Глава I

Накатившие волны. – О преимуществе пластмассы над чугуном. – О пользе квалификации. – Маленькие хитрости. – Сладкое примирение

Когда Марина опомнилась от наваждения и поняла, что она увидела Госпожу, слившуюся в сокровенном единстве со своею возлюбленной, прошло уже много времени, и немыслимым было ни притворяться, что она ничего не видела или чего-то не поняла, ни улаживать это житейскими способами – например, просить прощения или обещать, что не выдаст секрета. Это было похоже на то, как когда она впервые увидела обнаженного Господина, но было гораздо страшней, потому что теперь любое ее действие прямо вело к катастрофе. Ей только и оставалось что делать вид, будто она по-прежнему находится в состоянии транса, а самой между тем заниматься тем, что она умела хорошо, то есть – обдумывать положение и упорно искать какой-нибудь выход, упущенный ею сначала.

Когда опомнилась Ана, на нее накатила широкая волна самых разнообразных чувств и мыслей. Один из флангов этой волны знаменовался досадой от испорченного утра, продолжаемый стыдом перед ни в чем не виновной молоденькой домработницей, с которой теперь очевидно и несправедливо предстояло расстаться; затем шло опасение огласки и мужнего презрения, затем – внезапное и жгучее желание узнать, что в этот момент испытывают две другие участницы немой сцены; наконец, на другом волновом фланге искристо вспыхивал восторг перед самообладанием всех троих, меж тем как в темных глубинах волны таилась догадка, что никакое это не самообладание, но душевный коллапс, затишье пред бурей; и, завороженная волной, Ана не имела физических сил шевельнуться.

Когда опомнилась Вероника – вероятно, наиболее цельная натура из всех троих – первым и единственным, что она испытала, был нестерпимый страх потерять так недавно и счастливо обретенную возлюбленную. То, что еще вчера было желанно ее милой подруге, что казалось ей приятным наедине, сегодня – после того, как их тайна раскрыта – могло обернуться в Глазках грязным, нелепым, отталкивающим; все тяжелые сомнения начальной минуты их близости вернулись к ней в один миг. А вдруг – еще хуже… вдруг все наоборот? Вдруг она, взбалмошная и веселая, сейчас пригласит эту девушку, русалку, присоединиться к их женской компании… и она будет тайно страдать, деля ее с ней… а затем и бросит ее, уйдет к ней, привлеченная ее новизной и молодостью… Вероника не вынесла мысли о такой перспективе. У нее закружилась голова; обмякнув, как эскимо в жаркий полдень, она сперва тихо, безвольно выскользнула из объятий возлюбленной, а затем опрокинулась на пластмассовый пол с грохотом, многократно усиленным как самой по себе конструкцией душевой кабинки, так и гулкой акустикой ванной комнаты вообще.

Собственно, это было первым, что произошло после долгой, мучительной для всех и весьма театральной паузы. Ситуация немедленно обрела движение и звук. Ана лихорадочно захлопотала над распластавшейся поперек кабинки подругой, пытаясь привести ее в чувство и делая это, надо признать, довольно бестолково; Марина, наоборот, действовала со штатной четкостью профессиональной медсестры. Стремительно вторгшись в прежде запретную зону кабинки, она проверила пульс и зрачки пострадавшей и, убедившись, что опасности нет, кратко скомандовала: «в постель». Вдвоем с Госпожой они подняли бесчувственное тело и не без труда переместили его в постель, смятую, но зато разобранную будто в ожидании именно этой оказии. Марина накрыла пострадавшую одеялом и пошире раскрыла окно, в то время как Госпожа облачилась в купальный халат. За считанные секунды все сделалось приторно надлежащим: дама без чувств – в постели; дама из душа – в халате; домработница-медсестра в передничке оказывает первую помощь.

– Как она? – спросила Госпожа.

– Возможно, ушиб, – сказала Марина и попыталась найти на голове пострадавшей шишку, но так и не нашла. – Во всяком случае, ей нужно полежать… Удачно, – добавила она, – что пол там пластмассовый. Был бы чугунный, тогда бы… а так…

– Боже, – сказала Госпожа по неопределенному поводу. И тут же беспокойно спросила: – А когда она придет в себя?

Марина пожала плечами.

– Можно хоть сейчас… если есть что-нибудь вроде нашатырного спирта… Хотя, – скромно заметила она, – лучше бы ненадолго оставить ее в покое.

– Да… пожалуй… – медленно согласилась Госпожа.

Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись – очень-очень слабо, едва-едва, только чтобы дать понять друг другу, что, может быть, ничего страшного не произошло. Чтобы Ана подумала, что – может быть? – с Мариной не обязательно расставаться. А Марина чтобы подумала, что – может быть, змей! – Госпожа подумает именно это. С этим можно будет жить, подумали обе. В конце концов, это ее личная жизнь – ее, Аны, Госпожи; кто такая Марина, чтобы судить ее или вмешиваться? Ничего не случилось, беззвучно сказали они друг другу. Ничего не было? – ну, это не так, это было бы нетерпимой фальшью – ясно, что было, и ясно, что будет, но так же ясно, что это не должно иметь никакого значения ни для Аны, Госпожи, ни для Марины.

Ни для Вероники, которая тем временем приходила в сознание – впрочем, отнюдь не спеша. Несколько минут она продолжала имитировать обморок, пытаясь сделать то же самое, что и Марина незадолго до того, то есть осмыслить ситуацию и найти какой-нибудь выход. Она ничего не слышала и поэтому не могла даже приблизительно предположить, что происходит вокруг. Она не знала, сколько пробыла без сознания. Она ощутила себя в постели и заключила, что стыдно хлопнулась в обморок прямо в душе; под силу ли Зайке было ее перенести? Без сомнения, ей помогла та, русалка. Боже… какой позор… Что было потом? Почему не слышно звуков? Может быть, Зайка уже выгнала русалку из дома? А что, если они – ее возлюбленная с наглой русалкой – просто бросили ее, как ненужный хлам? если, захваченные всплеском эмоций, они уже уединились где-нибудь в комнате для гостей? Она боялась открыть глаза – боялась потерять возможность недолгого размышления… или, может быть, увидеть на талии своей возлюбленной русалкину руку…

– Смотри, – сказала Ана, – мне кажется, она приходит в себя. Видишь – веко дрогнуло…

Конечно, Марина видела не только дрогнувшее веко. Она поймала момент, когда незнакомка очнулась; однако, угадав, что с ней происходит – уж ей-то это было несложно угадать – она не спешила поделиться с Госпожой своим открытием. Теперь же, раз Госпожа сама проявила похвальную для дилетанта наблюдательность, ей оставалось лишь ретироваться – опять же, как несколько дней назад из кухни с нагим Господином.

Она очень надеялась на то, что безмолвный их диалог с Госпожой возобладает над аффектом немой сцены в душе и, таким образом, она не будет изгнана. Правда, оставалось еще неучтенным будущее влияние незнакомки – пока еще безымянного и, возможно, враждебного Марине существа. Может, не стоит пока что оставлять их одних – например, с сожалением констатировать сотрясение мозга? Заманчиво… но глупо; если незнакомка настроена против нее, все равно будет вызван врач, и ее положение только ухудшится.

Что ж, подумала она с легким вздохом, действительно пора сматываться; единственное, что еще полагалось бы сделать – это попытаться умаслить незнакомку, сделать ей маленький прощальный презент. И она сказала:

– Ей действительно лучше, волнения позади; но все-таки она еще в шоке. Я, пожалуй, здесь больше не нужна… позанимаюсь делами… а Вы приспустили бы здесь штору да и посидели рядышком.

– Может быть, все-таки… – нерешительно предположила Ана.

– Нет, – слегка улыбнулась Марина. – Думаю, все будет хорошо. – В последнюю фразу она вложила максимум тепла, и ей показалось, что Ана поняла это.

Обернувшись с порога, она добавила:

– Если вдруг что-то понадобится, я – внизу.

* * *

Вслушиваясь в ровное дыхание Вероники, Ана сидела рядышком, как велела домработница-медсестра, и время от времени приоткрывала одеяло, чтобы проверить, не холодно ли среди повлажневшего белья ее бедной любовнице. С каждым последующим разом она откидывала одеяло все дальше и на все более долгий срок, любуясь большим, красивым телом Вероники и начиная испытывать вожделение. Внезапно ей пришло в голову, что следовало бы растереть Веронику. Она встала и принесла из ванной махровое полотенце; однако не успела она сделать первый пасс, как Вероника открыла глаза, схватила ее за руку, приподнялась и уставилась ей в лицо испытующим, требовательным взглядом.

Слова были излишни. Нежными прикосновениями губ и рук Ана успокаивала подругу, такую красивую и большую, но такую глупенькую; Вероника тихо плакала от счастья и от стыда за то, что позволила себе усомниться. Акта не было; оргазма не было; совокупное их существо было снова разобщено в пространстве спальни и объединено в пространстве космоса. Все было хорошо между ними, и мысль каждой из них понемножку понизилась, приземлилась, спустилась по лестнице туда, где занималась своими делами домработница-медсестра, русалка Марина.

Она не избавится от нее, подумала Вероника. Она успокоила меня, но все равно ей не постичь глубин отчаяния, в которые я погружалась. Зато, похоже, я постигла страдание, которым она пыталась поделиться со мной… попала в ту же психологическую ловушку… Я должна доверять ей, и я доверяю… я не могу оскорблять нас обеих недоверием, и сегодняшний случай порукой тому… но почему, почему тогда я так неспокойна? Я доверяю… но, увы, эта картина так и стоит перед моими глазами: я вижу, как русалка будет ходить здесь, как будет показывать ей свое лицо, свои руки и ноги, будет разговаривать с ней… будет шутить… И все это время в глубине ее души будет дремать воспоминание о том, как русалка смотрела на их близость… и как она смотрела… и, конечно, настанет момент, когда она соблазнит ее… Кто – она? Кого – ее? ах, неважно… настанет момент, когда они соблазнят друг друга…

– Я запуталась в тех же тенетах, что и ты, – грустно сказала она. – Психоаналитическая проблема… помнишь?

– Да, – улыбнулась Ана. – Я понимаю тебя.

– Теперь я тоже тебя понимаю…

– Теперь я должна тебя успокоить?

– Теперь я понимаю, что никто меня не успокоит… даже ты… Только я сама могу себя успокоить.

Странная мысль вдруг пришла Веронике в голову.

– Выходит, все это время после наших бесед ты так и не была спокойна? Выходит, мне только казалось, что я успокоила тебя?

Ана опять улыбнулась.

– О… дорогая, любимая… прости мне мою душевную слепоту… Насколько ты действительно мудрее и совершеннее…

– Прекрати, – сказала Ана. – Если бы я не заплакала тогда в кофейне… если бы ты, проявляя заботу, не отвела меня домой… мы бы так и не были вместе.

– Да, да… говори еще, успокаивай меня, милая…

– Я люблю тебя.

– И я… и я! Ты не изменишь мне с ней, верно?

– Глупая. Зачем эти слова, когда мы уже…

– Да! Я хочу тебя.

– Но ты уже знаешь, – шепнула Ана, – мы не одни сейчас дома…

– Знаю, – шепнула Вероника. – Но она теперь тоже знает о нас… Она же не поднимется, верно?

– Да… Если ты не захочешь, чтоб она поднялась.

Веронику бросило в жар.

– Если я не захочу? Если ты не захочешь!

Ана пожала плечами.

– Пути Господни неисповедимы.

– Зайка, – тревожно сказала Вероника, – не мучай меня. Да и откуда тебе знать, захочет ли она этого?

– Конечно, неоткуда, Ника, дорогая, – умильно сказала Ана, – ведь я просто пошутила.

– Жестокие шутки.

– Ну, прости. Успокойся, и… ты, кажется, хотела меня?

– Хотела, – недовольно передразнила Вероника. – Я всегда хочу тебя. Постоянно.

– Ну, так вот я – возьми…

– Я хочу съесть тебя…

– Съешь, – кротко согласилась Ана, усаживаясь на подругу верхом и вновь отдавая ей свою грудь, свой живот, свои губы, и руки, и ноги, и все-все-все остальное.

 

Глава II

Маленький обман. – «Милости просим!» – Об объектах и субъектах торговли в розницу. – Любезные объяснения. – О правилах обмена товаров. – Присвоение имени новому члену. – Профилактика. – Завершающий акт. – Чмок, чмок

Мой милый! У меня для тебя очередная новость. Я потому такая смелая, что час назад перечитала наше последнее (мягко кончила, кстати) – и поняла, что ты разрешишь мне все, что я захочу. Ну, может, почти все.

Признаюсь тебе в своем маленьком обмане. Когда я спрашивала тебя об искусственном члене, он у меня уже был. И я пользовалась им во время нашего последнего акта. «Пользовалась» – плохое слово; просто все это еще такое новое, что я не успела выработать новый словарь. Любила его – так, что ли? Я назвала его Ипполитом.

Да, так вот, Он (почему-то мне кажется, что Ипполит в письме заслуживает большой буквы) у меня уже был – собственно, это и есть подарок нам с тобой к годовщине – но я как-то застеснялась сразу признаться тебе. Если помнишь, вначале я призналась в своем бесконтактном акте, а когда ты одобрил его, я завела разговор и о Нем. Разумеется, я бы довела этот разговор до конца… но ты был так соблазнителен, что я не смогла устоять; а уж после такого оргазма обсуждать Ипполита не было ни сил, ни желания.

Поэтому я сейчас стараюсь опередить твои возможные рассуждения об этом. Если ты будешь категорически против, придется мне Ипполита выкинуть. Хотя мне и будет Его жаль – он теперь для меня как член нашей с тобою секс-группы. Еще какой член! ;-) Теперь напиши мне, что ты об этом думаешь, а потом я тебе расскажу, как ходила в секс-шоп – мне кажется, это забавно.

SEND

Дорогая! Конечно, Вы правы; конечно, я разрешу Вам все, что Вы захотите. Может, даже и не «почти». После года нашей любви, которая делается все тоньше, все выше – не думаю, что Вы захотите какого-нибудь суррогата. Точнее, хотел бы надеяться на то.

Итак, милости просим, Ипполит… По этому поводу немедленно возникают эмоции и микро-идеи. Но я чувствую, Вам не терпится поделиться своими впечатлениями, потому сегодня укорочу-ка свой частокол.

SEND

Значит, так. Какой именно секс-шоп я посещала, я тебе не буду писать, ибо это запрещенная между нами конкретика. (Видишь, какая я дисциплинированная, несмотря на страсть к новизне? Ты прав, что я уже не захочу суррогата. Вообще я за последний год сильно изменилась – наверняка благодаря тебе. Ты обратил внимание, что мои письма становятся все длиннее и – если не на уровне лексики, то по количеству отвлечений – все больше начинают напоминать твои? Я уж не знаю, хорошо это или плохо. Будто я обезьянничаю. Не забыть бы еще скобку закрыть. ;-))

Надо тебе сказать, что я была в таком заведении первый раз в жизни. Я, конечно, читала в журнальчиках про всякие штуки – вибромассажеры и так далее – но все это было как-то издалека, что ли. Как из-за границы. Знаешь, чтобы зайти в такой магазин, мне понадобилась определенная смелость. Странно. С тобою мне так легко, сам черт мне не брат – а тут вдруг совсем оробела.

Но зашла. Кстати, заходя, обернулась на улице, чтоб посмотреть, не видит ли кто. Тоже странный и нелогичный поступок – если уж поднялась на ступеньку, значит, надо не оглядываться, а сразу нырять в дверь. Так что первую минуту внутри магазина я даже и не осматривала ассортимент, а только и старалась избавиться от этого глупого ощущения, будто я делаю что-то нехорошее и должна бежать прочь побыстрей.

Потом я глянула, что дают. Боже! Милый мой, это такая прелесть – мне и в голову никогда бы такое не пришло! Наверно, чтобы создать такие штуки, нужно иметь фантастическое воображение. Ну, не все, конечно, было равноценным. Особенно если въехать во все это и уже как бы опытным взглядом обсмотреть все заново – начинаешь видеть: а вот это – дешевка… а вот это – просто ерунда… Впрочем, так с любыми вещами – с одеждой, например.

Не буду долго описывать всякие электронные изобретения – в конце концов, ты и сам можешь зайти в такой магазин и посмотреть; если уж говорить об ассортименте, больше всего мне понравились как раз не самые сложные штуки, а самые простые. Например, очень симпатичный наборчик для щекотания. Бельишко понравилось кое-какое… Нет, вначале я лучше напишу, что не понравилось. Ко всяким куклам я осталась равнодушна. Влагалища возбудили во мне прямо-таки отвращение (не знаю, что по этому поводу сказали бы мужики вообще и ты в частности, но мне они показались просто оскорбляющими лучшие чувства). Назначение некоторых вещей я не поняла; пояснительные надписи в магазине были, но только перед самыми дорогими товарами. Может быть, если бы я знала, зачем то да сё, оно бы мне понравилось, а так – как я могу сказать? А угадай, что понравилось мне больше всего? Ни за что не угадаешь! Съедобные трусы. Да еще такие дешевые!

Я уж наладилась было купить одни (кроме Ипполита, конечно), а потом думаю – а мне-то зачем? Чтобы съесть? Но в гастрономе много чего и повкуснее… Одеть на себя? Для кого?.. Подумав так, я вздохнула и закончила свою общую экскурсию, перешла к тому, ради чего, собственно, я и явилась в секс-шоп.

Чтобы ты тут же разделял мои ощущения –

SEND

Поехали дальше. Пока я разглядывала пенисы, кажущиеся даже примитивными после того, что я уже успела рассмотреть, ко мне подошла девушка и спросила, не нужна ли какая помощь. Она выглядела очень приветливой. И совсем не простой – кажется, она сразу поняла по моему виду, что я тут первый раз. Я попыталась представить себя на месте этой девушки. Смогла бы я вот так подойти к кому угодно? А может, это маньяк, псих? Охрана, кстати, в магазинчике была не хилая. Я подумала, не стоит ли попросить девушку объяснить мне назначение кое-чего, но почему-то решила, что не стоит. Хотя я вообще любознательная по натуре; и дело вовсе не в стыдливости – как только я зашла в магазин, стыд мой напрочь исчез, испарился, остался за дверью. В общем, я улыбнулась девушке и сказала, что посмотрю немного еще, а потом подойду, если что-то потребуется.

Мне показалась, что девушка как бы зауважала меня. Дело в том, что я была единственным посетителем, кто пришел в одиночку. Одновременно со мной в помещении были человек семь или восемь, но все парами или группами. А именно: парочка девиц дискотечного вида и возраста; несколько молодых парней (вот тут я не помню, трое их было или четверо) – но это все молодежь; а еще одна пара была разнополой и по всем показателям вполне солидной. Я вначале подумала было, что это любовники, а потом повнимательней присмотрелась и решила, что скорее все-таки муж и жена.

По поведению каждой из этих групп было трудно определить, новенькие они, то есть такие же, как и я, или завсегдатаи. Может быть, если б я следила за ними подольше, я бы смогла определить. Вообще-то все они вели себя примерно так же, как и я – то есть, вначале смотрели туда-сюда, а потом концентрировались на чем-то конкретном. Почему-то никто, кроме меня, не интересовался пенисами. Я попыталась вообразить, как почувствовала бы себя, если бы две девицы подошли к тому стенду, у которого я была, и стали рядом со мной обсуждать достоинства и недостатки этих изделий. Смогла бы я спокойно слушать их разговор? Должна бы я сделать вид, что он меня не касается? Смогла бы я вступить в этот разговор – с ними, посетительницами, вовсе не с девушкой, специально назначенной для того?

SEND

Ты видишь, почему я решила написать тебе этот отчет? Простое, в принципе, событие разбудило во мне множество забавных эмоций – конечно, мелких, но таких щекочущих воображение… да и не только. Я подумала, что некоторые люди, может быть, лишь затем и ходят в такой магазин, чтобы испытать эти эмоции. Это совсем не то, что стриптиз, или совместный сеанс порнушки… ну, ты понимаешь, о чем я. Только не надо беспокоиться, что я увлекусь походами в магазин… потом с кем-то там познакомлюсь… и так далее; уж наворачивать такие штуки ты мастер, вот я заранее тебя и прошу: не надо.

Но я опять отвлеклась (все твое влияние!). Рассмотрев члены, я остановилась на двух-трех в принципе привлекательных в смысле размеров, цены и внешнего вида. Кстати, размеры там в числе прочих были и совершенно нечеловеческие; а еще было довольно много двухголовых. Сам понимаешь, мне такой ни к чему. Хотя, ради справедливости, один из двухголовых мне вначале понравился даже больше, чем будущий Ипполит – я подумала, может, взять его да разрезать пополам; если что, будет один в запасе. Или, например, использовать одновременно в письку и в рот. Но потом я сообразила, что не знаю, как он устроен внутри – вдруг с какими-нибудь воздушными пузырьками? или с наполнителем? Я его разрежу, а из него что-нибудь важное как посыплется… нет уж, думаю, захочу второго – просто куплю, да и все.

SEND

Подумавши так, я подозвала к стенду девушку и попросила мне показать те несколько моделей, на которые я положила глаз. Она по очереди сняла их со стенда и подробно каждый прокомментировала. Комментарий ее по стилю был бы уместен в кабинете сексолога. Типа: «Этот лучше всего подходит для короткого влагалища, а также если партнерша любит ощущать клитором мужскую плоть…» – «Как же клитором? – удивилась я. – Ведь это, извините, яйца… а они как бы снизу, в то время как клитор, наоборот, наверху». – «А вы переверните его, – улыбнулась девушка, – видите? Представьте себе, что вас берут сзади…» – «Рачком-с?» – едва не спросила я, но девушка сама пояснила, как бы предупреждая вульгарное выражение, готовое уже сорваться с моих уст: «Ну да, уточкой или козликом, по выражению Кинессы. И ваш клитор будет очень, очень рад».

«Вы правы, – признала я. – Наверно, у вас специальное медицинское образование?» Девушка усмехнулась и сказала: «Специальное уж точно есть». Я почувствовала себя глуповато. Мне вдруг расхотелось дальше общаться с ней. Как раз когда она, кажется, хотела предложить мне что-то особенное – может быть, из-под прилавка… но, видно, почувствовала мое к ней изменение, потупилась и спросила: «Ну? Что-нибудь будете брать?»

Я еще раз посмотрела на коллекцию пенисов. Один из них, почти самый маленький (хотя и с яйцами), показался мне каким-то особенно трогательным; он будто смотрел мне в рот и просил: «Ну, возьми же меня!» Наверно, то же самое чувствуют люди, подбирающие собачку на улице. Я даже слегка рассердилась сама на себя. Я знаю размер твоего члена, ты мне писал; я хотела купить такого же… но сердцу-то не прикажешь! Так я и стояла некоторое время, не решаясь ни купить малыша, ни отвергнуть, но вдруг у меня возникла мысль, способная устранить мои сомнения.

«Скажите, – спросила я девушку официальным тоном, – а что будет, если купленный товар мне не подойдет?» – И она столь же официально мне ответила: «На купленный товар (поскольку он непродовольственный, в отличие, к примеру, от съедобных трусов) распространяется Статья 25 Закона о защите прав потребителей». – И с этими словами она сняла со стенда «Уголок потребителя» брошюру с текстом указанного Закона и открыла передо мной статью, в первом пункте которой я прочла следующее: «Потребитель вправе обменять непродовольственный товар надлежащего качества на аналогичный товар у продавца, у которого этот товар был приобретен, если указанный товар не подошел по форме, габаритам, фасону, расцветке, размеру либо по иным причинам не может быть использован потребителем по назначению». Дальше было написано, что я могу обменять товар лишь в течение четырнадцати дней, и притом если он не был в употреблении и сохранены его товарный вид, потребительские свойства, пломбы, фабричные ярлыки, а также чек; а еще – что существует перечень товаров, которые, независимо от оснований, вообще нельзя обменять. Все это несколько меня встревожило.

«Здесь написано, – сказала я, – что вы обменяете мне товар только если он не был в употреблении. Но как же, в таком случае, я установлю его непригодность?» На что девушка мне ответила: «Считается, что разовая примерка – еще не употребление». – «Ага, – несколько успокоенно сказала я. – Но здесь говорится еще про какой-то перечень, из которого я не смогу обменять». – «К сожалению, – сказала девушка, – здесь закон на вашей стороне». – «Как это к сожалению? – удивилась я. – И вы говорите такое мне, покупателю?» – «Я же вижу, что вы человек не вздорный, – сказала на это девушка. – Судите сами: в этот перечень входят довольно много товарных групп, например, текстиль, мебель, оружие и даже животные и растения, но на первых местах в нем товары медицинские и гигиенические. Согласитесь, что по своему духу искусственный член является именно таковым!» – «Да», – вынуждена была признать я. – «А вот суд так не счел, – вздохнула девушка. – Один покупатель, не менее взыскательный, чем вы, попытался возвратить нам влагалище, притом снабженное всеми удобствами». – «И что?» – затаив дыхание, спросила я. – «Суд отказал ему…» – «Как же, – непроизвольно воскликнула я, – а вы говорите, закон на моей стороне!» – «Но вы не дослушали меня, – возразила мне девушка. – Основание для отказа было совершенно иным. Дело в том, что в перечне есть технически сложные товары бытового назначения, например металлорежущие станки, множительная техника и так далее». – Я хмыкнула, подумав, уж не множительной ли техникой счел влагалище суд. Однако дальнейшие слова девушки отмели эту незрелую версию. – «В числе прочего, причем на самом последнем месте, – сказала она, – там значатся игрушки электронные; вот к ним-то суд влагалище и отнес. Только таким, можно сказать, случайным образом оно подпало под действие перечня и соответственно было выведено из-под действия Статьи 25; только потому-то нам и не пришлось взять его на обмен. В вашем же случае оснований для отказа в обмене, как понимаете, найдено не будет».

При этих словах девушка печально вздохнула; забыв о некоторой размолвке, случившейся у нас десятью минутами раньше, я хотела было начать ее утешать, но подумала, что это будет выглядеть лицемерием – как-никак, наши интересы были все-таки прямо противоположны. «Что ж, – сказала я нейтральным тоном, – будем надеяться, что товар меня полностью удовлетворит; заверните вот этого». И Ипполита упаковали.

Я очень спешила с Ним домой. Хотела побыстрее вставить Его себе во влагалище; мне было ясно, что до донышка Ему никогда не достать (только если яйца отрезать и пропихнуть сантиметров на пять чем-нибудь вроде морковки), но идея перевернуть яйца и радовать ими клитор должна была компенсировать Его малый рост. Я не сразу назвала Его Ипполитом. Вначале назвала было «Коротыш». Через минуту это показалось мне оскорбительным и больше похожим на собачью кличку. Тогда я стала думать, как бы переименовать Его поудачнее. Так как в переименованиях тоже должна быть какая-то логика, первой моей мыслью, по детской ассоциации, было имя «Незнайка». Но я подумала, что это тоже не вполне уважительно. Ведь хотя этот литературный герой к концу и исправился (в идейном плане, я имею в виду), все равно осталась в нем какая-то придурковатость; во всяком случае, я бы такого в рот не взяла. «Знайка»? Это уже было почти то; ты ведь и сам у меня уж такой Знайка! Единственное, что меня удержало от этого имени – плохая сочетаемость с ласкательными частицами. Если бы просто, к примеру, Зайка, то от этого и Заюшка, и Заинька, а то и Заище. А вставили букву «н» – и все портится. Но Зайка для пениса – тоже не то. Кроликом отдает, а мне этого не хочется.

В конце концов, перебрав еще несколько разных имен, я остановилась на Ипполите. Потому что «коротыш» – по смыслу похоже на «лилипут», а «Ипполит» похоже на последнее по звучанию. И солидно, и тоже литературно, и сочетается со всем, с чем положено. Не хухры-мухры.

SEND

Как видишь, сегодня я бью все рекорды по длине своего послания, а еще должна похвалить себя за хорошую драматургию. Потому что я сейчас расскажу тебе, как испытала Ипполита, и обязательно возбужусь – таким образом мы плавно и естественно перейдем к любимому нами акту. Правда, я пока что не дала тебе шанса высказаться. Это плохо, да? Ты против? Может, ты хочешь вмешаться и дописать пьесу вместе со мной?

SEND

Ваша пьеса чудесна. Продолжайте, прошу.

SEND

Хорошо. Я продолжаю. Итак, все описанные рассуждения, т.е. поиск имени, я совершила еще по дороге домой; когда мы пришли ко мне, Он уже был Ипполитом. Однако по пути я успела не только дать Ему имя, но и сообразить одну весьма неприятную вещь. Ведь если я имела право на обмен Ипполита, значит, кто-то другой мог воспользоваться этим правом и до меня! Стало быть, Ипполит мог быть вовсе не девственником… а вдруг Он успел подцепить что-нибудь? Но не волнуйся, любимый: в силу обстоятельств, о которых я не хочу говорить, я стопроцентно умею справляться с любой такого рода инфекцией. Единственным, кто здесь пострадал, был Ипполит; вряд ли Ему понравились процедуры, которым я Его подвергла. Впрочем, ведь это всего один раз. Покончив с этим, я тщательно обтерла Его и умастила лосьоном и косметическим кремом – но только чуть-чуть, чтобы не отдавало парикмахерской.

Потом я поставила Его на яйца рядом с ноутбуком и, облизываясь от предвкушения, открыла наш позапрошлый диалог. Ну… тот, менструальный, когда я кончила не прикасаясь. Впрочем, я даже не читала его – просто скользила глазами по строчкам, в то время как мое внимание было полностью сосредоточено на моей пизде. Вначале я хорошо подготовила ее к акту. (Жаль, что я так и не научилась одновременно печатать и ласкать себя – я бы могла описывать тебе свои тогдашние действия и повторять их сейчас… но почему бы тебе не вообразить, что я все-таки повторяю?)

Итак, я спустила свои трусики и сняла их совсем. Я откинулась на спинку своего удобного кресла. Я погладила себя по внутренним поверхностям бедер. Я запустила пальцы в волосы на своем лобке. Я коснулась пальцами своих губ, которые слегка набухли еще и до этого. Я развела их в стороны. Я коснулась пальчиком своего клитора, но не сразу; помнишь, когда-то давно я описывала тебе, как это делаю? Вначале я касаюсь нежного воротничка, окружающего мой клитор. Он там внутри вздрагивает и замирает. Почти сразу же он твердеет и увеличивается. Воротничок сам собой сползает с него – так же ведет себя твоя крайняя плоть, когда… ну, например, сейчас. Надеюсь, что так. Так?

SEND

А то. Но продолжай, я слежу за твоим рассказом…

SEND

Я остановилась на клиторе. Я пальцем остановилась на нем, потвердевшем и гладеньком; я на секунду оторвала от него палец, облизала его и снова вернулась к нему. Едва я коснулась его подушечкой пальца, мокрой от слюны, как кое-что ниже его и само сделалось мокрым. Ах, как мне нехватает твоей выдержки, милый! Ты бы на моем месте, конечно, как следует возбудил бы свой орган, прежде чем подойти к главному. Но мое нетерпение было слишком велико. Едва почуяв пальцами влагу, а носом – знакомый, совсем еще слабый аромат, я схватила Ипполита со стола и со всех сил засадила Его в свое полуоткрытое влагалище. Ай!

Как мне стало больно, как хорошо. Размеры моего влагалища, как ты знаешь, не маленькие. Но это когда оно полностью раскрыто, а в таком начальном состоянии даже Ипполиту пришлось как следует нажать, чтоб проникнуть вовнутрь. И тут Он как давай меня дрючить! Я даже и не сразу опомнилась от удовольствия.

Я как бы раздвоилась. С одной стороны, я головой понимала, что это я сама Его двигаю взад-вперед. А с другой стороны, я будто подмахивала кому-то другому – прости, но я даже не сразу вспомнила, что это ты. Ипполит будто налетел на меня из другого пространства, где не так и важно, есть ли мужчина на другом конце пениса – я имею в виду, есть ли у него ноги, руки и все остальное. Я охватила Его стенками своего влагалища, сжала со всей силой, с какой могла, а потом стала наклонять в одну и в другую сторону, достигая именно тех участочков, которые больше всего в этом нуждались. Как было чудесно! Ни один мужчина с ногами мне бы такого не дал. Откуда им знать, какой именно миллиметр моей внутренности просит ласки?

Донышко мое, конечно, довольно быстро провалилось вглубь; Ипполит извлек изнутри несколько чмокающих и как бы разочарованных звуков. Я рассмеялась. И тут же вспомнила о тебе, мой дорогой. Чтобы ты не горевал, что я целую минуту, а то и две, трахалась неизвестно с кем, скажу тебе, что у любой женщины по ходу акта бывают моменты, когда ей совершенно все равно, кто рядом с ней. Это звучит ужасно, но это так. Я понимаю: настоящий акт – это когда телесное и духовное сливаются воедино… но все равно такие животные моменты есть! Исчезает любимый тобою духовный отклик, исчезает понятие мужа, любовника или еще кого, исчезают лицо, тяжесть тела, руки-ноги и прочее… весь мир исчезает, остается только хуй, хуй, хуй

SEND

и больше ничего тебя не волнует, а если не так, значит, ты еще не испытала всего того, что дано дочери Евы. Ты – это я уже тебе, тебе! – понял, почему я нажала на кнопку. Это было кратко, остро и внутри трусов. Так я иногда делала девочкой. Я успокоилась. Я могу продолжать… но не хочу. По-моему, ты уже все понял. Теперь твоя очередь.

SEND

Дай отдышаться.

SEND

Ха! Как мы его, Ипполит?

SEND

Право, мне начинает казаться, что у нас появился третий. Как в «гусарика». Дорогая, Вы играете в преферанс?

SEND

Сама-то я не играю, но я знаю, что такое «гусарик». Кажется, тот третий, о котором ты говоришь, называется болванчиком или кем-то вроде этого. Ты случайно не обижаешь Ипполита, пользуясь своими знаниями? Ты смотри у меня!

SEND

Да ведь Ипполит – это мой член, разве нет?

SEND

Ну… допустим.

SEND

Что значит «допустим»? Вот, не поленился открыть. Цитирую.

Вы:

…как ты считаешь, если я куплю в магазине искусственный член и буду ласкать его во время нашей переписки, это будет хорошо или плохо?

Я:

А Вы будете думать, что это мой?

Вы:

Само собой. А чей же – дяди Васи?

Что скажете, моя ветреная любовь?

SEND

Я пошутила.

SEND

Когда – в тот раз или только что?

SEND

Ну, твой, твой. Я смотрю, с тобой нужно быть осторожной! Но напиши же что-нибудь по существу.

SEND

Мы с Ипполитом любим Вашу…

SEND

Это уже лучше; но что мою вы любите?

SEND

Уточните у Ипполита.

SEND

Не могу: Он сейчас у меня во рту. Чмок, чмок. Это сливается со звуком, которые издает клавиатура. Знаешь, в нажатии каждой отдельной клавиши тоже есть что-то эротическое. Они тоже причмокивают слегка.

SEND

Мир вокруг нас наполнен эротикой, дорогая.

SEND

Ты прав. Все на сегодня, а?

SEND

Да. Я люблю Вас. Мы с Ипполитом любим Вас.

SEND

И я люблю вас обоих. Хотела написать «спокойной ночи, мои милые», но подумала, что это неправильно. Знай: сегодня я буду спать с Ипполитом. Твоя частичка (да еще какая!) будет со мной. Поэтому я больше не напишу тебе «спокойной ночи». Я позже шепну это вам. Целую тебя, милый. Не нужно обсуждать эти несколько строк.

SEND

 

Глава III

Магнетический взгляд. – Paparajotes a la Huerta. – Паэлья по-валенсиански. – Гаспачо. – Разговор по душам. – Об оценках. – О природе удовольствия. – Служанка и Госпожа

Чем больше старалась Ана убедить Веронику в том, что пизод в ванной комнате остался без последствий, тем больше она сама в это не верила. Магнетический взгляд молодой домработницы стал преследовать ее по ночам и даже во время очередных любовных забав с обоими ее возлюбленными. Ее раздражало, что этим ей не с кем поделиться – ни муж, ни Вероника для этого очевидно не подходили; сама же Марина вела себя таким образом, будто в действительности ничего не произошло, и это почему-то раздражало Ану больше всего остального.

Она стала проводить больше времени с Мариной. Так как последняя уже достаточно быстро справлялась с уборкой квартиры, Ана сочла возможным заговорить с ней на тему, ранее отложенную, то есть о приготовлении пищи. Она обучила Марину нескольким старинным испанским рецептам, до поры хранимым ею в секрете от окружающих. В частности, она научила Марину готовить paparajotes – народное мурсианское блюдо, postre, десерт.

– Как-то раз мы с Филиппом поехали в Мурсию, и мой тамошний знакомый дал нам обед. Он отвез нас за город, в прелестный маленький ресторан под названием «Meson la Huerta», что означает «Крестьянский домик» или что-то вроде того. Вот там-то мы впервые и попробовали это блюдо. Принесли лист лимона в каком-то вязком кляре… горячий, пахучий… а с краю – два шарика лимонного мороженого… впрочем, спроси-ка ты лучше у моего мужа, он любит про это рассказывать; он вообще влюбился в эти paparajotes – конечно же, он расскажет более поэтично, чем я…

Они делали кляр из муки и воды, добавляя туда щепотку соли и немного дрожжей, да помягче. Оставляли эту массу на час, чтобы она как следует подошла, а потом брали восемь листов лимонного деревца, по очереди обмакивали их в уже готовый кляр и обжаривали в горячем масле. Они выкладывали эти чудесно пахнущие листья первоначально на бумажное полотенце (чтобы масло впиталось), а затем – на большое овальное блюдо, посыпали их сахаром и корицей; шарики же лимонного мороженого каждый должен был добавлять себе сам.

– Да-а, – приговаривал Господин, отведывая эти домашние папарахотес, – конечно, не то, что в Уэрте, совсем не то… но все-таки, все-таки!

– А как было в Уэрте? – задавала Марина провокационный вопрос.

– Это поэма, – отвечал Господин, – уж не знаю, способен ли мой бедный язык такое описать… Ты более готова к восприятию рассказа, чем кто-либо; Ана, которая пробовала это в натуре, не в счет. Итак, ты уже можешь вообразить лимонный лист в вязкой массе; я не собираюсь критиковать ваше творчество, но кляр a la Huerta все же другой – полупрозрачный, студенистый, более клейкий; наверняка у них какой-то секрет. Вообще в Мурсии делают три основных вида папарахотес: свежие, затем печеные в духовке, и наконец жареные на открытом огне. Едал я только последние; раз попробовал печеные в духовке, а они оказались не клейкие… такой облом! После этого пробовать свежие вообще не хотелось. Зато те, жареные на открытой печи в горящей жидкости – уж не знаю, масло это или спирт – о-о! Если пожелаешь, их приготовят прямо на твоих глазах. Только представь себе это пламя, вздымающееся со сковороды! Затем вокруг листьев в кляре наливают фруктовый сироп (про который вы, кстати, забыли); а уж затем на краешек горячего блюда кладут мороженое. Разумеется, весь шарм в том, чтобы вкушать горячее, пахучее и густое вперемешку с холодненьким и быстро тающим. М-м!..

И он блаженно закатывал глаза, в то время как Ана с Мариной понимающе перемигивались.

Они делали паэлью по-валенсиански – не тот ее вариант, который из марисков, то есть морепродуктов, а тот, который из кролика. Никакой курицы! такая паэлья готовится только из кролика – не считая, конечно, непременных улиток; рис должен быть выкрашен желтым, а уже выбор марисков (если они все-таки есть) зависит от вкуса повара. На глубокой сковороде обжарьте в оливковом масле несколько зубчиков чеснока и нарезанный полосками красный перец. Чеснок затем выбрасывается – он и нужен-то лишь чтобы придать привкус маслу; полоски же перца – tiritas – приберегаются на потом. Натрите на терке помидор без кожицы и обжарьте в том же масле. Затем – самое важное: в сковороду выкладываются небольшие кусочки кролика, посоленные и поперченные, туда же пару веточек тимьяна; все это обжаривается на интенсивном живом огне. Когда кусочки мяса приобретут золотистый цвет (ах!), добавьте в сковороду бульон или воду, перец, соль, шафран, после чего смело всыпайте рис (одну часть риса на две воды). Доведя до кипения, убавьте огонь и варите минут двадцать, помешивая лопаточкой; да не забудьте вовремя (незадолго до окончания варки) добавить к рису хорошо вымытых улиток! И, наконец, перед самым окончанием варки сверху укладываются tiritas, в качестве вкусного украшения и завершающего штриха.

И, конечно же, суп гаспачо, блюдо андалусских крестьян, внешне напоминающее русскую окрошку и тоже употребляемое в холодном виде, но готовящееся совершенно иным способом. Чтобы сделать гаспачо – настоящее, а не из пакетов фирмы «Белая курица» – критически необходима батидора, то есть мельница-миксер для свежих овощей. Очистить от кожицы килограмм зрелых помидоров и один средних размеров огурец, нарезать их мелко и поместить в стеклянный сосуд. Измельчить один зеленый перец, небольшую луковицу и зубчик чеснока и тоже бросить в сосуд; наконец, добавить туда чашку хлебных крошек, чашечку оливкового масла, немного уксуса и щепотку соли. Оставить все это на полчаса; затем хорошенько размолоть в батидоре и поместить в холодильник. Блюдо сопровождается нарезанными томатами, луком, огурцом, луковицей, вареным яйцом, сухариками; каждый ингредиент помещается на отдельном маленьком подносике, чтобы едок мог взять то, что ему нравится (желательно пальцами) и, облизываясь от предстоящего удовольствия, по вкусу добавить в свою персональную глиняную миску.

Разумеется, кроме этих нескольких, они готовили массу и других, более сложных блюд, одновременно все больше сближаясь друг с дружкой – очевидно, путь к сердцу Аны лежал через кулинарные тонкости. Уже не раз и не два, исподтишка наблюдая, как быстро и ловко ее домработница чистит жареные каштаны или выковыривает улиток из скорлупы, она ловила себя на внезапном желании заговорить с ней о ванной. Наконец, наступил день, когда она поняла, что больше не может, да и не считает нужным противиться этому желанию.

– Дорогая, – сказала она, – оставь на сегодня дела; я сама это позже доделаю. Я хочу поговорить с тобой неформально… даже больше того – по душам.

Марина не выказала удивления.

– Как Вам будет угодно, – кротко сказала она, села на стул и сложила руки на бедрах.

– Ты сидишь как-то по-школьному, – сказала Ана. – Твоя поза не очень-то вдохновляет на откровенность.

Марина пересела в кресло. Она положила ногу на ногу, выставила локоть одной руки в сторону, другой рукой же подперлась на манер роденовского мыслителя, облокотившись ею на подлокотник.

– Так лучше, – сказала Ана.

– Главное же не поза, верно? – сказала Марина после некоторой паузы и улыбнулась.

– Смотря в каких делах… Но сейчас ты права; я просто не знаю, как начать.

– Начать – всегда самое сложное.

– Да. Наверно, я зря тебя отвлекла. Я еще не готова к этому разговору.

– Как Вам будет угодно, – повторила Марина.

– Это смешно, правда ведь?

– Нисколько, – сказала Марина. – Вообще примите к сведению, что Вы можете делать со мной все что Вам заблагорассудится. Пожалуйста, никогда не смущайтесь моим присутствием или оценкой; по правде говоря, этой оценки просто не существует.

– Ты хочешь сказать, – уточнила Ана, – что вообще не оцениваешь какие бы то ни было мои действия?

– Ага. У меня нет причин поступать иначе.

– Это немного странно… Обычно люди склонны если не обсуждать с третьими лицами, то хотя бы внутренне оценивать поступки других.

Марина пожала плечами.

– Может быть.

– Но так тоже не совсем интересно, – сказала Ана. – Ведь ты живой человек, не какой-то там робот. А если бы я сама попросила тебя что-нибудь оценить?

– Тогда, – сказала Марина, – я оценила бы.

– Ну, так считай, что я прошу.

– Оценить – что?

– Ты знаешь что.

Марина не сумела сдержать легкой улыбки.

– Да, я понимаю, о чем Вы… но оценки тоже бывают разными… я хочу сказать, можно оценивать с одной и той же точки зрения, но как бы в разном разрезе. Например, глядя на быка, один и тот же человек в одно и то же время может оценивать его опасность, красоту, пригодность к работам и так далее, вплоть до качества мяса.

– Не запутывай меня, – попросила Ана, – я уже знаю, что ты весьма и весьма неглупа. Скажи хоть что-нибудь… в любом разрезе, в каком сама хочешь.

– Я случайно зашла тогда, – сказала Марина.

– Я понимаю. И что?..

– Я не смогла выйти. Это было выше моих сил.

– Что ты чувствовала?

– Не знаю, как это назвать. Я будто увидела чудо. Я чуть с ума не сошла; ничего прекрасней я в жизни не видела.

– Продолжай, прошу…

– Все тело у меня защипало, к глазам подступили слезы, дыхание прервалось… я лишилась сил, только и смогла что опуститься на колени. Потом я слегка пришла в себя и принялась созерцать. Мои мысли и чувства исчезли… созерцание захватило меня полностью, и я не могла определять время… Вот, собственно, и все.

Ана помолчала.

– Скажи, – вкрадчиво спросила она, – это случилось от неожиданности – или… или тебе хотелось бы повторить этот опыт?

– Я не могу отвечать на такой вопрос, – сказала Марина медленно, – это против моих правил. Видите ли, этот вопрос касается не только меня, но и Вас; поэтому здесь Ваше дело – приказывать, а мое – подчиняться.

– В таких делах я не могу приказывать кому бы то ни было, – заметила Ана, – не будучи уверенной, что мои приказы приходятся по душе.

– Я уже сказала Вам все, что могла, – возразила Марина. – Мои оценки полностью зависят от Вас; если Вы желаете, чтобы Ваши приказы пришлись мне по душе, то я приму это тоже как приказ и исполню в точности.

– Ты говоришь невозможные вещи, – сказала Ана недоверчиво. – Возможно, рабыни в древности и ощущали себя именно так, но сейчас другие времена, и ты вовсе не моя рабыня.

– Простите, – мягко сказала Марина, – но в этом Вы ошибаетесь; я ощущаю себя именно как Ваша рабыня. Конечно, если Вы будете настаивать, я буду вынуждена подчиниться и такому приказу, то есть притвориться свободной личностью; но знайте, что я буду делать это с определенным внутренним сопротивлением, и это может привести к плохому.

– Что за соревнование вежливостей! – воскликнула Ана. – Хорошо, ты выиграла; я велю тебе, чтобы ты… тьфу! какая глупость… я хочу, чтобы ты всей душой желала повторить то, что случилось с нами троими. Теперь ты желаешь этого?

– Да, – сказала Марина.

– Ты притворяешься, – сказала Ана, глядя на нее с подозрением.

– Притворяюсь в чем?

– Ах, да не знаю я… Ты такая странная. Значит, ты искренне хочешь?

– Абсолютно.

– Только смотреть – или что-нибудь еще?

Марина надолго задумалась.

– Серьезный вопрос, – сказала она наконец. – Наверно, я рабыня все-таки до некоторых пределов. Поймите меня правильно, Ана: я действительно могла бы делать все, что Вам от меня захотелось бы, и я бы получала от этого настоящее удовольствие. Однако в некоторых вещах это удовольствие происходило бы не от моих действий как таковых, а от того, что я выполняю Ваше желание.

– Я понимаю тебя, – сказала Ана, – но ты не ответила на мой вопрос.

– С Вашего позволения, я бы только смотрела.

– Ну что ж, – удовлетворенно вздохнула Ана, – похоже, что я и сама хотела бы только этого; в противном случае, боюсь, у меня возникли бы проблемы с Вероникой.

– Вероника, – задумчиво повторила Марина. – Какое красивое имя.

– Да… ведь я тебя с ней даже не познакомила.

– Мне показалось, что мое вторжение ей не пришлось по душе.

– Как тебе могло это показаться? Она же моментально вырубилась. Не могла ничего выражать.

– Ну, не так уж и моментально… а еще, чтоб Вы знали, она оклемалась немножко раньше, чем Вы это заметили. Но не открыла глаз… понимаете?

– Какая ты хитрая, – сказала Ана с улыбкой.

– Я просто боялась, что Вы меня выгоните.

– Но теперь ты видишь, что это не так?

– Теперь – да.

– Остановка за малым, – сказала Ана, – убедить Веронику. Собственно, все ее страхи – это чтобы я не соблазнилась тобой. Но я же не соблазнилась тобой, верно?

– Возможно, – уклончиво ответила Марина, – то есть, я хочу сказать, что она может понимать слово «соблазнилась» по-своему. То, что было между вами до известного дня, принадлежало только вам двоим, а теперь Вы хотите разделить это еще с кем-то; в результате она запросто может счесть мое подглядывание разновидностью Вашей измены.

– Похоже, в твоих словах есть доля истины, – мрачновато заметила Ана, – я и сама подумывала об этом.

– Прошу Вас, Ана, – проникновенно сказала Марина, – не спешите, еще хоть немного подумайте. Сейчас мы, кажется, миновали возможные неприятности… может быть, оставим все как есть? Ведь если у Вас с Вероникой возникнет конфликт, то именно я буду жертвой.

– А если даже так, – спросила Ана, пожав плечами и прищурившись, – что ты потеряешь? Тоже мне жертва… Найдешь другую хозяйку, без сексуальных причуд.

– Заклинаю Вас, не говорите так, – взмолилась Марина. – Вы не представляете, как больно делаете мне таким разговором… Я устроена иначе, чем большинство людей. Для меня мои хозяева – это единственная моя семья; мне трудно привыкнуть к ним, но если уж я привыкаю, то это надолго. Даже собаку не выбрасывают из дома вот так запросто. А ведь я все-таки человек.

– Твои слова прямо-таки вышибают слезу, – сказала Ана. – Не думай, что я настолько жестока. За недолгое время я тоже привыкла к тебе; я позабочусь, чтобы у тебя все было хорошо, независимо от фантазий Вероники. Твоя прежняя хозяйка, Анна Сергеевна, рассказывала мне о твоих особенностях. Признаться, вначале я не поверила ей. Сочла это гиперболой… или заблуждением… Но сейчас я вижу, что это действительно так. Чем больше я тебя узнаю, тем более удивляюсь тебе; не будь ты у меня домработницей, я предложила бы тебе стать моей подругой.

– «Домработница» – это просто слово, ярлык, – сказала Марина. – Если Вам неприятно постоянно ощущать разницу нашего положения, Вы можете ничего мне не платить – деньги для меня не главное; будет считаться, что я просто помогаю Вам в обмен, к примеру, на общий стол… иногда… Вообще-то, – добавила она, – быть у Вас в услужении мне гораздо приятнее, чем если бы я считалась Вашей подругой. У меня очень силен мотив подчинения.

– Я вижу, – сказала Ана. – Но я не могу тебе не платить, это было бы несправедливо. Скажи, а слово «служанка» тебе нравится?

– Нравится, – сказала Марина, – и даже очень. Это старинное красивое слово с душой, в отличие от несуразно-совкового «домработница».

– Ну, так я буду считать тебя своей приближенной служанкой. Ты случайно не читала «Фламенку»?

– Боюсь, нет…

– Не огорчайся. Это испанский эпос; я просто вспомнила, что когда-то в Испании служанка была ближайшей помощницей, наперсницей, самым доверенным лицом госпожи. Они вместе ходили…

Она запнулась.

– На блядки, короче. Сеньора – впрочем, чаще сеньорита – развлекалась с сеньором, а служанка в это время развлекалась со слугой последнего. Я не провожу прямых параллелей, – оговорилась она, – надеюсь, ты понимаешь… Мужчины здесь не при чем, это просто пример отношений и ничего более.

– Я все понимаю. А можно я буду называть Вас госпожой?

– Тогда уж лучше сеньорой, – усмехнулась Ана.

На лицо Марины набежала тень разочарования.

– Я пошутила, – сказала Ана. – Называй как хочешь, только наедине. Впрочем… при Веронике тоже… А при всех остальных – Ана, пожалуйста.

– Договорились, – сказала Марина, весьма довольная разговором. – Какие будут распоряжения, Госпожа?

– Ну… – задумалась Ана. – Ты, кажется, сделала все дела, кроме тех, от которых я тебя сама освободила. Отношения мы пересмотрели; с этим делом покончено. Вероника? Этим займемся чуть позже…

 

Глава IV

Хлопоты Вальда. – «Я покоряюсь». – Во «Французских Линиях». – Пись-пись! – Какие в Москве магазины, метро и т.д. – О проблемах вулканологии. – Расписанный шар. – Участь Тарраса. – «Руби концы!»

Подписание контракта назначили ближе к концу тысячелетия, на понедельник; поэтому весь четверг, всю пятницу и весь последовавший затем уикенд офисина жила сложной, особой, лихорадочно-возбужденной предконтрактной жизнью.

Основная часть того, что происходило до простановки самоувлажняющихся печатей, была в ведении Вальда Пендеревского. По правде говоря, ни Вальд, ни тем более Филипп никогда не испытывали любви к подобным мероприятиям. Они бы лучше попрограммировали, а то и поспорили о том о сем… на худой конец, съели бы что-нибудь вкусненькое… в общем, они бы лучше позанимались чем-нибудь таким, от чего у каждого бы осталось приятное ощущение. А вместо этого Вальду приходилось выслушивать мнение о контракте штатного юриста, г-на Х., затем выслушивать существенно отличающееся от него мнение внешнего эксперта из титулованной фирмы, затем устраивать согласительные совещания, самолично вникать в суть расхождений в позициях, самолично же выдвигать предложения по ликвидации расхождений и в итоге опять-таки самолично проверять текст контракта, по ходу дела исправляя его и редактируя заново; при этом каждое промежуточное и окончательное предложение, а также каждый промежуточный и окончательный результат ему приходилось обсуждать и согласовывать с противной стороной в лице господина Эскуратова, который был занят абсолютно тем же самым.

Но это было далеко не все – а точнее, это была лишь маленькая часть всего, чем приходилось заниматься Вальду. Это возникло не в один день. Когда-то, едва появился факс, они стали заключать контракты по факсу, радовались этому и наивно мечтали, как будущие компьютерные сети упростят контрактную процедуру еще более. Первой ласточкой новых веяний был банк: подписание контракта было назначено; была устроена презентация проекта, приглашены корреспонденты и партнеры обеих сторон, пилось шампанское, делались памятные фотографии и видеосъемки. Банк не мог позволить себе зажать мероприятие, кого-то из этих не пригласить, а кого-то из тех – наоборот: обидятся… заподозрят… не пригласят к себе в следующий раз… в конце концов не возьмут куда надо…

И началось. В силу закона всеобщего развития каждое следующее подписание должно было превосходить прежние образцы. Увеличивались банкеты; флюсом вздувалась сувенирно-представительская сторона; новые идеи рождались в недрах презентационной бучи и, выбулькиваясь на поверхность, обходились во все большую копеечку. Кто-то первым устроил сауну, кто-то – массовый выезд на природу… затем подоспело ретро – танцы под граммофон, катание на старинных автомобилях, просмотр хроники на кинопередвижке «Украина»… затем пошла экзотика – подписание на палубе океанского лайнера… подписание под водой… почетный караул, рок-фестиваль, фейерверк… праздник высокой моды и сексуальных меньшинств…

В итоге юристы, статьи, условия и оговорки как бы отошли на второй план, сделались докучным прозаическим дополнением к главному, яркому. В итоге Вальд занимался прозаическим – процентов, наверно, на пять. В остальное время он:

создавал презентационную комиссию и руководил ею, определял место и время протокольных процедур, рассматривал сценарий, дизайн, специальное освещение, приветствие пионеров и музыкально-звуковое сопровождение, утверждал сметы на сувениры, памятные медали и угощение, хронометрировал таяние ледяной застольной скульптуры, утрясал список приглашаемых и сопровождающих лиц;

создавал комиссию по приобретению представительских авторучек для простановки подписей, пробовал образцы, испытывал перья на пластичность, смачиваемость и содержание драгоценных металлов, испытывал чернила на тон, светостойкость, запах, нерасплываемость вглубь бумажных волокон и несоздание поверхностных клякс;

создавал бригаду по предварительной и оперативной проверке остальных атрибутов подписания: бумаги на гладкость, стола на твердость, стульев – на мягкость сидений и твердость ножек, а также чтобы уполномоченные лица не смогли перепутать графы для подписей;

создавал бригаду по монтажу корабельного носа для разбиения бутылки шампанского, испытывал нос на прочность, веревку на прочность, бутылку на непрочность, шампанское на выдержку (не менее 27 месяцев внутри бутылки);

создавал комиссию по купаньям в горячих источниках, определял состав лечебно-оздоровительных мероприятий, утрясал список приглашаемых и сопровождающих лиц;

создавал зрелищную комиссию, совместно с нанятым режиссером устанавливал место и время извержения передвижного вулкана, заказывал воздушные шары для рекламно-развлекательной гонки, утрясал список привлекаемых диких зверей;

создавал комиссию по охранно-пропускному режиму и вопросам комплексной безопасности, координируясь с соответствующими ведомствами и подразделениями;

и, наконец,

каждое промежуточное и окончательное предложение, а также каждый промежуточный и окончательный результат всего перечисленного – опять-таки обсуждал и согласовывал с другой стороной в лице господина Эскуратова, который был занят абсолютно тем же самым.

Время Филиппа еще не наступило, он был выше всей этой суеты. Вальда было жаль, но Филипп никак не мог облегчить его участь. Как оба они, так и другая сторона во главе с Эскуратовым охотно бы обошлись без этих помпезных приготовлений; было понятно, почему некогда, в эпоху карабканья по ступенькам, им приходилось играть в чужую игру, но почему они, взрослые люди, продолжали ее уже стоя на высокой позиции – вот это было для них для всех настоящей загадкой.

В эти дни Марина впервые была допущена до дела, не связанного с домашним хозяйством, то есть до участия в подготовке туалета Госпожи. Кроме них двоих, в подготовке участвовала Вероника. Ана волновалась; ей предстояло свести свою единственную подругу с новоиспеченной наперсницей – и сделать это так, чтобы не повредить никому. Она рассудила, что лучше сделать это на людях. По телефону она назначила Веронике встречу в одной из новых торговых галерей. В самом конце разговора, когда все уже было обсуждено, она между прочим упомянула о том, что ее будет сопровождать Марина.

– Как?! – только и нашла что вымолвить Вероника.

– Дорогая, – ласково сказала Ана, – почему такая реакция? У меня теперь есть служанка; в таких делах служанка должна помогать своей госпоже.

– Я думала, я буду тебе помогать…

– Но это разная помощь, – улыбнулась Ана, – ты будешь смотреть, советовать… Ты понимаешь разницу между подругой и служанкой?

– Ты испортила мне настроение.

– Ника, прошу, не капризничай. Этот вопрос мы уже обсуждали, помнишь? Мы решили его раз и навсегда.

– Зайка… я понимаю… но сердцу не прикажешь…

– Немедленно прекрати! – отрезала Ана. – Ты даже не сказала ей спасибо за то, что она оказала тебе первую помощь при травме головы – притом, заметь, профессиональную помощь. Вообще умерь свой пыл по отношению к этой девушке; между нами с ней абсолютно ничего нет и быть не может, но я беру ее под свою защиту. Ты поняла?

– Да, – убито сказала Вероника.

– Будь хорошей девочкой. Я люблю тебя.

– Повтори.

– Я люблю тебя!

– Я покоряюсь, – сказала Вероника.

Так-то они и встретились в галереях, и Вероника понемножку привыкла к присутствию Марины, как привыкает кошка, живя под одной крышей с каким-нибудь безобидным пудельком. Конечно, Ана не повела их обеих к любовному ложу прямо из галерей. Они вдоволь походили по сверкающим, душистым, нежно звучащим пространствам – Госпожа с Вероникой под руку впереди, а Марина сбоку от Госпожи и слегка поодаль; они примерили пару вещей – Ана постаралась, чтобы Марина принимала снятые с нее вещи, а Вероника, наоборот, подавала ей новое и дорогое; при этом она лучезарно улыбалась обеим; затем Вероника отдалялась и, глядя на разодетую Госпожу со стороны, высказывала критические замечания, в то время как Марина безмятежно стояла рядышком с Госпожой и ожидала приказов. Она думала о Царе. Когда контракт будет подписан, Господин на какое-то время погрузится в работу полностью; нужно будет позаботиться о Нем во всех смыслах. Нужно, чтобы походы, подобные этому, были не столь уж часты. К счастью, есть Вероника. Госпожа будет сидеть в кафе с Вероникой, а Царевна в это время будет ублажать Царя. Вот как должно быть; вот так и будет. Милая, милая Госпожа…

Госпожа между тем не сошлась с Вероникой в оценке сочетания некоторых цветов. Марине с некоторых пор было предписано оценивать; Госпожа попросила ее быть третейским судьей. Марина поступила дипломатично, то есть признала Веронику правой в целом, но Госпожу правой в пикантных частностях. Госпожа в два счета раскусила ее дипломатию и задорно подмигнула; затем они прогулялись по улице до другой галереи, где все вместе дружно посмеялись над какой-то очень богато и столь же нелепо одетой дамочкой, а напоследок, во «Французских Линиях», выпили кофе под огромным макетом Эйфелевой башни, сидя – втроем – за одним и тем же столом.

Ближе к концу этого кофе Марина почувствовала движение ноги под столом – движение, которое ее не касалось – и Госпожа негромко сказала:

– Мариночка, мы сейчас покурим, а ты…

– А я пойду покатаюсь на лифте, – с лукавой улыбкой ответила Марина, – и вернусь через…

– Пятнадцать минут? – предположила Вероника.

– Пятнадцать минут, – подтвердила Госпожа.

Когда Марина ушла, Вероника поджала губы и, не отрывая своей ноги от Зайкиной ножки под столом, сказала:

– Я должна извиниться за то, что устроила тебе по телефону. Ты была права; она премилое существо.

– Проехали, – сказала Ана.

– Ты не дослушала.

– Ну?

– Но я не смогу поблагодарить ее за мое спасение, или как это называется. У меня просто духу не хватит.

– Она не обидится, если ты ее не поблагодаришь.

– Что мне она? Ты не обидишься?

– Глупышка, – сказала Ана, глядя на Веронику с любовью. – Какая ты глупышка…

– Я хочу тебя. Прямо сейчас.

– Сейчас? – растерялась Ана. – Ну, давай… сбежим, что ли…

– Ты не поняла. Сейчас – значит сейчас, – и, глядя в Глазки, она сильнее прижала свою ногу к Зайкиной. Она стянула со своей шеи тонкую косынку и медленно опустила ее себе на колени, и ее рука так и осталась под столом. Она – рука – коснулась Зайкиных бедер и проползла между ними вовнутрь.

Глазки расширились.

– Нас же насквозь видно отовсюду, – шепнула Ана в ужасе. – Пошли в туалет.

– Пошли.

Они нашли туалет, беззвучно приоткрыли дверь и заглянули. Туалет был на несколько кабинок. Ана обернулась к Веронике и приложила пальчик к губам. Они на цыпочках вошли в туалет. Ана тихонько прошлась вдоль кабинок, низко поклонившись каждой из них, и снова использовала пальчик; вначале она дважды ткнула им в сторону одной из кабинок, а затем подняла пальчик вверх, показывая тем самым Веронике, что в этой кабинке кто-то сидит – причем один (одна!), а не двое.

Беззвучно закрыться в кабинке было нереальной задачей. Вторично приложив пальчик к губам, Ана хлопнула дверью, грузно протопала в сторону свободной кабинки, открыла дверь и поманила к себе Веронику. Вероника уже поняла тонкий Зайкин замысел и вошла в кабинку неслышно. Ана закрыла дверь на задвижку. Они посмотрели друг на друга, заговорщически улыбнулись и перевели дух.

Часть задуманного была выполнена, но теперь оставалось самое главное. Они продолжали смотреть друг на друга, но улыбка сползла с их лиц, сменилась растерянностью: одно дело смотреть на туалетный секс в кино, другое – … Ана первая сообразила, что нужно делать. Дав знак Веронике, чтобы та не волновалась, она первым делом сунула ей в руки свою сумочку, а затем оторвала от висящего на стене рулона довольно длинный кусок туалетной бумаги.

Крышки унитазов во «Французских Линиях» были сделаны из твердой, тяжелой, белоснежной пластмассы; они были безупречны по форме и состояли из двух половин. Собственно крышкой могла считаться только верхняя, сплошная половина; нижняя же половина была сиденьем с овальным отверстием посредине. Сложив оторванный кусок туалетной бумаги в несколько раз, Ана опустила на унитаз его верхнюю, сплошную крышку и застелила ее бумагой. Затем она немного подумала и переделала свою работу, то есть подняла крышку опять, развернула бумагу и, приподняв сиденье, увила его бумажной лентой так, что отверстие осталось незакрытым. Опустив затем сиденье и сев на него, она подняла левую ногу, сняла с нее туфельку и отдала ее Веронике, после чего поставила ногу в чулке на сиденье. Медленно перенеся на нее вес тела и сохраняя баланс, она подняла правую ногу и повторила все то же самое. Она показала Веронике на крючок, укрепленный над бумажным рулоном. Вероника, постигая очередной замысел подруги, повесила на крючок обе сумочки и обе маленькие Зайкины туфельки. Этап завершился.

Они снова улыбнулись друг другу, как пара цирковых артисток, выполняющих рискованный трюк, и проделали манипуляции с одеждой – одновременно, но по-разному: Ана спустила юбку и трусики, а комбинашечку задрала; Вероника же, бывшая без комбинашки, тоже спустила трусики, а юбку подняла вверх и заткнула краями за пояс. Затем Ана сделала очередное движение пальчиком, будто что-то помешивая в воображаемой большой кастрюле. Вероника не поняла. Ана показала Веронике на ее туфли, естественным образом повернутые в сторону унитаза. Вероника сообразила, что нужно развернуться наоборот. Это означало для нее, что она не сможет целоваться с Зайкой, да и смотреть на нее сможет только через плечо. Она нахмурилась и помотала головой, активно отвергая Зайкину инициативу. Ана подумала и махнула рукой.

Вероника, воодушевленная согласием Зайки, наклонилась над ней и крепко поцеловала ее. Из крайней кабинки донеслась серия разнообразных звуков, и вслед за ними – мощный рев сливного бачка. Ана укусила Веронику за язык; не разъединяя губ, они беззвучно захохотали. Дверь кабинки открылась и хлопнула. Ана оторвала свои губы от Вероникиных и требовательно повторила кругообразное движение пальчиком. На этот раз Вероника подчинилась.

Едва докучная посетительница выполнила водные процедуры и покинула туалет, Вероника снова развернулась лицом к возлюбленной и хищно запустила руку туда, куда хотела уже целые пять минут. Ана сделала то же самое с Вероникой. Сладкий миг наступил! Они целовались и ласкали друг друга одинаковыми движениями пальцев; они без слов договорились ничего больше не затевать. Они проникали друг друга все дальше и дальше. Ура, туалет!

Когда еще более сладкий миг – миг, слаще которого не бывает – пока не взошел, но уже обозначился маленькой звездочкой на общем для них небосклоне, они на секунду синхронно качнулись вбок, и Ана, потеряв равновесие, едва не слетела с пластмассового сиденья. Вероника оторвала губы от губ возлюбленной и спросила трагически громким шепотом:

– Зачем ты подняла эту крышку?

Ана скромно потупилась.

– Зачем? – повторила Вероника в голос. – Она сплошная… на ней было бы удобнее…

– Я могу захотеть пи-пи, – стыдливо сказала Ана.

Веронику охватило желание еще более мощное.

– О, любимая… Сделай это!

– Нет… не надо…

– Сделай, умоляю… Пись-пись… пись-пись!

– Хорошо… сейчас… подожди…

Зажурчала тонкая, милая струйка. Вероника закатила глаза. Это не был оргазм, но это было круче оргазма. Она ласкала пальцами дырочку, в которой рождалась струйка. Теплая влага текла по ее ладони и уходила сквозь пальцы навсегда – как жизнь… может быть, как любовь… Она застонала не от кайфа, но от тщеты попыток удержать неудержимое, и Ана ее поняла.

В тот же момент наружная дверь с изрядным шумом отворилась, и нечто, по звуку весьма объемистое или более чем одно, вторглось в туалет. Любовницы замерли. Вероника по собственной инициативе развернулась, ухитрившись при этом не покинуть рукой мокрого Зайкиного лона. Стук каблуков продефилировал вдоль кабинок и умолк, но ни одна дверь больше не издала звука. Ана и Вероника тесно прижались друг к дружке, наслаждаясь острым ощущением неведомой опасности.

– Блядские туфли, – раздался звонкий молодой голос из-за пределов кабинки. – Ох, ноженьки ноют… Ну-ка, сниму. Хоть в уборной похожу по человечески.

– В туалете не ходят босиком, – сказал другой голос, по звуку постарше. – Грязно же!

– Что ты меня, за дуру считаешь? – обидчиво спросил первый голос. – На вокзале небось не хожу… а тут – глянь, как все чисто вымыто.

Раздался шум воды из-под крана.

– Опять мыло в бутылочках, – продолжал молодой голос, – глянь, синенькое… Спиздим, а?

– Нельзя.

– Все нельзя да нельзя, – недовольно сказал молодой голос. – Ишь какая культурная!

– Заткнись, – сказал старший голос. – Противно слушать. Полчемодана уже напиздила, мало тебе.

– Хуевый магазин, – гневно заявил молодой голос. – Просто жуть какой хуевый!

– Нет, не хуевый!

– Нет, хуевый! Все твои магазины хуевые, и метро твое хуевое, и вся твоя Москва хуевая, поняла? Я только из приличия молчала, а сейчас прямо говорю. Ну, что можно купить в таких магазинах?

– В них не покупают. Смотрят только на красоту…

Щелкнула зажигалка.

– …я говорила тебе, поедем на Кампоамор… или хотя бы на Бутырский рынок…

– Не хочу уже ни на какой рынок, – раздался громкий всхлип, – домой хочу… Да ты что?! Ты куришь, что ли? А ну брось!

– Пошла ты…

– Смотри, приеду – все бабе Наде расскажу!

– Дура, – зло сказал старший голос. – Короче, ссать будешь?

– Не хочу.

– Тогда валим отсюда.

– Погоди, ноги отдохнут…

– Как хочешь. Надоело мне с тобой нянькаться.

Ана неожиданно для Вероники громко, длинно прокашлялась и спустила воду из бачка. Рев бачка смешался с придавленным хохотом двух голосов снаружи; хлопнула входная дверь, хохот удалился, и опять наступила тишина.

– Валим отсюда, – сказала Ана.

– Уже?

– А что? Ссать захотела?

– Как она?

– Как я.

– Боже, как я люблю тебя, – сказала Вероника.

– Это я знаю. Скажи лучше что-нибудь ругательное.

– Ага. Я охуительно тебя люблю.

– Не так.

– Скажи сама.

– Я пиздец как тебя люблю.

– Где же разница? – удивилась Вероника.

– Не знаю, – растерялась Ана. – А что, совсем никакой разницы нет?

– Может, и есть… но совсем маленькая.

– Ладно, – сказала Ана. – Поиграли?

– Да.

– Пошли… тс-с! Иди первая. Жди здесь.

Они выбрались из кабинки.

Они открыли дверь, ведущую в коридор.

* * *

В то самое время, когда Ана и Вероника забавлялись в туалете «Французских Линий», Вальд Падедевский стоял на испытательном полигоне рядом с режиссером из подрядной продюсерской фирмы, г-ном Таррасом Барранко. Вальд наблюдал за репетицией зрелищных мероприятий, и вид у него при этом был мрачнее некуда.

Не заладилось с самого утра. Вулкан брызгал в воздух не мощными протуберанцами, как положено, а жалкими искорками, похожими на бенгальский огонь; дыма и летящих ввысь камней вообще не было. Лава, обратно, по количеству и температуре пошла на рекорд. Это стало ясно сразу же, как только она перевалила через кромку кратера и, бурля и пузырясь, ринулась вниз по склону.

– Спасайте резину! – закричал Вальд, видя, что лава вот-вот доберется до автомашин.

Но было уже поздно, да и незачем. Лава моментально расплавила асфальт и с громким чмоканьем провалилась в канализацию. Вслед за ней рухнули две автомашины. Дымящийся, шипящий асфальтовый овраг разверзся в сторону загона для зверей; ограда загона покосилась и рухнула. Звери снесли ее остатки и с громкими воплями понеслись по полигону. Люди, с Вальдом во главе, отбежали подальше от вулкана и ожидали конца извержения, стоя на бетонной бровке и исступленно матерясь.

– Что скажете? – спросил Вальд г-на Барранко.

– Это не вулкан, а дерьмо, – сказал Таррас.

– Это я и сам вижу, – сказал Вальд. – Что будем делать?

– Можно обратиться к фирмачам, – предложил Таррас. – Отличный вулкан есть в Лас-Вегасе; шотландцы делали… или швейцарцы… У меня где-то был телефончик. Позвонить?

– Сколько это займет?

– По времени – недельки две-три, а по деньгам…

Барранко начал почесывать репу.

– Скорее всего, – сказал он, – они возьмут фунтами стерлингов.

Вальд полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, мелких радиодеталей, чьих-то визитных карточек и прочего хлама свой потрепанный загранпаспорт и извлек его наружу. Раскрыв его, он с неудовольствием обнаружил, что последняя американская виза уже истекла.

– Так, – сказал он и набрал на сотовом телефоне номер своей секретарши. – Аллочка? Прочитай мне список сотрудников, у которых на сегодня есть действующая американская виза.

– Номер один, – сказала Аллочка, – Алонсо Гонсалес, начальник проекта номер двадцать пять.

– Должность неверна, исправь... Дальше.

– Это все.

– Хм.

Вальд немного подумал, отстраненно наблюдая сверху, как монтажники в яме крепят к его провалившемуся «круизёру» стропы автокрана.

– О’кей, – сказал он. – Найди нашего транспортного агента, закажи Гонсалесу билет в Лас-Вегас и обратно. Поняла?

– Лас-Вегас, штат Невада – или Лас-Вегас, штат Нью-Мексико?

– Вулкан в каком?

– В Неваде.

– То-то же.

– А на какое число билет?

– На сегодня. Назад – на завтра.

– Поняла.

– Выполняй. И дай мне Гонсалеса.

Аллочка отключилась. В трубке появился Гонсалес.

– ¿Oiga?

– Короче, Гонсалес, – сказал Вальд. – Летишь в Лас-Вегас, Невада. По деньгам – в бухгалтерию, по билету – к Алле. Одна нога здесь, другая там.

– Понял, – сказал Гонсалес. – Цель поездки?

– Изучить вулкан, что близ «Миража». Всесторонне.

– Температуру лавы замерять?

– Я сказал – всесторонне.

– Понял, – сказал Гонсалес. – Приступаю.

Он отключился.

– Что дальше по программе? – спросил Вальд.

– Пуск диких зверей, – сказал Таррас Барранко, – но он уже как бы выполнен.

– Мне не нравится, – сказал Вальд. – Хаотично, неизысканно. Где взяли зверей?

– Где берут зверей? – пожал плечами Таррас. – В зоопарке, конечно… не в джунглях же…

– Надо было в цирке.

– То были бы не дикие. Эффект не тот.

Вальд поморщился.

– Дальше.

– Воздушные шары.

– Запускай.

Барранко снял шляпу и, вращая ею над головой, закричал:

– Геть, геть!.. Шарам – на старт!

Шары надулись и поднялись над землей; стало видно, насколько они красивы. Самый большой шар, вращаясь, являл взору написанные гигантскими разноцветными буквами слова «ВИП-Системы» и «Цельный Бензин».

– Нравится? – спросил Барранко.

– Куда ни шло, – сказал Вальд и снова поморщился, на сей раз от натужного воя автокрана, тщетно пытавшегося вытащить из ямы несчастный «круизёр».

– Между прочим, – похвастался Таррас, – на расписанном шаре сам Сид Кампоамор… точнее, Франсиско Кампоамор по прозвищу Сид, – поправился он, сверяясь с бумажкой, – лучший и знаменитейший воздухоплаватель Содружества… или Сообщества… в общем, Союза. Трудновато было залучить – везде-то он пролетом; можно сказать, подвернулась оказия.

– Ага. А почему они не летят?

– Не знаю, – сказал Таррас и двинулся по направлению к шарам разбираться.

Все ждали. Время шло.

К Вальду подошел начальник автокрана.

– Не тянет, шеф, – сказал он, недоуменно разводя руки в стороны.

– Что не тянет?

– Машину не можем поднять. Нехватает мощи.

Вальд почесал репу и сложил ладони рупором.

– Геть, геть! – крикнул он Таррасу. – Тащи шары сюда. Есть работенка.

Таррас стал переговариваться с воздухоплавателями. Через пару минут из корзины расписанного шара навстречу Таррасу выпала веревочная лестница. Таррас неуклюже вскарабкался в корзину; шар отделился от общего массива и, едва заметно покачиваясь, медленно поплыл над землей по направлению к Вальду.

– Стой так, – скомандовал Вальд. – Майна помалу.

Шар слегка снизился. Барранко, перегнувшись через обтянутый красным бархатом борт корзины, торжественно возгласил:

– Вальдемар Эдуардович, разрешите представить вам сеньора нашего Сида Кампоамора. Сид, это Вальдемар, наш заказчик и спонсор. Ура, товарищи!

Он радостно потряс воздетыми кулаками. Маститый воздухоплаватель, похожий на Сальвадора Дали в молодости, показался рядом с Таррасом и сделал приветственный жест. Вальд посмотрел на него и почувствовал в себе особое внутреннее движение. Оно было смутно знакомым – нечто похожее он пережил когда-то на выходе самолета времен перестройки и гласности, на входе маленького аляскинского аэропорта.

На сей раз его поразил конкретный человек. Вернее, его внешность. И даже не столько внешность, сколько выражение его лица, в особенности его глаз. Вальд вздрогнул. Он осознал необыкновенную притягательность воздухоплавателя – если бы это была женщина, подумал он, это была бы женщина моей жизни. Может быть, подумал он, так рождается голубизна? Может быть… но только не в данном случае: ничего сексуального не таилось для Вальда в глазах Сида Кампоамора – лишь облака, острова, далекие страны; лишь неведомые глубины одинокой души; лишь отражение своего досадного, нудного бытия, отражение жалкое и нелепое, как в комнате смеха.

– Слышал о вас, – соврал Вальд.

Сид самодовольно подкрутил усы и поклонился.

– Вам сильно повезло, – сказал он по-русски весело и без малейшего акцента, – я как раз испытываю новейший нагреватель собственной конструкции, подъемная сила которого должна побить все рекорды. Он настолько велик, что не поместился, как заведено, над корзиной; пришлось поступиться частью грузопассажирского отделения. Как видите, – показал он куда-то вовнутрь корзины, обращаясь, вероятно, к стоящему рядом с ним Таррасу, – здесь есть специальная лебедка для поднятия грузов свыше тонны; теперь понимаете, насколько уникален шанс? Не знаю больше ни одного случая, когда в корзине была бы установлена лебедка, кроме разве что…

Он осекся и скромно потупился.

– Кроме чего? – спросил Вальд.

– Вам не может быть это интересно, – враз поблекшим голосом сказал Сид. – Простите меня; я увлекся своим. Это бывает… Во всяком случае, мне приятно испытать аппарат для сугубо практических надобностей.

– Раз так… кидай конец! – скомандовал Вальд.

Посреди днища корзины открылся квадратный лючок. Из лючка выпал конец с большим металлическим крюком.

– Цепляй! – отмахнул Вальд монтажникам.

Монтажники споро спустились в яму и зацепили конец за «круизёра».

– Не так, – заметил Сид, наблюдающий за процессом сверху из корзины, как пастор с кафедры.

– Больно ты умный, – сказали монтажники.

– Я же не командую концами автокрана, – резонно возразил воздухоплаватель. – Что же касается аппаратов легче воздуха…

– Ну, так спустись и сам покажи, – сказали снизу.

Сид с сомнением посмотрел на Тарраса.

– Mira, – предупредил он, – остаешься в корзине за старшего. Рукояти управления – вот.

Он быстро, как паук, спустился из корзины в яму и стал крепить машину правильно.

– Ну-ка, – сказал он, – попробуем. Вира, автокран!

Автокран взревел.

– Включай лебедку! – закричал Сид из ямы.

Барранко справился с управлением, и шар медленно пополз вниз. Корзина сравнялась с уровнем асфальта и замерла.

– Теперь подбавь-ка газку, – скомандовал Сид.

Ничего не происходило. Таррас, как полоумный, метался по корзине, не в силах найти нужную рукоять.

– ¡Joder! – воздел руки воздухоплаватель. – Там же написано: «Вира»! Сейчас сделаю сам.

Он взобрался на крышу «круизёра» и потянулся было к веревочной лесенке… но в тот же момент вулкан, курившийся все это время мирной, тоненькой струйкой дыма, взорвался с неимоверным грохотом и треском. Большинство людей, столпившихся вокруг ямы в асфальте, присело от ужаса. Таррас Барранко с перепугу выпрыгнул из корзины; Вальд по той же причине, наоборот, в нее вскочил – корзина казалась ближайшим убежищем от нового потока лавы. Действуя совершенно бессознательно, Вальд моментом нашел рукоять газа и рванул ее вверх. Вначале медленно, но ускоряясь на глазах, шар взмыл в воздух, с невероятной силой таща за собой корзину, «круизёр» и даже слегка приподнимая перед автокрана. Снизу неслись душераздирающие вопли Тарраса, застигнутого огненным потоком и обреченного на страшную гибель, какую не пожелаешь и врагу.

– Руби концы! – закричали монтажники и тут же исполнили собственный приказ. Автокран тяжко грохнулся обратно на землю. Воздушный шар, освобожденный от бремени автокрана, радостно взлетал вертикально вверх. Последним, что Вальд увидел на земле совершенно отчетливо, были люди, разбегающиеся от бешеных выплесков лавы. Дальше мелкие предметы внизу начали сливаться. Шар попал в восходящую от вулкана струю горячего воздуха; он все быстрей и быстрей набирал высоту.

 

Глава V

Наблюдения Вальда. – Галлюцинации. – В отчаянии. – В «Гостином Дворе». – Инициатива Гонсалеса. – Даешь Лас-Вегас! – Несчастный воздухоплаватель. – Труба – Восславим Господа

Вальд летел. Какое-то время он чесал репу, соображая, что же теперь делать. Похожая ситуация встречалась ему в детстве, в книжке про Незнайку, но это было слишком давно – он уже не помнил, как поступают в подобных случаях. Он повернул рукоять газа в сторону надписи «Майна», но то ли поворачивал слишком слабо, то ли при этом нужно было делать что-то еще – шар продолжал набирать высоту и при этом явно смещался в юго-западном направлении.

Вальд поневоле залюбовался открывшейся его глазам панорамой. Все недавние достижения столичного градостроительства проплывали под ним – причудливый городок Манежной площади, затем гигантский сверкающий купол белоснежного Храма; какое-то время он летел над рекой, минуя металлическую мачту со стоящим под ней Петром Первым и загодя восхищаясь прекрасным видом обновленного стадиона в Лужниках. Глаз Вальда безошибочно выхватывал из необозримой перспективы величественные символы времени: по одну руку – новенькое здание Счетной Палаты на Зубовской площади, по другую – комплексы Сбербанка и Газпрома; пролетая мимо Юго-Западной, он едва не залюбовался голубыми стеклянными многогранниками центра «Зенит», но вовремя вспомнил, что центр этот является незавершенным долгостроем, и скрепя сердце отказался от своего намерения.

Миновав район Теплого Стана, Вальд покинул территорию Москвы. Здесь он сообразил, что шар поднимается все выше и выше, и забеспокоился. Он схватился за бархатный борт корзины и закричал:

– Эй, кто-нибудь!

Конечно, он не ожидал, что кто-нибудь ответит ему. Тем более сразу двое… Однако именно так и случилось; он услышал два разных звука, перекрывших ровное гудение установки для нагревания воздуха. Один из этих звуков доносился снизу, откуда-то из-под корзины, и походил на голос Сида Кампоамора, воздухоплавателя. Голос этот был утробен, слова протяжны и неразличимы. Галлюцинация, подумал Вальд. И есть отчего: невероятное впечатление от этого Сида… катастрофа на полигоне… лихорадка и недосып последних дней…

Ему стало жутко; но другие звуки, которые он услышал прямо из-за своей спины, были еще страшнее. Звуки эти вообще не были человеческими. Некто сзади нечленораздельно кряхтел, как пришелец из видео. Только не это, подумал Вальд. Это уже чересчур. Он покрутил головой, стараясь избавиться хотя бы от одной из двух галлюцинаций, и это частично удалось: голос Сида умолк, в то время как кряхтенье за спиной даже усилилось и приобрело интонации некой угрозы. Тогда Вальд резко обернулся и увидел перед собой странное. Карикатурная, как бы сплющенная голова на очень длинной и тонкой шее выглядывала из-за нагревательной установки и, слегка наклонившись, смотрела на Вальда немигающим взглядом блестящих выпуклых глаз.

– Вот как, – сказал Вальд, не зная, что и думать.

Голова уже не издавала звуков. Вальд зажмурился и, собрав остатки мужества, заглянул за установку. То, что он увидел, слегка его успокоило. Это был всего лишь приличных размеров страус – конечно же, как и сам Вальд, заскочивший в корзину во время взрыва вулкана. Видимо, единственной целью страуса было привлечь внимание человека; едва Вальд обернулся, страус счел эту задачу выполненной и замолчал. Грустноватый взгляд его говорил: «Ну вот, теперь ты видишь, что влип не один. Давай, соображай, как будем выкручиваться».

Вальд, впрочем, и без напоминания уже серьезно озаботился вопросом посадки. Для начала он осмотрелся в корзине, центральную часть которой занимала нагревательная установка, а оставшееся пространство – множество баллонов и всяческие ящики и мешки. Вальд кратко обследовал содержимое емкостей; вытянув шею, страус внимательно и молчаливо следил за всеми его действиями. Кроме оборудования и инструментов, предназначенных для собственно воздухоплавания, в ящиках и мешках обнаружилась теплая одежда и даже немалый запас продовольствия. Вальд нашел отвертку и открутил с ее помощью несколько болтов, держащих крышку нагревательной установки. Снять крышку оказалось невозможным – ее держало еще что-то изнутри. Вальд отогнул крышку в сторону и заглянул вовнутрь. Он увидел такое количество трубочек и проводов, что ему расхотелось пытаться далее. Он прикрутил обратно болты, положил на место отвертку, сел на ящик и задумался.

Теперь ему вспомнилось, как закончился полет Незнайки. Шар просто остыл и спустился самостоятельно. Значит, следовало ждать, пока в рабочем баллоне не кончится газ. Сколько ждать – час, неделю? Где-то здесь, подумал Вальд, должен быть парашют. Наверняка есть. Может, даже не один. Но, во-первых, он никогда прежде не прыгал с парашютом, и делать это без какой-либо практики казалось еще более опасным, чем продолжать полет, а во-вторых, как же быть со страусом? Этично ли оставлять в корзине ни в чем не виновное живое существо? Он ощутил угрызения совести и представил себя на месте страуса. Сидишь себе в зоопарке, горя не знаешь… и тут тебя сдергивают с насиженного, везут к огнедышащему вулкану… в тебе просыпается первобытный ужас… с находчивостью, не меньшей, чем у генерального директора «ВИП-Систем», ты запрыгиваешь в корзину… и на тебе… Ну почему ты не орел, подумал Вальд, с досадой глядя на страуса. Был бы орел – добрался бы до земли своим ходом… Да что орел, курица и та могла бы спланировать. Вальд осторожно приблизился к страусу и, обследовав его крылья, понял, что они явно не годились ни для какого планирования. Страус проявил беспокойство и предостерегающе закряхтел.

Вальд в отчаянии выглянул из-за борта корзины. Птицы и облака шныряли вокруг него; из особенно плотного облака неожиданно вынырнул воздушный лайнер, и мимо Вальда на большой скорости пронеслась шеренга прильнувших к иллюминаторам лиц, глядящих на него с изумлением и завистью. Последним из них было лицо Алонсо Гонсалеса, который одновременно тыкал пальцем в стекло и что-то пытался объяснить соседям по самолету.

Шар, подхваченный новым потоком горячего воздуха, выбрался из облаков и резко рванул на запад. Краткое явление Гонсалеса слегка отрезвило Вальда и отняло у него остатки надежд на скорое спасение. Он понял, что помощи ждать неоткуда; единственное, что оставалось – это ждать, пока не кончится газ. Ему надоело смотреть и беспокоиться. Страшная усталость последних дней, часов и минут разом навалилась на Вальда; он вытащил из мешка что-то вроде плащ-палатки, завернулся в это, прибился под теплый страусиный бок и заснул.

* * *

В тот самый момент, когда воздушный шар с Вальдом на борту стремительно покидал испытательный полигон, Ана и Вероника покинули туалет «Французских Линий». За дверью, ведущей в коридор, никого не было. Они посмотрели друг на друга и расхохотались так же дружно, как двое до них. При этом Вероника слегка дрожала, и Ана заметила это.

– Ты почему дрожишь?

– Не знаю. От нервности. Знаешь, я боялась.

– Чего?

– Когда те двое зашли, я подумала, это Марина нас ищет.

Ана хихикнула.

– А если и так, то что?

– Сама не знаю.

– Ну, вот видишь. Глупенькая… Да Марина и не стала бы нас искать; она делает только то, что ей позволено.

– Ты уже так хорошо ее изучила?

– Да.

– Хм. А что она делает в эту минуту?

– Сидит за столиком и ждет нас.

– Посмотрим…

Едва они вновь очутились под Эйфелевой башней, Марина, как солдатик, встала из-за стола и замерла, ожидая распоряжений. Ана со сдержанным торжеством посмотрела на Веронику. Вероника развела руками и неожиданно объявила:

– У меня второе дыхание; я хочу еще в один магазин.

– В какой? – удивилась Ана.

– В любой. Просто хочу, чтобы ты еще что-нибудь померила. В «Гостиный Двор» – зайдем?

Ана подозрительно посмотрела на нее, пытаясь угадать, что она задумала, но так и не угадала. Ей стало любопытно. Они, по-прежнему втроем, зашли в первый попавшийся бутик. Вероника, отвергая помощь услужливых продавщиц, сняла с вешалки первое попавшееся платье и потащила Ану в примерочную кабинку. Здесь стало ясно, зачем ей захотелось еще.

По заведенному с утра протоколу, Марина получила в руки одежду Госпожи. Часть этой одежды она повесила в кабинке, а пальто продолжала держать в руках; все по тому же протоколу Вероника теперь должна была помочь Зайке надеть примеряемое платье. Но Вероника не спешила с этим. Вместо того, глядя на Зайку, стоявшую в комбинашке лицом к зеркалу, спиной к ней, она плотоядно облизнулась и сказала Марине:

– Дорогуша, нам с тобой здесь тесновато… Не могла бы ты?..

Нисколько не удивившись, Марина вышла из кабинки и осталась снаружи с пальтишком в руках. Выходя, она – кто знает, умышленно или нет? – оставила за собой довольно широкий просвет между полотняной занавеской и стенкой кабинки. Этот просвет был значительно шире, чем тот, что некогда изменил ее жизнь; она рассудила, что если Вероника захочет, она закроет просвет самостоятельно.

Но Вероника, похоже, даже не заметила никакого просвета. Оставшись с Зайкой наедине, она жадно схватила руками Зайкину попку, в полупрозрачных покровах такую соблазнительную, и попка подалась ей навстречу. Зайка схватилась руками за зеркало и уставилась в отражения их лиц. Она выпятила попку навстречу рукам Вероники, насколько только могла, и медленно повела попкой в разные стороны. Вероника тихонько взвыла от восторга. Руки ее поехали по двум шелковым выпуклостям; они раздвигали, сжимали, гладили, доставляли наслаждение и наслаждались сами.

Марина, прекрасно видя все происходящее в кабинке сквозь широкий просвет, подошла на полшага ближе к просвету – ясно зачем: чтобы заслонить собою просвет от нежелательного постороннего любопытства. И тут-то открылось, что Вероника очень даже заметила просвет. Не отрывая своих жадных рук от сладких Зайкиных ягодиц, она слегка повернула голову и искоса, исподлобья посмотрела сквозь просвет на Марину. «Ты поняла? – спрашивал ее темный, заносчивый взгляд. – Ты видишь, кто здесь хозяин? Не отдам! – объявлял этот взгляд. – Смотри, как мне можно, – говорил взгляд, – смотри, как тебе нельзя».

А из-за занавеси, из обыденного, общедоступного пространства, навстречу этому взгляду стремился другой – серьезный, внимательный, все понимающий взгляд, если что и говорящий, то лишь: «Я и не собираюсь…»

* * *

Вальд проснулся от очередного тревожного звука; на этот раз звук исходил, кажется, откуда-то из глубин его существа. Он открыл глаза и увидел синее небо и яркое солнце. Он зажмурился и откинул то, чем был укрыт, одновременно воссоздавая в памяти недавние события и устанавливая источник нового звука: сотовый телефон. Конечно же. Как он мог забыть? Вот он, путь к спасению – телефон, который все это время так и оставался у него в кармане.

Вальд с величайшей бережностью извлек наружу телефон и, спеша, нажал кнопку.

– Да!

– Я бы тебя не дергал… Дал бы поспать…

Конечно, это был Филипп *ов. Кто же еще, подумал Вальд, как не ближайший друг и компаньон – Партнер! – вечно ухитряется ставить его в самые идиотские ситуации… Впрочем, мысленно поправился он, нужно быть справедливым: это как раз один из тех редких случаев, когда Фил вроде бы не при чем. Вроде бы. Он посмотрел на часы. Выходило, что он проспал почти сутки. Давно так не спал, подумал Вальд. Вот что значит по-настоящему свежий воздух…

– Говори.

– Ты вообще где?

– Не знаю, – честно сказал Вальд и прислушался к звуку нагревательной установки. Звук был по-прежнему ровен и силен. Путешествие продолжалось. Вальд приподнялся и осмотрелся в корзине. Страус спал рядышком, спрятав голову под рудиментарным крылом – размеров крыла только и хватало чтобы укрыть собой его голову. Вальд встал на ноги и выглянул из корзины. Вокруг была сплошная синева; вверху она была бесконечной, внизу – сверкающей.

– Вероятно, – предположил Вальд, – мы над одним из южных морей.

– Мы? – переспросил Филипп.

– Ну да: я и страус.

– Хм, – сказал Филипп. – Там тепло?

– Кажется, да. На высоте не очень понятно.

– Хм, – повторил Филипп. – У нас проблема.

– У меня тоже, – вздохнул Вальд.

– Личная?

– Как сказать.

Филипп помолчал.

– Я понимаю, что ты устал за последние дни, – сказал он, – но раз уж ты все это заварил, отдай хотя бы инструкции. Я имею в виду Алонсо Гонсалеса. Соединить вас?

Вальд пришел в себя окончательно.

– Какого черта? – заорал он. – Что за новости?

– Вообще-то Гонсалес был как бы при деле, – невозмутимо сказал Филипп. – И его начальником являюсь как бы я… А в результате он уже пропустил обратный вылет. Партнер, тебе не стоило посылать его в Америку.

– Давай его сюда, – скомандовал Вальд, томимый плохими предчувствиями. Было так хорошо… как бывает только в детстве… и тут…

В трубке пощелкало.

– ¿Oiga?

– Здравствуй, Гонсалес, – мягко сказал Вальд.

– О, это вы, сеньор генеральный директор… Я как-то даже слегка опешил… Позволю себе поприветствовать сеньора. Кстати, не вас ли я видел на таком…

– Говорят, у тебя проблема.

– Что вы, сеньор! – вскричал Гонсалес. – Какая может быть проблема! Но я не успел спросить – не вас ли я видел в полете на таком красивом, большом монгольфьере? Вопрос, впрочем, риторический; у меня стопроцентное зрение, и я уверен, что это были именно вы. Я поневоле залюбовался! Жаль только, мои попутчики не поверили, когда я гордо сказал, что имею честь работать в возглавляемой вами эмпресе…

– Ты выполнил приказ?

– Я как раз хотел сделать доклад…

– Ну, так делай.

– Сеньор! – сказал Гонсалес, откашлявшись. – У меня есть отличная идея, как сэкономить на диких зверях. Настоящая экзотика – это вовсе не зебры и страусы. Зебры и страусы… какая пошлость! Настоящая экзотика – это белые сибирские тигры; я только здесь увидел таких. Ей-ей, запустишь их парочку – и больше уже никого не надо! Вы представляете, сколько денег можно сберечь на одной только еде?

– Я учту твое соображение, – ровным голосом сказал Вальд. – Отвечай на вопрос, пожалуйста.

– Еще здесь есть несколько больших акул, – неуверенно сказал Гонсалес. – Я понимаю, что раз нет водоема, то нам они ни к чему… это я так, для общего сведения…

– Гонсалес, – предостерегающе сказал Вальд.

– Мне бы хотелось, – заявил Гонсалес, – представить доклад в письменном виде.

– А во сколько у тебя самолет? – испытующим тоном спросил Вальд.

Гонсалес сник.

– Увы, – ответил он после некоторой паузы. – Регистрация закончилась пятнадцать минут тому назад.

– А посадка?

– Сеньор забыл. На национальных линиях посадка в самолет заканчивается вместе с регистрацией.

– То есть, ты не улетаешь вовремя. Почему?

– Сеньор… это долго рассказывать.

– Ничего; говори.

– Но ведь сеньор находится как бы в полете. Он уверен, что в его сотовом телефоне достанет электроэнергии?

– Гонсалес, – рыкнул Вальд, – я тебя накажу.

– Боюсь, последнее неизбежно. Хотя, если учесть, что я руководствовался единственно намерением создать добавочный капитал… Постоянно думая о том, как получить прибыль…

– Очень хорошо.

– Да? – слегка оживился Гонсалес. – Вы вправду так думаете, сеньор?

– А то. Расскажи-ка лучше, что ты там делал.

– Вначале, – сказал Гонсалес, – это не имело отношения к производству; в свободное от работы время, зайдя в казино, я решил сыграть на небольшое количество своих собственных денег, которые прихватил с собой, пользуясь либеральностью валютного законодательства. Я имею в виду разрешение на вывоз пятисот долларов США без какого-либо оправдательного банковского документа.

– Ага… Ты спустил командировочные?

– Сеньор, я говорю о своих собственных деньгах. Мы еще не дошли до командировочных…

– Но ты их спустил?

Гонсалес молчал.

– Ты понял вопрос? – рявкнул Вальд.

– Да… Но вначале я много выигрывал.

– Откуда ты звонишь?

– Вынужден поправить сеньора. Звоню не я, звонят мне… Хваленая американская демократия на поверку обернулась туфтой. Я попытался реализовать свое законное право на звонок, но мне объяснили, что это не распространяется на международные переговоры. Мне дали лишь одну минуту, чтобы запросить так называемый call-back, то есть обратный звонок за счет вызывающего.

– О’кей, куда тебе позвонили?

– В Лас-Вегас, сеньор.

– Точнее!

– В Лас-Вегас… штат Невада.

– Еще немного точнее, пожалуйста.

– В отделение полиции, сеньор, – вздохнул Гонсалес. – Вы готовы записывать уличный адрес?

– Ты нарушил закон?

– Так говорят. Я торговал одеждой в вестибюле гостиницы, не имея на то специального разрешения.

– Теперь наконец ясно, – сказал Вальд.

– Если бы сеньор прислал мне немного деньжат…

– То ты бы отыгрался, да?

– Согласно закону больших чисел…

– А вот … тебе, – злобно сказал Вальд. – Я тебя зачем посылал? А ты что? Не мог сыграть в Москве?

– Я боюсь ходить в московские игорные притоны.

– … … …, – сказал Вальд в сердцах.

– Может, – робко предположил Гонсалес, – сеньор пришлет мне денег хотя бы на такси до аэропорта?

– Не пришлет. Сиди теперь там и жди депортации.

– В таком случае плохи наши дела, – заключил Гонсалес. – За недолгое время я уже успел убедиться, что бюрократическая машина работает здесь крайне медленно. В результате я не успею выполнить задание главного инженера и поставлю под угрозу контракт.

– Шантажировать вздумал? – проворчал Вальд. – Ну погоди, доберусь я до тебя…

– Как, – с ужасом спросил Гонсалес, – вы надумали лично лететь на шаре до самого Лас-Вегаса?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Вальд и задумался. – Газу у меня достаточно… да и еды…

– Если желаете, я мог бы заранее известить иммиграционные власти, – со слабой надеждой в голосе предложил Гонсалес. – Подготовиться к вашему прибытию… организовать торжественную встречу…

Вальд хмыкнул.

– Еще чего. Смотри лучше за своей задницей.

Он отключился и набрал номер Филиппа.

– Партнер, помогай. Я меняю всю концепцию торжества. Но мне может не хватить электроэнергии.

– Мне тут сказали, что ты летишь на воздушном шаре с человеком по прозвищу Сид. Это правда?

– Да… только без Сида.

– Странно. Не отключайся.

В трубке раздались щелчки и музыка.

– Нет, – сказал вновь появившийся Филипп, – в последний раз, то есть в районе окружного кольца, вас видели с Сидом… Еще сообщают, что он на твоей машине. Ты все-таки на шаре или на машине? Или вы поменялись средствами передвижения?

– Я перезвоню, – сказал Вальд и отключился.

Голова была ясной, как небо вокруг. Сид ухватился за канаты… а шар взлетел… Выходит, все это время…

Вальд распластался по корзине среди ящиков и мешков и прильнул глазом к лючку, в который уходил трос с лебедки. Сквозь лючок он увидел крышу своего «круизёра», четырьмя концами зацепленного за металлический крюк. На этой крыше, под самым крюком, вписанный в четырехгранную канатную пирамиду, с поникшей головой сидел несчастный воздухоплаватель.

– Сид! – крикнул Вальд.

Сид задрал голову.

– Черт бы тебя побрал, Вальдемар, – сказал он охрипшим голосом. – Какого дьявола так долго?

– Я не знал, что ты здесь.

– Но я кричал!

– Я думал, это галлюцинация.

– Идиот. Почему ты не опустился вовремя?

– Потому что рукоять не пашет, блин!

– Дважды идиот, – проворчал Сид. – Надо было дернуть веревку!

– Какую веревку?

Сид тяжко вздохнул и снова опустил голову.

– Да что сейчас об этом, – сказал Вальд. – Лучше скажи, что там внизу.

– Море.

– Да, но какое?

– Средиземное. Помоги мне подняться в корзину.

– Как?

– Рядом с тобою веревочная лестница. Кинь ее через борт.

– Прежде извинись за идиота.

– Никогда!

– Но это же глупо! В конце концов, я не воздухоплаватель.

– Ну, тогда извини.

– Всего-то? Ты меня назвал идиотом не единожды.

– Дважды извини.

– Не годится. У меня память хорошая; вначале идиот, а потом дважды идиот – всего три раза.

– Трижды извини, черт тебя побрал!

– То-то же.

– Давай лестницу.

– Вынужден тебя разочаровать. Здесь нет лестницы; я подозреваю, что Барранко – мир его праху! – прихватил ее с собой, выпрыгивая. С перепугу, должно быть.

– ¡Vaya, vaya! – сказал Сид и пригорюнился.

– Кстати, Сид… ты же испанец, верно?

– И что?

– Пользуясь случаем, не могу не выразить удивления твоим очень приличным русским языком. Особенно отметил бы грамотное использование падежей – камень преткновения всех иностранцев. Достаточно широк и словарный запас… и произношение практически без акцента… Интересно бы знать, почему?

– Да ты издеваешься! – хрипло вскричал Сид. – При чем здесь мой русский?

Вальд сконфузился.

– Я просто хотел сказать тебе хоть что-то приятное, – пробормотал он, – отвлечь тебя от тяжелых мыслей…

– Должен сказать тебе, что твой замысел не удался.

– Жаль, – огорчился Вальд. – Но есть и другие способы утешиться. Один из них – найти в своем положении какой-нибудь плюс. Например, нас с тобой могут внести в книгу рекордов Гиннесса.

– В чем же рекорд?

– Как: я наверху, а ты на крыше автомобиля.

– Это не рекорд, – сказал Сид. – Это уже было в 1976 году, во время гонок Гонконг – Австралия.

– Но мы перекроем дистанцию.

– Только если повезет с ветром, – сказал Сид, – а докуда ты рассчитываешь долететь?

– До Лас-Вегаса, штат Невада.

Сид надолго замолчал.

– Что, – забеспокоился Вальд, – не доберемся?

– Думаю. Не мешай.

– Учти, – предупредил Вальд, – здесь еще страус.

– Тяжелый?

– Не знаю. По виду, на семьдесят кило потянет.

– Тогда, – сказал Сид, – вряд ли долетим.

– Жаль.

– Pues, так избавься от страуса!

– Я уже думал, но как? Выбросить его из корзины было бы бесчеловечно.

– Зачем же выбрасывать? – удивился Сид. – Давай лучше его съедим. Приготовить можно на горелке, я научу тебя… Пальчики оближешь!

– Это еще более бесчеловечно, – сказал Вальд. – За неполные двадцать четыре часа он стал моим товарищем по несчастью. Он согревал меня своим телом, когда я спал… Видел бы ты, как доверчиво он смотрит на меня прямо сейчас, даже не догадываясь, о чем мы рассуждаем. И ты предлагаешь, чтобы я убил это ни в чем не повинное существо?

– Ты прав, это грех. Однако в таком случае не слишком рассчитывай на Лас-Вегас.

– А если с ветром повезет?

– Тогда рассчитывай. Но нужно сильно молиться.

– Ты знаешь как?

– Разумеется, – возмущенно ответил Сид, – как же я могу не знать, если на этом зиждется все воздухоплавание?

– Научи меня.

– Вначале сооруди коммуникационную трубу.

– Для чего?

– Для всего. Во-первых, мне надоело орать, да и молитва не терпит такого; во-вторых, по ней ты будешь меня кормить и поить. Или ты хочешь, чтобы я сдох от истощения?

– Что ты, – испугался Вальд, – у меня и в мыслях не было такого, правда… Ты веришь мне? Говори, как соорудить трубу; я буду точно следовать твоим инструкциям.

– Открой ящик номер семь. Достань парочку запасных труб воздуходува. Серые, гофрированные… похожи на кишку от пылесоса, очень толстую. Нашел?

– Кажется.

– Соедини вместе.

– Есть!

– Пихай сквозь лючок.

– Держи.

– Все. Лучше стало?

– А то.

– Теперь повторяй за мной: dios mío…

– Dios mío… Ты же говорил, что хочешь есть, пить?

– Есть, пить… – хмыкнул Сид. – Да я держусь на этой крыше из последних сил! Но прежде нужно освятить трубу, иначе толку не будет. Все сначала: dios mío…

– Dios mío…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Con toda mi alma, con todo mi corazón, con todas mis fuerzas…

– Con toda mi alma, con todo mi corazón, con todas mis fuerzas…

– Te amo porque eres infinitamente bueno y porque eres digno de ser amado…

– …porque eres digno de ser amado…

– Y, porque te amo, me pesa de todo corazón haberte ofendido: ten misericordia de mí, pecador.

– …pecador.

– Amén.

– Amén.

– Все. Теперь это не просто труба, но Труба.

– Ага, – сказал Вальд с благоговением.

– Что ага? Жрать давай. Открой ящик номер два…

Вальд покормил Сида, да и сам покормился чем Бог послал. Пришлось поделиться также со страусом.

– Все начинает идти к лучшему, – с удовлетворением сказал Сид после еды; – теперь можно помолиться и за Лас-Вегас. Повторяй за мной: dios mío…

– Dios mío…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Да ведь это все то же самое!

– Я рад, что ты распознал молитву, – одобрительно заметил Сид, – значит, первый раз ты молился как следует, а не просто повторял за мной фразы, как попка-дурак… Тем не менее, от меня не укрылось, что в некоторых местах ты все же схалтурил. Сейчас постарайся исправить эти недочеты, а самое главное – пропустить молитву сквозь свою душу… ты понимаешь меня?

– Кажется.

– Притом учти, это самая короткая молитва; чтобы она подействовала, нужно повторить ее много раз.

– Сколько?

– У тебя четки, надеюсь, с собой?

– Нет, – смущенно признался Вальд. – Забыл дома, понимаешь. Все эта организационная суета!

– Ну, тогда перебирай перышки у страуса.

– Хорошенькое дельце, – хмыкнул Вальд.

– Joder, а ты что думал? На халяву долететь до Лас-Вегаса? Такое только в сказках бывает… И так-то чудо, что мы еще живы. В общем, восславим Господа.

И они затянули молитву.

 

Глава VI

«Сколько в мире всего!» – Тоска и стресс госпожи Вероники. – Восторг Марины. – Каким должен быть эспрессо? – Маленькие хитрости. – Как Ана подшутила над Вероникой, а Марина – над ними обеими

Утро пришло незаметно, сопровождаемое сладкой усталостью. Утро застало их вдвоем. Они лежали в постели, и Ана ласково гладила завитки волос на слегка выпуклом лобке Вероники.

– Сколько в мире всего, – говорила Вероника. – Сколько возможностей люди упускают! Ведь нам посчастливилось, верно? Мы могли бы об этом так и не узнать.

– Дорогая, – мягко сказала Ана, – ты забыла; ты уже однажды говорила точь-в-точь то же самое.

– Правда? Неужели точь-в-точь?

Ана пожала плечами.

– Мне так кажется. Это плохой симптом; мы начинаем повторяться – первый сигнал семейного однообразия.

Вероника нахмурилась.

– Я просто говорю что думаю, – сказала она. – Разве я виновата, что думаю все время одно и то же?

– Никто никогда ни в чем не виноват.

– Ты права, – вздохнула Вероника, – я могу нагнать на тебя тоску. Ну – изобрети что-нибудь новое?

– Я подумаю, – сказала Ана.

Они обе услышали, как в наступившей тишине внизу хлопнула дверь. Они посмотрели друг на друга.

– Я знаю, чего тебе хочется, – сказала Вероника.

– Да? Чего?

– Чтобы она присоединилась к нам.

Они помолчали.

– Я угадала, верно? – спросила Вероника с тоской.

– Смотря что понимать под словом «присоединилась».

– Значит, угадала, – заключила Вероника, – значит, я должна буду тебя делить… Вот зачем ты таскаешь ее с собой. Чтобы я привыкла… Ты еще не спала с ней?

– Ника, перестань, – сказала Ана, – это становится невыносимым. Я люблю тебя; я обещала, что буду верна тебе, и я выполняю свое обещание. Уймись, пожалуйста.

Вероника вымученно улыбнулась.

– Как скажешь… И то хорошо, что ты еще не изменила мне… Ты, наверное, думаешь, что если это будет происходить на моих глазах, то не будет изменой?

– Слушай, – резко сказала Ана и села на кровати, – я вовсе не дурочка. Я понимаю, что если это – то, о чем ты говоришь – будет происходить у тебя на глазах, то это будет изменой. А вот ты мне скажи: если это – это! – будет происходить у нее на глазах, это будет изменой?

– Если мы будем…

– Да! Думаешь, я не заметила феньку, что ты отмочила в «Гостином Дворе», в примерочной? Тебе было приятно, да? Скажи – приятно?

Вероника опустила глаза.

– Молчишь… Так вот знай: мне было приятно тоже.

Ана на секунду перевела дух.

– Дай мне сигарету. Когда-то госпожа трахалась, а служанка была рядом и прислуживала. И смотрела. И это было всем в кайф. Скажи что-нибудь против!

У Вероники выступили слезы на глазах.

– Прости, – сумрачно сказала Ана. – Ужасно не люблю с тобой ссориться… Не слишком ли много мы ведем разговоров о нашей любви? Может быть, нам нужно больше делать и чувствовать?

– Позови ее, – тихо сказала Вероника.

– В другой раз. Я не хочу тебя насиловать.

– Позови. Это нужно нам обеим.

– Ты уверена?

– Да. Только пусть она не просто смотрит. Я хочу ей тоже приказывать.

– Что, например?

– Ну… подать кофе. Или сигарету.

– Это можно, – согласилась Ана. – Видишь шнур? Это звонок; его специально устроили, чтобы ее можно было позвать прямо сюда. Дерни.

Вероника дернула шнур.

– Только, пожалуйста, не называй ее дорогушей.

– А как называть?

– Так же как и я. Ласково. Мариша, Мариночка…

– А можно милочкой?

Ана подумала.

– Можно.

В дверь постучали.

– Да! – крикнули Ана и Вероника.

– Доброе утро, – сказала появившаяся на пороге Марина. – Вы меня звали; вот я.

– Доброе утро, милочка, – сказала Вероника, – это я тебя позвала. Ты не принесешь нам кофе в постель?

Марина безмолвно уставилась на Госпожу.

– Мариша, – сказала та с нежной улыбкой, – ты уже знаешь, как я люблю госпожу Веронику. Когда я с ней вместе – как сейчас – мне было бы очень приятно, если бы ты выполняла также и ее приказания. Как ты смотришь на это?

– Мне было бы это тоже приятно, Госпожа.

– Значит, договорились?

– Конечно, Госпожа. К вашим услугам, госпожа Вероника. Какой кофе вы желаете?

– А какой ты подаешь в постель своей госпоже?

– Маленький эспрессо, разумеется, – ответила Марина, – с небольшим количеством молока и сахара.

– А мне…

Вероника задумалась.

– Знаешь, – решила она, – мне точно такой же, но большой.

– Очень хорошо, госпожа Вероника.

Марина поднесла Госпоже пепельницу, чтобы та смогла затушить сигарету. Затем улыбнулась обеим и ушла.

– Ну? – укоризненно посмотрела Ана на свою большую, глупенькую любовницу. – Не съела она тебя?

– Позволь мне отойти от стресса.

– Еще чего… Сейчас я тебе устрою такой стресс…

– О! О…

Они занялись любовью. Они не заметили, как Марина зашла опять; коварная Ана, должно быть, так и задумывала, чтобы они не заметили. Это было прекрасно – вынырнуть на поверхность из моря ласк, перевести дыхание, открыть глаза и увидеть над собой милый буек кофейного подносика с держащейся за него русалочкой Мариной.

– Боже, – простонала Вероника. – Милочка, мне неловко, но кофе я должна отложить… Единственное, что мне нужно сейчас – это стакан холодного апельсинового сока. Сходишь еще разок?

– Нет нужды, госпожа Вероника, – с легкой улыбкой ответила Марина, – я на всякий случай прихватила пару стаканчиков. Прошу вас…

Она подала Веронике высокий стакан. Вероника жадно схватила его и выпила залпом. Ана расхохоталась.

– Мариша, ты прелесть. Госпожа Вероника немножко стеснялась тебя.

– Да, Госпожа.

– Но сейчас, я надеюсь, она не стесняется.

Ана вопросительно воззрилась на Веронику.

– Я должна что-то сказать? – спросила та.

– Мы много говорим, дорогая…

Вероника покосилась на Марину и осторожно поставила пустой стакан на поднос, услужливо поданный навстречу. На поверхности простыни, которой были накрыты любовницы, родилась медленная волна. Рука Аны создавала эту волну, ползла по груди Вероники, по ее животу, по ее бедрам, и три пары глаз следовали за этим движением.

– Мне уйти? – спросила Марина.

Ана молчала.

– Не уходи, милочка, – попросила Вероника, не отрывая взгляда от волны, – побудь еще немножко… Мало ли что нам понадобится.

– Хорошо, – негромко сказала Марина и поставила подносик на тумбочку. После этого она слегка отошла от кровати и спокойно принялась созерцать.

Госпожа ее, отбросив в сторону простыню, привстала на колени и бережно, как ребенка, взяла на руки длинную, гладкую ногу Вероники, лежащую рядом с ней. Она расцеловала эту ногу сверху вниз – от крутого бедра до пухлых, чувственных пальцев – и перенесла ее через себя, оказавшись таким образом между раздвинутыми ногами подруги. Она развела их в стороны еще шире и стала гладить изнутри Вероникины бедра, водить по ним то ладошками, то подушечками мягких пальчиков, а то и слегка зацепляя их остреньким ноготком. Вероника закрыла глаза. Госпожа наклонилась над животом Вероники; она прильнула к нему губами, перенесла с бедер на него свои пальчики и начала целовать и ласкать этот живот; она целовала и гладила грудь Вероники; она целовала и гладила ее шею… и обратно – целовала и гладила грудь, и живот, и отдельно глубокий, красивый пупок; и, остановившись на секунду передохнуть, она подняла голову и со счастливой улыбкой посмотрела на Марину.

– Тебе нравится? – спросила она.

Марина молча кивнула.

– Да, – сказала Вероника. – Еще.

И опять Госпожа целовала и гладила Веронику в этих, не самых еще сокровенных ее местах. Госпожа хочет приучить ее ко мне постепенно, догадалась Марина. Может быть, Госпожа даже хочет, чтобы Вероника захотела сама… Что – сама? Сама развести ноги еще шире – или, быть может, приласкать Госпожу? Посмотрим… Как интересно! Какая милая Госпожа! Как ей повезло с Госпожой… вот только она уже соскучилась по Господину…

Ну ничего; это не уйдет, успокоила она себя, наблюдая сложную эволюцию на кровати. Вероника задышала тяжелей и обеими руками, до того безвольно раскинутыми в стороны, прижала к себе голову Госпожи. Не слишком сильно, но настойчиво она понемножку стала сдвигать ее все ниже и ниже. Когда лицо Госпожи коснулось Царицы, Вероника приоткрыла губы и издала тихий стон. Она развела ноги еще шире. Одну руку она положила на голову Госпожи и запустила длинные сильные пальцы ей в волосы. Другую руку она прижала к подбородку Госпожи, утонувшему между ее бедрами; язык Госпожи объединился с пальцами Вероники, и клитор последней тотчас с готовностью выпрыгнул навстречу этой дружной, веселой команде ласкателей.

До чего же это хорошо, подумала Марина, до чего красиво… и как и в тот первый раз, в ванной комнате, она почувствовала, как слезы подступают к ее глазам. Однако на сей раз она не была в таком трансе – она владела своим телом, твердо стояла на ногах; ее восторг теперь носил более осмысленный и более одухотворенный характер. Она ощущала время. Она могла думать. Она спросила себя, стоит ли что-нибудь того, чтобы оторваться от этого созерцания. Например, если бы сейчас ее позвал Господин… Нет, ответила она себе. Кесарю – кесарево… Никогда ее милый Господин не поставит ее перед такой дилеммой. Она смотрела на волнообразно вздымающиеся бедра Вероники, наслаждалась прелестным запахом, который уже начал исходить от них, и думала, сколько же всего в мире. И сколько всего еще будет, и сколько было упущено, и как славно, что это удалось не упустить.

Она услышала слабый зов собственной пизды и нахмурилась. Не очень-то хорошо поступала пизда, отвлекая ее от сладкого созерцания и, хуже того, толкая на скрытый обман доверия Госпожи. Пошла прочь, зло приказала она совратительнице; сейчас здесь властвуют другие. Царевна, попросила она, помоги мне, будь потверже, милая подруга… Так они справились вдвоем – и пизда удалилась, и ничто уже не мешало чистейшему, высокому наслаждению, с каким они ощутили бурный оргазм Вероники. А когда этот оргазм завершился, когда Вероника в последний раз вскрикнула, в последний раз вздрогнула, расслабленно замерла и раскрыла глаза, и когда Марина вновь приблизилась к ложу, взглядом спрашивая у Вероники, не нужно ли ей чего-нибудь, и когда Вероника, блаженно улыбнувшись, качнула головой отрицательно, Марина не удержалась, чтобы не склониться ниже над постелью, поправить в ногах любовниц действительно нуждавшуюся в этом простыню, вдохнуть при этом запах обеих и даже запечатлеть на большом пальце ноги Вероники легкий поцелуй – знак признательности за доставленное удовольствие… и, опять взглянув после того на Веронику, убедиться в том, что она благосклонно поняла и приняла этот целомудренный поцелуй.

Потом пили кофе.

– Тот ли это случай, – глубокомысленно вопросила Госпожа, – когда остывший эспрессо простителен?

Вероника лягнула Госпожу коленом.

– Ты думаешь, я привередничаю? – притворно удивилась Госпожа. – Марина, золотко, разве я сказала что-то обидное… для тебя, например? Кажется, госпожа Вероника пытается призвать меня к порядку…

Вероника опять лягнула Госпожу.

– Иногда я бываю ужасно нетактична, – признала Госпожа. – В таких делах следует доверять госпоже Веронике; у нее обостренное чувство справедливости… Но разве эспрессо не обязан быть обжигающе горяч? Разве я не сама учила тебя греть чашки?

Марина не удержалась от смешка.

– Вы правы, моя Госпожа, – сказала она, – конечно же, я совершила проступок, не заменив вовремя кофе; но, с Вашего позволения, я отдалась бы под защиту госпожи Вероники, которая в этом деле, похоже, на моей стороне. Ведь мне было сказано остаться, и я всего лишь выполняла распоряжение… Надеюсь, – скромно добавила она, – я не надерзила Вам, Госпожа?

– Мне-то ты не надерзила, – сказала Госпожа, – но откуда ты взяла, что госпожа Вероника на твоей стороне? Уж не занялась ли ты интригами, служанка?

Марина изобразила на лице крайнее огорчение.

– Моя добрая сеньора… – начала она.

– Не подлизывайся, – хмыкнула Госпожа, – я знаю, что тебе не нравится называть меня сеньорой.

– Иногда нравится…

– Зайка, – вмешалась Вероника, – мне в кайф это ваше шоу, но почему вы обе говорите обо мне так, как будто меня здесь нет? Может быть, я тоже желаю не только слушать, но и участвовать!

– Ну, так участвуй, – пожав плечами, сказала Ана, – кто тебе не дает?

– Я просто хочу подтвердить, что я на стороне Мариночки; действительно, это я попросила ее остаться, и ты сама признала, что моему чувству справедливости следует доверять. Не ругай ее, ладно?

– Да успокойся, пожалуйста, – сказала Ана, – я ее почти и не ругаю… но должна же я выяснить, почему это моя служанка заключила, что ты на ее стороне.

– Может быть, почувствовала душой, – предположила Вероника.

– Это правда? – спросила Госпожа.

– Возможно, – уклончиво ответила Марина. – Вообще-то я исходила из того, что госпожа Вероника лягнула Вас коленкой… причем целых два раза.

– Ты не должна судить о таких вещах, – строго сказала Госпожа. – Это наши с Вероникой интимные отношения… правда, дорогая?

– А то, – с готовностью подтвердила Вероника, оказавшаяся в итоге не менее коварной, чем Госпожа. – Вдобавок мне чисто по-человечески милее душевное постижение. Признайся, милочка: ведь я права, что у нас с тобой все-таки появился душевный контакт?

– А то, госпожа Вероника.

– Так часто бывает, – заметила Вероника. – Это как маятник: вначале я и впрямь относилась к тебе с предубеждением, и вы обе знаете почему. Но сейчас, когда я вслед за твоей госпожой полностью убедилась в твоих достоинствах, мне как бы немного совестно, и я подсознательно стараюсь сделать тебе какой-нибудь добрячок – ну, например, выгородить тебя перед госпожой, чтобы она не сильно ругалась.

– Вот как, – протянула Марина с интонацией легкого разочарования.

– А ты что думала?

– А я думала, – простодушно сказала Марина, – что вам понравилось, как я поцеловала вам пальчик на ноге.

Вероника обомлела.

– Ах ты, негодная девчонка! – тотчас вскричала Госпожа. – Как же ты осмелилась поцеловать пальчик моей возлюбленной, да еще в тот момент, когда я не могла этого видеть! Уж должно быть, ты сделала это специально, чтобы мне насолить… Больше не заступайся за нее, Ника – ты видишь, какая она хитрая! меня просто дрожь берет, какая хитрая у меня служанка. Смотри, как я дрожу.

– Ты думаешь, ты дрожишь от этого? – с сомнением спросила Вероника.

– Ну да – отчего же еще?

– Может быть, от холода… или от желания…

– Нет, – сказала Ана, – здесь не холодно; а что касается желания, то ты ведь сказала это не подумав, правда? Ведь тебе вовсе не хотелось бы услышать от меня, что мое очередное желание еще не созрело… Ну давай еще немножко поиграем, а? На чем мы остановились?

– На хитрости Мариночки, – елейно сказала Вероника; – однако же, несмотря на ее выходку с моим пальчиком… я имею в виду как сам поцелуй, так и эту быстренькую подставу… справедливости ради следует признать, что настоящая служанка и должна быть хитрой. Разве правила не таковы?

Марина скромно молчала, воздавая внутри себя должное возлюбленной Госпожи. Теперь она была готова признаться себе самой – ее уколол тот Вероникин взгляд из примерочной, и в глубине души она дистанцировалась от Вероники. Целуя ей пальчик, она не сокращала этой дистанции – лишь благодарила, все равно как возвращала долг. Однако теперь ситуация понемножку изменилась. Пожалуй, Вероника была лучше, чем показала себя вначале; конечно же, вся ее неприязнь происходила только от ревности. Марина спросила себя, хочется ли ей любить Веронику. То, что она должна ее любить – это воля Госпожи, а вот хочется ли ей самой? Она кажется похожей на мою подругу Ольгу, подумала Марина – такая же справедливая и прямая… вдобавок она красивая; и любит Госпожу; и как у нее хорошо получилось разрушить эту дистанцию. Пожалуй, да. Вероника была под стать Госпоже; она не роняла ее достоинства. Марина определилась: теперь она любила Веронику по собственному желанию.

– Сейчас я уж вижу, – говорила тем временем Госпожа, – что вы обе друг дружки стоите – моя лучшая подруга и моя приближенная служанка… ох, не к добру это, не к добру! Однако не попить ли нам еще кофе, да горяченького? У меня есть идея. Мы пойдем в душ – полагаю, на сей раз обойдется без несчастного случая – а Мариша, исправляя свой недавний проступок, тем временем приготовит эспрессо. После чего мы продолжим приятно беседовать. Как мой план?

– Отличный, – сказала Вероника.

– Ну, так пошли.

И компания разошлась по назначенным направлениям. Не успела Марина скрыться из виду, как Ана, заходя вместе с Вероникой в ванную, пребольно ущипнула ее за попку. Вероника ойкнула и с удивлением обернулась, и Ана ущипнула ее опять и еще больней.

– Ты что?! – обидчиво вскрикнула Вероника.

– Ах ты, блядь такая! – гневно выпалила Ана вполголоса, чтоб не услышала Марина. – Я тебе дам подставлять пальчики под поцелуи! Кто мне рак мозга устроил из-за нее? И – как только, так сразу?

– Я не виновата! – взвизгнула Вероника. – Это она сама… от избытка чувств… Совершенно невинный поцелуй, правда!

– Невинный? Тебе это понравилось! Скажи, что нет?

Вероника сморщилась, приготовившись плакать.

– Эх, ты! – сказала Ана неожиданно нормальным тоном. – Теперь поняла, каково было мне из-за твоих вздорных обвинений? Ты получила два щипка и полминуты страдания… а я… а мне…

– Так ты… не злишься?

– Я хотела, чтобы ты на своей шкуре почувствовала, каково это. Ты почувствовала?

– Да! О Господи… Прости меня, дорогая.

– Конечно, прощу. Но!..

– Я все поняла. Я больше никогда… никогда…

– Ревность, – серьезно сказала Ана, – страшная вещь… Между нами не должно быть ревности больше, чем для шутки. Договорились?

– Да. Поцелуй меня в знак полного примирения.

Ана поцеловала Веронику и сексуально потянулась. Вероника не сумела сдержаться. Они на четвереньках вползли в любезную сердцу кабинку и предались страстям.

Продолжения шутейной беседы не воспоследовало. Держа подносик, Марина вступила в ванную на законных правах, однако долго же ей пришлось держать в руках этот подносик. Она позволила себе сесть на теплый кафель и с умилением взирала на забавы уже полностью знакомого ей божества. Правда, стеклянная дверца кабинки на этот раз оставалась открытой, но на Марину не попало ни капли воды, потому что душ так и не был включен по чьей-то забывчивости; только когда божество испустило двойной набор дивных запахов и распалось на две половинки, Марина поднялась с кафеля и заботливо спросила:

– Не желаете ли принять душ?

У этих чудесных половинок, гладких, растрепанных, блестящих от пота, распластанных на пластмассовом полу, не было сил даже рассмеяться. Они просто посмотрели друг на друга и слабо улыбнулись. И обе кивнули головой. Тогда Марина резко включила струю, и две половинки дружно завизжали.

– Негодница, – крикнула Ана сквозь хохот, для которого сразу же обнаружились силы, – как ты посмела… холодную?! Ты разве не знаешь… что нужно… вначале спустить?..

– Простите, Госпожа… – залепетала Марина. – Я такая забывчивая…

Смех Вероники внезапно перешел в слезы.

– Боже, – сказала она. – Как нам хорошо! Разве так может быть? Не будем ли мы наказаны за это?

– Мы уже наказаны, – проворчала Ана, отсмеявшись. – Кофе-то опять остыл! Какая ты же бестолковая, служанка…

– Совсем бестолковая, Госпожа…

– Ну, хотя бы помоги нам подняться…

Марина с готовностью выполнила приказ.

Они потащились обратно в комнату.

 

Глава VII

О генетической памяти. – О воздушных слоях. – О морисках. – Вальду хорошо на душе. – О досадных расхождениях и докучных обязанностях. – У стоматолога. – Расширение границ. – Проникновение вглубь. – Неизъяснимое наслаждение

На рассвете следующего дня, накормив и напоив Сида со страусом, Вальд начал молитву. И часа не прошло, как он вдруг заметил за собой нечто необычное.

– Сид! – позвал Вальд в Трубу.

– Ась?

– Вот послушай, что у меня получается.

И он затянул:

– Deus meus, credo in te, spero in te, amo te super omnia, ex tota anima mea, ex toto corde meo, ex totis viribus meis, amo te quia es infinite bonus et dignus qui ameris…

– Ну? – сказал Сид.

– Дальше – провал. Хотя что-то должно быть.

– Дальше будет et, quia amo te, me paenitet ex toto corde te offendisse: miserere mihi peccatori. Amen.

– Точно! А ты-то откуда знаешь?

– Да это все та же молитва, только по-латыни.

– Хм. Но в таком случае, откуда знаю я?

– Ты же все-таки выучил испанский текст, – рассудил Сид, – хотя и далеко не сразу… Вероятно, как-нибудь домыслил по аналогии.

– Не настолько они похожи, – усомнился Вальд.

– А по-моему, даже очень…

Разговор утух.

– Эй, – крикнул Сид через какое-то время, – твоя фамилия – Пржевальский? Пилсудский?

– Точнее, Пшездешевский, – поправил Вальд. – Люди часто путают… я и сам иногда забываю…

– Но это польская фамилия, верно?

– По происхождению – да. А что?

– Я понял, откуда ты знаешь молитву. Это генетическая память! Все поляки католики – как, впрочем, и мы, испанцы; может быть, они даже еще более католики, потому что дольше не переводили на народный язык латинские молитвы. Не зря же нынешний папа тоже поляк… Я завидую тебе, Вальдемар! теперь, если ты постараешься, то можешь вспомнить множество и других, более полезных молитв, а то и целую мессу. У тебя не было в роду священников? Э-э… ксендзов?

– Не знаю, – сказал Вальд. – Неубедительная версия. Я понимаю, о чем ты; однако мои предки приехали в Россию очень давно, еще после первого раздела Польши. Если генетическая память вообще существует, за такое время она должна была ослабеть.

– Но как же объяснить иначе?

Вальд пожал плечами.

– Чего молчишь?

– Я пожал плечами.

– Если ты не признаешь этого рационального объяснения, – сказал Сид, – остается признать единственно возможное, а именно – что произошло чудо. Это может означать, что наши молитвы услышаны; вероятность добраться до Вегаса резко растет.

– Можно прекратить молиться?

– Не вздумай! Это было бы непростительной ошибкой. Скорее всего, Спаситель испытывает тебя.

Они помолились еще с часок, затем Вальд почувствовал, что становится жарко.

– Где мы? – крикнул он Сиду.

– Близ Канарских островов.

– А когда была Испания?

– Ночью. Ты спал.

– Какая жалость, – сказал Вальд. – Никогда там не бывал. Так хотелось бы посмотреть хотя бы сверху!

– Хочешь вернуться?

– А разве это возможно?

– В принципе да, – сказал Сид и оживился. – Ты вообще понимаешь, почему мы мчимся на запад с такой бешеной скоростью? Это очень просто: Земля вращается на восток и как бы пробегает под нами. Воздушные слои ползут – относительно поверхности – на запад; если бы не трение между ними, которое тормозит и нас, мы уж давно совершили бы кругосветное путешествие. Вдобавок, как ты, возможно, заметил, мы смещаемся на юг; это происходит благодаря так называемой силе Кориолиса.

– Но тогда получается, – заметил Вальд, – что движение на восток попросту невозможно.

– Потому что ты перебил меня; ведь я рассмотрел только нижние слои атмосферы. Верхние же ее слои, по закону сохранения энергии, движутся прямо противоположно, то есть вместе с Землей на восток. Поскольку плотность воздуха в них значительно ниже, то меньше и трение; они слабее прихватывают воздушный шар – потому-то, кстати, кругосветные перелеты на шарах совершаются именно в эту сторону. Теперь ты понял?

– Значит, чтобы вернуться в Испанию, нужно подняться выше, до обратных ветров.

– Именно так… правда, тогда мы наверняка не доберемся до Лас-Вегаса.

– Хм. А как же чудо?

Сид молчал.

– Эй, чего ты молчишь?

– Замялся, – нехотя сказал Сид. – Как бы получше выразиться… Лжепророчествовать грешно, а обманывать себя попросту глупо. Никакого чуда не было; пока ты молился, я предался размышлениям и в итоге нашел истинную причину твоего неожиданного знания.

– Ну?

– Вначале я вспомнил о морисках.

– О чем?

– Не о чем, а о ком; о морисках…

– Это… такие морепродукты, да?

– Не совсем. Когда католические короли отвоевали Испанию, часть мавров покинула полуостров, а остальные под угрозой изгнания были вынуждены принять христианство; они-то и назывались морисками. Но многие из них только делали вид, что обращены. Они, конечно, ходили к обедне, а дома меж тем продолжали вершить намаз, и это длилось столетиями.

– Хорошо; но я-то здесь при чем?

– Я подумал – чем твои польские предки хуже морисков? А ничем; скорее всего они поступали так же. При царе… я хочу сказать, при государе императоре, они делали вид, что перешли в православие, а сами между тем тайно исповедовали свою старую веру. То же могло продолжаться и позже, когда вера была фактически запрещена… Ты понимаешь? Твой дедушка, если не отец, наверняка был верующим человеком, а значит, в доме звучали молитвы. Уж конечно, они были латинскими.

– Я, кажется, постигаю твою мысль.

– Трудно не постичь. Остается добавить, что в то время ты еще был несмышленышем, иначе бы помнил. Однако молитва засела в твоем подсознании, и – оп-па! – пришла на ум в критически трудный момент.

Вальд стал вспоминать свое детство и с удивлением обнаружил, что он очень давно этим не занимался. Все нормальные люди, подумал он, иногда вспоминают о детстве. И он тоже… но как-то абстрактно: весело – значит, как в детстве; беззаботно – значит, так. А детали? Из деталей мало что вспоминалось. Курил папиросу во втором классе – это в счет? Зашел раз в женский туалет и был за это наказан… Все какие-то шалости, неприятности. А как же елка, Рождество? Должны же были быть и елка, и Рождество… возможно, была и молитва…

Он попытался ощутить себя в мягких маминых руках, несмышленышем. Он сосал грудь. Он сопел, ворочал головой… ползал… Вдруг он вспомнил узор на ковре. Вспомнил большое, опасное, притягательное существо – соседскую кошку. Он подумал, что это очень важные воспоминания; от них и впрямь до молитвы рукой подать.

– Я не вполне уверен, – медленно сказал он, – но это во всяком случае больше похоже на истину.

– Ну и слава Богу.

– Слава Богу, – повторил Вальд. Стандартная формула приобретала особенный смысл; подобно воздушному шару, она наполнялась новым значением и звала ввысь, вдаль, в неведомое. – Знаешь, – неожиданно признался он, – сейчас мне так хорошо на душе!

– Из-за молитвы, конечно?

– Не знаю из-за чего; наверно, из-за всего понемногу. Я просто доволен, что вышло так. Вообще все это похоже на подарок – летишь себе… солнышко, свежий воздух… и никаких проблем…

– Полностью понимаю тебя и поддерживаю. Добавлю, что когда никаких проблем, славно думается о Боге.

– А давно ты воздухоплавателем?

– Вовсе нет, всего лет пять-семь. Но я очень старался и в результате достиг успехов. Я говорил тебе, что мой нынешний нагреватель уникален? А если учесть наличие еще и лебедки…

– Ты говорил, говорил! – крикнул Вальд. – Еще там, на полигоне.

– А, ну да. Теперь ты понял, как тебе повезло?

Вальд подумал, что для него, может быть, начинается новая жизнь. Он был очарован происходящим.

– Ты хороший парень, Сид, – заметил он. – Уж не знаю, когда я встречал таких… Давай дружить семьями!

– Но у меня нет семьи, – сказал Сид. – Я одинок.

– Тем более, – сказал Вальд, – потому что я тоже одинок. Я просто так выразился.

– Да? Почему же ты одинок?

– Так вышло. А ты почему?

– Потому что воздухоплаватель.

Вальд подумал.

– Понимаю, – сказал он. – Ну – будем дружить?

– Не вижу причин отвергать твое начинание.

Они помолчали.

– Вероятно, – предположил Вальд, – мы должны поделиться друг с другом историей своей жизни.

– Зачем?

– Просто, чтобы лучше узнать друг друга…

– А зачем нам лучше узнать друг друга?

– Как? – удивился Вальд. – По-твоему, можно дружить, не зная друг друга достаточно хорошо?

– Это типичное предубеждение, из-за которого настоящая дружба так редка, – заметил Сид. – Посуди сам. Разве две взрослых личности, рожденные разными родителями и воспитанные в разной среде, могут иметь абсолютно одинаковую точку зрения по всем вопросам?

– Очевидно, нет, – сказал Вальд, – но я не совсем понимаю, при чем здесь…

– Сейчас поймешь. Итак, установлено, что наши с тобой точки зрения по множеству вопросов могут не совпадать. А чем лучше мы знаем друг друга, тем больше обнаруживается досадных расхождений во мнениях.

– Почему обязательно досадных?

– Вовсе не обязательно; могут быть забавные расхождения и так далее, но согласись, что досадные тоже бывают, разве не так?

– Допустим.

– Я и хочу сказать, что их количество растет наряду со всеми прочими. Я говорю об отдельно взятых досадных.

Вальд помолчал.

– Эй, – позвал Сид, – если ты опять пожимаешь плечами, то хотя бы сообщай об этом.

– Не пожимаю я. Просто думаю.

– Нечего здесь думать; это просто формальная логика.

– Ну, допустим.

– Не допустим, – педантично поправил Сид, – а сочтем строго доказанным, что количество досадных расхождений растет. Вначале мы, друзья, стараемся не замечать расхождений или дружески спорить о них, что еще хуже, так как в результате этих споров мы узнаем друг о друге все больше, а значит, количество расхождений растет все быстрей. Наступает момент, когда мы начинаем чувствовать себя неловко от уменьшающегося взаимопонимания… и эта неловкость тоже растет… Количество переходит в качество – закон, хорошо известный любому воздухоплавателю. В конце концов нам становится уже противно общаться друг с другом. Здесь два варианта. Либо мы шумно ссоримся, либо, тихо ненавидя друг друга, продолжаем делаем вид, что все о’кей – не дружба, а одно наказание… В любом случае дружбе конец.

– Я пожимаю плечами, – сказал Вальд.

– И напрасно. Очень простое и бесспорное доказательство, – сказал Сид, – притом далеко не единственное. То же самое я сейчас могу тебе доказать с применением такой категории, как обязанность. Сперва докажем, что излишнее знание друг о друге порождает взаимные обязанности. Это зиждется на концепции сострадания. Представь себе, что ты узнал обо мне нечто такое…

– Постой, – перебил Вальд, – насчет взаимных обязанностей я приму без доказательства; только опять же не пойму – как эти обязанности могут повредить дружбе?

– Ну, это и вовсе элементарно. Для простоты рассмотрим вырожденный случай – предположим, твой друг смертельно заболел. Он нуждается в тебе, понимаешь? Ты должен либо исцелить его, либо проводить с ним все свое время – раз уж он при смерти! – либо, наконец, умертвить его наиболее безболезненным образом. Других вариантов вроде бы нет?.. Однако в силу тех или иных причин ничего из этого невозможно. У тебя возникают моральные проблемы. Ты начинаешь страдать! Страдания твои абсолютно без толку; они только портят жизнь всем вокруг, начиная с тебя и кончая этим обреченным, который прекрасно все понимает; он и рад бы, чтобы ты не страдал, но ничего не может сделать, а от этого, между прочим, страдает еще больше. Эскалация страданий! – вот, Вальдемар, апофеоз дружеской обязанности. Повторюсь, что я взял в пример крайний случай просто для примера, смертельно больные друзья не так уж часты… но даже минимально тягостный эпизод непременно повлечет за собой соответствующее ухудшение жизни. А ведь таких эпизодов в ложно понимаемой дружбе тьма-тьмущая. Эти твои обязанности заставляют тебя выручать: одному нужны от тебя деньги, другому сочувствие, третьему услуга… нехорошо отказывать, верно? Вот ты и подзалетел, запустил в себя эмбрион тягости; спрашивается – зачем?

– Гнусно мне, гнусно тебя слушать! – вскричал Вальд негодующе, – тьфу на тебя! Отвратительные, бездушные рассуждения; даже не пойму, как это всего лишь четверть часа назад я предлагал тебе свою дружбу. Как я обманулся! Я еще мог бы допустить, что всю эту кучу гадостей способен выдать робот или хотя бы страус. Но ты же верующий человек!

– Конечно, – невозмутимо отвечал Сид, – еще как верующий! Истинным другом вообще может быть только Спаситель. Все, о чем мы сейчас говорили – это так, vanita vanitatis, то есть суета сует. Светская дружба, Вальдемар, – не более чем приятные и полезные отношения; они не должны создавать моральных проблем. Все сверх того – от лукавого и только отвлекает от истинной мысли о Боге. Я тебе больше скажу: только такой друг, с которым нет ни проблем, ни обязательств, может быть с тобой по-настоящему честен. Я, например, нимало не стесняюсь, общаясь с тобой. Могу сказать тебе все что угодно прямо и без утайки. А почему? Да потому что никаких сложностей между нами не накручено. Ничем мы друг другу не обязаны… ничего друг от друга не ждем…

– Как это ничего? Вот возьму и не покормлю тебя вовремя, сразу запоешь по-другому.

Сид громко хмыкнул.

– Кормление не входит в сферу отношений; можно и молча кормить. Это как симбиоз: ты меня кормишь, а я приглядываю за полетом. Ну, не покормишь… думаешь, я буду перед тобой заискивать? Еще чего. Просто прекращу с тобой общаться, и все; во-первых, тебе будет скучно, а во-вторых – кстати! – возрастет опасность аварии.

– Мы в руках Господа, – неуверенно сказал Вальд.

– Разумеется, – подтвердил Сид, – но разве Господь внушил тебе, что сегодня вечером нужно менять баллон?

– Нет.

– А между тем это так. Есть вопросы?

Вальд устыдился.

– Но позволь закончить мысль, – сказал Сид, – каждая мысль по возможности должна быть закончена. Я остановился на том, что мы с тобой ничем особенным не связаны. Теперь, для контраста, возьмем в пример какого-нибудь твоего старого друга. У тебя ведь есть хоть один старый друг? Не может быть, чтобы никого не было.

– Ну, есть один.

– Как его зовут?

– Филипп.

– Славное имя! и часто вы с ним общаетесь?

– Каждый день… Я имею в виду, на работе.

– Vaya, vaya… – разочарованно протянул Сид. – Совсем плохи дела. Как же можно работать вместе с другом… или, наоборот, дружить с коллегой по работе? Небось, сплошные разочарования. Компромиссы… узел сложных проблем…

Вальд не мог в глубине души не признать, что Сид кое в чем прав. Даже не кое в чем, а во многом.

– Чего молчишь? – крикнул Сид.

– Согласен, но только в глубине души.

– Это хорошо, – заметил Сид, – глубина души – это самое главное. Собственно, это вообще все, что есть.

– Что ж, – сказал Вальд. – Не скрою, в результате этого разговора, который поначалу казался мне чисто схоластическим, ты существенно поколебал мои прежние представления о дружбе. Но для того, чтобы моя точка зрения полностью переменилась, все равно должно пройти какое-то время.

– Почему?

– Детский вопрос. Я должен свыкнуться с твоими идеями, пропустить их через себя… переработать… Может быть, эти идеи даже нуждаются в определенной коррекции – уж слишком сильно они попахивают максимализмом; а как известно, истина всегда посередине.

– Вот еще один расхожий и вредный миф. Ты производишь впечатление неглупого человека; подумай сам о том, что ты только что сказал! Набор слов, излюбленные инструменты филистеров, политиканов и глупцов, но никак не мыслящей личности. Наполовину беременная девушка – вот твоя истина посередине.

– Да ты просто нигилист.

– Ярлык, – моментально парировал Сид.

– Поговорю-ка я лучше со страусом, – в сердцах сказал Вальд. – С тобой стало трудно разговаривать.

– Уж конечно, если кругом неправ! Но ты же сам завел этот разговор об обмене историями и вообще о дружбе. Пока мы обсуждали текущие, насущные вопросы, тебе почему-то было не трудно… Каждой своей очередной фразой ты только подтверждаешь мою правоту; в твоей парадигме дружить – значит вначале накрутить всякого, а потом во всем этом с трудом разбираться. Суета… В моей же парадигме дружить – значит доставлять друг другу пользу и удовольствие. Молиться вместе, например… говорить приятные вещи…

– Ты мне сказал массу неприятного для меня.

– Положим, так тебе только кажется; не будь ты предубежден, ты бы мне только спасибо сказал за это якобы неприятное… но в любом случае мы ведь еще не начали дружить – просто обсуждаем протокольные вопросы. Может, ты хочешь отозвать свое предложение? Если так, то ради Бога; все то, что я говорил о своих преимуществах как друга, вовсе не означает, что я набиваюсь в друзья.

– А у тебя много друзей? – спросил Вальд.

– Ты спрашиваешь про старых или настоящих?

– Хм. А что, есть разница?

– Конечно. Настоящий друг – это праздник, который, э-э, всегда с тобой… а со старым другом встречаешься раз в квартал, в два года.

– Ага.

– Поэтому я тебе отвечу так: старых друзей у меня до чертиков, а настоящих – ни одного… кроме Спасителя, конечно. Ну, и тебя – если после этого разговора мы останемся друзьями.

Наступило молчание.

– Эй, – сказал Вальд, – имей в виду, я просто молчу. Не жму плечами, не раскаиваюсь.

– Созерцаешь?

– Думаю.

– Давай помолимся.

– Давай.

И они затянули молитву.

* * *

Дорогой! Я даже не спрашиваю, как ты там. Ведь Ипполит в полном порядке; а если бы у тебя были какие-то проблемы, это бы не могло не сказаться на Нем. ;-)

Вчера я была у стоматолога. Что может быть более обыденным и малоприятным? Однако этот визит оказался для меня кое-чем примечателен. Критически оглядывая окруживший меня специфический инструментарий, я обратила внимание на муляж – пару человеческих челюстей, стоявшую довольно далеко от кресла, в котором я сидела, но тем не менее вызвавшую во мне какой-то интерес. Я захотела взять эти челюсти в руки; я занервничала. Врач, сверливший мне зубы, решил, что меня тревожат неприятные ощущения от того, что он делал со мной.

«Неужели больно?» – спросил он меня.

«Возможно, это самовнушение, – предположила я. – Мне хотелось бы успокоиться».

«Маленький сеанс аутотренинга?»

«Мне не помогает аутотренинг, – соврала я. – Я уж знаю особенности своей психики; мне нужно взять в руки что-нибудь необычное, я и успокоюсь. Знаете – как грудничкам дают погремушки?»

«У меня нет погремушек, – огорчился врач. – Разве что…» – И он потряс в воздухе какой-то дурацкой коробочкой, частично заполненной не то борами, не то какими-нибудь искусственными зубами.

«Но я и не грудничок, – улыбнулась я. – А что это у вас там, рядом с окном… нет, правее? Можно мне подержать?»

Вот так я добыла желаемые челюсти. Я осмотрела их. Они были с полным набором зубов. Между собой они были соединены пружинками и стремились держаться вместе. Я развела их и сказала: «Ам». Я отпустила пальцы, и челюсти тихо щелкнули.

«Успокоились?» – спросил врач.

«Можно я подержу их еще?»

Врач пожал плечами.

«Пожалуйста…»

И он снова накрыл меня белым фартучком по подбородок. Я стала играть челюстями под фартучком – вначале просто пощелкивала ими, потише, чтобы врач не рассердился, а потом вставила в них свой пальчик и прикусила ими его.

Это слегка меня возбудило. Я перекусала челюстями все пальцы по очереди и установила, какие фаланги у меня наиболее эрогенные. Я спросила себя, почему же я не испытывала таких ощущений раньше, ведь пальцы мои кем только не покусывались – и былыми партнерами, и случайными щенками, и даже мною самой. И я поняла: в живом рту пальцы всегда контактируют с языком и другими мягкими тканями; это маскирует слабые ощущения, идущие от прикусываемых фаланг. Фартучек, скрывающий с наших глаз мои действия, добавлял этим ощущениям остроты.

SEND

Писала ли я тебе, что мне свойствен некоторый мазохизм? Разумеется, в зубной боли нет ничего эротического. Однако в соединении с нежными импульсами, идущими из-под фартучка, боль, причиняемая бормашиной, стала мне непостижимо мила. Я слегка застонала. «Придется потерпеть», – сказал врач. Я подумала, что могу даже кончить, и он ничего не заметит.

Но я не кончила, так как ему позвонили по телефону и он, извинившись, на какое-то время оставил меня одну. Я тотчас выбралась из кресла, залезла в свою сумочку, лежавшую на письменном столе, и достала оттуда Ипполита. Затем я снова вернулась в кресло и как ни в чем ни бывало прикрылась фартучком. Я засунула Ипполита между челюстями и стала покусывать Его. И это опять возбуждало меня, но совсем по-другому.

SEND

Вот, собственно, и все мои новости. Интересно, ощущал ли ты что-нибудь в это время? Вспомни. Я покусывала Ипполита примерно в 14:45. Тебе не было больно, приятно, как-нибудь еще?

SEND

Любимая! Жаль, но я не чувствовал ничего. Хотя Вами написанное живо напомнило мне сказку, мистический фильм… в тряпичную куклу втыкают иглу, а человек, служивший кукле прообразом, где-то вдалеке хватается за живот и истекает кровью.

Хотел бы я иметь такое воображение, как у Вас. Одно дело – придумать фразу, что мир вокруг нас наполнен эротикой; другое дело – чувствовать это, переживать, вкушать эти терпкие плоды. Возможно, я Вам немного завидую.

Я заметил, что этот наш полный эротики мир понемногу расширяет свои пределы. Вначале он был ограничен известными зонами наших тел – даже не архипелаг… просто горстка рифов, затерянных в безбрежном пространстве. Подобно тому, как мириады скелетов мельчайших существ со всех сторон облепляют эти рифы, заставляют их расти вширь и вверх, отвоевывая у воды новые участки и тем самым превращаясь в острова, мы начали обращать внимание на новые вещи: я – на белье, на застежки своего гульфика; Вы – на механические проекции наших природных устройств… Даже люди стали появляться близ нас, хотя прежде этого не было. Впрочем, для меня это единый ряд – девушка из магазина… Ипполит… чмокающая клавиатура ноутбука… врач… искусственный рот… Однородный ряд внешних объектов. Я не знаю, до какой степени суждено расти нашим островам; в любом случае две исходные точки, две центральных сущности будут неизбывно вздыматься вершинами посреди этого будущего, быть может, обширного мира.

SEND

А угадай: где сейчас Ипполит?

SEND

Право, я даже затрудняюсь…

SEND

Он в моей заднице. Мне от этого хорошо, а Ему?

SEND

Ему от этого просто чудесно. Я касаюсь пальцами своего языка – сразу несколькими – и обильно увлажняю Его слюной, чтобы Он легко проникал глубже. Я делаю даже такую вещь, которую никогда не смог бы сделать прежде: я укладываю Вас животом вниз и присоединяю свой безымянный язык к Ипполиту. Теперь мы в Вашей заднице вместе: мой язык и Ипполит. Их движения синхронны, но в разных плоскостях. Так они вместе ласкают Вашу задницу; она великолепна.

SEND

Я не хочу, чтобы вы кончали мне в задницу; переместитесь-ка оба пониже.

SEND

Мы делаем это. Но нас стало трое: к языку с Ипполитом добавился мой нос; в то время как первые двое послушно спустились ниже и теперь погружаются в глубину Ваших волос, последний остался против покинутой дырочки; он слегка щекочет ее, вдыхая начинающийся подниматься снизу аромат.

SEND

Ипполит проникает мне во влагалище и трахает меня. Твой язык завладел моим клитором. Опиши, что ты чувствуешь сейчас.

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Каков хитрец! Нет уж, изволь изъяснять.

SEND

Это сложно. Дело в том, что клитор и анус находятся по разные стороны от Вашего влагалища; таким образом, Ипполит находится между моим носом и моим же языком. Его яйца упираются в мою верхнюю губу. Это непознаваемо… а потому и неизъяснимо.

SEND

Намек поняла. Перевернулась, высвободив твой нос. Трахни-ка меня как следует!

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Что ты заладил одно и то же?

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Эй, ты слышишь меня?

Сломался ты, что ли?

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Какой облом! Дурацкая связь. Придется кончать в одиночку. На всякий случай все же отправлю письмо. Имей в виду, я люблю вас всех: и нос, и язык, и верхнюю губу, а заодно и нижнюю губу, а больше всего – Ипполита с яйцами.

SEND

 

Глава VIII

Чуждый звук. – Что случилось близ Вануату. – Попытка контакта. – «Миллион чего?» – Секрет телескопа. – Бесплатные знаки внимания. – Вальд подписывает обязательство. – ¡Vaya, vaya! – Фантазии Сида

На рассвете следующего дня, покормив Сида и страуса, Вальд по обыкновению начал молитву. И трех часов не прошло, как в быстро нагревающемся воздухе послышался чуждый звук, похожий на стрекотание далекой цикады. Вальд с раздражением прервал благочестивое занятие.

– Ты слышишь? – крикнул он в Трубу.

– Да.

– Что это?

– А черт его знает.

Стрекотание доносилось откуда-то снаружи, из безбрежного голубого пространства. Воздухоплаватели стали озираться по сторонам. Через пару минут эту благостную гладь прокололо некое острие, появившееся с северной стороны и металлически поблескивающее на солнце.

– Это вертолет, – сказал Сид.

– У тебя острое зрение, – заметил Вальд.

– Я еще не вижу его, просто узнал звук. Кстати, в ящике номер двенадцать лежит небольшой телескоп; собери-ка его между делом.

Вальд нашел нужный ящик и, раскрыв инструкцию, довольно быстро собрал телескоп. Он навел телескоп на увеличивающуюся точку, но ничего не увидел.

– Похоже, он не работает.

– А ты опустил четвертак?

– Четвертак?

– Ну да, quarter.

Пошаривши там и сям, Вальд не без труда отыскал требуемую монетку, а затем и предназначенную для нее щель. Он опустил четвертак в щель, и телескоп заработал. Вальд опять глянул в него и убедился в правоте Сида.

– Это иммиграционные власти, да?

– Может быть кто угодно, – сказал Сид довольно-таки зловеще. – В 1981 году таким образом произошла катастрофа близ островов Вануату. Вертолет террористов напал на воздушный шар…

– Эй, прекрати, – попросил Вальд.

– Извини. Я не учел, что ты всего лишь любитель.

Вертолет приближался; его уже можно было разглядеть невооруженным глазом, а в телескоп стало видно, что он совсем маленький, двухместный. Он приближался все медленней и медленней. Страус громко, озабоченно закряхтел.

– Не слишком ли он близко? – обеспокоился Вальд.

– Пока нет.

– Он кажется безобидным, не так ли?

– Во всяком случае, он ведет себя по правилам.

От вертолета вдруг отделилось нечто совсем маленькое и тоже блестящее, быстро двинулось по направлению к шару и превратилось в крошечное подобие самого вертолета. Собственно, это был еще один вертолет – действующая авиамодель, вероятно управляемая по радио и используемая в качестве транспортного средства.

Игрушечный вертолет подлетел совсем близко к корзине – воздушный поток от него был совсем невелик – и выпустил из себя довольно толстый телескопический стержень. На раме, венчающей этот стержень, Вальд со все возрастающим удивлением увидел телекамеру и металлический, нестерпимо сверкающий на солнце рупор громкоговорителя.

– Они гонят волну, – проворчал Сид. – Скажи им, чтобы зашли с востока.

– Эй, на вертолете! – крикнул Вальд в сторону рупора. – Зайдите с востока!

Вертолет медленно начал смещаться к солнышку, и игрушечный детеныш его туда же.

– Будьте добры, – сказал рупор женским голосом, – не кричите, пожалуйста. Микрофон очень чувствительный; мы отлично слышим вас обоих и даже вашего пернатого друга.

– Кто вы такая, уважаемая дама?

– GNN International. Нас здесь две дамы; хотим договориться с вами об интервью.

Вальд облегченно вздохнул, но тут же вновь насторожился.

– Что еще за интервью?

– Просто, о вашем полете…

– Какая-то лажа, – неприязненно сказал снизу Сид. – Пусть объяснят, чем мы так уж особенно хороши; на земном шаре воздухоплавателей нынче достаточно.

– Вы слышали вопрос? – спросил Вальд у рупора.

– Да, – ответил тот, – дело в том, что у вас самая мощная в мире нагревательная установка.

– Это неофициальная информация, – зашипел Сид в Трубу, – установка еще не зарегистрирована. Ишь какие!

– Вы не имеете права оперировать этой информацией, – твердо сказал Вальд.

– Ну, а то, что вы пробираетесь по чужим воздушным коридорам? – спросил рупор ехидным голосом.

– Отведите в сторону свой микрофон, – сказал Вальд с раздражением. – Моему компаньону и мне нужно посоветоваться конфиденциально.

В вертолете повиновались.

– Что скажешь? – прошептал Вальд в Трубу.

– Скажу – пройдохи.

– Я спрашиваю, давать ли интервью?

– Это деловой вопрос, – ответил Сид. – Не хочу замутнять наши отношения бизнесом; ты генеральный спонсор полета, тебе и решать.

– Хорошо, – сказал Вальд, – однако мы должны заранее договориться о распределении прибыли.

– Я доверяю тебе и не желаю больше это обсуждать.

– О’кей.

Вальд замахал руками.

– У меня есть сотовый телефон, – сказал он вновь приблизившемуся рупору. – Почему вы не позвонили загодя и тем самым заставили нас беспокоиться?

– Но откуда же мы знаем, по какому номеру звонить?

– Не валяйте дурака, дамочки! – сурово сказал Вальд. – Эти логотипы на шаре в десять раз больше вашего вертолета. Грош вам цена как репортерам, если вы не сумели связаться ни с одной из двух фирм.

– Мы пошутили, – сказал рупор. – Разумеется, мы с ними связались; но господа Эскуратов и *ов в один голос заявили, что это исключительно ваша компетенция.

– Вместе с тем, – добавил он другим голосом, – номер вашего телефона держится в строжайшем секрете.

– Еще бы, – самодовольно заметил Вальд, – а вы небось ожидали, что вам сразу все расскажут?

– Да уж, вопросы безопасности у вас на высоте.

– Ладно, – сказал Вальд. – Но я не хочу вести переговоры об отдельно взятом интервью.

– А как же? – послышался разочарованный голос.

– Могу продать эксклюзивные права на освещение всего полета.

– Вы с ума сошли. Кому нужны ваши права?

– А кому нужно интервью?

Рупор помолчал.

– Извините, – сказал он через какое-то время, – мы ненадолго отключимся; нам нужно посоветоваться с начальством.

– Валяйте, – усмехнулся Вальд. Он попытался рассмотреть в телескоп своих собеседниц, но потерпел неудачу – оплаченное четвертаком время уже закончилось. Невооруженным глазом было видно лишь, что одна из дам светленькая, а другая – будто бы негритянка.

Спустя пару минут рупор опять заработал.

– Куда вы летите? – спросил он.

– В Лас-Вегас, Невада.

– Зачем?

– Это не относится к предмету переговоров.

– Лас-Вегас – конечная точка?

– Это зависит, – сказал Вальд.

– Сколько вы хотите за эксклюзив?

– Один миллион.

– Миллион чего? – тоскливо спросил рупор.

– Миллион за права, – уточнил Вальд, – не считая отдельной платы за интервью.

– Конечно же, – с надеждой предположил рупор, – вы имеете в виду миллион испанских песет?

Вальд улыбнулся в камеру.

– Девочки, улетайте.

– Ну и улетим, – обидчиво сказал рупор.

– Так не ведутся дела, – добавил он другим голосом.

– Поучите меня, как ведутся дела, – буркнул Вальд.

– Но это же безумие, – сказал рупор. – Миллион долларов! в то время как вы летите всего-то в Лас-Вегас… Миллион – таков приз Анхойзера-Буша за первый в мире беспосадочный кругосветный перелет; да и к тому же только половина этой суммы достанется собственно воздухоплавателям.

– Не надо ля-ля, – раздался из Трубы презрительный голос Сида. – А про хрустальный кубок Бадвайзера впридачу – забыли?

– Ладно, – вздохнул рупор, – мы видим, теоретически вы подкованы. Раз так, предлагаем триста тысяч за эксклюзивное право, включая два интервью: одно в воздухе и одно по прибытии.

– Хм, – сказал Вальд. – Сумма неприлично мала.

– Побойтесь Бога!

– Это я и так делаю… ладно, раскрою несколько карт. Это первый в мире спонтанный трансатлантический перелет с автомашиной и страусом; к тому же один из воздухоплавателей летит на крыше автомашины. Надеюсь, теперь вам стало понятным многое.

– Триста пятьдесят тысяч.

– О’кей, – сказал Вальд, – девятьсот тысяч за голый эксклюзив, и это мое последнее слово. Раз уж вы так ожесточенно торгуетесь, с вами ухо нужно держать востро; каждое интервью, а также права на публикацию изображений будем обговаривать отдельно.

– Четыреста!

– Тысяча чертей! – крикнул Вальд. – Коли так – восемьсот за голый эксклюзив, и то лишь потому, что вы женщины; но это исключительная и самая последняя скидка. Dixi!

И Вальд решительно припечатал кулаком воздух. В рупоре послышался невнятный спор, и он без предупреждения выключился; авиамодель резко рванула назад к вертолету и исчезла из поля зрения.

На фоне ровного гуда нагревателя и ставшего уже привычным стрекота вертолета наступило молчание. Вертолет не улетал, но и не выпускал модели. Воздухоплаватели с часок помолились, затем в охотку пообедали и принялись загорать.

– Хоть я и не занимаюсь бизнесом, – невзначай заметил снизу Сид, – но на мой взгляд с этими журналистками ты был несколько жестковат.

– Ты вел бы дело мягче? – спросил Вальд.

– Да я вообще не стал бы с ними торговаться. Трахнул бы пару раз и дал бы это несчастное интервью.

– Как же ты их трахнул бы? Учитывая, что произошло в 1981 году… близ, э-э…

– Близ островов Вануату, – подсказал Сид, – но это не при чем; трахаться с дамами – для меня это целая программа. Вначале ради такого дела я бы специально опустился… Ты слышишь? По-моему, еще один вертолет.

– Вон он.

– Посмотри в телескоп, – посоветовал Сид.

– Но у меня больше нет четвертака.

Сид помолчал.

– Так и быть, – сказал он, – как другу, открою тебе секрет. Переверни телескоп вверх ногами.

Вальд перевернул телескоп, и четвертак выпал из щели. Он опять опустил его в щель, и телескоп заработал. Вальд вгляделся в голубизну. На сей раз приближался вертолет побольше, и вида он был достаточно угрожающего. Вальду удалось поймать его в створ телескопа; он успел установить, что внутри больше чем двое – люди были в черной одежде, лица их были закрыты темными шлемами. Как только стало ясно, что новый объект летит в направлении воздушного шара, из вертолета GNN International вновь выскочила авиамодель.

– Мистер Полански, – несколько нервно сказал голос из рупора еще до того, как вертолетик достиг корзины, – нам нужна твердая гарантия того, что вы не взвинтите цены на отдельно взятые интервью и права на публикацию изображений.

– Даю вам слово, что не взвинчу.

– Этого мало.

– Что же мне, расписку написать, что ли?

– Не нужно, – сказал рупор, и стержень с рамой, еще более вытянувшись, достиг корзины. – Будьте так добры открыть контейнер, укрепленный прямо под динамиком. Там капсула; заберите ее на борт. В ней вы найдете документы, с которыми мы предлагаем вам ознакомиться, то есть проект контракта, включающий в себя полный перечень конкретных мероприятий с вашим участием.

Вальд принялся за выполнение инструкций.

– Как видите, – продолжал рупор, комментируя действия Вальда, – в капсуле также сувениры от GNN International и нескольких спонсорских фирм, представительский «паркер», пара бутылочек отличного виски, блок сигарет – как известно, у воздухоплавателей вечно кончаются сигареты – и, наконец, пакет концентрированной люцерны для нашего общего пернатого друга. Обратите внимание, – вкрадчиво добавил рупор, в то время как Вальд уже распечатывал бутылочку, – что эти небольшие, но приятные знаки внимания совершенно бесплатны и переходят в вашу полную собственность независимо от того, достигнем ли мы окончательного соглашения.

– Спасибо, – сказал Вальд, отхлебнул глоток виски и оглянулся на большой вертолет. Вертолет уже перестал приближаться. Он висел в воздухе раза в два дальше от шара, чем вертолет GNN, гораздо противнее трещал и, казалось, внимательно наблюдал за событиями.

– Тем не менее, – затараторил рупор, как автомат, – поскольку мы уже сделали первый шаг вам навстречу, мы весьма высоко оценили бы такой жест доброй воли с вашей стороны, как временное обязательство не вступать в аналогичные переговоры с кем бы то ни было до окончания наших переговоров. Разумеется, если последние закончатся неудачно, вы немедленно будете освобождены от этого обязательства.

– Хм, – сказал Вальд и отпил еще глоток. – Виски и впрямь замечательное, но если вы будете затягивать переговоры, я лишусь других потенциальных заказчиков. Здесь должен быть какой-то разумный временной предел.

– Вы абсолютно правы, – сказал рупор, – и нам очень приятно, что по этому вопросу у нас полное взаимопонимание; оно вселяет в нас оптимизм. С вашего позволения, на самом верху внутри капсулы мы уложили очень краткий текст такого обязательства, который вы можете пробежать глазами прямо сейчас. Как видите, в нем предусмотрен конкретный срок: три часа. Мы просим вас подписать этот документ и положить назад в контейнер; затем мы улетим – у нас просто кончается горючее – а через три часа появимся снова.

– О’кей, – сказал Вальд, – я подпишу этот документ. Но я привык вести свои дела чисто. Здесь нигде не написано, что информация конфиденциальна; да если бы и было написано, я бы это зачеркнул. Поэтому, если в ваше отсутствие кто-нибудь еще захочет все того же, то… э… вступать в переговоры я не буду, но насчет трех часов им скажу. Пусть занимают живую очередь. Вы поняли?

– Хозяин – барин, – кротко сказал рупор.

– И еще у меня небольшая просьба.

– Слушаем вас; только, если можно, побыстрей.

– Перешлите, пожалуйста, текст контракта в «ВИП-Системы» на имя моего штатного юриста, г-на Х.; пока вы будете брать горючее, я хочу с ним посоветоваться и тем самым выиграть время.

– Это уже предусмотрительно сделано, мистер Пулавски… кстати, лично для вас мы вложили в пакет экспертное заключение титулованной фирмы о тексте контракта.

– Очень хорошо. Еще мне хотелось бы знать, во сколько вы вылетаете со своей базы. Вдруг потребуется внести в текст какие-то изменения?

– База здесь не при чем. Мы отлично оснащены; незначительные изменения в документах можно сделать прямо на борту нашего вертолета.

– Что ж, – отозвался Вальд, – тогда я с легким сердцем подписываю обязательство. На моих часах два сорок пять по Москве.

– Не хочется оскорблять ваших чувств…

Рупор замялся.

– Ну? – крикнул Вальд.

– В Москве все как-то нестабильно… в общем, мы просили бы обозначить время по Гринвичу.

Вальд проглотил оскорбление.

– Стало быть… одиннадцать сорок пять, о’кей?

– О’кей.

Вальд подписал бумагу. Едва он укрепил ее где положено, как оба вертолета – маленький и совсем маленький – опрометью рванули прочь, при этом авиамодель втягивала в себя штатив по дороге.

– Сид, – сказал Вальд, запихивая непочатую бутылку виски в Трубу, – лови посылку.

– Спасибо.

– Знаешь, я что-то беспокоюсь за них. Эта обмолвка насчет горючего… Видал, как чесанули?

– На все воля Божья, – сказал Сид. – Если они не дотянут, то есть плюхнутся в море, тебе больше дадут за интервью. Это же капиталисты, акулы.

– Мне было бы их жаль.

– Мне тоже. Я мог бы их трахнуть. Как они выглядят?

– Вроде ничего. Одна светленькая, зато другая как бы негритянка.

– Расскажи про их фигуры.

– Какие фигуры, Сид? Я и это еле успел разглядеть. Если б ты раньше открыл мне секрет телескопа…

Сид молчал.

– Чего молчишь? – спросил Вальд.

– Стараюсь скрыть разочарование.

Вальд раскидал по сторонам содержимое капсулы, достал документы и пробежал глазами несколько строк, формулируя первые вопросы своему юристу. Страус громко крякнул, с жадностью глядя на пакет концентрированной люцерны. Вальд покосился на него, пододвинул к нему пакет и вдруг подумал, что каникулы кончились.

Ему стало грустно.

– Сид, – спросил он, – ты выпил?

– Да.

– Неплохое виски?

– Согласен; однако под твоей задницей, в ящике номер один, тоже неплохой запас крепких напитков.

– Я не смог открыть этот ящик.

– Неудивительно: ключ от него в кармане у меня.

Виски ударило Вальду в голову.

– Сид, – предложил он, – давай поговорим о том о сем.

– Давай… например, о дамах.

– Ха! Мы еще не касались этой щекотливой темы.

– А я сейчас только об этом и думаю. То, что случилось, разбудило мое воображение; сейчас я пытаюсь домыслить внешность этих журналисток. Какая грудь у светленькой! Да и негритянка хоть куда, ¡vaya, vaya! Теперь я представляю себе, как бы я с ними поступил.

– И как?

– Как всегда, – сказал Сид, – не раздумывая. Вначале мы опустились бы на островах. Представь себе пальмы, бунгало, шумный международный бар… Их вертолет сел раньше; они уже ждут меня за столиком. Я подхожу. Подношу каждой по гвоздике, встаю красиво, как Стив Фоссетт… приглашаю на вечер… за счет заведения…

– Разве это этично, – спросил Вальд, – за счет заведения?

– Ты не понимаешь. Я – звезда; меня знают на всех островах, как облупленного. Я ходячая реклама для любого международного бара. Бармены соревнуются за право угостить меня и моих гостей.

– А ты не такой простой, каким кажешься, – заметил Вальд. – Итак, ты пригласил их… Что потом?

– Потом вечер. Мы танцуем втроем под пальмами, среди бунгало; темнота, звезды, огни. Мы прижимаемся друг к другу, улыбаемся друг другу, ощущаем запах друг друга. Наши тела разгорячены. Наши глаза начинают призывно блестеть.

В голосе Сида послышалась хрипотца, как в начале их путешествия. Вальду передалось его волнение; высунув голову за борт корзины и убедившись, что вертолет по-прежнему далеко, он спустил трусы и посмотрел на свой пенис, быстро увеличивающийся в размерах.

– Мы спускаемся к морю, – сказал Сид. – Я обнимаю их за плечи, сразу обеих. В нас возникает желание.

Страус с негодованием вскричал, устав от тщетных попыток раскурочить клювом пакет с люцерной. Вальд тихо выматерился и зубами вспорол пакет, краем глаза следя за тем, чтобы во время этих хлопот не утратить достигнутого. Затем он коснулся пениса пальцами и закрыл глаза.

– Мы раздеваемся, – продолжал между тем Сид, увеличивая паузы между словами. – Медленно, медленно раздеваемся при свете восходящей луны. Каждый из нас по очереди снимает одну из немногочисленных оставшихся на нас вещей, а остальные двое смотрят и восхищаются. По мере того, как мы делаем это, желание наше растет.

– Черт тебя побери, Сид, – нетерпеливо пробормотал Вальд. – Почему все так медленно?

– Не мешай, – буркнул Сид. – Так у меня заведено… мы медленно – очень медленно! – снимаем свою последнюю вещь и остаемся совершенно обнаженными. Желание наше становится нестерпимым… Тогда мы идем к воде и с тихим смехом погружаемся в ее ласковые объятия.

Вальд заключил член в объятия своей ладони.

– Наконец, мы касаемся друг друга. Не так неистово, как мы уже делали это во время танца. Мы делаем это нежно. Мы обнимаемся. Наши тела переплетаются; мы выкатываемся на мягкий песок. Светленькая говорит мне: «¡Te quiero, Paco!»… А негритянка говорит: «¡Te quiero tambien!» – и я…

Сид перестал говорить и наполнил Трубу глубоким ритмичным дыханием.

– Дальше! – крикнул Вальд.

– Дальше… я обхожусь… без слов, – в такт дыханию прошептал Сид, – и ты можешь… заняться этим же… и лучше… не отвлекай меня… пока я не…

Вальд последовал обоим советам.

 

Глава IX

Беседа с юристом. – Вред бадминтона. – Разговор с Эскуратовым. – Разговор о рукоблудии. – Сэнди и Венди. – Вальд подписывает контракт. – Как зовут страуса? – Что случилось в 1783 году. – Где живет Сид

Через полчаса с небольшим, отдохнув и даже наскоро пробежавшись глазами по тексту контракта, Вальд услыхал из Трубы:

– На рассвете я беру их в корзину. Мы поднимаемся высоко в небо, и я показываю им весь мир.

Вальд подумал, не присоединиться ли. Потом тяжело вздохнул и набрал номер офисины.

– Они стоят рядом со мной, одетые по-курортному, – продолжал между тем Сид свою мысль, – светленькая в голубых джинсах, негритянка в короткой юбочке. Их захватывают романтические краски восходящего солнца, высота и величие воздушного океана. Грудь светленькой вздымается; она хватает мою руку и говорит: «Пако! ты чувствуешь, как у меня бьется сердце?» С этими словами она прижимает мою руку к своей груди.

– Алла? – спросил Вальд потише, чтоб не мешать товарищу. – Соедини меня с г-ном Х.

– Одну минутку, Вальдемар Эдуардович.

– Грудь негритянки вздымается тоже, и с этими же словами она прижимает к своей груди мою другую руку. Затем они обе, как по команде, поворачиваются ко мне лицом, и мои руки соскальзывают с их грудей на их талии… опускаются ниже… я беру их за задницы, в то время как они нежно поглаживают сквозь ткань шортов мой набухающий член…

– Х. Слушаю вас, Вальдемар Эдуардович.

– Вы получили проект контракта с GNN International?

– О, да.

– Как он вам?

– Они слегка повизгивают, выражая тем самым свое возрастающее желание. Их задницы упруги; кажется, мы можем провести целую вечность, лаская друг друга посреди этой пронзительной голубизны.

– Неплохо; однако, отдельные позиции…

– Какие именно?

– Клаузы третья, пятая и восьмая. Для начала третья; просмотрите, пожалуйста, текст.

– Наконец, мы втроем медленно опускаемся на дно корзины. Мы медленно раздеваемся, но не донага. Мы обнажаем только те части тела, которые ласкали до этого. Светленькая спускает свои джинсы… и я вижу, что под джинсами ничего нет. Кроме самого ее лакомого места, конечно… Светлые волосы между ногами слегка поблескивают; я опускаю свою руку в их пленительную глубину.

– Пробежался глазами.

– Обратите внимание на конец фразы: «…также и все прочие права на интеллектуальную собственность, существенно связанные с Событием, когда бы они ни возникли». Из-за этой формулы мы лишимся возможности, например, продавать права на фильм о полете… даже если этот фильм будет сниматься через десять лет.

– Напрочь лишимся?

– Не совсем; не оговорен верхний предел нашего ценового запроса, так как регламентирован только исчерпывающий список конкретных мероприятий. Улавливаете? Но они могут через суд своей юрисдикции склонить нас к так называемой справедливой рыночной цене.

– Плевать на фильм. Дальше.

– Наступает очередь негритянки. Она задирает свою юбочку, и я вижу, что под ней тоже нет ничего. Кроме… Темные волосы влажно поблескивают. Моя рука забирается в их зовущую глубину.

– Клауза пятая, о расчетах. Вы обратили внимание, что половина контрактной суммы депонируется до вашей посадки в Лас-Вегасе, штат Невада?

– Где? Ах, да. Хм.

– Притом в первой клаузе Событие квалифицируется как беспосадочный перелет. Это значит, что если вы, паче чаяния, не долетите до Лас-Вегаса…

– Они обе закрывают глаза. Я ласкаю самые сокровенные их места и чувствую, как они увлажняются.

– Понял. Придется долететь.

– Хозяин – барин… Тогда последнее: клауза восьмая, перечень реквизитов. Зачем принимать деньги на банковский счет «ВИП-Систем»? С нас же заберут половину налогами… если не больше.

– Г-н Х., это не телефонный разговор.

– Отнюдь, Вальдемар Эдуардович. Речь идет об объектах интеллектуальной собственности, к тому же возникших в экстерриториальном пространстве. Конечно, можно и их обложить налогами, но можно и легально сопротивляться этому, так что разговор вполне телефонный.

– Клитор светленькой набухает первым, я ощущаю его под своими пальцами. Ее губы призывно раскрываются мне навстречу.

– О’кей. Ваши рекомендации?

– Очень простые – раз уж вы летите в Неваду, то купите тамошнюю фирму… через траст, конечно, чтобы ни одна падла в совке за жопу не взяла…

– Клитор негритянки тоже набухает, и она берет в руки мой член.

– Вы можете связаться с таким трастом сейчас же?

– Не совсем сейчас – траст будет карибским…

– Но у меня не предусмотрено остановки на островах.

– Я целую светленькую, в то время как негритянка подводит мой член к своему рту. Он упирается в ее чувственные губы. Ее рот открывается; она засасывает мой член глубоко, глубоко…

– Остановки не надо. Позже я дам вам контакт в Лас-Вегасе; туда будут доставлены все подготовленные к вашей подписи документы. Вопрос упирается в расписание карибского офиса – он открывается в девять утра, то есть в пять по Москве. Сколько, вы говорите, у нас времени?

Вальд посмотрел на часы.

– До двух сорока пяти пополудни по Гринвичу.

– О, какой у нее язык! Как сладко она водит им вдоль моего члена! Вверх – вниз… вверх – вниз… Меня охватывает блаженство.

– В таком случае вопрос решен. У меня будет целых сорок пять минут; этого более чем достаточно.

– Я замираю. В ту же минуту светленькая поворачивается ко мне задом, и негритянка вставляет мой член в…

– Решено. А после этого попрошу вас от моего имени выйти на GNN, сообщить им новые реквизиты и лично завизировать по факсу исправленный текст.

– Нет проблем.

– Еще одно. Если мы с этими репортершами опять начнем что-нибудь обсуждать, рабочий день по Москве в это время закончится. Не могли бы вы задержаться на полчаса в офисине?

– Вот с этим как раз заминочка, – сказал Х. – Сегодня понедельник; в семь у меня, как вы знаете, бадминтон… если я опоздаю хоть на одно занятие, тренер будет очень недоволен.

– Черт побери, Х.! Контракт сами знаете на какую сумму, а вы – бадминтон.

– Понимаю вас, Вальдемар Эдуардович. Но контракт контрактом, а бадминтон бадминтоном; к тому же мне ехать на Теплый Стан, а троллейбусы в часы пик, знаете ли, переполнены. Да и зачем мне быть в офисине?

– Я хотел бы подстраховаться… иметь возможность связаться с вами, если мне вдруг понадобится экстренная консультация.

– Но для этого мне не нужно быть в офисине, – с облегчением сказал Х. – Ваша секретарша знает номер моего пейджера; обещаю, что прикреплю его к своим спортивным трусам. Едва заслышав сигнал, я как можно скорее отпрошусь с тренировки, приму душ, переоденусь и перезвоню вам из первого же телефона-автомата.

– Хорошо, – сказал Вальд. – Кажется, все у нас?

– Не совсем… Есть один деликатный вопрос.

– Да?

– Вы должны указать мне наследника.

– Чего?

– Я рад, что вы благоразумно приняли мой совет насчет фирмы в Неваде… но если с вами что-то случится по пути… Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, однако половина суммы, которая должна упасть на счет сразу после заключения контракта, может пригодиться вашим коллегам… друзьям…

– Понял, – сказал Вальд. – Я назначаю моим наследником господина Франсиско Кампоамора, по прозвищу Сид.

– Воздухоплавателя, который вместе с вами? Подумайте, логично ли это – в случае, если…

– Я сказал – Сид; а если он окажется не в состоянии принять наследство, то деньги достанутся известному вам г-ну *ову… кстати, не забудьте ознакомить его с окончательным текстом контракта. Такой вариант устраивает?

– Вполне.

– Ну, тогда удачной вам тренировки.

– Спасибо, Вальдемар Эдуардович.

Вальд отключился. Сегодня понедельник, подумал он. На сегодня было назначено подписание контракта с «Цельным Бензином». Очевидно, мероприятие откладывалось. Полагалось бы сделать звонок вежливости Эскуратову.

– Теперь очередь негритянки, – сказал тем временем Сид. – «Возьми меня сверху», – говорит она. Ее губы зовут меня. Она раздвигает свои ноги…

Вальд набрал прямой Эскуратова.

– …а светленькая вставляет мой член…

– Да.

– Борис, привет. Это Вальдемар.

– Ну, здравствуй, дорогой, – послышался уверенный в себе, номенклатурного тембра голос, за прошлую неделю успевший набить Вальду оскомину, а сейчас вдруг ставший неожиданно желанным. – Слыхал, слыхал о твоих подвигах… Значит, летим?

– Летим, Борис… еще как летим.

– Как же это ты, а?

– Сам не пойму. Переработал, наверно.

– И ведущего спеца снял с проекта. Не очень-то выглядит, а? После всего…

– С меня.

– Это уж не сомневайся.

– Но ты держишься?

– Твоими молитвами.

– Значит, держишься.

– Допустим…

– Обрати внимание, – сказал Вальд, – на шаре, на котором я лечу, написано не только «ВИП-Системы».

– Хм.

– Еще написано «Цельный Бензин».

– Предлагаешь радоваться?

– Пока нет… но вот если, к примеру, в ближайшие дни твои телефоны начнет обрывать неудовлетворенная клиентура…

– Не такой у меня бизнес.

– Как сказать, как сказать…

– Хм.

– А в воздушном океане, кстати, холодно. Ветра носят взад-вперед… ежечасно рискуешь жизнью…

– Вальдемар… конечно, обсудим, об чем разговор…

– Еще одно, Борис. Давай отменим к черту все увеселения; один мой полет достаточно нас прославит.

– Ты в своем уме, Вальдемар? Я и так еле отбиваюсь от халявщиков… а если мероприятие вообще отменить…

– Да пошли они все.

– Не знаю, не знаю…

– Подпишите по-скромному – и вперед.

– А когда спец? Партнер твой что-то менжуется…

– Спец, спец… Все вместе прибудем.

– Вот прибудете – тогда и подпишем.

– Какой же ты осторожный, Борис.

– Какой есть.

– Ладно, бывай. А то у меня уже сотовый дохнет.

– Бывай. Попутного ветра тебе.

Вальд выключил телефон и вслушался в окружающее. Ровно гудела нагревательная установка. Ровно трещал загадочный вертолет. В Трубе было тихо. Вальд посмотрел на часы. Начало пятого. Время тянулось страшно долго. Еще утром он этого не замечал. Помолиться, что ли… пока не прилетели журналистки?

Он с час промаялся. Молитва не проходила сквозь душу, звучала по-дурацки; он вымучивал ее, как второгодник у доски вымучивает надоевшее, бессмысленное стихотворение. Он понял, что толку от такой молитвы не будет. Это наказание за грешные забавы, подумал он.

– Эй, Сид, – сказал он в Трубу.

– Да?

– Я думал, я тот еще онанист, но смотрю, ты в этом деле меня здорово переплюнул.

– Это естественно. Лучшие онанисты – профессиональные воздухоплаватели.

– Но разве рукоблудие – это не грех?

– Не смеши. Ни один грех священники не отпускают так охотно. Тоже мне, нашелся моралист…

– Не моралист я. Просто беспокоюсь, как бы все наши молитвы не пошли прахом.

– Прощение и благодать вовсе не одно и то же.

– Поверю тебе, – вздохнул Вальд, – все равно у меня нет другого выхода… Так все твои сексуальные приключения – всего лишь фантазии онаниста?

– Не все. Например, в 1993 году…

Сид сделал небольшую паузу – видимо, сел поудобнее, желая поведать о любовном эпизоде, – но в это время наконец застрекотал маленький вертолет.

– Извини, Сид, – сказал Вальд. – Придется отложить твой рассказ; сейчас, может, заработаем денежек.

Вертолет без напоминания зашел с восточной стороны и выпустил авиамодель со знакомой механической конструкцией.

– Hi, м-р Пелевски, – сказал рупор.

Вальд завел телескоп и установил, что голос принадлежит негритянке. Собственно, это была не совсем негритянка – скорее мулатка какая-нибудь, – но после фантазии Сида Вальд не мог думать о ней как-то иначе.

– Hi, – сказал Вальд.

– Как видите, мы вовремя; достаньте, пожалуйста, из контейнера пакет и телефон.

– Зачем телефон? У меня есть один.

– Ваш уже сдох небось, а этот заряженный; звоните куда и сколько влезет вплоть до первой посадки. Бесплатный подарок от GNN International.

– Спасибо, – сказал растроганный Вальд. – Кстати, вам должен был позвонить мой юрист, г-н Х.

– Он и позвонил; как вы увидите, в текст контракта вставлены новые реквизиты лицензиара.

– Вальдемар, – шепнул Сид, – будь любезен, передай мне телескоп.

– Сейчас я гляну на пакет, – сказал Вальд, – а вы тем временем уж будьте так добры, передайте моему другу навигационный прибор. Я бы вас не затруднял, но он не влезает в Трубу, вот ведь какая заминочка.

– Будет сделано, – пообещала негритянка.

Вальд пристроил телескоп в контейнер – крышка осталась незакрытой – и углубился в чтение документа, представляющего собой копию дважды переданного факса. Каждая из страниц была завизирована г-ном Х. Неплохая работа, подумал Вальд и твердо решил не отвлекать Х. от тренировки.

Кроме факсимильной закорючки Х., на каждой странице красовалась чернильная подпись GNN International. Весь пакет был представлен в двух экземплярах. Тоже неплохо работают, сучки, с одобрением подумал Вальд. Трудно ожидать лучшего в такой своеобразной обстановке. Впрочем… специфика информационных агентств…

– Прежде чем подписать, – сказал Вальд, – я хотел бы с вами познакомиться.

– Я Венди, – сказала негритянка.

– Я Сэнди, – сказала светленькая. – Наши фамилии вы найдете на последней странице контракта, две последние в столбике.

– Очень приятно, – сказал Вальд. – Можете называть меня Вальдемаром; а моего друга зовут Франсиско Кампоамор, то есть Сид.

– Мы знаем, – сказали Сэнди и Венди. – Привет, Вальдемар. Привет, Сид, как поживаете?

– Хорошо! – крикнул Сид. – Скажи им, что они мне нравятся! Я хочу поговорить с ними!

– О’кей, – сказал Вальд. – Я подписываю.

Он снял колпачок с представительского «паркера», улыбнулся видеокамере и подписал контракт.

– Примите наши поздравления, Вальдемар, – сказала Венди; – нам жаль, что мы сейчас не можем скрепить наш контракт рукопожатием.

– Пусть пообещают сделать это позже! – заорал Сид, злой оттого, что на него не обращают внимания.

– Мы слышим, Сид, – мягко сказала Венди. – Конечно же, мы познакомимся ближе в Лас-Вегасе.

– Я приглашаю вас на ужин, – сказал Сид.

– Заметано, – сказала Венди.

– Мальчики, за работу, – сказала Сэнди. – Сейчас мы запишем три коротких фрагмента. Первый – приветствие Сида, а потом два мини-интервью. Сид, приготовьтесь к записи. Улыбайтесь и приветствуйте нас несколько раз подряд, мы покажем только один… Пять, четыре, три, два, один… начали!

– Привет! – крикнул Сид.

– Отлично, – шепнула Венди, – еще раз, милый…

– Привет! Здравствуйте, я – Сид Кампоамор, я рад встрече с вами!

– Well-done! – сказала Сэнди; – теперь пара советов насчет интервью. Старайтесь отвечать на вопросы быстро, не задумываясь; если не знаете, что говорить, говорите любую ерунду, например: «Об этом мне нужно посоветоваться с нашим страусом». Кстати, как зовут страуса?

– Понятия не имею, – сказал Вальд. – Он не наш.

– Пусть его зовут Ники, – распорядилась Сэнди, – и забудьте, что он не ваш. Если вам покажется, будто вы сказали что-то смешное, не стесняйтесь смеяться – мы уж поддержим вас так, что только судья не расхохочется. Вам все ясно?

– Да, мэм.

– Не называйте меня «мэм».

– О’кей, Сэнди.

– Расслабьтесь, для волнения нет резона: из ваших ответов будут выбраны только самые удачные, секунд на двадцать пять; и вообще мы смонтируем все в лучшем виде. Вопросы есть?

– Нет.

– Прекрасно. Советы окончены. Вальдемар, приготовиться к записи. Даю обратный отсчет: три, два, один… Hi, Вальдемар! – бодро сказала Сэнди.

– Hi! – сказал Вальд.

– Куда вы летите?

– В Лас-Вегас, Невада.

– Как драматично! Неужели вы надеетесь долететь без единой посадки?

– Все в руках Господа.

– Стоп, еще раз; ваша реплика не должна побуждать атеистов переключить канал. Как драматично! Неужели вы надеетесь долететь без единой посадки?

– Мы просто уверены в этом.

– Тогда вы летите в нужное место – в страну уверенных в себе мужчин… – Сэнди хихикнула. Вальд громко рассмеялся, не поняв почему, но почувствовав, что так надо. Венди показала большой палец, и Вальд обрадовался, что угадал.

– Является ли ваш полет формой протеста?

– Отнюдь.

– Какова, в таком случае, его цель?

– Чисто развлекательная. Хотим вдохнуть свежего воздуха и выиграть в казино доллар-другой.

– Здорово! Мы присоединимся к вам в Вегасе. А что за надписи на вашем воздушном шаре?

– Это названия спонсоров полета – крупных операторов российского рынка.

– Вы считаете, в условиях экономического кризиса в России этим корпорациям можно доверять?

– На все сто! – сказал Вальд, сложил пальцы колечком и выразительно потряс ими в воздухе.

– Представьте нам вашу маленькую птичку.

– Это Ники. Ники, улыбнись…

– Хороший, хороший Ники… Что он делает в полете?

– Жрет концентрированную люцерну, – ухмыльнулся Вальд, подумал, не посмеяться ли, решил, что это будет некстати, и добавил: – А вообще-то это наш талисман.

Возникла небольшая пауза. Сэнди и Венди негромко посоветовались.

– Исключите люцерну, – попросила Сэнди. – Хороший, хороший Ники… Что он делает в полете?

– Это наш любимый талисман!

– Это утерянная историческая традиция, – встрял снизу Сид. – Знаете, кто первым в истории поднялся на воздушном шаре?

– Монгольфье?

– Овца, петух и утка. Это было в 1783 году.

– Вот оно что… А когда полетел первый страус?

– Первый – наш, – твердо сказал Вальд.

– Ну и ну! – воскликнула Сэнди. – Спасибо… Увидимся позже, Вальдемар.

– Отлично, Вальдемар, – сказала Венди, – вы прирожденный шоумен. Сид, приготовиться. Начали!

– Сид, – громко спросила Сэнди, – это правда, что вас хорошо знают в Европе?

– Не только в Европе, – гордо сказал Сид, – на островах тоже. Я международная звезда.

– Что ж, – не без иронии сказала Сэнди, – я надеюсь, что вы станете звездой в Штатах тоже.

– Спасибо, мэм.

– Стоп! Я просила не называть меня «мэм». Я надеюсь, что вы станете звездой в Штатах тоже.

– Спасибо, мисс… Постараюсь полностью оправдать ваши надежды!

– Как долго вы готовили полет?

– Мы его не готовили. Обратите внимание, это первый в мире полет, начавшийся вообще без подготовки.

– Неужели? Это звучит невероятно! А почему вы летите на крыше вашего автомобиля?

– Это не мой. Я просто хотел…

– Правда ли, что вы первый в мире человек, который путешествует на воздушном шаре вместе со своим автомобилем?

– Нет. В 1986 году, во время фестиваля…

– Зачем вы взяли в полет свой автомобиль?

– Чтобы не пользоваться услугами рент-а-кара.

– Отличная идея! А почему вы летите на его крыше?

– Спросите об этом лучше у нашего страуса!

Раздался дружный смех – как по команде.

– Сид, вы загадочный человек, – сказала Сэнди, отсмеявшись. – Что вы думаете о Монике Левински?

– Лично вы мне нравитесь больше.

– Вы хотите сказать, что у президента Клинтона плохой вкус?

– Вовсе нет; просто он не был знаком с вами.

Сэнди опять покатилась со смеху. Вальду показалось, что этот смех – уже не для передачи.

– Спасибо, Сид. Увидимся позже!

– Класс, – громко шепнула Венди. – Сид, мы твои.

– Запись окончена, – сообщила Сэнди. – Вальдемар, Сид, поздравляем вас; отличный материал, отличное начало нашего сотрудничества.

– Что теперь? – спросил Вальд. – Позиция номер два в списке: «условный эфир»; мне это не очень понятно.

– Это просто означает, что если вы в состоянии связать пару слов, то нам дадут минуту прямого эфира.

– А мы в состоянии?

– Кажется, да, – сказала Сэнди, – но все решит проверяющий. Главное для нас – сколько зрителей в течение нашего сюжета переключатся на другие каналы, а это, само собой, будет ясно лишь после трансляции. Мы известим вас своевременно, Вальдемар. Увидимся позже.

– Да, кстати, – сказал Сид, – не забудьте договориться с правительством о нашем пролете над территорией Соединенных Штатов.

– А разве вы не договорились? – удивилась Сэнди.

– Но вы же сами сказали, что мы летим мимо коридоров; ведь откуда-то вы это выяснили!

– Так то же в Европе…

– Ой, ой, – ехидно сказал Сид, – какие мы важные!

– Да? А что бы вы делали, не будь нас?

– А ничего. Летели бы и дальше; не впервой.

Рупор помолчал.

– Ладно, – с досадой сказала Сэнди, – мы тратим время попусту; вы поставили нас перед фактом, что не очень-то хорошо. Конечно, в интересах дела мы решим проблему с разрешением… но с вас причитается.

– Вот это другой разговор, – сказал Сид. – Уж мы с Вальдемаром ради вас расстараемся – а, Вальдемар?

– Непременно, – пообещал Вальд.

– Ну, пока, – сказали журналистки и стали удаляться, опять одновременно втягивая и вертолетик и рупор.

– Пока, – сказали воздухоплаватели.

Вальд зачарованно наблюдал, как блестящая точка уменьшается и исчезает в голубизне. Тяжкий вздох Сида вернул его к реальности. Вальд огляделся и неожиданно обнаружил, что большого вертолета уже нет на прежнем месте. Уже не было его нудного треска – он просто улетел.

Интересно, подумал Вальд, кто бы это мог быть. Кто бы ни был – не выгорело у вас, ребята… Почем нынче эксклюзивные права?

– Вальдемар, – сказал Сид, – я детально рассмотрел их в телескоп. Обе уродины.

– Невероятно! Уродин не держали бы на GNN.

– Ну, может быть, я слегка преувеличил. Может быть, они просто не так красивы, как я представлял их себе по твоему описанию.

– Ты живешь в воображаемом мире, – сказал Вальд.

– Я знаю, – сказал Сид. – И мне это нравится.

 

Глава X

Мягкий упрек Вероники. – Грохот внизу. – Господин выпивает. – Волнующий миг. – Появление Госпожи. – Нестандартная ситуация. – Откровения Вероники. – О бжутах. – Глубокие мысли Аны. – Существует ли эскимо?

– Зайка, – с мягким упреком сказала Вероника, – с этими событиями ты совсем забросила свой сериал. Между тем мы остановились на самом интересном месте. Тебе напомнить? Ты собиралась рассказать о вашем первом путешествии по Испании – о самом ярком впечатлении за всю твою жизнь, предшествовавшую Барселоне…

– Разве? – спросила Ана. – А мне кажется, к тому времени тот сериал клонился к закату; о путешествии – это уже как бы другой сериал.

– Ну, все равно; если так, считай, ты уже его начала. Ты рассказала мне эпизод (точнее, пизод) из своей барселонской жизни. Как вы с человеком по имени Пако ходили на концерт, а в результате посетили прием общества воздухоплавателей.

– «В результате», – недовольно передразнила Ана. – Будто ты хочешь сказать, что мы вовсе не были на концерте и вместо концерта попали на этот прием.

– Разве это обидно? – удивилась Вероника. – Если так, извини… Я просто хотела тебе напомнить, что ты фактически приступила к следующим сериям, а уж тот это сериал или другой – мне, право, все равно. Да ты и в тот раз успела бы рассказать мне больше… но тут появилась Мариночка… и ты… и мы…

– Мариночка не при чем, – возразила Ана. – Мне тогда просто надоело все время сидеть в душе.

– Мариша, – спросила Вероника, – надеюсь, ты понимаешь, что это не камешек в твой огород?

– Все в порядке, госпожа Вероника, – улыбнулась Марина; – но если речь идет о рассказах Госпожи, то есть, полагаю, о чем-то личном… то дальнейшее мое присутствие здесь неуместно, не правда ли?

– Да, это личный рассказ, – подтвердила Госпожа. – Но подожди; я еще не уверена, что хочу, чтобы ты удалилась. Как ты считаешь, Ника?

Вероника немножко подумала.

– Не знаю. Ты рассказчица, тебе и решать.

– А тебе хотелось бы послушать? – спросила Госпожа.

– Конечно, Госпожа, ведь я так люблю Вас, – сказала Марина. – Кроме того… если вам что-нибудь понадобится во время Вашего рассказа…

– Решено: ты остаешься, – сказала Госпожа. – Но учти: рассказ этот предназначается в первую очередь для госпожи Вероники. Поэтому не обижайся, что я буду обращаться только к ней и смотреть только на нее, как будто бы тебя и вовсе не было в комнате.

– Госпожа, я и сама хотела попросить Вас об этом.

Госпожа, благосклонно улыбаясь, кивнула головой.

А Вероника сказала:

– Я все больше уважаю тебя, Мариночка.

Госпожа раскрыла было рот, приступая к рассказу, но Марина внезапно спросила:

– А что такое «пизод»?

– Это…

Госпожа замялась.

– Марина, – строго сказала Вероника, – хоть я тебя и уважаю, но не смей отвлекать госпожу. Ты видишь? Она уже настроилась. Да и не твоего ума дело, что такое «пизод»; считай, что это наша с твоей госпожой маленькая тайна.

Марина пристыженно потупилась.

Тем не менее она продолжала искоса наблюдать за Госпожой; от нее не укрылось, что Госпожа посмотрела на Веронику благодарным взглядом. После этого она вновь открыла рот, намереваясь наконец начать свой рассказ… но то, что произошло одновременно с этим, заставило изменить ее свое намерение. Снаружи, снизу, раздался грохот входной двери. Послышался раздраженный мужской голос, более всего напоминающий голос Господина. Трое в гостевой замерли и прислушались. Голос звучал на высоких тонах и, похоже, понемногу приближался.

– Это Фил, – прошептала Госпожа.

– Эпиздец, – выдохнула Вероника, самая эмоциональная из троих, и смертельно побледнела.

– Ты думаешь? – растерянно спросила Госпожа и тут же, овладев собой, скомандовала: – Марина, быстро вниз. Займи Его чем угодно. Если спросит, где я, скажешь – в гостевой; если спросит, почему в гостевой, скажешь – примеряю платье с Вероникой.

Марина со всех ног бросилась выполнять приказание.

Господин был вне себя от ярости. Он был один. Не сняв пальто, Он ходил по кухне кругами, постепенно смещавшимися в сторону холодильника. Он смотрел в никуда, рассыпая направо и налево страшные ругательства. Он вовсе не заметил приближения Марины. Обратить на себя внимание Господина было слишком соблазнительным, чтобы устоять.

– Господин, – позвала она. – Что-то случилось?

Господин резко обернулся к лестнице.

– Боже, – простонал он. – Еще и ты…

– Я могу помочь Тебе.

– Ты?

– Ага. Для начала, я подала бы Тебе водки; Ты хочешь выпить, но почему-то все время отвлекаешься.

– Разумеется, ты права, – буркнул Господин.

– Один момент, – сказала она, наливая тем временем стопку и быстренько нарезая соленый огурец. – Прошу Тебя, Господин; это хоть сколько-то Тебя успокоит.

Господин залпом опрокинул стопку и, не закусывая, жестом потребовал еще одну. Марина мигом выполнила Его желание.

После третьей стопки Господин вздохнул, похрустел наконец огурчиком и тяжело опустился на стул.

– Ты одна? – спросил Он.

– Нет, – сказала Марина, – Ана наверху, в гостевой… Она примеряет платье со своей подругой Вероникой.

– Платье! – закричал Господин. – Твою мать, платье!

Марина испугалась. Испуг всегда заставлял ее собрать все свои силы. Дальше она действовала почти автоматически. Она рванулась к Господину, как мать к обиженному, плачущему ребенку; она прижала к себе Его голову и немедленно залезла руками к Нему под пальто. Ее действия были настолько стремительными, что Он не успел ни отстраниться, ни даже выразить свое удивление. Змей Его моментально откликнулся на ее отчаянный призыв.

Господин обмяк на стуле. Руки Его безвольно упали. Он откинул голову и закрыл глаза.

Это был не тот случай, чтобы играть со змеем. Не тот случай, чтобы самой получать удовольствие. Она чувствовала, что Господину плохо; она должна была исправить это простейшим, самым прямолинейным способом; она делала Ему простейший, самый что ни на есть обычный минет.

Он расслабился. Он почувствовал себя окруженным теплой заботой; ощущение Зайкиного присутствия неподалеку лишь добавляло этой окружившей его домашней теплоты. Еще он почувствовал безопасность. Рядом была Дева, сверхъестественное существо, надежный щит от всего, кончая внезапным явлением из комнаты для гостей. Он перестал думать о мире; небеса, голубые и черные, мягко свернулись в не слишком правильный цилиндр длиной около семнадцати сантиметров и полутора дюймов в диаметре.

– Боже, – простонал Он почти так же, как всего лишь за пять минут до того. Его руки, какое-то время висевшие безвольно, как две виноградные лозы, вдруг окрепли и налились гибкой силой. Он поднял их и возложил на голову Марины. Он прижал ее к Своим коленям. Под Его ладонями ее волосы натянулись до боли.

И, хотя для нее это был не тот случай, чтобы получать удовольствие, одновременно с этой сладкой, совсем не сильной болью она почувствовала внезапный, отчаянный плач своей совсем забытой за последнее время пизды. Несправедливо заброшенная, несчастная рыдала в три ручья, и Марина, застигнутая мокрым потоком, испытала угрызения совести. Она вильнула попкой так, что от этого возбудился бы и покойник. А Господин ее, уже стоявший пред вратами оргазма, отнюдь не был покойником; оставив в покое ее волосы, Он подхватил ее ногу, занесенную ею до уровня Его плеча, и легко перенес ее через Себя, как это делают балетные танцоры со своими партнершами; и вновь, как однажды в верхней комнате, она ухитрилась не выпустить змея Его из своих губ. Ах, как удобно устроились колени Марины в мягких сгибах локтей Господина! Как хорошо стало ее заднице, оказавшейся против Его глаз! Бабочкой взлетела ее пизда, источая брачные запахи; как крылышками, затрепетала губами своими – то-то хорошо стало бедняжке, столько уже маявшейся и, наконец, ощутившей внутри себя Его благословенный язык! Видно, у обоих накопилось всякого; обоим остро требовалась разрядка, и она, эта разрядка, пришла такой, что лишь занятость губ, а не мысль о тех, наверху, помешала им испустить торжествующие, громкие крики. Они вскрикнули разом и коротко – и тут же вновь жадно присосались друг к другу, как две ополоумевшие пиявки, высосали друг из друга все-все… и Марина тихо сползла с Его рук, ставших вновь бессильными, как две виноградные ветви.

Когда наверху отворилась дверь, они этого и не заметили; их чувства, предельно обостренные в прошедшие десять минут, теперь отдыхали. Конечно же, они выглядели как положено. Стакан сока стоял перед Господином, смотревшим на него в глубокой задумчивости; Марина готовила кофе и вела то ли с Господином, то ли сама с собой тихий разговор о погоде. Ведь я сделала то, о чем просила меня Госпожа, думала Марина; она ясно сказала – займи Его чем угодно. Я сделала правильно, решила Марина. Теперь всем хорошо. Господину не до Госпожи и тем более не до Вероники; Господин растерял Свой гнев, хоть ненадолго успокоился; даже пизда, было забытая, нежданно-негаданно получила свое и успокоилась тоже.

– Дорогой, – раздался сверху очаровательный голосок, – что за страшный шум здесь был четверть часа назад? Извини, что я сразу не вышла – мне показалось, ты не один… ты так страшно ругался с кем-то, а я не ждала тебя; я была не одета…

– Все в порядке, – спокойно сказал Господин.

– Мариночка еще здесь?

– Э… да, вот она. Ты будешь кофе?

Госпожа спустилась с лестницы.

– Не знаю. Мариша, ты зарядила одну чашечку – или две?

– Две… – Она хотела ответить: «Две, Госпожа», но вспомнила, что Госпожа запретила называть ее так при ком бы то ни было, кроме Вероники; ей полагалось бы вместо того сказать: «Две, Ана» – но это звучало бы как-то неестественно, странно; она и вообще не закончила фразы. Просто повторила: – Две.

– А ты попьешь, дорогой?

– Я уже попил… правда, не совсем кофе.

– Ясно, – легонько вздохнула Госпожа. – Тогда я выпью кофейку здесь с тобой, а вторую чашечку, милая, отнеси наверх Веронике.

– Хорошо. – И опять она хотела сказать «Хорошо, Госпожа». Почему бы ей не добиться от Госпожи, чтобы она могла называть ее так и при Господине тоже?

Нет, подумала она, неся кофе наверх, это плохая мысль, чем-то опасная… Чем же? Ах, да. Назвав при Нем Госпожу Госпожой, она окажется на грани того, чтобы назвать Его Господином. Как-нибудь, случайно, она может не удержаться. И Госпожа это услышит; это наведет Госпожу на ненужные, опасные мысли. Нельзя. Она достигла всего, чего хотела, и даже больше того; она допущена к лику божества, о котором раньше не знала. Обращение – это такая малость. Она вновь научится непринужденно называть Госпожу Аной; пусть все остается как есть.

Она вошла в гостевую и увидела Веронику, до сих пор бледную, в напряженной позе, боком к двери, перед небольшим зеркалом, стоящим на низком серванте. Вероника нервно обратила к ней свое лицо, еще какое-то время продолжавшее оставаться напряженным.

– Я принесла кофе, – сказала Марина.

– Поставь сюда, – показала Вероника рядом с собой.

Марина подошла и поставила на сервант поднос с чашкой. Вероника с явным облегчением выдохнула. Ее лицо слегка порозовело; на нем появилось подобие улыбки.

– Ужас, – шепнула она и покачала головой. – Такие сцены не для меня. Хорошо, что ты принесла кофе.

Марина ободряюще улыбнулась.

Эта улыбка подействовала на Веронику фантастическим образом. Она внезапно скривилась, закрыла лицо ладонями и отчаянно разрыдалась, точь-в-точь как совсем недавно низкая сущность Царевны. Марина сделала непроизвольное утешительное движение. Вероника, казалось, только этого и ждала; она вцепилась в Марину обеими руками, уткнула лицо в ее волосы – что было сделать очень легко, поскольку они были приблизительно одного роста – и, волнообразно двигая бедрами и еще раз демонстрируя изрядное сходство с пиздой Марины, немедленно и бурно не только выплакалась, но и кончила со сладким, сдавленным, протяжным стоном. После этого она упала спиной на ложе и опять закрыла ладонями лицо.

Марина растерялась. Это была нестандартная ситуация; она была до отказа исполнена счастья от замечательной, всесторонней встречи с Господином и не нуждалась ни в каких новых ощущениях. Сексуальный порыв Вероники коснулся ее лишь тогда, когда все было кончено, и не вызвал в ней никакого встречного отклика; однако уже невозможным было просто так взять да уйти. Она присела на кровать рядышком с Вероникой, чувствуя себя несколько глуповато. Столь же целомудренно, как всего пару дней назад целуя пальчик на ноге Вероники, она попыталась теперь погладить ее по голове. Вероника отвратила голову в сторону и схватила ее за руку.

– Прости меня, – жалобно выдавила она.

– Я прекрасно понимаю вас, госпожа Вероника, – ровно сказала Марина, – а понять – это даже больше чем простить… Не принимайте это близко к сердцу, пожалуйста; иначе вы только навредите себе и моей Госпоже, да и мне тоже.

– Ты не скажешь ей?

– Конечно, нет. Как вы только могли подумать?

– Это вышло случайно.

– Я все понимаю.

Вероника отпустила руку Марины, успокоилась и села на кровати, глядя по-прежнему в сторону.

– Дай мне зеркало, – сказала она.

Марина подала ей зеркало с серванта.

– Ужас, – повторила Вероника, с отвращением глядя в зеркало. – Что с нами делает любовь!

Она коротко, искоса, из-под эфемерной защиты зеркала, глянула на Марину. Та опять легонько улыбнулась. Вероника осмелела и положила зеркало на кровать.

– Будь добра, – сказала она, – дай мне сигареты.

Марина протянула ей сигареты, пепельницу и зажигалку. Вероника щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. Она наконец пришла в себя.

– У меня никогда в жизни не было ничего интересного. Ничего красивого, светлого… ничего такого, о чем показывают по телевизору и пишут в любовных романах. Она стала для меня светом в окошке, стала всем… Я обожаю ее… веришь ли? у нас даже месячные по времени совпадают! Удивительно ли, что я так боюсь это потерять?

Вероника жестом попросила у Марины еще и кофе и стала запивать маленькими глотками свои затяжки. Она говорила медленно, глядя в пространство. Не нужно перебивать ее, подумала Марина; она говорит лишь сама с собой; я здесь – только повод для этого разговора, такой же повод, каким бывает случайный попутчик. Однако что месячные совпадают – сильный факт.

– С другой стороны, – так же медленно рассуждала Вероника, – так и рехнуться недолго; да я и уже зачастую наверняка произвожу впечатление ненормальной. Я же извела ее насчет тебя; насколько же вы обе оказались выше этого. Я просто в дерьме. Меня начинают мучить сомнения в собственной полноценности.

Марина вздохнула. День был – утешать.

– Скажи, – обратилась Вероника к ней, как бы вновь заметив ее присутствие, – я тебе нравлюсь? Почему ты все-таки поцеловала этот злосчастный палец на моей ноге?

– Вы знаете почему, – сказала Марина. – С некоторых пор я люблю вас, потому что вы подруга Госпожи, вы красивая, умная, хорошая и так далее; но это не плотская любовь, и мой поцелуй не был вызван плотским желанием.

– Спасибо тебе за эти слова, – вздохнула Вероника и затушила свою сигарету. – Мне, видно, нужно много работать над собой, чтобы быть в полной мере достойной твоей госпожи, да во многом и тебя тоже. Ты сказала, что понимаешь меня, даже любишь; стало быть, я могла бы рассчитывать на твою помощь и поддержку?

– Конечно, – сказала Марина и, поколебавшись, добавила: – Пока и поскольку это не во вред Госпоже.

– Умничка ты, – уважительно сказала Вероника. – Я тоже хочу тебя поцеловать по-доброму; поди сюда.

Марина, опять поколебавшись, наклонилась над ложем. Колебания ее были вызваны боязнью, что Вероникой вновь овладеет неуправляемый порыв чувственной страсти; однако этого, к счастью, не произошло. Вероника нежно поцеловала ее в висок и спросила:

– Можешь ты меня простить за все-все?

– Да я уже и забыла, о чем вы, – сказала Марина. – Может, вам бы лучше завязать с этим психоанализом?

– Ты права. Посиди здесь со мной. – Вероника взяла Марину за руки и усадила рядышком на кровати. – Как там внизу?

– Он успокоился. Сейчас они, видно, беседуют. – Марина хихикнула и зачем-то добавила: – Надеюсь, так же спокойно, как и мы.

– Я только не могу понять, – задумчиво сказала Вероника, – как же я так сейчас с тобой обмишулилась? Говоришь, ты понимаешь? Как же ты можешь понять, не зная в общем-то меня, если я и сама не понимаю?

– Но это же очень просто, – улыбнулась Марина. – Вы подсознательно начали возбуждаться перед тем, как Он пришел. Если бы Он не пришел, вы бы вскоре удовлетворились… в другой ситуации вы, может, кончили бы и сами, оставшись наедине со своим возбуждением, но, пока внизу происходили какие-то события, вы не могли. Стояли здесь, сгущали свои переживания, как грозовую тучку… а потом я зашла – ну, тучка и разразилась.

– Вот сейчас ты совершенно, окончательно меня успокоила, – сказала Вероника. – А не хотела бы ты стать моим психоаналитиком? Я вижу, ты чувствуешь меня, может быть, лучше, чем кто-либо. Я бы деньги тебе платила, слушалась бы тебя.

Марина задумалась.

– Я не могу делать это без согласия моей Госпожи,– сказала она наконец.

– Но это бы пошло ей на пользу, – вкрадчиво заметила Вероника.

Марина покачала головой.

– Все равно; ее слово решающее.

– А если бы она приказала тебе?

– Конечно, я бы выполнила ее приказание, – сказала Марина, – но вряд ли она прикажет мне такое. Скорее, если она согласится, то предложит мне решать самой.

– А если будет так, то – ты?..

– Я подумаю, – пообещала Марина.

* * *

– Что-то серьезное? – спросила Ана.

– Просто я был очень зол. Не мог себя сдержать на работе; не нашел ничего уместнее, как отвести душу дома.

Ана помолчала.

– Знаешь, – сказал он, – в «Звездных дневниках» есть такие бжуты, очень вспыльчивые существа; у них повсюду бесильни… ну, как уличные туалеты. Бесильня внутри мягкая, звуконепроницаемая; бжут ходит и копит, копит… и когда ему уже невмоготу, он заходит в бесильню, бесится там – и выходит опять на улицу тихий и умиротворенный.

– А я слышала, – добавила Ана, – что японцы выставляют у входа на завод резиновые фигуры начальников, чтобы подчиненные лупили эти фигуры и тем утоляли свое раздражение.

– Хм, – сказал Филипп. – Что-то я там такого не видел; но даже если это вранье, то мне все равно следовало бы выставить наши с Вальдом фигуры.

– Расскажи.

– Это трудно рассказывать, – вздохнул он, – на первый взгляд обычные Вальдовы дела… Все тот же подряд, с бензиновой фирмой.

– Ага.

– Так вот Вальд в самый разгар контрактной работы отправил моего парня черт-те куда, а потом и сам за ним полетел на воздушном шаре.

Взгляд Аны выразил беспокойство.

– А он справится?

– С ним воздухоплаватель, мастер своего дела.

– Ну, тогда это не самое страшное.

– Да, но по ходу своего полета он заключил выгодную сделку. Получается, что между делом он заработал больше, чем нам дал бы весь этот подряд.

– И от этого ты психуешь?

– Да.

– Странно, – сказала Ана. – Из того, что ты сказал, я поняла лишь, что дела неплохи.

– Дела хуже некуда, – сказал Филипп. – Ты же знаешь Вальда. Он прирожденный авантюрист; мне постоянно приходится его удерживать от опасных поступков. Даже сам этот подряд… а, ладно. Я лишь хотел сказать, что время шальных денег уже давно прошло; а после этого бессмысленного, дурацкого случая Вальд снова оседлает конька девяносто первого года. И это будет пиздец.

– Не заводись опять, – попросила Ана. – Тебя интересует, что я думаю?

– Ну?

– Я думаю, что тебе просто завидно, что он летит на воздушном шаре и вдобавок сорвал куш, а ты тут как бы в дерьме копаешься.

Филипп мрачно уставился на жену.

– И ты против меня.

– А кто еще?

Он пожал плечами.

– Просто – события…

– Тебе нужно отдохнуть, – мягко сказала Ана и взяла его руки в свои.

– Тебя послушать, я только и делал бы, что отдыхал… Обычная женская песня.

– Ты неправ. Я не слежу за нюансами ваших с Вальдом отношений, хотя мне и кажется иногда, что груз старой дружбы давно стал бременем для бизнеса… если не балластом… Времена другие – ты же сам сказал; у вас уже не крохотная шарашка, и со стороны очевидно, что вы просто запутались в служебных обязанностях. Может быть, вы дублируете друг друга; может, даже друг другу мешаете… не знаю как Вальд, а ты явно берешь на себя слишком много. В результате ты дезориентирован, измучен и зол.

– Хм.

– Если бы ты не был так придавлен бизнесом, то легко увидел бы мою правоту. Я знаю, что разговор это бесполезный; я и не жду, что ты скоро избавишься от этого давления… но, может быть, ты хоть немного побережешь себя на потом?

– На какое потом?

– На такое, когда ты вдруг остановишься и скажешь себе…

– Скажу: стоп; я накосил достаточно денег.

– Нет. Скажешь: стоп; неважно, сколько денег я накосил…

– Я не смогу так. Я слишком привык ценить материальное… точнее, все то, что стоит денег. Да и ты привыкла… Ты там мерила платье, когда я пришел.

– Платье? – недоуменно переспросила Ана. – Ах, да… Платье.

– Какое-то новое?

– Нет. Никак не могу найти платье на торжество… решила выкопать какое-нибудь ретро… Как видишь, – усмехнулась она, – ты в масть не попал; не забывай, я умею шить на машинке, и старые платья я могла бы переделывать еще очень долго.

– Не очень, – кривовато улыбнулся он. – Хотя в данном случае ты, может быть, сэкономила; после этих подвигов Вальда я уж не знаю, когда тебе понадобится новое платье.

– Ты имеешь в виду, что бензиновый контракт под вопросом?

– Может, и так, – опять улыбнулся он кривовато. – Но вообще-то я говорил не столько о контракте… да и не о платьях совсем… Ведь у нас еще Сашка… квартира… Никакой трагедии нет; миллиард людей в таком же положении, и никто из них не может сказать: стоп – неважно, сколько денег я накосил.

– Ладно уж, – несмело улыбнулась Ана, – ты сказал хотя бы, что трагедии нет; для меня и этого достаточно. Ты успокоился?

– В том смысле, что орать перестал – да…

– Я люблю тебя.

– И я тебя тоже.

– Не запереться ли нам в спаленке? – спросила она.

Тень неуверенности пробежала по лицу Филиппа.

– Ты не хочешь, – сказала она с некоторым разочарованием, одновременно спрашивая себя, так ли уж этого хочется ей самой. Успокоить его – да; выполнить свой супружеский долг… а хочется ли?

Еще она подумала, что, наверно, именно так чувствовала себя Марина, когда она спросила ее, хочется ли ей не только смотреть, а еще что-нибудь. Марина тогда надолго задумалась. Как сказала она? «Я могла бы делать все, что Вы от меня захотели бы, и я искренне желала бы этого; но иногда мое желание возникало бы не само собой, а оттого, что Вам этого хочется…» Так? Кажется, так… Она, помнится, сказала Марине, что понимает ее… Конечно, разумом понимала. А чувствами, по-настоящему, поняла только сейчас. Странно. Неужели до появления в ее жизни этой девочки – случайного, в общем-то, события – она ни разу не пыталась разделить свои желания на собственные и вынужденные? Существуют ли вообще собственные желания – может быть, все они чем-то продиктованы? Или наоборот – можно ли назвать желанием то, что вызвано внешними обстоятельствами?

И еще: где предел плотским желаниям? Ника, например, хочет ее всегда. Такое по крайней мере впечатление. А она Нику? Любит ли она Нику по-настоящему? Любит ли Фила? А что такое «по-настоящему» – значит, всегда хотеть самой, да? Но она так не сможет. Фил, Ника, даже Сашенька – всего лишь части ее мира… хотя без любой из этих частей она будет уже не она, и мир вокруг уже не будет ее миром. Да, это невозможно. Значит, делить? Свое тело, память, душу… всем сестрам по серьгам, да?

Но почему делить? А если представить себе, что есть одно-единственное бесконечно любимое существо… где-то там, в других измерениях… проявляющееся то в Сашке, то в Филе… и в Нике… и даже, может быть, в Марине… и уж конечно, в ней же самой – ведь она себя тоже любит, едва ли не больше всех? Это Бог? Но если это Бог, при чем здесь ее тело? Не требует ли Бог умерщвлять плоть? Но она так любит свое тело… она не желает его умерщвлять! Наверно, это не христианский Бог, подумала она. Может быть, какой-нибудь индийский. Надо бы почитать. Карма, нирвана… Надо почитать обязательно.

– О чем ты все думаешь? – спросил он, глядя на нее с удивлением, так и не ответив на ее слегка раздосадованный вопрос. Впрочем, разве это был вопрос? За много лет они так хорошо научились понимать друг друга.

Она улыбнулась.

– Давай сходим куда-нибудь. Например, в кино.

– Это безумие, – пробормотал он, – Вальд летит на воздушном шаре… все летит в тартарары…

– А мы – в кино. Как дети.

– А ты купишь мне мороженое на палочке?

– Эскимо?

Он пожал плечами.

– Я не знаю, как они сейчас называются.

– А мороженое в кино сейчас продается?

– Должно быть… я бы на их месте продавал.

– Тогда куплю.

– Так что же мы сидим? – забеспокоился он. – Ведь разберут все лучшие билеты!

– Хуже того, – сказала она, – мы можем пропустить последний утренний сеанс.

– Учти, я уже одет. Опоздаем – ты будешь виновата.

– Никогда! – энергично крутанула она головой, стремительно одеваясь. – Надо хоть им сказать…

– Нечего тратить время. Пошли.

– Пошли.

 

Глава XI

О форме общения. – Две приятельницы. – Игра словами. – Фантастический день. – Что увидела Вероника. – Коварная связь. – Что значит подготовленность! – Скотская жизнь

Дверь хлопнула, и наверху услышали это.

– Посмотри, – попросила Вероника.

Марина вышла из гостевой и обследовала помещение.

– Похоже, – сообщила она снизу, – мы остались дома одни.

– Мне, наверно, пора, – сказала Вероника, с некоторой боязнью спускаясь по лестнице. – Но, честно говоря, не хочется… Пообщайся со мной еще немного, а? Давай попьем кофе.

– Давайте.

– Когда мы вдвоем, – попросила Вероника, – не могла бы ты обращаться ко мне на «ты»? Оставь «госпожу Веронику» для этих забав в роли служанки.

– Вы не совсем правы насчет…

– Ну пожалуйста!

– Хорошо, – согласилась Марина, снаряжая две очередные чашечки кофе, в то время как Вероника уселась за стол. – Ты не совсем права насчет служанки. Это не роль. Ана действительно моя Госпожа, и я действительно ее служанка.

– Мне трудно это понять, – сказала Вероника, – но ты же не лезешь в наши с ней отношения; вот и я не буду лезть в ваши. Я просто не хочу излишней дистанции между мной и тобой – на случай, если ты действительно станешь моим психоаналитиком.

Марина подала кофе и тоже села за стол.

– А если не стану? – спросила она.

– Будет жаль, – ответила Вероника, – я как бы уже надеюсь на это… но все равно я не хочу этой дистанции, она претит моему уважению к тебе.

– Дистанция – это одно, а форма обращения – совсем другое, – возразила Марина. – Дистанция между нами и так не слишком велика, и именно благодаря тебе, кстати; от того, что я обратилась к тебе на «ты», она вовсе не уменьшилась. Ты все равно для меня подруга моей Госпожи, а я для тебя служанка твоей подруги.

– Значит, мы по-разному ощущаем свое положение… потому что я не согласна с тобой; вот мы сидим и пьем кофе вдвоем, просто как две приятельницы. Да! это точное слово – приятельницы; ты приятна мне, а я не могу быть не приятна тебе, раз уж ты сама призналась, что ты меня чуть ли не любишь. И никакой дистанции я не ощущаю.

– Ну и слава Богу.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет. Правда.

Вероника покачала головой.

– Может, ты и на обычное общение со мною дожидалась бы санкции своей госпожи? – спросила она с ехидцей. – Если так, то извини, что я тебя как бы изнасиловала, пользуясь ее отсутствием.

– Ну зачем доводить до абсурда, – спокойно сказала Марина, – ясно, что существуют границы общения… Я нормальный человек, Вероника; если мы с тобой по-разному понимаем отношения, это тоже вполне нормальная вещь. Разные люди всегда смотрят на вещи по-разному… а иначе было бы неинтересно, разве не так?

– Извини.

– Не за что. Мы просто беседуем.

– Рассказала бы ты мне немножко о себе.

– Немножко ты и так знаешь… Медсестра. Не замужем. Обычная провинциалка…

– Ты права, – вздохнула Вероника, – немножко рассказывать глупо… а чтобы рассказывать много, нужно быть по-настоящему взаимно заинтересованными…

– Можно прекрасно общаться, ничего о себе не рассказывая. По мне, так даже лучше.

– Во многом знании много печали, да?

– Точно.

– А тебя интересует секс?

Марина усмехнулась.

– Любого нормального человека интересует.

– Но ты обычная натуралка, да?

– В общем… наверно, да.

– Ты как будто не вполне уверена в этом.

Марина слегка замялась.

– Не то чтобы не уверена…

Интересно, подумала она – натуралка ли я?

Вероника по-своему расценила ее сомнения. Она немедленно оживилась.

– Скажи, – спросила она, прищурившись, – нравится ли тебе смотреть на то, как мы с твоей госпожой занимаемся любовью?

– А как ты думаешь? – спросила в ответ Марина, довольная, что Вероника уводит ее от непростых тем.

– Честно?

– А зачем врать?

– Ну… – предположила Вероника, – если честно, я думаю, что да, нравится. Даже больше тебе скажу, – отважилась она, – мне кажется, до душевой кабинки ты о таких вещах и не задумывалась. И теперь, похоже, именно это слегка тебя смущает.

– Что ж, – сказала Марина почти искренне, – ты в точности все угадала… Если бы мне нужен был психоаналитик, ты бы подошла.

– А разве тебе не нужен? Мы только что обнаружили у тебя проблему.

– Это не проблема, – рассмеялась Марина, – скорее забавная новость… А еще вероятнее, что это не более чем естественно: вы обе такие красивые, вы все делаете так красиво… Кому же не нравится любоваться красотой?

– Только любоваться?

– Думаю, да. То есть, я хотела бы только любоваться.

Вероника хмыкнула.

– Ты уверена?

– А почему ты спрашиваешь об этом с таким пристрастием? – лукаво осведомилась Марина. – Все еще ревнуешь ко мне Госпожу? Или… уж не хочешь ли ты соблазнить меня – а, Вероника?

Марина улыбалась, глядя на растерянное лицо Вероники. Ну правда, сколько можно играть в поддавки.

– Я пошутила.

– А я думала, нет.

Настала очередь растеряться Марине.

– А если бы я стала соблазнять тебя, – тихо спросила Вероника, и в ее глазах мелькнул опасный огонек, – ты бы… что? Пожаловалась бы?

– Вот еще, – сказала Марина. – Я не предательница.

– Но ты бы могла позволить себя соблазнить?

– Скажем… вряд ли я поддалась бы соблазну.

– А если бы… если бы госпожа тебе приказала, – не отставала Вероника, – стала бы ты со мною спать?

Марина напряглась, припоминая формулу, в которой ей удалось изящно разрешить этот вопрос с Госпожой.

– Стала бы, – сказала она, – но пойми меня, Вероника: я действительно могла бы делать все, что потребовала бы от меня Госпожа, и даже получала бы от этого удовольствие… Однако в некоторых вещах это удовольствие происходило бы не от моих действий, а лишь от того, что я выполняю желание Госпожи.

– Значит, – заключила Вероника, – ты не получила бы настоящего удовольствия от любовного акта со мной.

– А ты как будто этим разочарована. Мы же просто играем словами, разве нет?

– Сама не знаю, – сказала Вероника. – Во всяком случае, мне очень нравится эта игра. Она щекочет мои нервы… и, ты знаешь, я опять возбудилась… не думай, что я такая уж маньячка, но сегодня поистине фантастический день! и если ты не против, я прямо сейчас поднимусь наверх… и…

– Это же дом твоей подруги, – подняла брови Марина, – как я могу быть против…

– Хочешь со мной? Посмотреть?

– Да. С удовольствием.

– Тогда быстрей…

Они нетерпеливо бросились вверх по лестнице. Вероника на ходу расстегивала на себе одежду, стаскивала с себя юбку, теряла туфли; добравшись до ложа, она была в одних трусах. Она спустила их лишь до колен и сразу же погрузила обе руки в жаждущую их глубину меж бедер; Марина наклонилась над ней, помогая избавиться от докучной принадлежности, и с наслаждением вдохнула острейший запах Вероникиной пизды. Буквально нескольких движений задом, ногами, пальцами хватило Веронике, чтобы кончить столь же бурно, как и в прошлый раз; она закричала громко и радостно, ни на йоту теперь не сдерживая себя, и Марина опять, второй раз за сегодня – права Вероника, фантастический день! – почуяла собственную пизду… и опять решила ей не отказывать.

Впервые в жизни она делала это не перед зеркалом, а перед живым человеком. Она без единого слова сняла с себя непременный передничек и, держа его в пальцах, отставила на расстояние вытянутой руки и бросила на пол. Она расстегнула блузку и сбросила ее с себя, оставшись в глухом лифчике из плотного полотна. Она распустила «конский хвост» и резко развернулась всем телом, отчего ее русые волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разметались по обнаженным плечам. Затем она расстегнула юбку, медленно стащила ее через голову и бросила на кровать рядом с Вероникой, и ее русоволосая, ничем больше не прикрытая пизда сперва краешком высунулась из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета, а потом и открылась полностью, предстала во всей своей красе перед взором очарованной Вероники.

После этого, оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу тяжелые, плотные груди. Она обратила их к влажным зеркалам Вероникиных глаз, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, ближе к Веронике. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде скрытые треугольником русых кудрявых волос.

Только сейчас, когда пред взором Вероники раскинулся вид темно-розового рельефа, когда ноздри Вероники затрепетали от запаха, покорившего их, лицо Марины начало искажаться, нарушая неприкосновенную прежде печать бесстрастия. Ее глаза потемнели, зрачки расширились; она закусила губу и издала короткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками, так же, как и Вероника за пять минут до того, впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу лицу Вероники и жадно пожирая глазами это лицо – свое собственное отражение, достигшее предначертанных ей вершин непристойности и бесстыдства.

Потом она без сил опустилась посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, замерла без движения. Глаза ее вновь стали прозрачны. Нога ее зрительницы, милостиво протянутая сзади, тяжело и тепло покоилась у нее на плече; волосы ее светлыми струями ниспадали на эту прелестную, неожиданно столь родную ногу, и губы ее касались пухлых, чувственных пальцев, запечатлевая на них фотографически долгий, исполненный благодарности поцелуй.

* * *

Дорогая! Вряд ли есть смысл разбираться в докучных подробностях проблем связи. В любом случае наша связь несравненно надежнее традиционной почты. Мы уже начинаем считать посланием целый сеанс, а ведь он состоит в среднем не менее чем из десятка отдельных посланий; и до сих пор ничего не пропадало. Собственно, ничего не пропало и в прошлый раз – к сожалению, я не мог отправить Вам ни строчки; «неизъяснимое наслаждение», оставшееся от моих предыдущих строк, каким-то образом уползло в наш почтовый сервер, и больше машина ничего от меня не приняла. Ваши же несколько посланий, полных недоумения и досады, дошли до меня в целости и сохранности. Поверьте, моя досада была не меньше.

Однако Бог с ними, с этими техническими проблемами. Меня больше интересует наш с Вами архипелаг. Мой член (увы, не Ипполит – всего лишь узник на крепкой цепи между чувством и мыслью) в тот раз слегка приуныл от осознанного одиночества. Однако, вдохновленный Вашим мужественным решением кончать во что бы то ни стало, он вновь окреп, воздвигся – и, побуждаемый обеими моими печально свободными руками (одна из которых несомненно чувствовала себя безработной), довольно быстро исторг среднее количество спермы. Этот акт оставил меня смутно неудовлетворенным – как тот, пролетарский (помните?); я будто обманул сам себя. Если еще раз случится такое со связью, я лучше прекращу. Хотя физиологически от этого скорее вред – как и от всякого coitus interruptus.

А Вы?

SEND

А я оказалась умнее, мой милый: я уж давно научилась как следует кончать от наших старых писем. Я просто открыла одно твое старое, но особенно волнующее письмо, вспомнила, как кончала от него, да еще добавила к этому новые ощущения… короче, все вышло ОК.

А еще скажу тебе следующее: ты, как и все мужчины, ужасно капризен. Каких-то несколько месяцев назад ты только в оффлайне со мной и кончал. Забыл, что ли? Как я предложила попробовать онлайновый оргазм, а ты еще с месяц менжевался, разводил свои интеллигентские разговорчики. А потом, когда наконец согласился и понял, что это класс – облом со связью, видишь ли, уже вредит потенции. Эх вы, мужики…

Ладно. Не буду больше тебя критиковать, а то еще начнешь переживать так, что и впрямь не встанет. Давай лучше расскажу о сегодняшнем дне. Я опять посещала секс-шоп. Я подумала, что, может быть, найду там что-нибудь похожее на искусственные челюсти. Мне даже показалось, что я видела такое в свой первый визит, но из-за недостатка соответствующего сексуального опыта просто не обратила внимания на это.

SEND

Сам понимаешь, за несколько дней ни сам магазин, ни его ассортимент не могли существенно измениться. (Разве что двухголовых раскупили – именно тех, что понравились мне.) Девушка меня узнала и поздоровалась со мной, однако слегка настороженно. Подумала небось, не пришла ли я возвращать Ипполита. А я еще раз похвалила себя за то, что обработала Его так хорошо.

И, представь себе, мне даже не потребовалось опять рассматривать все подряд полки – я тут же увидела несколько отличных ртов. Вот что значит подготовленность! Рты были в основном, кажется, женские; вообще-то, как я убедилась, определить пол отдельно взятого рта не так-то легко. Некоторые рты были электрифицированные, некоторые механические, а еще был рот, одновременно согревающийся, сосущий, увлажняющийся изнутри и притом всего на двух маленьких батарейках; если бы он был сделан не в континентальном Китае, а хотя бы в Малайзии, я бы точно не удержалась, чтоб его не купить.

Решив в таких обстоятельствах не торопиться с выбором, я осмотрела зал. Посетителей было совсем немного, и конечно же, я сразу узнала среди них ту самую парочку, которую видела в прошлый раз – я говорю не о супругах, а о двух девочках дискотечного возраста. Они стояли, тесно прижавшись друг к дружке, и держались за руки. Они смотрели на те двухголовые члены, которые еще оставались в продаже. Тут до меня и дошло, что это любовницы; наверно, я могла бы это заметить и в тот раз, но внимание мое тогда было поглощено совсем другими вещами.

Как ни странно, я впервые в жизни видела живых лесбиянок, притом таких молоденьких. И одно дело, когда они в постели, а совсем другое – когда вот так, в быту. Они показались мне такими трогательными, беззащитными… ну, как Ипполит, когда я Его выбирала. Они как бы вдвоем противостояли ужасному окружающему миру. Никогда обычная парочка – разнополая, я имею в виду – не вызывала во мне таких чувств… даже самая трогательная, даже старик со старушкой.

Да, подумала я; видно, в этом что-то есть… Никогда я не ощущала в себе никакого гомосексуального импульса. Никогда не завидовала описанной поэтами высоте таких отношений, никогда не стремилась испытать. А вот тут, глядя на этих девиц, почему-то призадумалась… да и даже не глядя – застеснялась дальше глядеть. Стыдно мне стало, будто подглядываю. Хотя тоже странно – столько раз в жизни подглядывала… В общем, я побыстрее вышла из магазина – даже рот не купила; не то забыла, не то расхотелось покупать.

Дура я, да?

Не пиши мне сейчас; пусть это будет в оффлайне. Как в старину. Напиши мне длинное письмо со всякими рассуждениями, как в старину. Я сегодня не хочу заниматься сексом ни с кем – ни с тобой, ни с собой, ни с Ипполитом. Посмотрю телевизор да и лягу спать.

Какая скотская жизнь! Что бы я делала без тебя, мой цыпленок? Мне взгрустнулось. Только не надо меня утешать; если твое письмо будет еще более грустным – пусть. Может быть, нужно поплакать. Я давно не плакала – а ведь это тоже типа воздержания, а значит, неправильно и вредно. Я целую тебя.

SEND

 

Глава XII

Воздушные приключения. – Неравный бой. – О приготовлении меч-рыбы. – Тайный воздушный маневр. – Как правильно называть Лас-Вегас. – Finir la comedia. – Трюк братьев Бонж. – Горячий прием. – Каково быть 36 дюймов росту

Много, очень много мог бы порассказать Вальд о своем замечательном, небывалом путешествии. О том, например, как они попали в жесточайший шторм; неба не было видно, и снасти скрипели под высоченными волнами. Посреди горячих молитв Вальд в отчаянии звал Сида, но Труба отвечала молчанием, казавшимся гробовым. Вальд уж поверил, что его спутника смыло волной с гладкой крыши, уж приготовился было оплакать его, даже вспомнил кусочек заупокойной мессы… но когда стихия отступила, Труба неожиданно ожила. Сид, оказывается, проявил незаурядную ловкость, посреди шторма залез в «круизёр», да так и отсиделся в его комфортабельном салоне. Внутри прочной автомашины он чувствовал себя в полной безопасности, в то время как Вальд со страусом, беззащитные, промокли до нитки. Вот смеху-то было!

Или как на них налетел гигантский орел, из тех, что гнездятся на башнях Атлантиды – единственном, что осталось от древней цивилизации над водой и что неизменно принималось спутниками-шпионами за пару оторванных штормом буйков из-за их круглой формы. Вальд пришел в ужас, завидев чудовище. Из рассказов Сида он уже знал, что гигантские орлы просто так не нападают. Приблизившись к шару, орел издал громогласный, низкий крик, развернулся к корзине когтями и попытался схватить страуса. Злополучный страус, со своей длинной шеей и несуразной башкой, видимо, так походил на орлиного детеныша, что даже зоркая птица ошиблась. Меж тем вихрь, создаваемый огромными орлиными крыльями, резко толкнул шар вперед; орел промахнулся и пошел на второй заход с еще более громким и злобным клекотом. Вальд разозлился. Забыв о страхе, он схватил сделанный из титана баллон и что есть силы шмякнул им по когтистой лапе, вновь нависшей над перепуганным страусом. Орел, не ожидавший отпора, поджал лапу и отстал ровно на секунду – но этого Вальду хватило, чтобы, оценив обстановку, набросить на страуса спальный мешок. Приблизившись вновь, гигантская тварь уже не увидела своей цели – и понемножку скисла, отстала… Это была самка, подумал Вальд, орлица; все, что ей нужно было – это птенец. То-то теперь должна горевать бедняжка… так или иначе, им несказанно повезло.

А еще позже внезапный смерч, родившийся в глубинах Бермудского треугольника, поднял шар высоко-высоко, а потом снова сбросил его чуть ли не в пучину и долго тащил этот несчастный шар, напрочь обледенелый, так низко, что «круизёр», казалось со стороны, мчится по сверкающей водной глади, ровной, как международное шоссе. А когда на колеса начала наматываться саргассовая поросль, когда на горизонте грозно воздвиглись коралловые рифы и уже казалось, что автокатастрофы не миновать, из мутных глубин навстречу конструкции выпрыгнула меч-рыба и, вращаясь штопором в воздухе, нацелилась протаранить воздушный шар. И несдобровать бы смельчакам… но опять подфартило: ледяной панцирь как раз подтаял под тропическим солнышком, и колеса «круизёра», словно шасси взлетающего самолета, оторвались от гладкой поверхности; пришелица из глубин промахнулась, как и орел до нее – вместо мягкой оболочки шара угодила в струю жарчайшего воздуха, да так и сготовилась там. Вот это были кадры! А какая была вкуснятина! Воздухоплаватели угостили меч-рыбой Сэнди и Венди. Репортеры, сопровождавшие шар внутри больших и маленьких вертолетов в надежде, что хоть что-то отломится, пуще меч-рыбы сгорали от зависти к GNN International, так ловко и своевременно заключившим эксклюзивный контракт.

А еще мог бы Вальд рассказать о не очень страшном, но очень странном событии, случившимся чуть ли не сразу после их с Сидом первого интервью. Мог бы рассказать, но вряд ли стал бы рассказывать, так как событие это было уж до неприличия странным; он и Сиду-то о нем не рассказал. Вальд был настолько озадачен, что первое время и думать не мог ни о чем ином; только шторм, разыгравшийся в тот же день, перебил эти становящиеся уже навязчивыми мысли. После шторма же, в свете вновь обретенного солнышка, недавняя тайна поблекла, перестала волновать; хорошенько еще раз подумавши, Вальд решил, что случившееся просто привиделось ему – ведь, как известно, люди видят только то, что хотят увидеть. И он успокоился – вплоть до того момента, пока не раскрыл в лимузине окно и не увидел в нем… впрочем, все по порядку, иначе неинтересно. Тем более что самое-то необыкновенное испытание было у Вальда еще впереди – случилось оно на восьмой или даже десятый день путешествия, после прямого эфира.

Стояла тихая техасская ночь; шар тащился не быстрее полусотни узлов, и Вальд, донельзя утомленный телевизионщиками, вырубился прямо посреди вечерней молитвы. Истинно, Спаситель испытывал его! Проснувшись во тьме со смутным ощущением невыполненного долга, Вальд выглянул наружу и вдруг увидел внизу, совсем рядом, какие-то костры. По его вечерним расчетам, до Невады было еще часов десять, а то и все одиннадцать… и уж если даже он и проспал столько, вокруг должен был стоять белый день. Вальда обуял ужас, больший, чем при встрече с меч-рыбой и даже с гигантским орлом – половина контрактной суммы была под угрозой.

Шар не двигался вообще; более того, он явно снижался. Растерявшись, Вальд не сразу угадал причину такой напасти. Потом он сообразил, что костры внизу прямо указывают на чей-то злой умысел… чей же? Ответ мог быть лишь один: коварные телевизионщики решили таким образом уменьшить свой расход. Небось прицепили к шару какие-нибудь грузы, покамест он спал… Вот она, Божья кара! Вальд разглядел меж костров несколько человеческих фигурок, а на горизонте – ночные огни не очень далекого, совсем не маленького города. Он прислушался, стараясь услыхать какой-нибудь намек об источнике злого умысла. И услышал – тихую команду Сида… и тихий ответ тех, среди костров… Сид – предатель? Сид, кого он назначил первейшим наследником! Вальд не поверил своим ушам.

Тем не менее тайный воздушный маневр продолжался, и Вальд решил поймать Сида с поличным. Улучив момент, когда Сид начал очередной сеанс связи, он тихонько вытянул Трубу из лючка. Приникши глазами к квадратной дыре, как в первый день путешествия, он внимательно рассмотрел действия Сида. Никаких грузов, никаких механизмов; стоя на крыше «круизёра», как на капитанском мостике, Сид просто отдавал команды людям внизу, а они, похоже, передавали его команды кому-то, кто был еще выше. И тут Вальд прозрел окончательно. Не иначе как другой воздушный шар, может быть, еще больше того, чем на котором они летели, парил сверху над ними и своей тяжестью понемногу прижимал их к земле. Только такой ловкий и опытный воздухоплаватель, как Сид, мог придумать такое… Но почему? Как он мог?

– Сид! – громко крикнул Вальд прямо в лючок. – За что такое предательство?

Сид вздрогнул, присел на «круизёре» и закрыл голову руками, будто боясь, что Вальд запустит в него сверху какой-нибудь тяжестью. Через несколько секунд он понял, что этого не случится, и опасливо глянул наверх.

– Какое предательство, Вальдемар?

– Почему мы спускаемся?

– Э-э…

Сид задумался. Вальд заметил, что в отсутствие его команд шар перестал снижаться. До земли оставалось метров пятьдесят.

– Мы же летим в Лас-Вегас, верно? – спросил Сид.

– Сид! прошу тебя, не фантазируй.

– Но, Вальдемар, здесь нет места фантазии, – убедительно сказал Сид. – Просто отсюда до Лас-Вегаса рукой подать; я и решил заглянуть к друзьям по дороге.

– Как это рукой подать?

– Час-полтора лету. Кстати, Лас-Вегас – название искаженное; этот город является последним поселением испанцев в Северной Америке и потому полностью называется Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas.

– А что там за город? – показал Вальд, не заботясь о том, что Сид не увидит его жеста.

Сид опять задумался.

– Эй! – позвал его Вальд.

– Не могу врать своему единственному настоящему другу, – произнес Сид упавшим голосом, – это Альбукерк.

– Альбукерк, значит! – саркастически воскликнул Вальд. – Вот про какой Лас-Вегас ты говоришь! Про тот, что в штате Нью-Мексико!

– Я намеревался сделать это тихонько, не тревожа тебя, – развел Сид руками, – но раз уж ты все равно проснулся, то милости прошу на нашу встречу старых друзей! Я представлю тебя всем-всем… там и девочки есть… обещали даже горячее барбекью… Вальдемар, это будет масса незабываемых ощущений!

– Сид, ты забыл – у нас контракт, мы не можем делать здесь останавливаться… Слава Богу, что я проснулся! ты едва не лишил меня половины дохода.

– Как – едва? – удивился Сид. – Ты хочешь сказать, что не дашь мне спуститься и провести ночь в теплой компании?

– Конечно, не дам.

–¡Vaya, vaya! – тоскливо возопил Сид. – Вальдемар! ты представляешь себе, что значит Альбукерк для воздухоплавателя? Это же мой дом, моя Мекка! Как я мог позволить шару миновать его стороной?

– Франсиско Кампоамор, – рыкнул Вальд, – добром прошу, прекращай эти испанские штучки! Хватит с меня и одного Гонсалеса. У нас дела; давай подниматься.

– Ах, вот как! Начались национальные выпады…

– Какие, к черту, выпады! Чисто денежный вопрос…

– Значит, денежный вопрос! Но ты сам предлагал мне половину дохода; вообрази, что я хочу именно так распорядиться своей половиной. Съел? А теперь будь ласков, не мешай; это очень сложный и ответственный маневр.

Вальд заскрежетал зубами от отчаяния.

– Сид, – простонал он, – я сейчас убью себя и страуса, и наша кровь падет на тебя.

Сид безнадежно махнул рукой.

– Так уж и быть, – презрительно сказал он, – придется мне раньше времени finir la comedia, а то и впрямь что-нибудь учинишь… Ты помешался на деньгах, Вальдемар; я устроил тебе проверку, и ты оказался слабачком. Увы… ты не годишься во всемирное сообщество воздухоплавателей…

– Давай в дороге подискутируем, о’кей? А сейчас, пожалуйста, скажи, чтобы увели этот шар сверху.

– Не могу, Вальдемар, – театрально вздохнул Сид и опять развел руки в стороны, – компания GNN International пообещала нам за эту посадку сто семьдесят пять тысяч в дополнение к оговоренной тобой сумме контракта. Такой трюк проделали братья Бонж на озере Тахо в 1995 году – у них тоже заело какую-то рукоять – но то был дневной маневр, вдобавок управляемый с помощью сотового телефона; я же, как ты видишь, отважился сделать это ночью и безо всяких технических средств. Или, может, ты хочешь отказаться от денег и девочек, а заодно и от барбекью – если, конечно, мои друзья выполнят свое обещание, в чем лично я не сомневаюсь?

Только тут Вальд заметил вокруг множество телеоператоров наизготовку. Враз вспыхнули направленные на оба шара ярчайшие прожектора. Со стороны костров раздался марш в исполнении духового оркестра. Вальд почесал репу.

– Сид, ты уел меня, – признался он, – и мне стыдно. Ты оказался поистине высок во всем. Я понимаю, что уже не могу претендовать на гордое звание твоего друга; но, может быть, ты подскажешь мне, что делать, чтобы вернуть хотя бы малую толику твоего расположения?

– Да ладно, – опять махнул рукой Сид, – я отходчив. (Говорят, что испанцы злобны и мстительны; но в действительности это ошибка – таковы португальцы.) Итак, ты по-прежнему мой друг; можешь наблюдать за посадкой – сейчас как раз самый интересный момент.

– Но, Сид! – вскричал Вальд. – Последний вопрос… если ты не ответишь мне сейчас, я сгорю от любопытства! Как ты ухитрился организовать все это и даже договориться с GNN, не имея никаких средств связи?

– Ты забыл, что у тебя в джипе тоже есть телефон.

Вальд хлопнул себя по лбу, пораженный.

– А теперь не мешай, – мягко сказал Сид и начал во весь голос управлять ответственным делом посадки. Только сейчас Вальд понял, насколько Сид велик. Уж конечно, такой не мог вытерпеть дилетантских сует вокруг джипа в асфальтовой яме! Сотни, тысячи дружелюбных концов, посланных снизу маленькими катапультами, салютом пронзили воздух вокруг корзины; Сид безошибочно выбрал из них лишь несколько и крепко ухватился за них обеими руками. Темнота, и так разрезанная уже лучами прожекторов, съежилась, испарилась под множеством фотовспышек, слившихся в один большой свет. Ликующий вопль вырвался из глоток встречающих; бейсбольные шапочки и прочие попавшие под руку предметы туалета взлетели в лучах, и на фоне общего шума уж не было слышно ни криков испуганного страуса, ни натужного скрипа вкопанных в землю лебедок, ни тем более слабого лязга, изданного многострадальным «круизёром» при соприкосновении его колес с незнакомой поверхностью штата Нью-Мексико.

Надо бы, кстати, заправиться, подумал Вальд; не каждый день выпадает халявка попользоваться хорошим бензином… а мысль уж неслась дальше – почему бы вообще не задать здесь «круизёру» техобслуживание? Особенно если GNN International любезно примет расходы на свой счет… Да что там техобслуживание, перебивал сам себя Вальд, начиная уже делать приветственные жесты и улыбаться в ответ на множество окруживших его улыбок… купить надо новый джип… и дело с концом…

– Дамы и господа! – раздался из-под корзины усиленный микрофоном голос, и Вальд, снова глянув в лючок, увидел толстого, седовласого, очень внушительного спикера, взобравшегося на «круизёр» и дружески положившего руку к Сиду на плечо. Все равно новый автомобиль покупать, подумал Вальд и, махнувши рукой, прислушался к речи. – Как все вы помните, – говорил этот важный человек, – в самом начале 1998 года любители воздухоплавания из Гречаной Балки, Россия, с огромным энтузиазмом встретили у себя великого Стива Фоссетта в его героической попытке беспосадочного кругосветного перелета. Сейчас пришло время нашего вызова!

Человек потряс в воздухе своим большим кулаком, и толпа восторженно взревела.

– Этой ночью мы собрались, – громогласно продолжал спикер, – чтобы поприветствовать близ Альбукерка русских гостей – Сида Кампоамора, нашего большого общего друга, и Вальдемара Пуласки, который очень скоро станет нашим другом, разрази меня гром!

Толпа взорвалась аплодисментами.

– Хотя, – продолжал спикер, – перелет этих смелых парней и не является кругосветным, тем не менее они припасли для нас кое-что остренькое! Во-первых, это фантастическая посадка, свидетелями которой нам посчастливилось быть только что. Во-вторых, это «Лэнд-Крузер» – правда, сильно подержанный и, прямо скажем, в отвратительном состоянии, но кому теперь придет в голову ездить на этом будущем экспонате какого-то счастливого музея? Бьюсь об заклад, что на любом аукционе мистеру Полоски за него пару новых дадут. Наконец, здесь еще страус Ники… покажись, крошка!..

При этих словах седовласого спикера страус, втихаря поощряемый Вальдом, высунул шею из-за борта корзины, а затем, увидев, что земля рядом, осмелел и перетащил было одну из своих длинных ног через борт с явным намерением прыгнуть. Тотчас в скопившейся вокруг «круизёра» толпе возникло движение; толпа расступилась, и по образовавшемуся проходу проследовал человечек в очках – маленький, невзрачный, кротовьего вида.

Вальд сердцем почуял неладное.

– Как житель славного города Альбукерка, – негромко сказал человечек, – я безгранично рад замечательному прибытию мистера Кампоамора и мистера Палецки-с… и я бы добавил еще много драматических слов, не боясь нарушить прерогативу уважаемого мистера председателя. Однако – и при этом сердце мое разрывается! – как должностное лицо Инспекционной Службы Здоровья Животных и Растений, я вынужден несколько омрачить столь радостно начавшееся торжество. Ибо крошка Ники, как я погляжу, явно превышает 36 дюймов по росту и 30 фунтов по весу… а потому, согласно Разделу 93.105 (с) Кодекса Федеральных Предписаний, он может быть впущен в нашу страну исключительно через штат Нью-Йорк, поскольку, к великому сожалению, только на его территории расположена парочка уполномоченных таможен. Надеюсь, – поднял человечек к воздухоплавателям свой подслеповатый чиновничий взгляд, – вы забронировали местечко для месячного карантина поближе к Альбукерку? И еще… деликатный вопрос… не снес ли Ники по дороге яиц? Если так, то общий срок карантина может несколько удлиниться…

В толпе поднялся глухой ропот.

– А ты закрой глаза на 36 дюймов, – мрачновато посоветовал председатель. – Сделай вид, будто он меньше.

– Что ж… как истинный патриот города Альбукерка! В таком случае, годится еще таможенный пункт в Майами, штат Флорида.

– А в Альбукерке? – зло спросил председатель.

– Увы. В Альбукерке такого пункта нет.

– Ну, что ж, – с тяжким вздохом во всеуслышанье подытожил Вальд, – значит, не след тебе, Ники, гулять по американской территории. Не вышел ты рылом, Ники. Прав, тысячу раз прав Алонсо Гонсалес – хваленая демократия обернулась дерьмом! Сиди себе, Ники, теперь в лукошке и не рыпайся.

– Эй, мистер Попеску, – сказали двое из толпы, – насчет демократии поосторожней; мы у себя на Юге не любим этаких оголтелых публичных высказываний.

– Но я же не публично, – тут же нашелся Вальд, – я только страусу. У меня уйма свидетелей.

– Ну, тогда другое дело.

Уныние овладело толпой. Люди стали медленно расходиться; председатель подумал и слез с джипа, оставив Сида опять в одиночестве. Прожектора гасли, телеоператоры собирали манатки. Музыканты духового оркестра укладывали инструменты в чехлы. Торжества не вышло. Надо бы поинтересоваться насчет ста семидесяти пяти тысяч… а то еще не заплатят, тревожно подумал Вальд. Вокруг корзины осталась небольшая группа друзей Сида – истинных, далеких от рекламной шумихи энтузиастов воздухоплавания.

– Э-эх! – бодро вскричал Сид, наконец-то спрыгивая с крыши «круизёра» на твердую, хотя и не слишком гостеприимную землю и выделывая на ней народные испанские коленца. – Ну, сейчас и повеселимся! Гуляй, братва!

К нему подбежали верные Сэнди и Венди, запыхавшиеся и счастливые. Он утонул в их жарких объятиях. Вокруг захлопали немногочисленные бутылки шампанского. Кажись, все-таки заплатят, подумал Вальд. Он привязал страуса веревкой за ногу, сунул ему пакетик концентрированной еды и, отводя взгляд от печальных глаз своего пернатого спутника, полез через отделанный бархатом борт наружу.

 

Глава XIII

Нежный укор Вероники. – О сериалах. – Ана рассказывает. – Опасный подъем. – О национальных чертах. – Как спасали Филиппа. – Подсчет капуччино. – Тест. – О голубоглазом архитекторе. – Последнее имя Бога. – Денежный вопрос

Три женщины сидели в уютном баре «Петровского Пассажа» и тихо беседовали. Они опять не смогли купить никакого платья, но это, кажется, не сказалось на их настроении, которое в течение всего дня продолжало быть превосходным.

– Зайка, – с нежным укором сказала Вероника, – почему бы тебе все-таки не продолжить свой рассказ… тот самый, который в прошлый раз был так неожиданно прерван? Напомню: ты собиралась рассказать уж не знаю о чем из не знаю какого сериала… Но в это время явился Филипп… и ты…

– И мы, – поправила Ана.

Они, все втроем, сдержанно посмеялись, вспоминая недавний пизод. Каждая из них, однако, смеялась слегка по-своему – над своим – одновременно задавая себе вопрос, хорошо ли это. Ана первая возвратилась в их маленькое сообщество и вновь объединила его, начав свой рассказ.

Рассказ Аны о Саграде Фамилии

– Кстати, – сказала Ана, – я уж однажды задумывалась, что за сериал должен быть теперь… Марина! надеюсь, ты помнишь наш уговор? я обращаю рассказ к Веронике… Итак, если считать мою последнюю, душевую серию некой вставой – пизодом, нарушающим логическую целостность предшествующего сериала, – я должна бы вернуться в гладкое, последовательное течение моих прежних рассказов и попытаться воспроизвести наше путешествие таким же последовательным образом. Однако из этого, боюсь, ничего хорошего не выйдет. Я перечислю длинную цепь дорог, забегаловок и гостиниц; добавлю описание видов природы и рукотворных красот… и что получится? В лучшем случае – какие-то записки туриста, да и то второразрядные; я же не профессиональный репортер. Вдобавок, лучше один раз увидеть… а ты, дорогая, уже видела хотя бы наши фотографии…

Нет, подумала я, нужен какой-то другой подход. Я поискала его и не нашла. И тогда я решила, что если об этом опять зайдет речь и ты попросишь меня рассказать что-нибудь, в этом больше не будет никакой системы. Так что это уже будет не сериал латиноамериканского типа, а просто набор разрозненных случаев, как «Хроники молодого Индианы Джонса». Разумеется, должна измениться и стилистика этого, с позволения сказать, сериала; не ищи теперь в нем плавных переходов и образной однородности.

(«Понимаю, – вставила здесь Вероника, – это как замена актеров в “Санта-Барбаре”: все сразу становится слегка фантасмагоричным».)

– Вот именно, – продолжала Ана, кивнув Веронике и слегка улыбнувшись, – сейчас я расскажу, как мы с Филом посещали Саграду Фамилию. Помнишь фотографию? Да что фотография – после барселонской Олимпиады кто только Саграду бы не узнал.

Неудивительно, что вокруг нее вечно толпы туристов. Мы, еще втроем – не забывай, мы ведь были с Сашкой – облазили вначале подвал, где находится как бы небольшой музей Гауди. Я просто офонарела от этого человека. Он был гений. Он умер случайно – шел по улице, задумался да и попал под трамвай – не оставив после себя ни архитектурной школы, ни отдельных учеников, ни даже… впрочем, эта тема несколько особняком. За годы, прожитые мной в Барселоне, я проходила мимо Саграды сотни раз, и каждый из этих разов добавлял в меня крупинку чего-то новенького. Постепенно во мне вызрела странная, очень странная мысль… Отложу-ка я ее на сладкое – если ты не против, конечно, – а сейчас вернусь к тому нашему самому первому посещению.

Нижнего этажа, как такового, в Саграде нет; собственно, там вообще нет никаких этажей, потому что ни один из залов будущего собора еще не перекрыт – мы ходили вместе с другими такими же зеваками под открытым небом, среди обтесанных каменных плит и прочего строительного материала, ходили по будущим нефам… по будущему алтарю… Башен должно быть, кажется, двенадцать, но никто не знает, сколько их будет на самом деле, потому что без конца перекраивать культовые постройки – это одна из неотъемлемых черт Испании. Можно возразить, что Саграда – особенный собор; многие испанцы считают, что он вне традиции, не нужно бы его достраивать вообще… но другие говорят: мы всегда достраивали и всегда перестраивали; церкви вестготов мы переделывали в мечети, а синагоги – в католические храмы; редкий собор мы не строили столетиями – нам ли отказываться от достройки Саграды? Может быть, прямо сейчас, в толпе этих самых туристов, среди многочисленных их детей, затесался маленький мальчик… достойный продолжатель Гауди…

Опять меня клонит к теме, отложенной мною на сладкое; постараюсь следить за собой. Нынче башен восемь – с двух сторон по четыре. Они попарно соединены наклонными галереями; нетрудно догадаться, что галереи эти задуманы не только для прочности, но и чтобы переходить из одной башни в другую. Задрав головы, мы увидели балкон, охвативший кольцом почти самый верх одной из башен и кажущийся снизу тонюсеньким… там, на этом эфемерном балконе, стояла кучка людей. Мы с Филом переглянулись. Барселона – вид с птичьего полета… а?

Мы нашли вход в башню – недолго искали, так как он находился все там же, на строительной площадке… и тут нас ждало некоторое разочарование: мы были уверены, что в башне есть лифт – как же, такая высота! – а лифта не было. В инженерном смысле башня явно задумана как одна большая лифтовая шахта; внутри нее, такой огромной, вообще нет никаких помещений – только пустое шахтное пространство, уходящее ввысь, да еще довольно узкая винтовая лестница вдоль стены, обвивающая по ходу часов это пустое пространство и отделенная от него с правой руки некими каменными кружевами. Кружева эти – я остановлюсь на них поподробней, потому что это существенно – представляют собой столбы, тянущиеся с самого низа до самого верха. Внизу, где пока еще находились мы, столбы были на приличном расстоянии друг от друга, и для удобства людей – то есть попросту чтобы не упасть с лестницы в шахту – между столбами тянулись каменные же заграждения типа перил. Выше, где из цилиндра башня переходила в конус, столбы должны были, по идее, сближаться друг с другом, а может, и слиться воедино. Вот так была устроена башня внутри.

Нам стало ясно, что путешествие до верхней площадки продлится дольше, чем мы рассчитывали. Мы опять переглянулись. На лице Фила я прочла все ту же решимость – разве мы не молоды, говорил его взгляд – но Сашка, лишенный комплексов и романтики, поскучнел и запросился в салон игровых автоматов, который он высмотрел на площади, пока мы стояли за входными билетами. Он показал мне этот салон издалека; поколебавшись, я дала ему триста песет и строго наказала ждать там безвылазно. И он весело побежал – я проводила его взглядом и убедилась, что он сумел перейти через площадь – а мы с Филом вернулись в башню и резво двинулись вверх.

Лестница была устроена, в общем, удобно для ходьбы; она не была ни утомляюще крутой, ни раздражающе пологой. Однако… как я уже сказала, она была довольно узка; на самом деле это не совсем точно – она очень узка, и чем выше мы забирались, тем она становилась уже. На какой-то высоте (повторяю, этажей нет, поэтому взбирающимся нечем мерить высоту, кроме разве что ступеней) мы с неудовольствием обнаружили, что по одной и той же лестнице люди ходят не только вверх, но и вниз. Чтобы пропустить идущих навстречу, приходилось прижиматься или к стене, или к перилам. Ясно, что тем, кто поднялся до нас, нужно было спускаться; молчаливо предполагалось, что наверху поток посетителей как-то организован – возможно, с применением соединительных галерей – так, чтобы люди спускались не по той лестнице, по какой они поднимались до этого. И действительно, добравшись до первой из таких галерей, мы убедились в том, что по ней можно перейти в соседнюю башню... но никто не организовывал движения; в обеих башнях люди ходили вверх и вниз как им только заблагорассудится.

Подивившись на такую безалаберность (я еще не знала тогда, что она является неотъемлемой чертой испанского характера), мы продолжили свой путь. Между тем было уже высоко; пространство, открывавшееся взгляду направо поверх перил, внушало трепет. Стена, тянущаяся слева от нас, наоборот, успокаивала своей надежностью, радовала глаз разноцветными письменами, появлявшимися на ней там и сям, в том числе и по-русски. Через сколько-то ступеней вместо очередной такой надписи в стене появилась дыра. Мы осторожно приблизились к этой дыре и, цепляясь за ступеньки – больше цепляться было не за что – выглянули наружу. Дыра оказалась выходом на крошечный балкончик изумительной, причудливой формы (как и все у Гауди); больше всего он походил на фрагмент странного цветка, какого-нибудь ириса, прилепленный к башне снаружи. Перила цветка-балкончика были неодинаковой высоты. В центре они были высоки и казались вполне безопасными; зато по краям, в местах своего соединения с телом башни, они были такими низенькими, что один неверный шаг на балкончике казался чреватым потерей равновесия и неминуемым падением в пропасть.

Дыра с балкончиком была, конечно, никак не ограждена – какой-нибудь сеткой, к примеру – и я уже стала чуточку понимать это испанское отношение к жизни. Отношение, в сущности, очень простое: не уверен – не лезь. Мы с минуту посидели на пороге балкончика, любуясь обзором, который, как уже понятно, был в обе стороны весьма широк. Затем сзади послышалось вежливое покашливание; трое идущих за нами молодых мужчин, по внешности каких-то скандинавов, тоже интересовались видами, и мы уступили тепленькое местечко.

По ходу дальнейшего подъема мы прошли еще несколько подобных балкончиков, уже специально не останавливаясь, и я заметила, что лестница стала сужаться гораздо быстрее. Это могло означать только то, что мы перешли из основного и цилиндрического участка башни в ее верхний, конический участок. Вертикальные столбы, ограничивающие лестницу с внутренней стороны, стали ближе друг к другу. Расположенные между ними перила тоже изменили характер: прежде сплошные, теперь они превратились в частокол каменных столбиков, выраставших из концов ступенек и ничем особенным между собой не скрепленных. Я догадалась, что это просто не вполне доделанные перила; вероятно, нижние, сплошные перила раньше тоже состояли из таких же столбиков – ну, а потом пространство между ними заполнили камнем или цементом.

Веселый испанец, спускавшийся нам навстречу с ребенком на плечах (ребенок, видно, устал от долгого хождения по лестнице), галантно оперся на столбики и пропустил нас мимо себя. В какой-то момент он слегка отклонился назад… и сердце мое екнуло – еще бы чуть-чуть, и он мог бы запросто уронить ребенка в бездонный проем… а то и сам сверзиться вместе с ребенком… В следующий момент он выровнялся и широко мне улыбнулся. Похоже, что он сделал это нарочно, чтобы меня испугать. Я разозлилась на него. «Так делать нельзя», – сказала я по-испански. Он удивленно покосился на меня, ничего не ответил и пошел себе вниз по лестнице. Я подумала, что он, должно быть, каталонец.

В конце концов, это их мир, сказала я себе; они знают, что здесь можно и что нельзя – уж наверно, если бы кто-нибудь упал, они бы приняли какие-нибудь страховочные меры. И я успокоилась. Но как раз в этот момент сверху раздался ни на что не похожий шум – акустика башни размазывала все звуки до неузнаваемости – и нечто, напоминающее небольшой парашют, промелькнуло по шахте мимо нас; буквально сразу же откуда-то снизу раздался треск рвущейся материи. На что было жутко перегнуться через хлипкие столбики, но мы с Филом все же сделали это; то, что мы увидели витком ниже, повергло нас в ужас. Молоденькая девушка – может быть, ровесница нашего Сашки (как хорошо, подумала я тут же, что мы не взяли его с собой) – висела в шахте вверх тормашками, зацепившись широкой юбкой за столбик; таким образом, виденный нами парашют был ни чем иным, как той самой юбкой, которая раскрылась, помогла несчастной спланировать и в конечном итоге спасла ее жизнь.

Сверху раздался веселый, заразительный хохот; целая компания юнцов, типичных авторов настенных надписей, намеревалась спуститься мимо нас. Мы немедленно отпрянули от столбиков и вжались в стену, опасаясь, как бы ненароком не отправиться вслед за девицей. Юнцы, нисколько нас не задев (испанская молодежь, кстати, почтительна к старшим), вприпрыжку пробежали мимо и, продолжая хохотать, вытянули свою незадачливую подружку из проема. Я не понимала ни слова из тех, какими они перебрасывались, но интонации были, к примеру, таковы: «Ну что я говорил? Зацепилась, как миленькая!» – «Дурак, идиот! не буду больше с тобой!» – «Не смеши… Ха-ха-ха! Ох… давно так не смеялся…»

Скандинавы, по-прежнему идущие сзади нас, переглянулись между собой и покачали головами. Никто из них ни слова не сказал. Мы с Филом тоже переглянулись и прочли друг у друга в глазах непреклонную решимость. Мы снова двинулись вверх. Лестница стала еще уже. Мы миновали вторую соединительную галерею; сквозь нее было видно, что лестница в соседней башне вроде бы шире, чем наша, но и народу там больше соответственно. Сверху спускалась очень толстая, очень старая негритянка; при взгляде на нее мне стало вначале любопытно, как она могла вообще добраться до такой высоты, а потом тоскливо, потому что пропускать ее справа от себя, над пропастью, было просто опасно; приходилось рисковать самим. Фил посмотрел на меня и прочел мои мысли.

«Может, назад? – спросил он тихонько. – До перехода хотя бы…»

Мы затравленно оглянулись на скандинавов. Они, видно, мыслили близкими нам категориями, потому что сами пребывали в некоторой нерешительности. В это время за столбиками пролетел еще один человек – худощавый, пожилой, по виду испанец; стоило ему закричать, как несколько рук враз высунулось с нижних витков и схватили падающего за одежду. Помощь эта была весьма своевременна – сам он, набирая скорость, мог бы так ни за что и не уцепиться и, достигши дна, разбиться вдребезги. Пока мы с Филом (а также и скандинавы), разинув рты, дивились на происходящее, проблема наша разрешилась сама собой – негритянка проползла мимо, добросовестно распластываясь по стене и задев нас разве что самую малость; лишь один из скандинавов не удержался и, взмахнув руками, рухнул было в проем, но двое других тотчас ухватили его за ноги и споро возвернули на лестницу. Скандинавы перебросились несколькими фразами на своем северном языке. Разумеется, я опять ничего не поняла, но если повторить толкование интонаций, то это было бы примерно так: «Спасибо», – сказал потерпевший. – «Не за что», – отвечали его спутники. – «Жаль, что я доставил вам беспокойство». – «Что Вы, мы нисколько не побеспокоились; пожалуйста, рассчитывайте на нас и впредь».

Какое-то время все поднимались в молчании, и никого не попадалось навстречу. Бросив взгляд на Фила, я вдруг заметила, что он нервничает. Я оглянулась. За скандинавами никого не было видно, и я решила пропустить их вперед. Пропускать идущих вверх оказалось значительно проще, чем идущих навстречу; я не могла понять, почему. Еще я ощущала, что с каждым шагом мне становится все страшнее – и тоже не могла понять, почему. Ведь мы очень давно миновали критическую высоту, откуда еще как бы можно падать; ни одна новая ступенька уже не могла добавить никакой новой опасности. В это время – то есть пока я размышляла над этими вещами – Фил неожиданно сел на ступеньку, прижался к стене и сказал:

«Зайка, нам не дойти».

«Ты устал?» – спросила я.

«Нет».

«А что?»

«Не знаю. Не могу дальше».

Я села с ним рядом, и он тут же схватил меня за руку.

«Прошу тебя, осторожно встань и пересядь… Сядь подо мной. Сядь, как я».

«Но никто же не идет».

«Это неважно. Ты сидишь слишком близко к краю».

Я покосилась на шахту, которая теперь была слева от меня… и волосы мои встали дыбом. Я внезапно поняла, почему нам так страшно. Одновременно с этим я поняла, почему время от времени сверху летели люди – они летели именно с этого участка.

Вертикальные столбы, бывшие – помнишь? – основой ограждения, сильно сблизились; теперь расстояние между ними не превышало и полуметра. Однако низкие столбики, прежде торчавшие между ними – жалкое, но хоть какое-то подобие перил – исчезли. Их просто не было; может, на этой высоте их еще не успели приделать, а может, они не полагались вообще – перила можно было сложить из камней прямо между высокими столбами. Пространство между столбами было теперь пустым; оно абсолютно ничем не ограничивалось; конечно, толстый человек – например, миновавшая нас негритянка – вряд ли протиснулся бы в это пространство, но для девушки… для тощего пожилого испанца… для любого из нас…

Взгляд Фила проследовал за моим, и он увидел то же самое, что и я. Его зрачки расширились. Его взгляд остановился.

«Знаешь, – признался он, – я боюсь высоты».

«Знаю».

«Не делай вид, что ты совсем не боишься».

«Я тоже боюсь… но меньше».

«Да. Тебе повезло… только, пожалуйста, ничего пока не делай. Я должен подумать».

«О чем?»

«Как быть. Понимаешь, я не замечал эти дырки».

«Я тоже не замечала».

«Но теперь я их вижу. И я уже не могу встать».

«Давай вместе, а?»

«Нет. Ты начнешь страховать меня, забудешь об осторожности и разобьешься».

«Может, меня поймают», – пошутила я.

«Не поймают, – сказал Фил. – Разве ты не заметила? Они ловят только своих».

Мы немного посидели молча.

«Ну, хватит капризничать», – сказала я как бы сердито. Я подумала, что он ведет себя как маленький мальчик; если я проявлю некоторую строгость, может быть, это подействует… ну, как на маленького мальчика, понимаешь? Такая вот педагогическая психология.

(При этих словах Ана не удержалась, чтобы не глянуть на Марину, свой медицинский авторитет; и Марина едва заметно кивнула.)

– Итак, я сказала: «Хватит капризничать». Я поднялась и взяла его за руку. Я попыталась оторвать его от ступеньки и не смогла. Я посмотрела на него и увидела, что он белый как мел. Ему было дурно; он еле держался, чтобы не растянуться на лестнице; я испугалась, что в таком состоянии он, чего доброго, и впрямь свалится в дыру.

Я растерялась.

Сверху спускалась какая-то шумная группа. Люди смеялись, что-то оживленно обсуждали между собой; почти каждый из них держал в руках видеокамеру. Они вежливо остановились перед нами, все еще смеясь и как бы между делом ожидая, что мы встанем и пропустим их вниз.

Я встала. Фил не встал.

Смех и оживленный разговор смолкли. Некоторые из людей, не глядя на нас, прошли мимо. Некоторые не хотели идти. Вообще-то вниз было идти гораздо страшнее, чем вверх, потому что видишь перед собой гораздо больше этих дыр, ведущих в никуда; к тому же среди спускающихся я заметила молодую женщину с ребенком. В отличие от давешнего бесшабашного папаши, эта женщина несла ребенка не на плечах, а за плечами, как носят рюкзаки. Неэтично, неправильно было вынуждать эту женщину идти вдоль зияющих над бездной дыр.

«Эй, – сказала я, – давай пропустим людей».

«Нет», – сказал он.

«Можно прижаться к столбу. Обнять столб руками».

«Нет».

«Извините, – сказала я тогда этим людям. – Видите, ему плохо. Вам нужно идти здесь», – я показала, где. Мой испанский все-таки еще был совсем никудышным.

Они не понимали меня, смотрели на нас обоих неприязненно, а некоторые вовсе отводили взгляд. Тоже каталонцы, подумала я. Естественно: Барселона – для каталонцев. Потом мне пришло в голову, что каталонцы вряд ли стали бы в своей родной Барселоне ходить с таким большим количеством видеокамер. Наверно, подумала я, это все-таки не каталонцы. Я пригляделась к ним повнимательней и, несмотря на то, что чуть ли не все они пользовались очками, заметила, что у них узкие глаза.

Небось, японцы, поправила себя я.

«Извините», – повторила я по-английски… насколько же это было мне проще тогда! Я вмиг объяснила им, что происходит, и их лица добрели на глазах. Они начали шумно обсуждать ситуацию. Я удивилась. Прежде я думала, что японцы – сумрачный, заносчивый народ; я еще не знала, что японец в Японии и японец вне ее – это два совершенно разных человека.

«Нужно отхлестать его по щекам», – сказал по-английски самый резвый японец, который прошел мимо нас первым.

«Нужно стащить его за ноги», – сказал самый маленький японец, нерешительно стоявший выше всех.

«Нужно сделать ему укол», – сказал самый тучный и, видимо, самый важный японец.

Я с тоской подумала о Сашке. Мы сильно задержались в башне; чего доброго, он мог пойти нас искать. Я начала ругать себя за скупость. Почему я дала ему лишь триста песет? Надо было дать пятьсот… Между тем в группе, продолжающей громко спорить по-японски, выделилась пожилая дама, очень уверенная в себе; после нескольких произнесенных ею слов остальные японцы стали, держась за столбы, осторожно выглядывать в бездонную шахту. Возвращаясь в прежнее положение, они удивленно цокали языками, будто открывали нечто новое для себя, и продолжали спорить, но значительно тише.

«Простите, – обратилась я к пожилой даме, – мне показалось, Вы предложили что-то толковое».

«Я предложила обвязать его длинной веревкой и спустить вниз через эту дыру, – ответила дама и невозмутимо показала, как именно она бы это сделала. – Если двое из нас сейчас сойдут по лестнице вниз, то один сможет быстро вернуться вместе с веревкой».

«А зачем двое?» – спросила я.

«Второй должен остаться внизу и предупреждать людей, чтобы сюда пока что никто не ходил».

«Но предупреждать могут и испанцы…»

«Что Вы, – улыбнулась мне японка, – должно быть, Вы совсем недавно в Испании?»

«Да».

«Это заметно. Видите ли, испанцы не могут выполнять поручений; они очень милые люди, но они или забывают, или увлекаются чем-то другим».

«Вот как… А каталонцы?»

Японка подумала.

«Пожалуй, Вы правы, – признала она, – каталонцы внушают больше доверия».

Тут я сообразила, что мы обсуждаем какой-то малореальный, фантастический план. Я представила себе Фила – бесчувственного, болтающегося на веревке посреди шахты – и мне едва не стало дурно самой. В этот момент по шахте мимо нас пронеслись, один за другим, два знакомых скандинава; при этом летящий впереди старался извиниться перед своим последователем. Вежливость иногда вредит людям, подумала я. Если бы в тот раз небрежному скандинаву не сказали: «к вашим услугам», а всыпали бы по первое число, он был бы, может, поосторожней и не вывалился бы вдругорядь, вдобавок увлекая за собой спутника. Теперь же они оба вполне могли и разбиться – кто знает, найдутся ли внизу соотечественники, чтобы их уловить?

Пока я раздумывала о скандинавах, вниманием группы японцев овладела женщина с малышом за плечами – по правде сказать, самая худенькая и невзрачная из всех. Она что-то говорила, показывая в сторону стены, и все остальные понемножку смолкали.

«Что эта женщина говорит?» – спросила я у своей пожилой собеседницы.

«Когда мы стояли на смотровой площадке, – ответила та, – сверху спустился воздушный шар и бросил свой якорь прямо на площадку – уцепился за нее, как, знаете ли, морской конек. Митико-сан говорит, что могла бы попросить воздухоплавателя снизить свой шар немного еще; таким образом, если Ваш муж сумеет спуститься до первого же балкончика (который отсюда совсем недалеко), то с этого балкончика он перешел бы прямо в корзину».

«Но как добраться до балкончика?» – спросила я.

«Именно над этим все мы сейчас и думаем; если, к примеру, он бы смог пересесть на следующую ступеньку вниз от него…»

«А потом – на следующую», – догадалась я.

«Да. И так далее».

«Это гениально, – сказала я. – И… знаете? Не нужно никакого воздушного шара. Мы просто доберемся таким образом до балкончика и присядем на нем; вы все пройдете, а потом мы уж сами как-нибудь дальше».

Дама объяснила всем остальным содержание нашей беседы. Японцы дружно поаплодировали сообщению и стали поздравлять нас со столь удачно найденной мыслью. После этого план был приведен в исполнение. На каждую новую ступеньку Фил перемещался все увереннее, а когда сбоку от нас – теперь уже слева, как ты понимаешь – опять появились низкие столбики, он и вовсе нашел в себе силы встать на ноги; при этом японцы, восхищенно глядя на него, поаплодировали вторично.

«Дух этого человека очень могуч», – громко сказал тучный японец и поклонился.

Фил вымученно улыбнулся и прижался к высокому столбу, пропуская всех японцев под стеною (хотя здесь-то уже особой нужды в этом не было); и каждый японец, проходя мимо него, отвечал ему вежливой улыбкой и уважительно кланялся.

Восточные церемонии, подумала я с некоторой неприязнью, уверенная, что в глубине души они смеются над ним. Но пока они проходили, рядом со мной остановилась пожилая дама, моя недавняя собеседница, и сказала мне следующее: «Наверху так хорошо! Глядя то, как Ваш муж преодолел себя, мы уверены, что в следующий раз вы с ним уж точно доберетесь до площадки; желаем Вам, чтобы это случилось как можно скорей». Я поглядела на нее и вдруг поняла, что уважение японцев было полностью искренним. Это меня удивило больше всего; и даже сейчас, через столько времени, это так и осталось для меня самым удивительным из всего, что я видела в башне.

* * *

Ана умолкла.

– Как я понимаю, дальнейший спуск был простым, – заметила Вероника, – но что же Сашенька?

– А-а, – протянула Ана и хихикнула. – Конечно… Сашенька не пропал.

– Хватило трехсот песет?

– Не только хватило… Я почему-то думала, что в игровых автоматах можно только проигрывать.

– В наших уж точно, – хмыкнула Вероника.

– Да ладно, сейчас и у нас наверняка всякие…

– Короче, он выиграл кучу денег?

– Кучу не кучу, а чуррос нам купил.

– Ух ты.

Помолчали.

– Но ты еще что-то собиралась рассказать, – напомнила Вероника, – какую-то свою идею… теорию…

Ана кивнула.

– Да. Я просто забыла. Разволновалась, видишь ли.

– Еще бы! Я и сама разволновалась, слушая такое… просто душа в пятки ушла. Но признайся: насчет скандинавов, летевших один за другим, ты слегка подзагнула?

– С чего ты взяла?

– Не в скандинавском это характере, так вот высовываться и небрежничать. Непохоже на них.

– Да? – оскорбилась Ана. – А ты знаешь, что в Швеции самый высокий в мире процент самоубийств?

– Так ты думаешь, что это было самоубийство?

– Запросто. Может, они и поднимались только за этим. Заметь, их было трое; может быть, это была неразрешимая любовная драма.

– Зачем же тогда первый раз одного спасли?

– Да откуда мне знать. Может, я не так интерпретировала их интонации. Может, он уже хотел побыстрее, а те двое сказали – мол, рановато, невысоко.

– Ох уж эти шведы, – вздохнула Вероника. – Так что насчет теории?

– Ты же мне не даешь слова сказать.

– Буду молчать, – пообещала Вероника. – Возьмем еще кофе?

– Почему бы и нет. Официант! еще три эспрессо, пожалуйста.

– Мне капуччино.

– Официант! два эспрессо и капуччино.

– Прошу прощения, – неожиданно вмешалась Марина, – но, если вы не возражаете, я бы тоже выпила капуччино; сказать по правде, я никогда в жизни его не пробовала.

– Официант… три капуччино, короче.

Подошел официант.

– Так-с, эспрессо – три и два, всего пять; капуччино один да три, всего четыре. Правильно?

– Идиот, – негромко сказала Ана.

Вероника пригляделась к официанту.

– Да вы шутите, молодой человек.

– Ну, – кивнул официант и широко улыбнулся.

Веронике пришла в голову забавная мысль.

– Как вас зовут? – спросила она официанта.

– Вадиком.

– Вадик, можно задать вам вопрос?

– Извольте-с…

– Посмотрите на нас повнимательней. На всех троих.

Вадик усмехнулся.

– Да я уж достаточно внимательно посмотрел…

– Представьте себе, что вам дан выбор.

– Какой выбор?

– Выбрать одну из нас.

– Ага. Представил.

– Кого вы бы выбрали?

– Для чего?

– Для всего.

– Всех троих, – ответил Вадик не задумываясь.

– Нет, так не пойдет, – возразила Вероника, – я же сказала – только одну…

– Ну, тогда по очереди.

– Какой вы, Вадик, хитрый… Ладно, мой эксперимент не удался; несите нам капуччино, а я тем временем придумаю еще что-нибудь.

Вадик отошел.

– Зачем это? – спросила Ана.

– Видишь ли, – сказала Вероника, – мы все такие разные… Отношения, которые складываются между нами, простыми не назовешь… и эти отношения складываются так стремительно… Мы – не просто три приятельницы, согласна?

– Ну… допустим.

– Мне стало любопытно, какое впечатление мы производим на окружающих. Если хочешь знать, меня это интересует уже давно… но я же не могу подойти к первому встречному и спросить: скажите, что вы думаете о нашей компашке? Пока ты рассказывала, этот Вадик косяка давил в нашу сторону. Я и решила использовать случай.

– Значит, я делилась с тобой сокровенным, – сказала Ана, покачивая головой, – а ты в это время разглядывала официанта Вадика?

– Зайка!

– Шучу… Но ты задала ему странный вопрос.

– Это косвенный вопрос. В тестах обычно используются косвенные вопросы.

Официант принес капуччино.

– Теперь моя очередь, – сказала Ана. – Вадик, присядьте-ка к нам.

– Не положено-с.

– Ну, на минуточку…

Вадик опасливо оглянулся по сторонам и, не заметив поблизости никого проверяющих, присел за столик к дамам.

– Вадик, можно задать вам еще один вопрос?

– Хоть сто.

– Что вы думаете о нашей компании?

Вадик озадаченно почесал репу.

– Смелее.

– Вы москвички, – сказал Вадик.

– Ну, это не Бог весть какое открытие.

– Неужели? Чтоб вы знали, в этом месте обслуживать приходится в основном приезжий контингент.

– В таком случае – прошу, продолжайте.

– Вы не родственницы.

– Очень хорошо; дальше.

– Семейное положение опущу, поскольку о нем свидетельствуют ваши кольца.

– Вадик, – спросила Ана, – вы заметили, что между нами – всеми троими – изрядная разница в возрасте?

– Заметил-с… но полагал неприличным об этом упоминать.

– Так мы каши не сварим, – сказала Ана с неудовольствием. – Давайте-ка без комплиментов. Что, по-вашему, связывает нас? Случайное знакомство – или?..

– По-моему, – сказал Вадик, – деловой интерес.

– Например?

– Например – что вы владелица частного предприятия, – сказал Вадик, глядя Ане в глаза. – А эти дамы – ваши работницы. Точнее… вот эта дама, – поправился он, указав на Веронику, – ваша компаньонка, уж не знаю, младшая ли в смысле доли; а вот эта, – указал он на Марину, – может, со временем тоже сделается компаньонкой… но пока – просто работница.

– Спасибо, Вадик.

– Не за что, – вежливо сказал официант, поднимаясь из-за столика. – А можно я тоже задам вам вопрос?

– Валяйте.

– Я угадал?

Ана замялась.

– В какой-то степени, – дипломатично ответила Вероника. – Жаль, однако, что вы так и не ответили на мой вопрос.

– А мне кажется, я ответил, – сказал Вадик. – Не дадите ли по телефончику?

– В другой раз – обязательно.

Вадик развел руками и удалился.

– Странные мысли иногда мне приходят в голову, – медленно сказала Вероника, глядя вслед официанту.

– Что-нибудь про секс, – предположила Ана.

– Да.

– Ты ненасытна.

Вероника пожала плечами.

– Какая есть.

– Мне нравится капуччино, – сказала Марина.

Ана и Вероника посмотрели на нее.

– Я сказала что-то не то? – осведомилась она.

Ана отрицательно покачала головой.

– Однако вернемся, наконец, к твоей теории о Саграде, – с легкой досадой предложила Вероника. – Я виновата, не давала тебе слова сказать; но так даже интереснее. Мы как бы остыли от твоего душераздирающего рассказа; теперь можно и пофилософствовать.

– Ну что ж, – сказала Ана, – тогда я должна закурить… Но это серьезно; поскольку речь пойдет об общих материях, на этот раз мне хотелось бы обращаться к вам обеим. Есть возражения?

Вероника с Мариной промолчали.

– Надеюсь, мне удалось хотя бы чуть-чуть передать вам мистическое настроение, которое навевает на меня этот храм, – начала Ана, – несмотря на то… а может быть, и благодаря тому, что он не достроен. Ведь после нашего туристического опыта я поселилась в Барселоне; Саграда Фамилия должна была стать для меня чем-то повседневным – как, к примеру, для ленинградца Невский проспект. Но меня странным образом влекло к ней все больше и больше. Я старалась проходить мимо нее, даже если приходилось делать петлю… и с каждым разом я будто бы…

Ана помолчала, подыскивая слова.

– Ты сказала, что с каждым разом понимала капельку чего-то нового, – подсказала Вероника.

– Крупинку, – поправила Марина.

– Как вы обе внимательно меня слушали! – восхитилась Ана. – Я очень тронута; но на самом деле это было сложней. Мы не всегда способны осознать само наличие какой-то тайны; так вот, я одновременно осознавала загадку этого храма и чувствовала, что приближаюсь к ее постижению. И вместе с тем – чем дальше, тем больше загадка эта меня пугала… я не хотела ее разгадать… я чувствовала, что радости мне от такой разгадки не будет…

Она опять помолчала.

– Может быть, – предположила Вероника, – тебе нужно было перестать ходить мимо нее?

– Если бы! – воскликнула Ана едва ли не со слезами на глазах. – Однажды ночью я проснулась в холодном поту. Мне привиделось, что Саграда рушится на меня, давит, увлекает в преисподнюю… как Дона Жуана – статуя Командора… а потом я как-то вырвалась, поднялась над землей и увидела печальную, пустую поверхность… Знаете? Земля была безвидна и пуста… и дух Божий носился над водами…

Вероника поежилась.

– Жутковато. Так ты перестала ходить или нет?

– Я подумала, что нужно перестать… но что толку! Загадка храма уже овладела моей душой.

– И ты разгадала ее.

– Да.

В полном молчании Ана опять закурила.

– Предупреждаю: это моя личная мысль… я верю в нее, но никому не навязываю… я даже не хочу, чтобы поверил кто-то еще…

– Ну, не тяни.

– Вдобавок, я могу ошибаться в деталях…

– Зайка!

– Это было страшно давно, – сказала Ана. – Земля была безвидна и пуста… и так далее.

– Ага…

– Был сотворен мир. Затем Бог разделился надвое.

– Ага.

– Я не хочу рассуждать про всяких там падших ангелов, Люциферов… В общем, это не оккультная мысль. Я хочу сказать, что это никакое не учение… никакого отношения к добру и злу… Это просто версия событий.

– Зайка!..

– Поняла… Наблюдая за людьми, Бог спросил Себя, не извратили ли люди Его первоначальный замысел. И Он затруднился ответить на этот вопрос. Тогда Он решил вверить судьбу мира людям.

– Ага.

– Он загадал. Должен быть построен Храм, обобщающий все, что было… короче, Храм, подводящий черту.

– Саграда, – выдохнула Вероника.

– Да, – кивнула Ана, – так шла моя мысль. Это как сколько-то там имен Бога – не слышали? Где-то в Тибете монахи сидят и пишут на бумаге Божьи имена. Как напишут последнее, так и миру конец… А теперь представьте себе, что эти монахи все сделали правильно, а последнее имя не угадали.

– Ага. И тогда – все сначала.

– Что-то вроде. Во всяком случае, Гауди строил так, что… короче, это было бы последнее имя Бога.

– И мир бы погиб.

– Погиб? Я так не сказала; может, все люди разом переселились бы в рай. Я имела в виду конец этого мира, а что за ним – кто знает?

– Понимаю, – задумчиво сказала Вероника. – Такой конец еще надо бы заслужить.

– Ну что ты все пытаешься интерпретировать, – с досадой сказала Ана, – говорю тебе, это непознаваемо. Слушай лучше, что было дальше.

– Как, разве это не все?

– Нет; только половина.

– Ах, вот оно что.

– Все, что я говорила до этого – просто игра воображения, верно?

– Ну…

Вероника пожала плечами.

– А ты как думаешь? – спросила Ана у Марины.

– Если бы вы на этом и остановились, – сказала Марина, – то я бы думала, что это… да, игра воображения. Но я вижу, вы на этом не останавливаетесь?

– В том-то и дело, – подтвердила Ана. – Я не зря упомянула о том, что Бог разделился надвое. Он не смог бесстрастно наблюдать за событиями; одна половина Его стала помогать людям завершить этот мир, другая – стала препятствовать. И начали совершаться странные вещи.

– Например? – в один голос спросили Марина и Вероника.

– Ну, в первую очередь, этот Гауди. Откуда он взялся вообще, вне всяких школ и вне времени? Почему это за тысячи лет, начиная с пирамид, никто не строил дома в форме грибов, что растут на деревьях? Или наклонные колонны по образу ног кузнечика? Ведь это же эпохально; это как изобретение колеса. И безо всякого электрифицированного удовлетворителя; наоборот, как бы в насмешку, лет за сто до него. Он будто показал людям: смотрите, как можно. И – попал под трамвай.

– Как Берлиоз, – мрачно сказала Вероника.

– Во всяком случае, – заметила Ана, – это же не слишком обыденно? Но погодите; я рановато упомянула трамвай. Я просто хотела сказать, что странным было само появление Гауди. Да кто еще знает, что на самом деле скрывалось в его голове! Художник, к примеру, сам себе командир: раз-два, нарисовал… сейчас не оценили, так через сто лет оценят… А что такое архитектор без стройки? Но строить небывалое не так просто; архитектура – это и большие деньги, и инженерия, и городская среда… Компромисс как бы неизбежен, да? Теперь смотрите. Первый архитектор, взявшийся за Храм, почти сразу же отстраняется от работы. Потом чиновнику, осуществлявшему церковный надзор, снится сон: продолжать будет архитектор с голубыми глазами. Затем Гауди (у которого голубые глаза) является к нему и немедленно утверждается главным. Это нормально? Это – не фантасмагория? Так всегда начинаются эпохальные постройки, да?

– Хм, – сказали Марина и Вероника.

– Подозреваю, что на самом деле странных явлений, благоприятствующих строительству, было гораздо больше; позволительно ли нам знать о них? Если вначале побеждала та половина Бога, которая послала на землю Гауди, а затем возобладала другая Его половина, то не постаралась ли она скрыть следы первой? А ведь случилось именно так! – воскликнула Ана. – Смотрите: идет строительство… и постепенно начинаются странности, направленные как бы в обратную сторону. Гауди концентрируется на одном из фасадов; уже ясно, что такими темпами ему никак не успеть. Что в этом случае должен сделать творец, архитектор? Очевидно, оставить ученикам некий завет, некие общие планы. Однако учеников нет – что тоже странно; я понимаю, когда нет учеников у отшельника, у какого-нибудь Гогена… но архитектор же обречен на контакт с людьми! и наверняка была масса желающих… – но их нет, нет! – и вот, этот злополучный трамвай. Ладно, погоревали; начинается разбор наследия, и никто не может найти генерального плана. Как будто Гауди в один прекрасный момент потерял интерес к тому, чтобы закончить собор. Все, что находят – фрагменты… но потом началась гражданская война, и дом Гауди сгорел вместе со всеми чертежами. Разумеется, копий нигде не было.

Помолчали.

– Теперь завершающая глава моей веры, – сказала Ана. – Я по-прежнему не проповедую вам, просто делюсь соображениями… итак, вначале побеждала та половина Бога, что желала постройки; затем – та, что не желала. Война остановила строительство.

– Но ты говоришь, что сейчас ее строят.

– Да, уже почти полвека… но кто скажет, так ли? Сами испанцы все еще спорят. Спорят и строят. Вряд ли, конечно, нашелся второй Гауди… то есть пока что, мне кажется, вторая половина Бога – та, что хочет сохранить мир – по-прежнему побеждает…

– А если нет?

– Вот и я думаю – а если нет?

– Хорошенькое дельце, – сказала Вероника.

– К тому же, ничего не мешает завтра опять возобладать первой половине… то есть, придет новый Гауди… опять приснится кому-нибудь… порушит бездарную стряпню…

– Если стряпню.

– Ага. Вот и вся моя мыслишка, девочки.

Марина вздохнула.

– Глянуть бы когда-нибудь хоть глазком, – мечтательно сказала она.

– Подумаешь, мечта недостижимая! – хмыкнула Вероника. – Да в Барселону едва ли не самые дешевые туры… я специально интересовалась! Хочешь, – неожиданно предложила она, – смотаемся вместе… Зайка! ты отпустила бы Марину со мной?

Ана подняла брови.

– А почему ты меня не приглашаешь?

– Тебя? – удивилась Вероника. – Ты ж там жила!

– Ну и что?

Вероника растерялась.

– Но это все равно что уехать куда-нибудь… ну, не знаю – в Израиль… а потом покупать турпутевку в Москву. Смешно, ей-Богу.

– Мне – нет.

– Ну, я не знала… конечно, я начала бы с тебя…

– Да ладно, – грустновато улыбнулась Ана, – понятно все это. Я с удовольствием съездила бы в Испанию; но ехать туда как туристка… после всего… для меня это было бы просто горько…

– Извини меня.

– Не за что. Хочешь, поезжай… обе поезжайте…

– Ты не обиделась бы, правда?

– Правда, – серьезно сказала Ана. – Только рада была бы за вас. Вы бы тогда полнее меня поняли…

– Ну? – спросила Вероника и уставилась на Марину в упор.

– Подождите, – испугалась Марина, – о чем вы? Это, между прочим, еще и денежный вопрос; хотя вы и говорите, что это недорого, но я-то знаю, о каких деньгах идет речь; у меня никогда столько не водилось. Да и вообще… весь ваш стиль… посмотрите на нас с вами, госпожа Вероника! Ну какая я вам попутчица?

– Ерунда, – махнула рукой Вероника. – Я поделилась бы с тобой тряпками, у нас близкий размер… а что денег у тебя нет – в это я, извини, не верю.

– Я откровенна с вами, – сказала Марина.

Ана с любопытством слушала их диалог.

– А были бы деньги, – спросила Вероника, – ты бы поехала?

– Не знаю.

– А кто говорил – глянуть хоть глазком?

– Ну, это я так… риторически…

– Риторически, – недовольно передразнила Вероника. – Если дело только в деньгах, значит, нужно их заработать; не знаешь как – я научу. А если дело в чем-то еще, не в деньгах…

– Можно я подумаю? – спросила Марина.

Вероника пожала плечами и отвернулась.

Домой ехали в полном молчании.

 

Глава XIV

За кактусом. – «Братья Блюз». – О системах наблюдения. – Безрадостные перспективы. – Проблеск надежд. – Подчеркнуто демократично. – Проблеск надежд. – Учет архетипа. – В метро

Утром стало окончательно ясно, что каникулы завершились. Вальда разбудил звонок г-на Х., сообщавшего ему координаты лас-вегасского поверенного, некоего мистера Мангольда; он, бесспорно, напрочь заспал бы эту важную информацию, если бы въедливый юрист не потребовал от него записать ее на бумажке и перечитать вслух.

Сделав это, Вальд поднялся на ноги и почувствовал себя на земле неуютно. Вокруг вповалку спали мертвым сном беззаветные энтузиасты воздухоплавания. Башка Вальда болела от выпитого ночью, навыки равновесного хождения растерялись; не отыскивался туалет, и пришлось присесть за большим кактусом, прижавшись к нему как можно плотнее. Сверху, из корзины привязанного к земле шара, вопил привязанный к корзине страус, требуя пищи. Сэнди и Венди куда-то исчезли; мимолетная мысль о них окрепла, разрослась и превратилась в воспоминание о волнующем ночном эпизоде.

…Они – Сэнди и Вальд – сидели по разные стороны маленького костра, влюбленно глядя друг на друга и обмениваясь краткими, незначительными репликами. О, восторг предвкушения! Еще вчера это было не более чем холодной, полушутливой идеей… да даже и не идеей – просто проходной любезностью… а сегодня звездные сферы сжимались вокруг, толкая их в объятия друг к другу, и кусочек звезды, невысокий огонь между ними, превратился в изысканный инструмент сладкой, томительной пытки. Призрачное веселье людей, заключенное между ними и звездными сферами, как бы не касалось их, было лишь фоном их страсти, медленно разогреваемой на костре… до того момента, пока из этой промежуточной сферы не выпала индейская девушка, участница ритуального танца или, точнее, карнавальной пародии на него.

Девушка эта была совсем молода. Тонкое, гибкое тело ее было убрано самым причудливым образом; обнаженная кожа, покрытая чем-то пахучим, фосфоресцировала и сверкала в свете костров; ритмично пританцовывая, девушка улыбнулась Сэнди и Вальду и протянула к ним руки, приглашая обоих к себе. Сэнди и Вальд улыбнулись девушке и улыбнулись друг другу. Им было хорошо. Но девушка не спешила их покинуть. Она придвинулась ближе к Вальду, и он вдруг заметил, что богатое, разноцветное убранство ее тела образует не ткань, но краска; лишь эфемерная, бутафорская юбочка из травы была настоящей – в остальном это юное смуглое тело было полностью обнажено. У Вальда перехватило дух. Он восхищенно глянул на Сэнди, стремясь поделиться с ней своим ощущением… и неожиданно натолкнулся на отчужденный взгляд ее глаз, сузившихся презрительно и враждебно.

Ему стало почти физически больно от этого внезапного столкновения. Он отвел свой взгляд в сторону юной танцовщицы… а та улыбнулась еще шире, еще неистовей завертела обнаженными бедрами и воздела к звездам тонкие руки, будто требуя от них благословения на свой варварский акт. И Вальд понял, что эти звезды были ее звездами; Сэнди была для них пришелицей из иных миров. Когда он, собравшись с духом, опять посмотрел сквозь огонь, по ту сторону костра уже никого не было. Тогда девушка опустилась на Вальда и полностью овладела им; уже не было для него ни звезд, ни костра, ни страсти, ни нежности – он, весь превратившийся в фаллос, ощущал лишь неимоверную сладость трения каждого крошечного участка своей кожи о теплый, влажный, упруго пульсирующий, кажущийся бесконечным туннель.

А затем сферы сжались еще плотнее, обволакивая Вальда темною пеленой; как ни старался он теперь, под кактусом, припомнить какое-нибудь из последующих событий, ему это не удавалось – на память приходили лишь виски и барбекью. Чувствуя себя от этого еще более угнетенно, Вальд натянул штаны и собрался было покормить кричащего страуса, но замеченное краем глаза движение заставило его резко повернуться. Край глаза не обманул его: со стороны города к нему приближались два человека, одетые в точности как братья Блюз (или, по совпадению, Лещенко и Винокур в номере «Мы с тобою так похожи»), то есть в черные костюмы, черные шляпы и черные очки. Конечно же, один из них был выше, а другой, соответственно, толще. Оба они вынули из карманов электронные блокноты, и Вальд приготовился к худшему.

– Мистер Паниковски? – вежливо осведомился более толстый из черных людей, предварительно сверившись со своим блокнотом.

– Он самый.

– Здравствуйте, как поживаете?

– Спасибо, хорошо; а вы?

– Ну и мы тоже.

Помолчали.

– С кем имею честь? – осторожно спросил Вальд.

– Федеральная Таможенная Служба, – ответил высокий, и оба чиновника, как по команде, щелкнули значками в обложках из кожезаменителя.

– М-да.

– Поступила информация, что вы незаконно ввезли на территорию Соединенных Штатов животное, – сказал высокий человек и, сверившись с блокнотом, добавил: – Страус, из ratites, предположительно выше 36 дюймов и тяжелее 30 фунтов, цель ввоза не установлена.

– Не отрицаю, – сказал Вальд, – но почему на территорию? Он и шага по земле не ступил. Вчера уже был один, из Службы Здоровья… в результате бедняга так и сидит наверху в коробе. Слышите, как орет?

– Он наверняка болен, – озабоченно сказал высокий толстому. – Не запросить ли подкрепление для принятия экстренных мер?

– Он не болен, – поспешил объяснить Вальд, – просто хочет, извините, жрать… Давайте я его прямо сейчас покормлю, и он тут же угомонится.

Люди переглянулись.

– Ну, о’кей.

Вальд с трудом вскарабкался в корзину и покормил несчастное животное. Ему очень не хотелось возвращаться на землю, но черные люди настойчиво ждали внизу.

– Вот видите, – сказал он, спускаясь. – Замолчал.

– Вам необходимо в течение 24 часов покинуть территорию Соединенных Штатов, – сказал толстый человек.

– Из-за страуса?

– Да.

– Но ведь он не на территории.

– Еще как на территории, – сказал высокий. – Территория, между прочим, простирается аж на 50 миль ввысь; а уж дальше – нейтральный космос.

Вальд опечалился.

– Почему же в таком случае, – спросил он, хватаясь за соломинку, – меня не остановили ранее, при первом пересечении сухопутных границ?

Чиновники переглянулись.

– А черт его знает, мистер Пеньковски, – сказал высокий человек, – может, просто не заметили.

– Разве так бывает?

– Все бывает, – внушительно сказал толстый.

– Говорят же, к примеру, что в 1987 году некий немец до вашей столицы долетел незамеченным, – прибавил к тому высокий, – да и сел в даунтауне близ стен Кремля.

– Разумеется, мы этому не верим, – снисходительно поправил толстый своего товарища, – но сам факт появления подобных слухов говорит о том, что армейские системы наблюдения весьма несовершенны.

Припомнивши про себя, что же такое могло приключиться в 1987 году, Вальд опечалился еще больше.

– Как вас зовут, джентльмены? – спросил он.

– Это не относится к делу, – сказал толстый. – Зовите меня – мистер Х, а моего спутника – мистер Y.

– Я не могу так, – возразил Вальд. – Дело в том, что мистер Х. – это мой штатный юрист; неизбежно возникнет путаница.

Люди переглянулись.

– Ну тогда я буду мистер Y, а он – мистер Z, – милостиво согласился толстый; – однако позвольте вас тоже называть мистером П., а то у вас очень сложное имя.

Вальд развел руками в знак согласия.

– Мистер Y, мистер Z! – сказал он затем насколько мог проникновенно. – Вы же понимаете, что мы прибыли сюда по воле ветров, не преследуя никаких противоправных целей. – Он вдохновился. – Произошел, можно сказать, форс-мажор. Носимые туда-сюда по безбрежному воздушному океану, а когда и вздымаемые смерчами выше облаков…

– Не нужно, мистер П., – мягко прервал мистер Y поэтичную речь Вальда, – мы с вами знаем, что это вранье. Во-первых, вас может замучить совесть; во-вторых, оно и ни к чему, так как вы имеете право хранить молчание.

– Сдается мне, что вы не таможня, – сказал Вальд растерянно. – Кто вы, откуда?

– Это не относится к делу.

– Вы хотите арестовать меня, да?

– Скажите, – спросил мистер Z, – вам знаком некий, э-э… мистер Алонсо Гонсалес?

– Да, – сказал Вальд упавшим голосом.

– Это служащий вашей фирмы, не так ли?

– Так.

Чиновники переглянулись.

– Вам повезло, – сказал мистер Y, – у вас нашлись влиятельные доброжелатели. С учетом международной обстановки… а также того, что один служащий все той же иностранной корпорации уже томится в федеральной тюрьме…

– Как, – недоуменно вскричал Вальд, – еще недавно он был всего лишь в полицейском участке!

– Никто не осуждал его, мистер П.; он в изоляторе временного содержания. Но если вы не заберете его с рук на руки и не покинете Штаты в течение 24 часов…

– Так вы отпускаете нас? – спросил Вальд, окончательно сбитый с толку.

– Вот и мы все про то же; но вы не даете и слова сказать.

Вальд приободрился, но затем опять погрустнел.

– Во-первых, до Лас-Вегаса еще нужно добраться, – сказал он, – во-вторых, у меня в Неваде еще одно дельце… Боюсь, не уложиться мне в 24 часа.

Чиновники снова переглянулись.

– Дельцем в Неваде вы называете посещение вашего лас-вегасского поверенного? – уточнил мистер Z.

Вальд сверился со своими записями.

– Да… но откуда вы знаете?

Мистер Y и мистер Z молчали.

– Вы прослушивали мои разговоры, – догадался Вальд, – теперь это очевидно. Так это был ваш вертолет? Ваш, признайтесь?

Чиновники опять, в который раз переглянулись.

– Наш, не наш… – уклончиво сказал мистер Z. – Это к делу не относится.

– Короче, – жестко сказал мистер Y. – До Лас-Вегаса вы доберетесь в сопровождении специального вертолета. Мистера Гонсалеса доставят к месту вашей посадки; туда же рекомендовано прибыть вашему поверенному. Начиная с момента посадки, вы будете находиться под постоянным наблюдением одного из нас. Вам будет запрещено: удаляться от места посадки далее чем на 200 футов, вступать в какие бы то ни было новые контакты, а также любым образом ссылаться на настоящий разговор. Вам будет предоставлена возможность выполнить имеющиеся у вас деловые обязательства перед американскими заказчиками – надеюсь, вы понимаете, кого я имею в виду. Сразу же после этого вы и мистер Гонсалес будете депортированы через Лос-Анджелес. Если у вас есть возражения против чего-либо из сказанного, вы будете немедленно подвергнуты аресту. Если у вас есть вопросы, задавайте сейчас.

– Как это гнусно звучит – депортированы, – заметил Вальд. – Ни разу в жизни меня не депортировали. Будет консул, да?

– Дипломатия здесь не при чем, – сказал толстяк. – Наши власти просто проявляют к вам дружественное отношение, не хотят раздувать инцидент.

– А что будет с Сидом и страусом?

– Мистер Кампоамор на законных правах приглашен гостем города Альбукерка; что же касается животного, то здесь две новости: одна хорошая, а другая плохая.

– Начните с плохой, – сказал Вальд, моля Бога, чтобы не сбылось его наихудшее предчувствие.

– Почему-то всегда начинают с плохой, – заметил мистер Z. – Дело в том, что животное должно быть уничтожено.

– Я так и знал, – сказал Вальд. – Какая же, в таком случае, хорошая новость? Отсрочка приговора на сто лет?

– К сожалению, отсрочка невозможна-с; хорошая же новость в том, что уничтожение будет совершено самым гуманным способом.

– Это в любом случае останется хладнокровным убийством! – гневно заявил Вальд. – Вы издеваетесь над понятием гуманности, как и вообще весь ваш якобы цивилизованный, а на деле бездушный и расчетливый мир. Я категорически против; пусть ко мне будет применено насилие, но я не дам в обиду своего пернатого друга.

– Но, мистер П. …

– Нет и нет; даже слушать не буду.

Чиновники насупились.

– Мы должны посоветоваться, – сказал мистер Z.

Они отошли к ближайшему кактусу и стали негромко переговариваться. Затем мистер Y отошел в сторону и, отвернувшись от мистера Z, стал демонстративно оглядывать воздушный шар. Мистер Z поманил Вальда пальцем к себе. Вальд подошел к кактусу.

– Не желаете ли закурить? – спросил мистер Z.

Вальд с благодарностью принял сигарету.

– Хорошая погодка, – сказал мистер Z.

– Ну, – подтвердил Вальд.

– Как-то раз был у меня похожий случай, – сказал мистер Z, ковыряя красную землю носком лакированной туфли. – Сваливается тоже с неба воздушный шар… а на нем тоже животное, понимаешь…

– Страус? – спросил Вальд.

– Ну, не совсем… уж не помню, какое животное.

– А-а.

– Да это неважно. Важно, что перспективы животного были примерно такие же, как и в вашем случае; я разъяснил эти перспективы владельцу.

– Ага.

– Владелец выслушал меня и не произнес ни слова. Когда я покинул его, чтобы привести в действие исполнительный механизм, он поместил животное в автомашину и дунул себе прямиком в Мексику… между прочим, часов семь-восемь в оба конца, если не превышать скорости.

– Ага. А что, в Мексике не существует аналогичных ограничений на ввоз?

– Не знаю, – пожал плечами мистер Z, – но это же Мексика! К примеру, он мог провезти свой груз контрабандой… или дать взятку таможенному чиновнику…

– Какой ужас.

– Не говорите. Так или иначе, животного я больше не видел.

– Простите… а как вы узнали, что он отвез животное в Мексику?

– Он мне сам в этом признался. Потом.

– Но, в таком случае, вы должны были строго наказать этого человека.

– Конечно, должен был! Я и хотел его наказать… однако, подумав, счел это нецелесообразным по моральным соображениям, а также учитывая, что его груз уже не представлял опасности для моей страны.

– Ага. Мистер Z, вы богаты наличными?

Чиновник нисколько не удивился вопросу Вальда и сверился с содержимым своего бумажника.

– Как ни странно, да. Хотите одолжить?

– Вы угадали.

– Мне кажется, – предположил мистер Z, – что вам нужно примерно двенадцать сотен долларов.

– Вот совпадение! – удивился Вальд. – Я почему-то тоже подумал именно об этой сумме.

– Извольте. У меня тут еще завалялась лишняя карта штата Нью-Мексико; вам случайно не нужна?

– Спасибо, мистер Z.

Толстый чиновник перестал любоваться шаром и осторожно приблизился.

– Мистер П., как у нас дела?

– Да ничего. Помаленьку.

– На сколько назначить вертолет сопровождения?

– Простите, – расхрабрился Вальд, – на случай, если ветры не будут благоприятствовать, не дадите ли запасных 24 часа?

– Разумная предусмотрительность, – похвалил мистер Y. – Думаю, при наличии указанного обстоятельства вопрос может быть решен в вашу пользу.

Вальд послюнил и поднял вверх палец.

– Черт возьми, ни ветерка, – сказал он. – Я думаю, есть смысл стартовать вечером. Назначьте вертолет на восемь; если повезет, к утру будем в Вегасе.

– О’кей.

Мистер Z занес данные в свой блокнот, сверился с хронометром и сказал:

– Эвакуационная команда прибудет через час.

– Что ж, – притворно вздохнул Вальд. – А можно еще один вопрос?

– Валяйте.

– Кто эти мои таинственные доброжелатели?

Чиновники переглянулись в последний раз.

– Этот вопрос, – сказал мистер Y, – выходит за пределы нашей компетенции.

– А какая вам разница? – спросил мистер Z.

– И впрямь, никакой, – согласился Вальд. – Спасибо за все, джентльмены! Было очень приятно с вами познакомиться.

– Взаимно, мистер П.

Чиновники повернулись и пошли прочь.

Глядя им вслед, Вальд вспомнил о странном случае, имевшем место после первого интервью – том самом загадочном происшествии, в котором он даже Сиду не решился признаться. Уж не в нем ли таился секрет неизвестного доброжелателя? Сходится, нет? Не понять…

Вальд стоял и смотрел на две уменьшающиеся фигурки, пока они не скрылись посреди кактусов. Потом он хлопнул себя по лбу и кинулся будить Сида.

* * *

– Нет, вы слышали? – сказала Ана. – Зря наши ноженьки исходили столько пассажей! Вальд Примаковский достиг таких успехов в Америке, что здесь они за ненадобностью отменили все свои пышные торжества.

– Как? – ахнула Вероника. – Все-все?

– Ну, почти. Осталось какое-то скромное мероприятие в «Империале».

– Ага. Но даже и для него…

– Это не то, что ты думаешь, – покачала Ана головой. – Фил специально предупредил меня, чтобы я выглядела подчеркнуто демократично.

Вероника оскорбленно хмыкнула.

– У меня есть идея, – сказала Ана. – Почему бы мне не одеться по-молодежному?

– Что ты имеешь в виду?

– В черную кожу, со всякими блестящими штуками… Это будет и подчеркнуто, и демократично.

– Зайка, ты гений, – восхитилась Вероника. – Что значит нестандартное мышление! Только вот…

– Что?

– Где мы возьмем нужный прикид?

– Я думала, в тех же пассажах…

– Не скажи. Я невзначай там посматривала туда, сюда; обратила внимание и на кожу. Видно, до кризиса все путевое раскупили, а новых поставок нет – в результате ассортимент скуден, модели претенциозны, да и вообще все это с Малой Арнаутской улицы. Ты уже не в Барселоне, подружка.

– Ты права, – со вздохом признала Ана.

Подруги задумались.

– Простите, – неожиданно спросила Марина, – правильно ли я поняла, что вы бы хотели купить молодежное кожаное изделие?

– Да, только импортное и приличное.

– Видите ли, у меня есть одна знакомая, – сообщила Марина, – она челнок, возит кожу из Турции.

– Из самой Турции? – удивилась Ана.

– Вот это да! – расширила глаза Вероника.

Они переглянулись с видом благоговения.

– Вот, оказывается, в чем зарыта собака! – сказала Вероника, постучала себя пальцем по лбу, а потом подняла его вверх. – Из Турции! ну конечно же! Правда, не знаю как насчет подчеркнуто, но уж насчет демократично…

– Да, – потрясенно отозвалась Ана. – Как же мы раньше-то не доперли?

Марина немного помолчала.

– Думаю, в основном это дешевенькие плащи и куртки, то есть товары для массового потребителя, – продолжала она затем как ни в чем ни бывало, будто бы и не замечая неприкрытой и даже где-то оскорбительной иронии старших собеседниц. – Ясно, что это не про вас, Госпожа. Но может ведь быть, что наряду с этим ширпотребом… скажем, для определенного круга заказчиков… она возит те самые вещи, которые вам нужны; а не возит она, так возят какие-нибудь ее коллеги. Я бы даже больше сказала: в дорогих салонах вовсе не настоящие демократические изделия, а так… авторские идеи, неизвестно еще удачные или нет; челноки же, если такое возят вообще, уж будьте уверены – именно то, в чем ходят на дискотеки.

Ана и Вероника опять переглянулись.

– Извини, – сказала Госпожа. – Мы действительно не подумали о таком варианте. Ты не могла бы узнать?

– Сию же минуту.

Марина подошла и телефону и набрала номер, все еще живший в памяти ее пальцев. Голос, ответивший ей, принадлежал Котику. И то неплохо, подумала она.

– Да?

– Котик, это Марина.

– Девственница?

– Пока да; вижу, ты еще помнишь меня?

– Похоже, я буду помнить тебя вечно, – буркнула Котик. – А вот ты – могла бы наконец забыть этот телефон?

– У меня к тебе дело.

– Опять вопрос?

– Нет… то есть да… скажи, ты по-прежнему работаешь челноком? Меня интересует кожа.

Котик недоверчиво хмыкнула.

– Кожи как бы на каждом углу полно.

– Меня интересует не такая.

– Хм. Какая же?

– Ну представь себе, – сказала Марина, покосившись на Госпожу, – что я надумала стать дорогой проституткой.

Ана с Вероникой зашлись в тихом хохоте.

– Это я очень легко могу себе представить, – сказала Котик, – но почему же именно дорогой?

– Потому что шмотки нужны приличные, – разозлилась Марина.

– А-а, тогда поняла. Твой размер?

– Нет.

– Так бы сразу и сказала. А какой?

– S.

Котик надолго замолчала.

– Эй, – забеспокоилась Марина, – ты где?

– Не ори. Думаю.

– Мне нужно быстро, – сказала Марина.

– Ну, приезжай.

– Когда?

– Завтра. В три.

– Завтра я днем в больнице. Я работаю – помнишь?

– Ну да. Ты передала Ольге мой привет?

– Да, – соврала Марина.

– А она передала мне?

– Нет, – сказала Марина, – но это потому, что я не собиралась тебе звонить. Если бы она знала, что я тебе еще позвоню, то наверняка передала бы. Она очень хорошо к тебе относится… как, впрочем, и я, – заметила она, подумав, что Котик сыграла немалую роль в создании ее нынешнего счастливого бытия. – Может, – скромно добавила она, – и ты когда-нибудь по отношению ко мне разлупишься; время – лучший лекарь.

– Держи карман шире, – проворчала Котик, однако тон ее все же заметно смягчился. – Мы говорим о делах; эмоции здесь как бы не имеют значения. Приезжай прямо сейчас, сходим кое-куда по соседству.

– Минуточку, – сказала Марина и закрыла трубку рукой. – Госпожа, я могу ехать прямо сейчас?

Ана растерялась.

– Но я полагала, нам нужно ехать вместе…

– Это не тот контингент, – решительно возразила Марина. – Я примерно поняла, что требуется; вначале сама посмотрю, чтобы вы не тащились черт-те куда, а уж если там действительно что-то есть, то назначу стрелку и вам с госпожой Вероникой.

– Что же, очень разумно, – одобрила Ана.

– Буду через час, – сказала Марина Котику.

– Учти, – сказала Котик, – жду ровно час; не одна ты у меня такая. Опоздаешь – пеняй на себя.

– Ага, – сказала Марина и повесила трубку.

– Не тот контингент! – с одобрительной ноткой передразнила Вероника. – Ну ты и масть, Мариночка!

– Извините, – сказала Марина обеим, – я допустила в разговоре фривольности; но, видите ли, при использовании второй сигнальной системы – с другими системами по телефону не очень-то! – необходимо учитывать поведенческий архетип перципиента-индуктора. Ежели хочешь добиться своего, с одним приходится говорить так, с другим этак… Однако мне пора бежать.

– Ты позвонишь?

– Если не возражаете, я еще приеду.

И она побежала по предвечерним улицам, счастливая, что может удружить Госпоже, и вообще счастливая от всего, что происходит. На нужную ей станцию метро можно было дойти по свежему воздуху, но, проходя мимо Арбатской, она подумала, что может сэкономить минуту-другую, если срежет угол под землей. Она спустилась вниз и заторопилась по переходу, ведущему к Боровицкой.

Идти ей было недалеко, и она уже подходила к станции, когда подле какой-то латунной, ребристой двери в стене перехода мужчина, одетый во все черное, загородил ей путь. Она сделала шаг в сторону, чтоб обойти его, но кто-то другой зашел сзади, сбоку, взял ее под руку и развернул лицом к латунной двери. Она и пикнуть не успела, как дверь отворилась и поглотила ее, увлекаемую неведомыми пленителями. Дверь мягко захлопнулась за спиною, и Марина очутилась в полутьме, в начале коридора, показавшегося ей бесконечно длинным. Ее крепко держали под руки; она дернулась раз-другой – и поняла, что вырваться невозможно.

 

Глава XV

О любви женщин и любви мужчин. – Бесхитростный случай. – Душа Вальда поет. – Что случилось в 1598 году. – Город Страус. – Слоновья Горка. – Вероломный побег. – Безалкогольное пиво. – Любители шалостей

Любимая! Конечно же, Ваше письмо опечалило меня, но так и должно быть – мы должны не только радоваться, но иногда и печалиться вместе. А иначе – как Вы иногда пишете – неинтересно…

В отношении гомосексуализма я понимаю Вас, может быть, больше, чем Вы думаете; чувство, посетившее Вас в то время, как Вы посещали секс-шоп, знакомо мне – я испытал его еще в начале текущего десятилетия. Я расскажу все по порядку… но чуть позже; сейчас я лишь хочу заметить, что любовь женщин (друг к другу, я имею в виду) и любовь мужчин – это разные вещи. Любовь женщин в самом деле непознаваема посторонними; если отвлечься от весьма массовых, но и весьма поверхностных красивых картинок, то все, что мы, посторонние, знаем о ней – это лишь чужие возвышенные слова. Даже Библия, кажется, обходит этот предмет стороной, будто вовсе не желая давать ему моральной оценки; чему же в таком случае должен верить непосвященный, как не любой из многочисленных древних и сегодняшних од? В противоположность этому, мужская любовь – недвусмысленно осужденный грех и позор; из тяги к свободе личности я бы и рад презреть эти сакральные предписания… но в жизни, увы, не все так просто.

В связи с этим – тот самый печальный, бесхитростный случай, который произошел совсем близко от меня; теперь уж Вы можете поверить, что он подействовал на меня гораздо сильнее массы вычурных, изысканных сценариев и биографий. Я никогда не касался с Вами своей профессии – не изменю этой традиции и сейчас; достаточным будет лишь сказать, что в то время, уже ставшее достоянием истории, я был занят в проекте по продвижению на наш рынок некоторых товаров шведского производства. Это была приятная работа – а для меня еще и первый цивилизованный проект за всю мою карьеру нового времени. Можно сказать, я учился на этом рафинированном проекте. Шведские изделия всегда очень высокого качества… высокая деловая культура… приятные люди…

С одним из них – назовем его Свен – я сблизился неформально. Он проводил в Москве больше времени, чем в Стокгольме; мы частенько ужинали вдвоем и подолгу беседовали; ни одну тему мы не обошли стороной. Естественно, зашел разговор и о женщинах… точнее, о сексе: как Вы уже наверняка догадались, женщинам в наших разговорах места не было. Я без особого смущения – к тому времени мы уже были достаточно близки – рассказал Свену о своей ориентации (то есть, ориентации на свои руки); он отнесся к этому с полным пониманием, как истинный швед. И в ответ поведал мне свою ситуацию; то обстоятельство, что в ней участвовали трое мужчин, было едва ли не единственным, отличающим ее от превеликого множества таких же любовных треугольников.

Стороны этого треугольника любили друг друга по кругу. Свен любил Эрика, Эрик любил Нильса, Нильс любил Свена. Каждый из них был несчастен и остро ощущал несчастье других. Свен был несчастен оттого, что его возлюбленный Эрик не отвечал ему взаимностью, еще более несчастен из-за страданий Эрика по Нильсу, и еще немного несчастен из-за того, что не мог ответить на чувство Нильса, так как сердце его было занято другим. Точно так же страдали Эрик и Нильс; как видите, страдания этих троих взаимно усиливались – впрочем, любому порядочному треугольнику, вероятно, свойствен сей феномен. Свен выбрал себе работу, чтобы уменьшить свои страдания. Он неизменно приезжал в Москву подавленный, тихий; находясь в Москве, он погружался в другой мир и как бы отвлекался от горестей, оживал, начинал ходить на спортивные матчи… но потом любовь пересиливала, и он снова ехал в Стокгольм. Эти движения его души походили на маятник.

Но любой маятник в конце концов останавливается; когда-то должен был наступить кризис. И он наступил. Как-то весной, очередной раз приехав в Москву, Свен поразил меня своим жизнерадостным видом; счастье буквально выплескивалось из него и даже слегка перепадало окружающим. Сгорая от любопытства, я увлек его в туалет, но он лишь нежно поцеловал меня в щеку и сказал: «Мой милый друг! Мое счастье столь велико, что я не могу рассказывать об этом вот так, на скорую руку; давайте уж дождемся вечера. Я угощаю». Еле-еле я дотерпел до вечера; мы как следует выпили, и Свен рассказал мне о новостях. Вообще-то их можно было изложить в единственной фразе: Эрик не вынес душевных мук и решил разрубить узел, выйдя за Свена; сжигая мосты за собой, он уже объявил Нильсу о своем решении.

Я был очень рад за Свена, хотя это и предвещало скорый конец наших с ним приятельских отношений. Ему больше незачем становилось ездить в Москву; счастье, которое его ждало на родине, было выстраданным, и его надлежало беречь. Будучи человеком высокой профессиональной этики, он немедленно заявил о своих планах руководству компании; разумеется, руководство отнеслось к ним с полным пониманием – его лишь попросили поработать еще пару месяцев, пока не найдется замена. Он согласился – деньги были не лишними для молодых; Эрик же тем временем занялся подготовкой к свадьбе, квартирными хлопотами и так далее.

В один прекрасный летний день, когда до намеченного отъезда оставалось не более недели, Свен прибежал в офис бледный, с большим опозданием (что было совершенно на него не похоже) – и, давясь от слез, попросил меня как можно скорее отвезти его в аэропорт. Дорога до Шереметьева и так-то недолга, но Свену и половины этого пути хватило на рассказ о случившемся. Оказалось, что Нильс, который держался молодцом до самого отъезда Свена в Москву, в итоге не пережил удара, запил, а самое страшное – пустился в случайные связи. Все это время Эрик просто не сообщал об этом Свену, тихо мучаясь и не желая доставлять своему жениху моральных проблем. По мере возможности он пытался отвратить беду от любимого и преданного; но усилия были тщетны – у одного из новых партнеров Нильса был выявлен СПИД, и Нильс спьяну выболтал об этом Эрику. Последний тотчас повлек Нильса в лабораторию, и роковую новость они узнали одновременно.

Это было за день до того, о каком я рассказываю, дорогая. Ночью Эрик глаз не сомкнул, а утром, с учетом небольшой разницы во времени, позвонил Свену в Москву и сказал, что в таких обстоятельствах их счастье невозможно. Поскольку это он, Эрик, предал свою любовь к Нильсу и тем обрек его на мучительную смерть, единственным достойным теперь решением было провести с Нильсом остаток его дней и вкусить с ним, с истинным возлюбленным, хотя бы краткого печального счастья. Услышав такое, Свен едва не рехнулся – все летело в тартарары; он немедленно перезвонил Нильсу и, заклиная его всеми святыми, молил не принять жертвы Эрика.

«Ведь ты же не любишь его, – плача, передавал он мне содержание их разговора, – так я сказал ему; – ты любишь меня… или уже нет?» – «Да, – отвечал он, – я еще люблю тебя; я унесу в могилу эту любовь к тебе – к подонку, который сам-то принял жертву Эрика…» – «Но мне он пожертвовал всего лишь любовь; ты же хочешь забрать его жизнь!» – «Мне все равно. Теперь радуйся, что скоро я уйду от вас, и моя любовь перестанет тебя отягощать». – «В таком случае, при чем здесь Эрик, зачем он тебе?» – «Это его идея. Мне никто не был нужен, кроме тебя. Без тебя мне все равно, в чьих объятиях сдохнуть – пусть хоть и Эрика». – «Хорошо! – заорал я. – Если ты хочешь сдохнуть в моих объятиях, я раскрою их перед тобой; но можешь ты быть настолько великодушен, чтобы позволить нам с Эриком остаться в живых?» – «Ты хочешь сказать, что отдашься мне через презерватив?» – «Черт побери, это лучше, чем ничего!» – «Не хочу от тебя подачек… хочу всего тебя… люблю тебя, противный…»

Это был бестолковый разговор, сказал Свен; он понял, что такой проблемы по телефону не решить. Он опять позвонил Эрику и умолил его подождать хотя бы до его возвращения. Теперь он надеялся переубедить несчастного Нильса, хотя и не особенно верил, что это получится… а еще боялся, что Эрик обманет его и все-таки отдастся Нильсу до прибытия Свена в Стокгольм…

Я был первым и, наверно, единственным, с кем Свен хотел поделиться своим горем. Я возвращался из аэропорта с тяжестью на душе; у меня было предчувствие, что больше я Свена не увижу. Раза три-четыре я звонил ему домой – автоответчик отвечал спокойным, хорошо знакомым мне голосом; мобильный телефон не отвечал… Я осторожно поинтересовался в его офисе, и мне сказали, что Свен взял экстренный отпуск и уехал. Никто не смог сказать мне, куда; я опять звонил по мобильному, и опять никто не отвечал…

Я перестал звонить. Я уже понял, что случилось что-то непоправимое, и просто ждал. Вместо Свена приехал угрюмый, грубый Аксель (кажется, даже и не швед) – впервые в жизни гетеросексуал раздражал меня своей ориентацией; я вздыхал по мягким манерам Свена и, кажется, даже желал обнаружить в своих вздохах эротический элемент. Не без труда я сошелся и с Акселем… конечно, не так близко, как со Свеном, но достаточно, чтобы задать ему вопрос о судьбе своего друга. Много он мне не сообщил. Все то же, о чем я и сам догадался: жаркая страна… небольшая группа туристов, несчастный случай… два трупа, Свен в их числе…

Теперь я уже более готов изложить Вам свою позицию, дорогая. Обратите внимание, что это история с приличными, обеспеченными, взрослыми людьми, вполне благополучными во всем, что не было связано с роковой страстью; даже смерть их была элегантна, этот так называемый несчастный случай – верю, никто никого не резал и ни в кого не стрелял. Заметьте, что я ни разу не употребил слово «наркотик». Если смерть порхает вокруг таких – что же тогда сказать о молодежи? Увлекающейся, неопытной, безработной? Теперь Вы улавливаете мою мысль? Не все так просто с сакральными предписаниями! Какая разница, Бог или нечто иное, высшее, указывает нам, мужчинам: так нельзя. А вам, женщинам – видимо, можно. Но получите же быстрее мое письмецо и читайте его (как в старину!), пока я придумываю некое логическое завершение.

SEND

Итак, мое отношение к этому двойственно. Заведомо обхожу стороной оды (Уайльд, Derek Jarman и т.д. и т.п.); заведомо обхожу стороной голубые фестивали, бары, газеты и прочую бьющую ключом социальную жизнь. Кстати, вот вам анекдотец не от НЖМД, а от моих коллег по работе (хотя я и не уверен, что они, в свою очередь, не содрали его с НЖМД). Прием у проктолога. Оторвавшись от точки исследования, врач выпрямляется и говорит пациенту: «Голубчик, так Вы же, оказывается, гей!» Тот разводит руками – что ж поделаешь, мол… «О, как интересно, – закатывает глаза врач. – Полагаю, Вы связаны с актерской средой?» – «Да нет…» – «Может быть, с музыкальной? Большой Театр, а? Интересно, с кем именно?» – «Да нет…» – «Значит, с художниками?» – «Да нет…» – «Но с кем же тогда?» – «Живу вот с Ваней… он в ЖЭКе сантехником…» Врач удивленно вскидывает брови: «Но, в таком случае, какой же Вы гей? – И добавляет с презрением: – Да Вы просто пидерас, извините!»

Ну ладно. Во всяком случае, этот анекдот вполне выражает мое личное отношение к вышеупомянутой социальной жизни; разумеется, не о ней речь. Упомянутая двойственность – моя истинная проблема – должна быть понятна Вам из рассказа. С одной стороны – эти полюбившиеся мне мягкие манеры… эта трагедия… не высоко ли это так же (скажем), как и женская любовь? Душа ведь просит! Не связи с подобным мне – я не рожден таким – но справедливости. Это первое – в точности то же, что и у Вас. Этот завистливый, восхищенный взгляд гетеросексуала. Неожиданный стыд от подглядыванья. Симпатия. Вы видите, дорогая? Ведь это лучшие чувства; даже эта зависть и то хороша.

А с другой стороны – пидерас он и есть пидерас; про то и Библия, и мои скромные наблюдения. Нехорошо-с! И тоже – не только мозг, но и душа.

Так что в этом вопросе душа моя – пополам…

До чего славно быть простым онанистом!

SEND

* * *

«Круизёр», заправленный самым вкусным бензином за всю свою жизнь, тихонько урча от полного удовольствия, весело мчался на юг по скоростной магистрали. Внутри «круизёра» находились трое. Вальд Писаржевский занимал место водителя, рядом с ним, посапывая в тревожной полудреме, забылся Сид Кампоамор, а сзади с куском веревки на ноге маялся страус Ники, не сознавая, что именно он является причиной броска по земной поверхности.

Как переменчива жизнь, думал Вальд. Еще вчера… нет, не так; еще неделю… еще две недели назад он важно восседал за своим унылым столом… занимался какими-то унылыми производственными вопросами… То ли дело сейчас: солнце, шоссе, славный ветерок… Душа поет! А мимо проносятся:

стада бизонов в травянистых предгорьях;

заросли юкки; виноградники (полностью вырубленные во времена «сухого закона», но терпеливо восстанавливаемые вот уже двадцать лет); плантации хлопка и острого красного перца;

пологие склоны; крутые, ребристые, палевые склоны; утесы, громоздящиеся гигантскими складками, и плоские каменные плато;

поперечные ручьи и речушки;

одинокий индеец на лошади, с винчестером за плечами, замерший неподвижно на вершине холма;

маленькие пуэблос – два десятка домишек, выкрашенных под необожженный кирпич;

поезда по железной дороге, там и сям выныривающей посреди холмов;

а внутри шоссе, за бетонным забором, с удвоенной скоростью мчал мимо поток встречного транспорта,

становящийся, однако, все жиже и жиже. Притом пейзаж вокруг тоже понемножку переставал радовать глаз. Все чаще горы отступали от шоссе, а живописные объекты сменялись охристой пустошью, все разнообразие которой составлял редкий, сухой низкорослый кустарник. Через часок-другой такого путешествия Вальд съехал на обочину и тормознул возле какой-то невзрачной таблички, намереваясь справить естественную надобность. Табличка гласила: «Не сходите с дороги. Змеи». Вальд почесал репу и решил терпеть до бензоколонки.

Настроение у него начало было портиться; впервые за время своего путешествия он подумал, что стол в кабинете, может, не так уж и плох. Но в это время пейзаж опять слегка ожил, а главное – подвернулась бензоколонка; после ее посещения Вальд вновь повеселел. Он включил приемник и настроил его на бодрую музыку. Мимо окон пронеслась целая куча домишек; стало совсем хорошо. Сид наконец проснулся.

– Где мы? – спросил он, протирая глаза.

– Проехали Лемитар и Лимитар, – с готовностью отозвался Вальд, – а еще город Сокорро, 9 тысяч человек населения.

– Как же, – заметил Сид, – знаю эти места! Именно здесь в 1598 году останавливался дон Хуан де Оньяте во время своего знаменитого путешествия.

– На воздушном шаре?

– Не подкалывай меня; в том году воздушных шаров еще не было. Теперь я понимаю, почему они отклонились к востоку от реки – глянь, какой рельеф. Да… с высоты птичьего полета все это выглядит совсем по-другому.

– Верю.

– А еще дальше к востоку здесь какой-то режимный объект, – сообщил Сид, – чертова уйма спутниковых антенн, метров по тридцать каждая. Что характерно, именно среди них разбился космический корабль инопланетян; жаль, не помню, когда именно. Интересно бы посмотреть, каковы они снизу…

– Предлагаешь заехать?

– Это не получится, – вздохнул Сид и неприязненно покосился на страуса. – Не успеем обратно к восьми.

Какое-то время ехали молча.

– Хотя мы и так не успеем, – неожиданно сказал Сид. – Дай-ка мне карту… Ну, так я и знал.

– Что? – встревожился Вальд.

– Прямой дороги в Мексику нету; нам придется проехать через штат Техас.

– Ну и что?

– Как тебе сказать, – со значением произнес Сид. – Техас, это тебе не хухры-мухры.

Вальд призадумался.

– Вальдемар, – ласковым голосом сказал Сид, разглядывая карту, – смотри-ка: в Нью-Мексико есть город под названием Страус.

– Ну и что?

– Да ничего… Я так, просто. Вдруг там тоже страусы живут.

Вальд погрузился в мрачное молчание.

– Вальдемар! – позвал Сид сладким голосом. – А Вальдемар!

– Ась?

– А зачем тебе отвозить страуса в Мексику?

– Я тебе объяснял; ты забыл?

– Я все помню. Мы спасли его от эвакуационной команды, верно?

– Ну.

– Но почему так далеко, в Мексику? Почему бы не выпустить его прямо здесь?.. смотри, какой пейзаж соответствующий. Эх, страусу раздолье!

– Нужно вернуть его в зоопарк.

– А давай купим зоопарку другого страуса.

– Не нуди, – буркнул Вальд.

Сид надулся и промолчал не менее получаса. Пейзаж за окном конвульсивно подергался и опять сдох.

– Скажи, – спросил Сид наконец, – как ты рассчитываешь доставить страуса назад в Москву?

– Никак не рассчитываю; хотел вот тебя попросить.

– На каком основании? – удивился Сид.

– По дружбе.

– По дружбе, – разочарованно повторил Сид. – Вот оно! Не успели попасть в переделку – начинаются обязательства.

– Но разве тебе не приятно будет ощущать, что ты не только спас жизнь существу, но и возвратил его в привычную среду обитания?

– Еще вопрос, какая среда ему более привычная.

– Привычная среда – это где привык жить, а может быть, даже родился, – возразил Вальд, – но при чем здесь эти рассуждения! Я вижу, что ты просто отговариваешься; тогда прямо и скажи, что лень тебе заскочить за страусом… Жлоб ты, а не друг. Почему не молился сегодня?

– Зачем это я буду молиться на земле?

– С каждой милей, – воскликнул Вальд, – ты становишься все противнее! Ей-Богу, высадил бы тебя, если бы ты не был нужен мне в Мексике как переводчик.

– Но, Вальдемар, – взмолился Сид, – это очень неразумно, везти страуса именно в Мексику! Мало того, что ты сам затеял махинации на границе, ты и меня подбиваешь на то же самое впоследствии, что увеличивает совокупный риск. Я уж молчу про дружбу; но разве это по-деловому?

– Не буду спорить, – сказал Вальд, – меня и самого это угнетает. Но что же делать? Обстоятельства в данном случае сильнее нас.

– Миф, – решительно возразил Сид, – расхожая формула для слабых духом. Мало, очень мало таких обстоятельств, которые на самом деле сильнее человека! Короче: берусь доставить страуса назад при выполнении тобой трех условий.

– Каких?

– Во-первых, не едем мы ни в какую Мексику, а устраиваем страуса на постой прямо здесь, по дороге.

– Предположим; дальше?

– Ты согласен? – обрадовался Сид.

– Я хочу послушать все три твоих условия.

– Во-вторых, тут невдалеке чудное озеро; поскольку мы сэкономим массу времени, то должны обязательно искупаться.

– Ну, а в-третьих?

– В-третьих, – нерешительно сказал Сид, – дашь мне порулить на обратном пути.

Вальд подумал.

– Ладно, – нехотя согласился он. – Твоя взяла.

Сид просиял.

– Куда едем? – спросил Вальд. – В Страус, что ли?

– Зачем, – сказал Сид, – это далеко… Уж наверно на озере найдется добрый фермер. Почему сразу же не туда?

– Командуй.

– Следующий выход. Потом налево.

– Здесь написано «Правда Или Последствия».

– Да, это городок; нам надо до Слоновьей Горки.

– Странноватое название для города – Правда Или Последствия. Откуда такое?

– А черт его знает.

Вальд выполнил инструкции Сида. Через десять минут перед ним возник один из самых прекрасных ландшафтов, которые он когда-либо видел в натуре.

Так должен был выглядеть рай. Вальд остановил машину и вышел полюбоваться. Гряда дальних гор, полускрытых таинственной дымкой, окружала оазис, оберегая его от автодорог, небоскребов, знойных ветров; ближние склоны, покрытые зеленью, мягко сбегали к воде насыщенного темно-синего цвета. Утес, вздымающийся из глубин, взаправду походил на большого слона, задремавшего посреди озера. Воздух был напоен прохладой и нежным пением птиц; ласковый ветерок обдувал усталые лица путешественников. Неописуемо красивые облака завершали картину этого великолепия и делали ее неповторимой.

– Поистине, – пробормотал Вальд, – творец велик.

– Собственно, это водохранилище, – педантично поправил Сид; – во времена дона Хуана здесь были сплошные камни и ни капли воды.

– Жаль. Я было…

– Я тебя понимаю. Ты где-то прав; говорят, что этак сто миллионов лет назад все это было дном океана. Но – ближе к делу! Конечно, ты будешь настаивать, чтобы мы вначале пристроили страуса.

– Ты угадал.

– А зря. Если бы мы вначале искупались, то выглядели бы гораздо приличнее и внушали больше доверия здешнему люду; да и знакомство на пляже легче свести. Или ты хочешь зайти в первый попавшийся дом и спросить: не приютите ли нашего прелестного малыша Ники?

– Еще не знаю, – сказал Вальд, – это нужно обдумать. Пока что я должен его покормить, – и с этими словами он открыл заднюю дверь «круизёра».

Страус, казалось, только этого и ждал. Видно, за время пути ему здорово осточертело сидеть скрюченным; едва Вальд открыл дверь, как две шершавые ноги, пружинами распрямившись, нанесли ему тяжелый удар в грудь, отчего он потерял равновесие и, взмахнув руками, болезненно сел на асфальт. Тотчас страус выскочил из джипа и стремглав понесся прочь по обочине.

– Быстрей, – заорал Сид, – пока он на дороге!

Вальд опомнился и, превозмогая боль, расторопно вскочил за руль «круизёра». Машина рванула с места вдогонку за беглецом. Страус свернул за угол, но продолжал бежать по асфальту; видимо, живые изгороди, отделяющие здесь обочину от тротуара, казались ему непреодолимым препятствием. Болтающийся на его ноге обрывок веревки нисколько не мешал ему бежать. Впереди зловеще зажегся рубин светофора. Вальд истерически засигналил. Какая-то легковушка с прицепом, уже въехавшая было на перекресток, затормозила и успела пропустить страуса и погоню; к счастью, движение в этих местах было очевидно невелико.

– Как ты думаешь, сколько он сможет так? – тревожно спросил Вальд у Сида.

– Думаю, долго. Ты боишься, что кончится бензин?

– Я боюсь, что он сойдет с трассы. На своих двоих нам его не догнать.

– Это уж точно, – подтвердил Сид. – Я бы не стал и пробовать.

Вальд свирепо покосился на Сида и ничего не сказал. На очередной перекресток, как в кино, выезжал сверкающий, очень красивый, неопределенный по длине грузовик. Вальд ударил по тормозам и зажмурил глаза в ужасе. Страус приостановился и, покрутившись на месте, метнулся назад и налево, к ближайшему просвету в живой изгороди. Пока Вальд со страшным ревом разворачивал «круизёр», Сид успел увидеть, как страус проворно склевывает веревку, зацепившуюся было за куст, и с этой веревкой в клюве исчезает за живой изгородью. Вальд не успел увидеть и этого; остановив машину, он заглушил мотор и рухнул башкой на баранку.

– Не кручинься, – сказал Сид. – Что касается судьбы страуса, остается уповать на лучшее; по такому случаю, если хочешь, я готов вместе с тобой помолиться. Но совесть твоя должна быть спокойна, так как ты честно сделал все что мог.

– Нет, не все! – сказал Вальд. – Нужно его поискать.

– Хорошо, – кротко согласился Сид. – Теперь моя очередь уступить; но надеюсь, мы не будем искать его слишком долго?

– Сколько надо, столько и будем. Пошли.

Они вылезли из машины и миновали живую изгородь. За чистеньким, вымощенным плитами тротуаром тянулся символический глинобитный заборчик в метр высотой. За заборчиком были лужайки. За лужайками на изрядном расстоянии друг от друга располагались похожие друг на друга двухэтажные домики в неоколониальном стиле. К каждому домику от дороги вела неширокая полоса асфальта, заканчивающаяся створкой гаражной двери. Параллельно этой полосе по каждой из лужаек шла дорожка, вымощенная так же, как и тротуар, и заканчивающаяся калиткой в заборчике. Нигде не было видно ни одного человека. Не было также и страуса. Наверняка он перепрыгнул заборчик – для него это не должно было представить труда – и теперь скрывался где-то между домами.

Вальд подошел к ближайшей калитке и позвонил.

– Кто там? – спросил женским голосом вмонтированный в калитку динамик.

– Это мы, – многозначительно сказал Вальд, любимец динамиков, говорящих женскими голосами.

– Сколько вас? – спросил динамик.

– Пока двое.

– Что значит – пока?

– Мы кое-кого потеряли и ищем. Если найдем, нас будет трое.

– Вот как? – вкрадчиво проговорил голос. – В таком случае, обойдите дом. Меня-то найти несложно; я в бассейне.

– А как вы выглядите? – спросил Вальд.

– Нормально, – сказал голос.

Друзья переглянулись и двинули по пешеходной дорожке. Они обошли домик и оказались перед тентом в форме ярко-красного зонта, под которым находились белый пластмассовый стол и несколько таких же стульев. Дальше простирался классический бассейн – очень большой, наполненный голубой водой и играющий солнечными бликами. Посреди бассейна плавал надувной матрас изрядных размеров и ярко-красного цвета. На матрасе в соблазнительной позе возлежала совершенно обнаженная женщина.

Вальд вежливо кашлянул.

Женщина подняла голову, оперлась на локте и поднесла ко рту трубку сотового телефона.

– Мне отсюда трудновато вас разглядеть, – сказала она из динамика, расположенного где-то под белым столом. – Будьте добры, доберитесь до меня вплавь; только попрошу вас перед тем принять душ и прихватить блок пива из холодильника.

– Отличная идея, мэм! – крикнул Сид.

– Не называйте меня «мэм».

– А как вас называть?

– Сандрой, – сказала женщина. – Да побыстрей, не то у меня изменится настроение. Сейчас оно игривое, но кто знает, каким будет через минуту?

– Уже бежим – одна нога здесь, другая там.

Хотя Вальд, по-прежнему озабоченный страусиным побегом, был не очень-то склонен пускаться в случайные приключения, но даже он признал, насколько своевременно предложение Сандры. Мигом был принят душ и найдено пиво – правда, сплошь безалкогольное. В махровых халатах, прихваченных ими из душа, друзья подошли к краю бассейна и нерешительно остановились.

– Сандра! – крикнул Сид. – Пиво безалкогольное; другого мы не нашли.

– Я и не пью другого, – сказала Сандра, не поднимая головы. – Тащите его сюда.

Друзья переглянулись.

– Нужно плыть нагишом, – заключил Сид.

– Ты думаешь, это прилично?

– Если б не было прилично, она бы нас не позвала.

Друзья оставили халаты на пластмассовых стульях и погрузились в бассейн. Водичка в бассейне была что надо. Подплывая с пивом к красному матрасу, оба воздухоплавателя чувствовали себя заново рожденными.

– Еще раз здравствуйте, Сандра, – галантно сказал Вальд.

Вблизи Сандра выглядела столь же классически безупречно, как и ее бассейн; лицо и фигура ее были способны в равной степени вызвать женскую зависть и мужское восхищение. Единственным предметом ее туалета был золотой кулон, висящий у нее на шее и не видимый издалека; ни одной бледной полосой не нарушался ровный тон загорелого тела. Небось, натуристка, подумал Вальд и без стеснения сравнил цвет волос Сандры на голове и на холмике Венеры. Волосы были одного и того же светло-золотистого цвета, и это Вальду почему-то понравилось в особенности.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказала Сандра, вожделенно глядя на пиво и нетерпеливо протягивая руку за ним. Вальд передал пиво. Сандра немедленно выколупнула банку из полиэтиленовой ячейки, открыла ее и жадно опорожнила, привстав на матрасе и давая уцепившимся за матрас мужчинам в полной мере оценить свою телесную красоту. После этого она шумно перевела дух и, посмотрев повеселевшими глазами на воздухоплавателей, улыбнулась по очереди обоим.

– Я Вальд, – сказал Вальд.

– Я Сид, – сказал Сид.

– А кто третий? – спросила Сандра.

– Ники, – сказал Вальд, – но это страус. Он сбежал от нас; честно говоря, именно его мы и ищем.

Лицо у Сандры вытянулось.

– А я-то думала, вы ищете приключений. Хотела уже с вами пошалить.

– Конечно, Сандра, что за вопрос, – зачастил Сид, гнусно улыбаясь и энергично пиная Вальда ногами под водой, – мы самые отъявленные искатели приключений! Ты даже не представляешь себе, сколько приключений мы пережили, пока добрались до тебя. Во всей округе тебе не найти никого более готовых к шалостям.

– Не сомневаюсь, – сказала Сандра с легким волнением, – здесь вокруг сплошные пенсионеры… но, в таком случае, как же сбежавший страус?

– Да что страус! – с досадой воскликнул Сид, продолжая пинать Вальда. – Подумаешь, страус… Никуда он не денется… найдется потом…

– Это отнюдь не факт, – мужественно сказал Вальд, превозмогая как позывы плоти – впрочем, пока еще не слишком сильные, – так и значительно более ощутимые подводные пинки. – Возможно, сейчас он убегает все дальше и дальше.

– Я вижу, – сказала Сандра, пытливо глядя на обоих воздухоплавателей, – ваши мнения разделились. Ты, чье имя Сид, не прочь со мной пошалить, тогда как тебе – Вальду – больше по душе поиски страуса.

– Мне очень жаль, – пробормотал Вальд, – но это похоже на правду.

– Что ж, – сказала Сандра, сконцентрировав свое внимание лишь на Вальде, – сейчас я в точности предскажу, что тебя ожидает. Выйдя из моей калитки, ты позвонишь в следующую дверь, и тебе откроет пожилая домохозяйка.

«Здравствуйте, мэм», – скажешь ты.

«Здравствуйте, – скажет она, – чем могу помочь?»

«Видите ли, я ищу своего страуса».

«О!»

«Понимаете ли…»

Вначале ты пять минут будешь объяснить ей, что страус – это не только полезная еда (сама я не пробовала, но так утверждает реклама). Потом она еще десять минут – в лучшем случае! – будет осматривать свои владения и в итоге разведет руками. Потом, желая как-то утешить тебя и оправдаться за слабую помощь, она предложит тебе кофе с крекером «Ритц». Или ты потратишь еще десять минут, или обидишь старушку отказом; в последнем случае есть также риск, что больше тебе здесь не откроет никто.

Сандра откупорила банку пива, залпом выпила половину и продолжала:

– Со следующим домом будет то же самое. Через час-полтора тебя начнут узнавать. «Здравствуйте, мэм». – «Здравствуйте, чем могу помочь?» – «Видите ли…» – «Я уже поняла: вы тот джентльмен, что ищет страуса, не правда ли? Мне только что позвонили. Я тщательно осмотрела весь дом и даже гараж… но, к сожалению… Не желаете ли чего-нибудь выпить?»

– Сандра, да ты артистка! – удивился Вальд.

– Некоторые способности есть, – скромно признала Сандра, – играла в университетской самодеятельности… Но вернемся к твоим делам; еще через полчаса появится лучик надежды. «Похоже, я могу вам помочь, – что-нибудь вроде этого скажет очередная мэм. – Сдается мне, какой-то страус появился у старого Абрахама, то есть у мистера Джонса; может, это и ваш. Во всяком случае, старый Абрахам страусов отродясь не держал, а теперь звонит всем в округе и спрашивает, чем кормят страусов – с чего бы такой интерес? Я бы на вашем месте поехала прямо к нему и обо всем узнала из первых рук. Знаете, где живет мистер Джонс? Это совсем недалеко… три-четыре мили отсюда…»

Сандра прикончила банку.

– Вот и подумай, Вальд, – заключила она, – чего ты больше хочешь: таскаться по пенсионерам (я честно не пугала тебя, что кто-то из них вызовет полицию – здесь так мало всего происходит, что полиции почти нет), в результате раздуться от кофе и быть грязным, злым и измученным – или на те же самые полтора-два часа воспользоваться моим гостеприимством, в то время как поиски страуса будут идти своим чередом?

– Кто же начнет эти поиски? – спросил Вальд.

– Я, конечно.

– Но ты пока что не предлагала мне этого.

– А ты не просил, – резонно возразила Сандра. – Я же не могу навязывать тебе свои услуги, пока ты собираешься самолично обойти весь квартал! Теперь выбирай; если ты не идиот, то доверишь мне сделать единственный звонок, а затем присоединишься к нам с Сидом, – и при этих словах она ласково погладила Сида по голове, высовывающейся из воды на уровне верха матраса.

– Я не идиот, – сказал Вальд.

– Я надеялась на это, – просто сказала Сандра, взяла в руки телефон и пискнула кнопками. – Hi, Эбигайль, как вы? Да, Сандра… О! О… Как я рада за вас. У меня все хорошо; молитвами я облегчаю себе душу… О, это было бы истинное удовольствие для меня; но вы же знаете, я лютеранка, а ближайшая кирха… Спасибо, большое спасибо, Эбигайль. О Эбигайль! вы всегда все знаете; не согласитесь ли мне помочь? Ко мне зашли два джентльмена… О, нет, что вы, Эбигайль; просто у них потерялся страус – страус, да, – и они полагают, что он где-то в округе. Это будет так любезно с вашей стороны… вы же понимаете, я знаю еще далеко не всех… к тому же, в моем положении… О, Эбигайль, я уверена, что у вас это получится. До скорого!

Сандра сложила телефон и улыбнулась.

– Процесс пошел, – сообщила она. – Вы упомянули о каких-то приключениях, которые пережили?

– О! – сказал Сид. – Это долго рассказывать; не перебраться ли нам в дом?

Сандра нахмурилась.

– Я люблю шалить в бассейне, – сказала она.

Воздухоплаватели переглянулись.

– Ловите меня, – внезапно приказала Сандра и, рыбкой соскользнувши с матраса, по-чемпионски понеслась вдаль по голубой воде. Сид с Вальдом, поднимая фонтаны брызг, устремились вдогонку. Сандра, мигом добравшись до мелкого места, уже стояла там по пояс в воде и громко хохотала, глядя на довольно-таки медленно приближавшихся к ней воздухоплавателей. Когда до нее было уже, казалось бы, рукой подать, она нагнулась и исчезла под водой. Вальд посмотрел на Сида и в тот же момент почувствовал, как мягкая, ловкая ладонь коротко заключила в себя его мужское достоинство и задорно дернула вниз – так же, как мальчишки дергают девочек за косы.

– Ой, – сказал Сид. – Она у меня…

– У меня тоже, – успокоил его Вальд. – Это шалости. Доволен?

– Давай поймаем ее.

– Может, страуса проще?

Сандра вынырнула.

– Пока вы меня не поймаете, – объявила она, – не дам вам ни себя, ни даже пива.

– Значит, – заключил Вальд, – нам суждено умереть от жажды.

– Хитрый, – сказала Сандра. – Хорошо, пива дам.

– А себя? – спросил Сид.

– Нет. Только если поймаешь.

– О’кей, – сказал Сид. – Давай пиво.

– Сними сам с матраса; я не помешаю тебе.

– Ты обещала дать.

– Ты хочешь, чтоб я тебе его принесла?

– Да.

– О’кей… – Она подплыла к матрасу, легко и изящно, как дрессированный дельфин, сняла с него банку пива и возвратилась к Сиду, так и стоявшему на мелководье. – Держи!

Сид схватил Сандру за руку. Сандра уронила банку и, как большая пойманная рыба, забилась у Сида в руках. Вальд подоспел к Сиду на помощь – следя, однако, чтобы не задеть золотую цепочку; Сандра дернулась еще пару раз и обмякла в их сильных объятиях.

– Вы хитрые, – шепнула она, закрывая глаза.

– Но мы поймали тебя?

– Да.

– Теперь ты наша.

– Да…

Воздухоплаватели повлекли женщину к лесенке.

Ее руки, уже обнимавшие было их обоих, внезапно напряглись. Она открыла глаза и подняла голову.

– Куда вы? – крикнула она. – Это нельзя!

Вальд попытался поцеловать ее. Она уклонилась. Ее глаза гневно расширились.

– Сейчас я обижусь! Не смейте вытаскивать меня!

– Но, Сандра…

– Нет, Вальд! Мы водные существа; я буду ласкова с вами, но только в воде. Скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю для тебя… но в воде.

– Конечно, – сказал Сид. – На суше это пошло, грязно; настоящие шалости – только в воде.

– Милый! – страстно сказала Сандра Сиду и с жаром поцеловала его. – Я вижу, ты все понял… ах, как хорошо тебе будет прямо сейчас!

Их маленькая скульптурная группа по-прежнему стояла на мелководье. Сандра была между ними двумя, лицом к Сиду; капли воды сверкали на ее загорелой спине. Вальд ощутил желание и сам удивился этому; никогда в жизни он не трахался в прохладной воде. Он не думал, что это сможет у него получиться… тем более после ночного опыта, такого сладкого, но такого изнурительного…

Сандра исполнила легчайший нырок. Вальд увидел, как ее руки, преломленные слоем прозрачным и колеблющимся, опустились к Сиду на бедра. Светлые волосы веером расплылись, скрывая картину нежнейшей подводной ласки; Сид запрокинул голову и закрыл глаза. Голубые воды расступились, и перед Вальдом воздвиглась одна из прекраснейших задниц, когда-либо виденных им в жизни. Круглая, большая, упругая, она завораживала, как осьминог, единственным темно-лиловым глазом, расположенным посредине в обрамлении редких ресниц, и подобным лотосу цветком вместо твердого клюва. Диковинный осьминог был чудом пуще гигантского орла; кровь бросилась Вальду в голову. Пара плотных и гладких конечностей нащупала под водой Вальдовы бедра, заключила их в свои объятия и властно потянула к чудесному зверю. Золотистые лепестки распустились, поплыли навстречу Вальду по воде, обнажили таинственно поблескивающую, влекущую сердцевину; исходящий оттуда свежий аромат лишил Вальда остатков разума. Не в силах соображать более, Вальд ухватился за зверя обеими руками и запустил вовнутрь лотоса свой жадный, дрожащий от нетерпения хоботок.

 

Глава XVI

В подземелье. – Марина преодолевает страх. – Испытуемая. – Пустая фантазия. – Разговор о кумире. – Вопрос вопросов. – «Как тебя зовут?» – О непорочном зачатии

Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх; повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Человек в черном, человек в маске, из-под которой не было видно лица, тронул отполированное временем железное кольцо; дверь заскрипела. Если я правильно определила направление, подумала Марина, то мы уже чуть ли не под Кремлем. Она поежилась. Стало еще страшней; впрочем, страх был какой-то аттракционный, игрушечный.

Ее ввели в большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько закутанных в темное фигур в высоких креслах, обращенных к залу.

Ее подвели к центру зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром, и оставили стоять в этом круге. Она попыталась рассмотреть сидящих за столом. Их было пятеро; как ей показалось, все они были мужчинами… разглядеть что-либо еще было невозможно – капюшоны скрывали черты их лиц.

– Покайся, несчастная, – сказал человек в центральном кресле.

Она не узнала человеческого голоса. Что-то громоподобное затряслось у нее в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Она вздрогнула и затравленно огляделась. Стайка охранников в черном смотрела на нее с любопытством, без малейшего сочувствия.

– В чем? – спросила она.

– А хоть в чем, – сказал человек. – Грехи твои неисчислимы; вся твоя жизнь была одним сплошным грехом. Поэтому ты можешь говорить о любом своем деянии.

– Судя по вашим словам, – сказала Марина, овладевая собой посредством отчаянного внутреннего усилия, – вы хорошо знаете всю мою жизнь. Если так, то какой же мне смысл говорить об этом?

– Не умничай, – сказал этот человек тоном инквизитора, – не впадай в новый грех своей неуемной гордыни… Разумеется, любая твоя попытка что-то доказать или в чем-то оправдаться будет признана тщетной. Однако ты можешь покаяться; Бог наш милостив и велик. Кто знает, не найдется ли в Его бесконечной щедрости слово прощения даже для такой, как ты?

Пока он говорил свою довольно длинную тираду, Марина пришла в себя окончательно. Ей все еще было страшно по-настоящему, но ничего потустороннего в этом страхе уже не осталось. Она уже владела собой; она ощущала себя точно так же, как очень давно, в темном погребе, когда три злодея приехали на мотоцикле, чтобы причинить ей вред.

– Я не знаю, кто ваш Бог, – сказала Марина, – как и не знаю, кто вы сами… Поскольку меня привели сюда против моей воли и ничего мне не объясняя, я не думаю, что ваш Бог хорош. И если уж Он благословляет такие ваши поступки, которые сами по себе скорее всего являются грехом, то я не верю в такого Бога… а коли так, следовательно, не нуждаюсь в Его прощении.

– В таком случае, – сказал человек, – мне жаль тебя, ибо ты обрекаешь себя на страшные муки.

– Вы имеете в виду муки ада, – уточнила она, – или нечто более реальное?

– И то, и другое, – сказал человек.

– Что ж, – сказала она, – если вы хотите мучить меня, это другое дело, и никакой Бог здесь не при чем. Скажите просто, что вы бандиты или садисты; а творить зло, прикрываясь именем Божиим – в конце двадцатого века это просто смешно. Вдобавок я не совсем уверена, что вы не ошиблись. Я тихий, скромный человек… работаю медицинской сестрой в больнице… доходы мои ниже некуда, связей нет, и никакими своими действиями – даже если с какой-то точки зрения они и грешны – я не могла задеть решительно ничьих интересов.

– Неужто? – с сарказмом спросил инквизитор. – А такими действиями, как взлом закрытых для доступа источников информации – ими, по-твоему, ты тоже не задела ничьих интересов?

– Ах, вот оно что…

– Да уж.

Молчание воцарилось в зале.

– Но, – сказала Марина с брезгливостью, – если вы надумали преследовать меня за это, зачем… – обвела она рукой мрачное подземелье, – зачем весь этот маскарад? Разве не проще было вызвать меня на Лубянку или куда положено и учинить предусмотренный законом допрос? А если вы, наоборот, действуете не по закону, то тогда вообще о чем разговор? Раз уж вы считаете страшным грехом мое проникновение в столь значительные секреты – хотя, сказать по правде, никакие это не секреты, а просто куча дерьма – делайте свое черное дело, да побыстрее, и желательно не прикрываясь какими-либо красивыми фразами.

За столом возникло небольшое движение; не откидывая капюшонов, сидящие переглянулись между собой.

– Довольно, – сказал один из них, до этого скромно сидящий с краю, и все остальные тотчас повернулись в его сторону, – вы уже видите, господа, что испытуемая полностью соответствует тому, что нам о ней известно.

Испытуемая… Марина приготовилась к худшему.

– Однако, – продолжал тот человек, – на мой взгляд, было бы преждевременно сей же час перейти с ней к следующему этапу. Я считал бы разумным подвергнуть ее некоторым дополнительным испытаниям, после которых мы могли бы сделать свой окончательный вывод.

– Согласны, – хором сказали все остальные.

– Но что это за испытания, ваше сиятельство? – спросил человек в центральном кресле.

– Как нам сообщили, она девственница, – ответил тот. – Все вы знаете, что так и должно быть; однако же это настолько важно, что первейшим испытанием я полагаю проверку этого факта непосредственно членами нашего жюри. Вам придется раздеться, испытуемая, – обратился он к Марине, вновь вздрогнувшей от его последнего слова, – и доказать или опровергнуть то, что вы только что слышали, при том, что ни один из моих коллег, – он обвел рукой сидящих за столом, – не является ни врачом, ни иным специалистом в области устройства женских органов. Будете ли вы подчиняться добровольно, или предпочитаете, чтобы мы сделали это силой?

– Слово «добровольно» в данном случае является совершенно неуместным, – отвечала Марина, – ибо то, что вы затеяли, мне вовсе не по душе. Однако, поскольку моя воля вас не интересует, а сила на вашей стороне, то вы, очевидно, сделаете это независимо от моего желания. Коли так, то какой же мне смысл сопротивляться? Вы только нанесете мне повреждения и лишний раз унизите как меня, так и самих себя.

– Это разумно, – сказал тот, кого называли сиятельством. – В таком случае, прошу вас раздеться.

– Но здесь холодно, – возразила Марина. – Даже если мне грозит страшная смерть, достаточная ли это причина, чтобы перед тем еще и простудиться? Если позволите, я обнажила бы только ту часть моего тела, которая существенна для испытания.

– Я позволяю вам это, – сказал человек.

Марине стало не по себе. Сходное чувство она ощущала лишь несколько раз в своей жизни – перед медбратом, готовившимся ею овладеть, а еще перед Котиком, которая напрасно ждала ее в этот вечер; но более всего это можно было сравнить с тем самым позорным чувством, что она испытала очень давно, под забором на задворках отчего дома. Многие сотни чужих взглядов, рук, языков, многие сотни Царей и змеев касались ее пизды и даже Царевны, но всегда она затевала это сама; даже с Васей и с Котиком она затевала это сама, а под забором – нет, и здесь было так же. Одно слово – испытуемая.

Она едва не потеряла самообладание. Отец, взмолилась она, помоги. Я не знаю, кто эти люди, и мне плевать на их мнение обо мне, плевать на свой позор перед ними, но как избежать позора перед собой? Перед Царством?

Очень просто, сказал ей голос: вообрази, что все эти люди – не больше чем зеркало. Единственное – не доводи себя до оргазма, так как неизвестно, заслуживают ли они видеть твой оргазм.

Спасибо, сказала она голосу. Я так и сделаю; Ты дал разумный совет. Теперь я снова вполне владею собой; а от оргазма меня удержит хотя бы то, что мне разрешили не раздеваться полностью.

Она забралась руками к себе под юбку, спустила трусики и, переступив, вышла из них. Она подняла юбку и обнажила Царевну, продолжая оставаться в круге, то есть довольно далеко от стола, за котором сидели ее экзекуторы. Она ждала. Они сами должны были делать с ней что-нибудь; она не сделала ничего, чтобы облегчить им эту задачу – не подошла, не присела, тем более не легла.

Человек в центральном кресле сделал знак. К ней подступили с двух сторон, взяли ее за локти не мягко, но и не грубо, и подвели ближе к столу. Один из людей за столом, прежде не принимавший участия в разговоре, спустился с возвышения. Его одежда, которой прежде она не видела из-за стола, напоминала средневековую мантию. Не откидывая капюшона, нависшего над головой, человек распахнул эту мантию, и Марина увидела, что мантия двусторонняя – снаружи черная, а изнутри небесно-голубая; ее на мгновение очаровал этот прекрасный цвет. Человек обнажил своего змея. Те, кто держал Марину под руки, подхватили ее также и за бедра – сзади, снизу – и каменный пол ушел из-под ее ног. Ее развернули лицом к спустившемуся; она ощутила себя покоящейся в четырех сильных руках, держащих ее крепко, но не больно, и ноги ее уже были предусмотрительно разведены, как это требовалось для любого действия по отношению к Царевне.

Мужчина приблизился к ней и, взяв змея в пальцы, направил его в запертый вход ее влагалища. Марина слабо вскрикнула; змей причинил ей боль. Ужасно захотелось сжать своими руками гадину, прогнать прочь, да еще испугать при этом так, чтобы больше вообще не являлся. Она с трудом подавила в себе этот порыв, который разве что ухудшил бы ее и так незавидное положение, и с облегчением заметила, что змей, ощутив преграду, не стал ломиться дальше. Он не ушел прочь, но отступил от нее.

– Испытуемая девственна, – сказал человек, – свидетельствую об этом.

Он запахнул свою мантию и вернулся на возвышение, в то время как ему навстречу спускался следующий экзекутор. И все повторилось. И еще.

После четвертого из пятерых возникла некоторая пауза, и Марина бросила несколько нетерпеливый взгляд в сторону стола, желая быстрейшего завершения этой в итоге не страшной, но и вовсе не приятной процедуры. Не испытавшим ее оставался лишь тот, кого назвали сиятельством. Марина увидела, как он отодвинулся в кресле назад от стола, повернулся вбок, не вставая с кресла… и вдруг будто поплыл по воздуху, все так же сидя, за спинами остальных, в то время как высокая спинка кресла продолжала оставаться на месте. Это было непостижимо и вновь наполнило Марину ужасом; она с облегчением вздохнула, когда он появился из-за стола целиком и ларчик открылся просто: человек ехал в инвалидной коляске; оставшаяся же на месте высокая спинка, очевидно, была бутафорской и предназначалась разве что для единообразия общего интерьера возвышения.

Невозможно было разглядеть, целы ли ноги человека в коляске, так как их полностью скрывала все та же широкая мантия. Сверкнув спицами колес, человек развернулся на месте; двое снизу подбежали к нему и, приподняв коляску вместе с ним, осторожно перенесли ее на каменный пол. А если бы они не перенесли коляску, подумала вдруг Марина, если бы взяли его на руки – так же, как и меня? Право же, это впечатляло бы гораздо больше; картина такого испытания была бы достойна кисти Дали…

Тем временем человек подъехал совсем близко к Марине; Царевна оказалась близ его неподвижных колен. Имея огромную практику общения с больными и увечными, Марина не испытывала ни малейшего отвращения или предубеждения к седокам инвалидных колясок; единственное, что обеспокоило ее – это вопрос о позе, в какой ее будут испытывать. Применительно к данному случаю она могла бы указать с десяток разнообразнейших поз, но вовсе не было уверена, что хоть одна из них знакома обитателям мрачного подземелья. Хорошо, что я гибка, подумалось ей; согнув меня как попало, они могут причинить мне боль, но не вред… может быть, просто подсказать им нужную позу? Но вдруг они сочтут ее непотребной? да и учтиво ли вмешиваться, еще точно не зная, что они хотят предпринять?

Его сиятельство, по-видимому, понятия не имел о мыслях, посетивших Марину; однако ее последнее соображение оказалось правильным. Человек не стал обнажать змея (возможно, потому, подумалось Марине, что никакого змея и не было), а коснулся Царевны пальцем – вначале одним. Он сделал это искусней и вкрадчивей, чем некогда Котик; затем, сразу же, Марина ощутила, как одна мягкая подушечка была сменена несколькими; сложенные щепотью эти подушечки сделали краткое движение вращательного типа, удивительное движение, от которого ее клитор вздулся в один момент, а срамные губы столь же быстро и против всякого ее желания раскрылись навстречу испытующей руке. Царевна, врасплох захваченная пиздой, недовольно отпрянула. В следующий момент скользкий палец экзекутора попытался проникнуть вовнутрь, и Марине внезапно захотелось, чтобы палец этот каким-то чудом не встретил преграды.

Ее чувство тут же обратилось в конкретную мысль. Я не знаю, сказала она себе, хороша или плоха для целей этих людей моя девственность; так же не знаю, чем это для меня обернется – приносили же, например, девственниц в жертву; но в предположении всех прочих равных обстоятельств было бы неплохо, если бы палец этого человека, оказавшийся столь любезным моей пизде, прямо сейчас меня дефлорировал. По крайней мере, это было бы хоть каким-то вознаграждением за весь этот неуютный прием. Более того – неслась дальше ее мысль, – если бы такое чудо случилось, я бы немедленно постаралась отдаться всей компании, включая и дюжую охрану – должны же ребята что-то поиметь за то, что так мягко держат меня за задницу! – не говоря уже о том, что это, может быть, как-то помогло бы выбраться из всей этой совсем еще не понятной переделки.

Однако фантазия эта оказалась в итоге пустой; пока она ей предавалась, обладатель соблазнившего ее пальца сделал то же, что и все его предшественники, то есть прекратил свое действие, развернул коляску к столу и произнес свидетельство ее девственности. После этого она почувствовала первый положительный сдвиг в происходящем. Пока одни люди помогали его сиятельству возвратиться на возвышение, другие – те, что держали Марину – весьма бережно поставили ее на пол, и она поняла, что может опустить юбку и даже, сделав несколько шагов назад, подхватить свои трусики, так и продолжавшие жалкой тряпочкой лежать в центральном круге. Она не рискнула натягивать эти трусики на глазах экзекуторов, тем более что Царевна, напуганная внезапным событием, была еще далеко; она просто заткнула их за пояс юбки да и вернулась к тому месту, где ее испытывали.

Все еще ощущая некоторое разочарование и даже досаду, она вдруг поймала себя на том, что первоначальная ее неловкость куда-то исчезла вслед за Царевною. Теперь она ощущала себя перед высоким столом вполне комфортно. Она не знала, какие еще испытания имел в виду его сиятельство, но почему-то обрела уверенность в том, что все это ей по плечу. В ней возобладало любопытство: если она пройдет испытания – какова будет награда?

– Теперь, – продолжал его сиятельство, как бы отвечая на ее мысли, – надлежит удостовериться в идейной твердости испытуемой, для чего предлагаю членам жюри задавать ей любые вопросы. При этом, хотя она кажется и близкой к тому, чтобы пройти испытания, я просил бы вас, господа, воздерживаться от прямых формулировок, которые прежде положенного могли бы открыть испытуемой наше кредо. Для примера, задам первый вопрос. Скажите, дитя мое, – с неожиданной лаской в голосе обратился он к Марине, – есть ли у вас какой-либо объект преклонения? Какой-нибудь, иначе говоря, кумир?

– Простите меня, ваше сиятельство… – начала свой ответ Марина и опасливо оговорилась: – Надеюсь, я могу вас так называть, раз это делают другие…

Его сиятельство милостиво кивнул головой.

– …но я должна уточнить, – продолжала она, – какого рода кумира вы имеете в виду. Ведь сказано – не сотвори себе кумира; и в то же время в житейском смысле кумиром может быть кто угодно, от футбольной команды до соседского мальчика. Боюсь, что ответ мой должен зависеть от уровня, на котором задан вопрос… а коли так, я должна точно представлять себе этот уровень.

Его сиятельство откинул капюшон. Это движение было неожиданным для нее и наполнило ее трепетом. Его лицо, лицо человека средних лет, не было ей знакомо. Оно было исполнено твердой воли и резковатой мужской красоты, напоминая этим бюсты римских императоров; взгляд глубоко посаженных глаз, казалось, проникал в нее глубже, чем она до того позволяла кому бы то ни было.

– Не играй с нами, дева, – сказал человек. – Здесь не философское ристалище, но высокий и строгий экзамен. Чем честнее будут твои ответы, тем блистательней может возгореться твоя звезда. Итак – есть ли у тебя объект преклонения?

– Да, – еле слышно сказала она и опустила голову.

– Смотри на того, кто задает вопросы.

Она загипнотизированно подняла взгляд.

– Можешь назвать одним словом, кто… или что? – жестко вопросил экзаменатор.

– Да.

– Назови.

– Это Царь.

Взгляд его сиятельства неожиданно потеплел. Этот человек приводил Марину в смятение; он все делал неожиданно, ни одно из его действий она не могла предугадать. Она ощутила себя мошкой, ничтожеством… Это испугало ее; она не ощущала себя так ни с Отцом и ни с одним Господином.

– Я удовлетворен, господа, – объявил его сиятельство. – Теперь ваша очередь.

– Скажи, дева, – задал вопрос человек из центрального кресла, – если царь не по своей воле отстранен от надлежащего места, должно ли это означать, что он низложен?

– Низложен? – переспросила она.

– Да, то есть что он больше не царь?

Ей вдруг стало легко отвечать. Какой-то барьер был пройден – дальше шло хорошо ей известное.

– Разумеется, нет, – сказала она и в первый раз в этом зале улыбнулась, – кто же может низложить Царя, как не Он сам?

Вопросы посыпались с разных сторон, как град.

– В каких случаях царь не может быть восстановлен?

– В случае смерти… в случае тяжкой болезни, явно препятствующей такому восстановлению…

Она немного подумала.

– Других случаев я не вижу.

– Известно ли тебе слово «змей»?

– Да.

– Кого называют этим словом?

– Лукавого гада, дьявола и сатану… врага рода человеческого.

– Кто сильнее – царь или змей?

Ай да вопрос! Он заставил ее запнуться; она неуверенно посмотрела на его сиятельство, сидевшего на своем месте с краю стола по-прежнему с откинутым капюшоном, и уловила в его пронизывающем взгляде некое поощрение. Говори честно что думаешь, советовал ей этот взгляд.

– Это вопрос вопросов, – сказала она мрачновато. – Есть Цари сильные, изгоняющие гадину по своей воле, а есть слабые… всего лишь водворяющиеся на освобожденное место… Нет единого ответа на ваш вопрос, господин.

Опять наступило молчание. Затем тихо прозвучал последний вопрос:

– Должно ли помогать отстраненному от престола царю водвориться?

– Если Он сам этого не может, то да.

– Полагал бы, что испытание закончено, – послышалось в тишине. – Ваше мнение, господа?

– Согласны, – глуховато сказали люди за столом и, как по команде, откинули свои капюшоны. Теперь она могла рассмотреть их всех. Трое из пятерых, в том числе и человек в центральном кресле, не выделались ничем особенным, а еще один, сидящий рядом с его сиятельством, был значительно моложе, чем все остальные. Марина припомнила, что молодой человек был единственным, кто не задал ей ни одного вопроса. Должно быть, подумала она, это помощник его сиятельства. Но кто же, в конце концов, все эти люди?

Его сиятельство между тем поменялся местами с тем, кто сидел до того в центральном кресле; молодой человек перенес в центр также и высокую спинку, которая и в действительности оказалась предназначенной для красоты. Затем молодой человек сделал знак охране, и сзади Марины возникло движение. Что-то мягкое придвинулось сзади, слабо щекоча ее ноги на уровне колен; она удержалась от того, чтобы обернуться, только слегка облокотилась на это мягкое и поняла, что это кресло. Она села, продолжая смотреть на мужчин за столом.

– Мария, – сказал его сиятельство, – вскоре тебе предстоит узнать нечто важное. Это секрет значительно больший, чем те, которые ты назвала кучей дерьма и которые, откровенно говоря, именно этим и являются. Поэтому, невзирая на явно оказанные тебе здесь знаки уважения, будь уверена, что в случае разглашения этого секрета, равно как и в случае иного несанкционированного действия, ты будешь тотчас раздавлена, как ничтожная мошка. Ты поняла?

– Да, ваше сиятельство, – сказала Марина, – только… вы позволите вас поправить? Вы назвали меня Марией, но это не совсем так; меня зовут Марина.

– Тебя звали Марина, – сказал его сиятельство, – и, конечно, те, кто тебя знал до этого, будут продолжать звать тебя так же и впредь. Но твое новое имя – Мария; хорошенько запомни это, потому что именно под таким именем ты выполнишь уготованную тебе великую миссию. Итак, как тебя зовут?

– Меня зовут Мария, – задумчиво сказала она. – Это так странно… Уж не ждете ли вы от меня непорочного зачатия?

– В некотором смысле – пожалуй, да, – усмехнулся его сиятельство. – Ты уже поняла, что тебе предстоит подчиняться приказам, не так ли?

– Я поняла это, ваше сиятельство… разумеется, пока и поскольку это не повредит людям, которым я уже чем-то обязана.

– Ты ставишь нам условия? – нахмурился человек.

– Понимайте как знаете, – твердо сказала она, – но как бы вы ни были хороши или, наоборот, жестоки, я не стану предавать тех, с кем связана по жизни.

– Хорошо, – медленно сказал человек. – Мы не будем вынуждать тебя предавать.

– Благодарю вас, ваше сиятельство.

Человек помолчал, испытующе глядя на нее. Он ждет, догадалась она, что я буду задавать какие-нибудь практические вопросы. Например – что все-таки за великая миссия, что мне с нее и так далее. А вот не буду. Пусть сам говорит.

Вероятно, она угадала, потому что он с благосклонным видом еле заметно кивнул головой и продолжал:

– Что же до непорочного зачатия, то тебя видели в одноименной церкви. Ты католичка?

Она почувствовала, что слегка покраснела.

– Не совсем, ваше сиятельство.

– Хорошо, Мария, – сказал человек, – меня радует, что перед нами ты не стремишься казаться иной, нежели есть на самом деле. Мы знаем, что ты не католичка, но тебе придется ею стать. Поскольку твои идейные устои испытаны, никто не будет выяснять, веришь ли ты на самом деле в исхождение Святого Духа от Сына Божия; однако ты должна изучить католический обряд и почаще посещать названную церковь. Это понятно?

– Да, ваше сиятельство.

– Без сомнения, тебя интересует, кто все мы и какую великую миссию я упомянул.

– Вы угадали, ваше сиятельство.

– Ты узнаешь это несколько позже; в настоящий момент тебе нужно лишь знать, что ты прошла испытания и будешь посвящена. Сейчас тебя отведут наверх, и ты должна вести себя так, будто нашей встречи не было вовсе. Ты поняла?

– Да, ваше сиятельство… но как я узнаю, что мне делать дальше?

– Человек, который с тобой свяжется, назовет тебя Марией; для начала этого будет вполне достаточно. Позже ты получишь другие приказы.

– Я все поняла, ваше сиятельство.

– До встречи, Мария.

Она встала с кресла.

– До встречи, ваше сиятельство.

Она обвела взглядом жюри.

– До встречи, господа.

Вероятно, требовалось поклониться. Она не знала, насколько это было бы уместно; она никогда в жизни не кланялась и не умела этого делать. Если здесь приняты поклоны, подумалось ей, меня должны научить; а пока что, наверно, стоит просто легонько склонить голову, как это делают мужчины.

Она так и сделала. Охрана обступила ее и повела на выход, и на этот раз они шли по-другому. Она выбралась из подземелья через другую дверь и оказалась на другой линии, в другом переходе; торопясь, она нашла таксофон и позвонила Котику, чтобы переназначить встречу… но телефон Котика уже не отвечал.

 

Глава XVII

О возможностях американцев. – Семья Сьёкье. – Пи-пи. – Об общественных институтах. – Внезапный склероз. – О пользе воды. – «Freeze!» – Непрошеные гости. – Амонтильядо

– Что ж, мальчики, – сказала Сандра, попивая пивко на надувном матрасе, в то время как Сид с Вальдом, завершив свой рассказ, по-прежнему прохлаждались в воде рядышком, – не то чтобы вы поразили меня своей мужской силой… особенно ты, дорогой, – ласково улыбнулась она Сиду, который при этих ее словах густо покраснел, – но не огорчайтесь! для меня это не самое важное. Уж я-то свое получу от любого, лишь бы в воде… в конце концов, вставлять многие хороши, а вот наплести столько небылиц за полчасика – это мало кто сможет. Сказать по правде, я здесь со скуки уже чуть было не последовала за своей бабушкой – царство ей небесное! Работай «Королевская Дорога Недвижимость» хоть немножко лучше, и духу бы моего здесь не было. А что еще делать, если дом, доставшийся по наследству, не продается в течение полутора лет? Приходится самой заниматься… Не желаете ли купить, кстати? Недорого бы отдала…

Воздухоплаватели промолчали.

– Вижу, не желаете, – вздохнула Сандра. – Ну и правильно. На фиг европейцам дом в этой глуши?

– Так ты все-таки поверила, что мы европейцы?

– Конечно, ведь я и сама европейка. Я сразу поняла, что по крайней мере в этом вы мне не врете, потому что американцы ничего такого не могут; они только в своих говенных фильмах хороши. Знали бы вы, как они меня достали за эти три месяца!

– А откуда ты, Сандра? – спросил Вальд.

– Из Норвегии. И я вовсе никакая не Сандра; по-настоящему меня зовут Сьёкье, вот так.

– Сьёкье, – задумчиво повторил Вальд. – Мне кажется, это не норвежское имя.

– Ты прав, это имя голландское; так назвали меня в честь Сьёкье Дийкстры, знаменитой чемпионки по фигурному катанию. Мои родители – фанаты этого спорта; уж больно им хотелось, чтобы я вернула Норвегии былую славу… такую же, как когда-то добыла Соня Хени – кстати, еще более знаменитая.

– В таком случае, – спросил Вальд, – почему тебя не назвали Соней?

– А потому что к тому времени, как я родилась, Соней уже звали мою старшую сестру.

– Вот как! И никто из вас не добился успехов?

– В спорте – нет; впрочем, Соня до сих пор упорно тренируется. Я же предала фигурное катание еще в детстве. Это было ранней весной; лед на родимом фьорде растаял в то самое время, когда мы с моим другом Ингваром выписывали по нему кренделя на коньках. В одно мгновение мы оказались в воде… конечно, вначале покатились со смеху… а потом, разгоряченные, давай шалить да резвиться, кувыркаться да барахтаться. Ах, как здорово было! В один и тот же день я потеряла невинность, а взамен обрела любовь ко всем водным видам спорта – прыжкам с трамплина в особенности.

– Ух ты! – сказал Вальд с восхищением.

– Но зачем, – спросил Сид, – тебе потребовалось называть себя Сандрой?

– Затем, – ответила Сьёкье, – что мое настоящее имя американцам не выговорить ни за что; возникает психологическая напряженность, а это уменьшает шансы продать дом, и без того не слишком высокие.

Она помолчала и задумчиво добавила:

– Если бы в свое время дядя Пер не попер бабушку за собою в Америку, а потом не выпер из Нью-Йорка да и не запер в этой дыре… Представляю, как она скучала тут, бедненькая. Она была такой жизнелюбкой, совсем как я! Хотите посмотреть на ее фотографию?

Воздухоплаватели переглянулись, не очень-то уверенные, что хотят идти в дом. Сьёкье поняла их молчание как знак согласия. Она взяла в руки свой кулон и, не снимая его с шеи, бережно поднесла ближе к глазам воздухоплавателей. Три головы соприкоснулись. Сьёкье нажала на кнопочку сбоку, и кулон раскрылся; взорам явилась маленькая фотография – Сьёкье лет через двадцать.

– Какая красивая, – сказал Сид.

– Да уж, – сказала Сьёкье, закрывая кулон, – и вообще она была чудесным человеком; ее уважала даже эта старая сплетница Эбигайль.

– Кстати, насчет Эбигайль, – сказал Вальд. – Что-то долго она не звонит; может быть, тебе еще разок ее побеспокоить?

– «Побеспокоить»! – передразнила Сьёкье, комично скривившись. – Ее побеспокоишь, как же! Будьте уверены, сейчас вся округа только о вас и чешет языки; если она не звонит, значит, просто не нашли еще страуса. Неужели вы думаете, что такая упустит момент сообщить новость?

С этими словами Сьёкье открыла последнюю банку пива и моментально поглотила ее. Затем она посмотрела по очереди на обоих мужчин, и лицо ее сделалось озабоченным.

– Минуточку, – сказала она и соскользнула в воду рядышком с Вальдом. – Мне нужно пи-пи… Признаюсь вам в своем пороке: я страшно люблю делать пи-пи в бассейн. Вас это не шокирует?

– Не сильно.

– Меня тоже. Совсем без порока жизнь не в кайф.

Лицо Сьёкье выразило блаженство. Вальд ощутил в своих чреслах слабость; это был чудесный порок. Незаметно для Сида он дотянулся рукой до упругого женского бедра, нашел теплое подводное течение и коротко приласкал его мягкие истоки. Сьёкье бросила на него благодарный взгляд и выпрыгнула из воды на прежнее место.

– Люблю разнузданность, – сказала она. – Разнузданный секс, разнузданные отношения… А вот американцы этого не понимают.

– Разве разнузданность – это хорошо? – усомнился Вальд.

– Конечно, – улыбнулась Сьёкье. – Это значит, что на тебе нет узды. Разве мы лошади?

Вальд подивился такому словесному выкрутасу.

– Но тогда можно отрицать все приличия, – сказал он. – Что ни говори, это общественный институт…

– А я и общество не люблю, – призналась Сьёкье, – вместе с его говенными институтами. По мне, единственный серьезный общественный институт – это брак; но тогда уж ты делаешься заодно со своим супругом, как лошадь со всадником… только лошадь ходит под уздой поневоле, а человек выбирает это сам. К примеру, если б я вышла замуж, многие из моих привычек были бы пересмотрены. Кстати… не хочет ли кто-нибудь из вас взять меня в жены? Клянусь, я была бы ему верна…

– Сьёкье, – сказал Вальд, – ты отличная женщина; но, видишь ли, воздухоплаватели – конституционные холостяки.

– Жаль. А вы случайно не парочка голубых?

– Нет, мы обыкновенные…

– Учтите, – заметила Сьёкье, – обычно я практикую безопасный секс; я просто потеряла голову, когда вы появились, и забыла все свои правила. Наверно, – стыдливо предположила она, – я отдалась бы вам, даже если бы вы вытащили меня из бассейна.

– Ну, это вряд ли, – успокоил ее Сид.

– Вы очень милые, – ласково сказала Сьёкье. – Честное слово, ради вас я бы даже потерпела здесь страуса, несмотря на то, что это заставило бы меня покидать бассейн значительно чаще.

– То есть, – обрадованно уточнил Вальд, – как только Ники найдется, мы можем привезти его к тебе?

– Увы, – покачала Сьёкье головой, – к сожалению, придется искать какой-то другой вариант; дело не только в моем согласии.

– Как это? – удивился Вальд.

Сьёкье помялась.

– Видите ли, – сказала она с явной неохотой, – объявление о продаже дома дано в прессе, а также через Интернет; как только первый же покупатель увидит здесь страуса, поднимется жуткий скандал. «Вы не предупредили меня, что дом обременен страусом», – так, слово в слово, скажет этот говенный американец, даже если он и не собирался покупать дом (что скорее всего), а просто зашел от безделья прицениться или, может, повернее определить, за сколько же ему продавать свой собственный. А уж «Королевская Дорога Недвижимость» – жалкая компашка несчастных лентяев, у которых я забрала их комиссию – прознав об этом, непременно поможет этому якобы покупателю затаскать меня по судам за введение в заблуждение.

Разочарованные воздухоплаватели помолчали.

– Мне кажется, ты уж слишком ополчилась на американцев, – заметил Вальд.

– Не слишком.

– Но разве это справедливо? Среди американцев тоже попадаются разные люди – например, спортивные чемпионы…

– Среди них есть истинные энтузиасты воздухоплавания, – добавил Сид.

– Вообще, такая богатая и влиятельная нация не может состоять из одних дураков и лентяев, – заключил Вальд. – Я верю, что твое непосредственное окружение незавидно; но зачем же судить только по нему?

Сьёкье хмыкнула.

– Конечно, такой влиятельной нации почему бы чемпионов себе не накупить, – сказала она иронически, – а что касается моего окружения… телевизор вы тоже считаете таковым? Ведь я смотрела его не меньше недели, пока не замутило вконец. Ну, богаты… так из-за денег у них все шиворот-навыворот. Обычные люди получают от секса удовольствие, а от тяжб головную боль; а у них как? Главное удовольствие – суды да скандалы, в то время как секс – лишь повод к тому… да чего еще можно ожидать от страны, где любой телефонный справочник состоит из адвокатов едва ли не наполовину. Нет, – покачала она головой, – американцы люди конченые; быстрей бы разделаться с этим домом… и домой, в страну милых моему сердцу фьордов и настоящих мужчин… Ах, мальчики! раз уж вы не можете жениться, с этим ничего не поделаешь; но почему бы вам не пожить здесь немножко со мной?

У Сида на глаза навернулись слезы.

– Сьёкье, – сказал Вальд с чувством, – я серьезно: ты дама высший класс, и любой бы на нашем месте… э, что там говорить! Только все, что мы тебе понарассказывали – чистая правда. Меня действительно должны пнуть из Америки через 24 часа…

– Ты сказал, – перебил Сид, – если ветра не будет, то добавят еще 24.

– Пообещали; а вертолет-то все равно в восемь!

– Тогда ничего не поделаешь, – сказала Сьёкье, тяжело вздохнув, – наше расставание близко. Но, Сид! ты действительно вернешься за страусом?

– Конечно, Сьёкье, – сказал Сид, – как ты можешь сомневаться?

– Вы наговорили так много всего, – объяснила Сьёкье, – что у меня голова идет кругом. Стало быть… если, конечно, мне не удастся продать дом до твоего возвращения – а это гораздо трудней, чем отыскать Ники… стало быть, мы еще разок порезвимся как следует; уж тогда, надеюсь, ты будешь в форме, поскольку тебя перестанет смущать элемент новизны.

– Будет, будет он в форме, – мрачновато пообещал Вальд и неожиданно сам для себя пнул Сида под водой.

Сид удивленно покосился на Вальда.

В этот момент раздалась телефонная трель.

– Покупатель! – радостно крикнула Сьёкье. – Good afternoon, – пропела она медовым голоском в телефон, после чего лицо ее слегка потускнело. – О, Эбигайль! – сказала она тем не менее чрезвычайно приветливо. – Как я рада вас слышать! Что вы говорите… Неужели? – Она показала Вальду пальцами букву «V». – О! О… Понимаю… Я так и знала! Как мне благодарить вас, Эбигайль? О, конечно, они были бы в восторге от возможности лично засвидетельствовать… но они, к сожалению, очень устали, а в Альбукерке в восемь вечера их ждет вертолет… Нет, просто они из Европы… вы же знаете, что мы, европейцы, очень быстро устаем…

Проведя еще пару минут в том же духе, Сьёкье с блеском завершила разговор и воскликнула:

– Вы видите, как я их изучила! Все в точности так, как я и предсказывала, разве что по-другому зовут старика. У меня здесь нет письменных принадлежностей; вы запомните, если я вам продиктую?

– Ни за что, – немедленно сказал Вальд, – у нас у обоих память просто-таки дырявая. Сид, дружище, – душевно добавил он, снова пиная под водой разинувшего было рот Сида, – ты плаваешь уж точно получше меня; не принесешь ли сюда огрызок карандаша и клочок бумажки?

Взгляд Сида выразил недовольство.

– Ты ужасно спекулируешь дружбой, Вальдемар.

– Прошу тебя.

Сид покачал головой и поплыл за требуемым.

– Сьёкье, – сказал Вальд, – ты такая любвеобильная.

– Да, – согласилась она.

Он посмотрел ей в глаза и заметил, что они серые.

– Скажи… когда ты поклялась, что будешь верна своему мужу – это было серьезно?

– А как ты думаешь, Вальд? – спросила Сьёкье, не отводя взгляда. – Разве мое тело создано лишь для любви? Разве я не женщина? А если так, разве я не достойна детей, семейного уюта? Я никогда не была замужем… а годы идут… а я все одна и одна…

– Почему же ты не вышла за своего друга Ингвара?

– Потому что Ингвар женился на Соне. Я рада за них; у них отличные дети и отличная семья.

– А интересно… если твой муж не захочет заниматься любовью только в воде?

– Ты зришь прямо в корень, – сказала Сьёкье и улыбнулась. – Когда я была девчонкой, этот вопрос препятствовал моему замужеству, он казался мне неразрешимым. Постепенно, наблюдая за семьей Ингвара и Сони, я нашла ответ на него. Семейная жизнь – это компромисс; конечно, по требованию мужа я отдавалась бы ему и на суше – возможно, даже чаще, чем в воде… Со временем, однако, мой муж – если он не будет страдать водобоязнью (а за такого я бы и не пошла) – сам поймет, как это прекрасно; разве ты с одного раза не убедился, насколько это легче и красивее? А знаешь ли ты, как полезно рожать под водой – и для матери, и для ребенка! Обязательно изучи этот вопрос, ведь не всегда тебе быть воздухоплавателем…

Сзади раздался плеск, и Вальд обернулся. Плыл Сид; с письменными принадлежностями, зажатыми в зубах, он был похож на пирата. Сьёкье расхохоталась. Он не сразу отдал ей принадлежности – начал мотать головой, рычать, дурачиться, а отдавая их наконец, поцеловал ей руку. Наблюдая за этой игрой, Вальд поймал себя на явном приступе ревности; пока он обдумывал это необыкновенное для него событие, Сьёкье написала на бумаге адрес, по которому предполагалось присутствие страуса, и даже нарисовала план – как доехать.

– Маленький совет, – сказала она, закончив эту работу. – Если хотите получить назад своего страуса… а тем более оставить его в Правде Или Последствиях на постой…

Она замялась.

– Ну? – подбодрил ее Вальд.

– Никому больше не рассказывайте про ваше путешествие. Придумайте что-нибудь другое.

– Понял, – сказал Вальд. – А кстати, откуда такое странное название – Правда Или Последствия?

– А черт его знает, – пожала плечами Сьёкье. – Вообще-то они обычно говорят «П или П»; а что касается происхождения этого имечка, то мне рассказали какую-то детскую сказку… так как она еще более невероятна, чем ваше путешествие, то не стоит даже и повторять.

– Что ж, – сказал Вальд. – Спасибо тебе, Сьёкье.

– Не за что. Надеюсь, Сид, мы скоро увидимся…

– Еще как!

– …а ты, Вальд, прощай.

– Я заметил, что на обороте листка осталось немного свободного места, – сказал Вальд. – Напиши-ка мне на всякий случай свой телефончик.

Взгляд серых глаз удивленно поднялся.

– Тебя же пинают из Америки.

– А ты и норвежский телефончик напиши.

– Хорошо, – тихо сказала Сьёкье и исписала всю обратную сторону бумажного листа.

* * *

Пока искали старину Эбенизера Стампа, старина успел найти страусиных кормов. Он сидел на белом пластмассовом стуле посреди лужайки и с доброй улыбкой на бородатом лице наблюдал, как страус жрет слегка поодаль. У Вальда отлегло на душе, когда его взору предстало это идиллическое зрелище. Сьёкье с теткой Эбигайль сделали свое дело; теперь остановка была за малым – убедить старину Эбенизера дать Ники приют. Вальд поднял палец и нацелился им на кнопку.

– Стоп! – сказал Сид. – Страус нас еще не заметил.

– И что?

– Сейчас старик пойдет нам открывать, и тогда он заметит. Ты уверен, что он снова не бросится наутек?

– Разумно, – сказал Вальд. – Но как же быть?

– Нужно подползти сзади, – сказал Сид.

Пригибаясь, друзья пробежали по асфальтовой дорожке почти до самого гаража; здесь глиняный заборчик вообще кончался – даже перелезать не потребовалось. Сид знаком указал Вальду направление дальнейшего движения. Они обогнули дом с правой стороны и, крадучись, добрались до того угла дома, за которым открывалась лужайка со стариной Эбенизером и его гостем.

– Не дал бы он дуба с перепугу, – озабоченно шепнул Вальд, остановившись перед самым углом. – Как, по-твоему, привлечь его внимание, чтобы Ники не сбежал?

Сид немного подумал.

– Заметил ли ты, – спросил он, – что веревка по-прежнему у страуса на ноге?

– Хм.

– Плохой из тебя диверсант. Она на ноге.

– И что с того?

– На этом базируется мой план. Вначале мы оба подкрадываемся сзади и располагаемся прямо за стулом старины Эбенизера. Затем негромко заговариваем с ним; наша первая задача – заставить его не оборачиваться и не делать резких движений.

– Тут-то он и окочурится.

– А мы скажем: «Не пугайтесь… ради Бога, не пугайтесь»… притом говорить нужно внятным и тихим голосом. Дальше скажем: «Мы не имеем намерения вредить вам; мы пришли умолять вас об одной милости»…

– Еще чего – умолять о милости!

– Что у тебя, язык отсохнет? Зато эти гиперболы должны воздействовать на его подсознание; может быть, даже удастся его убедить подвинуться к страусу поближе…

– Хм.

– Затем один из нас, то есть ты, молнией выскакивает вперед и хватает веревку.

– Почему я? – спросил Вальд.

– Потому что, – объяснил Сид, – именно ты имеешь огромный опыт общения со страусом.

– Плохой план, – сказал Вальд. – Во-первых, я не смогу молнией; во-вторых, у него очень сильные ноги.

Сид изобразил неудовольствие.

– Тогда придумывай сам.

– Может, позвонить ему по телефону?

– Точно, – хлопнул себя Сид по голове, – как же мы раньше не додумались! Я звоню ему… он идет в дом к телефону… а ты тем временем подкрадываешься из-за стула и бросаешься на веревку…

– Да не хочу я бросаться; мы ему просто можем позвонить и все объяснить… Попросим привязать страуса…

– Мне кажется, это не телефонный разговор.

– Freeze! – внезапно раздалось сзади.

Воздухоплаватели обернулись.

Старина Эбенизер, держа наизготовку «Ремингтон» тридцатого калибра, стоял шагах в десяти от них и весьма недружелюбно смотрел на обоих. Только теперь друзья смогли разглядеть его как следует.

Ростом он оказался не менее шести футов. На нем были сапоги из дубленой кожи аллигатора; в широкие голенища были заправлены штаны из домотканой шерсти, когда-то крашенные соком кизила, но теперь уже потерявшие от детергентов свой цвет. Прямо на тело была надета рубашка из оленьей кожи, а поверх нее – выцветшая зеленая куртка, сшитая из байкового одеяла с вытертым ворсом. Сильно потрепанная порыжевшая войлочная шляпа дополняла его скромный костюм.

Вальд перевел взгляд на ствол снайперского оружия и содрогнулся, увидев лицо смерти. Сид, наоборот, решил, что это какое-то недоразумение; приветливо улыбаясь, он двинулся навстречу старине Эбенизеру.

Старина выстрелил Сиду под ноги. Пуля, словно невидимая кирка, вывернула наизнанку кусок дерна и обсыпала землей обоих воздухоплавателей. Сид остановился и перестал приветливо улыбаться.

– Руки вверх, – сказал старина. – Кто вы такие?

– Мы Сид и Вальд.

– Вы вторглись на частную территорию. Я могу вас убить, и мне ничего за это не будет.

– Ишь ты, какой фон-барон, – разозлился Сид, под впечатлением от только что пережитого. – Да мы пришли за своей собственностью, то есть страусом, которого вы демонстративно кормите на лужайке; между прочим, это тоже можно приравнять к воровству.

– Хотя после вашего выстрела, – добавил осмелевший Вальд, – этот вопрос вряд ли актуален. Думаю, что страус уже убежал. Нечего сказать, удружили вы нам, мистер Стамп.

Старина Эбенизер опустил ружье.

– Обычно люди заходят сюда через калитку, – проворчал он без малейшего раскаяния. – Что до страуса, то я спрятал его в гараже; коли хотите толковать о нем, пройдите-ка через калитку, а там поглядим.

– Зачем? – удивился Вальд.

– Не было случая, чтобы Эбенизер Стамп не выдворил непрошеных гостей со своей территории, – объяснил старик. – А вы именно таковы. Желаете спорить?

– Но ваша вина первая по счету!

– Зато у меня ружье.

Не глядя друг на друга со стыда от того, что им нечего противопоставить последнему аргументу, друзья двинулись обратной дорогой вокруг дома.

– Сволочь какая, а? – сказал Сид, завернув за первый же угол.

– Он просто маразматик, – сказал Вальд. – Вот что я думаю: нужно забрать страуса и вернуться к Сьёкье, попросить, чтобы сделала другой какой-нибудь звоночек.

– Если еще отдаст, – хихикнул Сид.

Друзья миновали гараж, вышли по асфальтовой полосе на тротуар и остановились перед калиткой. Вальд нажал кнопку звонка.

– Кто там? – раздалось из динамика.

– Эбенизер, не валяйте дурака, – сказал Вальд. – Вы своего добились, выдворили нас; теперь извольте-ка вернуть нам нашего страуса.

– Какого страуса?

– Вы хотите, чтобы мы пришли с шерифом?

– С каким шерифом?

– О’кей, – сказал Вальд, – не с шерифом, так с адвокатом; если спросите, с каким, я зачитаю вам половину телефонного справочника.

Динамик помолчал.

– Будь по-вашему, заходите, – сказал он и испустил тяжелый вздох. – Найдете меня в доме.

– Давно бы так, – буркнул Вальд.

Воздухоплаватели прошли по мощеной дорожке и зашли в дом. За дверью располагался небольшой холл, в котором их никто не встретил; из холла шли две лесенки – одна вниз, видимо в подвал, другая наверх. Вальд и Сид выбрали ту, которая вела наверх; по ней они добрались до другого холла, очень большого и тоже безлюдного.

– Эй! – крикнул Вальд.

Никто не ответил.

– Это подвох, – сказал Сид. – Чую опасность.

– Может, он в подвале, – предположил Вальд.

– Разве в подвале встречают гостей?

– Незваных – конечно.

Друзья вернулись в маленький холл и вступили на другую лестницу. Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх; повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Вальд тронул отполированное временем железное кольцо. Дверь заскрипела. Друзья с опаскою заглянули вовнутрь.

Это был роскошный винный подвал. Деревянные бочки и бочонки теснились на подпорках слева от двери; правый ряд, наоборот, состоял сплошь из стеллажей, выложенных и заставленных стеклянными бутылками, покрытыми пылью. Посреди подвала стоял простой деревянный стол – все здесь было натуральным, – а на табуретке сидел старина Эбенизер, ссутулясь, опершись локтями на стол и очевидно пригорюнившись. «Ремингтона» поблизости не было видно.

– Эй, – позвал Вальд. – Вы в порядке?

Старина поднял голову.

– А, это вы, – сказал он тускло. – Я в порядке, да.

– Вы не забыли? Мы насчет страуса.

– Да. Похоже, это и впрямь ваш. Выпить не желаете?

– Из этих запасов?

– Других нет. По пять капель амонтильядо?

Вальд замялся. Ради всего святого, Монтрезор…

– Амонтильядо сгодится, – быстро сказал Сид.

Старина Эбенизер неожиданно легко встал, подошел к стеллажам и в задумчивости остановился перед ними.

– Черт побери, Сид, – сказал Вальд вполголоса, – до сих пор я не был уверен, что такое вино в действительности существует.

– Почему? – удивился Сид.

– Ну… я не то чтобы бывал во многих местах, но где ни бывал, везде спрашивал амонтильядо; и ни у кого не нашлось. Все говорят: о да, амонтильядо! как же… но, к сожалению… и так далее.

– Значит, – заключил Сид, – не в тех местах ты бывал. Амонтильядо – это… о, амонтильядо!

Старик тем временем взял в руки одну из пыльных бутылок, глянул на этикетку и водворил бутылку на прежнее место. Снял другую, глянул на этикетку и утвердительно качнул головой.

– Кажется, это сойдет. Около 1974 года.

– Почему около? – удивился Вальд.

– Не заставляй меня краснеть, – сказал Сид. – Технология изготовления этого напитка такова, что на бутылке трудно указать точную дату; такого и не делается. Извините его, мистер Стамп, он просто никогда не пивал настоящего старого амонтильядо.

– Это бывает, – спокойно согласился Эбенизер. – Однако, идемте наверх; боюсь, вы здесь простудитесь.

– Да, – признал Вальд, – довольно прохладно.

– Ровно 58 градусов, ни больше ни меньше.

В большом холле старина поставил на стол три стеклянных бокала и миску с большими зелеными оливками. Затем он распечатал бутылку и налил в каждый бокал до половины. Затем он взял свой бокал в руки, понюхал его светло-янтарное содержимое и отпил глоток. Затем съел оливку.

Вальд с Сидом сделали то же самое. Цветочно-ореховый аромат старого вина настроил Вальда на романтический лад; вкус его был неизъяснимо печален. Оливка начисто перебила эти тонкие ощущения. Я дилетант, подумал Вальд. Я прожил сорок с лишним лет и ничего не знаю о настоящей жизни.

– Нравится? – спросил его Эбенизер.

– О, да… У меня нет слов.

Старик довольно ухмыльнулся.

– Ну, теперь можно и поговорить. Вы откуда?

– О, мистер Стамп, – протянул Сид, – это долгая история.

Старик отхлебнул еще глоток.

– Значит, послушаем, – сказал он.

– Что ж, – сказал Сид, – извольте…

 

Глава XVIII

Экспедиция дона Хуана. – Геологоразведка в XVII веке. – Гримасы колониализма. – Клад. – Этнография в XIX веке. – О действии злых духов. – Кругосветное путешествие Адама. – Тейпанский облом. – Гримасы политики XX века

Начало рассказа Сида

(неудачное)

– Как вам, должно быть, известно, – начал Сид, – в 1598 году достославный дон Хуан де Оньяте снарядил в Новой Испании переселенческую экспедицию, чтобы освоить территории, открытые за полвека до того – вы понимаете, что я имею в виду нынешние Соединенные Штаты, а точнее Новую Мексику, как она называлась тогда. Выйдя из Санта-Барбары в январе, экспедиция благополучно миновала пустыню Чихуахуа и достигла берегов Рио-Гранде в аккурат к празднику Пасхи.

– Да, это я изучал в начальной школе, – подтвердил сказанное старина Эбенизер, – правда, тоже изрядно давно.

– Очень хорошо, – одобрительно заметил Сид, – в таком случае, вы избавляете меня от необходимости живописать испытания, выпавшие на долю переселенцев. Надеюсь, вы обратили внимание на тот факт, что в состав немногочисленной охраны экспедиции входил простой солдат Франсиско Кампоамор.

– Хреновая у меня память на имена, – сказал здесь Эбенизер. – Ну, входил; что с того?

– Посреди дороги, названной впоследствии Camino Real, Королевской, – продолжал Сид, входя в режим монолога и не обращая внимания на ослабевающие реплики старины Эбенизера, – Франсиско заболел и был оставлен доном Хуаном в Сокорро, то есть в той индейской деревушке, которая дала экспедиции приют и поэтому получила от дона Хуана это новое название…

Здесь рассказ Сида, уже начинавший было входить в свое плавное, размеренное течение, оказался внезапно прерван неожиданной реакцией старины Эбенизера и вновь превратился в диалог.

– Как, – гневно вскричал старина, осмыслив последнюю фразу Сида, – ты говоришь, что Сокорро прежде имел другое название?

– Само собой, – пролепетал испуганный Сид, – но разве вы это не проходили в школе?

– Не успел; именно в это время учителя застрелили, а когда приехал новый, я уж был далеко. А как этот населенный пункт назывался до дона Хуана?

– Об этом сведения разнятся, – сказал Сид, – по одним данным, Тейпана; по другим – Пилабо…

– Тейпана, – повторил Эбенизер и с непонятной ухмылкой сказал: – Наверняка слово «Сокорро» казалось индейцам полной бессмыслицей.

– Это не совсем бессмыслица, – осторожно заметил Сид, – socorro по-испански означает помощь, приют.

– Да знаю я, – отмахнулся Эбенизер. – Ну и ну! Как я погляжу, эта манера переименовывать гораздо старше, чем я думал… Впрочем, продолжай. Еще вина?

– Не откажусь, – сказал Сид, размышляя над странной вспышкой гнева старины. – Итак, солдат Франсиско Кампоамор был оставлен в Сокорро…

– В Тейпане, черт побери! – рявкнул Эбенизер и с размаху хватил кулаком по столу, отчего оливки подскочили, а бокалы жалобно звякнули. Вальд выразительно посмотрел на Сида.

– В Тейпане, – послушно повторил Сид. – Его выходила девушка из переселенцев по имени Исабель, фамилию которой история не сохранила. Но это и не важно, так как Франсиско женился на Исабель, и у них родился первенец Франсиско. Они подружились с местными индейцами, изучили их язык и долгое время оставались единственной белой семьей, постоянно живущей в Сокорро… я хочу сказать, в Тейпане.

Старина Эбенизер довольно угукнул.

– Вместе с индейцами, – продолжал осмелевший Сид, предполагая, что старина Эбенизер больше не будет его перебивать, – Франсиско объезжал окружающую территорию. Индейцы доверяли ему и называли его, конечно же, бледнолицым братом. Франсиско-младший тоже женился на приезжей испанке, но не покинул родных мест и, как местный уроженец, снискал еще большее доверие индейцев. Они открыли ему, в частности, тайну здешних горячих источников, которые оставались неизвестными американцам еще и двести лет спустя.

Старина озадаченно почесал репу.

– Его сын, тоже Франсиско, – сказал Сид, несколько насторожившись, – продолжал разъезжать туда-сюда по окрестностям, как это делали его дед и отец. Этот самый младший из мексиканских Кампоаморов разведал здесь серебро за много-много лет до того, как это сделали американцы – надеюсь, вы меня понимаете?

– Не совсем, – бестактно вставил здесь старина Эбенизер в ответ на этот вопрос, произнесенный с явно риторической интонацией. – Ну, разведал… что с того? Выгоду-то получили все равно те, кто сюда денежки вложил.

– Вот оно, коренное различие в мышлении Старого и Нового света! – воскликнул Сид, вынужденно реагируя на реплику непредсказуемого слушателя. – Для испанского конкистадора дворянское звание было всегда важнее денег, в то время как для американцев оно ровным счетом ничего не значит и, даже, кажется, запрещено конституцией. В те времена, о которых я говорю, штата Нью-Мексико не было и в помине; все эти места, – показал он широким жестом за окно, – были еще с полтора века владением испанской короны, со всеми их недрами и полезными ископаемыми, разведанными и нет. Таким образом, открытие месторождения было заслугой перед королем и, как правило, вознаграждалось титулом и благами.

– Ага! – сказал старина Эбенизер.

Продолжение рассказа Сида

– Да-с, – сказал Сид, видя уже, что старина вполне успокоился, – но существовало и другое обстоятельство, еще более важное персонально для нашего героя. Дело в том, что все Кампоаморы, начиная со второго Франсиско, были креолами, то есть хотя и испанцами по крови, но уроженцами здешних земель; сколькими бы достоинствами они ни обладали, любой из них по закону был ниже самого дрянного человечишки, если только он родился в самой Испании. Таковы были гримасы колониализма, вдобавок освященные местной церковью – безусловно, неправедно и вопреки учению Господа нашего Иисуса Христа. (Тут Сид осенил себя крестным знамением.)

Поскольку из метрополии прибывали в основном мужчины, молодые креолки старались выйти за них, чтобы снова поднять свой статус; креолам же оставалось жениться на девушках с примесью местных кровей, отчего их статус от поколения к поколению неуклонно снижался. Вот какая перспектива грозила Франсиско Кампоамору! Теперь же, найдя серебро, то есть совершив подвиг, он мог рассчитывать на титул гранда, а может, даже encomendero – перспективы, какие и не снились большинству новоприбывших. Ясно, что радость его была весьма велика; и он стал терпеливо составлять карту месторождений.

Карта была уже почти составлена, когда грянул роковой 1680-й год. Кровавое восстание апачей охватило земли еще не существующего штата Нью-Мексико; сочувствуя своему бледнолицему брату и его семье, тейпанские индейцы посоветовали Франсиско переждать лихую годину на юге. Опасаясь превратностей предстоящего путешествия, Франсиско поместил карту и все свои записи в бочонок из-под вина – уж не знаю, было ли это амонтильядо или что еще, – и поехал с бочонком в сопровождении тейпанского касика на высокий берег Рио-Гранде.

Там они вдвоем выкурили трубку печали и долго смотрели вдаль, и на прощанье касик подарил своему бледнолицему брату серебряное кольцо, в незапамятные времена сделанное предками касика, может быть, из все того же разведанного Франсиско металла. Франсиско же подарил касику свое золотое обручальное кольцо и, глубоко закопав бочонок при касике, сказал ему следующее:

«Краснолицый брат мой! Коли постигнет меня смерть или иное лихо, прежде чем свидимся вновь, укажи это место тому, кто придет и покажет тебе твое кольцо. А на случай, коли тебя постигнет смерть или иное лихо, прежде чем свидимся вновь, передай вместе с моим кольцом своему преемнику тайну сего клада».

И касик сказал:

«Хау! Да будет так».

На этом они крепко обнялись и расстались.

Отступление было ужасным; из двух тысяч человек, собравшихся в лагере Сан-Кристобаль, шесть сотен так и не дошли до Эль-Пасо-дель-Норте. Уж конечно, Франсиско Кампоамору, лучше всех приспособленному к здешним местам, сам Бог велел дойти в числе первых. Но не тут-то было! Самоотверженно беря на себя львиную долю всех трудностей, выпавших на судьбу колонны, он перестал обращать внимание на собственную безопасность и был укушен змеей, каких здесь и посейчас чертова уйма. Говорят, именно в его честь путь из Сан-Кристобаля на юг с тех пор прозвали Путешествием Мертвеца; а скромный крест с его именем приветствовал всех проходящих через пустыню до того самого дня, пока прямо по нему не прошел маршрут первой в этих краях железной дороги. Так, казалось бы, бесследно окончил свои дни Франсиско Кампоамор, достойный человек и несостоявшийся гранд Испании.

Однако это только казалось бы, потому что на смертном одре Франсиско Кампоамор успел передать тайну клада вместе с серебряным кольцом старшему сыну, которого тоже звали Франсиско, как и всех в роду Кампоаморов. Этот очередной, четвертый по счету Франсиско Кампоамор всю жизнь пытался вернуться на свою родину, но жизненные обстоятельства роковым образом не давали этому замыслу осуществиться. Вначале, женившись на красивой креолке из Парраля…

(«Обожди-ка, мистер Сид, – опять перебил несносный старина Эбенизер. – Сдается мне, ты слишком увлекся деталями. К тому же страус, небось, скоро захочет жрать; отчего бы тебе не выпустить из рассказа нескольких Кампоаморов?»)

– Придется, – только и вздохнул Сид. – Перепрыгну сразу через столетие; к тому времени, как вы понимаете, история о кладе сделалась семейной легендой; передаваемое по наследству кольцо с необычным узором не столько придавало легенде правдоподобие, сколько окутывало ее чем-то мистическим и попросту не давало забыться. Меж тем в Новой Испании началась кровавая смута, и семья Кампоаморов, подкопившая кое-каких деньжат, стала задумываться о возвращении на родину предков. Я был бы счастлив сказать, что Кампоаморы, преданные своему королю, не смогли примириться с провозглашением мексиканской независимости… но увы, это было бы приукрашиванием истины, так как власти в метрополии в то время тоже менялись, как перчатки. Скорее всего, Кампоаморы просто сбежали подальше от греха, точно так же, как в 1680 году из Тейпаны; и правильно сделали – в противном случае, как станет далее ясно, черта с два я рассказывал бы вам здесь эту историю, попивая амонтильядо. Так или иначе, они продали то, что еще можно было продать, увязали в узлы оставшееся и, благополучно переплыв океан, осели в маленьком городке Й

éбенес, близ Оргаса. Более точно, в то время было два городка, а именно Йебенес-де-Толедо и Йебенес-де-Сан-Хуан, разделенные Королевской Дорогой – Camino Real; однако очень скоро, через какие-то пять-семь лет, эта дорога (в отличие, кстати, от мексиканской) пришла в совершенное запустение, в результате чего два городка объединились; недвижимость упала в цене, и Кампоаморы купили харчевню. Теперь, с вашего позволения, я временно оставлю этих достойных людей и перейду к другой ветви своего повествования.

(Старина Эбенизер здесь повел себя весьма прилично, то есть молча кивнул головой и даже налил всем вина.)

– Когда серебро близ Тейпаны было открыто в очередной раз, – продолжал Сид, посмотрев на старину с двойной благодарностью, – иначе говоря, после техасской войны, в район хлынул самый разношерстный народ, как всегда и бывает в таких случаях. Все это были в основном переселенцы первого поколения. Наряду с жуликами и бандитами среди них попадались и вполне приличные люди, по-современному политэмигранты; их ли вина в том, что они оказались вдали от родины и без гроша в кармане из-за твердых убеждений или по иным не менее достойным уважения причинам? Так-то здесь оказалась небольшая группа поляков, бежавших от русского царя после разгрома освободительного восстания – одного из тех, коими был столь насыщен девятнадцатый век.

Сынишка одного из этих поляков, обедневшего шляхтича П. (я сокращаю его фамилию с целью ускорения своего рассказа), интересовался на новом месте не столько серебром, сколько этнографией. Этот молодой человек, по имени

Áдам, прежде готовился к научной карьере; изучая окрестности серебряных приисков, он постепенно сблизился с жалкими остатками местного индейского населения, прежде столь многочисленного, и увлекся изучением их быта, истории и языка. Очарованный этой своеобразной культурой, он начал писать о ней научный труд такого масштаба и глубины, которые бы сделали честь любому современному нам исследованию.

К сожалению, в то время мало кто мог оценить работы Адама по достоинству; все попытки молодого энтузиаста найти деньги для их расширения или хотя бы публикации бесславно проваливались. Тем не менее, его активность и бескорыстие были замечены властями, в результате чего через какое-то время Адам был назначен уполномоченным по делам индейцев. Он прекрасно повел дело; прежде имевший среди индейцев репутацию чудака, теперь он сделался для них непререкаемым авторитетом. Естественно, он был теперь на короткой ноге и с потомками касика Тейпаны, того самого, которому Франсиско Кампоамор некогда передал свое обручальное кольцо. И, наконец, наступил день, когда на высоком берегу Рио-Гранде, за трубкой вирджинского табака, очередной хранитель золотого кольца поведал Адаму П., как единственному достойному доверия бледнолицему, тайну кольца и клада.

«О бледнолицый брат! – сказал молодой касик. – Наши леса осквернены, по прериям громыхает железный змей; зверь не множится, а птица летит прочь от нашествия злых духов. Рыба ушла из Реки, и я не знаю, удастся ли мне удержать эти земли под контролем моего клана… впрочем, как должностное лицо, ты не хуже меня осведомлен о плачевном состоянии дел. А ведь все напасти начались с той поры, когда некий Франсиско Кампоамор, твой соплеменник, зарыл здесь бочонок и вручил моему пращуру вот это кольцо; кто знает, может, в них-то и таится первопричина столь ужасных явлений. Возьми-ка ты у меня эту проклятую тайну туда, откуда она пришла – в мир бледнолицых; верю, что ты распорядишься ею как следует». – С этими суровыми, но справедливыми словами касик вырыл бочонок (надо сказать, неплохо сохранившийся в сухой почве высокого утеса) и отдал его П. вместе с золотым кольцом. И они расстались.

Ясно, что Адам, будучи человеком научного склада, вскрыл бочонок тем же вечером и не без интереса ознакомился с бумагами третьего из Кампоаморов. Возможно, эти бумаги придали бы новое направление его научной деятельности, если бы судьба не распорядилась по-иному. Старатели из поляков к тому времени успели здорово соскучиться по родине, а заодно накопить деньжат на дорогу; как только в Польше подготовилось очередное восстание, они дружно собрали вещички и купили билеты на пароход. Опасаясь превратностей предстоящего путешествия, Адам решил сберечь для потомства наиболее ценное из того, что он имел – свои этнографические труды; он достал из кладовки бочонок, еще не использованный на другие надобности, и уложил в него бумаги. Испытывая понятное уважение к своему неведомому, давно умершему испанскому коллеге, он не мог не присовокупить его бумаг к своим, после чего он вновь запечатал бочонок и повез его в Тейпану.

Увидев Адама с бочонком в руках, знакомый нам касик пришел в уныние. «Добрые духи отвернулись от народа Реки, – воскликнул он, – горе мне, горе!» Что только не предпринимал Адам, чтобы убедить касика вновь приютить злополучный предмет. Он даже рассказал ему историю польского народа, столь созвучную истории тейпанских апачей; касик явно сочувствовал, но бочонка принимать не желал.

«Стыдно, ей-Богу, – такими словами увещевал Адам касика, – твое племя уже столько лет в лоне истинной церкви! Что за дремучие суеверия? Ну, тропа войны… татуировки, скальпы… это я понимаю, это красивые старинные обычаи; но о каких духах ты ведешь речь?»

«О злых», – упрямо отвечал касик.

Тогда Адам прибегнул к последнему аргументу.

«Хорошо, – сказал он суровым тоном, – допустим, бочонок и впрямь злокознен. То, что я не могу забрать его в Европу, это дело решенное; но куда же, по-твоему, мне его девать? Ведь ты вынуждаешь меня поехать и попросту выбросить его в заброшенный прииск… а то и того хуже, посреди Белых Песков! Не думаешь ли ты, что злая сила бочонка вне территории твоего клана разгуляется куда как вольготнее и, умножившись на стороне, предстанет гораздо большей для тебя опасностью, чем покоясь на известном утесе над Рекой? В этом ли мудрость?»

Касик задумался.

«Что ж, – сказал он наутро, – вижу, ничего не поделаешь, придется мне примириться с бочонком… но забери ты, Христа ради, хотя бы кольцо».

«О’кей», – сказал Адам с тяжким вздохом; хитрый же касик повеселел, смекнув, что без кольца зловещий бочонок, небось, куда как слабей и может быть полностью нейтрализован самыми простыми заклинаниями.

Так бочонок был помещен на прежнее место.

«Смотри, – сказал Адам касику на прощанье, – теперь у тебя уж нет золотого кольца; не забывай же и без него передавать завет поколений. Как только придет человек, который покажет твоему наследнику любое из двух колец – серебряное ли, золотое, – пусть его препроводят сюда и выкопают ему бочонок».

«Бледнолицый брат! – отвечал касик. – Не беспокойся, слово мое твердо: мало того, что завет в клане никогда не забудут, но выдадут пришельцу бочонок даже и безо всякого кольца – так же, как выдали тебе, между прочим».

Выкурили трубку – и разошлись. Временно оставим Тейпану и мы, поспешая мыслью за Адамом, которому довелось в течение года-двух совершить кругосветное путешествие. Восстание в Польше, как всегда, было жестоко подавлено, и Адам в числе активных его участников был сослан режимом в Сибирь; однако благодаря тому, что он был один, ему удалось бежать через китайскую границу и с многочисленными приключениями добраться до Кантона. Здесь он устроился кочегаром на пароход, идущий в Сан-Франциско. В Америке вовсю бушевала гражданская война. Наш герой, ступив на берег 20 февраля 1865 года…

(«Откуда такая точная дата?» – удивленно спросил здесь старина Эбенизер.)

– Мнемонический прием, – объяснил Сид: – дело в том, что ровно через 38 дней после описанного события генерал Шеридан начал штурм защитных порядков южан близ Ричмонда – а это случилось, как известно, 1 апреля того же года. Нет нужды говорить, что Адам П. немедленно поспешил на защиту Конфедерации; как раз к дате сражения он был зачислен в войска. Полный сил и боевого задора, Адам буквально наполнил вторым дыханием измученные отряды южан, в результате чего решающая битва началась с их неожиданного, ошеломляющего успеха; однако численное превосходство янки было столь велико…

(«Есть идея, – сказал Эбенизер. – Что бы тебе не пропустить еще пару-тройку поколений?»)

– Что ж, – отозвался Сид, – перечисляю события ретроспективно. Тяжело раненный, Адам без сознания валялся в грязи на поле боя, и кровь его стекала в прозрачные воды Матросского Ручья. Без сомнения, он бы умер, если бы его не подобрала и не выходила местная девушка по имени Элизабет, дочь вирджинского плантатора, фамилию которого история не сохранила; но это и не важно, так как Адам женился на Элизабет сразу же после выздоровления. Первенцу долго выбирали имя, поскольку Адам поставил условием, чтобы оно имелось не только в английском, но и в польском языке; по мысли Адама, это не дало бы сыну забыть свои корни.

Перебрали массу имен. Например, имя Энтони не годилось из-за разницы в написании; имя Стэн писалось на двух языках одинаково, но по-английски в те времена выглядело экстравагантным обрубком, и так далее; имя Адам годилось, но уже было задействовано в семье и отвергнуто во избежание путаницы; в итоге сошлись на Эдварде, как единственно безупречном для обеих сторон. Началась полноценная семейная жизнь. Конечно же, Адаму очень хотелось съездить на Рио-Гранде, но хозяйство не давало продыху. Эд, в общем-то, к кольцу отношения не имел… единственное, что он произвел на свет сына Адама, которому его дед и передал тайну вместе с кольцом – это произошло в самом начале нового, двадцатого столетия.

Тем временем в штате Нью-Мексико дела тейпанских индейцев шли все хуже и хуже. Вскорости после отъезда старшего Адама власти вынудили их заключить невыгодный земельный договор, и знакомый нам касик задумался, не дал ли он маху, оставив на родной земле окутанный тайной бочонок пусть даже и без кольца. Чем хуже обстояли дела клана, тем больше бедный касик терзался тягостными сомнениями, пока к почтенным годам ему вдруг не ударило в голову, что истинная причина невзгод лежит вовсе в другом. Не от золотого кольца нужно было сдуру отказываться, сказал касику голос свыше; что было нужно, так это изначально не выдавать бочонка без предъявления серебряного кольца. Поступивши так с Адамом, именно он, касик, нарушил заветы предков и тем самым жестоко наказал и себя, и всех соплеменников. Осмыслив все это, касик тут же тронулся умом и строго наказал потомкам выдать бочонок только тому, кто предъявит одновременно оба кольца – и серебряное, и золотое. Больше касик уж ни о чем ином и не думал; как магическое заклинание, он повторял свой завет столько раз на дню, что во всем племени не осталось индейца, обойденного тайной. Одно время к бочонку был проложен туристский маршрут, но следующий касик запретил этот бизнес, опасаясь, что священный предмет будет попросту выкраден.

Младший Адам страстью к романтике полностью пошел в деда; на первые же заработанные деньги он купил «Форд-Т», сел за его новенький руль и тотчас дунул в западном направлении. Достигнув Тейпаны, он нашел молодого касика – внука того, что сошел с ума – и гордо предъявил ему золотое кольцо. Касик внимательно осмотрел кольцо и посмотрел на Адама с уважением, но одновременно и с вопросом, как бы ожидая чего-то еще.

«Понимаю, – догадался Адам, – ты хочешь знать, чего я хочу. Так знай: я хочу, чтобы мы немедленно поехали на высокий утес и выкопали бочонок».

Касик молчал, и Адам забеспокоился.

«Может быть, – с тревогой спросил он, – бочонка уже нет? Вы отдали его кому-то другому?»

Касик отрицательно покачал головой.

«В чем же дело? Нужно что-то еще?»

Касик знаком показал, что Адам не ошибается.

«Что же именно?»

«Кольцо, – отвечал касик. – Серебряное».

«Как? Моя легенда гласит…»

«Врет», – сказал касик, и больше Адаму не удалось добиться от него ни единого слова.

Разочарованный, он вернулся в Вирджинию и, движимый фамильной страстью к приключениям, устроился репортером в агентство новостей. После битвы при Ричмонде новостей в Вирджинии поубавилось, и молодой репортер изнывал от окружавшей его рутины; и тут в Европе грянула первая мировая война. Конечно же, только там было место Адама. Узнав, что Красный Крест ищет водителей для фронтовых медицинских бригад, он немедленно записался (не забывайте, он был отличным водителем) и к началу июня 1918 года прибыл в Италию через Париж. Каждый день, рискуя собой, он выезжал на передовую. Ровно через месяц, в тот самый момент, когда он раздавал шоколад солдатам в траншеях, снаряд австрийской мортиры разорвался в двух шагах от него, убив одного из солдат и оторвав ноги у другого; несмотря на то, что две сотни осколков буквально изрешетили тело Адама, он героически принялся спасать раненых солдат. В тяжелом состоянии он загремел в госпиталь и, вероятно, умер бы, если бы не бурный роман с медсестрой, немецкой аристократкой по имени… э-э…

(Здесь Вальд выразительно посмотрел на Сида.)

– Опустим детали, – предложил Сид. – После войны Польша получила независимость; Адам ощутил в душе мощный зов предков и, написав в Ричмонд трогательное письмо, с радостью возвратился на историческую родину и обосновался в городе Львове. Вас, может быть, интересует судьба медсестры? Ага… Ну, как бы там ни было, во Львов Адам приехал один; правда, тут же женился (между прочим, на дочери депутата сейма). Родился сын Эдик… но здесь мы временно оставим линию П. и возвратимся к Кампоаморам, бывшей креольской семье, пропустив – подчеркиваю! – не менее пяти поколений.

Все они с наполеоновских времен так и жили в объединенном городе Йебенесе, держали харчевню и были примечательны только тем, что добросовестно передавали детям и внукам старое семейное предание и серебряное кольцо. Даже первая мировая война, столь радикально вмешавшаяся в судьбу Адама П., не оказала на Кампоаморов никакого влияния. Однако в очередном поколении этих, казалось бы, тихих мещан неожиданно проклюнулся ген первого Франсиско, конкистадора; в то время как младшие братья его послушно пошли под ружье к будущему генералиссимусу, этот Франсиско сбежал из Йебенеса и присоединился к республиканским войскам.

Где-то в Кастилии (я не могу указать точней, поскольку информация носила оперативный характер) судьба свела Франсиско Кампоамора с подразделениями международных бригад. Вначале он познакомился с совсем молоденьким мальчиком, поляком по имени… впрочем, в целях конспирации имена интернационалистов были вымышлены, и мальчишка запомнился Франсиско Кампоамору как товарищ Мигель. На самом же деле это был не кто иной, как Эдик П., сын Адама из Львова; сам Адам тоже, по семейной традиции, собирался было на войну, но подоспели выборы в сейм, и он, поколебавшись, предпочел нырнуть в бурные воды политической деятельности. В порядке ретроспективы скажу, что выбор его не имел никакого значения, так как через несколько лет оба они – и повзрослевший Эдик, и папа его Адам – оказались в одном и том же сибирском лагере, только один как иностранный шпион в рядах интернационалистов, а другой как националист на аннексированной территории Западной Украины. Вы следите за перипетиями?

(При этих словах полностью уже обалдевший Эбенизер только и нашелся что молча кивнуть.)

– Затем Франсиско свел дружбу с русской регулировщицей по имени Исабель, не такой молоденькой, как Мигель, да и не совсем регулировщицей, поскольку регулировать в диспозиции войск было особенно нечего; конечно, Франсиско догадался, что она попросту агент НКВД. Но уважение его к Исабель от этого только возросло; забыв обо всех на свете делах, кроме единственного, они не расставались в течение трех суток, пока не был дан приказ об отводе ее подразделения на восток.

Конечно, не только дружбой народов занимался Франсиско Кампоамор – приходилось принимать участие и в театре военных действий, например в осаде толедского Алькасара… знаете эту историю? Комендант, сволочь, заперся в здании и никого не пускал; тогда Франсиско собственноручно изловил его сына и пригрозил, что ежели тот не…

(Тут Вальд опять выразительно посмотрел.)

– Ладно, – сказал Сид, – это детали… К концу войны, почувствовав усталость, Франсиско Кампоамор решил принять приглашение Советского Правительства поехать на отдых в Крым. В поезде он был несколько удивлен большим количеством отдыхающих. Удивление его возросло, когда пришла пора выходить: в Крыму оказалось значительно холоднее, чем он предполагал исходя из школьных уроков географии. Многое прояснилось, когда на соседних нарах обнаружился товарищ Мигель. Замечу, что в Испании их общение проходило на уровне жестов, так как Франсиско, понятно, не говорил по-польски, а Мигель, то есть Эдик – по-испански; великий, могучий русский язык быстро объединял их теперь. Через несколько месяцев, отражая политические изменения, к ним добавился Адам…

Здесь надобно пояснить, мистер Стамп, что в тоталитарном режиме существовала определенная иерархия, высший слой которой составляли чиновники, непосредственно обслуживающие режим, а следующий слой – работники, обслуживающие этих чиновников. Только эти два слоя и были свободными людьми (впрочем, временно, как станет ясно из последующего); все остальные были рабами, то есть сидели в лагерях и работали за бесплатно. Они тоже разделялись на два слоя: высшим слоем считались бывшие бандиты, а низшим – политические; первые через какой-то срок выходили на свободу (хотя и ненадолго), в отношении вторых делалось все возможное, чтоб они так и не вышли. В отличие от Новой Испании, где статус человека определялся пожизненно, гримаса тоталитаризма была весьма подвижной: высшие слои быстро перемещались в лагеря, и чем выше было положение человека до этого, тем ниже он падал. Теперь ясно, что положение троих наших героев было не самым плохим, но не так уж далеко от него. Хотя большинство людей оказывалось в лагерях совершенно не за что, более бесчеловечных условий их содержания мир не придумал; одетые кое-как заключенные тяжко работали в лютый мороз, толпами гибли от болезней и голода…

 

Глава XIX

О голоде и источнике вдохновения. – Телесное наказание. – Пугающий соблазн. – «Это любовь». – Сговор заключенных. – Воздух свободы. – О пользе знакомства с устройством органов. – Ген скитаний. – Сеньор дон П. – Тейпанский облом

При произнесении Сидом последних слов старина Эбенизер неожиданно оживился, вышел из своеобразного ступора, в котором пребывал уже какое-то время, и бесцеремонно вмешался в ткань повествования.

– В этом месте, – сказал он, – я должен объявить перерыв. Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно; в данный же момент от голода страдает один лишь страус, заключенный в моем гараже, и я должен немедленно устранить эту несправедливость.

– Вы ошибаетесь, – с достоинством возразил Сид. – Не знаю, как мой друг, но лично я тоже голоден.

Вальд знаком подтвердил свою солидарность.

– Вы намекаете на то, что я оказываю плохое гостеприимство? – разозлился старина. – Но местный обычай не требует кормить гостей; что же касается напитка, то бутылка давно пуста, и я покамест не вижу оснований доставать еще одну из подвала. Кроме того, вы свободные люди; вы вольны пойти и перекусить в «Тако Белл» или где еще, в то время как страус фактически под арестом. Как вам только не совестно! Я начинаю подозревать, что это вовсе не ваш страус – рачительный хозяин не стал бы морить голодом беспомощное живое существо; вдобавок это не менее жестоко, чем те ужасы, которые ты, мистер Сид, принялся живописать. Желаете спорить?

Друзья устыдились.

– То-то же, – сказал Эбенизер. – Кто со мной?

Вальд и Сид уклонились от ответа.

– Как хотите, – пожал плечами старина и ушел.

– Скажи мне, Сид, – спросил Вальд, как только они остались одни за столом, – какого черта ты понес ему всю эту ахинею?

– Странный вопрос, – обиделся Сид. – Сьёкье ясно сказала – не нужно про воздушное путешествие, придумайте что-нибудь другое. Я и придумываю… Неужели так плохо?

– Ну, не плохо… но зачем так издалека?

– Этого я тебе не могу объяснить, – покачал головой Сид, – вдохновение непознаваемо. Может быть, я подсознательно думал о доне Хуане все время с тех пор, как вспомнил о нем по дороге. Вот я и начал с него; а потом логика властно детерминировала все повествование.

– Но в результате мы так же далеки от нашей цели, как были чуть ли не час тому назад.

– А кто знает, в чем наша цель? – философски вопросил Сид. – Вернуть страуса? или оставить его здесь? Или добраться до Лас-Вегаса, штат Невада? Получить деньги? Получить Сьёкье или кого-то еще? Может, просто получить незабываемые ощущения?

– Кстати, – вдруг вспомнил Вальд. – Все не было случая тебя спросить, как ночью вышло у вас с Венди?

– А никак, – сказал Сид с неудовольствием. – Только-только дело начало слаживаться, как откуда ни возьмись явилась Сэнди и с плачем упала подруге на грудь. Я было обрадовался, думая, что теперь мне достанутся обе, и стал ее утешать… однако не тут-то было: утешить Сэнди мне не удалось, а вот Венди всплакнула тоже, и им обеим стало не до меня. Притом мне даже не удалось дознаться до причины слез Сэнди… Странно, – добавил Сид задумчиво, – ведь ты, кажется, все время был с ней; я и сам хотел у тебя спросить: кто мог так обидеть бедняжку?

– Не знаю, – соврал Вальд.

– Так или иначе, – сказал Сид, – ты напомнил мне, что за прошедшие двенадцать часов мы изрядно нагрешили. Возможно, плохое отношение к нам мистера Стампа – это своего рода знак. А ведь ты мне предлагал помолиться по дороге! да я заупрямился… Признаю свою неправоту.

– Ну, не то чтобы я тебе предлагал, – мягко сказал Вальд, тронутый искренним раскаянием Сида. – В любом случае, это нетрудно исправить…

– Как это исправить, как? – вскричал Сид.

– Помолиться сейчас.

– Очень остроумно! – сказал Сид. – Почему-то такая очевидная мысль не пришла мне в голову. Должно быть, все воображение уходит на рассказ.

И друзья затянули молитву.

* * *

Она пришла незаметно, сопровождаемая горьким известием. Она застала их вдвоем. Они лежали в постели, и Ана ласково гладила завитки волос на слегка выпуклом лобке Вероники.

Они подняли на нее взгляды, полные надежды и предвкушения. Так смотрит ребенок, наконец дождавшийся сладкого – и она не смогла выдержать этих взглядов. Она опустила глаза.

– Ничего не вышло, – сказала она упавшим голосом.

Их взгляды потухли.

– У-у, – разочарованно протянула Вероника.

– Ладно, бывает, – покровительственно сказала Госпожа. – Придется купить что-нибудь скромненькое от Труссарди; как говорится, не бери в голову.

– Не могу я не брать в голову, – сокрушенно сказала Марина, – ведь я обманула ваше доверие, Госпожа! Притом никто меня за язык не тянул. Сама вылезла; бес попутал меня, не иначе.

– А что случилось-то? – вяло полюбопытствовала Вероника.

– Все не то, – мрачно сказала Марина, – качество ниже нормы и вообще ниже всякой критики. Ну как я могла высказать такую дурацкую мысль! Да и вы обе, такие взрослые, умные и знающие что почем, могли сразу же меня обломить, не возлагая понапрасну надежды.

– Так зачем ты пришла? – спросила Госпожа.

– Но я же обещала, – ответила Марина, – а самое главное, что иначе я не смогла бы спокойно заснуть. Мне нужно было заставить себя посмотреть в ваши глаза, испытать жгучий стыд и так далее; это называется катарсис.

– Ну, и что? – осведомилась Госпожа.

– В смысле?

– Ты достигла катарсиса?

– Не совсем, – сказала Марина, – я забыла высказать еще один мотив. Сделав свое глупое предложение, я как бы поставила себя на одну доску с вами. Я даже осмелилась с этаким апломбом вас учить! Как же я облажалась!.. Так мне и надо, дуре; правду говорят – всяк сверчок знай свой шесток.

– По-моему, это уже звучало, – заметила Вероника.

– Нет, – сказала Марина, – вы не уловили нюанс: то я говорила об обмане доверия, а теперь речь идет о дерзости. Это как если бы, допустим, мулат возомнил себя равным креолу и влез в его дела. Разве можно?

– М-да, – сказала Госпожа.

– Короче, – сказала Марина, насупившись, – я прошу меня наказать.

– Наказать? – подняла брови Госпожа. – Каким образом? Нашлепать по попке, что ли?

Марина робко улыбнулась, первый раз за это время.

– Как угодно, – стыдливо проговорила она, – не мне выбирать наказание…

– А что, – ожила Вероника, – я бы, пожалуй, возбудилась, глядя на то, как ты шлепаешь ее по голой заднице.

– Охотно верю, – ухмыльнулась Госпожа.

– Зайка, нашлепай ее! Прошу… А ты будешь кричать от боли? (Марина пожала плечами.) Зайка, она будет кричать – представляешь?

– Будь по-вашему, – проворчала Госпожа. – Раздевайся, негодница.

Марина медленно расстегнула пуговки на блузке – сверху вниз, одну за другой. Она взялась за воротничок и распахнула блузку, намереваясь снять ее с себя. Взорам любовниц открылся пупок Марины и ее лифчик из плотного полотна. Глаза Вероники зажглись жадным интересом. Госпожа скосила на нее свой взгляд и нахмурилась.

– Что за стриптиз? – недовольно сказала она. – Твои сиськи здесь не при чем; обнажай только то, что положено.

– Как скажете, Госпожа, – выдохнула Марина.

– Постой, – приказала Госпожа, осененная внезапной мыслью. – Ты случайно не мазохистка?

Марина сдержала улыбку и подняла ясный взгляд.

– Нет, Госпожа, – ответила она, – неужели вы думаете, что я стала бы просить наказания, если бы оно доставляло мне удовольствие само по себе?

– А оно не доставит тебе удовольствия?

– Мы уже обсуждали подобный вопрос, Госпожа. Само по себе наказание должно доставить мне боль; но поскольку я заслужила его и мне требуется катарсис, то…

– Ясно, – перебила Госпожа, – хватит разговоров. Заголяй задницу, да поживей.

Марина мигом стащила с себя юбку, отстегнула свой пояс и задрала его вверх. Царевна впервые открылась взору Госпожи; Марина мимолетно отметила, что Вероника сделала вид, будто и для нее это тоже впервые. Она сделала шаг к кровати и развернулась лицом к двери.

– Так неудобно, – сказала Госпожа. – Ложись.

Марина вновь повернулась к любовницам. Они сидели на постели рядышком, слегка соприкасаясь телами – обнаженные, взволнованные, прекрасные. Каждая по-своему, они заглянули Марине в глаза. Она легла поперек кровати.

– Давай, – шепнула Вероника где-то наверху.

Раздался звонкий шлепок, и Марина ощутила несильную, но острую боль. Госпожа умеет шлепать, подумала она. Я не мазохистка, подумала она, но мне приятно, когда меня шлепают за дело. Правда, я знаю, что не заслужила этого, но они-то этого не знают; тем необходимей наказание. Ах! Она не смогла сдержать возгласа: Госпожа шлепнула ее еще раз, и больнее.

– Еще? – испытующе спросила она.

– Да. Не спрашивайте меня, – скороговоркой выпалила Марина, – делайте, как сами считаете нужным.

Ана почувствовала в себе нехорошее желание причинять боль; она разозлилась и на себя, и на Марину, взбаламутившую темные глубины ее души. Она разгорячилась. Она шлепала Марину все снова и снова, все чаще, все звонче, все больней; ладошка ее уже и сама начала болеть, и это возбуждало ее еще больше. Возгласы Марины превратились в крики; она перестала их сдерживать. Вероника пришла в экстаз. Извиваясь, как танцующая змея, она покрывала поцелуями спину возлюбленной и неистово ублажала свой клитор, кричащий синхронно с Мариной; затем Зайкин клитор, спрятавшийся было от ужаса небывалого действа… и когда этот последний возрос, и увлажнился, и выглянул наружу, Ана оказалась больше не в состоянии продолжать экзекуцию. Она бессильно упала на постель, отдавшись во власть Вероникиных пальцев и губ, и ее сладкий стон завершил все происшедшее.

Через какое-то время Марина осторожно повернула голову и скосила глаза. Обе ее хозяйки лежали рядом с ней и казались глубоко удовлетворенными; теперь и она была вполне довольна собой. Она встала и привела в порядок свою одежду. Опять взгляд ее столкнулся с их взглядами, на сей раз полностью одинаковыми, как близнецы. Ни одна из них и веком не дрогнула. Тогда Марина склонилась над ними обеими и легонько коснулась губами пальчика на ноге Вероники… а затем и на ноге Госпожи.

* * *

Бедный мой, бедный! Я трижды прочитала твое письмо, поняла каждую строчечку и поцеловала экран, хотя он уже давно у меня стерильно чистый. Я-то думала, только у меня такие переживания – еще целый пласт переживаний, о которых ты не знаешь еще ничего… а у тебя столько своего в этой теме! Что ж; спасибо тебе за урок откровенности; а вот и моя, ответная – уж прости, что до сего дня никак не решалась затронуть это, все боялась то ли тебя, то ли себя самой.

Какое-то время назад в мою жизнь вошла девочка, моя коллега – назову ее Машей… как и ты, я не хочу описывать ни работу свою, ни наши служебные отношения – просто она стала мне близка. Мы стали подругами. У меня много так называемых подруг (я человек общительный), но она быстро стала едва ли не самой близкой. Мы хорошо понимаем друг друга; мне всегда хорошо и легко с ней вдвоем… и ей, надеюсь, тоже.

Я рассказала Маше историю своей жизни. Ну, не всю… только часть… то интимное, что знаешь ты, не знает больше никто; однако из-за того, что мы с тобой сами ограничили круг наших тем, многое у нас остается за кадром, даже несмотря на то самое расширение границ, о котором ты мне писал и которое мы еще не обсуждали. (Я напишу об этом в следующий раз.) Вот о таких не обсуждаемых нами вещах я и рассказывала Маше. Если соединить то, что я писала тебе, с тем, что я рассказывала ей – наверно, больше от меня ничего и не останется.

Но это все неважно; это просто чтобы ты понял, что из всех людей (кроме тебя) эта девочка сделалась самым близким мне человеком. И вот однажды я задумалась. Чтобы быть совершенно честной, я должна сказать тебе, в каких обстоятельствах я задумалась. Я только-только трахнулась с человеком, которого не любила. Мне по-всякому приходилось трахаться – в том числе и по необходимости, с теми, кого не только не любила, но кто был мне прямо-таки отвратителен. Не хочу об этом; жизненные обстоятельства бывают разными. Тот человек, о котором я пишу сейчас, не был мне отвратителен, я сама пошла с ним, но не из-за влечения именно к нему, а просто потому, что давно не трахалась. Теперь бы я сказала, что он был для меня все равно что резиновый хуй. Только это было бы тоже не совсем правильно – резиновые хуи тоже, как выяснилось, бывают разные… ну, ты понимаешь: я не имею в виду Ипполита. И даже того двухголового, который мне вначале понравился, а потом исчез из продажи.

Так вот, трахнулась я с этим говорящим, двуногим хуйком… кончила или нет, не так важно… а потом он стал выполнять свою речевую функцию. Этот момент меня всегда раздражает. Даже больше, чем всякие подготовительные брачные ритуалы. Почему-то они (мужики; ты не в счет) считают, что если удалось снять и даже вставить, значит, нужно общаться. Без этого будто как-то не так. Причем большинство думает, что это нам, бабам, нужно. Никому даже в голову не приходит, что полным-полно баб, которым если от них что-то и нужно, то в точности то же, что и им от нас, и ничего более.

Ну, значит, начинает он красиво пиздеть, а я тем временем думаю – почему так? Ведь пиздеж его мне и на фиг не нужен; а вот с кем бы я охотней всего сейчас пообщалась, так это с ней, с Машенькой. Ты теперь понимаешь, почему я боялась тебе писать? Ты мог обидеться, почему я подумала о Маше, а не о тебе. Но теперь я уже не боюсь; я вижу, что мы хорошо научились разделять. Как ты бы сказал – Богу Богово, кесарю кесарево.

Возвращаюсь к той ночи: мысль о Машеньке в первый момент меня слегка испугала. Я никогда не испытывала влечения к женщинам. Я не понимаю этого и никогда не хотела понять. И если я уважаю это, то как бы со стороны… а честно сказать, я никогда и не уважала этого. Как ту же наркоманию, например… или как какой-нибудь спиритизм. Ну, занимаются люди… ну и что? Просто глупость. Насчет этого у меня всегда была очень традиционная, консервативная, здоровая натура; даже в секс-шопе, при всем тамошнем разнообразии, видишь что я купила? Шучу.

Но получи же пока часть моего письма.

SEND

Продолжаю. Подумав в постели о Маше, я слегка испугалась и попыталась избавиться от этой мысли с помощью все того же говорящего хуйка, который лежал рядом со мною и продолжал молоть всякую чушь. Ну и что, подумала я. Вокруг нас в жизни чуши немерено. С этой мыслью я стала его слушать, кивать головой, спорить и так далее – в общем, поддерживать разговор. Но ровно через пару минут я устала от этого дурацкого разговора и опять подумала о Маше, даже с большим желанием. Тогда я разозлилась на нас обоих – на говорящего и в особенности на себя – и побыстрей выгнала его, чтобы избавиться от соблазна. И сон ко мне не шел до утра.

Наутро я появилась на работе подурневшая, злая, и даже как-то слегка испугалась, увидевши Машу. Вдобавок она была такая свеженькая, аккуратная, как всегда… В общем, я поступила нехорошо: я накричала на нее (она подчинена мне по службе) и удалила из кабинета, а затем, хотя несправедливость моего поступка была очевидна, еще и минут пять продолжала злиться на нее и искать себе все новых оправданий. Потом я заплакала. Я плачу не так уж часто (жизнь закалила меня), но тут я ощутила свое бессилие. Но я не могла обсуждать с ней эту тему. Слово – не воробей; я боялась теперь уж себя. Вначале я сама должна была в себе разобраться.

SEND

Надо сказать тебе, что мы с Машей, общаясь подолгу и часто, каких проблем только не обсуждали. Конечно, мы говорили и о таких отношениях – как ты их называешь, женской любви. Мы обе – ярко выраженные гетеросексуалки; взгляды наши на это дело оказались похожими (см. выше). Разумеется, я не могла позвать ее и сказать: «Знаешь, сегодня ночью после полового акта мне захотелось с тобой пообщаться». Это вызвало бы ненужный разговор, который мог бы испортить отношения между нами. Я подумала так: если таким образом начинает проявляться моя новая ориентация, то я хотя бы должна в этом убедиться на все сто, а уж потом решу, что делать. Если тому и быть, значит, придется или страдать, или совращать Машу… но это уж решать потом.

Рассудивши так, я слегка успокоилась и решила понаблюдать за собой. За своими ощущениями. Я подумала: если бы я была мужчиной, то обращала бы внимание на всех женщин – в разной степени, конечно, но на всех; стало быть, я должна проверить себя на других женщинах. Я пошла по своему учреждению и стала смотреть на женщин (а их у нас очень много, притом в силу специфики моего учреждения многие из них доступны моему взору в полуобнаженном или даже обнаженном виде – ты можешь считать, что это типа спортивного зала или, к примеру, театральной уборной). Знаешь, ничего необычного я за собой не обнаружила. Это еще больше успокоило меня, и я почувствовала себя в состоянии помириться с Машей.

Я вызвала ее в кабинет, заперла дверь на ключ и недвусмысленно извинилась. Я сказала, что у меня была отвратительная ночь, что попался плохой мужчина и я недостойно попыталась выместить на ней свою злость. У нас уже были такие случаи, и она никогда на меня не обижалась. См. выше: с ней всегда было легко. Вот и в этот раз: я даже не успела договорить до конца. Она обняла меня, выражая тем самым свое полное понимание и прощение, а я вся напряглась, пытаясь определить, какое чувство вызывает во мне этот физический контакт: хорошо ли мне? если хорошо, то – как? короче, не начинаю ли я сексуально возбуждаться?

Чтобы скрыть свое волнение, я предложила выпить; это не могло возбудить ее подозрений, так как мы всегда так делаем, когда исчерпывается какая-то размолвка. Заодно, пользуясь случаем, я решила проверить свои ощущения во время алкогольной интоксикации. Ведь известно, что под этим делом либидо резко увеличивается. Стало быть, контрольный (т.е., сексуальный) компонент, маскируемый в норме другими эмоциями (волнением), усилившись, должен был обнаружить себя. И мы выпили, а потом еще и еще.

SEND

Я не утомила тебя, милый мой? Крепись; подхожу к главному. Мы, значит, выпили, и тут я опять возьми да разревись. Когда я реву в ее присутствии – такое раза два бывало – обычно и она начинает реветь за компанию; кто же не видел, как две пьяные бабы обнялись и голосят! Но тут – говорю же, она очень чутка – почему-то я так и осталась реветь в одиночестве. Я уткнулась в нее, как в ребенка, выросшего и собирающегося покинуть меня, вздорную мамочку (а может, наоборот… просто она намного младше меня); а она в ответ обняла меня и не утешала словами, а просто поглаживала. Милый мой! у меня нет слов, чтобы передать, как хорошо мне стало от этих поглаживаний. Мысли у меня стали путаться; я была пьяна, я не могла уже анализировать своих ощущений – мне просто было хорошо, вот и все. Я ощутила себя под крылышком, под защитой; сейчас я думаю, что те две девочки в магазине, взявшись за руки, могли ощущать что-то похожее. Это любовь.

Увидев, что я стала временно нетрудоспособной, Маша вызвала дежурную машину и сама сопроводила меня до двери моей квартиры. Я категорически отказалась, чтобы она зашла. Я боялась себя; я не настолько напилась, чтобы не понимать, что последствия этого могут быть тяжелыми. В конце концов, каждая женщина имеет право на редкую истерику; я достаточно уравновешенный человек, и истерика моя была, может быть, первой за все время работы в данном учреждении. Маша оставила меня в покое, и коллеги на следующий день разве что справились о моем состоянии – кратко, сочувственно и уважительно.

SEND

Больше не происходило ничего. В разговорах мы с Машей не возвращались к этому эпизоду. Но я – внутри себя, конечно – уже не могу жить без него; он стал моей частью. Я по-прежнему считаю себя гетеро; если считать, что в каждом человеке есть маленький гомосексуальный компонент, то выходит, что в тот момент он-то и вылез у меня наружу. Но как же мне было тогда хорошо! И сейчас, если случается трахнуться, в определенный момент я опять вспоминаю о Маше. Типа, как хорошо бы было, если б она была здесь. Эта мысль у меня уже стала стандартной. Привычная тоскливая мысль. Как о новой морщинке перед зеркалом. Вот…

Будешь утешать?

А не надо. Давай-ка трахнемся. Должна сделать тебе комплимент: ты единственный, после акта с кем я не вспоминаю о Маше. Даже если мы и болтаем о чем-то после оргазма. А знаешь почему?

SEND

Может быть… но нет; скажите лучше сами…

SEND

Эх, ты! Потому что я люблю тебя, дурачок.

SEND

* * *

– Ну-с, джентльмены, – сказал, возвратясь, изрядно повеселевший старина Эбенизер, – с этим покончено. Камень с души, так сказать; теперь, похоже, ничего не помешает нам спокойненько завершить дело. Вот только не мог бы ты, мистер Сид, избавить меня от живописания ужасов и перейти ближе к сути?

– Ваша озабоченность совершенно понятна, – заявил Сид. – Насчет «ближе к сути» – это определяется логикой повествования; конечно, история не из коротких, но я вас предупреждал. Что же касается вашего желания избавиться от ужасов, то здесь не все так просто.

– Почему? – спросил Эбенизер.

Сид покачал головой.

– Обратите внимание, – сказал он, – не успел я приступить к ужасам, как вы тут же переключились на страуса; вы сказали: «Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно». Но ведь это было не так уж давно, мистер Стамп! в это время вы уже жили на свете. Штука в том, что ужасы, испытанные одними людьми от других на протяжении ощутимых нами поколений, заставляют нас содрогнуться; пепел их стучит в наши сердца. Не всем это нравится – мы предпочитаем обсуждать что-нибудь приятное и подсознательно гоним от себя мысль, что наши возможные деды или отцы были безжалостно уничтожены совсем недавно. То ли дело прошлый век… а еще лучше – позапрошлый или до того! Для нас это как сказка; мифы короля Артура – вот что это для нас. Что ж, если желаете, я могу и прекратить свои реминисценции… тем более, что до конца, вы видите, осталось совсем немного…

– Твои слова прямо-таки вышибают слезу, – проворчал Эбенизер. – Я-то думал, что хоть на пенсии избавился от ужасов; по правде говоря, я за свою жизнь перевидал их столько, что сейчас даже телевизор не смотрю. Но как не дослушать тебя после такого комментария? Страус на какое-то время сыт… а ты говоришь, недолго осталось?

– Это не я говорю, – веско возразил Сид, – это видно из самой хронологии событий. Правильно ли я понял, что могу продолжать?

Старина Эбенизер развел руками.

Окончание рассказа Сида

– Чтобы несколько приглушить муки совести, – сказал Сид, – опущу описание лагерных невзгод, выпавших на долю героев моего рассказа. Ясно, что все втроем они не могли уцелеть – так бывает только в кино. Существенно для дела лишь то, что Адам успел-таки рассказать двум молодым людям свою старинную семейную легенду. К тому времени легенда эта потеряла упоминание о бумагах креола-старателя – только бумаги поляка-этнографа остались в ней; однако Франсиско Кампоамор живо сообразил, что речь идет о том самом бочонке. Из естественной осторожности он решил было вначале об этом умолчать. Здесь необходимо заметить, что оба кольца благодаря предусмотрительности их владельцев были надежно спрятаны – одно в Йебенесе, другое во Львове; услышав тейпанские новости (я имею в виду вновь возникшее требование обоих колец), Франсиско понял, что придется делиться тайной. Адам и Эдик не сильно удивились его сообщению – то, что уже долгое время происходило вокруг них, было еще более удивительным, – но все трое уговорились, что если кто-то из них выживет, то обязательно объединит оба кольца, а затем поедет в Тейпану и выкопает, наконец, реликвию двух достойных европейских фамилий.

Нет нужды упоминать о том, что трое заключенных говорили о своем деле исключительно шепотом; это привлекло внимание лагерного начальства и навело его на мысль о зреющем заговоре. Проверка установила, что двое из подозрительной группы суть отец и сын; прежде это почему-то ускользнуло от бдительных органов – может, потому, что в ряде бумаг Эдик так и продолжал числиться Мигелем… Вначале особисты собирались попросту расстрелять всех троих, но затем надумали приставить к ним стукача, чтобы вскрыть нити заговора. Стукач этот, по имени Вася…

(В этом месте Вальд с Эбенизером выразительно кашлянули.)

– Опускаем Васю, – вздохнул Сид, – а заодно и очередные испытания, выпавшие на долю героев после того, как подозрение в заговоре не подтвердилось. Разлученный с сыном и его фронтовым товарищем, Адам был морально сломлен и не вернулся домой; предлагаю почтить его память минутой молчания. Requiescat in pace!

Да-с. Зато двое остальных все-таки дотянули до звонка, как говорится; правда, воздух свободы они вдохнули в разное время и в разных местах… и при этом ничего не занимало их мыслей менее, чем два кольца, серебряное и золотое. Ничего не зная друг о друге, Франсиско Кампоамор и Эдик П. какое-то время жили в соседних городах необъятной империи, и у каждого из них были свои причины не рваться в родные края. Собственно, Эдику и некуда было рваться – Львов был теперь для него поруганным городом, городом-фантомом; всю лучшую часть своей жизни он провел в лагерях. Кончина генералиссимуса и последующая затем свобода застали его на Урале – он и остался в там, женился на местной уроженке и, нарушая порядок, заведенный его предками, назвал сына не Адамом, но Вальдемаром. Сделал он это не просто так. Все происшедшее с ним исполнило его веры в Бога; вместе с тем, в стране воинствующего атеизма имя Адам ассоциировалось прежде всего с религией. Жизнью наученный таиться, Эдик не выносил своих убеждений за порог, а светское имя мальчика не создавало ему в школе лишних проблем и никого не наводило на подозрения.

Франсиско же повезло несравненно больше, чем Эдику: он и десяти лет в лагерях не провел. После войны – я имею в виду вторую мировую – генералиссимус учинил недолгое послабление; именно в этот момент железные двери и выплюнули Франсиско на улицу сибирского городка, чем-то даже похожего на милый, утраченный Йебенес. Покрутив головой по сторонам, он увидел невдалеке от себя светловолосую женщину, которая держала за руку мальчика в гимнастерке и пристально смотрела на него. Затем эти двое подошли ближе, и три жаркие кастильские ночи из своей немыслимой дали моментально довели кровь Франсиско до точки кипения.

«Исабель», – сказал он, не веря своим глазам.

«Меня зовут Наташа, – сказала Исабель. – Привыкай; а это твой сын».

«Мой сын, – повторил Франсиско, еще не веря нежданому счастью. – А тебя как зовут?»

Мальчик насупился и прижался к матери.

«Его зовут Франсиско, – сказала Исабель, то есть Наташа. – Мне сказали, что ты погиб в сражении, и я назвала его так в твою честь. Поскольку твоей фамилии я тогда еще не знала, то записала его на свою; таким образом, по метрике он Франсиско Франсискович Морозов».

«Франсиско Франсискович, – мечтательно сказал наш герой. – Наташа… Как все это красиво! А можно тебя поцеловать?»

«На улице нет. Вот придем домой, тогда будешь целовать сколько вздумается».

«Домой… Но как ты нашла меня?»

«Со временем узнаешь. Пошли».

И они пошли и стали жить-поживать.

Ясно, что наш герой, счастливо избавившись от тяжелой длани одного генералиссимуса, не сильно хотел к другому; газета «Правда», яростно ругающая последнего, надолго сделалась его любимым чтивом. Со временем, как и обещала Наташа, он узнал, как она его нашла. За свою невозможную в полевых условиях беременность она была разжалована из агентов и возвращена на родину, однако путем невероятных усилий (о которых, впрочем, Франсиско так и не узнал) не только избежала ареста, но даже ухитрилась осталась в органах, правда в их самом низу. Впрочем, в силу устройства органов, низ этот мог служить страшным орудием человеку, знакомому с правилами игры; а Наташа была именно таким человеком. Она методично выявила врага, отославшего ее на восток от единственного и неповторимого, затем – врага, что сокрыл от нее фамилию единственного; затем врага, что наврал ей про его гибель, и так далее; последним был выявлен враг, разжаловавший саму Наташу. Нет нужды говорить, что все эти враги получили заслуженное.

Чего не смогли простить Наташе органы, так это ее брака с бывшим политзаключенным. Она в очередной раз отнюдь не чудом, но напряженной работой мысли избежала ареста – и сделалась тайной, злобной антисоветчицей. Франсиско Франсискович был записан испанцем по паспорту и получил законную фамилию Кампоамор. Женившись, он без особых раздумий назвал сына Франсиско. В тот год, когда этот самый младший Франсиско пошел в школу, кровавый диктатор на полуострове приказал долго жить; через недолгое время Наташа зазвала мужа на кухню, включила по радио музыку и тихонько сказала:

«Вот-вот откроется посольство Испании».

«И что?» – спросил Франсиско.

«Готовься. Будем уезжать».

Франсиско начал готовиться, то есть придумывать речь перед воображаемым чином-соотечественником. Здесь я должен пояснить, что в тогдашней Москве к дверям посольств не подпускали кого попало; возле каждой такой двери стоял человек, одетый в форму милиционера, и бдительно пресекал попытки советских людей войти в контакт с иностранцами. С некоторых пор Франсиско боялся людей в форме; самой большой трудностью в предстоящей ему задаче он считал человека, мимо которого придется пройти.

Значит, так, думал Франсиско. Подхожу к дверям; тут он спрашивает: «Куда?» Я говорю: «На родину-с». Он говорит: «Ваши документики». Достаю кислые свои документики, а то и попросту говорю: «Нету». Он говорит: «Придется пройти» – и вызывает наряд. Не годится: увезут и сдадут кому положено. Другой вариант: спокойно иду себе, нагло, как бы и не замечая человека в форме; только он сообразит, что мимо него прошел нарушитель, а я уже тама. Тут он – свистеть, кричать… а я – бежать со всех ног куда глаза глядят. Тоже не годится: догонят… уже, можно сказать, на родной земле… и опять-таки сдадут кому положено. Может, подождать, когда отвернется? Броситься под машину посла (между прочим – комментарий рассказчика! – не кого-нибудь, а самого дона Хуана Антонио Самаранча, будущего президента МОК)?

Франсиско поделился с Наташей своими мыслями.

«Ты идиот, – сказала Наташа. – Что может быть проще? Подходи к нему и начинай говорить по-испански. Да погромче, да понастойчивей! это вы умеете; не показывай ему, что знаешь хоть одно русское слово. Спросит документы – кричи еще громче, но не вздумай ничего показать. В итоге кто-нибудь из испанской охраны вмешается; или он сам не выдержит, попросит их разобраться. Не разговаривай с охранниками! все они тоже из вашей guardia civil; единственное, что они должны знать – что ты испанец и ты в беде; требуй встречи с любым чиновником, лучше женщиной – там-то и поговоришь о деле».

Так Франсиско и поступил. Не буду перечислять скучные трудности, с которыми пришлось столкнуться далее… скажем так: к концу семидесятых годов семья Кампоаморов, все еще продолжавшая держать харчевню в Йебенесе, разом увеличилась на пять человек; вдобавок Наташа возвратила себе имя, некогда осенившее три счастливейших дня ее жизни.

Престарелые родители Франсиско сошли в могилу один за другим; казалось, они и задерживались на этом свете только затем, чтобы простить блудного сына, познакомиться с белокурой снохой и полюбоваться внуком и правнуком. Надо признать, что оставшиеся йебенесские Кампоаморы были не очень-то рады возвращению Франсиско; несмотря на то, что сорок лет все они честно трудились на благо семейного дела, первейшим законным наследником был именно он. Ладно! родные братья худо-бедно нашли общий язык… а вот отношения молодых поколений, честно скажу, не сложились; да и Йебенес, столь милый теперь сердцу старшего Франсиско, не произвел на молодых никакого особенного впечатления. Видя все это, наш герой спросил мнения своей умной супруги, а потом собрал семейный совет.

«Я люблю вас всех, – сказал Франсиско, – и не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обиженным или обделенным. Не буду отбирать у вас, мои братья, заслуженных вами долей; вместо того войду в дело на равных и останусь в родимом Йебенесе. Что же касается моего сына, невестки и внука, то – как ни горько говорить это именно мне – было бы лучшим для всех, чтобы они перебрались в город побольше. Ясно, что для их устройства потребуются немалые денежки; но поскольку они не будут претендовать на долю после нашей с Исабелью кончины, я хочу, чтобы эта доля была выплачена им прямо сейчас. И конечно, они должны всегда быть желанны в нашей просторной фамильной касе на время лихолетья или даже отпуска».

И все дружно сказали: «Это поистине мудро».

Ген скитаний, пробуждающийся в Кампоаморах с интервалом в сто с лишним лет, вдоволь порезвился по линии старшего Франсиско. Молодая семья перебралась в Толедо (час небыстрой езды до Йебенеса), но через какое-то время разделилась и она: самый младший Франсиско поступил в университет и уехал в Мадрид (еще час езды). Только-только родители переехали вслед за ним, как тот получил отличное предложение в Барселоне.

Тут бы ему и жениться… но здесь, как говорится, заминочка вышла. То одно, то другое… ни одна из невест почему-то никак не устраивала. Годы шли; дряхлеющие его дед с бабушкой Исабелью и стареющие Франсиско Франсискович с женой все чаще вздыхали при встречах. И тут Франсиско познакомился с молодой дамой… у меня нет слов, чтобы описать все ее достоинства. Я также не буду описывать чувства горячего кабальеро, каким был Франсиско к этому времени; скажу только, что большего желания, чем жениться на ней, он в жизни не имел.

У молодой дамы была единственная особенность – язык не поворачивается назвать ее недостатком – она была знатных кровей и не желала выходить замуж иначе как за человека с титулом. Конечно, в наше время прихоть, подобная этой, способна показаться претенциозной или смешной; Франсиско робко попытался разубедить предмет своих воздыханий… однако без толку; единственное, чего он достиг – это фразы «вот если бы…», которая зажгла для него хоть и слабенький, но все же лучик надежды. Обуянный горем, он взял отпуск и со стонами бродил по окрестностям Йебенеса среди заброшенных ветряных мельниц, таких же, с какими некогда воевал Дон Кихот. В отчаянии он поведал о своих невзгодах деду Франсиско… и, к великому изумлению, услыхал:

«Pues, не крушись прежде времени; может, это дело не так уж и безнадежно. Ведь если бы не превратности судьбы, весь наш род был бы давным-давно благородным… э-э, уже триста лет тому». – И старший Франсиско поведал своему превратившемуся в слух внуку ту историю, которую мы так хорошо знаем.

«Вот так-то, – закончил он свой рассказ; – конечно, трудно сказать, признает ли нынешний король открытие нашего предка достойным титула – столько ведь лет прошло! – однако почему не попробовать? Главное – сыскать золотое кольцо…»

«А где серебряное?» – спросил Франсиско.

«Вот», – сказал дед и вложил кольцо в его руку.

«Дед, – сказал Франсиско, – ты даешь мне надежду моей жизни. Но как же найти золотое кольцо?»

«Не знаю. Ты молодой и ученый – думай».

И Франсиско стал думать. Он думал день и ночь, думал весь остаток своего отпуска, и думал дальше, уже приступивши к служебным обязанностям. Два слова – Вальдемар и П. – застили белый свет в его глазах, а в редкие часы ночного забытья назойливо, как неоновая реклама, пылали перед его мысленным взором огненными буквами. И когда его коллега – сеньора, приехавшая из России в порядке обмена опытом – беседуя при нем по телефону, произнесла эти слова, мысль Франсиско выросла до необъятных размеров и затопила его черепную коробку, а лучик надежды в его сердце вспыхнул сверхновой звездой.

«Ана, – сказал Франсиско в крайнем волнении, – ты упомянула в разговоре Вальдемара П.; кто это? Извини за нескромный вопрос».

«Ничего особенного, – сказала Ана, – это просто партнер моего мужа и друг нашей семьи».

«Сколько ему лет?»

«Сорок два… а в чем дело?».

«Ты не могла бы дать мне его телефон?»

«Хм».

«Я понимаю, это выглядит по-идиотски…»

«Может быть, ты объяснишь мне?..»

«Еще раз извини. Я объяснил бы ему».

Ана задумалась. Франсиско ждал, сам не свой.

«Что ж, – сказала она через какое-то время, – если бы ты не был со мною всегда так мил… Возьму этот грех на душу; но у меня два условия».

«Хоть три».

«Двух хватит: во-первых, ты честно предупредишь его, что я сопротивлялась сколько могла, а во-вторых…»

«Что?» – обмирая, выдохнул Франсиско.

«Если твое дело выгорит, с тебя – ужин в Platero y Yo».

«Заметано», – с облегчением сказал наш герой.

«Там дают одно блюдо… Называется cuatro carnes, а именно баранина, телятина, козлятина и свинина – все на одном вертеле, с жаренным на открытом огне перцем и каталанской картошкой в фольге, представляешь?»

«Да. Давай телефон».

«Вот». – Ана написала цифры на бумажке. Франсиско схватил бумажку и молнией бросился в свой бокс. Через минуту он услыхал в телефонной трубке прелестный девичий голосок:

«Добрый день. “ВИП-Системы”, чем могу помочь?»

«Мне нужен сеньор дон П.».

«Всего-то, – с иронией сказал голосок. – Может, представитесь?»

«Скажите… скажите, что звонит сын Франсиско Кампоамора. Я хотел сказать, внук Франсиско Кампоамора».

«А как вас-то зовут?»

«Франсиско Кампоамор».

«Хм. Попробую…»

Пока телефон испускал бодрую музыку, Франсиско пережил краткий, но жуткий коллапс надежды. Он впервые подумал, что в России уйма людей с польскими фамилиями и даже по имени Вальдемар. А если это не тот? Ну и ладно, подумал Франсиско. Все равно то, что он делает – это лучше, чем ничего. Может, этот Вальдемар знает другого, нужного… В это время музыка оборвалась, и Франсиско услышал:

«П.».

«Вальдемар?» – робко спросил он.

«Смотря для кого, – не очень-то приветливо отозвался голос; – для некоторых Вальдемар Эдуардович. Кто вы такой, э-э… как бишь?»

Поскольку черепная коробка Франсиско, как уже сказано, была затоплена необъятной мыслью, он и забыл, что у русских есть отчества. Услышав, что сказал ему П., он едва не лишился чувств от очередного эмоционального всплеска, но отчаянным усилием воли (унаследованным, видно, от бабушки) овладел собой и сказал:

«Простите, пожалуйста. То, что вы Эдуардович, прямо-таки окрыляет меня. Я звоню из Барселоны; сеньора *ова не виновата, что дала мне ваш телефон. Можно сказать, я заставил ее силой».

«Это характеризует вас не с лучшей стороны, – заметил Вальдемар П., – хотя хорошо уже то, что вы знакомы с сеньорой».

«Ответьте на один-единственный личный вопрос».

«Ну?»

«У меня есть серебряное кольцо. Не у вас ли золотое?»

П. онемел и молчал довольно долго. Франсиско, в ожидании ответа не смея и выдохнуть, уже было думал, что связь прервалась, но в это время его собеседник опять появился в трубке.

«Дорогой друг, – сказал он теплым, проникновенным тоном, – мне даже не верится, что это ты. Странно, что ты позвонил мне первым… ведь ты и понятия не имел, где я и что я…»

«Нам нужно встретиться, – сказал Франсиско, превозмогая душившие его слезы радости. – Сегодня вечером ты свободен?»

«Но ты же, кажется, в Барселоне…»

«Ты прав; сегодня мне не успеть. Завтра?»

«Хм… О’кей».

«С твоего позволения, я приеду к тебе на работу».

«Во сколько? У меня… э-э…»

«Это неважно, – сказал Франсиско. – Я дождусь».

Повесив трубку, Франсиско бросился назад к Ане. Он схватил ее в объятия, закружил по всей офисине и словесно превознес так, что если бы коллеги не знали их обоих, всяк решил бы – родился небывало бурный роман. Вечером эти двое сидели в Platero y Yo, и после cuatro carnes Ана, истинная дочь прародительницы, выждав удачный, по ее мнению, момент, вкрадчиво сказала:

«Пако, ты помнишь… Ты пообещал мне выполнить три моих условия».

«Разве? – удивился Франсиско. – Ты же сказала два».

«Но ты обещал три. Я тебя за язык не тянула».

«Ты хочешь сказать, что есть еще одно условие?»

«Да».

«Говори».

«Расскажи мне, что все это значит».

Франсиско смутился.

«Это долгий рассказ».

«Послушаем», – сказала Ана, закуривая.

Франсиско заказал кофе. Как вы понимаете, в этот вечер он заказывал кофе не один раз. Когда он завершил свой рассказ, Ана долго молчала.

«Хочешь совет?» – спросила она потом.

«Ну?»

«Тебе нужно рассказать про все это своей возлюбленной».

«Зачем?»

«Чтобы она знала, что у тебя есть шанс».

«Да… шанс… но ведь это всего лишь шанс».

«Как хочешь, – пожала плечами Ана. – Я бы на твоем месте рассказала… Может, как раз когда ты будешь откапывать этот бочонок, ей будет предложена партия. Не такая чтобы уж очень… но сколько можно ждать? И когда ты вернешься, она уже будет тю-тю».

«Тю-тю, – повторил Франсиско. – Понимаю! А так она подождет».

«Ты умненький мальчик».

Тяжелая ночь выдалась у Франсиско! Дульсинея (назовем ее так) была столь взволнована рассказом нашего героя, что позволила ему поцеловать свою руку. Ни свет ни заря он ворвался в особнячок российского консула, чтобы немедленно получить визу; через пару часов он уже летел в Москву. Все в этот день складывалось удачно! Настал момент, когда Франсиско и Вальдемар посмотрели друг на друга и обнялись. Затем каждый из них рассказал другому свою личную историю, отличную от их общей. Поскольку история Франсиско нами прослежена полностью, остается упомянуть о том, что он услышал от Вальдемара.

Вальдемар был классическим поздним ребенком – тихим, умненьким, несколько болезненным; в то время как его сверстники во дворе играли в футбол и лупили друг друга, он был Морисом-мустангером; быстрее ветра он скакал вдоль берегов Рио-Гранде и ловко бросал лассо. В то время как его сверстники менялись пиратскими эпизодами Wolfenstein’а и Doom’а, он копался в особенностях различных сетевых платформ и набирающем мощь языке Java. Отец его был немногословным, суровым человеком, испытавшим многое на своем жизненном пути; даже от своего сына до поры он скрывал свои истинные, очень нежные чувства, а также веру в Спасителя. Когда Вальдемар достиг шестнадцати лет, отец открыл перед ним завесу семейной истории. Юноша был потрясен; он вновь стал Морисом-мустангером и поклялся себе добыть славный бочонок. Правда, для этого нужно было сперва разыскать оба кольца Кампоаморов; одно из них, как мы помним, было надежно спрятано в городе Львове, а второе – неизвестно где; может быть, в неведомом городе Йебенес…

Время шло; Вальдемар поехал учиться в Москву, да там и остался жить и работать. Время продолжало идти; мир постепенно становился все более единым, и чем дальше, тем менее фантастической казалась Вальдемару идея разыскать Франсиско Кампоамора. Он подумывал об этом раз в месяц, в квартал; однако сегодня весь день поглощен клиентом, а на завтра назначена конференция; послезавтра расписано с утра до вечера, в выходные следовало доделывать хвосты… и так далее; текучка поглотила Вальдемара и не давала добраться до Йебенеса. И тут Франсиско позвонил сам.

Свидание их без конца прерывалось звонками и врывающимися в кабинет посетителями; в конце концов пришлось Вальдемару прикрикнуть на секретаршу и увести дорогого гостя в специальный салончик, где вмешиваться кому-либо в их беседу было строго-настрого запрещено. Здесь они выпили водки, и Вальдемар сказал: «Ну? Теперь ты видишь, почему я не добрался до Йебенеса?»

«Да, – грустно ответил ему Франсиско. – Я-то уж было надеялся съездить в Тейпану вместе с тобой, но теперь вижу, что это невозможно. Давай мне поскорей золотое кольцо, да я и пойду; обещаю тебе прислать бумаги твоего прапрадеда почтой первого класса».

«Но у меня нет кольца, – сказал Вальдемар. – Оно до сих пор схоронено в городе Львове; как видишь, обстоятельства в данном случае сильнее нас».

Франсиско почесал репу.

«Ты меня уважаешь?» – спросил он.

«Да…»

«Тогда давай выпьем».

Они выпили, и Франсиско сказал:

«Мало, очень мало таких обстоятельств, которые на самом деле сильнее человека! Если уж я тебя нашел, что за проблема теперь добраться до Львова и добыть там кольцо? Рассказывай».

Подивившись такой силе духа, Вальдемар покачал головой и начал рассказывать.

То, как Франсиско ехал во Львов – расположенный, в течение одного столетия, на территории уже пятого по счету государства – является, наверно, предметом отдельного рассказа… Главным, однако, остается то, что золотое кольцо было добыто, и Франсиско вначале похвастался об этом троим: деду Франсиско, сеньоре Ане и, конечно же, Дульсинее; затем, подумав, он позвонил Вальдемару П.

Услыхав новость, П. молчал не менее чем полминуты. Франсиско уж было решил, что связь прервалась, но в это время его собеседник опять появился на линии.

«Дорогой друг, – сказал он теплым, проникновенным тоном, – мне даже не верится, что бывают такие люди, как ты. После твоего отбытия во Львов я долго думал. Я перебрал по винтикам свою скучную, рутинную жизнь, лишенную подвига и романтики; я понял, что так жить нельзя. Ты вдохнул в меня новые силы! И я загадал: если ты разыщешь кольцо (в чем, должен признаться, я совсем не был уверен), то я махну рукой на дела, возьму отпуск на неделю, а то и на все две, и безоглядно рвану с тобой к утесу над рекой Рио-Гранде».

Франсиско обрадовался.

«Вечером встречаемся в аэропорту Санта-Фе?»

«Санта-Фе, – с неудовольствием повторил П. – Ты имеешь в виду La Villa Real de Santa Fe de San Francisco de Asis»?

«Ну разумеется, – подтвердил Франсиско, – я же не виноват, что американцы, по своему обыкновению, сократили это славное имя».

«Хм, – сказал П. – Но как мы успеем? Ведь я же в Москве, а ты в Барселоне».

«Ты забыл о разнице во времени, – напомнил Франсиско. – Сейчас в Санта-Фе лишь четыре утра».

«Тогда решено, – сказал П. – У справочного бюро, а?»

«Лучше в буфете, – предложил Франсиско. – Чей-то самолет может задержаться; тогда один из нас будет часами околачиваться возле справочного бюро и неминуемо вызовет подозрение у людей в форме… и даже в штатском».

«Разумно», – одобрил Вальдемар.

«В таком случае, до встречи».

Все прошло как по маслу; наутро друзья выехали на юг по 25-му шоссе и к обеду были уже близ Тейпаны. Здесь они разыскали касика и с замиранием сердец вручили ему оба кольца, серебряное и золотое.

Касик внимательно осмотрел оба кольца и даже взвесил каждое из них на ладони. После этого он посмотрел на друзей с уважением, но одновременно и с вопросом, как бы ожидая чего-то еще.

«Понимаем, – догадались Франсиско и Вальдемар, – ты хочешь знать, чего мы хотим. Так знай: мы хотим немедленно поехать на высокий утес и выкопать бочонок».

На лицо касика набежала тень, и друзья забеспокоились.

«Может быть, – с тревогой спросили они, – бочонка уже нет? Вы отдали его кому-то другому?»

Касик отрицательно покачал головой.

«Нужно что-то еще?»

Касик знаком дал понять, что и такое предположение ошибочно.

«В чем же дело?»

«Вы будете смеяться, – сказал касик, приседая и разводя руки в стороны, – но пришла Большая Вода… и уже все под ней – и утес, и тем более Священный Бочонок».

«Не может быть, – вскричали друзья в крайнем волнении. – Такой высокий утес!»

«Я вас умоляю, – сказал касик с неподражаемым жестом. – Вы что, его меряли – или как?»

«Но почему же его не выкопали заранее?»

«А я знаю? – пожал плечами касик. – Я бы на их месте откопал; но меня же тогда тут не было».

В акценте, с которым он говорил, Вальдемару почудилось что-то смутно знакомое. Он пристально вгляделся в морщинистое лицо старого индейца, в его орлиный нос и живые карие глаза. Конечно, если бы на месте Вальдемара был его отец, он бы сразу узнал в касике Шлёмку, сына портного с Замковой улицы, которого он не раз дружески поколачивал, прежде чем портной и вся его семья куда-то предусмотрительно не исчезли из Львова. Но Вальдемар не был своим отцом, поэтому он не узнал Шлёмку и лишь грустно покачал головой.

«А почем кольца?» – мягко осведомился касик.

«Возьмите даром, – сказал Франсиско, в шоке от услышанного, – теперь они нам не нужны».

Представляете ли вы себе, мистер Стамп, состояние путешественников – особенно Франсиско, для которого это было вопросом жизни и смерти? Вы правы; это был огромный удар – даже Вальдемар, не связывавший с бочонком практических планов, и тот закручинился. Убитые горем, друзья понуро плелись по пыльной дороге…

 

Глава XX

Маски сброшены. – Необыкновенное имя. – Рассказ Эбенизера. – Об апельсине и яблоке. – Топонимика. – Эбенизер заводит регистр. – Боевые соратники. – Приглашение на ланч

– Ну и дураки, – перебил Сида в этом месте старина Эбенизер, – нужно было зайти в любой клуб подводного плавания, каких здесь хватает, да и выковырять бочонок из-под воды. Дамбу закончили в шестнадцатом году; стало быть, прошло всего-то восемьдесят с чем-то лет – не такой это срок, чтобы доброму бочонку прохудиться. Уж мне ли в бочонках не знать толк!

– Мы так было и подумали, мистер Стамп, – сказал Сид. – Конечно, вы уже поняли, почему я говорю «мы»? потому что мой друг – это и есть Вальдемар П., а ваш покорный слуга – не кто иной, как младший Франсиско…

– Ага! – воскликнул старина. – По правде говоря, я уже давно заподозрил именно это – иначе откуда бы тебе знать столько подробностей?

– Так вот, что касается подъема бочонка из-под воды, то я просто упустил эту подробность разговора с касиком. Дело в том, что он категорически отказался открыть нам это место, мотивируя отмену всех договоров обстоятельствами непреодолимой силы (в данном случае так называемой Большой Водой). Мы поняли, что не зря индейцы прослыли коварными и весьма изобретательными.

– Попробуйте сказать такое на людях, – проворчал Эбенизер. – Вас живо в кутузку упекут.

– Спасибо, что предупредили, – церемонно склонил Сид голову. – Но мой рассказ окончен; надеюсь, я дал исчерпывающий ответ на ваш вопрос?

– Вполне. Значит, вы так и не добыли бумаг.

– Увы.

– И эта красавица не пойдет за тебя замуж.

– Увы…

– Жаль, – сказал Эбенизер.

Воцарилось молчание.

– Нужно признать, мистер Сид, – заговорил старина через какое-то время, – что твой рассказ тронул меня; под конец я уже, можно сказать, горячо ему сочувствовал. По справедливости я должен бы извиниться, что то и дело подавал признаки нетерпения… вот только одного не пойму – при чем здесь страус?

– Страус? – ошеломленно переспросил Сид.

– Ну да, страус. Вы же утверждаете, что он ваш? Из рассказа я не понял, каким это боком.

Сид помолчал.

– А почему это я должен был рассказывать про страуса? – вскричал он с интонацией самозащиты и очевидно не желая признать, что про страуса он вовсе забыл. – Вы какой вопрос задали? Вы спросили, откуда мы; при этом страус в собирательном смысле отнюдь не подразумевался. Я и ответил… исчерпывающе, как вы сами признали… а поскольку про страуса это совсем другая история, теперь уж ваша очередь рассказывать, масса Эбенизер.

– Как моя? – изумился старик.

– А что же вы думаете, – пришел Вальд на выручку выдохшемуся другу, – вам совсем-таки нечего нам рассказать? Между прочим, у нас тоже поднакопилось вопросиков… например: почему у вашего города такое странное имя. Мы ожидали, что вы разъясните нам.

– Так я и знал, что этот проклятый вопрос будет задан! – моментально взъярился старина. – Ну конечно; только идиот не заметит такого! А что бы вам не пойти в мэрию и не спросить у тамошних чинов: «Господа, почему вы живете в городе с таким дурацким именем? Как это вас угораздило, а? А не боитесь ли вы, что от такого имечка кто-нибудь попросту спятит – так ли богата ваша казна, чтобы выдержать громкий процесс?»

– Мне показалось, – осторожно заметил Вальд, – что вам не очень-то по душе это имя.

– Не очень-то по душе! – саркастически воскликнул старик. – Да я его терпеть не могу; я уж давно бы уехал в Кентукки из-за одного этого, если б умел сдаваться. Но нет; не таков, не таков Эбенизер Стамп! Уж он – в отличие от некоторых – истинный патриот здешних мест; уж он добьется восстановления справедливости!

– Но вы заинтриговали нас, – сказал Вальд. – Я вижу, здесь кроется какая-то тайна. Что же все-таки произошло?

– Стыдно такое рассказывать, – сказал Эбенизер с горечью в голосе, – а без бутылки и вообще невозможно. Кто со мной?

Вальд и Сид одновременно встали.

Рассказ старины Эбенизера

– Ну так вот, – сказал старина, когда была открыта новая бутылка амонтильядо, – город раньше назывался Горячие Ключи. Как правильно заметил мистер Сид, эти самые ключи когда-то были индейским секретом, и мне особенно жаль, что Кампоаморов вынудили покинуть эти места – не то приток ревматиков начался бы гораздо раньше, и глядишь, бойкому шоумену не удалось бы так запросто обдурить целый городок. Но – все по порядку. Ваше здоровье, джентльмены…

Началось с обычной радиопрограммы, игры. Так она называлась – «Правда или Последствия». Название само по себе довольно глупое, но для радиоигры ведь любое сойдет, верно? Ведь это развлечение и не более того. Даже если это очень удачная и известная игра, она все равно останется всего-навсего развлечением.

Люди на многое горазды, лишь бы славы достичь. Кто-то убивает Леннона… кто-то, как флагом, машет обструканным платьем перед толпой… а если ты шоумен и заболел манией величия, что ты тогда делаешь? Ты берешь в руки свой fuckin’ микрофон и вещаешь в него: «Эй, Америка! Я самый лучший; я сделал передачу, которую слушают все и которой уже десять лет. Америка! Какой из твоих городов согласен переименоваться в название моей игры? Коли такой найдется, я начну оттуда вещать, и вместе мы прославимся еще больше!»

На беду, не всем людям хватает здравого смысла. Не все могут сказать зарвавшемуся шуту: «Ты, парень, небось спятил от своего нервного бизнеса… забери лучше потихоньку назад свое дурацкое предложение и не срамись!» Вместо того, чтобы сказать так, они совещаются в высоких креслах, куда посадил их народ, и говорят: «О, это нам подходит! Мы всю жизнь только и думали, как бы переназвать город. Ведь это же единственная наша проблема: Горячие Ключи – как банально! да таких в Америке полным-полно… То ли дело – Правда или Последствия. Глуповато звучит? зато необычно».

Ну, Эбенизер Стамп, в ту пору еще молодой, но уже борец за справедливость – Стампы-то кентуккийцы по происхождению! – взял винтовочку наперевес, пошел в мэрию, попытался образумить нескольких идиотов.

«Эй, выборные чины! – сказал им Стамп. – Что за моча ударила в ваши головы? Где ваши, извините, идейные устои? Ведь вы живете в стране великих людей! Эдисон изобрел фонограф, Белл – телефон, Форд – конвейер и так далее. Уж небось это покруче, чем даже самая распрекрасная радиоигра. Но разве мистер Эдисон предлагал какому-нибудь городу сделаться Фонографом? Мистер Белл разве говорил: а вот не желаете ли переименовать свой город в Телефон? Хотя эти названия звучали бы уж точно красивей, чем Правда или Последствия. Желаете спорить?»

«Мы согласны, что Правда или Последствия – это не Телефон, – разводят они руками, – однако не наша вина, что мистер Белл не предложил назвать город Телефоном. Предложил бы – может, мы бы и назвали; а так, сам видишь, выбор невелик».

«Эх, вы! – говорю. – Да мистеру Беллу и всем остальным и в голову не пришло бы предлагать такое, потому что они были истинно великими; они-то уж знали, что мать История сама расставит все по своим местам. А вы собрались потрафлять выскочке, фигляру…»

«Мистер Эдвардс вовсе не фигляр, – отвечает тут один из них, – а весьма уважаемая фигура на почве шоу-бизнеса. И чем он хуже того же Эдисона? По крайней мере, первый встречный на улице вряд ли скажет тебе, кто такой Эдисон, а уж Ральфа Эдвардса всякий знает».

А другой добавляет:

«Да и что толку нам называть город Конвейером или Телефоном? Отломится ли нам от Форда или от Тако Белл хоть что-нибудь? Фигу. А вот мистер Эдвардс широко осветит смену имени в национальных газетах и начнет отсюда вещать; мало того что это привлечет инвестиции, одних туристов нахлынет – чуешь сколько?»

«Это еще бабушка надвое сказала, – говорю. – Вот ревматики, те уж точно подумают, что хана ключам… да и поедут купаться в другое место».

«Не надо ля-ля, – говорят. – Мы все посчитали».

Тут я не выдержал, стрельнул – правда, в потолок. Стрельнул бы не в потолок, а куда еще – глядишь, судьба города сложилась бы по-другому.

«У каждого из вас, видно, башка закружилась от перспектив, – говорю, слегка повысив голос, – одумайтесь! Поистине седина в бороду, бес в ребро. Виданное ли это дело, чтобы географию превращали в балаган? Какой позор! Вся Америка ведь будет смеяться!»

«Денежки и паблисити, – говорят они, – это вовсе не смешно; для верности же устроим всеобщее голосование. Мало ли что думает молодой Эбенизер Стамп! У нас демократия, между прочим».

«А ремонт потолка отнесем на твой счет», – добавляют официальным тоном.

Я плюнул да и пошел.

Приехали, конечно, люди от этого Эдвардса, давай носом крутить – представьте себе, им еще и не каждый город подходит! Жаль, что меня в тот момент уже не было. Небось застрелил бы парочку таких посланцев – вопрос бы раз и навсегда решился сам собой.

А так они говорят: «Прекрасный у вас городишко! Самое приятное, это горячие источники». Вы представляете, джентльмены? Они собираются лишить нас нашего ясного, конкретного имени – и хвалят то самое, за что это имя дано. О, fuckin’ циники и лицемеры! Конечно, согласились… еще бы.

Так и подоспело голосование. Ну, что такое голосование в маленьком городишке? Был бы, говорю, город побольше – хрен бы им. А когда все друг друга знают… разве трудно облапошить людей, пользуясь личными отношениями? Тринадцать сотен «за». Тьфу!

И все же три сотни моих сторонников – «против». Почтмейстер, молодчага, с год держался, исключительно старое имя употреблял. Пришлось нам устроить комитет спасения имени, а им – еще одно голосование провести… Тут уже, ясно – на принцип…

Но мы и тогда не сдались. Повели среди масс кропотливую разъяснительную работу. Демократия так демократия, мать вашу! Вместо комитета создали АПЕЛЗСИН – Ассоциацию Против Единогласного Легкомыслия, За Сохранение Исторических Наименований. (Хотели «апельсин», да слова на мягкий знак не нашлось. А знаете почему именно апельсин? Это слово-символ; как установил мистер Хаммерфест, мой заместитель и лингвист по образованию, оно происходит из тех незапамятных времен задолго до короля Артура, когда англо-саксонские языки были едва ли не одним целым; означает это слово «китайское яблоко» и до сих пор таковым существует в немецком языке, тогда как англичане в XIV веке сменили его на французское словцо, в угоду тогдашней конъюнктуре; да и это французское, кстати, тоже не исконно – у вашего брата испанца позаимствовано. Простое же яблоко – не китайское, я имею в виду – в английском осталось, но тоже было изгажено, правда много позже – за тем как великие Битлз создали под этим словом торговую марку, а после перессорились из-за нее; глядя на такое, Макинтош взял да и содрал словцо в свою очередь – разумеется, я имею в виду того Макинтоша, который компьютеры, а не того, который плащи.)

Но ладно… главное, АПЕЛЗСИН была создана и приступила к действию; минуло лет пятнадцать, и мы решили, что подготовка реванша завершена. Рановато, видно: устроили опять голосование – а нас опять по мордасам… а мы, года через три – еще одно… и опять…

И все равно мы не теряем надежды на справедливость; при смене тысячелетия торжественно отметим полвека нашей борьбы. Жаль только, что каждый год приходится начинать заново. Этот Ральф Эдвардс, видите ли, ежегодно приезжает сюда с голливудскими красотками и устраивает праздник для горожан. Кому не охота повеселиться? В такие дни АПЕЛЗСИН вынуждена свою работу сворачивать. А тут еще какой-то новый охотник до славы снял кино под названием «Правда или Последствия, Н.М.»… дрянной фильмец, право дело! и город в нем показан черт-те как. Но что до того выборным! Их уж сколько поколений сменилось, а только и знают, что от радости за паблисити ручки потирать. Много, много препон восстановлению исторических наименований…

* * *

Старина Эбенизер сокрушенно умолк.

– А в чем заключалась игра? – спросил Сид, чтобы нарушить это тяжкое молчание.

– Какая разница? – пожал старина плечами. – Ну, загадывают загадки… а ответить не дают: сразу врубают этакую глушилку… Не смог ответить – то есть, сказать правду – плати за последствия.

– Чем платить?

– Должен что-то сделать… типа игры в фанты, знаете? Да черт с ней, с этой игрой.

– Но за какие еще наименования вы боретесь? – осведомился Вальд. – Насколько я понимаю, речь идет об одних-единственных Горячих Ключах…

– Не совсем так, – покачал головой Эбенизер. – Дело в том, что еще раньше город назывался не Горячими Ключами, а Голубиными – тут в тополях по-над речкой голубей было до черта. В результате АПЕЛЗСИН разделена на две фракции. Мы вместе, плечом к плечу, боремся против ненавистных Правды Или Последствий, но вот за что именно – здесь мнения расходятся; одни за Горячие Ключи, другие за Голубиные…

– А вы за какие? – спросил Вальд.

– Я президент, – строго сказал Эбенизер, – по уставу обязан воздерживаться… Кстати! вы подали мне одну интересную мысль. Как, бишь, Санта-Фе по-настоящему?

– Вы имеете в виду La Villa Real de Santa Fe de San Francisco de Asis? – уточнил Сид. – Это значит Королевское Поместье Святой Веры Святого Франциска Ассизского. Красиво, что и говорить.

– Опять предвижу две фракции, – озабоченно пробормотал старина, строча под диктовку Сида. – Одни захотят по-испански, другие в переводе. Заведу-ка я, пожалуй, регистр.

– В таком случае, – посоветовал Сиду Вальд, – продиктуй ему Лас-Вегас тоже.

– Надеюсь, здешний? – живо спросил старина.

– Конечно, – снисходительно ответил Сид. – Вашему лет триста, не меньше; тот, что в Неваде, против него сущее дитя. Настоящее название – Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas; буквальный перевод, пожалуй, бесполезен, а по смыслу это – Богоматерь Долин.

– Дальше, – потребовал Эбенизер, шустро записывая вслед за Сидом и проставляя в списке номера.

– Само собой, Сокорро; но учтите, я точно не знаю – Тейпана это или Пилабо…

– Не беда, – сказал Эбенизер, – создадим топонимическую комиссию; кадры есть, время тоже… Для начала достаточно. Предвижу вдумчивую, серьезную работу. – С этими словами он встал, выпрямился и высокопарно произнес: – Джентльмены! Вы внесли весомый вклад в дело противодействия легкомысленному единогласию и защиты исконных имен. В качестве президента Ассоциации, выражаю вам свою признательность, – он с чувством пожал руки обоим, – и поднимаю тост за торжество нашего дела.

Бокалы звякнули.

– От имени всех отсутствующих здесь членов Ассоциации, – голос старины Эбенизера неожиданно сделался вкрадчивым, – независимо от фракционной принадлежности… э-э… имел бы честь видеть таких широко информированных и идейно воспитанных джентльменов в рядах… э-э… короче, не желаете ли вступить в АПЕЛЗСИН?

Воздухоплаватели переглянулись.

– Но мы же как бы иногородние, – неуверенно сказал Сид.

– Вы даже иностранцы, – сказал старина, – но тем лучше. Вначале мы примем вас в качестве членов-корреспондентов, а затем обоснованно переименуем Ассоциацию в международную. Пусть знают, что наше дело крепнет и ширится! Итак?

– Мы подумаем, – уклончиво сказал Сид.

Лицо старины Эбенизера выказало нетерпение.

– Неужели, – вопросил он гневно, – в ваших странах нет позорно переименованных городов?

– В Испании как-то не очень, – замялся Сид. – Вот в России, это да…

– Знакомо ли вам чувство патриотизма? – рявкнул Эбенизер с негодованием. – Ведь мы могли бы аккредитоваться при ООН!

– Мы подумаем! – внушительно повторил Вальд. – А сейчас… может, обсудим судьбу страуса?

– Что ее обсуждать, – горько хмыкнул Эбенизер. – Говорите, он ваш? У меня нет основания вам не верить. Забирайте… – Он тяжело вздохнул и беспомощно развел руками. – Я просто хотел завести живое существо.

На глазах у всех троих появились слезы.

– В сущности, я так одинок, – проникновенно сказал Эбенизер. – За моими грубоватыми повадками скрывается простая, где-то детская душа; я всю жизнь мечтал завести хотя бы кролика. Но поглощенность общественной деятельностью… не говоря о суровой профессии…

– А кстати, кто вы по профессии? – бестактно перебил Вальд.

– Не имею права разглашать, – буркнул старина и продолжал прежним проникновенным тоном: – И вдруг, смотрю, во дворе страус. Я так обрадовался! Я подумал: вот и птичка, вестимо, отбившаяся от своих… вдвоем нам будет неплохо… Как жаль!

– Есть вариант, – сказал Вальд не менее вкрадчиво, чем Эбенизер за пару минут до того. – Вы хотели бы оставить у себя страуса – ну, не насовсем… скажем, на какое-то время?

– А что?

– Мы можем это устроить.

– Хм.

– Даже денег на провизию дадим, – ляпнул Сид.

От такой необдуманной реплики Сида лицо старины Эбенизера претерпело ряд быстрых метаморфоз. Вначале оно озадачилось, затем просияло, затем сделалось хитрым и, наконец, неприступно-важным. Вальд зло посмотрел на товарища. Сид покраснел и попытался было что-то добавить, но смешался и горестно махнул рукой.

– Это можно обсудить, – сказал Эбенизер. – Разумеется, я не стану брать у вас деньги на кормежку страуса; на пенсию, что мне платит правительство, я бы мог прокормить целое стадо.

– А что же тогда?

– Подумайте сами, – предложил старина и многозначительно прочитал, как бы сам себе: – Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas.

– Да это шантаж! – с возмущением воскликнул Сид, проявив на сей раз редкостную догадливость.

– Неужели? – хмыкнул старина. – Обижаете! Если бы я сейчас поднял ствол и сказал: «А ну, братки, мухой записываться!» – вот тогда, согласен, это был бы шантаж. А так я просто делюсь с вами откровенными мыслями. С чего бы я оказывал услуги неизвестно кому? Это было бы попросту глупо. Вот ежели это боевые соратники… нуждающиеся в помощи единоверцы…

– Мистер Стамп, – торопливо вмешался Вальд, – нет нужды объяснять; мы полностью понимаем вашу позицию. Рад сообщить вам, что ваше любезное предложение обдумано; мы сочтем за большую честь быть принятыми в АПЕЛЗСИН в качестве, э-э…

– Членов-корреспондентов, – с готовностью подсказал старина. – Я назначу Оргбюро на завтра же.

– На завтра никак нельзя, – возразил Вальд, – у нас в восемь вечера вертолет из Альбукерка.

– А кстати, Альбукерк – это не…

– Нет, – твердо сказал Сид. – Альбукерк – это Альбукерк и ничего более.

– Ну, что ж, – кротко сказал старина, – тогда придется действовать исходя из обстоятельств. Вступительный взнос – по девять девяносто с носа; таков же и годовой. Поскольку вы иностранцы, я должен взять с вас наличными. Располагаете ли вы?..

– А то!

– Замечательно. Прошу вас заполнить анкеты.

Эбенизер извлек из воздуха два бумажных листа. После заполнения анкет и денежного расчета он ушел и отсутствовал довольно долго.

– Знаешь ли, Сид, – признался Вальд, – даже на меня твой рассказ произвел определенное впечатление. Интересно бы знать, в какой мере он соответствует твоей реальной истории?

– Не могу сказать тебе это, – отрицательно покачал головой Сид. – Разве ты не помнишь, что в полете уже пытался подбить меня на обмен историями своей жизни?

– Да; ты отказался и даже построил целую теорию…

– Сейчас я использовал случай, чтобы продемонстрировать тебе всю бессмысленность подобных откровений. Любая история, подобная той, что я рассказал, имеет право на существование – ты согласен?

– Не знаю, что тебе и сказать. Скажу «нет».

– На нет и суда нет, – ухмыльнулся Сид. – Если никакая история не годится, то к чему тогда этот обмен информацией?

– Хм. Скажу «да».

– Значит, любая история годится; в таком случае, чем реальная история отличается от выдуманной?

– Тем, что она реальная.

Сид опять ухмыльнулся.

– А что такое реальная? Бывают ли вообще реальные истории? Неужели ты думаешь, что, рассказывая мне свою так называемую реальную историю, ты не исказишь ни единого факта? Это просто смешно; людям свойственно воспринимать субъективно, да и попросту забывать. Желаете спорить?

– С последним утверждением – нет.

– Очень хорошо. Но ведь стоит тебе исказить один-единственный факт, как реальная история становится уже не совсем реальной, верно? Исказишь два факта – она еще менее реальная… Ты уже понимаешь мою мысль?

– Схоластика, – буркнул Вальд.

– Очередной ярлык, – самодовольно заметил Сид. – Может, ты просто хотел сказать, что мои доктрины оторваны от жизни? Но и это не так: разве в результате моего рассказа события не поворачиваются для нас благоприятным образом?

– Ну, здесь уж ты явно подзагнул, – сказал Вальд со скрытым удовлетворением. – В результате твоего рассказа; не в результате молитвы, стало быть. Ох, Сид! смотри, будешь наказан за гордыню!

Сид почесал репу и стал обдумывать свой ответ. Уж точно он придумал бы какую-нибудь новую логическую загогулину, не вернись в это время старина Эбенизер. Он выложил на стол два красивых конверта и торжественно провозгласил:

– Джентльмены! Поздравляю вас со вступлением в ряды АПЕЛЗСИН. В этих конвертах вы найдете членские карточки и информационные письма. Не буду произносить по этому поводу долгих речей; вместо того, исходя из обстоятельств, приглашаю вас на ланч за счет Ассоциации.

– Что ж, – сказал Вальд, – это очень мило.

 

Глава XXI

Возмущение Вероники. – Рассказ Аны о Мар Флорес. – О добродетели и папарацци. – О графе Леккио и других. – О сопереживании. – Вероника еще более возмущена и говорит: «С меня хватит!»

– Однако, – сказала Вероника, – конец тысячелетия все ближе и ближе, а сериал, пусть даже бессистемный, почему-то не продолжается; как это понять? Я, как постоянная и активная слушательница, возмущена; даже Марина, хоть и является слушательницей пассивной, возмущена тоже. Не правда ли?

– Может быть, – мягко сказала Марина, – «возмущена» – не вполне подходящее слово; как служанка, я не могу быть возмущена – могу быть лишь залуплена, да и то втихомолку.

– Но ты хотя бы залуплена? – спросила Вероника.

– Не могу сказать; это втихомолку.

– Какая ты хитрая! – недовольно сказала Вероника, покачивая головой. – Как раскалывать госпожу на рассказ, так давай Вероника, а как слушать втихомолку, так мы тут как тут. Хорошо быть служанкой!

– Уж конечно, – отвечала Марина, – куда как хорошо… вас небось по попке не шлепали…

– А тебя не потому шлепали, что служанка…

– А почему?

– Потому что дуру прогнала…

Марина фыркнула. Госпожа улыбалась, слушая негромкую перебранку своих спутниц. Затем она подозвала официанта и сделала быстрый заказ.

– Извольте-с, – сказал официант и мигом принес требуемое.

Вероника отвлеклась от спора, захватившего было ее, и проводила взглядом официанта. Марина увидела, что принесли ее любимое капуччино, и поблагодарила взглядом Госпожу. Госпожа похлопала Глазками и еще раз улыбнулась. Им было хорошо.

– Но все-таки, – сказала Вероника, когда официант исчез из поля зрения. – Ты расскажешь нам что-нибудь, какой-нибудь очередной свой пизод?

– Придется, – вздохнула Ана, – не то вы, глядишь, подеретесь. Однако для стилистического разнообразия я расскажу не из нашей с Филом жизни; это будет заимствованный пизод.

– А так разве можно?

– Да, потому что он вместе с тем и не чужой; он из серии чужих пизодов, которые как бы становятся твоими.

– Благодаря сопереживанию, да?

– Именно, дорогая, – подтвердила Ана, – а еще благодаря так называемой желтой прессе.

– Послушаем, – сказала Вероника, закуривая.

Рассказ Аны о Мар Флорес

– Я расскажу вам, – начала Ана, – об истории Мар Флорес – дамы, никому не известной в тот год, когда я приехала в Барселону, да даже и год спустя. История эта полностью разыгралась во время моей жизни в Испании, а потому я знаю о ней почти столько же, сколько и любая обычная испанка. Почему «почти»?.. позже станет ясно.

Итак, в течение одного года двадцатипятилетняя Мар (что означает море, кстати) Флорес (что означает цветы) сделалась одной из самых желанных участниц национальных показов мод. Ни один из журналов с картинками, дорогих и дешевых, не обошелся без одного, а то и нескольких интервью; телепередачи о личной жизни знаменитостей – артистов, тореро, спортсменов, аристократов – отражали яркий свет новой звезды, стремительно вспыхнувшей и с каждым днем разгоравшейся все сильнее.

Конечно же, общество симпатизировало звезде. Она не обладала голливудскими внешними данными – впрочем, мало кто из испанок подходит под этот стандарт. Звезды фламенко, к примеру, отнюдь не красивы… то есть они красивы именно внутренней красотой, и я не сразу научилась понимать это. Истая испанка, Мар Флорес была обаятельна, добродетельна и целеустремленна; она воплощала в себе чаяния простых людей. Матери семейств покупали в киосках журналы, чтобы прочитать что-нибудь новенькое о любимице, а потом передать дочерям – смотрите и учитесь, как надо жить.

Потому что Мар была не просто манекенщицей, каких полным-полно. Она переросла этот уровень и стала просветительницей, общественным деятелем; она открыла школу хороших манер для девушек, пансион для детей с дефектами цветовосприятия, а также гонку воздушных шаров. При всем при том она вовсе не считала себя совершенством и признавала необходимость постоянной работы над собой. Наступил день, когда она призналась широкой публике в своей мечте о работе в кино; для этого она намеревалась оставить карьеру манекенщицы и ехать в Штаты, чтобы изучать актерское мастерство.

Общество пришло в уныние. Читая такое, люди тайком утирали слезы и думали: как же мы-то без тебя, Мар? Ведь ты уедешь в Голливуд… выйдешь замуж за какого-нибудь тамошнего толстосума и уже, чего доброго, не вернешься к нам! Пресса наполнилась письмами протеста; не было ни дня, чтобы у особняка Флорес в Мадриде не проходило хотя бы маленькой демонстрации поклонников, и даже падре Нуньес, известный своими консервативными взглядами, отслужил специальную мессу по многочисленным просьбам телезрителей и простых прихожан.

Ясное дело, что эти демонстрации привлекли множество папарацци… но прежде я должна сказать пару слов об этой странной профессии. Само слово «папарацци», вероятно, итальянского происхождения; как и многие другие итальянские слова, например мафия или джакузи; в Россию оно проникло, видимо, после гибели леди Дианы. Одновременно с этим грустным событием изменилось и отношение общества к папарацци: если прежде их поругивали как-то беззлобно, считая такими же репортерами, как и все прочие, то теперь уж все осознали безнравственную и даже фатальную природу этого промысла. Я даже слышала, что 32 страны – члены ЮНЕСКО – предложили объявить первый же год нового тысячелетия годом борьбы против папарацци; того же требуют «зеленые» в Европарламенте, а также несколько влиятельных организаций сексуальных меньшинств.

Но это, видимо, бесполезно; бороться с папарацци все равно что бороться с нищими. На их продукцию есть спрос; вдобавок некоторыми из папарацци наверняка движет не только денежный интерес, но и азарт охотника. Я отвлеклась? Я просто хотела сказать, что папарацци и прежде охотились за Мар Флорес, но не так уж активно – не из-за того, что она была недостаточно популярной, а просто из-за ее добродетельности: кому охота много часов сидеть на дереве только затем, чтобы сфотографировать, как она в пеньюаре молится на ночь?

Но после всех этих волнительных дел внимание папарацци сделалось более настойчивым… и было отчасти вознаграждено: Мар замечена в обществе дона Фернандо Тапиеса, одного из богатейших предпринимателей страны, человека не юного, но излучающего успех и здоровье. Пресса всполошилась; когда их увидели вместе не раз и не два, на обоих градом посыпались вопросы. Гнусные намеки были с негодованием отвергнуты; обе известных личности искренне и не сговариваясь заявили, что они просто друзья, и лишь один пронырливый журнальчик напечатал уж неизвестно каким способом полученное интервью, что это, мол, деловой интерес – опытный предприниматель оказывает помощь предпринимателю начинающему.

Тут, как взрыв бомбы, сенсация: дон Тапиес подает в суд заявление о разводе с женой. Ну и что, спрашивается? Мало ли людей в мире разводятся? Почему-то это надо мусолить, да еще и связывать с Мар… да еще и приплетать сюда ее переезд в другой особняк – в пригороде, подальше от папарацци и уличных шествий. Разумеется, не все дураки; в то время как журналы усиливают напор гнусных намеков, один из самых серьезных режиссеров страны приглашает ее на главную роль в своем новом фильме. Страна делится на две партии. Одни продолжают горячо сочувствовать Мар, другие осмеливаются открыто называть ее хитрой авантюристкой. В это время на телевизионные экраны откуда-то вылезает ее бывший муж, задрипанный итальянский аристократишка, и охотно разглагольствует о том, что Мар-де ужасная женщина и плохая мать их трехлетнему сыну; посему он подает в суд, чтобы опекунство над ребенком было передано ему. Вся страна, затаив дух, наблюдает за ходом процесса.

И вот – суд принимает решение в пользу Мар! Да и могло ли быть иначе, если к делу было приобщено официальное письмо мэра Мадрида? В этом письме уважаемый человек характеризует знакомую ему донью Флорес как добродетельную во всех отношениях женщину и прекрасную мать. Бывший муж, настреляв денежек со своих сомнительных телеоткровений, укатил к себе в Италию. Так как неприятности завершились, дон Фернандо устраивает изысканный прием, на котором представляет Мар своим друзьям из политической, деловой и творческой элиты. Общество в едином порыве снимает шляпу перед выдающимися качествами этой обаятельной молодой женщины.

Прошло, быть может, не более недели, как обложки журналов вновь взорвались скандальными снимками. Романтический ночной Рим; под ажурным фонарем – Мар в объятиях молодого аристократа и плэйбоя, графа Алессандро Леккио: одухотворенный поцелуй, прогулка в обнимку, ужин в ресторане. Ну и что, скажите на милость? Я и сама ужинала в обществе молодого человека, и тоже как-то шла с ним в обнимку, выпив лишнего… а уж целоваться даже с полузнакомыми (притом четыре раза – два при встрече и два при расставании) – это национальная испанская черта. Ну, а если и вспыхнула нежная привязанность – что с того? Нет же; зануды-репортеры бегут к дону Тапиесу и спрашивают, что он по этому поводу думает. Что будешь делать с такими? Говорил же он им, что они просто друзья! И с величественным снисхождением к человеческой глупости этот достойный человек опять объясняет им, как шкодливым детишкам, что Мар никогда не брала на себя обязательств перед ним, а потому у него нет и не может быть никаких к ней претензий; она свободна и может делать все, что ей только заблагорассудится.

Кстати, пару слов об этом графе Алессандро. В то время, когда я приехала в Барселону, по первому каналу национального телевидения шло еженедельное, весьма популярное шоу, которое вела Ана Обрегон – крашеная блондинка со стандартными параметрами, привлекательная, живая, лет сорока, очень охочая появляться в светской хронике журналов и телепередач, имеющая диплом биолога и карьеру второразрядной актрисы, дочь в прошлом тоже какой-то второразрядной актрисы, а вообще родители состоятельные. У нее был свой дом в престижной части Мадрида, где они и жили с графом Леккио и ребенком, мальчиком, которого она родила ему незадолго до того. Меж тем граф Леккио находился в состоянии бракоразводного процесса со своею женой, итальянской моделью Антонией дель Атте. С этой Антонией, а также с их совместным сыном, граф Леккио приехал в Испанию из Италии еще до того, как я приехала в Барселону; какое-то время спустя, но опять-таки до того, как я приехала в Барселону, у него завязался роман с Аной Обрегон, которой прежде не удавалось довести ни одного из своих многочисленных романов, как говорится, до венца.

Плодом романа Аны с графом Леккио явился очаровательный златокудрый малыш по имени Алекс; конечно же, пресса не обошла пару вниманием. В центральном журнале появляется многостраничный репортаж с фотографиями: Ана в объятиях графа, Ана с малышом в объятиях графа и т.д.; Ана откровенна с интервьюером и говорит о том, как они любят друг друга, как они счастливы, и что только злые козни Антонии дель Атте мешают им создать нормальную семью, то есть сочетаться законным браком. Следующий номер того же журнала помещает интервью уже с Антонией, фотографии ее и ребенка; она уверяет, что граф Алессандро – капризное и безответственное дитя, которое Ана просто купила, поскольку богата: сделала его управляющим собственного спортивного не то зала, не то клуба, а также купила ему «мерседес». И что никакой любви там нет и в помине. И что граф не платит алиментов собственному сыну. И все в этом же духе. Что правда, так это то, что у графа нет ни гроша, а Ана содержит его вполне прилично. Следующим номером интервьюируют самого графа, который говорит, что Антония требует за развод столько денег, сколько он не в состоянии заплатить, и что несправедливо, чтобы эту сумму выплачивала Ана из своих средств, поэтому-то развод и затягивается.

В то время на пятом канале шло еженедельное шоу под названием «Maquina de la verdad», дословно «Машина правды», куда приглашался какой-нибудь популярный персонаж, несколько светских репортеров задавали ему вопросы, а потом проводился контрольный сеанс на полиграфе, чтобы выяснить, правду ли отвечал персонаж. И вот на это шоу приглашают Антонию. Она моложе Аны лет на 10 и, строго говоря, красивее, хотя Ана обаятельнее в своей живости. Поначалу эта женщина показалась мне сумасшедшей и уж явно не подходящей для совместной жизни с кем-либо; однако ближе к концу тысячелетия мое мнение о ней значительно улучшилось: она прикольщица, со специфическим чувством юмора, такая смелая и провокативная, но пожалуй, слишком конфликтная. Она стала затем регулярно наезжать в Испанию и подрабатывать всякими интервью. Как-то раз она сказала, что считает зазорным продавать обстоятельства своей личной жизни; а когда ей намекнули, что она и сама пробавляется такими делишками, она ответила: «Еще чего; я продаю только свой imagen. Ну, разве я для этого не хороша?»

Вы, безусловно, догадываетесь, что говорила Антония на передаче «Машина правды»; независимо от показаний детектора лжи можно было верить ей или нет, но она принесла с собой в студию настоящую бомбу – запись ее телефонного разговора с графом Леккио. Тот взял сына от Антонии и намеревался привести его в свой дом, в смысле в дом, в котором он жил с Аной; так вот, он сказал, что «esa puta», эта блядь то есть, дала им от ворот поворот. А потом он запел – представляете? – запел по телефону о своем восхищении Антонией. Ну, кто из наших мужчин может так? Прокрутив эту запись, Антония хотела еще показать какие-то фотографии, наверняка тоже сенсационные… да тележурналистки, синие чулки, не дали! а жаль, вот бы глянуть хоть одним глазком.

После этой вендетты бедняжке Ане было сложно сохранить красивое лицо. Почти сразу же стала анонсироваться аналогичная передача с участием бывшей няньки златокудрого Алекса, собиравшейся вроде бы рассказать о том, как на самом деле жили Ана и граф, в частности что граф якобы побивал Ану. Адвокат Аны обратился в суд с требованием не выпускать запись в эфир; суд решил в пользу Аны. Вскоре, как по заказу, Ана в домашней обстановке сломала руку: новые фотографии, с перевязанной рукою; общий вопрос – а не граф ли ее так побил?

Короче, в один прекрасный день граф Леккио съехал от Аны, хотя остался при своем «мерседесе», регулярно навещал Алекса и даже проводил с ним каникулы. Время от времени Ана заявляла, что не исключает возможности простить графа Леккио, ведь он все-таки отец ее сына. Помню большой репортаж о дне рождения Алекса: родственники, подарки. Граф явился на день рождения сына, неся подмышкой подарок – беспородного щенка.

Вот с таким типом связалась Мар Флорес; даже говорят, что римские фотографии были подстроены самим графом Леккио. Ну и что же, что он какой-то там двоюродный племянник нашего короля? Да ведь всем известно, что королевская семья его чурается; известно также, что он бездельник – откуда, в таком случае, у него деньги на красивую жизнь? Вот вам и версия: заводит романы со знаменитостями, а потом продает журналам всякие такие скандальные снимки. Я, конечно, не утверждаю, но так говорят.

Но что же все-таки Мар Флорес? Тонкая, ранимая натура, измученная судебным процессом, тревогой за дона Тапиеса, предательством графа… Ну, кто это выдержит? Глубоко оскорбленная развернутой в прессе грязной кампанией, не в силах вынести происходящего, она бежала за океан, в Майами, чтобы привести в порядок свои издерганные нервы.

Она вернулась гордой, уверенной в себе и, как всегда, исполненной сил и добродетелей. Ей предложили вести развлекательную программу на региональном телеканале в Валенсии; затем она снялась в фильме и наконец-то занялась тем, чего от нее уже давно ждало общество – своей до сих пор не устроенной личной жизнью. Она сблизилась с наследником дома герцогов Альба – человеком лет сорока пяти, неженатым, испытавшим до того массу сердечных неудач, но тем не менее сохранившим веру в лучшие чувства и, кроме того, занимавшегося верховой ездой на профессиональном уровне. Как раз в это время я уехала из Испании – именно потому я и не знаю дальнейших подробностей захватывающей жизни Мар Флорес, то есть знаю меньше обычной испанки…

Впрочем, года через полтора, ища в Интернете объявления о домработнице, я случайно заскочила на какой-то испанский сайт и узнала еще кое-что – и это меня не порадовало. Оказалось, бедняжка была вынуждена порвать с будущим герцогом Альба. Причина осталась неясна – мало информации… По ее словам, он слишком зависит от мнения своей матери (а кого это устроило бы?), что его доход, извините, сто сорок тысяч песет в месяц (то есть, всего-то тысяча долларов… право, смешно!), а еще – что вряд ли он станет хорошим отцом ее сыну. Хотя, на мой взгляд, они могли бы вместе кататься на лошадях… Жаль! Однако, несмотря на такие явные недостатки, этот человек всегда был порядочным, как и все герцоги Альба; и, расставшись с Мар Флорес, он говорил, что всегда был о ней хорошего мнения и при сем остался.

* * *

Ана печально умолкла.

– Да-а, – сказала Вероника, поняв, что рассказ подошел к концу. – Но почему же ты так уж переживаешь за эту Мар Флорес? Что она – подружка тебе? член твоей семьи?

– Это очень легко понять, – сказала Ана, – ты же сама употребила слово «сопереживание». Помнишь, как-то давно, в самом начале моего сериала, ты упомянула о том, как герои мыльных опер делаются нам близки? Даже они, фигуры вымышленные и безжизненные; что же говорить о людях из плоти и крови? Такая живая, непредсказуемая Мар мне намного ближе какого-нибудь гипотетического родственника, с которым мы только и обмениваемся телеграммами в праздник. Что я знаю о нем?

– Но Мар о тебе тоже ничего не знает; таким образом, ваше общение односторонне.

– При чем здесь общение? – нахмурилась Ана. – Я просто сказала, что она мне ближе такого родственника; мне интересно узнавать, что и как с ней. Я переживаю, когда ей плохо, и радуюсь, когда ей хорошо. И я не одна такая; в Испании миллион женщин, которые сказали бы тебе то же самое. Слышала бы ты, как они, развешивая в патио выстиранное белье, бурно обсуждают между собой перипетии ее очередного романа!

– А по-моему, – сказала Вероника, – это просто искусственное придумывание себе проблем. Других проблем-то у них нет – вот они с жиру и бесятся.

– Возможно, – пожала Ана плечами. – Но мне так нравилось беситься с жиру вместе с ними! Мне так нравилось говорить «наш король»… Хотя никто не предлагал мне испанского гражданства, и я, разумеется, не имела права голосовать, все эти годы я, может, была в большей степени испанской гражданкой, чем всякие латиносы, что приезжают туда и по закону через год-два уже получают паспорт. Московские дела стали мне непонятны и далеки…

Ана вздохнула.

– Когда я через пару лет впервые приехала в Россию, в отпуск, мы с Филом зашли в маленький продуктовый магазин. Я по привычке улыбнулась немногим людям, кто был внутри, и сказала «Здравствуйте». Покупатели покосились на меня с подозрением. Наверно, они подумали, что раз я здороваюсь, то претендую на обслуживание без очереди, что ли. Продавщица тоже посмотрела на меня, но не признала за знакомую и потому ничего не сказала. Мне сразу стало как-то совестно и неловко, будто я своим мелкобуржуазным приветствием разлагаю мою родину, эту нищую, гордую страну.

– Но сейчас нравы как будто меняются, – возразила Вероника. – Сейчас они бы уже не стали так.

– Может быть, – кивнула головою Ана. – Я здороваюсь теперь только со знакомыми… Марина, а почему ты молчишь? После моего рассказа ты и слова не вымолвила; обычно ты более разговорчива.

– Не знаю, Госпожа, – вздохнула Марина. – Пока Вы рассказывали, я испытывала самые разные ощущения. Вначале я завидовала этой Мар Флорес, потом отчего-то едва ли ее не возненавидела, а под конец задалась вопросом, не желаю ли я променять свою участь на ее. Я понимаю, что все это глупо; просто Вы спросили, я и отвечаю.

– Ну, – с волнением спросила Госпожа, – и желала бы ты такого обмена?

– Нет, – сказала Марина. – Знаете, я довольна всем, что у меня есть.

– А я нет, – заявила Вероника.

– Вот как? – насторожилась Госпожа. – Чего же тебе еще хочется?

– Не знаю. Но мне всегда хочется большего.

– В том числе и со мной?

– С тобой в особенности.

Воцарилось молчание. Откликнувшись на еле заметный жест Аны, к столу подошел официант. Ана рассчиталась. Перед тем, как официант удалился, Вероника посмотрела на него и хотела что-то сказать, но передумала. Ана с Мариной сделали вид, что не заметили ничего.

– А можно вопрос, Госпожа? – спросила Марина.

– Ну?

– Вы упомянули о том, что Ана, гражданская жена графа Леккио, сломала руку находясь в своем доме… А открытый или закрытый был перелом?

– Уж не помню, – сказала Госпожа, – а зачем тебе?

– Чисто досужий интерес. Но почему же граф не угодил под суд за такое членовредительство?

– Но Ана вовсе не была склонна обвинять его, – объяснила Госпожа. – Ведь это были лишь слухи; сама она всенародно заявила, что упала в ванной комнате.

– Это может быть, – заметила Вероника.

– Не говори, – отозвалась Госпожа.

– Вам, госпожа Вероника, повезло гораздо больше, – заметила Марина, чтобы поднять общее настроение.

– Кстати, – сказала Вероника, – все никак не имела случая поблагодарить тебя за тогдашнее.

– Не за что, – зарделась Марина. – Я просто выполняла свой профессиональный долг; так что можете смело падать себе на здоровье и впредь, но только…

Она осеклась.

– Что «только»? – спросила Вероника.

– Под моим наблюдением, – сказала Марина.

– Ну, с меня хватит! – разгневанно объявила Вероника. – Вы обе противные… провокативные… после таких речей вы не имеете права не взять меня с собою и немедленно не ублажить.

Один из Глазок ехидно подмигнул Марине.

– Придется! – развела руками Госпожа.

 

Глава XXII

Посапыванья испанцев. – Без штампика. – В лимузине. – Вальд продолжает подписывать. – Что делают невзначай. – О небольших суммах наличными. – «Оригинал съесть». – Дверь для триллера. – «Стой, стрелять буду!» – Рекс. – Воздух свободы

Двигатели воздушного лайнера гудели ровно и однообразно. Вальд сидел в мягком кресле, бездумно пялился в висящий под потолком телеэкран и ощущал себя глубоко несчастным. Он остро переживал окончание своего путешествия, наполненного таким количеством разнообразных приключений. Он утратил Сида, ставшего столь близким за считанные пару недель. Наконец, он мучился чисто практической проблемой: как пройти мимо пограничника в аэропорту? Проблема казалась неразрешимой.

«Тебе-то что, – думал Вальд, неприязненно косясь на Алонсо Гонсалеса, посапывающего в сладком сне по соседству, – ты-то небось с визой, со штампом в паспорте, как положено… А мне что делать? Был бы на твоем месте Сид, точно придумал бы что-нибудь. Какими разными бывают эти испанцы… хотя и посапывают в креслах вроде как одинаково…»

Он припоминал недавние события. Самым последним была депортация, которая оказалась менее позорной процедурой, чем ему представлялось до того. В некотором роде она была даже приятна: все прочие пассажиры, суетясь, проходили контрольные стойки, распихивали на борту коробки с пакетами, толкались по пути в гардероб, а он, Вальд, как Очень Важная Персона – VIP! – еще прохлаждался в просторном красивом помещении вместе с двумя в штатском, похожими на охрану… впрочем, почему похожими? они и были охраной… Потом эти двое провели его, опять-таки как VIP, мимо всех стоек, внушительно сказав: «Это с нами» – и ни один ни за одной стойкой даже пикнуть не посмел. «До свидания, мистер П., – сказали провожающие у двери в самолет. – Надеемся, в следующий раз вы не будете нарушать правил». Тут-то он и сообразил, что летит из огня в полымя. «Эй, – крикнул он, – поставьте мне хоть какой-нибудь штампик!» Провожающие переглянулись. «Вы хотите проблем, мистер П.?» – «В том-то и дело, что нет. Как я без штампика в Шереметьеве?» Провожающие опять переглянулись. «Это не наше дело, – сказали они. – Мы лишь выдворяем вас с территории Соединенных Штатов… притом заметьте, без скандала; вы не можете пожаловаться на то, как с вами обошлись. А уж со своими собственными властями разбирайтесь как-нибудь самостоятельно». И дверь самолета герметически закрылась за ним.

Ладно, подумал он, переберем возможные варианты… Значит, так: подхожу к турникету; тут он спрашивает: «Куда?» Я говорю: «На родину-с». Он говорит: «Ваши документики». Достаю кислые свои документики, а то и попросту говорю: «Нету». Он говорит: «Придется пройти»… и вызывает наряд. Не годится: увезут и сдадут кому положено. И начинается писанина. И я – их. И все мои деньги – их. Фигу!

Не для того столько стараний положено. Вальд вспомнил событие, очередное с конца – подписание бумаг карибского траста. Когда он был еще взволнован шумихой с прощальным интервью, рукопожатиями, автографами, бурным объяснением с Сэнди… и когда некто в том же штатском взял осторожно за локоток и тихонько сказал на ухо: «Мистер П., вы не забыли? Вас ждут…» – а он, кстати, и на самом деле забыл.

Подразумевалась встреча лишь с одним, а их оказалось двое. Похожие друг на друга еще больше, чем мистер Y и мистер Z, а вместе похожие на двух старых цыган. Сходство усиливалось золотой серьгой с бриллиантом, продетой в левое ухо у каждого; роскошные коверкотовые костюмы, сшитые явно на заказ, смотрелись на них странновато. Они не стали скрывать своих имен за безликими буквами. «Радж Топинамбур из Вест-Индии», – вежливо представился один из них. «Иегуди Мангольд, партнер из штата Невада, – сказал другой. – Желаете наши визитные карточки?» – «Нет, спасибо», – еще шире улыбнулся Вальд, живо сообразив, кто перед ним. «И правильно, – одобрил Иегуди, – все должно быть вот здесь, – он выразительно постучал себя пальцем по лбу. – А теперь, мистер П., прошу вас». И он широким жестом указал Вальду на стоящий рядом длинный лимузин.

Внутри лимузин был хорошо приспособлен для деловой встречи и напомнил Вальду так называемую директорскую «Газель» – машину, которая была у него до «круизера». Они сели на диваны из натуральной кожи, с трех сторон небольшого стола, по поверхности которого Иегуди немедленно начал раскладывать разной толщины документы. «Что будете пить?» – спросил Радж. – «Бурбон со льдом», – ответил Вальд. – «Отличный выбор, сэр», – похвалил индус и подал требуемое.

Тем временем Иегуди закончил раскладывать документы и сказал: «Прошу, мистер П., вашу подпись вот здесь и вот здесь». Вальд изготовился. «Минуточку, – предостерегающе поднял палец Иегуди, – на вашем месте я бы попробовал вначале на черновике. – И, отвечая на озадаченный Вальдов взгляд, пояснил: – Учитывая, что вы только что выдали массу автографов, ваша рука может функционировать не совсем как обычно… это было бы огорчительно».

Вальд оценил добрый совет и расписался с особым вниманием. «Мы чисто ведем дела, – добавил Радж и, пока Иегуди складывал бумаги, достал из небольшого конверта единственный листок формата А5; – теперь, сэр, самое главное: банковские коды. Настоятельно рекомендую вам теперь же запомнить имя, под которым вы войдете вот в эту страницу Всемирной Сети, и еще одно имя, под которым вы скачаете оттуда вот эту банковскую программу, и пароль, под которым вы будете входить в сеть вот этого банка и управлять своим счетом вот с таким номером. – Говоря это, Радж водил смуглым пальцем по бумажке с несколькими рядами буквенно-цифровых символов, в то время как Иегуди, подчеркнуто глядя в окно, вроде как невзначай нет-нет да и косил глаза в сторону бумажки. – Будет и еще один, последний пароль, – добавил индус, словно комментируя любопытство своего спутника, – но здесь его нет, так как это вы должны придумать его и самостоятельно зарегистрировать в банке».

«Очень хорошо, г-н Топинамбур, – сказал Вальд, уже оценивший оборудование лимузина, – но я лучше запоминаю не глазами, а пальцами. Как я погляжу, эта машина снабжена первоклассной связью; я также уверен, что вы прихватили с собой из Вест-Индии свой терминал – надеюсь, вы и сами используете именно эту банковскую программу, иначе не стали бы рекомендовать ее мне… а раз так, я хотел бы немедленно активизировать свой счет, заодно проверяя все сказанное вами на практике».

Двое переглянулись и поджали губы. «Кстати, мистер П., – сказал Иегуди, – это, конечно, формальность… поскольку вашу персону удостоверили представители правительственных агентств… но, если не возражаете, я бы все-таки взглянул на ваш, извините, документик».

«Извольте», – холодно сказал Вальд, полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, квитанций лас-вегасского паркинга, неиспользованного презерватива и прочего хлама свои потрепанные автомобильные права, извлек их наружу и с неудовольствием сунул Иегуди под нос. Пока последний изучал их с подозрительным видом, Радж успел расположить на столе и ввести в рабочий режим «дипломат», напичканный всем чем положено, а затем развернуть его к Вальду лицом.

Сверяясь с бумажкой, Вальд пощелкал клавишами и вошел в банковскую сеть; программа и впрямь была что надо. Вальд без труда зарегистрировал свой личный пароль, получил подтверждение и наконец открыл окно своего счета. Увидев там цифру, он не удержался от изумленного возгласа, в то время как Радж, подчеркнуто глядя по сторонам, вроде как невзначай нет-нет да и косил глазок в окно на дисплее. Тут-то Вальд и понял, что странное событие, приключившееся с ним сразу же после первого интервью, вовсе не приснилось, как он в свое время было решил. Тогда он прикрыл окно и задумался.

«Надеюсь, – спросил он наконец, – вы уже уладили с моим представителем вопросы вашего гонорара?» – «Разумеется, – живо отозвался Иегуди, возвращая ему документ. – А что?» – «Мне нужна небольшая сумма наличными, – сказал Вальд, смущаясь; – я перевел бы на ваш счет прямо сейчас». – «Но, сэр, – заметил Радж, – мы как раз дошли до этого; вот ваши кредитные карты, – он выложил на стол два продолговатых конверта, – а банкомат здесь в двух шагах». – «Спасибо, – сказал Вальд, забирая конверты, – но банкомат, к сожалению, не выдаст требуемую сумму». – «Какая же сумма вам нужна? – удивился Иегуди. – Банкоматы выдают до четырехсот долларов!» – «Нужно десять тысяч, – сказал Вальд, смущаясь еще больше. – Ну, хотя бы пять». – «Хм». Двое переглянулись. Иегуди покачал головой. «О’кей, – махнул рукой Радж. – Переводите». – «Сколько?» – «Десять пятьсот». – «Крутовато!» – «Только для вас – десять четыреста…»

Вальд под диктовку заполнил ордер, закрыл свое окно и вежливо развернул «дипломат» обратно к индусу. Тот пощелкал клавишами и проверил свой счет, в то время как Вальд, подчеркнуто глядя неизвестно куда, вроде как невзначай нет-нет да и косился глазком на клавиатуру. «Очень хорошо, – удовлетворенно сказал Радж, закрыл окно на дисплее и вообще весь «дипломат». Затем он приоткрыл другой «дипломат», просунул в него руку, покопался там и извлек наружу аккуратную пачку: – Прошу вас, сэр». – «Все?» – спросил Вальд, опуская пачку в свой внутренний карман. – «Не совсем. Вот копия полученных и проверенных вами банковских кодов; прошу вас сличить ее с оригиналом и расписаться в получении». – «А куда оригинал?» – «Вообще-то он ваш; но вы уже запомнили коды?» – «Да». – «Замечательно. Тогда оригинал можно съесть». – «Фу», – поморщился Вальд. – «Зря вы так, – сказал индус. – Эта бумага изготовлена специально для подобных целей; она не только съедобна, но даже полезна для пищеварения». – «И хорошо очищает зубы, – добавил Иегуди; – а образцы, поставляемые непосредственно в вашу страну, выполняют еще и полезную функцию антиполицая». Еще раз послушавшись доброго совета, Вальд разжевал бумажку – и действительно, прямо-таки физически ощутил, как его зубы очищаются.

Вкусная была бумажка, тоскливо подумал он, возвращаясь от воспоминаний к действительности. Жаль, что не выполняет функцию антипограничника… Другой вариант: спокойно иду себе, нагло, как бы и не замечая человека в форме; только он сообразит, что мимо него прошел нарушитель, а я уже тама. Тут он – свистеть, кричать… а я – бежать со всех ног куда глаза глядят. Тоже не годится: догонят… уже, можно сказать, на родной земле… и опять-таки сдадут кому положено. Может, проползти под стойкой? Тоже не выйдет – там для того зеркала наверху… Подождать, когда отвернется?

Гнусная ситуация, подумал Вальд и отмотал взад еще виток свежих воспоминаний. Интервью… Не в кайф уже и воспоминание об этом интервью. Удивленные глаза мистера Z, принимающего двенадцать сотен – видно, не стоило отдавать… Еще более удивленные глаза Сида, принимающего десять штук без малого… «Вальдемар! если тебе так уж необходимо оставить здесь эти деньги, почему бы не устроить роскошный обед?» – «Я сказал, забирай». – «Я так не могу. Сейчас ты улетишь, а я – знаешь что? – первым делом напьюсь как следует, а с остатком денег пойду в казино». – «Дело твое; не забудь только о страусе». – «Ты хотел сказать, о Сьёкье?» – «Я тебе дам Сьёкье». – «Не годишься ты в воздухоплаватели, Вальдемар, чувства юмора у тебя никакого. Думаешь, я не заметил, что ты на нее глаз положил?» – «Ну, все; у меня такое ощущение, что мы что-то забыли». – «Помолиться на посошок». – «Ах, да…»

Еще виток: Гонсалес в наручниках, черт бы его побрал… Еще: хватающий за душу ночной перелет на шаре. Сид вместо страуса локтем к локтю – виртуоз, повелитель воздушных потоков… о, Сид! Еще: добровольное признание в незаконной депортации страуса… Да уж. Наподписывал… а что делать? Против лома нет приема. Как же, однако, быть с пограничником?

Может, я идиот, подумал Вальд. Что может быть проще? Подойду к нему и начну говорить по-испански. В смысле, по-английски (по-испански-то я не могу). Да погромче, да понастойчивей! это мы умеем… Спросит документы – закричу еще громче… не вздумаю ничего показать… Конечно, идиот – только идиоту придет такое в голову… Солнце… двадцать пятое шоссе… Хотя Сид и изнасиловал «круизёр» – принял, должно быть, за нагревательную установку… да и черт с ним, с «круизёром»; денег теперь вдосталь и на бронированный «мерседес»…

Уже объявили снижение; уже и Гонсалес проснулся, посмотрел в иллюминатор и выдал по обыкновению несколько высокопарных фраз; уже прогремело шасси под ногами, и колеса коснулись бетонной полосы – а Вальд так еще и не решил своей главной задачи, и чем ближе подходил критический момент, тем хуже становилось его настроение. Вот самолет вырулил куда положено… вот распахнулась герметическая дверь… Рядом с невразумительно бормочущим Гонсалесом, посреди отягощенной поклажей толпы, Вальд налегке шел по полутемной аэропортовской анфиладе и до последнего момента понятия не имел, что же он сделает – до того, пока его навостренный приключением взор не выхватил из окружающего пространства нечто спасительное. Оп-па!

Он не мог бы сразу сказать, что случилось. Такое он впервые заметил за собой еще в школьные годы. Он читал книги быстро, не вдумываясь в отдельные слова и постигая смысл фраз в целом, и в какой-то момент ему начинало казаться, что в тексте что-то не так. Он начинал вчитываться во фразы более внимательно и обязательно находил опечатку… то же произошло и сейчас. Мозг среагировал автоматически – на что же именно? Он возвратился взглядом в коридор, откуда только что вышел – нет еще; медленно осмотрел холл… кажется, горячее… пьяный валяется? нет, не это… вот оно! Ну конечно. Полуоткрытая дверь, одна из тех дверей непонятного назначения, что не предназначены для посторонних… дверь, ведущая неизвестно куда… Именно через такие двери проходят в триллерах, чтобы проникнуть, похитить, убить. Чем он хуже?

Вальд остановился и ухватил Гонсалеса за ворот.

– Эй, Гонсалес, – сказал он внятным и тихим голосом, – я с тобой не летел. Ты понял меня?

– Да, – сказал ошеломленный Гонсалес.

– Вот это положи к себе в чемодан, – Вальд сунул в руки Гонсалесу пару продолговатых конвертов. – Сейчас я исчезну, и мы можем встретиться на каком-нибудь опознании. На этот случай – я по-прежнему твой директор и все такое, но я просто приехал в Шереметьево тебя встречать. Из Москвы приехал, из офисины. Все ясно?

– Да.

– Повтори.

– Сеньор не летел со мной. Сеньор просто приехал меня встречать. Но почему сеньор не прислал вместо себя водителя?

– Не твое дело. Хотел сделать сюрприз. И не вздумай покидать аэропорт, пока не увидишься со мной, понял?

– Теперь понял окончательно, – сказал Гонсалес.

– Ну, то-то же.

И Вальд скрылся за полуоткрытой дверью.

Он шел куда глаза глядят. Он дергал наудачу какие-то еще двери и открывал некоторые из них, спускался по ступеням при свете редких слабых лампочек, пересекал трубы, затем поднимался по другим ступеням, пару раз проходил мимо каких-то людей, делавших непонятно что и косившихся на него с подозрением – и, видно, мог бы таким образом даже выбраться наружу. Но это было бы уж слишком большой удачей. Свет карманного фонарика ударил сзади в полутьме, высветил четкую Вальдову тень на ящиках с неведомым содержимым, и Вальд инстинктивно зажмурился. В тишине щелкнул затвор. Раздался злой лай большущей собаки.

– Стой, – звонко донеслось из-за спины, – стрелять буду!

Вальд остановился и поднял руки.

– Документы!

– Да вы что, мужики, – заныл Вальд, – так и заикой можно оставить… Ну, какие у меня могут быть документы? Если б я летел куда… а то…

– Поговори у меня, – сказал молодой голос. – А ну, Рекс, как у нас насчет пластиковой взрывчатки?

Рекс промолчал.

– Насчет наркотиков?

Рекс поворчал, но не гавкнул.

Небось, в бумажку было что-то подмешено, догадался Вальд. Карибская дрянь какая-то… лучше бы это был антиполицай, ей-Богу.

– Чисто, – доложил другой голос.

– Вперед не оглядываясь, – скомандовал первый голос. Вальд повиновался. – Налево, – звенел голос, – прямо… Толкнуть дверь. Направо. Наверх…

Вальд выполнил все приказы. Через десять минут он был выпотрошен, изучен и вдогонку за своим разнообразным хламом, сложенным в полиэтиленовый пакет, препровожден к немолодому уже человеку в форме младшего офицера внутренних войск, поднявшему на него взгляд усталый и все понимающий.

– Что будем делать, Вальдемар Эдуардович? – спросил офицер, заглядывая в потрепанный Вальдов загранпаспорт. – Прописочка-то в Москве имеется?

– Увы, – развел руками Вальд. – Имеется.

– Ну-ка – адресок…

Вальд продиктовал. Офицер развернулся за столом и стремительно, как пианист, пробежал пальцами по клавиатуре компьютера, стоявшего на боковой приставке. Скривился, глядя на монитор.

– Угадали. Вы откуда сейчас?

– Из какого-то подвала, что ли…

– Откуда приехали в аэропорт?

– Странный вопрос, – удивился Вальд. – Из дома…

– Цель пребывания в аэропорту?

– Какая и у всех – встретить человека.

– Фамилия и рейс прибывающего?

Вальд сказал. Офицер опять пощелкал клавишами. Проверяет рейсы, догадался Вальд – небось, не только Гонсалеса, но и меня… Он порадовался гордой самостийности американцев, заполнивших его авиабилет фамилией в английской транскрипции – а не во французской, как почему-то принято на родине.

– М-да, – сказал офицер, закончив свое безнадежное расследование. – Каким же это ветром вас, Вальдемар Эдуардович, занесло на бондовую территорию, а?

– Сам не знаю, – пожал плечами Вальд. – Живот прихватило, а до туалета бежать далеко – поищу, думаю, служебный… Зашел в какую-то дверь, потом еще в одну… смотрю, что-то не то; ткнулся назад, а там уже заперто.

Он подался ближе к офицеру и спросил, доверительно понизив голос:

– Знаете, какое у меня подозрение?

– Ну? – выдохнул офицер, сузив глаза.

– Угостился несвежими пирожками… не вздумайте, кстати, купить – знаете где? На первом этаже; если встать к табло прилета спиной, то прямо и как бы слегка налево…

– Петров, – устало позвал офицер, – выведи гражданина в зону встречи. Смотрите у меня, Вальдемар Эдуардович… если еще раз будете искать туалет в экстерриториальной зоне… Кстати! – его глаза вновь сузились. – А как насчет живота?

– Проблема отпала, – ухмыльнулся Вальд. – Как услыхал Рекса за спиной, так сразу и отпала.

Офицер недоверчиво принюхался.

– Показать? – с готовностью предложил Вальд.

– Шутник, – буркнул офицер. – Петров, выполняй.

Может, насчет Рекса я и не соврал и тем более не пошутил, подумал Вальд через пару минут. Однако, покрутив башкой по сторонам, он понял, что это не так – он просто вдохнул воздух свободы. Историческое путешествие полностью завершилось. Вальд очутился среди своих.

 

Глава XXIII

Два переулка. – «Как твои дела?» – Копье Святого Георгия. – Отличие учреждений от истины. – Сушумна. – О пользе непрерывного делания Жизни. – Товар лицом. – Всестороннее испытание товара. – Группа риска

Марина открыла рот и с обычным равнодушием ощутила у себя на языке плоский, безвкусный, сухой кусочек тела Спасителя. Затем она поцеловала такую же сухую, бесцветную пасторскую руку и отошла от алтаря.

– Мария, – услышала она за спиной, и сердце ее затрепетало.

Она отошла в сторону, ощущая за собой движение человеческого тела.

– Не оборачивайся, – тихо сказал мужской голос. – Иди Волковым переулком мимо зоопарка до ГАИ.

– Вы хотели сказать, до ГИБДД? – прошептала она.

– Не умничай, – сказал голос. – Поедешь с двумя, которые окликнут тебя по имени.

Она подождала еще немного, но больше ничего не было слышно. Она обернулась и никого не увидела рядом с собой.

Она сделала, как ей сказали. Небо хмурилось; ветер влачил по переулку сухую листву. С замирающим сердцем она шла мимо невысокой здесь решетки зоопарка, и снова голос из-за спины произнес:

– Мария.

На сей раз она обернулась. Дверца задрипанного «жигуленка», одного из многих стоявших близ переименованного органа, была приоткрыта, и с заднего сиденья выглядывал ничем не примечательный человек – тот, что ее позвал. Он поманил ее рукой и раскрыл дверцу пошире. Марина подошла к машине. На переднем сиденье сидел еще один. Марина села, куда ей было указано.

– Извините, – спросила она у человека, позвавшего ее, – это надолго? У меня кое-какие дела… Я не хотела бы попасть в неловкую ситуацию… – Она поколебалась и добавила: – Как уже было.

– Я не должен с тобой разговаривать, – сказал человек, – так что не задавай больше вопросов… Думаю, в случае необходимости тебе дадут позвонить.

Машина тронулась. Петляя, она проехала несколько пресненских кварталов и заехала в какой-то двор. Человек, сидевший на переднем сиденье, шустро выскочил и услужливо раскрыл пред Мариной дверь. Она вышла. Рядом стояла еще одна машина, иномарка не из дорогих, и дверца ее тоже была открыта.

– Прошу, – показал все тот же человек.

Они пересели. Машина резко рванула с места, буквально выпрыгнула из дворика и через минуту оказалась перед Садовым Кольцом.

«Мы едем в центр», – подумала Марина.

Ее догадка оказалась верной. Машина пересекла Кольцо, затем вырулила на Большую Никитскую и, совсем немного не доехав до Кремля, свернула направо. «Романов переулок», – прочитала Марина на вывеске.

Машина остановилась. Опять перед Мариной открыли дверцу, и – один человек сзади, один впереди – проводили ее к боковому подъезду невысокого самого уродливого во всем переулке дома… да даже и не к подъезду, а как бы к бойлерной.

Снова ходы, двери, ступени, ведущие вниз, даже маленький эскалатор… Однако на этот раз – не так глубоко, как тогда; и правда – это было совсем другое помещение. За очередным поворотом открылся современный, очень уютный холл, разумеется без окон, но залитый ярким искусственным светом, и человек, идущий впереди, отошел в сторону. Другой человек подошел к ней, внимательно осмотрел ее, не дотрагиваясь, и подвел к большой дубовой двери. Затем он вынул из нагрудного кармана устройство, похожее на телефонную трубку, и поднес к своему лицу.

– Она здесь, – сказал он в эту трубку. – Есть.

Дубовая дверь отворилась. За нею виднелась часть комнаты, тоже освещенной люминесцентными лампами и обставленной с изысканной простотой.

– Прошу, – указал рукой человек.

Марина зашла в комнату и осмотрелась. Это был рабочий кабинет, не очень большой и с первого взгляда ничем особенным не примечательный. Правую от двери стену кабинета занимали какие-то шкафы. Напротив них стоял единственный письменный стол с парой кожаных кресел перед ним и компьютером на боковой приставке. Посреди кабинета, то есть между шкафами и столом, лежал толстый, очень мягкий по виду ковер. За столом сидел человек, при виде которого сердце Марины забилось сильнее – человек был одет в точности так же, как те пятеро в подземелье, только мантия его была наружу не черной, а голубой стороной; как и в тот, в первый раз, Марина залюбовалась этим чудесным цветом. Капюшон сидящего за столом был откинут, однако он что-то писал, низко склонив голову и подперев лоб ладонью, отчего Марина не видела его лица. Высоко на стене за его спиною висел российский герб, исполненный в виде цветного барельефа. Слабо щелкнула закрываемая дверь. Услышав звук, человек положил на стол ручку и поднял голову.

– Здравствуй, Мария, – звучно произнес он, и Марина узнала его сиятельство. Непроизвольно вздрогнув, она тут же овладела собой и низко поклонилась, в этот раз нимало не задумываясь над техникой своего поклона. – Рад тебя видеть, – улыбнулся ей человек. – Садись! – И он указал на одно из стоящих перед столом кресел.

Марина села.

– Как твои дела? – поинтересовался человек.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Мои дела неплохи.

Человек одобрительно покачал головой.

– Мария, настал час просветить тебя кое в чем.

– Я вся внимание, ваше сиятельство.

Человек немного подумал.

– Дитя мое, – сказал он ласково, – я столько раз представлял себе эту беседу… а сейчас даже не знаю, как начать. Твоя миссия поистине велика.

Марина промолчала.

– Понимаешь ли ты, – спросил его сиятельство, – что живешь в стране, которой владеет змей и которую тащит в пропасть? Впрочем, – заметил он, – ты слишком юна и темна, чтобы делать собственные умозаключения. Скорее всего, ты повторишь что-нибудь слышанное… например, из речей думской оппозиции… а потому я пока и не жду от тебя осмысленного ответа на этот вопрос.

Он помолчал.

– Я дам тебе много серьезных книг, чтобы ты могла просветлиться и обратить себя к истине. Не думай, что речь идет о религии; я говорю о вере в отечество, в предназначение. Жалок народ, не имеющий веры и через это не имеющий будущего! а именно таков сейчас русский народ. Воры, временщики всегда изводили Россию. Однако если спасительная фигура монарха, возвышаясь над многими прежними паразитами, в конечном итоге отводила беду, то нынешние, ничем уже не стесненные, никого уже не боящиеся, подвели тысячелетнюю державу на самую грань полного краха.

Его сиятельство опять помолчал, и Марина внезапно заметила, что барельеф на стене, первоначально как бы автоматически принятый ею за герб государства, в котором она жила, в действительности таковым не является. Не один лишь большой щит с Георгием Победоносцем разместился на фоне двуглавого орла; вместо того по телу орла и по крыльям рассыпалось много маленьких, неизвестных Марине геральдических символов. Да это же герб Российской Империи, догадалась она – старинные монеты, на которые ей иногда доводилось взглянуть, несли на себе точно такой же.

– Простите, ваше сиятельство, – спросила она, пользуясь возникшей паузой, – правильно ли я поняла, что вы монархист?

– Да, – сказал человек. – Нациям свойственны исторические стереотипы; есть народы парламентские, которым вполне уместно быть таковыми, а есть и монархии, и никуда от этого не уйдешь. России остро нужен наследственный правитель, и тайная организация, которой я руковожу, поставила своей целью спасение страны путем восстановления исторической справедливости.

Собеседник опять сделал паузу, и Марине чрезвычайно захотелось спросить, кто же должен сделаться царем, но что-то пока удержало ее от такого вопроса.

– Это очень благородная цель, – заметила она вместо того, – но, вероятно, очень трудная?

– Да, – подтвердил его сиятельство. – Однако пора тебе знать, кто я такой. Фамилию мою ты узнаешь со временем, зовут же меня князь Георгий; первое потому, что я действительно князь, родственник законно царствовавшей фамилии, а имя Георгий я взял себе сам в честь святого, чье копье ясно указывает нам способ борьбы со злом. Всю свою жизнь я подпольно работал над этой идеей, и сейчас мои усилия близки к завершению. Я создал Орден Святого Георгия Победоносца – огромную и невидимую структуру, не имеющую ничего общего с несколькими кучками маразматиков или экзальтированных снобов, что гордо именуют себя партиями монархистов и тому подобным. Ты искусна в притворстве и скрытности; ты касалась карательных машин действующего режима… стало быть, ты можешь представить себе, насколько моя задача была сложна.

– Могу, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Но что же я, жалкая мошка, могу положить на алтарь этого великого дела? Разве что случайную кроху моего знания?

– Кроху? – иронически переспросил князь. – Ты более чем скромна! Твоя кроха будет алмазом грядущей короны. Мои аналитики обнаружили в тебе дар водворять Царя. Было знамение: Дух Живой войдет в Деву Марию и через нее приведет нам Царя Земного… подобно тому, как Дух Святой привел к людям Царя Небесного две тысячи лет назад. И змей будет унижен и побежден; и Царь водворится. Вот твое истинное назначение.

Он недолго помолчал и добавил:

– Начиная с этого момента ты посвящена. Все новые члены Ордена проходят посвящение путем особого ритуала, но в данном случае я распорядился считать таковым пройденное тобой испытание. От имени Ордена поздравляю тебя, Мария, и приветствую в наших рядах.

– Ваше сиятельство, – вся задрожав, отвечала Марина, – вы и представить себе не можете, что творится у меня в душе! С одной стороны, мои счастье и гордость от столь высокой чести, оказанной мне, поистине неизмеримы; с другой же стороны, мне страшно от ощущения, что это результат огромной ошибки. Ведь не кто иной, как вы, дали мне имя Марии; честно говоря, я даже не крещена. Что же до посрамления змея и водворения Царя – да, я это могу… но разве вам неизвестны детали?

– И что? – спросил князь.

– Как что? – удивилась Марина. – Разве я гожусь?

Его сиятельство покачал головой и улыбнулся.

– Из книг, которые тебе будут даны, ты поймешь дело в подробностях; пока же поверь, что Дух Живой – совершенно иная сущность, нежели Дух Святой и так далее. Православие, да и вообще любая выраженная религиозная доктрина – не более чем форма приближения к духовной истине… как сказал Рам Дасс, то есть доктор Ричард Алперт: если люди, которые ведут вас, не отличаются полным единением, то они привязываются к учреждению, а не к истине, на которой оно основано; учреждения же разъедаются, если не питаются постоянно Духом Живым. Кстати, – добавил князь, – именно таким образом разъедены все до одной сегодняшние конфессии, а также наше несчастное государство. Крещение! – презрительно фыркнул он. – Что это, скажи мне, за церковь, которая не смогла поддержать помазанного на царство? Плесень, не более; может быть, прав был Петр Великий, когда учредил Священный Синод.

– Вы хотите восстановить его? – робко спросила Марина.

– Это не мне решать, а государю, – строго сказал его сиятельство, – моя задача восстановить лишь самое монаршую вертикаль как историческую справедливость. Итак, ты поняла: имена нам дают не люди, не учреждения и тем более не сомнительные обряды, претенциозно названные таинствами. Единственно Дух Живой дает имена; потому переименовывать можно и должно.

– В таком случае, – заметила Марина, – не иначе как Дух Живой посетил вас, когда вы переименовывали себя в Георгия… да и меня в Марию, наверно.

– Именно так, – подтвердил князь, – и именно посетил, это точное слово; Он сейчас не во мне. Если применить ту же религиозную аналогию, то я ощущаю себя предтечей… только не таким бездарным, как Иоанн, который стал проповедовать все то же крещение и кончил плохо, даже позорно. Но Бог с ним! надеюсь, с первым из твоих аргументов мы разобрались. Теперь – о более тонкой материи, то есть о сущностях Царств. Начнем, разумеется, с Живого Духа; что это? с чем, как говорится, Его едят? Конкретное указание об этом находим у Алекса Андра в его остроумной «Калагии»… – Его высочество раскрыл книгу в дорогом переплете, одну из лежавших перед ним на столе, и вслух зачитал: – «Исканием для нас станет Движение Духа снизу вверх через Сушумну (структура Огня вертикальна) и радиально, от Сушумны, в областях Монады, и Движение собственно областей в особом роде. Так голографическое поле Монады войдет в Движение через движения всех энергий Материи и через самою Материю. В этом Движении Огненное Зерно Духа соединится с его голографическим информационным кодом и разовьется в Высокую Сущность Духа. Конечно, – пояснил он, бросив короткий взгляд на слегка озадаченную Марину, – если для этого акта Сознание очищено и тело свято. Такой Предвечный Дух Живой, и Он с нами». Ты улавливаешь?

– Почти, ваше сиятельство, – живо отозвалась Марина. – Правильно я поняла, что Сушумна – это и есть то, что возгорается Огнем?

– Абсолютно, – подтвердил князь, – притом, согласно Андру, бело-серебряным. Потому-то, замечу между строк, у Святого Георгия и бело-серебряные доспехи – а не какие-нибудь, к примеру, желто-золотые.

– А что такое Монада?

– Это оболочки, – объяснил князь, – то есть голографические области, в которых энергии обретают особый род движения… да это не так уж важно; главное, что с момента соединения Огненного Зерна с голографическим кодом Живой Дух будет присутствовать в каждой из движущихся областей – будь то акт плотской любви или система государственного управления. Теперь поняла?

– Кажется. Вы хотите сказать, что все Цари, которым надлежит быть восставленными… являют собой одну и ту же духовную сущность, но в различных, э-э… движущихся областях?

– Именно так; меня радует, что ты понятлива.

– Кто же тот Царь, которого вы хотите восставить? – задала наконец Марина давно мучивший ее вопрос.

– Пока неизвестно, – вздохнул князь. – Такого знамения еще не было, а может, и не будет; в последнем случае придется определять самим.

– Но не кажется ли вам, ваше сиятельство, – спросила уже несколько успокоенная Марина, – что для успеха дела важна не только, так сказать, идейная канва, но и чисто практические, конкретные способы достижения цели? Меж тем, как я погляжу, перед вами стоит даже не одна задача, а целых две…

– Ты посвящена! – резко перебил князь Марину, нахмурившись. – Ни один человек не может зайти сюда без тщательного досмотра; тебя же даже не испытали металлоискателем. Я – генерал Ордена, первое лицо! – лично ввожу тебя в твою миссию. Ты отдаешь себе отчет в оказанной тебе чести?

– Ваше сиятельство, – пролепетала Марина и вжалась в мягкое кресло, как бы пытаясь в нем спрятаться, – в чем же я провинилась, чем навлекла на себя ваш гнев?

Его сиятельство слегка смягчился.

– Видно, правы были те, кто советовал мне посвятить тебя по ритуалу, – проворчал он все-таки несколько еще раздосадованно и покачал головой. – Так или иначе, ты теперь часть Ордена, разве что без определенного пока ранга. Во-первых, не смей впредь дистанцироваться! ты сказала: «перед вами стоит задача», и слово «вами» в данном контексте относилось не лично ко мне, но к Ордену; надлежало сказать: «перед нами». Во-вторых, в твоем тоне я то и дело улавливаю некий протест. Ты ведешь себя как рыбная торговка; немедленно изволь это прекратить! Не торговаться ты призвана, но обсудить со мной наши задачи, – князь поднял палец и выделил слово «наши». – Теперь поняла?

– Да, ваше сиятельство. Я заслуживаю наказания.

– А так и вовсе не советую тебе говорить, – усмехнулся князь столь мрачно, что Марину пот прошиб. – Наказания в Ордене весьма суровы, и если дойдет до того, потачки тебе не будет.

Он замолчал. Молчала и Марина, кляня себя за неумелое, пошлое поведение.

– Продолжим, – сказал затем князь прежним деловым тоном. – Я перебил тебя, когда ты высказывала некое суждение о наших задачах.

– Да, ваше сиятельство, – подтвердила Марина с энтузиазмом, искательно заглядывая в глаза князю и стараясь побыстрее загладить неприятный пизод. – Я хотела сказать, что задач этих две, так как прежде, чем водворить Царя, необходимо Его обнаружить.

– Это бесспорно, – кивнул его сиятельство.

– И чтобы решить каждую из этих задач, нужны особые и, возможно, очень сложные способы.

– И это так.

– Значит, вы разработали их? – с надеждой спросила Марина.

– Нет, – сказал князь.

– В таком случае, – растерялась Марина, – на что же вы рассчитываете, ваше сиятельство?

– На тебя, – сказал князь. – Ты ведь решаешь эти задачи… в той области, в которой сильна?

Марина почувствовала, что против воли начинает улыбаться, притом несколько снисходительно. Она понимала, что снисходительность эта в данных обстоятельствах совершенно неуместна и грозит ей новым взрывом княжеского гнева, если не страшным наказанием, но ничего не могла с собой поделать – уж больно забавной выглядела эта гипотеза – и лишь по мере сил постаралась сделать так, чтобы улыбка выглядела виновато, кокетливо, глупо… как угодно, лишь бы не снисходительно.

– Ваше сиятельство, – сказала она поскорее, чтобы князь не успел догадаться об ее внутренней борьбе, – одно из таких, с позволения сказать, решений – не более чем природный дар, развитый во мне моим Отцом; на другое ушли годы напряженной работы… Уж не думаете ли вы, что мой опыт может быть так запросто перенесен из одной области в другую, столь отличную от нее?

– Значит, нужно создать нечто специальное.

– Специальное! без какого-либо общего подхода…

– Отчего же, – отозвался князь, – общий подход разработан мыслителями, и достаточно ясно… Для примера, обратимся к Эль-Аджарачану, который прямо ставит вопрос: как найти нужное Прошлое в Настоящем, чтобы сделать Его Основой для достижения Будущего в Настоящем? И путем несложных рассуждений дает нам следующий ответ, – он раскрыл другую книгу и зачитал: – «Этого можно достичь непрерывным деланием Жизни, привлекая Мертвого в Жизнь и делая его Неизменно Живым в Живой Жизни в себе Едином; и тогда бывший Мертвый, став Неизменно Живым в Живой Жизни, становится Несмертным Гением того, кто привлёк его к этому, и делает смертного также Несмертным, ибо он его Жизнедатель. Это есть Реализация Закона Живой Памяти Неизменно Живого Духа Сущего Человеком».

– Понимаю! – догадалась Марина; – вы хотите воскресить духовную сущность Царя. Действительно, это свет в конце тоннеля… однако, я бы осмелилась сказать, еще очень и очень далекий от практики.

– Теперь ты не торгуешься, но прибедняешься, – заметил князь; – я уверен, что все это тебе по плечу. Конечно, твой опыт не будет тупо перенесен, но будет использован – считай, что до сих пор ты тренировалась, скажем, так же, как индейцы в танце перед войною… или, если угодно, как Петр со своим потешным полком… Таким образом в практическом плане ты уже несколько приближена к цели. Кроме того, у тебя будет много помощников, а самое главное – мы не пойдем своим путем; существуют некие государственные наработки, которыми мы предполагаем воспользоваться… впрочем, оставим эти детали до следующей встречи. Сейчас ты должна глубоко осмыслить то, что тебе предстоит. Всем, связанным с Орденом, начиная с чтения книг, ты будешь заниматься на специально оборудованной для тебя квартире, куда уже доставлено все необходимое. Это в Крылатском; вот адрес, вот ключи, – он выложил на стол перед изумленной Мариной связку ключей, – немного далековато, но позже будет машина. Вопросы есть?

– Есть, ваше сиятельство… два.

– Слушаю.

– Я смогу как-нибудь связываться с вами?

– Пока нет. Дальше.

Марина скромно потупилась.

– Ваше сиятельство… вы сказали, что в меня должен войти Живой Дух.

– Да.

– А если не войдет?

– Но Он уже в тебе, – медленно сказал его сиятельство. – Странно, что ты не поняла… да и как иначе я мог бы тебе довериться?

Они помолчали. Князь нажал кнопку на столе.

Дверь сзади открылась. Марина взяла со стола ключи и положила их в сумочку. Затем она встала и низко поклонилась.

– До свидания, ваше сиятельство.

– До свидания, Мария.

Князь суховато кивнул головой и немедленно углубился в бумаги. Марину проводили. Опять, как и в первый раз, ее вели обратно не тем путем, каким вели туда. Выйдя из какой-то очередной двери, она очутилась посреди людской массы, оживленной не целеустремленно, как в метро, но праздно и весело. Она осмотрелась. Это была торговая галерея, сверкающая полированным мрамором, металлом и стеклом. Да это же «Охотный Ряд», догадалась она, пройдя пару шагов и затем остановившись перед одной особенно интересной витриной.

Ее внимание привлек скромный и вместе с тем необыкновенно изысканный вечерний ансамбль, красующийся на пластмассовой женской фигурке. Платье в стиле ампир из черного креп-сатина, с глубоким круглым декольте, тонкими бретелями и слегка расклешенной юбкой чудно гармонировало с туфлями и сумочкой – тоже черными, но украшенными ветвистым, слабо поблескивающим узором красноватого, как бы кровавого цвета. Туалет завершался крупным кулоном с искристыми стразами, венчающим этот узор; если последний был более всего подобен сплетению вен, то кулон олицетворял сердце – вот какой образ подразумевался затейником-модельером и теперь очаровывал восхищенную зрительницу.

Вот оно, подумала Марина, демократичное и элегантное одновременно – именно то, что нужно для контрактного мероприятия… ах, как хороша была бы в таком наряде ее милая Госпожа! Но разве сможет она убедить Госпожу пойти в этот пассаж – теперь-то, после этакого позорища с Котиком? Да у нее даже рот раскрыть духу не хватит. Как жаль… право, как жаль!

* * *

Дорогой! Я весела, я хороша, я только что из секс-шопа. Я не встретила там никого из знакомых, и нет причин, чтобы вспоминать тяжкие душевные переживания. Во-первых, я наконец купила нам с тобой рот. Он такой славный! Ипполиту в нем так хорошо! Но это позже, когда мы перейдем к интиму. Сейчас я хочу тебе дорассказать про магазин. Знаешь, я была неправа насчет влагалищ – не такие они уж и безобразные. Я посмотрела на них глазами Ипполита и нашла, что в этом решительно кое-что есть!

Девушка со мною здоровается уже как с хорошей знакомой. Я писала тебе, что я общительна; так как покупателей было по обыкновению немного, я вступила с ней в разговор. Это был уже не первый наш разговор; если помнишь, она консультировала меня по правовому аспекту обмена пениса. Но теперь тема нашего разговора была значительно менее формальной; она даже поделилась со мной кое-каким своим личным опытом. Согласись, что это не все равно, как когда продавщица какого-нибудь гастронома, исходя из своего опыта, объясняет тебе про товар. Ну, например: «Я пробовала это тесто лично; верите ли, лучше, чем когда делаю сама! Встает просто замечательно. Главное, чтобы духовка была как следует разогрета, тогда слои будут – пальчики оближешь!» Такое-то сказать легко. А вот поди скажи первой встречной: «Я этот член сама пробовала… главное, чтобы пизда была как следует разогрета; встает – пальчики оближешь!» Не так-то просто, верно?

А вот она мне даже и не такое говорила. Поэтому я осмелела и попросила ее показать мне парочку влагалищ. Она даже не удивилась. Что значит специфика деятельности! Я бы на ее месте точно удивилась, если дама попросила бы показать влагалище. Чтобы испытать его в работе, она специально сняла со стеллажа член… ну, как бы Ипполита. Я хочу сказать, что это был член таких же размеров, как Ипполит. Кстати: двухголовые, те, что мне нравились, опять появились. Я вот думаю: не купить ли такого дружка Ипполиту?

SEND

Но я отвлеклась, извини. Я про влагалище. Вставили мы этого Ипполитова близнеца во влагалище, и оно как давай его доить! Я хихикнула, и девушка тоже. (Не пишу тебе, как ее зовут, чтобы ты не догадался о местонахождении магазина.) Затем я ощутила кое-что кое-где. И внимательно посмотрела на девушку. Она усмехнулась и спросила: «Что, пробрало?» – «Да, – признала я. – Интересно, а с тобой это случается? я имею в виду, на рабочем месте?» – «Раньше бывало», – сказала девушка. – «Ведь это не хухры-мухры, – сказала я. – Так и фригидность можно получить в качестве профзаболевания». – «Не говори, – с пониманием подтвердила девушка. – Группа риска! Однако по профсоюзной линии я решила с руководством вопрос о компенсации; в результате мне назначили надбавку за вредность и даже стали давать молоко».

Ну ладно. Мы еще немного пообщались, пообсуждали бельишко и куклы, а потом она стала обслуживать посетителей, а я взяла рот да и пошла с ним домой. Рот пока безымянный, но его же не надо как-то специально называть? Как ты считаешь?

SEND

Вообще-то, чтобы отличить его от Вашего собственного рта – полагалось бы.

SEND

Ты прав. Действительно: я же отличаю твой член от Ипполита. Но как же его назвать? И если он мой, разве имя не должно быть женским?

SEND

Безусловно.

SEND

Тогда это Она; назови Ее сам.

SEND

Я не могу так сразу. Я подумаю. Давайте сегодня еще не будем Ее, э-э, любить.

SEND

Ты немного меня разочаровываешь. А еще больше разочаровываешь Ипполита.

SEND

Ипполит! извини, дружище. Он извинил меня? Буду считать, что извинил. Ладно, давайте все вместе дружно Ее полюбим – пока просто Ее.

SEND

Ну, начинай. У меня уже кое-где кое-что, заранее.

SEND

Ипполит входит в Нее… вернее, Она накладывает на Ипполита губы. Ипполит очень доволен. Он раздувается; Он твердеет. Ее губы с трудом удерживают Его в себе. Тогда Он проникает глубже… а язык у Нее есть?

SEND

Обижаешь! Это же не муляж стоматологический. Чтобы не было больше вопросов, у Нее есть: губы, язык (очень нежный), зубки (не острые, но вполне тверденькие, чтоб покусывать), а еще неба, верхнее и нижнее, и даже виден такой смешной задний язычок в глубине. И Она глубокая; во всяком случае, Ипполит влезет весь и даже с яйцами, если раздвинуть Ее пошире. Все; продолжай.

SEND

Он проникает глубже; Она ласкает Его своим нежным языком. Она покусывает Его своими зубками. Ипполит погружается в нее все глубже и глубже; Он уже едва не достает до самого донышка. Ипполиту неизъяснимо хорошо.

SEND

А тебе?

SEND

А мне еще лучше, потому что мой член одновременно с этим делает все то же с Вашей пиздой. Он проникает в Нее все глубже и едва не достает до самого донышка. Я чувствую своей кожей, как наши тела соприкасаются. Я своими глазами вижу, как наши волосы объединились… И я чувствую Ваш запах, потому что у меня есть нос.

SEND

Что ты хочешь сказать своей последней фразой?

SEND

Подожди. Потом поговорим… дай кончить… О

SEND

Ты бессовестный. Ты… Мы с моими маленькими обиделись на тебя. И целовать я сегодня буду только их, и спать буду только с ними, а не с тобой, и не пиши мне больше сегодня.

 

Глава XXIV

В «Империале». – Секрет швейцарского мастера. – Визит героя. – Зловещая тайна. – Лирические мотивы. – Квадратный предмет. – Признание Вальда. – О применении запятых. – Золотая пыльца. – Еще о воздушных потоках

После долгих поисков, сомнений, даже кое-каких невзгод демократическая модель была наконец куплена; ничто теперь не препятствовало появлению Аны на скромном торжестве в «Империале». Да и остальные компоненты торжества понемножку сложились – Вальд Парандовский, осененный славой, прибыл из Америки; Эскуратов под давлением неопровержимых аргументов согласился отменить прочие мероприятия; процедуры подписания и самого торжества были одобрены на пленарном заседании и в итоге полностью утверждены.

В небольшой, очень уютный зал были собраны только самые-самые; этот день знаменовал собой переход двух фирм к новой ступени общественного признания. Благодаря устроенной Вальдом глобальной рекламе им уже было плевать на мнения этих и тех; пусть их оборот рос всего-то процентов на сорок в недельку – не деньги были здесь главным: они сделались частью элиты чисто психологически, подобно крошке «Камерон», диктующей моду в изготовлении воздушных шаров и за то уважаемой пуще тысяч гигантов. Они сами были теперь законодателями. Отменив шумиху, они страшно разозлили журналистов-халявщиков; но именно потому что ни одного не позвали, ни один и рта раскрыть не посмел.

Вечер мягко лучился добротным достоинством. В исполнении струнного квартета нежно звучали Гайдн и Эндрю Ллойд Уэббер; шампанское было не слишком старым, а пивко – не слишком молодым. Коньяк был не каким-то сомнительным «Х.О.», а греющим душу «Самтрестом» о трех звездочках. Под стать были и закуски – изысканные, но без излишеств; особую прелесть десерту придали paparajotes, собственноручно изготовленные Аной с помощью Марины и доставленные в «Империал» в картонных коробках из-под компьютеров, чтобы хватило на всех и даже осталась добавка.

Единственным, в чем устроители не смогли удержаться от некоторой роскоши, была ледяная скульптура посреди стола, доставленная из Гринденвальда. Привез ее лично Эскуратов, смотавшись ни свет ни заря в Швейцарию; шепотом поговаривали, что за скульптуру ему пришлось не только выложить круглую сумму, но и дать взятку директору музея ледяных фигур. Ах, что это была за скульптура! не какие-нибудь вычурные замки или растения; нет же – это был традиционный лебедь, да не такой, какого подают на свадьбах, а больше раза в три и притом с необычайно длинной и тонкой шеей. Жалость пробирала всякого, кто бросал на лебедя свой первый взгляд – казалось, что шея вот-вот растает и башка отвалится; но в том-то штука и заключалась, что шея была заморожена значительно сильнее всего остального лебедя (а может, что и подбавлено было в состав – кто знает…) В итоге лебедь таял равномерно, и толпа, начавшая было заключать пари на время, когда башка упадет, помаленьку раскусила секрет и разобрала денежки, одновременно восторгаясь изобретательностью неведомого умельца.

А когда от лебедя уже остались, как говорится, рожки да ножки, когда под квартет уже начали танцевать, а последнюю добавку paparajotes выскребли с самого донышка картонных коробок, в «Империал» заскочил, чтобы поприветствовать и поздравить, страшно занятый человек не то по шутливому прозвищу, не то по отчеству или фамилии, а может, даже и по имени Ильич. А что, было же такое имя у одного латиноамериканца-героя; как бы навевая память о нем, этот Ильич тоже был похож на латиноса – такой же смуглый, черноволосый, усатый и с решительным взглядом; а одет он был в прекрасное кашемировое пальто. Смущенно улыбаясь и принося извинения за вынужденную краткость своего визита, он пожал руки каждому из мужчин и целомудренно поцеловал каждую из женщин. Двое спутников его внесли в зал и поставили посреди стола, готовящегося к кофе, огромный торт в качестве, как он шутливо выразился, свадебного подарка. Он даже присесть не успел – имевшиеся у него пять минут полностью ушли на персональные приветствия, – и когда он исчез, в зале остался слабый, слегка щемящий душу след чего-то романтического, мужественного и боевого.

И оглядывая этот как бы даже слегка опустевший зал, Вальд вдруг заметил поодаль, в укромном уголке, две незнакомые рожи, которых он не знал и которых вроде как не было в начале мероприятия. Рожи эти, довольно гнусного вида, были малоподвижны; взгляды их никуда конкретно не были направлены и не выражали решительно ничего. Поначалу Вальд не придал им особенного значения, подумав, что это, вероятно, парочка прорвавшихся все-таки корреспондентов, но рожи вели себя непохоже – не пытались ничего сфотографировать или съесть, не вели претенциозно громких бесед… и тогда он почему-то забеспокоился. Он наклонился к сидящему рядом с ним Эскуратову – благодушному, источающему удовольствие – и тихонько сказал:

– Борис, не делай резких движений. Два типа справа от тебя и сзади, в углу – кто они?

Эскуратов осторожно оглянулся.

– Не знаю. А что?

– Но я тоже не знаю. Раньше их не было. Тебе это не кажется подозрительным?

– Хм. Может, их пригласил Филипп?

– Почему тогда они не за столом?

– М-да. Значит, это чьи-то водители.

– В зале? Вдобавок только посмотри на их похабные рожи; сдается мне, они замышляют нехорошее.

Эскуратов еще раз оглянулся.

– А мне кажется, они просто хотят закурить.

– Ты не слушаешь меня, – огорчился Вальд.

Он пересел к Филиппу и высказал ему то же самое.

– Даже не знаю, – ответил Филипп.

– Не спросить ли нам у охраны?

– А почему не спросить прямо у них?

– Э, – сказал Вальд, – так не пойдет.

– Почему?

– Не могу объяснить. Но здесь что-то скрывается, какая-то зловещая тайна.

– Партнер, – улыбнулся Филипп, – с тобой что-то не то после этого путешествия. Прежде ты бы не стал делать из этого проблему. Может, ты переутомился? Я серьезно… ты перенес немалую нагрузку на психику…

– Прекрати, – скривился Вальд. – Я действительно вернулся из путешествия другим человеком, но это отдельная тема… и, может быть, мы с тобой об этом поговорим. Надеюсь, поговорим – дома, перед камином… или хотя бы в салончике… Но сейчас меня волнуют два неизвестных типа… и мне непонятно, почему ни тебе, ни Борису до этого дела нет. Знаешь, как начинаются беды?

– С рож по углам?

– Запросто.

И Вальд, несколько даже оскорбленный, встал и подчеркнуто вежливо попросил у Эскуратова разрешения пригласить его жену на танец. Эскуратов, недолго думая, разрешил. Играли румбу из «Эвиты» – то место, где она лирически предлагает себя Хуану Перону, тогда еще простому полковнику; лишенная вокала, лишенная ударных и вообще исполняемая намного медленнее положенного, эта незатейливая тема однако же приобрела необычайную чувственность, от которой Вальд прижал к себе партнершу значительно крепче, чем того позволяли приличия. Он стал тихонько подпевать струнным и вдруг услышал, что г-жа Эскуратова запела с ним в унисон. Он скосил глаза на ее мужа, обсуждающего со своим генеральным что-то, видно, очень забавное; оба покатывались со смеху и не обращали никакого внимания на танцующую пару.

«Ах, так!» – подумал Вальд и тотчас опустил руку с талии своей дамы на ее чуть ли не задницу. Эскуратова бросила на Вальда краткий взгляд, полный милого удивления, и не передвинула вверх его руки. Перед мысленным взором Вальда воздвиглась другая, далекая задница – большая, упругая, сверкающая под солнцем, похожая на диковинного осьминога об одном лиловом глазу… и он, не допев музыкальной фразы, застонал от желания. Чресла его напряглись и глубоко вторглись в мягкий, податливый живот Эскуратовой; на этот раз взгляд ее был значительно дольше – в нем читались восхищение и вопрос. Первый скрипач хотел было дать коллегам знак идти на концовку, однако, приглядевшись к танцующей парочке, почесал репу смычком и тихонько сказал: «Все сначала».

Не один лишь старый скрипач смотрел на танцующих. Еще две пары глаз следовали за ними с ревнивым интересом – то были Ана и Филипп *овы. Взгляд Аны зорко уловил момент, когда брюки Вальда оттопырились; она вздрогнула от мурашек, шустро пробежавших по ее плечам, и опустила руку на гульфик своего мужа – руку, которую Филипп моментально накрыл сверху своей.

– Дорогая, – пробормотал он, – не позволишь ли ты пригласить тебя тоже на танец? Мне кажется, мы уже так давно не делали этого…

Выражая согласие, Ана слегка сжала свою маленькую кисть, отчего яйца Филиппа сладко заныли. Филипп и Ана поднялись со стульев полубоком, как сиамские близнецы, связанные узлом своих рук и подтягивающие этот узел все ближе и ближе к Ане. Они вошли в музыку, как недостающий и долгожданный инструмент. Скрипач понимающе, грустновато улыбнулся.

– У него встал, – шепнула Ана Филиппу на ухо. – Ты заметил?

– Ну.

– А почему у тебя до сих пор не стоит?

– Ты сравниваешь! Он порхал по злачным местам, а я впахивал здесь… дергался, утомлялся…

– Я думала, ты хочешь меня.

– Я и хочу.

– Может, ты просто делаешь вид? – лукаво предположила Ана. – Ах, как бы я хотела, чтобы ты трахнул меня в туалете!

– Вернемся домой, я тебе это обещаю. Сразу же.

– Боже, – всхлипнула Ана. – При чем здесь дом?

– Да понимаю я, – с досадой шепнул Филипп. – Ну… хочешь, побежали?

– Теперь уже нет. Пусть только твой хуй постоит хоть немножко…

От волшебного слова нерешительный орган Филиппа встрепенулся, ожил, возрос; Ана благодарно улыбнулась, облизала губы, пересохшие от волнения, обняла мужа за шею обеими руками и тесно прижалась к нему. Они задышали жарче и глубже, и скрипач задумался – не начать ли другое произведение так, чтобы две теперь уже парочки смогли продолжать танец без перерыва?

Но не только старый скрипач смотрел на танцующих. Еще две пары глаз следовали за ними с ревнивым интересом – то были незнакомцы, так и продолжавшие сидеть в темноватом углу. Какое-то время Вальд и Филипп, охваченные сладострастием, не обращали никакого внимания на этот угол; затем взгляд Вальда, брошенный поверх плеча партнерши, все же достиг таинственных рож – и моментально отпрянул, уязвленный новым открытием. Рожи уже не пялились, как прежде, в пространство без выражения; и сами-то по себе омерзительные, они теперь были перекошены неприкрытой ненавистью, выплескиваемой на Вальда с Эскуратовой и на Фила с женой. «Развлекаетесь, суки, – как бы говорил их взгляд, – жрете и пьете вкусно, соблазняете друг дружку под скрипочки… живете красиво, в общем; ну погодите же у нас!»

Вальд содрогнулся. Так и стоявшая перед ним чудесная задница потеряла свой блеск. Эскуратова снова глянула на него – на сей раз с легким недоумением и упреком. Он сконфуженно отвел от нее глаза, поймал ими взгляд Филиппа и кивнул ему – тревожно и еле заметно – в сторону подозрительного угла.

Филипп глянул, куда показывал Вальд. Рожи были и впрямь не подарок – ну и что? Среди их клиентов попадаются еще и похуже. Ему в голову пришло, что Вальд, верно, видел или натворил в путешествии что-то такое, о чем умолчал в своем кратком рассказе при встрече. Если так, то – чем было вызвано это умолчание? Нехваткой времени? забывчивостью? обилием впечатлений? Или…

Озабоченный этой мыслью, он улыбнулся жене насколько мог ласково и с мягкой настойчивостью увлек ее к столу. Старый скрипач облегченно вздохнул и дал коллегам знак закругляться. Вальд препроводил свою даму на место и галантно препоручил супругу, не забыв нежно, с некоторым значением пожать ее обнаженное плечо. Вальд и Филипп вновь оказались рядом.

– Ты видел? – толкнул Вальд Филиппа локтем.

– Партнер, – медленно сказал Филипп, – мне кажется, ты что-то от меня скрываешь. Что-то с тобой произошло… что-то такое…

– Со мной многое произошло.

– Я не обо многом.

Вальд вздохнул.

– Да, – сказал он. – Есть кое-что… но я хотел вначале сам получше это осмыслить.

– Те двое могут иметь к этому отношение?

– Могут иметь, – глуховато сказал Вальд.

– Тогда, я думаю, лучше бы тебе со мной поделиться.

Вальд помолчал.

– Не уверен, – пробормотал он. – О некоторых вещах лучше бы не знать вовсе…

Филипп усмехнулся.

– Во многом знании много печали?

– Я бы сказал, меньше знаешь – лучше спишь.

Филипп закурил.

– Короче, – сказал он. – Не хочу я спать лучше тебя. Мало ли, вдруг тут и впрямь что-то серьезное. Тебе не приходит в голову, что со стороны может быть видней?

– Ты о чем?

– Твои оценки не могут быть точными; слишком уж пестр фон, на котором все это с тобой произошло. Твои датчики сбиты, разрегулированы… Здесь же все шло рутинно и серо; я – это серый фон. Понял? Рассказывай.

– Но здесь все равно нельзя, – сказал Вальд. – Для этого как минимум нужен…

Не договорив фразы, он полез во внутренний карман пиджака и нащупал там посреди жвачки, телефонных жетонов, пакетиков с кетчупом и прочего хлама некий твердый, плоский, квадратный предмет.

– Да, – закончил он, – нужен компьютер.

– У меня в машине завалялся один.

– С наушниками?

– Надеюсь обойтись автомобильной акустикой.

– Э-э… а вот так исчезать – разве прилично?

– Ты мог бы уложиться в двадцать минут?

– Нет, – соврал Вальд.

– По глазам вижу, что врешь.

– Ну, вру.

– Двадцать минут, – решил Филипп, – это прилично.

Вальд осмотрелся. Подавали кофе. Эскуратов продолжал беседовать со своим генеральным. Г-жа Эскуратова, вновь отделившись от мужа, теперь беседовала с женой генерального и Аной. Прочие из присутствующих тоже образовали небольшие группки по интересам; атмосфера была теплой и непринужденной – все это больше напоминало не банкет, а клуб, полностью соответствуя замыслу организаторов.

Вальд глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду.

– Может, отложим хотя бы до завтра? Ты не думаешь, что будешь потом жалеть?

– После таких оговорок – тем более не думаю…

– Что ж, – сказал Вальд. – Тогда пошли.

Извинившись, они поднялись из-за стола и, сопровождаемые охраной, двинулись к машине Филиппа. Прежде чем выйти из зала, Вальд незаметно покосился в сторону заботившего его угла. Два мрачных типа по-прежнему сидели там, и выражение их рож было прежним.

– Миша, – сказал Филипп водителю, – иди отдохни.

Рассказ Вальда

Это случилось буквально через час после моего… после нашего с Сидом первого интервью. Я говорил тебе о большом вертолете? Говорил. Вертолет этот исчез сразу, как только интервью закончилось и GNN улетели.

Слышу, пищит телефон. Не помню какой – у меня тогда было два; думаю, это неважно.

«Господин Пакульский?» – послышалось в трубке.

«Предположим. Кто говорит?»

«Можете называть меня Макс, – сказал голос с резким иностранным акцентом, – мое настоящее имя не скажет вам абсолютно ничего».

«О’кей, Макс. Чем могу служить?»

«Мой клиент – некто господин Ли, очень богатый и немолодой джентльмен – пожелал сделать вам подарок».

«Хм. С чего бы это?»

«Просто так».

«А что за подарок? – полюбопытствовал я. – Надеюсь, не бомба?»

«Нет, – сказал этот Макс. – Это весьма значительная денежная сумма, которая прямо сейчас перечисляется на известный вам счет».

Я насторожился.

«Известный мне?»

«Скажем… известный нам обоим».

«Хм. А можно узнать, насколько значительная?»

«Нет нужды. Во всяком случае, она намного больше того контракта, который вы сегодня начали исполнять».

Ты понимаешь, он упомянул про контракт. Все, что он говорил до этого, мог говорить в принципе кто угодно. Но когда он упомянул про контракт – тут я уже не только насторожился, но и обеспокоился.

«Вот как. Откуда вы знаете про контракт?»

«Но это естественно, – сказал голос будто с некоторым удивлением, – зачем бы вы без контракта давали интервью?»

Это звучало логично, однако он ведь упомянул не только контракт, но и счет. На этом фоне его мысль прозвучала уже менее логично, а от его деланного удивления моя настороженность только возросла.

«Вы прослушивали мои разговоры, – догадался я, – теперь это очевидно. Так это был ваш вертолет? Ваш, признайтесь?»

Голос в трубке помолчал.

«Наш, не наш… – уклончиво сказал он через какое-то время. – Это к делу не относится».

В этот момент я ощутил желание прервать связь – и вместе с тем понимал, что этого делать не следует. Я почуял опасность. Значит, я должен был выяснить все возможное. Я обязан был продолжать разговор.

«Если вы хотите, чтобы я расторг контракт…»

«Ни в коем случае, господин Пухальский, – перебил он меня. – Я же сказал, это подарок».

«Тогда зачем вы мне позвонили?» – спросил я.

«Во-первых, уведомить вас. Во-вторых, передать от господина Ли его наилучшие пожелания и восхищение силой вашего духа».

«Передайте ему, что я искренне тронут».

«Спасибо».

«Это все?» – спросил я.

«Ну, разве что…»

Он слегка замялся. Сейчас должно было прозвучать самое главное; я с силой сжал челюсти и не издал ни звука.

«Знаете, – сказал Макс как бы доверительным тоном, который странно звучал в сочетании с его резким акцентом, – господин Ли очень любит “Лэнд-Крузер”. Он прямо-таки фанат “Лэнд-Крузера” и в восторге оттого, что с вами летит именно эта модель. Если вы ищете основание столь щедрому дару, то вот вам оно».

«Ага», – сказал я.

«Вам предстоит еще одно-два интервью, не так ли?»

«Вы же все знаете», – подколол я его.

«Господин Ли был бы очень рад, – сказал он, словно и не заметив моей шпильки, – если бы вы похвалили эту модель в своих интервью».

«Ага, – сказал я. – Сколько раз?»

«Господин Пажиньский, – сказал он настолько мягко, насколько позволял акцент, – вы не поняли; от вас не требуют никаких конкретных обязательств. С вами не заключается никакого соглашения. Подарок господина Ли не является ни спонсорством, ни грантом, ни каким-либо иным видом прямого или скрытого финансирования или вознаграждения за рекламу. Вы просто сделаете приятное старому богатому чудаку».

«Хорошо», – сказал я.

«Я даже не спрашиваю вас, согласны ли вы».

«А если нет?» – спросил я.

Макс помолчал.

«Если бы вы отказались от дара, – медленно сказал он, будто подыскивая слова, – тогда, я думаю, господин Ли был бы очень расстроен. А лично я потерял бы комиссионные».

«Я постараюсь», – пообещал я.

«Извините, – сказал он, – я не расслышал. До свидания, господин Пажевский».

«Я хотел сказать, что…» – начал было я, намереваясь объяснить ему… в общем, уж не помню, что я хотел объяснить, но это и не важно, так как в трубке послышались гудки отбоя.

Я сложил телефон и стал думать. Так ли это опасно? Я ничего не нарушил; я никому ничего не пообещал. То, что я сказал «постараюсь»? – он подчеркнуто отмежевался от этого слова, сказанного мною, возможно, впопыхах. Ну, а если бы даже я обещал постараться? Постараться – еще не значит выполнить… впрочем, теперь заводи свой аппарат. Держи дискету; чтобы ты понял все остальное, я должен прокрутить тебе пару записей.

Если ты внимательно ознакомился с текстом контракта (в чем я, по правде говоря, сомневаюсь), то не мог не заметить моего оговоренного в нем права пользования материалами GNN, связанными с Событием, то есть с полетом. Материалы эти в электронных форматах складывались на специальном сервере и были двух видов: во-первых, рабочие, то есть те, что записывались, запечатлевались и так далее, а во-вторых, опубликованные, то есть отредактированные и затем выпущенные в эфир или в печать. Я получил сетевой доступ ко всем – правда, без прав на коммерческое использование… но если ты захочешь заплатить мне за этот сеанс, мы же не скажем им, верно? Партнер, ты следишь за тем, что я говорю?

О’кей. Поскольку срок хранения таких материалов ограничен, я еще вчера посетил этот сервер и перекачал все мало-мальски значимые файлы к себе на диск. В том числе все свои интервью. То, что я тебе дал только что – это единственные два куска, где речь шла об автомобилях. Ты все понял? Тогда включай.

Интервью Вальда

(отрывок из рабочего материала)

GNN. Мистер П., поговорим о вашей машине. Почему вы взяли с собой японский внедорожник?

Вальд. Ну, видите ли… Стихия есть стихия – несмотря на выдающееся мастерство моего спутника. Мы могли экстренно сесть где-нибудь в пустыне, в горах… как мистер Фоссетт в 1998 году в Гречаной Балке. Что в таких обстоятельствах может быть лучше «Лэнд-Крузера»?

GNN. У вас есть контракт на рекламу этой модели?

Вальд. Интересная мысль! Увы, я всего лишь один из миллионов простых потребителей. Будем считать, что я сделал им дорогой подарок.

GNN. Желаю вам, чтобы вас побыстрей оценили…

Вальд. Спасибо.

GNN. А какая у вас машина в Москве?

Вальд. Вам будет смешно… но этот «Лэнд-Крузер» – моя единственная машина.

GNN. Wow! Понимаю: русская зима, снежные заносы…

Вальд. Абсолютно.

GNN. Вы предпочитаете японские автомобили?

Вальд. Я просто зашел в магазин. Я увидел эту машину, и она мне понравилась. Я купил ее и не жалею. Кстати, раньше у меня была полностью русская… даже, можно сказать, советская машина – так называемая директорская «Газель».

GNN. Wow. Расскажите нам об этой машине.

Вальд. Это вместительная и невероятно удобная машина. В ней есть бар. В ней есть телевизор и прочее. Диванчики покрыты велюром! Откидной столик между ними; вдобавок эта машина прекрасно приспособлена для того, чтобы трахнуть телку.

GNN. Простите?

Вальд. Я имел в виду, провести время с девушкой. Диванчики укладываются в отличную двуспальную кровать, а водитель отделен от салона звуко- и светонепроницаемым стеклом, поднимаемым и опускаемым по желанию шефа. Разумеется, снаружи тоже не видно, что делается внутри.

GNN. Зеркальные окна?

Вальд. Их просто нет. Да и зачем директорской машине окна? Только отвлекают от дел.

GNN. Насколько я понял, это что-то типа лимузина.

Вальд. Что вы, гораздо лучше! Лимузин слишком длинный, а следовательно, плохо вписывается в повороты; «Газель» же пролезет в любую дыру. Но самое ценное – внешне эта машина мало отличается от любого задрипанного фургона, а потому и не привлекает к себе внимания.

GNN. Чьего внимания – репортеров? (Смеется.)

Вальд. (Смеется.) Это тоже; вообще-то я имел в виду бандитов, милицию.

GNN. (Покатывается со смеху.) Бандитов, милицию!.. это забавно. Зачем же вы, мистер П., сменили такой замечательный автомобиль?

Вальд. Заносов добавилось.

GNN. И «Лэнд-Крузер» оказался в точности тем, что вам нужно.

Вальд. Вот здесь вы попали в самую тютельку; это именно так. «Лэнд-Крузер» – на все случаи жизни. Он надежен, он современен… в Москве он моден, наконец.

GNN. Я слышал, что русские бизнесмены тем не менее предпочитают «мерседес».

Вальд. Вообще-то да… но я еще не добрался до этого, м-м… потребительского класса. А можно я задам вам вопрос?

GNN. Я весь внимание.

Вальд. Как расшифровывается GNN?

GNN. Гейбл Ньюс Нетуорк, агентство новостей.

Вальд. В честь Кларка Гейбла?

GNN. Да, акционеры решили таким образом увековечить имена великих звезд американской культуры.

Вальд. А кого еще?

GNN. Еще Тины Тернер. Наша родственная телевизионная фирма называется TNT, то есть Тернер Нетуорк Телевижн.

Вальд. Скажите, а вам знаком некто Ральф Эдвардс?

GNN. Обижаете! Мистер Эдвардс вовсе не некто, а весьма уважаемая фигура на почве шоу-бизнеса. В определенном смысле, он круче таких фигур, как Форд и Рокфеллер, а знаете почему?

Вальд. Нет.

GNN. Потому что именами этих великих людей названы корпорация, площадь, всякие фонды… а мистер Эдвардс поступил гораздо изящнее: он назвал именем своей передачи целый город. Вы улавливаете? Он мог бы назвать город Эдвардсом, но предпочел название передачи. Вот, это я понимаю, истинное величие!

Вальд. Как член-корреспондент АПЕЛЗСИН, я…

GNN. Спасибо вам, мистер П. К сожалению, наше время истекло. Венди, найди Сэнди и принеси нам кофе. Джентльмены, все свободны. Между нами, Вальд, меня очень заинтересовала эта русская автомашина… э-э, «Газель»… Не дадите ли телефончик? Я хотел бы приобрести…

Интервью Вальда

(отрывок из опубликованного материала)

GNN. Мистер П., поговорим о вашей машине. У вас есть контракт на рекламу этой модели?

Вальд. Интересная мысль! Будем считать, что я сделал им дорогой подарок.

GNN. Вы предпочитаете японские автомобили?

Вальд. Я просто зашел в магазин. Я увидел эту машину, и она мне понравилась.

GNN. Понимаю: русская зима, снежные заносы…

Вальд. Кстати, раньше у меня была полностью русская… даже, можно сказать, советская машина – так называемая директорская «Газель».

GNN. Wow! Расскажите нам об этой машине.

Вальд. Это вместительная и невероятно удобная машина. В ней есть бар. В ней есть телевизор и прочее. Диванчики покрыты велюром! Откидной столик между ними; диванчики укладываются… а водитель отделен от салона звуко- и светонепроницаемым стеклом, поднимаемым и опускаемым по желанию шефа. Разумеется, снаружи тоже не видно, что делается внутри.

GNN. Насколько я понял, это что-то типа лимузина.

Вальд. Что вы, гораздо лучше! Лимузин слишком длинный, а следовательно, плохо вписывается в повороты; «Газель» же пролезет в любую дыру. (Смеется.)

GNN. (Покатывается со смеху.) Это забавно. Зачем же вы, мистер П., сменили такой замечательный автомобиль?

Вальд. Заносов добавилось.

GNN. Я слышал, что русские бизнесмены тем не менее предпочитают «мерседес».

Вальд. Вообще-то да… но я еще не добрался до этого, м-м… потребительского класса. (Смеется.)

GNN. (Смеется.) Желаю вам, чтобы вас побыстрей оценили…

Вальд. Спасибо.

GNN. Спасибо вам, мистер П. К сожалению, наше время истекло…

* * *

– А что такое АПЕЛЗСИН? – спросил Филипп. – Не помню, чтобы ты мне об этом рассказывал.

– Это неважно, – сказал Вальд. – Ты обратил внимание, что они выбросили все про «круизёр»?

– Э-э… в общем, да.

– Про какую-то дурацкую «газель» осталось почти все, даже «мерседес» упомянут ненароком… а «круизёра» и след простыл.

– Ты думаешь, это политика?

– Откуда мне знать. Я думаю, что я облажался – вот что я думаю. Слишком уж внезапно позвонил этот Макс; мне и в голову не пришло оговорить такой вариант – если я расхвалю «круизёр», а они все это вырежут.

– Но ты же явно здесь не при чем.

– Да, но откуда об этом знает господин Ли?

– Если он на самом деле такой крутой… кстати, ты забыл сказать: подарок-то прислали?

– Прислали, однако. Иначе что бы я дергался?

– Сколько?

Вальд потянулся к клавиатуре ноутбука и нажал несколько кнопок. Последнюю из них он нажал довольно много раз подряд.

– Проверь, – попросил Филипп. – Ты не ошибся?

Вальд дополнительно расставил вдоль цифровой строки несколько запятых, а потом бросил на Филиппа короткий взгляд и стер строку с экрана.

– М-да, – сказал Филипп.

– То-то и оно, – сказал Вальд.

– Но если он такой крутой…

– Не смеши. Я не справился с делом.

– По твоим словам, ты не просился в исполнители.

– Пошли, – сказал Вальд.

– Ты не один. Хочешь, поедем сегодня ко мне?

– А завтра? – спросил Вальд с кривоватой ухмылкой.

Филипп помолчал.

– Нужно обдумать все это. Во всяком случае…

– Пошли, – повторил Вальд.

Они вылезли из машины и, поеживаясь от холодного ветра, вернулись назад. Взгляд Вальда, вскользь направленный в темный угол, нашел там лишь два пустых бархатных стула. Вальд посмотрел по сторонам, желая обнаружить загадочных типов где-нибудь еще, и одновременно страшась этого. Их нигде не было, и он не понял, улеглась его тревога или, наоборот, лишь возросла.

Во всем остальном обстановка в зале казалась полностью прежней. Появление Филиппа и Вальда вызвало бурное оживление; именитая компания вновь ненадолго объединилась – последний аккорд вечеринки, которая, без сомнения, полностью удалась, однако, увы, подходила к естественному завершению. Расцвели поздние улыбки; опять, как в начале встречи, зазвучали стандартные формулы; механически улыбался и Вальд, говорил на все стороны приятное и ожидаемое… но мыслями он был далеко от «Империала».

Разъезжались по домам в машине Филиппа.

– Я представляю себе, – сказал Вальд, нарушая молчание, показавшееся ему гнетущим, и не стесняясь присутствием Аны и водителя, – как кто-то огромный поигрывает зеркальцем над людской толпой. Солнечные зайчики скользят по лицам и головам, слепят одних и оставляют других в полном неведении. Те же, кто пытается поймать зайчика руками, обнаруживают на своих ладонях след солнца, тонкую золотую пыльцу.

– Какой поэтичный образ, – восхитилась Ана слегка преувеличенно. – Сам придумал?

– Но проходит ничтожное время, – продолжал Вальд, как бы и не слыша реплики Аны, – и ты опять открываешь ладонь и видишь, что золотая пыль потеряла свой блеск, превратилась в заразу, в какую-то ядовитую гадость… типа порошка, которым в древности присыпали бельишко врагов. Твоя рука зудит, покрывается струпьями, вонь от нее… кожа сползает клочьями, обнажая гниющее мясо…

– Перестань! – крикнула Ана. – Что с тобой?

Вальд осекся. Машина остановилась на светофоре. Ветер снаружи усиливался. Он взметнул из-под бордюрного камня кучку мертвой листвы и бумажного мусора и, будто забавляясь, швырнул ею в окна машины.

– Ветер, – примирительным тоном сказала Ана.

– Ветер играет нами, – сказал Вальд невесело.

– Странно слышать это от такого опытного воздухоплавателя, – рассудительно сказал Филипп. – Я читал, что на разной высоте ветра имеют разные преобладающие направления; таким образом, если правильно выбирать высоту, можно использовать стихию в своих интересах.

– Слыхали, – нехотя признал Вальд, – неплохая теория. Только кто знает, ту ли мы выбрали высоту?

Светофор зажег теплый зеленый свет, внося единственно доступную ему лепту в дело умиротворения всех недовольных и спорящих.

– Мы надеемся, что ту, – сказал Филипп.

– Хорошее дело, – одобрил Вальд. – Но если даже и ту… долго ли сможет наш шар на ней удержаться?

Конец первого тома третьей книги

 

Глава XXV

Время Филиппа пришло. – Цыпленок в проге. – «Парам Аррэй!» – Тревожный звонок. – Как отличить осу от мушки? – У Эскуратова

По мере приближения тысячелетия к концу проект раскручивался все стремительнее. Вальд мог уже совершенно спокойно выбросить его из головы и всецело заняться новыми клиентами, которые валом валили. Филипп же, со своей стороны, испытал несказанное облегчение, сбросив с плеч массу общих дел и сосредоточившись, наконец, на вопросах чисто технологического характера. Пришло его время!

Несмотря на похвальную самоотверженность Алонсо Гонсалеса, всячески старавшегося загладить неблаговидные лас-вегасские следы, Филипп лично контролировал все наиболее важные этапы подряда. Он приезжал на объект на замызганной, отнюдь не директорской «газели», поднимался на перекрытия, смотрел из-под руки на разметку траншей, встраивал закладки, ощупывал волокно пальцами, не гнущимися на ледяном ветру, и многократно испытывал на разрыв прочность соединений. Душа его радовалась, когда в резиновых сапогах и с шахтерской лампой, прицельно горящей во лбу, он спускался в канализацию и брел вдоль потоков во главе могучей, полной боевого задора бригады укладчиков. Он проверял прочность грунта и толщину концентраторов, глубину залегания шлейфов в вертикальных скважинах, скорость платформ, гладкость швов и пропускную способность шлюзов. Он наводил глянцы на флянцы; он собственноручно завинчивал проушины, виртуозно пользуясь червяжной передачей и уховертом; он стыковал модули так, что искры летели из-под его неутомимых рук, и хакеры, сдохшие было после начального (вызванного еще давешним обрушением потолка) трудового порыва, один за другим обретали второе дыхание и, высунув языки, поспевали следом за ним по скрытым от людских глаз направлениям.

Беда разразилась внезапно. Филипп уже и думать забыл о малоприятном эпизоде в «Империале» – все это казалось не более чем игрой фантазии на фоне реальных производственных задач – как вдруг посреди водомерного узла собственной офисины он увидел Цыпленка Манолито, недавно повышенного до должности старшего хакера и теперь покидающего вентиляционный ход с расширенными и белыми от ужаса глазами.

– В чем дело? – строго спросил Филипп.

– Там… – выдавил из себя Цыпленок, стуча зубами и крупно дрожа. – Там…

– Что еще? Неведомый вирус?

– Н-нет, – пискнул Цыпленок. – Это крупнее… как бы человек…

– Виртуальный?

– Не знаю. Я испугался его.

– Расскажи.

Цыпленок в ужасе замотал головой.

– Многие вещи становятся проще, если их изложить в письменной или хотя бы в устной форме, – убедительно сказал Филипп. – Попробуй! не пожалеешь.

Цыпленок сглотнул.

– Ну же, – сказал Филипп.

– Я попробую, – выдавил из себя Цыпленок.

Рассказ Цыпленка Манолито

– Все началось, – заговорил он дрожащим, прерывистым голосом, – с базы, которую наваял Пепе. В четверг наваял, в пятницу, а утром говорит: «Не могу; трабл, глюк… ты как-то побеждал такого – выручай». Мы зашли, вдвоем. Смотрю, несильный такой глючок, тупой, как и все у мелкософта; а плохо было то, что Пепе вовремя не спросил, штук пять визардов поскипал да и влепил туда драйвер какой-то кривой. И не может теперь его убить. «Где такой взял?» – говорю. «Виноват, – плачет, – халява…» – И вываливает на десктоп кучу патчей, уродливых до невозможности.

И вижу я: дочерние гриды глючат, родительские формы сбоят все как одна; линки сдохли, в таблицах до девяти столбцов направо заворачиваются… А что, думаю, у юзеров? Забрался повыше. Гляжу, в комбобоксах номера всех бензоколонок умножились на три, а одна база исчезла как таковая… нефтебаза, я хочу сказать… И счета кривые выписываются; суммы иногда отрицательные, а иногда в двоичной системе и в эстонских кронах притом.

Вылезли мы, и я сказал Пепе, что об этом думаю. А он мне: «Я думал, ты друг».

«Ладно, – говорю. – Иди попей пива, да не забудь мне три бутылочки безалкогольного, а я пока посмотрю». Ну, и нырнул в прогу поглубже.

Чую, вонь какая-то прет. Покопался… для начала парочку дохлых утилиток нашел. Выкусил тела, а там после них такие дыры! Халява, твою мать… Нет, думаю, Пепе, тремя бутылочками не обойдешься. Давай я кувыркаться, мылиться, по помойкам скрести… ну, кое-как заделал. Всплываю наверх, а там еще круче: вместо девяносто восьмого бензина солярка полилась. И уже парнишка такой большой из «мерса» вышел и смотрит внимательно. Испугался я, занырнул аж до исходняка. Нашел местечко поудобнее, дырку проковырял, окошко сделал… в общем, перелез.

Полный мрак. Двигаюсь ощупью, осторожно-осторожно, медленно-медленно, не дышу, мелкого жучка вынюхиваю. Чу! Сам не знаю еще чего, но жутковато стало. Встал мышкой на поле, стою тихонько… Только базы шуршат. Тут ка-ак мусор посыплется! да какой-то досовский, гнилой… И – операторы вражьи! один за другим! Я на себя оболочку, а они ее раз, два и схряпали. Я – на два уровня вверх, защиту сдуру взломал, заглушки за собой раскидываю… Отдышался, спустился опять – пусто. Только халявный драйвер светится посредине и будто говорит: «А ну, тронь меня!»

Я его р-раз! – и тронул. А ему хоть бы что. Тут опять началось – окон тьма повылезала, все сплошь ругаются… некоторые матом… Я – блокировку! Они опять… Ну, суки, кричу, держитесь! всех сейчас пересоздам! Ни фига. Тогда захожу под другим именем… все то же. Ничего себе, думаю – распознали? Бросился к проводнику… а там тем временем всякой гадости на гигабайт натворилось. Я давай винты расчищать… а базы все громче шуршат, и соляркой прет все сильнее.

Тут Пепе приходит с безалкогольным. Уговорил я свои три бутылочки… думаю, послать его еще или пусть с винтом разбирается? Решил, пусть с винтом. Смотри, говорю, во все глаза; не вздумай переименоваться… Дал ему в помощь архиватора – юзаного, бывалого; а сам – за ломалками; у меня их целая куча разбросана по нетям.

Намылил ломалок, заваял себе виртуальное окошечко (круглое, между прочим), и давай этот тухлый драйвер щупать издалека. Вижу – не хухры-мухры… Ну, что ж. Связал сетку из ячеек, да покрепче… модулей натаскал… инсталяшку скомпилил серьезную, с захватом… лупу соорудил… петлю то есть… Ать! Поймал! С первого раза! Дергается, сволочь, мусором плюется во все стороны, все фичи враскорячку пораскидал… Ни фига; волоку гада по макросам, ломалкой его то туда пихну, то сюда, мусор убиваю по очереди – смотрю, ругательные окна понемножку начинают скипаться. Ага, кричу! А операторы уже из него по двое-трое выбегают – и ко мне… и уж вообще целыми строками, как пчелки у галлюцинирующего Дали… Победа! Ну, он дернулся еще пару раз – и утух.

Вырвал я из него экзешник, и – сразу на пять этажей вверх… а там…

Сперва мне показалось – просто ламер. А потом смотрю – нет… слишком большой… Кластерной цепью вращает над головой – тяжелой такой… с пряжкой… Страшный! Гикает: «Парам Аррэй!» У меня поджилки как затрясутся… экзешник потерял, мать его… «Фас!» – командую операторам, а они опять врассыпную… А он приближается, и вижу я, что не пряжка это, а праща. Хлобысь! Я – к своему окошечку, пытаюсь открыть, руки дрожат… не открывается! файл поврежден… Я от него уже инстант-шилдом… куда на фиг – защиту-то сам сломал… Все повалилось разом; все базы, всё! Одна только еще шуршит, самая последняя, но и то слышу – смертельно раненная… инвалид… юзеры вопят сверху…

Я – блокировку покрепче… уже было налепил, да клавиша Backspace вдруг залипла… Все псу под хвост; а он опять свою цепь раскручивает. Ба-бах! Все оболочки насквозь, виснут одна за другой… Пепе, кричу, быстрее в бэкап! в траншеи… лечилки заводи, встаем полевым лазаретом… А этот хватается за ядро – и опять орет: «Парам Аррэй!»… а у меня уже ни ключей, ни аргументов… Тут я не выдержал. Прямо на него, как Матросов… жертвовать собою решил… тогда он бросает ядро и делает мне так: \|/. Я смотрю – и вижу: да это тот, из «мерса»! Тут все опустилось во мне окончательно. А он расстегивает ширинку и давай меня, как из шланга, соляркой поливать!

Я и драпанул. Через все гейты, напрямую… а потом, чтоб быстрее, через вентиляционный ход.

* * *

Цыпленок умолк; только крупные капли пота, выступившие на его лбу и висках, подсказывали, сколько душевных сил он затратил, вспоминая и как бы заново переживая эти драматические события.

– Успокойся, – мягко сказал Филипп, – в последнее время ты слишком много работаешь. Может быть, мне ненадолго отправить тебя на курорт?

– Да! – крикнул Цыпленок.

Филипп почесал репу. Ясно, что про курорт он ввернул для красного словца; ему и в голову не могло прийти, что Цыпленок вдруг согласится. Какой курорт может быть для хакера? Не создающий проблем удовлетворитель – вот и весь для него курорт. Когда ж это будет, господи – удовлетворитель, да еще без проблем… Однако, что-то и впрямь здорово напугало Цыпленка, если уж он до такой степени не соображает, что говорит.

– Зайди ко мне, э-э, через час, – сказал Филипп.

– Хорошо, – кивнул Цыпленок.

Филипп повернулся и пошел прочь из узла.

– Можно я с вами? – спросил сзади Цыпленок.

– Хм. Ну давай.

Так Цыпленок и шел, дыша Филиппу в затылок, до самого Филиппова кабинета. Женечка, как обычно, валяла дурака. Не справляются люди, подумал Филипп. Да и как справиться, в этой морально устаревшей инфраструктуре? Парочку замов бы… Пора концептуально ставить вопрос о переезде в более просторное здание.

Филипп открыл дверь и зашел в кабинет.

– А ты куда? – удивился он, увидев, что Цыпленок пытается просочиться следом. – Я же сказал: через час.

– Можно я пока посижу в уголке? – спросил Цыпленок уже почти нормальным голосом, и Филипп узрел в этом добрый знак. Небось, подумал он, за час Цыпленок придет в себя и забудет о всяких ламерах и тем более курортах.

– Нельзя, – мягко сказал он. – Иди в отдел.

Но хитрый Манолито бухнулся на диванчик и немедля притворился, что заснул от крайнего возбуждения. Понаблюдав за ним минуту-другую, Филипп махнул на него рукой и занялся текущими вопросами.

Посреди этих забот раздался сигнал телефона, и Женечкин голос сообщил:

– Филипп Эдуардович, на линии Иван Иванович.

– Откуда?

– Он не говорит.

– Тогда не надо, – сказал Филипп.

Женя исчезла, но через пару секунд появилась опять.

– Он сказал, что знает вашу супругу.

– Хм. Подожди.

Таких случаев еще не было.

– О’кей, – решил Филипп. – Давай его сюда… Алло!

– Здравствуйте, Филипп Эдуардович, – сказал незнакомый голос, бесхарактерный, как серый цвет, и даже какой-то не вполне человеческий.

– Здравствуйте. Кто вы?

– Можете называть меня Иван Иванычем, – сказал голос. – Поскольку вы никогда не увидите меня в глаза, это так, для удобства общения по телефону.

– Ага, – сказал Филипп. – Голос модулирован, да?

– Разумеется. Вы же профессионал… как и я.

– Что вам нужно?

– Деньги, Филипп Эдуардович, – мягко сказал человек. – Впрочем, не совсем мне – думаю, вы понимаете, что я только посредник… Кстати, – добавил он, – мой аппарат снабжен анти-АОНом и выходит с разных узлов… это на всякий случай, чтобы вы не утомлялись лишними хлопотами. Позже мы немножко задействуем и Интернет.

– В разговоре с секретаршей вы упомянули мою жену, – бесстрастно сказал Филипп. – Прошу вас никогда больше не делать этого.

– Охотно, Филипп Эдуардович. Просто ваш прямой почему-то не отвечает… но, точности ради, мы знаем не только вашу жену, но и вашу дочь.

Филипп помолчал. Он вспомнил о подозрениях Вальда, показавшихся ему нелепыми. Если что-то из этой серии, то почему тогда звонят не Вальду, а ему?

– Я хочу знать, – сказал Филипп, – на чем базируются ваши требования. Или ни на чем?

– Что ж, – ответил Иван Иваныч. – Это не дешевый наезд; ваше требование вполне правомерно. Вы нарушили правила честного бизнеса и оттерли конкурентов локтями; а за это надо платить.

– Мы не делали этого, – сказал Филипп.

– Делали, Филипп Эдуардович.

– Подумайте еще разок, – предложил Филипп. – Кто-то дурачит либо вас, либо ваших клиентов. Кажется, вы понимаете, что почем; если вмешаются третьи лица, вряд ли это кому-то доставит особенное удовольствие.

– Согласен, – отозвался Иван Иваныч. – В таком случае заплатите, и закроем этот неприятный вопрос.

По идее, подумал Филипп, я должен спросить, сколько. Затем он должен продиктовать мне условия передачи денег, или платежа, или назначить какой-то протокол с целью передачи дальнейших инструкций. Так, по крайней мере, в кино. Как же в жизни? С теми было давно; технологии отъема были другими. Суммы были другими, вся жизнь была другой.

Он продолжал думать: если я спрошу сколько, значит, я принципиально согласен платить. В какие бы словесные выкрутасы я это не заворачивал. И дальше из меня начинают тянуть жилы. М-да… Брэйнсторминг явно не проходит. Если я не спрашиваю, это все равно что ответить «нет». Если я беру время на размышление? Если вешаю трубку? Какого черта мы никогда не проводили тренинга для таких ситуаций?

– Филипп Эдуардович, – позвал голос. – Мне кажется, вы еще на связи. Будете платить?

Он все-таки ждет вопроса о сумме, подумал Филипп.

– Так дела не делаются, – сказал он. – Вы утверждаете, что мы нарушили правила; но сказать так может любой вполне дешевый шантажист… да и попросту псих. Либо ссылайтесь на что-то конкретное, либо я прекращаю этот разговор.

– «Цельный Бензин», – сказал голос.

– Теперь ясно, – сказал Филипп.

– То есть, – уточнил голос, – вы готовы выслушать наши условия?

– Нет, – сказал Филипп.

– Нет так нет, – сказал голос и отключился.

* * *

О’кей. Если это что-то серьезное – вопрос к Эскуратову. Если это мушка-музыкантик, маскирующаяся под осу, Эскуратов здесь не при чем и не след дергать его попусту. Как проверить, оса или мушка? Дать куснуть?

Куснуть – кого? Зайку? Сашеньку?

А если не оса, но и не музыкантик? Что-нибудь третье, да еще более страшное, чем оса? Какой-нибудь дрейфующий обломок спецслужб, который знает много чего, но о котором не знают люди Эскуратова?

Маловероятно. Времена меняются, это да… но те всегда знают друг друга. Вывод: с Эскуратовым разговор все же не лишний.

Еще три входящих. Рожи в «Империале». Вальдов господин Ли. Ужас Цыпленка. Выберите лишнее. Конечно, господин Ли. Это хоть что-то конкретное, а все остальное просто черт знает что. Связан ли звонок с господином Ли? Невероятно. Он не сказал бы «Цельный Бензин». Вообще звонили бы не ему, а Вальду.

Почему же звонят не Вальду, а ему? Вопрос некорректен. Во-первых, Вальду тоже могли позвонить, и Вальд точно так же раздумывает, как и он, Филипп. Щадит покамест партнера. Во-вторых, если это не связано с господином Ли – а это, скорее всего, не связано с господином Ли, – то с точки зрения Ивана Иваныча Вальд и Филипп плоть едина, а значит, просто удобнее начинать с того, у кого есть жена да еще и дочь.

Филипп невесело улыбнулся своим мыслям. Когда-то он верил, что в Испании как за каменной стеной. Время действительно другое. Ничего не мешает парнишке в очках прилететь в Барселону откуда-нибудь из Берлина. Ничего не мешает другому, загорелому, приехать откуда-нибудь с Коста-Бланки и на выходе из аэропорта передать из рук в руки небольшой, продолговатый, весомый пакет. Ничего не мешает первому сесть в такси и без проблем доехать до назначенной улицы, выждать момент… а потом… а потом спокойно бросить пакет в бак для мусора, вернуться в аэропорт и улететь в Лиссабон, или Нью-Йорк, или куда угодно. Так просто…

Просто, но тоже смотря для кого. Может, те, кто лазает по сетям, не любят тех, что с Коста-Бланки. Во всяком случае, если упомянуты и жена и дочь, почему бы им не побыть вместе… да где-нибудь подальше… Запомнили. Отметили. На чем остановились? Ага: если начали с него, то это прием чисто технический; Вальд узнает в любом случае – ну, немного позже. Хорошо ли говорить с Эскуратовым без Вальда? А почему нет. Эскуратов это поймет. Кто не поймет, так это Вальд. Нарушение партнерства… формальной субординации… Черт бы побрал эту детскую амбицию. Но это факт, никуда от него не денешься. Можно прикинуться дурачком: у тебя поджилки трясутся от рож в кабаке, а у меня от звонков телефонных. Пожалуй, это лучшее. Я ведь должен испугаться, верно? Они ведь упомянули не Вальда, а членов моей семьи?

О’кей. Филипп нажал кнопку автонабора.

– Борис, это я, *ов. Нужно потолковать.

– Что-нибудь по проекту?

– Нет. Желательно побыстрей.

– Давай я перезвоню минут через…

– Нет. Я лучше приеду – ты будешь на месте?

– Хм. Приезжай.

– Еду.

* * *

– Какие лю-юди! Как оно, что новенького? Что будем… как обычно, чаек-кофеек? или, может…

Филипп махнул рукой.

– Не до того.

– В чем дело? Какой-то ты… нервный, я бы сказал.

– Правильно бы сказал.

Эскуратов нахмурился.

– Во-первых, садись – в ногах правды нет.

– Я знаю, у тебя не курят, но…

– Но тебе можно, учитывая твой внешний вид.

– А что, здорово заметно?

– Не здорово, но заметно. То есть, э-э… как будто в штаны наложил. Не слишком, но наложил.

Филипп поморщился.

– Тебе когда-нибудь говорили по телефону примерно так: «Борис Эдуардович, дайте денег, не то будут проблемки с семьей»?

– Я должен отвечать? – осведомился Эскуратов.

– Необязательно, – буркнул Филипп. – Я просто думаю, что если тебе так звонили, то ты наверняка клал в штаны – пусть даже вовсе чуть-чуть.

– Понял, – угукнул Эскуратов и нажал телефонную кнопку. – Эллочка? Никого ко мне.

Филипп закурил. Эскуратов вышел из-за стола, подошел к сверкающему серванту, достал бутылку и пару хрустальных рюмочек, булькнул пробкой, плеснул – побольше Филиппу, поменьше себе.

– Успокойся. За нас… Теперь рассказывай.

– Пока что как бы особенно нечего, – развел руками Филипп. – Может, просто псих… Но когда поминают жену в контексте с «Цельным Бензином», то…

Он выразительно замялся.

– Сумму называли? – быстро спросил Эскуратов.

– Я не спрашивал.

– А звонили только тебе – или…

– Домой, насколько я понимаю, не звонили… – вслух Филипп додумал, о чем раньше не успел, – а что касается Вальда, то… ты уж извини, но чего я его буду дергать раньше времени? Тебе же без разницы, один я приехал или с ним…

– Это да, – ухмыльнулся Эскуратов. – Вообще ты правильно сделал, что приехал.

– Надеюсь.

– Что могу сказать? Будем разбираться…

– Тогда все.

– Все так все. Как проект?

– Нормально, – сказал Филипп. – Вот только…

– Что такое? – насторожился Эскуратов.

Филипп подумал – не сказать ли ему про страшного ламера? Может, быстрей заворочается… А что сказать? Он и сам толком не знает.

– Все то же, – сказал он, мысленно махнув на ламера рукой. – Если эта вонь откуда-то из наших дружных рядов… я имею в виду, из наших с вашими…

– Но в своих ты уверен?

– Как-нибудь, – ухмыльнулся Филипп. – Что делают с бензином, это для меня темный лес… но когда касается информации…

– Намек понял, – проворчал Эскуратов, – сказал, займусь… Может, еще по пять капель?

– Символически? О’кей… Знаешь, общение с тобой хорошо действует мне на нервы.

– Не врешь?

– Ей-ей. Ты излучаешь надежность, спокойствие.

– Это моя работа, – хрюкнул Эскуратов. – За нас!

 

Глава XXVI

Хитрости Вероники. – Запоздалое раскаяние. – Приготовление супа. – О Фрейде, власти и наслаждении. – Радости *овых. – «Сейчас очередь дамы». – Любящий муж

Когда Вероника впервые предложила Марине сделаться ее психоаналитиком, это показалось последней не более чем минутной прихотью, вызванной скорее всего необычными событиями того памятного дня. Однако после беседы в кафе и особенно после того, как Марина устроила собственное наказание, столь взволновавшее всех троих, Вероника возвращалась к этой теме все чаще и чаще – и настал, наконец, момент, когда она впрямую поговорила об этом с Госпожой.

Она понимала, что Зайка может отказать, а то и обусловить свое согласие чем-нибудь обременительным для Вероники – ну, например, обещанием избавить ее от сцен ревности. Поэтому она хитро завела разговор издалека, прицепилась к какой-то незначащей ерунде, довела Зайку до точки кипения (ежесекундно казня себя за это и оправдываясь перед собой тем, что согласие Зайки, в конечном счете, пойдет на пользу ей же самой), а потом, когда после бурного, примиряющего акта они обсуждали этот пизод, Вероника впрямую сказала, что неплохо бы ей заняться чем-то вроде психоанализа.

– Быть может, это разумно, – не очень-то весело сказала тут Зайка, усталая от всего, – я хорошо помню, как может достать такая проблема… Но где же ты найдешь психоаналитика? Разве они практикуют в Москве?

Вероника, по заранее разработанному ею сценарию, благоразумно удержалась от того, чтобы сразу же назвать имя Марины. Вместо этого она как бы беспечно сказала:

– Ты, видно, не читаешь газет. Кто только сейчас в Москве не практикует!

– И ты думаешь, это не шарлатаны? – спросила Зайка с сомнением в голосе. – По-моему, никому из таких нельзя доверять… а тем более, когда речь идет о вещах деликатных… и, между прочим, секретных…

– Ты права, – сказала Вероника как бы в задумчивости. – Я должна быть очень осторожна.

– Смотри, чуть что не так – сразу к черту его, этого арапа. И обязательно позвони мне перед тем, как пойдешь туда первый раз.

– Обязательно.

На том и порешили. Через несколько дней, ближе к концу тысячелетия, сделав обещанный звонок Зайке, Вероника выждала с часок, а затем выбрала большую луковицу, мелко нарезала ее и, плотно завернув в полиэтилен, поехала к подруге.

В подъезде она развернула полиэтилен и поднесла к глазам его содержимое. Нарезанная впрок луковица, конечно, действовала не то что прямо из-под ножа, но Вероника все же добилась желаемого: глаза ее потекли и, как она убедилась в зеркальце, покраснели. Она безжалостно прикончила свой изысканный макияж, размазав его вокруг глаз платочком и пальцами. Потом она бросила сверточек в урну и заспешила в лифт.

– Господи, – ахнула Ана. – Что случилось?

Вероника вяло махнула рукой.

– Ты только посмотри на себя.

Вероника посмотрелась в большое зеркало и сочла свою работу удачной – она действительно выглядела так, будто долго шла по улице и плакала, шла и плакала в три ручья, не обращая внимания на прохожих.

– Это из-за него.

– Ты в порядке? – забеспокоилась Ана. – Я хочу сказать… в телесном отношении?

– Он не трогал моего тела, – сказала Вероника тихо и как бы в прострации. – Хотя…

Она измученно покачала головой.

– Трогал! – шепотом предположила Ана.

– …наверно, лучше бы трогал.

Ана взяла ее за руку.

– Пошли в душ.

– Пошли.

Вероника – художественный тип высшей нервной деятельности – так вжилась в измученный образ, что позволила (и кому? – Зайке!..) себя раздеть, вымыть и обласкать, ухитрившись ни разу не возбудиться. Затем они долго лежали рядышком, слушая дыхание друг друга, и Вероника чувствовала, как понемножку приходит в себя.

– Будешь рассказывать? – спросила Ана.

– Я не хочу, – сказала Вероника, закрыв глаза и закрыв уши руками. – Опять копаться в этом… в этой…

Она вполне натурально вздрогнула, представив себе что-то на редкость отвратительное, моментально воплотившееся для нее в образе огромной кучи блевотины.

– Ну, так я и знала, – вздохнула Ана. – Предупреждала же тебя…

– Я полная дура. Вдобавок отдала кучу денег…

– Не хочешь подать на него в суд?

– За что? Это же просто методика. Это все равно что подать в суд на хирурга, который режет тебя ножом, в то время как кто-то другой предлагает обойтись таблетками.

– А вдруг тебе попался маньяк?

Вероника пожала плечами.

– А где гарантия, что другие лучше?

– Бедная, бедная Ника, – сказала Ана и погладила ее по голове. – Не повезло моей маленькой девочке… Не судьба моей девочке ходить на психоанализ.

– Может, само пройдет? – провокационно задала Вероника вопрос, тщательно подготовленный. – А ты-то, ты как тогда выкрутилась? Ведь это тоже была проблема… ты тоже плакала… Ты научилась с этим бороться – или как?

– Не знаю, – задумалась Ана, поставленная этим вопросом в тупик. – Если ты помнишь, это началось из-за Марины… то есть, из-за меня, – поправилась она, – но Марина была поводом; ну, ты понимаешь.

– Еще как понимаю! А теперь?

– Теперь все по-другому. Марина стала… в общем, стала тем, что она есть…

Ана смешалась.

– Ну! – подбодрила ее Вероника. – Говори.

– Не знаю, – повторила Ана. – Я перестала думать об этом. Считай, проблема исчезла.

– Ага, – медленно протянула Вероника. – Кажется…

Она подняла глаза к потолку.

– Мы стали какими-то косноязычными, – хихикнула Ана. – Говори же!

– Не думаю, что моя проблема исчезнет так же удачно и безболезненно, как твоя, – сказала Вероника. – Ты для меня не Марина; не дай-то Бог, чтобы твой статус изменился хоть на сколько-нибудь… однако…

– Ника, не тяни!

– Погоди, дай ухватить за ниточку… это было связано с Мариной… ты упомянула про Марину, и у меня мелькнула какая-то нестандартная мысль… ага, вот! Почему бы Марине не сделаться моим психоаналитиком?

– Ну и мысль, – покачала Ана головой.

– Ты была бы против?

– Да нет… но она же всего лишь какая-то медсестра.

– А кто мне пенял ее высоким профессионализмом?

– Конечно: в первой помощи при обмороке.

– Тот, что меня сегодня терзал, наверняка бы с моим обмороком не справился.

– Этому я почему-то верю…

– Знаешь, а стоило бы попробовать, – сказала Вероника с задумчивым видом. – Она такая тактичная, внимательная… И не пришлось бы специально заботиться о сохранении тайн… Слушай, мне все больше нравится эта идея.

– Не знаю. А если у нее не получится?

– Ну, не получится – не получится; во всяком случае, наверняка хуже не станет.

– Ты хотела сказать, она тебя не разорит.

– Тоже не последнее дело…

– Но мы с тобой так говорим, будто она уже согласилась. А если она просто откажется?

– Зайка! – умильно протянула Вероника. – А ты прикажи ей – она и не откажется.

– Я не могу ей приказывать в таких делах.

– Но можешь, например, сильно попросить…

– Это да, – согласилась Ана, думая вслух. – Я могу сказать ей, что ты… что твои проблемы отражаются на наших с тобой отношениях (а это, между нами, так и есть); таким образом, помогая тебе, она тем самым сослужит пользу и мне, своей Госпоже.

– Вот, вот! – в восторге воскликнула Вероника. – Именно так я ей и…

Она осеклась. Ана посмотрела на нее с удивлением.

– …и сказала бы! – фальшиво закончила Вероника фразу и вдруг почувствовала невероятное отвращение к себе. Она увидела себя доверчивыми, милыми Глазками; самая большая куча блевотины была гораздо лучше ее. Она добилась всего, чего хотела, и даже более того… но неужто это стоило обмана? Как теперь жить – после того, как она задешево использовала свою возлюбленную, свою Зайку, самое дорогое на свете существо?

Она упала навзничь и зарыдала.

– А теперь-то что? – поразилась Зайка.

– Я обманула тебя.

– Как?

– Это ложь… спектакль… – выдавливала Вероника сквозь рыдания, – я уже говорила с Мариной. Я просто боялась тебе признаться… думала, ты не разрешишь.

– Кошмар, – сказала Ана. – Ты серьезно?

– Да. – Вероника слегка успокоилась. – Ни у какого маньяка я не была.

– Но ты так переживала… так плакала…

– Это из-за сознания своего обмана, – хлюпая носом, объяснила Вероника в полной уверенности, что все было именно так. – Родная моя! Нет мне прощения!

– Бедняжечка, – проговорила Зайка, гладя Веронику по голове еще и поласковей прежнего. – Блудная моя овечка… Теперь я уж точно вижу, что без психоанализа тебе не обойтись; вопрос в том, справится ли Марина?

– Неужели ты так запросто способна простить? – горестно вопросила Вероника. – Может быть, – в ее глазах появилась надежда, – ты хотя бы отшлепаешь меня?

– Ну уж нет! – недовольно сказала Ана. – Даже и не думай об этом. Превратили меня в шлепальщицу, в какую-то фурию… к тому же с минуты на минуту явится Фил.

– Тогда нам нужно одеться.

– Вот это правильно.

Они стали одевать друг друга с тихими, нежными поцелуями.

– Пойдем, – сказала Ана, когда они кончили, – нужно разогреть ему обед.

– А где, кстати, Марина?

– На работе. Да, насчет Марины… учти, когда я буду с ней разговаривать, весь этот пизод с маньяком я вынуждена буду ей пересказать.

Вероника побледнела.

– Пожалуйста, без сцен. Пойми, это в наших общих интересах; ей нужно представлять себе сугубую запущенность твоего случая.

– Может быть, я лучше расскажу сама?

– Это ваше с ней дело, а я расскажу от своего лица. Здесь важны нюансы субъективного восприятия.

– Видимо, ты права, – кротко кивнула Вероника.

Они спустились на кухню.

– Пообедаешь с нами?

– С удовольствием. Зайка!

– Да?

– Я подумала… сколько же в нас всякого!

– Как, опять? – удивилась Ана. – В который раз?

– Не смейся; меня все больше поражает глубина человеческой души. Знаешь… пока суд да дело насчет психоанализа, я надыбала книжицу Фрейда. Скукотища, честно говоря; эти гладенькие, тяжеловесные немецкие фразы… Но что удивительно, так это бережность, с которой анализируется тончайшее, еле ощутимое… например, мальчик осмысливает свою пипиську, забавляется с ней, а взрослый человек, папаша, подробнейшим образом записывает все его действия и идеи… ну ладно; можно счесть психом отца – так нет же, еще один взрослый, светило с мировым именем, столь же подробно все это рассматривает и комментирует… а еще сотни человек слушают его лекции, а потом еще и читают чуть ли не миллионы. Если столько людей, наверняка не все подряд психи, что-то в этом находят, значит, что-то на самом деле есть? Значит, и мы с тобой не такие уж извращенные дуры, что копаемся в этом будто бы грязном белье своих душ?

– Ну, – подтвердила Ана, мелко рубя на деревянной доске укроп, немножко тимьяна и маленькую луковицу.

– С другой стороны, – продолжала Вероника, – где-то рядом – совершенно обратное. Какой-нибудь бандюга… подонок, зверь… втыкает в другого ножик, такой же, как сейчас у тебя в руке – и все, и плакали бесценные сокровища неповторимой личности… Или даже хуже того: он говорит, давай деньги, а нет – изнасилую твою жену… Какой парадокс! Эфемерные движения глубоких душ по соседству с этими животными позывами примитивных тварей…

– Вряд ли животными, – заметила Ана, помешивая в большой кастрюле похлебку-cocido, – не знаю, насилуют ли друг друга животные, но денег уж точно не вымогают.

– Ну, ты меня поняла.

– Я поняла, – сказала Ана, засыпая в кастрюлю порубленные овощи. – Думаю, ты путаешь психологию и мораль; как бы по-разному не выглядели действия бандюги и занятого пиписькой мальчика, оба они в принципе заняты одним и тем же.

– Как это? – ахнула Вероника.

– Очень просто – оба хотят насладиться… Из той же серии все, как ты выразилась, грязное белье наших душ.

– Ты сравниваешь нас с бандюгой?

– По глубине души – да.

Вероника помолчала.

– Я еще могу допустить глубину страшной, извращенной души какого-нибудь садиста, – брезгливо сказала она, – но если он убивает, чтобы попросту набить брюхо? чтобы спастись? Этак, чего доброго, ты найдешь глубину души и в амебах, поглощающих друг друга!

– Неужели ты веришь, – с удивлением спросила Ана, оборачиваясь от плиты в сторону Вероники, – что бандюги убивают от голода?

– Не всегда; но есть же выражение – голодный бунт.

Ана покачала головой и улыбнулась.

– Даже когда какие-нибудь отчаявшиеся люди сбиваются в толпу и идут убивать, всегда отыскивается кто-то главный, кто их ведет. Они думают, что идут за кусок хлеба, а на самом деле они идут за его власть. Можешь мне поверить; я изучала не только всесильное учение… Власть, деньги, всякие идеи и так далее – лишь разные пути к истинной цели, каковой является… что?

Она вновь отвернулась к плите, зачерпнула ложкой cocido, понюхала, попробовала и, зажмуривши Глазки, издала сладкий стон.

– Вот оно… на-слаж-де-ни-е!

– Сексуальное?

– Ты про cocido? – уточнила Ана. – Вот это уж я не знаю; в психоанализе я – полный ноль.

Со стороны прихожей послышались звуки, и на кухне возник Филипп – шумный, резкий в движениях; бросил озабоченный взгляд в сторону плиты; оценивающе дернул носом; узрев Веронику, махнул рукой; чмокнул Зайку в губы, протянутые навстречу.

– Привет, – сказала Вероника. – Фил!

– Ась?

– Скажи: ты мог бы убить кого-нибудь с голодухи?

– Сейчас – запросто. Что у нас? Пахнет хорошо.

– На первое cocido, а на…

– Можно не продолжать, – сказал Филипп, – иначе я лишусь сил от предстоящего наслаждения.

Вероника и Ана переглянулись.

– Что-то ты больно веселый, – заметила Ана, накрывая на стол. – Нарежь хлеб, Вероника… Выпивал? Ну.

– Это плохо?

– Я так не сказала. Есть новости?

– Новости теперь каждый день.

– Белая полоса?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Но сегодня новость особенная.

Ана вопросительно посмотрела на мужа.

– Помнится, как-то мы обсуждали, – начал Филипп, медленно вытягивая из себя слова, – не съездить ли нам кое-куда между делом… не повидаться ли кое с кем для разнообразия… По-моему, речь шла о ребенке. Да, точно. Когда же это было… месяц назад? Или месяц с небольшим? Во всяком случае, до полета Вальда.

Лицо Аны сделалось напряженно внимательным.

– Кажется, разговор был отложен. Или?.. Да, припоминаю, что был отложен из-за недостатка…

На лице Аны отразилось крайнее нетерпение.

– …вот только чего – времени или денег?

Ана трахнула Филиппа кулачком по спине.

– Какой ужас! – воскликнул Филипп. – Вероника, ты присутствуешь при разнузданной семейной сцене.

– Прекрати, – строго сказала Ана. – Когда?

– А когда ты могла бы?

– Завтра.

– Завтра так завтра, – развел руками Филипп.

– Шутник, – разочарованно сказала Ана. – Ну и очень даже неумно… если не сказать больше…

Филипп взял с подоконника телефон и потыкал пальцами в кнопки.

– Сашулькин! – обрадованно сказал он. – Спишь небось? Слушай, а когда ты вообще учишься? Какие каникулы? Ах, вот как… а я и забыл… Нет, не за тем. Если я скажу зачем, ты упадешь. Как же, как же, падали и с диванчиков… А ты угадай. Ну-у, это неинтересно. Это ты как-нибудь самостоятельно, лет через… А то, что решили мы с мамой сделать тебе инспекцию. Мама хотела бы завтречка… ты как – не прочь? Найдешь для нас времечко? Да, это вопрос; но раз каникулы… почему бы не проехаться по дорогам, как в старину…

Он потрепался еще пару минут в том же духе и закончил разговор. Ана набросилась на него с горячими поцелуями. Вероника почувствовала себя лишней, несчастной, брошенной, и тут же усовестилась за свой эгоизм. Ана, завершив изъявление благодарности мужу, вспомнила о ней, глянула в ее сторону и тепло улыбнулась. Что ж, подумала Вероника, разлук в жизни не избежать… Как это романтично – разлука! тоска! Успела бы только Зайка поговорить с Мариной… конечно, успеет: не будет же она без Марины собираться в путешествие.

– Все же, – полюбопытствовала Ана, – на сколько?

– Это нужно подумать, – сказал Филипп.

– Ты меня когда-нибудь точно с ума сведешь.

– Кстати, сегодня в киоске видел книжку под названием «Как свести с ума свою любовницу». Я спросил, нет ли про жену, а они говорят – кончились…

– То есть, ты не знаешь, на сколько мы поедем?

– Но должен же я был вначале согласовать с тобой в принципе! Мало ли что – вдруг бы ты отказалась… оказалась бы занятой, а то и просто сказалась больной…

– Смотри, – пригрозила Ана, – снова получишь.

– Молчу, – поднял руки Филипп.

Трое приступили к обеду.

* * *

«БМВ», скорость, вялое солнышко. Заднее сиденье. «Какой прекрасный нам предстоит маршрут! У меня была мысль повторить тот, девяносто второго года; но потом я подумал – еще столько мест, где нас не было! Смотри: Сарагоса, Теруэль… Тебе нравится слово «Теруэль»? Как звезда, верно? Обрати внимание: во всех гостиницах по два номера. Сашка вечно ноет, что не даем смотреть ящик до утра – вот и пусть смотрит… А мы тем временем как-нибудь в натуре… на своей matrimonial… Ух, берегись! Спрячь ваучер; пусть вообще документы будут у тебя – кто у нас говорит по-испански?»

Снег, брызги из-под колес, веселое мельтешение за окном… Любимая рука на любимом месте. Кажется, на этой бензоколонке раньше было написано «Колеров» – развели парнишку? надо бы спросить у Бориса, что там произошло… Чемоданы, люди, собаки, стены из стекла. «Подержи мой паспорт, дорогая».

Трель. «Да, да. Да. Что-о? Но это невозможно, я уже в очереди на таможню. Отдайте Гонсалесу. Как не получается? Это невозможно! Соедините меня с ним».

Обеспокоенные глаза. Тревожные глаза, такие любимые. «Давай отойдем на минутку. Нет, лучше ты стой, а я сейчас… здесь неудобно; кажется, я сейчас немножко повыражаюсь. Нужно некоторым вправить мозги…» О Боже. Как все-таки гнусно. В каком я дерьме. Вот она стоит… такая маленькая, милая, беззащитная… понимает или нет? А главное, полетит или нет? Сашка, небось, сейчас крутится, тортик печет… неужели обломит ребенка?

«Зайка, нам нужно поговорить. У меня лажа. Это буквально пара дней; они без меня не справятся. Там авария, понимаешь? Да, если бы сел… но я еще не сел, и слава Богу. Зайка, не глупи. Ну не делай ты, ради Бога, из всего трагедию! Я не могу… слышишь? Не могу! А как же ваучер? как же ребенок? Зайка, все твое в этом чемодане; давай переложим… да не надо ничего перекладывать! Лети с этим, езжайте себе в Сарагосу… жаль, черт, Сарагосу не посмотрю; но к Теруэлю уж точно буду на месте, с вещами. Правда! Кто врет? Я вру? Вот те крест! Ладно, давай так: ты полетишь, а если не понравится, сразу вернешься. Что напоминает? Почему напоминает? Дурацкие какие-то разговоры. Зайка, ну почему ты такая? Ну За-а-айка… Вот умничка… Вот молодец. Я знал, что ты… э-э… А вот этого не надо! Держи платочек. Слушай, давай ты поплачешь в воздухе, а? Регистрация заканчивается. Как я тебя люблю! Боже, как я тебя… Зайка, пока. Зайка, целую. Сразу же позвони. Зайка! Возьми-ка мой сотовый. Ну как не мой? чей же еще? Ты просто не видела, это другой стандарт, я его редко… мы что, сейчас будем о телефонах? Номер там, внутри. Бери, говорю; в любой момент буду рядом с вами. Да по нему звонят только в экстренных случаях! Ну, позвонят, так и скажешь: нет его, нет. Все, Зайка. Извините, сейчас очередь дамы. Эй! Зайка! Мой паспорт на всякий случай отдай. Да, у тебя. Куда вы лезете? Вы что, не видите? стоит чемодан. Все, все. Зайка, я здесь. Конечно, я здесь – вдруг еще рейс отменят?»

Пошла моя маленькая, слава Богу, пошла. Надурил маленькую. Говно я хорошее, конечно… а что еще делать? На воду дуют, обжегшись на молоке. Интересно, поверила? Или сделала вид, что поверила? Похоже, поверила… Есть еще порох в пороховницах! Вот я и опять холостяк.

Похоже, нужно выпить. Похоже, нужно выпить как следует. Вот сейчас, только… Ну, что она застряла? Регистрируйся же побыстрей. Эй, эй, что это она делает? Господи. Вот это номер. «Зайка! Зайка, ты опоздаешь! Ты можешь позвонить позже? регистрация вот-вот…» Идиот! Сентиментальный идиот, зачем я ей дал… Эх, блядь! Блядь!!! Конченый пидерас, как я мог об этом не подумать! Ну, все. Хана. Пропустите даму… вы же видите… «Ну, и что тебе сказали? Вальд! Что он в этом понимает! Дай телефон. Я сейчас ему… Зайка, так нельзя. Слушай, это просто водевиль какой-то. Что значит чувствую? Ты что, экстрасенс? Да, два дня. Да, обещал. А если три? А ребенок? А ваучер? Зайка, ну За-а-айка… Ну и ладно. Ну хорошо же! Нет… тебе показалось… я же твой любящий муж…»

Блядское солнышко, чтоб оно сдохло. «Нет уж, сиди на заднем… переднее – это мое». Блядский снег. Блядские брызги… Точно было «Колеров»; надо спросить у Бориса.

 

Глава XXVII

Визит мокрой Марины. – Что же произошло? – Вранье Филиппа в салончике. – В подвале. – Ана поджимает хвостик. – Тревожные звонки

– Вероника! Алло…

– Ой… Мариночка!

– Кажется, я сейчас где-то в твоих краях. Подумала, вдруг ты как раз свободна…

– Я… да, конечно… Она говорила с тобой?

Марина усмехнулась.

– Я же никогда раньше тебе не звонила.

– Ну да. Значит, мы можем увидеться?

– Ты спала, да?

– Нет, просто это так неожиданно… Они улетели?

– Слушай, это автомат. Давай встретимся у метро и найдем какое-нибудь местечко поспокойней…

– Не надо местечка. Приходи лучше ко мне; еще час-полтора никого не будет. Ты где? Запоминай как идти…

Когда тебе предстоит первый в жизни сеанс психоанализа – пусть даже у тебя дома – поневоле волнуешься и ходишь взад-вперед по комнатам сама не своя. Наверно, нужно переодеться, подумала Вероника. Нужно одеться красиво, чтобы чувствовать себя уверенно; она не должна стесняться, иначе откровенности не бывать. Вероника оделась красиво и посмотрелась в зеркало. Интересно, подумала она, успела ли Зайка рассказать Марине об ее последней выходке, как собиралась? Если так, этот костюм неуместен. Вырядилась, как на блядки… вруша несчастная. Она стала опять переодеваться, и как раз в это время раздался звонок в дверь.

Не успеваю, подумала Вероника, стоя в прозрачном нижнем белье… ну и ладно, вот и решилось само собой. Недолго думая, она сняла с вешалки шелковый халат и открыла Марине одетая точно так же, как во время их разговора по телефону.

Увидев Марину на лестничной площадке, Вероника застыла от ужаса: она забыла обдумать заранее, нужно ли Марину поцеловать. Последний раз они, кажется, целовались в щечку… но кто кого? Уместно ли пациентке целовать психоаналитика? Ведь это как бы своего рода заискивание, как бы выпрашивание ответной ласки… возможен ли после этого полноценный сеанс? Но Марина вправе воспринимать момент встречи как вводный, формальный; если ее не поцеловать, вдруг она подсознательно скажет себе: «Как же так? Последний раз Вероника меня целовала, а сейчас нет; почему бы это? Может, просто забыла, а может…» – да кто знает, что она способна вообразить! Так или иначе, тончайшая ткань их предстоящего общения изначально будет с изъяном.

Марина тем временем переступила порог и, опять-таки своим действием ликвидируя трудности Вероники, с улыбкой поцеловала свой палец, а затем легонько коснулась им Вероникиной щеки. Прежде чем Вероника успела осмыслить этот несколько неожиданный способ приветствия, Марина предостерегающе подняла руку и сказала:

– Только не вздумай ко мне прижаться – на улице ни с того ни с сего как ливанет…

– Ты же вся мокрая! – ахнула Вероника.

– Я и говорю.

– Давай ее сюда быстренько.

Счастливая от того, что приветствие прошло удачно, она схватила Маринину куртку из искусственного меха, действительно насквозь промокшую, и надела ее на электрический калорифер. Бедная девочка, подумала она, какое на самом деле носит дерьмо… а здесь заштопано… да как аккуратно… На глазах Вероники выступили слезы. Не меньше часа будет сохнуть; это хорошо…

– Кофе будешь?

– Ага. Вообще-то я не собиралась сегодня начинать; раз уж так вышло, надо бы сперва обсудить всякие общие темы – где, да когда…

– …да почем, – хихикнула Вероника.

– Я говорила тебе, это не главное.

– Тем не менее… Но постой! разве твоя госпожа… впрочем, называть ее госпожой на сеансах вряд ли уместно; я буду называть ее Аной, хорошо?

– Конечно; она и сама велела мне так ее называть…

– А почему же ты называешь ее госпожой?

– Мне так захотелось, и она разрешила. Будем говорить о ней или о тебе?

– Вообще-то обо мне, – замялась Вероника, – но тем самым и о ней тоже… Ты же понимаешь, что у меня за проблемы и какое место в них занимает она.

– Да.

– Так вот, я хотела спросить… Она сказала тебе, какую феньку я отмочила?

– Это насчет якобы психоаналитика?

– Ну. – Вероника почувствовала, что краснеет.

– Подумаешь, – хмыкнула Марина. – Ты же хотела добиться своего?

– Ну.

– Это не пошло ей во вред?

– Нет.

– Так что ж ты дергаешься?

– Я думаю, что в первую очередь навредила сама себе, – виновато сказала Вероника, – а через это и ей… Ты что, уже начала сеанс?

– Я бы не хотела; но ты задала конкретный вопрос…

– Извини. Больше не буду. Э-э… может, нам какое-то время встречаться у нее на квартире? Пока их нет. Там удобно, привычно… ты же все равно будешь приходить?

Марина замялась.

– Видишь ли…

– Что? – насторожилась Вероника и почему-то перестала ощущать себя пациенткой.

– Я как раз хотела тебе сказать… Они не улетели.

– Как?

– Да так. Вернулись домой.

– Что-то с рейсом?

Марина мрачновато покачала головой.

– Такое впечатление, что рейс тут не при чем.

– Погоди-ка. Даже не знаю, что спросить… Значит, они сейчас дома?

– Откуда мне знать.

Вероника встала из-за стола, достала сигареты и нервно закурила. Подняла телефонную трубку. Глянула искоса на Марину. Та опять покачала головой. Вероника подумала и положила трубку на место.

– Ты можешь рассказать, что произошло?

– Конечно… то, что я видела – а видела я всего ничего. Мне кажется, они поругались.

– Хм.

– Я была там, наводила порядок – мы же собирали вещи, пораскидали везде всего… И тут они пришли. Госпожа… Ана увидела меня и сразу же вежливо выставила.

– А почему ты решила, что поругались?

– Я не решила, – уточнила Марина, – просто возникло такое ощущение… Они были не такие, как всегда. Кстати, сейчас я почти уверена, что там что-то случилось.

– Почему?

– Она же не позвонила тебе, верно?

– Да, – тихо сказала Вероника.

– А если бы что-то с рейсом, я думаю, позвонила бы.

Марина немного помолчала и добавила:

– Это не мое дело… как служанки, я имею в виду… но для наших с тобой целей мне хотелось бы знать, что случилось. – Она прямо посмотрела Веронике в глаза. – Я могу на тебя рассчитывать?

– Но я же знаю еще меньше твоего!

– Тебе она скажет. Мне… я не могу у нее спросить.

– Ага. То есть… я звоню, да?

– Подожди.

– Почему?

– Твой звонок наверняка покажется ей подозрительным. Ведь ты должна думать, что они улетели.

– Но я скажу, что ты мне… – начала было Вероника и осеклась, столкнувшись с напряженным взглядом Марины. – Понимаю… Ты не должна была мне этого говорить.

– Это ты считаешь – или она должна так считать?

– Конечно, она! – Внезапный холодок в голосе Марины заставил Веронику поежиться; она испугалась, что Марина сейчас встанет да и уйдет. – Нет-нет, ты правильно сделала, что рассказала. Раз они вернулись и она не звонит, значит, там действительно что-то… и я, между нами, вовсе не уверена, что она сама бы мне в этом призналась. Не приди ты ко мне, я бы так и думала, что они в Испании… а тем временем у них бы это прошло, и я бы так ничего и не узнала.

– Все правильно, – кивнула Марина. – Но ты ведь хочешь узнать?

– Боже, – Вероника взялась за голову. – Но как?

– Очень просто, – сказала Марина. – Ты же хотела договориться со мной о сеансе, верно?

– Ну?

– И где бы ты стала меня искать?

– Марина, ты гений! – восхитилась Вероника. – То есть, я думала, что ты там… а ты, кстати, и была там…

– Звони, – улыбнулась Марина.

Вероника, спеша, нажала первейшую кнопку автонабора.

* * *

– Партнер, – сказал Вальд с некоторым раздражением и даже отложил в сторону вилку с ножом, – мне все понятно… но ты мог хотя бы предупредить? Представь себя на моем месте. Звонит твоя жена… вторгается в совещание, между прочим… и с ходу учиняет мне натуральный разнос. Некрасиво!

– За это я уже извинился, – буркнул Филипп. – Сколько можно?

– А твои встречные претензии и вовсе необоснованны. Я что, телепат? Откуда мне знать все это? Если уж ты устроил спектакль… ни слова мне не сказал… ну и расхлебывай сам свои ляпы с телефоном и так далее…

Филипп тоскливо оглядел салончик.

– Я тебе как другу… а ты…

– Ну хорошо. Что я сейчас могу сделать?

– Позвони хоть ей. Скажи, разобрались… ты был не в курсе и так далее.

– Фу, – брезгливо сказал Вальд и вновь принялся за свое остывшее второе. – Лезть в твои семейные дела! последний раз это было…

– Давно, – мрачно согласился Филипп. – Но мы с ней давно не ругались. Я забыл, как это, потерял к этому иммунитет… Хреново мне, понимаешь?

– Зачем ты хотел отправить ее?

Филипп страдальчески воздел глаза к потолку. Зря он вообще пошел в салончик; надо было сказаться больным и просидеть дома день-два, пока молчит Эскуратов…

– Только не ври, – поморщился Вальд.

– Хотел спать с Мариной, – выдавил Филипп.

Вальд состроил удовлетворенную рожу.

– По крайней мере просто и ясно.

– Видишь ли, – принялся объяснять Филипп, все еще надеясь на маленькое чудо, – я как-то не могу изменять жене, когда она здесь. А так она была бы с ребенком, счастлива… ей было бы не до меня…

– Но зачем спектакль-то?

– Если б я прямо предложил ей ехать одной, она бы решила, что у меня снова проблемы.

– Возможно, они и есть, – хмыкнул Вальд. – Неужели ты думаешь, что она теперь поверит каким-то моим объяснениям?

Филипп потерял надежду.

– Ну, не звони… Ты просто спросил, что происходит. Я сказал. Тогда ты спросил, что можешь сделать.

– М-да. Выходит, я разве что могу посочувствовать. Хочешь, вечерком поужинаем где-нибудь? Выпьем… Хочешь, поживи у меня пару дней?

Филипп подумал. Все было плохо. Плохо оставлять Ану одну… да кстати, и Вальда тоже. Ему пришло в голову, что звонок мог быть психологической атакой. Если так, кто-то должен держать их в поле зрения. Кто-то наблюдал за его визитом к Эскуратову… может быть, за сценой в аэропорту… Кто-то может быть доволен.

Может, прямо сейчас рассказать о звонке? Он вздохнул, представив себе, что начнется после этого. Опять Эскуратов… Цыпленок, господин Ли… О работе на пару недель можно забыть… дома кошмар… на выходе – очередная служба безопасности. От прежних удавалось избавиться малой кровью. А теперь?

Жду сутки, решил Филипп. Это неправильно, невыносимо; если Эскуратов не скажет ничего конкретного, рассказываю о звонке.

Он не доел. Встал, суховато попрощался, сослался на головную боль (которая, похоже, действительно начиналась), пошел к себе. Сделал пару звонков. Принял таблетку. Вызвал машину – задрипанную «газель» общего пользования, в которой он предпочитал ездить на объект.

Хорошо бы встретиться невзначай с Эскуратовым. Специально нельзя… несолидно… а невзначай – почему бы и нет. Состроить маленькую диверсию, что ли… ну, не диверсию – просто узелок небольших проблем… узелок, который должен будет развязывать Эскуратов…

Мокрый снег хлюпал под шинами и стучал по днищу. Занятый мыслями, Филипп даже не заметил, что «газелью» управляет неизвестный ему человек. Он обратил на это внимание только когда машина свернула с трассы и остановилась в глухом, незнакомом дворе. Дверца «газели» открылась; двое качков в коже взяли Филиппа под руки, пока он спускался на землю, и продолжали крепко держать, когда он оказался на земле. Его руки завели за спину, и он услышал и почувствовал, как на запястьях защелкиваются браслеты. Ступени, мелькнуло в голове… бесконечные ступени, ведущие вниз…

Двое подвели Филиппа к «волге», стоявшей рядом. Крышка багажника открылась перед ним. Он дернулся и сразу же ощутимо получил по шее. Ему ничего не оставалось, как послушно выполнять чью-то волю. Он перелез через борт багажника. Он содрогнулся, вообразив предстоящую свою позу с браслетами за спиной. Он подумал, не стоит ли попросить хотя бы перемкнуть браслеты, и решил, что не стоит. Его повалили, причинив резкую боль суставам, и крышка багажника захлопнулась над ним.

* * *

Через пару часов, избитый, лишенный сигарет, документов, телефона и всего прочего, что было при нем, он трясся от холода в подвале какого-то деревенского дома. Наручники сняли. Он испытывал теперь не столько страх, сколько злобу – и, конечно, страшно хотелось курить, и вдобавок было очень, очень холодно.

Филипп понимал, что его могли избить значительно сильней; вероятно, все происшедшее было как бы для острастки. Первый раз в жизни с ним так обошлись. Никогда его не возили в багажнике, тем более с наручниками за спиной; кажется, на него вообще никогда не надевали наручников. Он не сомневался, что это связано со звонком – какое-либо совпадение было слишком невероятным.

Значит, Эскуратов не успел. Или не захотел. Или… нет, слишком много гипотез; да и зачем они, если через какое-то время его выволокут наверх и поставят перед конкретным вопросом. Забавно, подумал он; Зайке даже не придет в голову звонить в милицию – решит небось, что я укрываюсь где-нибудь от ее гнева. Может, в том-то и был смысл звонка, чтобы я ее сплавил? Тогда почему не взялись за Вальда вместо меня? Зараза, как холодно! разве так положено – морить холодом? Новый такой прием?

Сейчас, по идее, заставят звонить. И что я должен сказать? Вальд, плати? Но я бы на месте Вальда не стал платить, а устроил бы разборку. Впрочем, какую разборку, если он не знает о звонке? Может, как раз сейчас ему и звонят? Уж наверно он мне намекнет, звонили ему или нет. А если не звонили? Нужно ли вообще вспоминать о звонке? Разве можно вообразить, чтобы человека запихивали в багажник, не пытаясь вначале получить свое по-хорошему? Я не должен звонить… то есть, позвонят-то они, а я не должен разговаривать с Вальдом; должен требовать встречи с их главными…

Видимо, они хотят, чтобы Вальд встречался с их главными, догадался Филипп; я лишь доказательство серьезности намерений. Ну конечно: позвонили, предупредили… я их не принял всерьез… теперь давай-ка, Вальдемар Эдуардович, обсудим вопросик. Но это же долго. Что – все время так и буду здесь сидеть?

Вряд ли время в таких случаях на похитителей. Если с другого боку… откуда взялся новый шофер? Так просто, что ли, взять и сменить шофера? Неужели не было более легкого способа меня украсть? Ерунда. А что, если они и не хотели более легкого? Смотри, *ов, что мы можем. Мы можем все! Мы уже внедрили своих людей в твою фирму. Зря, зря ты не поверил старшему хакеру! он и впрямь увидел нечто, над чем тебе стоило бы задуматься. Думай быстрее, *ов, объясняй своему партнеру, что мы не хухры-мухры, что собрались не шутки шутить.

Ну и ладно. И буду сидеть. Подумаешь, холодно. Небось герои-комсомольцы не то терпели. Да что комсомольцы… вон сколько народу в чеченском плену… Во всяком случае, холод бодрит. И это лучше, чем паяльная лампа… или просто паяльник… или даже утюг… Правильно я понимаю – если меня увезли, значит, Зайка уже как бы избавлена? Вот бы знать! Вот бы знать…

* * *

– Вальд, привет. Это я, Аня.

– Вот удивительно. Я как раз тебя набирал.

– А интересно, зачем?

– А ты зачем?

– Но я же первая спросила.

– Зато ты же и позвонила; если бы я не сказал тебе, что я тебя набирал, ты бы просто изложила мне дело.

– Хитрый ты. Дело!.. Банальные заботы скандальной жены. Или, если хочешь, ревнивой… я просто хотела удостовериться, что мой благоверный в порядке… поскольку его сотовый молчит.

– Ну да, – сказал Вальд, соображая. – Что ты имеешь в виду под словом «в порядке»?

– Если он в объятиях какой-нибудь утешительницы, ты все равно мне не скажешь, верно?

– Это удар ниже пояса.

– Неужели? Обычный риторический вопрос… Могу я сказать ему пару слов?

– По-моему, он невменяем, – соврал Вальд. – Давай лучше я скажу тебе, зачем звонил.

– Ну?

– Хотел вас помирить. Произошло недоразумение.

– Это уж точно.

– Видишь ли…

– Не надо, Вальд. Ты поможешь мне погрузить его в машину?

– В смысле?

– Я хочу его забрать.

– Ну, это уж ни в какие ворота…

– Я поверила, что произошло недоразумение. Ты же этого хотел? Я ощущаю себя виноватой. Отдаю должное твоему такту и так далее… но пусть он завтра проснется в любимой спаленке, и я подам ему кофе вместе с таблеткой, снимающей похмельный синдром.

– А если он в объятиях утешительницы?

– Тогда я бы вытащила его из этих объятий.

– М-да, – сказал Вальд. – Наверно, я должен сказать тебе правду.

– Настоящую?

– Ну да. Дело в том, что его у меня нет.

Ана помолчала.

– Где же он?

– Я думал, дома.

– Его нет.

– Я это понял.

– Вальд, – голос Аны сделался тревожен, – что происходит… кто-нибудь мне может объяснить?

– Как я понимаю, вы поругались… и он куда-то закатился с горя – понятия не имею, куда.

– С ним ничего не могло случиться?

Вальд задумался. На память ему пришли две рожи в «Империале». Если так, то… при чем здесь Фил? Но ведь рожи смотрели на Фила тоже.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Во всяком случае, по моргам звонить преждевременно.

– Откуда ты это знаешь?

– Просто мы уже долго живем на свете, – рассудил Вальд, – и никто еще ни разу не умирал.

– Не смешно.

– Давай-ка я сделаю пару звонков. Будешь дома?

– Ага.

– Я перезвоню.

– Вальд!

– Ну?

– Обязательно, ладно?

– Да, да.

Он повесил трубку и стал соображать. Какие пару звонков? Кому? Может, Эскуратов знает что-нибудь? Кажется, Фил к нему собирался… Да: взял «газель». Ну-ка… Занято. А так? Хм. Подождем.

Он услышал трель своей сотовой трубки.

– Да?

– Вальдемар Эдуардович?

– Да, да.

– Вы сейчас случайно не дома?

– Кто это?

– Не хотелось бы по сотовому.

– Черт! Я дома.

Зазвонил телефон.

– Вальдемар Эдуардович, это опять я.

– Кто «я»?

– Иван Иваныч. Разве г-н *ов вам не говорил?

– Нет.

– Странно. Ну что ж… Тогда придется вас соединить с г-ном *овым.

– Эй! – В трубке послышалась стандартная электронная музыка. Затем музыка оборвалась, и послышалась какая-то возня. Отдаленный голос сказал: «Говорите». Другой голос: «Что говорить?» – «Все равно что, лишь бы он понял, что это вы». – «Разве вы в таких случаях не даете инструкций?» Вальд узнал голос Фила. «Мы даем по голове… когда выебываются». – «Можно по печени», – сказал еще один голос. «Можно», – согласился тот. – Алло, алло! – неожиданно громко крикнул Фил в трубку. – Вальд?

– Да.

– Меня… в общем…

– Я уже понял. Ты как?

– Лицо вроде цело… Здесь нехватает зеркала.

– Ясно. Что хотят?

– Не знаю. Вообще-то… если это рекуррентно…

Голос пресекся. «Хватит», – распорядился кто-то издалека, и мутная звуковая картина исчезла. В трубке раздался короткий одинокий гудок.

– Эй, – позвал Вальд, – как вас там!

– Иван Иваныч. Я на линии. Жаль, что Филипп Эдуардович не успел вам рассказать… придется, видно, повторить все сначала. Не возражаете, если я вкратце? Получая подряд «Цельного Бензина», вы кое-кого обидели; теперь надо платить.

– Никого мы не обижали, – сказал Вальд.

– Вот и Филипп Эдуардович заявил мне то же самое… а сейчас он сидит в каком-нибудь темном подвале – я сам не видел, могу лишь предполагать… и, наверно, уже не стал бы заявлять так огульно. А знаете, почему он сидит?

– Почему?

– Потому что он даже не спросил меня о сумме.

– Вы хотите сказать, – уточнил Вальд, – что если я не спрошу вас о сумме, то меня тоже посадят в подвал?

– Просто он не принял мой звонок всерьез; решил, видно, что его кто-то разыгрывает… Вы в более выгодном положении – одной гипотезой меньше.

– Да, но… поскольку все сказанное для меня новость… я тоже должен кое-что выяснить.

– Бесспорно, Вальдемар Эдуардович; я очень вас понимаю. Только выясняйте не слишком долго, пожалуйста: во-первых, Филипп Эдуардович может простудиться, а во-вторых, если в течение суток вы тоже не спросите о сумме, то первый из пальцев Филиппа Эдуардовича будет отправлен его жене.

Вальд вздрогнул.

– Вы поняли? – спросил голос.

– Да. Как я с вами свяжусь?

– Я буду набирать ваш сотовый каждые шесть часов; постарайтесь быть в зоне досягаемости. Кстати, – добавил голос, помедлив, – я уже говорил Филиппу Эдуардовичу… в телефонии мы не слабее вас, поэтому не тратьте время на всякие определители.

– Ясно, – сказал Вальд.

– До связи, Вальдемар Эдуардович.

Голос исчез. O tempora, подумал Вальд, o mores. И откуда только берутся такие? Ведь это образованный, как бы интеллигентный человек. Разбираешься в связи? Деньги нужны? Ну и воруй себе понемножку из банковских сетей, покупай по несуществующим кредитным картам… Противоестественно, когда такой говорит о пальце. Профанация каких-то неписаных, но подразумеваемых цеховых правил… Предательство. Позор.

Вальд нажал кнопку.

– Да?

– Аня, это я. Он нашелся.

– Слава Богу…

– Рано радуешься, – буркнул Вальд. – Плохи дела.

– Что с ним?

– Пока ничего. Его… в общем, он хрен знает где.

– Так. Так. Что будем делать?

– Вначале успокойся.

– Я спокойна.

– Я позвонил тебе просто чтобы сказать. Просто как обещал. Ничего не вздумай делать.

– Как… я не могу ничего… я имею право!

– Хочешь получить палец в посылке? – мрачно спросил Вальд. – Вот твои права, дорогая.

Он услышал в трубке сдержанный плач.

– Короче. Собери на всякий случай какой-нибудь чемодан и сиди у себя как мышка. Если кто… или что… ничего не знаешь, ничего такого… поругалась с мужем и переживаешь. Поняла?

– Да. Вальд!

– Ну?

– Можно я буду звонить тебе?

– Аня…

– Все, все… Но ты мне сразу дашь знать?

– Да.

– Я буду молиться.

– Давай.

Он положил трубку и задумался. Молиться – тоже, наверно, не последнее дело… Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum; adveniat reginum tuum; fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis nodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris; et ne nos inducas in tentationem; sed libera nos a malo. Amen. Нужно сходить в церковь. Интересно, а здесь что бы предпринял Сид?

У меня столько денег, подумал он, что я мог бы нанять маленькую армию. Я мог бы заставить их выдать мне этого Иван Иваныча; я бы поставил его на колени и заставил землю жрать. Он не видел подвала, в котором сейчас Фил? Он бы его увидел.

И что я потом делал бы со своей армией? Вернее, что моя армия сделала бы со мной?

Он выпил рюмку водки и набрал номер телефона.

– Good afternoon, – услышал он медовый голосок.

– Сьёкье, – сказал он и ощутил комок в горле. – Это Вальд. Ты помнишь меня?

– О… Вальд! Как ты?

– Хорошо. Вижу, родимый фьорд еще далеко?

– О Вальд, милый Вальд… не надо о фьорде.

– Ты сейчас одна?

– К сожалению. Воздушные шары не так уж часты… да и страусы что-то редко забегают…

– Сьёкье!

– Я здесь.

– Я звоню просто так.

– Я поняла.

– Ты здорова?

– Вполне, – удивленно сказала Сьёкье. – Что-то случилось, Вальд?

– Почему ты решила?

– У тебя голос какой-то печальный, озабоченный.

– Это я так, просто устал… Знаешь?

– Да?

– Знаешь… я люблю тебя, Сьёкье.

Вальд услышал вздох.

– Сьёкье!

– Я здесь.

– Я хочу тебя.

– Я тоже.

– Только хочешь – или…

– Мы говорили с тобой об этом.

– Да. Да. Знаешь, я должен бы попрощаться с тобой и вернуться к своим делам, но так не хочется…

– Я… я понимаю тебя.

– Но надо.

– Да.

– Целую тебя, Сьёкье.

– И я тебя, Вальд. Будь осторожен, береги себя.

Вальд положил трубку. Потом выпил еще одну рюмку. Потом вздохнул и с отвращением стал набирать сотовый Эскуратова.

 

Глава XXVIII

Принятие ванны Госпожой. – Пальцы необходимо беречь. – Две колонны. – Вуй и компания. – Потеря лица. – Игрушки Вальда – Опасная сделка. – Не отрываясь от коллектива

Наутро Марина, придя на Большой Афанасьевский, застала Госпожу растрепанной, неухоженной и с лицом одновременно бледным и опухшим от слез.

– В чем дело? – ахнула она. – Вас обидели?

– Не спрашивай, – выдавила Госпожа. – Иначе…

Она махнула рукой и зарыдала.

Марина тщетно хлопотала, пытаясь помочь.

– Сделай мне ванну, – сказала наконец Госпожа. – Я совсем расклеилась; нужно приводить себя в порядок.

– Минуту, Госпожа…

Что же ей залить, думала Марина, в отчаянии перебирая флаконы с пеной для ванн. Цветочные запахи явно не ко времени… только выведут ее из себя; нужно что-нибудь нейтральное, мягкое… а, вот: морская пена. Или эвкалипт? Нет, морская. Выключив все пузыри, она залила пену, врубила воду на полную и побежала менять полотенца.

Она раздела Госпожу, с удовольствием вдыхая запахи ее тела, из-за бессонной, проведенной в одежде ночи более сильные, чем всегда. Бережно поддерживая усталую Госпожу за попку, не потерявшую аппетитности от невзгод, она помогла ей погрузиться в воду. Восстановив пенные покровы, нарушенные погружением Госпожи, она хотела было удалиться, как та схватила ее за руку.

– Посиди со мной.

– Конечно, Госпожа.

Марина села на теплый кафельный пол и приникла щекой к маленькой руке Госпожи, небрежно брошенной на борт джакузи. Она могла бы долго так сидеть. Она уже знала от Вероники, что случилось вчера, и теперь ее беспокоило лишь то, что могло случиться сегодня.

Я не дам Ему загулять, хмуро думала она, предполагая, что Господин не ночевал, и рассчитывая в дальнейших домашних хлопотах найти подтверждения этому. Вообще, думала она, пора бы мне появиться на Его работе и посмотреть, каковы там дела; уж мне ли не знать, как это делается, чтобы никто ничего не заметил… Если здесь замешана женщина, думала она, не завидую этой бедняжке; ох, и жестоко расправлюсь я с ней! Милая Госпожа, как страдает… хоть Он и Господин, но так нельзя поступать – это неправильно, некрасиво… Не позвать ли невзначай Веронику? Может, она развлечет Госпожу…

– Марина, – сказала Госпожа, – у нас большие проблемы. Не могу с тобой не поделиться; ты должна знать.

Марина замерла.

– С Филиппом беда, – сказала Госпожа и всхлипнула. У нее перехватило голос. У Марины перехватило сердце. – Его… Его…

– Да, Госпожа…

– Его украли бандиты. Держат в заложниках.

Волосы на голове Марины зашевелились от ужаса.

– Как… ой!

Она почувствовала, что вот-вот хлопнется в обморок. Это было нельзя. Она никак не должна была этого допустить. Она раскрыла рот, глотая воздух, как рыба.

– Какой кошмар. Я думала, это только в Чечне.

– Не только.

– Бедная Госпожа… как Вы, должно быть, натерпелись! Когда это произошло?

– Вчера… вечером, что ли… после обеда…

– Вы заявили в милицию?

Госпожа зарыдала.

– Нельзя! Они сказали, что если… если я заявлю, они будут отрубать Ему пальцы и присылать мне!

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Они звонили Вам?

– Нет. Звонил Вальд… это наш друг, коллега Фила… он собирался вести с ними переговоры…

Госпожа слегка успокоилась.

– Очевидно, они вышли на него. Он сказал мне, чтоб я сидела здесь и не дергалась. Кстати, никому не открываем; я тоже в опасности, а может, даже и ты… Час назад он встретился с еще одним человеком, их партнером, с которым все это как-то может быть связано.

– Это случайно не тот, с кем… не «Цельный Бензин»?

– Как ты угадала? – удивилась Госпожа.

– Я просто больше ни о ком не слышала…

– Именно тот… Эскуратов…

Господи, ужаснулась Марина. Ведь именно об этом контракте Господин говорил… с Вальдом? да, с Вальдом, в тот самый день, когда она впервые увидела Его. Она не особенно-то прислушивалась к содержанию… но Господин был совершенно точно против; потом Господин разговаривал с этим Эскуратовым… она подслушивала, но тоже в основном голос, не слова – а жаль! что-то не очень ладилось… что-то заботило Господина… и, выходит, не зря.

– Так что они делают-то? – спросила Марина.

– Собираются ехать. Вряд ли он будет знать куда.

– Ну понятно.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Он обещал позвонить перед выездом.

– Я буду ждать с Вами, можно?

– Да. Марина!

– ?

– Не вздумай ничего убирать: плохая примета.

– Как скажете. А когда он позвонит… когда они уедут, я пойду в церковь, хорошо?

– Ах да… ты же… Можно мне с тобой?

– Но я хожу в католическую, – смутилась Марина.

– Это ничего… я много раз была в католических…

– Ну конечно. Лишь бы он позвонил.

– Да.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

Через полчаса или час – трудно сказать точно, через сколько, когда каждая минута кажется вечностью – раздался звонок. Две женщины одновременно метнулись к трубке. Госпожа бросила на Марину негодующий взгляд. Марина смутилась и опустила голову. Госпожа протянула руку к трубке, но внезапно отдернула ее, как от горячего утюга.

– Подними ты.

– Я?

– Если это не он, скажешь, что меня нет. Быстро!

– Я как раз и хотела…

– Я поняла… бери же!

Телефон издал второй звонок. Госпожа думает о Веронике, подумала Марина, поднимая трубку. Она не хочет сейчас Вероники, но не хочет подвергать ее лишней опасности, а еще – обижать внезапным своим отстранением или двумя словами никчемного разговора… Она не назвала вслух ее имя, но она думает о ней. Ай да Госпожа… даже в такую минуту не теряет самообладания!

– Алло? – сказала Марина.

Это был Вальд, и она тут же передала трубку Госпоже. Вальд звонил с дороги. Он сказал, что в составе небольшой колонны едет по Успено-Рублевскому шоссе, что в другой машине едет Эскуратов, что он не знает, куда они направляются, и чтобы больше звонков от него не ждали, так как телефон, по идее, должны вот-вот отобрать.

* * *

Четыре джипа, разбрызгивая мокрый снег, цугом неслись по второстепенной загородной трассе. В головном джипе, кроме водителя, были двое в кожаных куртках; один из них дремал, а другой, поглядывая за окно, иногда улыбался сам себе и в такие минуты становился похожим на череп. Второй джип был битком набит – то были люди Ильича, включая его самого, сумевшего, видно, выкроить час-другой из своего напряженного графика. Под стать второму джипу был и третий, заполненный людьми Эскуратова, включая его самого. Последний джип, в отличие от двух предшествующих, был почти пуст; в нем сидел единственный пассажир – Вальд Померанский.

По другой трассе и с другой стороны к назначенному пункту встречи приближалась другая колонна, очень похожая. Единственной разницей в составе автомашин было то, что в этой другой колонне один из джипов был отечественного производства. Все четыре машины этой колонны были умеренно полны вооруженными людьми в полувоенной форме; единственным невооруженным и одетым не как все был Филипп *ов.

Обе колонны встретились на пустынном, унылом перекрестке, где от дорожного указателя остался лишь столб, и далее двинулись в одном направлении. Ехали они таким образом не более десяти минут. Показалась туристская или, может быть, охотничья база – здесь путников ожидали два не слишком изысканных, зато больших и обильных стола; была приготовлена и сауна с девочками – но как бы на всякий случай, поскольку надобность в ней зависела от того, как пойдут дела за главным столом.

Восемь машин остановились вдоль длинного дома – со стороны это напоминало, наверно, заезд отдыхающих. Пассажиры выходили из машин по определенной системе и небольшими группами проходили вовнутрь, а некоторые так и оставались на воздухе; все это уже меньше походило на заезд, но вопросов у персонала базы не вызывало.

– Короче, – сказал после не слишком долгих рукопожатий и пяти застольных минут плотный человек с крупными чертами лица и короткой стрижкой, которого все называли и который сам представился странным имечком «Вуй», – чтоб все было ясно. Здесь никакая не разборка, не сходка… просто встреча по просьбе некоторых. Я вижу так: люди поступили неправильно и не понимают. Я – не то, что за ними никого и, значит, надо наказывать. Я – то, что если не понимают, значит, надо объяснить людям, поучить людей. А уж если и тогда не поймут…

И он выразительно развел руками.

– Кто от вас? – спросил он в сторону Вальда.

– Зачем же так официально, – улыбнулся Вальд, – если вы про «ВИП-Системы», нас тут всего двое…

– Хорошо, – мягко произнес Вуй. – Значит, вы, двое, не понимаете, что залезли в чужой огород.

– Нас наняли работать, – уточнил Вальд. – У каждого свой способ зарабатывать на жизнь. Мы вот делаем технические системы. Если говорить об огороде, это все равно что хозяин нанял нас вскопать этот огород, мы начинаем копать, а нам говорят – ребята, вы зачем сюда влезли.

Вуй помолчал.

– А если до вашего к хозяину подрядились другие?

– Мне кажется, – осторожно возразил Вальд, – вообще-то это дело хозяина.

– А если хозяин вам сказал: ребята, уже обещано?

– Но он же нам так не сказал.

– Да ну?

В голосе Вуя послышалась слабая, отнюдь не гипертрофированная издевка; это была реплика или профессионального актера, или профессионального устрашителя. Вуй не производил впечатления актера. Вальд переглянулся с Филиппом, сидящим на одной с ним стороне стола, но отделенного от него несколькими качками. Прозвучавшая реплика нехороша – только и смогли сказать друг другу их настороженные взгляды.

– Должно быть, вас плохо проинформировали, – сказал Вальд. – Что ж… со всеми бывает… На такой случай, то именно на случай каких-то возможных неувязок и так далее, мы специально озаботились, спросили… Да зачем мне оправдываться – вот он сам сидит, пусть скажет.

Вуй, нимало не смутившись, медленно повернулся в сторону Ильича.

– Дорогой, ты слышишь, что говорят?

– Конечно, слышу, дорогой.

– Спроси у своего человека.

– Борис, дорогой, – спросил Ильич у Эскуратова, – ты слышишь, что говорят?

– Слышу, – отозвался тот, – не глухой…

– Ты предупреждал – или нет?

– Не дети, – развел руками Эскуратов. – Дорогой, ты же сам помог мне организовать встречу. Вот, – показал он на того самого кожаного из «Славянской», сидящего через стол, – пришел человек… разговаривали…

– Погоди-ка, Борис, – не выдержал Вальд, – что значит «разговаривали»? Не ты ли…

– Нет, это ты погоди, – мягким, но полным затаенной угрозы голосом перебил Вальда Вуй, – закончим с человеком, тогда спросим и тебя… Я поговорю с твоими людьми, дорогой? – ласково осведомился он у Ильича.

– Говори! – рубанул рукой Ильич, – все свои, рядиться не будем…

– Кто с кем разговаривал, ну-ка скажи! – выстрелил Вуй взглядом в Эскуратова.

– Они, – буркнул Эскуратов.

– Кто с кем?

– Они вот с ним, – показал он опять на кожаного.

– Ага, – удовлетворенно произнес Вуй. – И о чем они разговаривали? Ты помнишь?

– Он их предупредил.

– О чем?

– Не могу знать, – мрачно сказал Эскуратов. – Они говорили о каких-то узлах… о технике, а в этом я профан. Доверительно говорили – он вставал, подходил к ним, наклонялся… В конце концов, почему я должен знать? Не дети! Мое дело было организовать встречу.

Вероятно, чувствуя и даже как бы упреждая естественное желание Филиппа и Вальда взглянуть ему в глаза, он повернулся в их сторону и по очереди посмотрел на каждого. Взгляд его выражал тоску и беспомощность – взгляд человека, потерявшего лицо; глупо уже было его обвинять; было глупо стыдить, презирать, ненавидеть.

– А ты что скажешь? – спросил Вуй у кожаного.

– Что скажу? – переспросил кожаный и посмотрел на Филиппа и Вальда с улыбкой, делающей его похожей на череп. – Что тогда сказал, то и сейчас скажу… Сказал, не лезьте, ребята, где занято… Сказал, будут проблемы…

– Не понимаю, – развел руками Вуй и вновь повернулся к Вальду. – Что может быть неясного?

– Извините, – спросил Вальд, – а можно теперь я задам пару вопросов?

Вуй подумал.

– Не вижу, правда, зачем… но – хорошо, задай…

– Вот этот человек, – обращаясь к Вую, указал рукой Вальд на Эскуратова, – он не производит впечатление ребенка, вам не кажется?

– Говорят, все мужчины немного дети, – медленно сказал Вуй. – Что конкретно ты хочешь спросить?

– Если было то, что они сказали… как же тогда он мог подписать такой опасный для него договор? Вы ж понимаете, это все-таки не огород, не ремонт туалета… Странный поступок для опытного хозяйственника, не правда ли?

– Дорогой, – обратился Вуй к Ильичу.

Ильич нахмурился.

– Ответь, ну! – резко бросил он Эскуратову.

– Недосмотрел, – развел руками тот. – Доверился…

Он махнул рукой и сокрушенно съел что-то.

– Ты видишь! – вскричал Ильич и даже вскочил со своего места от возмущения. – Чья вина? За этого я отвечу, а за них кто? Пусть сами за себя отвечают… Жулики!

– Значит, вы и его обманули, – сокрушенно покачал головой Вуй. – Ай да жуки! Еще имеешь вопрос? – осведомился он у Вальда с явным недовольством. – Даже не знаю… Решили бы уже, договорились… с кем не случается… замирились бы, значит… да и в сауну… а, мужики? – обвел он стол взглядом. – Ты видишь?

Вальд полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, потрепанных документов и прочего хлама небольшой твердый предмет в форме параллелепипеда и потащил было этот предмет наружу – но вовремя одумался.

– Извините, господин Вуй, – сказал он чрезвычайно вежливо, – но я располагаю некоторыми данными, которые мог бы предъявить вам только с глазу на глаз. Может быть, это побудило бы вас… э-э… несколько изменить вашу точку зрения.

Вуй изумленно уставился на Вальда.

– Мы таких вещей не делаем, – медленно сказал он и еще раз обвел стол глазами. – Говори… все свои!

– Вот именно потому что свои, – сказал Вальд, – знаете ли… короля играет свита…

Вуй улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Но это всего пять минут, – сказал Вальд просительным тоном. – Что вам стоит? К тому же, – значительно добавил он, – знай я о такой постановке вопроса заранее, я бы все равно… сильно попросил вас о встрече.

– Как быть, дорогой? – спросил Вуй у Ильича.

– Твой дом, – сказал тот с некоторой досадой.

– Нудные вы какие люди, ей-Богу… – поморщился Вуй, глядя на Вальда. Он согласится, внезапно понял Вальд. Ему интересно… и не такие уж у него славные отношения с Ильичом – иначе зачем в свое время понадобился кожаный? Согласится. Хотя бы чтоб попозировать.

– Очень прошу вас, – сказал он чуть ли не подобострастно, подыгрывая Вую.

– Человек сильно просит, – вслух рассудил Вуй, уже не оглядываясь на Ильича. – Не могу отказать, когда вот так… Но смотри, – угрожающе добавил он, – начнешь хитрить, юлить – пожалеешь!

– Понимаю, – отозвался Вальд.

Вуй покосился на своего соседа-телохранителя. Тот вскочил. Вуй медленно начал вставать из-за стола, как бы невзначай поглядывая на Вальда. Я должен встать прежде него, сообразил Вальд, не должен заставлять его ждать… Он встал медленнее, чем сосед Вуя, но все-таки достаточно быстро, и Вуй перестал поглядывать невзначай.

В отдельное помещение, простенькое, уютное, зашли по очереди – телохранитель, затем Вуй. Телохранитель встал у двери; пропуская Вальда, он быстро обшарил его снаружи, ничего особенного не нашел и все равно продолжал смотреть на него с подозрением. Вуй грузно подсел к маленькому столу, показал Вальду садиться напротив.

– Ну, – проворчал, – вот он я.

– Скажите, – спросил Вальд, – что вы делаете с теми, кто вам – персонально вам – нагло врет в глаза?

– Это ты о себе?

– А есть разница?

Вуй самодовольно ухмыльнулся.

– Мне здесь никто, кроме вас, врать не будет.

– А если я докажу обратное?

Ухмылка сползла с лица Вуя.

– Думай, что говоришь, парень.

– Слушайте, – Вальд поморщился, – я не знаю, какой тут у вас расклад и кто кого должен подставлять и так далее… Это ваша игра. Но мы-то здесь при чем? Двое с той стороны конкретно врут, и я могу это доказать. Если бы вы просто хотели нас ограбить… но вы же не хотели нас ограбить, верно? Вы хотели нас поучить?

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Вуй, – послушаем…

– Хорошо, – сказал Вальд.

Он опять полез во внутренний карман и нащупал было твердый предмет в кожаном чехле, но телохранитель молнией бросился к нему и схватил его руку. Вуй молчал.

– Простите, – сказал Вальд, – а нельзя ли полегче?

– Что у тебя? – подозрительно осведомился Вуй.

– Так… игрушка…

– Помоги ему, – скомандовал Вуй телохранителю.

Пальцы телохранителя проследовали вдоль руки Вальда и, расположившись рядом с его пальцами, обследовали продолговатый предмет. Медленно-медленно рука телохранителя, железной хваткой объяв руку Вальда вместе с предметом, вывела ее наружу. Предмет лег на стол.

Обстановка разрядилась.

– В одном прав Борис Эскуратов, – сказал Вальд. – Мы не дети… по крайней мере, стараемся не быть детьми.

Он коснулся предмета и нажал блестящую кнопку.

«Те пришли не с улицы, – послышался тихий, но четко различимый голос Эскуратова. – Ильич должен был сказать, от кого…» – Голос кожаного: «Это-то он сказал. А я ему сказал, что проблем не будет». – «У нас. А нам надо, чтобы у них проблем не было тоже».

– Вы узнаете голоса? – спросил Вальд.

– Хорошая штучка, – заметил Вуй.

Вальд выключил звук и сказал:

– Примите ее от меня в подарок.

Не поблагодарив, Вуй сгреб диктофончик в карман и задумался. Думал он, вероятно, не меньше минуты, а потом негромко бросил телохранителю:

– Скажи там, пусть принесут по стопке.

Тот выскользнул за дверь – буквально на пару секунд.

– Как тебя звать, чудо? – спросил Вуй.

– Вальдемар.

– Владик, значит.

Вальд пожал плечами.

– Твое счастье, что догадался меня отозвать.

– Я понимаю, – сказал Вальд.

– Не дети, значит, – ухмыльнулся Вуй. – А сейчас что, тоже пишешь?

– Сейчас нет, – сказал Вальд. – Я не самоубийца.

– Совсем хорошо…

В дверь осторожно постучали, передали через телохранителя по средних размеров запотевшей рюмке и по тарелке с селедочкой, огурчиком, лучком, хлеба кусочком.

Вуй молча поднял свою.

Выпили не до дна. Закусили.

– Ну и что? – насмешливо спросил Вуй. – И кому ты ее, эту пленку? Думаешь, я не знал?

– Я думал, вы судья, – сказал Вальд. – Вы же серьезный человек… неужели вас не задевает, как грубо они сработали?

– Это не твое дело, – сказал Вуй, как бы продолжая раздумывать. – Значит, по-твоему, я должен прямо сейчас взять вас и отпустить? Да?

– Но вы же видите, – развел Вальд руками. – Так было бы справедливо.

– Владик, ты не дурак. Почему вы без крыши?

– Это для меня религиозный вопрос.

– Ты верующий? Серьезно?

– Да, – сказал Вальд и перекрестился.

– А почему наоборот? – полюбопытствовал Вуй.

– Потому что католик.

Вуй помолчал.

– Я не могу отпустить тебя просто так.

– …

– Ты же понимаешь. Люди специально собрались… да и я не таков, чтобы обойтись диктофончиком…

– Хотя я нисколько не виноват, – сказал Вальд, – но раз уж так получилось, давайте я выйду из этого дела… Собственно, я и так должен выйти, – улыбнулся он, – не работать же мне после этого с Эскуратовым… Ваши ребята возвращают себе подряд. Разве этого мало?

– Пока не знаю, – сказал Вуй, – надо подумать. Подряд подрядом… а отступные все равно с тебя.

– Не могу, – тихо сказал Вальд. – Платить ни за что… Бог не велит.

– Ты видишь, я отнесся к тебе как к человеку, – со значением сказал Вуй. – Разве это не стоит подарка?

– У меня есть одна мысль, – сказал Вальд. – Почему бы вам вместо того… почему бы вам не продать мне…

Он замялся.

– Что? – алчно спросил Вуй.

– …одного вашего человека.

– Хм, – удивился Вуй. – Смотря какого.

– Я не знаю, как его зовут, – сказал Вальд. – Это тот тип, который звонил мне по телефону; он представился Иван Иванычем.

– А-а… Он дорогой.

– Ну, если сильно дорогой, тогда, значит, не потяну…

– А сколько бы ты предложил?

– Понятия не имею. А сколько вы бы запросили?

– Сто, – сказал Вуй почти не раздумывая.

– С ума сойти, – сказал Вальд. – Ему красная цена раз в десять меньше.

– Ошибаешься, – покачал головой Вуй. – Он хорошо работает… так вот сразу замену и не найдешь… А зачем он тебе?

– Ну, это как бы…

Вальд снова замялся.

– Твое дело, ты хочешь сказать?

– В общем, да.

– И здесь ты ошибаешься, – заметил Вуй. – От этого зависит цена; если он будет на тебя работать, цена одна, а нет – в таком случае можно дать и скидку.

– Он не будет на меня работать, – медленно сказал Вальд.

– Зачем же тогда?..

– Хочу с ним побеседовать.

На лице Вуя появилась ехидная улыбка.

– Понимаю… Пальцы будешь рубить?

– Нет. Просто… в яму посажу. Как Филиппа.

– А не пожалеешь потом?

– О чем?

– О чем-нибудь… люди жалеют о разном…

– Нет.

Вуй покачал головой.

– Разве Бог не велит прощать?

– Сложный разговор… Этот человек принес людям много страданий. Теперь его очередь.

– А ты мне начинаешь нравиться, Владик, – задумчиво сказал Вуй. – Да… Как бы ни был Ваня высок классом… а лишние эмоции и впрямь проявлял… приказы выполнял неряшливо… вообще много стал брать на себя…

Это для телохранителя, подумал Вальд.

– Что ж… – подытожил Вуй, – придется тебе помочь! На тридцатнике сойдемся? Ниже не проси.

– Базару нет, – сказал Вальд, поднял руку и звонко шлепнул ею по подставленной широкой ладони.

Они подняли рюмки и допили до дна.

– Однако нас уже заждались, – сказал Вуй, не закусив, – да ты и меня утомил этими разговорами. Идем. – Он начал приподниматься со стула, и Вальд уже встал без специальных намеков, хотя и еще медленней, чем из-за большого стола.

– Может, мы поедем? – спросил Вальд Вуя, пока они шли по недлинному коридору. – У вас тут наверняка какие-то еще свои дела…

– Не суетись, – бросил Вуй. – Во всем есть порядок… Будешь моим гостем, и твой друг тоже.

– Да ему бы поскорей к жене под бочок…

– Не нуди. Посреди всего от меня не уходят.

Вуй появился в гостиной, держа Вальда за плечо.

– Братва! – шутливо сказал он. – Объявляется перерыв. Пойдем попаримся, побалуемся с девочками… не против, Ильич? А потом добьем это дело.

– Вах, начинаю спешить, – посмотрел на часы Ильич озабоченно. – Зачем попаримся? Стрелка горит…

– Надо, надо немножко додумывать.

– Нехорошо, дорогой. Без ножа режешь…

Но Вуй раскрыл дружеские объятия и увлек Ильича в сауну. Вслед за ними потянулись остальные. Вальд удовлетворенно обнаружил, что Фила никто особенно не стережет; он с некоторой медлительностью подошел к нему поближе, и никто не помешал их общению. Ни они не подошли к Эскуратову, ни Эскуратов не подошел к ним. Когда перелатались в простыни, Вальд так и остался рядом с Филиппом, а Вуй опять оказался рядом с Ильичом, и видно было, как по мере их беседы желание последнего ехать на стрелку становится все меньше и меньше. В конце концов он послал за телефоном, сделал пару звонков и продолжал тет-а-тет с Вуем вплоть до перехода из сауны в бассейн.

Здесь уже ожидала веселая русалочья толпа; гвалт заполнил гулкое, интимно затененное помещение. Вальд и Филипп, теперь уже на правах гостей, были приглашены в бассейн наравне с другими. Оказавшись в воде, они некоторое время смущенно жались к железной лестнице; но девочки, сочтя такое поведение непонятной и обидной блажью, стали нарочно подзадоривать их еще громче и смелей, пока это и впрямь не начало выглядеть глупым и даже становиться опасным. Скромно отнекиваясь, они невольно выказывали свою моральную чистоту, тем самым противопоставляя себя коллективу. «Смотрите, мы здесь не свои, – как бы говорили они всем остальным; – сделайте нам что-нибудь плохое».

Тогда, плюнув на то, что было прежде, и на то, что могло быть потом, они оба пустились во все тяжкие. Вспомнив о Сьёкье, Вальд выбрал блондинку; Филипп, наоборот, выбрал брюнетку, чем-то похожую на его горячо любимую и несправедливо обиженную им жену. Они погнались за своими русалками, догнали их и схватили за простыни; те же, спасаясь бегством и визжа, отбросили и оставили в их руках эти простыни, подобно тому как ящерицы отбрасывают хвосты, и обернулись дочерьми Евы, имеющими в первую очередь ноги, и бедра, и задницы, и главные органы наслаждений. Ловкими движениями рук Вальд и Филипп поймали своих дам; это походило на синхронное плавание. Они обнажились. Они сжали груди дам. Они обняли дам за талии и прижали их к борту бассейна. Скользнув ладонями по двум гладким, горячим телам, они схватили их за задницы. Они приподняли эти тела, в воде легкие и послушные, и с удовольствием ощутили на своих плечах мягкие пальцы, а на поясницах – твердые щиколотки. Они вняли прерывистой дрожи этих напрягшихся тел, и – как купальные шапочки натягивают на голову, так они натянули их на свои возбужденные члены.

 

Глава XXIX

Salve Regina. – Секретная информация. – Об Орлеанской Деве и Духе Живом. – Экскурс в историю. – «Не губите, ваше сиятельство!» – Как пеленгуется сотовый телефон

– Salve Regina, mater misericordiae, vita, duicedo et spes nostra, salve. Ad te clamamus exules filii Hevae. Ad te suspiramus gementes et flentes in hac lacrimarum valle. Eja ergo, advocata nostra, illos tuos misericordes oculos ad nos converte. Они будут отрубать пальцы моему Господину. Et Jesum, benedictum fructum ventris tui, nobis post hoc exsilium ostende. O clemens, o pia, o dulcis Virgo Maria…

– Мария, – как эхо молитвы, послышалось за спиной.

– Я здесь, – сами собой шепнули губы.

– Волков переулок.

Она встала с колен.

– Госпожа, я должна немедленно Вас покинуть.

Госпожа безмолвно подняла на нее кроткий взгляд.

– Это необходимо; не спрашивайте ничего. Я люблю Вас, Госпожа. Все будет хорошо.

Она наклонилась, поцеловала Госпожу в лоб и пташкой выпорхнула из церкви.

Точно так же, как и в последний раз, с пересадкой из машины в машину, ее повезли в Романов переулок и повели знакомым путем, что она сочла добрым знаком. Тем не менее, мысли ее были далеко от Ордена; как она ни старалась, ей не удавалось хотя бы на время уйти от страшного образа отрубленных пальцев ее Господина. Она понимала, что это бесполезная, даже вредная мысль, но ничего не могла с собой поделать. Она испытала стыд, заходя в кабинет князя Георгия и представая перед ним не будучи исполненной благоговения, приличествующего моменту.

– Ты какая-то необычная сегодня, Мария, – заметил его сиятельство после обмена приветствиями.

– Не могу не удивиться проницательности вашего сиятельства, – сумрачно ответила Марина, – вы видите меня третий раз в жизни, и уже читаете во мне, как…

– Что-то случилось?

– Прошу вас, не обращайте внимания. Это личное… это пройдет…

– Не думай, что состояние твоей души не имеет для меня значения.

– Ваше сиятельство необыкновенно добры.

– Ну что ж, – сказал князь, – вижу, ты не настроена откровенничать; действительно, здесь не дамский салон. Тогда перейдем к делам. Ты довольна своей квартирой?

– Очень довольна, ваше сиятельство.

– Ты изучила источники?

– В какой-то мере, ваше сиятельство.

– Хм. Поясни.

– Видите ли… не все они так уж просты, некоторые совсем не бесспорны… а самое главное – мне кажется, мало что из них по-настоящему относится к делу.

– У тебя возникли какие-либо вопросы?

– Очень много, ваше сиятельство. По каждой книге я завела файл со своими комментариями… туда же вписывала и вопросы – наверно, глупые… Впрочем, если это кому-нибудь нужно, я могла бы переслать их по электронной почте… если бы знала куда.

– Я чувствую, ты хорошо поработала.

– Спасибо, ваше сиятельство.

– В прошлый раз, – напомнил князь, – мы остановились на тех средствах, которые должны помочь тебе. Сегодня я хотел бы развить эту тему.

– Я вся внимание, ваше сиятельство.

– Как и у любой другой организации, у Ордена есть определенное устройство, – сказал князь. – Он состоит из групп. Группы специализированы. Например, есть группы аналитиков различного профиля, группы специалистов по технологиям, группы подготовки силовых решений и так далее. Все группы состоят из профессионалов. Тебе нет нужды изучать все это; достаточно будет сказать, что требуется такое-то количество программистов, или историков, или даже боевиков, и соответствующие группы будут немедленно предоставлены в твое распоряжение.

– А если не хватит групп? – спросила Марина.

– Значит, будут скомплектованы новые.

– Вы так говорите, ваше сиятельство, – задумчиво заметила Марина, – будто у вас неограниченное количество всяких ресурсов. Какие же это деньжищи надо иметь, чтобы прокормить столько людей! Да и мыслимо ли сохранить тайну в таких условиях?

Князь улыбнулся.

– Чувствую, в твоем воображении возникло что-то вроде большого завода, – сказал он, – но это совсем не так. Мы не создаем подразделений так, как это делают… к примеру, в армии. Они, эти подразделения, уже существуют – в государственных службах нынешнего режима, во всяких научных институтах и так далее, вплоть до коммерческих фирм. Мы просто используем их, вербуем их начальников; отдельных специалистов объединяем в новые группы и так далее. Разумеется, все управление совершается по электронным сетям. Чтобы найти подходящих для нас людей, особые группы буквально рыщут по файлам… кстати, именно таким образом мы обнаружили тебя.

– Но как же вы их вербуете? – полюбопытствовала Марина. – Неужели с каждым проводится такая же трудоемкая работа, как со мной?

– Да ты смеешься, – сказал князь. – Откуда бы я взял столько времени? Ты – исключительный случай.

– Понимаю, – догадалась Марина. – Вы отыскиваете созревших для решения, почти готовых идейных борцов, которых остается лишь направить в нужное русло.

Князь расхохотался.

– Боже, – сказал он, утирая слезы и изумленно глядя на Марину, испытывающую сложные чувства от впервые услышанного ею смеха его сиятельства, – право, ты уникальное существо! Идейных борцов! – повторил он, качая головой и возвращаясь к обычному тону, – надо же додуматься… О каких идейных борцах ты говоришь в эпоху всеобщего разброда и смущения умов! Люди просто напуганы жизнью; безнадежным и даже опасным было бы объяснять каждому, под какие знамена он рекрутирован. Большинство из них даже и не подозревает об истинном смысле своего труда, их мотивы весьма примитивны: один трудится за небольшой побочный заработок, другой – за обещанную перспективу лучшего места; у многих и вовсе низменные цели, например подсидеть дурака-начальника, избежать каких-то огласок и так далее и так далее. Ты, кстати, должна меня хорошо понимать… я знаю, что тебе и самой не раз приходилось заставлять других делать нужные тебе вещи… в то время, как они думали, что…

Он замолчал и вполне успокоился.

– Извините меня, – сказала Марина прежним сумрачным тоном; образ отрубленных пальцев, слегка было отдалившийся, опять встал перед ней. – Я вообще-то довольно тупая… наверняка вы еще намучаетесь со мной.

– Опять прибедняешься, – поморщился князь, – это я не люблю. Но мы отвлеклись; я хочу подытожить. Из сказанного тебе должно быть понятно, во-первых, что тайна сохраняется естественным образом, а во-вторых, что расходы на поддержание и развитие Ордена не столь велики. Я ответил на два твоих вовсе не тупых вопроса.

– В таком случае у меня еще один вопрос, ваше сиятельство, – упрямо сказала Марина. – Если Орден организован столь продуманно и масштабно, значит, он и впрямь представляет собой огромную мощь; коли так, зачем требуются какие-то дополнительные способы для достижения главной цели? Ведь вы сами упомянули Святого Георгия, чье копье – так сказали вы – ясно указывает нам способ борьбы со злом. Следовательно, нужно создать надлежащий план захвата власти (что, очевидно, вполне по силам аналитикам Ордена), а затем привести в действие созданную вами боевую машину. Но обе эти задачи, они же чисто военные! Зачем тогда я, которая ни вот на столечко не разбирается в этих вопросах? При чем здесь Дух Живой и вся та высокая метафизика, на которую вы тратите здесь со мной свое драгоценное время?

Князь нахмурился.

– Я снова ошибся насчет тебя, – сказал он, – похоже, тебе нужно еще поработать над книгами… Кстати, отправь мне свои комментарии, я хочу их посмотреть; тебе пришлют адрес… Скажи, почему Орлеанская Дева преуспела в военных операциях и посадила на трон своего короля? Неужели эта юная крестьянка была толковей профессиональных военачальников? Может быть, она была самородком, гением? А коли так, почему она не сумела отстоять умом или силой свою жизнь?

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Нет, – покачал головой его сиятельство, не дождавшись от Марины ответа, – дело совсем в другом. Дух Живой был в той Деве, точно так же как он сейчас в тебе. В это непросто поверить… но ты думаешь, и ее не посещали тягостные сомнения? Думаешь, и она не вела таких же диспутов, хотя бы сама с собой?

– Не очень-то радостную для меня параллель вы приводите, – проговорила Марина, – что бы там ни было, я бы не хотела умереть на костре.

– Уж конечно, лучше получить по голове в подворотне, – презрительно проворчал его сиятельство, – но не бойся… на кострах нынче не жгут… Итак, по-твоему, мои аналитики придумают план. Мои солдаты подавят сопротивление, то есть уничтожат змея, и поставят царя… какого-нибудь, кого укажут историки. Да?

– Вы сказали, – пробормотала Марина.

– Ты сказала, – поправил князь. – А теперь, скажи на милость, чем такой царь будет отличаться от большевистского главаря, от какой-нибудь очередной бандитской хунты? Тем, что будет называться «царь»? Свитой, скипетром, гербом? Непонятно еще какими генами?

Марина молчала.

– Нет, Мария, – покачав опять головой, веско сказал его сиятельство. – Бандит на троне – это вовсе не царь. Это тот же змей в ином облике… тебе ли это не ведать! Власть земная дается не штыками, не притянутыми за уши атрибутами, но лишь Духом Живым. Царская харизма дается Духом Живым. Народ должен умиротвориться, а для этого он должен поверить. Вера вещь иррациональная; чтó заставит народ верить в одно и не верить в другое? Единственно Дух Живой. Но что же такое народ? Начальники и подчиненные; воины, и труженики, и бездельники – вот что такое народ; и если они не верят… а если верить не во что, то они и не верят… вот и получается то, о чем я сказал тебе самыми первыми словами, когда ты только зашла в этот кабинет. Ты помнишь?

– Да, – сказала Марина.

– В русском языке, – сказал князь, – есть одна примечательная оговорка. Со смутных времен, а то и ранее, выборному царю, уж не говоря о самозванце, противопоставлялся единственно настоящий природный царь: имелось в виду наследственный, таковым урожденный… Только слово не воробей; безвозвратно вылетело из клетки узкой, медицинской, идолопоклоннической…

– Почему идолопоклоннической? – вскинулась Марина, полагая задетым достоинство своей профессии.

– Да потому, – ухмыльнулся князь, – что промысл Божий вкладывается в физиологический акт; а поскольку сей акт изначально был лишь наказанием Господним, потребовалось облагородить его неким якобы таинством. Фактически же, если обнажить суть, обожествляется родовая пуповина, а то и попросту сперматозоид. Анекдот! – Лицо князя опять посерьезнело. – Но творец умнее своих толкователей; слово природный ныне и присно значит данный не только и не столько гениталиями, сколько мирозданием, космосом… единственно сущим Духом Живым…

Марина поджала губы.

– Итак, – голос князя приобрел блеск, – определить не просто царя – какого-то, лишь бы… но царя, данного Духом Живым; как это сделать? И далее – водворить… то есть, чтобы народ поверил; но снова – как? В церквах проповедовать? комедию ставить а-ля Годунов? гонять рекламу по телевизору? Технология Духа Живого! – воздел князь руку, – тайна для всех, кроме тебя… Ты, только ты раскроешь Ордену эту великую тайну.

– Я поняла.

– Больше у тебя нет вопросов?

– Нет.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Вот и хорошо, – произнес князь вполне обыденным тоном. – Вернемся, однако же, к заглавной теме нашей сегодняшней встречи, а именно к средствам, которые облегчат тебе выполнение твоей миссии. Ты уже понимаешь, каким образом будут мобилизованы нужные тебе мозги; для удобства ты не должна будешь управлять ими непосредственно – тебе будет придан помощник, который займется всеми организационными хлопотами. Твое дело будет только ставить частные задачи; если интерпретация ответов на них будет трудоемка, ты опять же будешь поручать работу другим.

Князь помолчал. Молчала и Марина.

– Если помнишь, – заговорил он опять, – в нашей прошлой беседе я также упомянул о некоем опыте, которым мы считали бы уместным воспользоваться… ну-ка, скажи мне, часты ли в мировой истории были успешные реставрации монаршей власти?

– Я плохо знаю историю, ваше сиятельство, – робко сказала Марина. – В Англии, после Кромвеля… Во Франции тоже… э-э… когда же? ну конечно, после Бонапарта… но Франция, наверно, не в счет, ведь она все равно в итоге стала республикой…

– Не так много примеров, верно? Вдобавок эти классические события произошли очень давно. Мы вправе сделать вывод, что успешная реставрация чрезвычайно редка; это и ясно – Дух Живой не является когда попало… Теперь скажи: можем ли мы, учтя все это, оставить без внимания – без пристального, серьезнейшего внимания – великолепный пример стопроцентно успешной, бескровной, даже чисто эстетически безукоризненной реставрации, случившейся вдобавок в нашем веке… да не в результате каких-то глобальных перемен, а в совершенно мирное время?

– Вы говорите о…

– Смелее! – ласково поощрил князь.

Хотя образ отрубленных пальцев отнюдь не покинул Марину, ее губы улыбнулись сами собой.

– Ну конечно же, это Норвегия! как я сразу не догадалась… Ведь она отделилась от Швеции действительно мирным путем; и вряд ли это глобальная перемена… А поскольку королевская фамилия была пресечена, то и пришлось позвать на трон Карла, принца датского, разумеется переименовавши его соответственно в короля Хаакона VII. Да, ваше сиятельство, – задумчиво произнесла она, – это явно удачный пример реставрации… иначе черта с два чопорные англичане выдали бы за него королевскую дочь (хотя, впрочем, король Эдуард тогда был всего лишь Принцем Уэльским). Однако, ваше сиятельство, – спохватившись, нахмурилась Марина, – неужели вас не смущает последующее… я имею в виду неожиданный фортель внука этого Хаакона, то есть нынешнего короля Харальда… ну, что он взял в жены простолюдинку по имени Соня?

– Сказать по правде, очень даже смущает, – сказал князь; – флегматичные норвежцы могут такое выдержать, а горячим русским парням палец в рот не клади. Потому-то я и говорю совсем о другом примере, покамест без мезальянсов и гораздо более позднем… о примере, который, можно сказать, на памяти ныне живущего поколения.

– Ага, – сказала Марина с некоторой досадой, как студент на экзамене, не ответивший с первой попытки на не столь уж сложный вопрос. – В таком случае, это…

– Испания, – сказал князь слово, уже мысленно произнесенное ею. – Да. Теперь ты видишь: с одной стороны, твой эротический полигон, с другой стороны, чужой государственный опыт. Тебе предстоит сплавить два в одно, – он энергично тряхнул руками, отчего широкие рукава мантии взлетели двумя голубыми птицами. – Ты поедешь в эту страну; ты будешь снабжена связями; ты займешь высокое положение, с которого будет широкий обзор; ты получишь доступ к лучшим представителям испанского общества и государства… кстати, именно затем тебе было рекомендовано посещать католическую церковь – не последний штрих в твоем образе, который мы создадим…

– Как? – воскликнула Марина. – Уехать?

– Ну да, – запросто, как-то по-свойски откликнулся князь, в очевидном и сильном удивлении ее неожиданной, даже невозможной реакцией. – Это входит в план… но в чем дело, Мария? Тебе плохо? Ты ужасно бледна!

– Ваше сиятельство…

Марина вылетела из кресла, как из катапульты, и бросилась на колени перед столом.

– Ваше сиятельство… не губите!

Она зарыдала.

– Один раз я уже… была лишена того… без чего жить не могу, – стенала она, давясь слезами, – да не один раз, а целых три… Три! Не могу больше… не хватит меня, хоть костром жгите… хоть чем… нет! нет!!!

Отшвырнув мантию, мешающую движениям, князь неловко, припадая на обе ноги, выбрался из-за стола, схватил Марину, приподнял мощными своими руками, водворил в кресле; раскрыл дверцу посреди стеллажа, достал воды со стаканом, воротился к Марине и силой заставил сделать пару глотков, затем, глотнув и сам оттуда же, сбрызнул изо рта ее лицо, а после, подумав, вылил остаток воды ей прямо на голову.

– Ну? – вопросил грозно. – Пришла в себя?

– Не могу, – шептали губы Марины.

– Смотри, – сказал князь, – сейчас отхлещу по щекам, как истеричку… а рука у меня тяжела.

– Не надо… по щекам… – испугалась Марина, – я сейчас… сейчас…

Князь посмотрел – ничего страшного вроде… успокоился, вернулся обратно за стол, надел мантию и сел в свое кресло. Покряхтев с досадой и как бы по-стариковски (что никак не соответствовало ни возрасту его, ни обнаруженной физической кондиции), выдвинул из стола ящик и достал оттуда курительные принадлежности – серебряную зажигалку, пепельницу и непочатую пачку сигарет. Вскрыл пачку, буркнув себе под нос краткое злое ругательство. Типа, с таким трудом бросил было курить… и – на тебе, прямо-таки вынуждают.

Марина похлюпала носом, из набитой книгами сумки достала платок, пару раз крепко высморкалась, игнорируя политес напрочь, затем убрала платок и достала на сей раз пудреницу с зеркальцем. Посмотревшись в зеркальце, она лишь тихо вздохнула и постаралась вжаться в кресло подальше, одновременно полуотворачиваясь от стола, опуская очи долу и тщетно пытаясь привести в порядок растрепанные волосы.

– Но, ваше сиятельство, – воскликнула она неожиданно сама для себя, внезапно осознав происшедшее, – вы, значит, можете ходить? Я думала, вы…

Она замялась, осознав вслед за тем и деликатность вопроса.

– …инвалид? – подсказал князь.

– Вы пользовались коляской…

– Бывает, – буркнул князь, дымя сигаретой, и потребовал: – Теперь рассказывай.

Марина опять вжалась в кресло.

– У меня есть Господин, – глухо сказала она.

– Я полагал, я твой господин, – заметил князь с несколько кокетливым неудовольствием.

– Вы, ваше сиятельство… конечно, вы мой повелитель, – заговорила Марина, с трудом собирая свой политес так, как если бы он был рисом, рассыпанным по полу. – Я в другом смысле… вы можете это понять, ваше сиятельство: Царство вовне меня еще предстоит создать, а Царство во мне было от рождения… и Господин мой наместник Отца моего на земле. Я не могу без Господина. Вдобавок вы сообщаете мне об Испании именно сейчас… когда Он в беде… когда Ему, может быть, вот-вот отрубят…

Она не сумела выговорить «пальцы», опять заплакала, на сей раз тоненько и безнадежно, оставив князя на несколько секунд в горестном размышлении – человеческое и тем более мужское тело имеет ведь много чего, чтобы отрубить. Со вздохом князь затушил сигарету, нажал на кнопку селектора и распорядился не беспокоить его, видно, от волнения позабыв, что перед визитом Марины он уже дал своему аппарату именно такое распоряжение.

– Что отрубят-то? – спросил князь.

– Пальцы, – простонала Марина.

Князь хмыкнул.

– Я-то думал…

– Не смейтесь, ваше сиятельство, – жалобно попросила Марина, – мне так тяжело… Потому-то я сегодня такая необычная, как вы изволили заметить… именно из-за этого! Ваше сиятельство, – произнесла она совсем другим тоном, осененная неожиданной мыслью, – а вы не могли бы Его спасти?

– Чего? – только и вымолвил князь.

– Ваше сиятельство, – зачастила Марина, – конечно, я не вправе не то что просить, но даже предполагать, что вы могли бы чем-то помочь… но у меня просто нет другого выхода… и как я сразу не догадалась! я должна была, я сразу должна была обратиться к вам! Все, все видит Дева Мария, – она быстро перекрестилась и, коснувшись напоследок своих пальцев губами, послала воздушный поцелуй на небеса, – не случайно я к вам попала в тот самый час, когда Господину моему требуется помощь! Вы могущественны; вы всесильны, ваше сиятельство… что вам стоит! Вы бы тем самым облагодетельствовали меня…

– Мария, – суховато сказал князь, – не увлекайся; такими делами Орден не занимается.

– Ваше сиятельство, – сказала Марина, взирая на князя со страхом, вновь охватывающим ее, – молю вас, не лишайте меня надежды! Ведь вы сами сказали: состояние моей души небезразлично для вас. Состояние моей души, скажу я вам, сейчас хуже некуда… и поверьте, если б я только могла, я еще утром связалась бы с вами! Тем не менее, я сделала все возможное, чтобы успокоиться и внимать вам как подобает; но когда вы заговорили о моем отъезде, в то время как… как…

Она сглотнула и на секунду прервалась.

– …как же я смогу! какой же Дух Живой выдержит в этом теле, пока мой Господин в их руках… пока с Ним могут сделать все что угодно, не только пальцы отрубить; ведь это слуги Зверя… деграгомы, протогоминоиды…

– Мария, – сказал князь изумленно, – ты меня шантажируешь? Ведаешь ли ты, что творишь? И так будет всякий раз, когда твоему Господину, – он произнес это слово чуть ли не издевательски, – станет туго? Право, дева… ты сошла с ума.

– Как только вы можете говорить такое, ваше сиятельство, – тоскливо вымолвила Марина. – Вы сами торжественно обещали мне еще там, на испытании, что не заставите меня предавать моих близких… а ехать куда-то в Испанию, забыв о Господине – большего предательства я для себя и помыслить не могу…

Князь мрачно молчал.

– Может, вы думаете, что Господин мой того не заслуживает? – сделала Марина еще заход, однако надеясь на успех все меньше и меньше. – Да уж, судя по тону, каким вы помянули Его, то самое вы и думаете… но это не так: может, и вам Он когда-нибудь сослужит пользу! Он не простой человек… Он начальник в серьезной фирме… недавно у них был большой коммерческий успех, вот на Него и наехали. – Марина говорила уже как бы по инерции, и голос ее звучал все более горестно и тускло. – Да вы, может, и сами слышали – «ВИП-Системы»; наверно уж, слышали… кто только не слышал!.. А насчет того, что Он всякий раз будет попадать в беду…

– Постой, – перебил ее князь, хмуря брови, – ты сказала «ВИП-Системы»? Воздушный шар?

– Да, да, – обрадованно закивала Марина, – только на шаре летел г-н Пше… Пши… извините, все время забываю фамилию… в общем, директор, а мой Господин – главный инженер; но в данный момент они оба должны быть там, на этой гнусной разборке по Успено-Рублевскому шоссе… если, конечно, пальцы Господина еще целы…

Она опять моментом перекрестилась.

– Удивительно, – медленно произнес его сиятельство и покачал головой.

– А что, – вкрадчиво осведомилась Марина, видя явную перемену в настроении князя, – вы… вы передумали, да? Согласитесь помочь… а, ваше сиятельство?

– С одним условием, – быстро сказал князь. – Я постараюсь… но я не волшебник. Если у меня не получится…

– У вас получится, получится!

– Не перебивай… Говорю, если не получится, ты придешь в себя независимо даже от пальцев Господина. Кстати, как его зовут?

– Филипп, – угодливо сообщила Марина, – Филипп Эдуардович *ов. Я обещаю вам! я не могу не страдать, если с Ним что-нибудь случится, но хоть совесть будет чиста, что все возможности были испробованы.

– И еще… если получится… ты здесь не при чем.

– Само собой.

Князь пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь понять, не скрывается ли здесь подвоха, и Марина приняла настолько благонравный вид, насколько только могла с учетом всей ее огромной жизненной практики.

Потом он нажал кнопку посреди своего стола.

– Здравствуй, граф. Где-то… возможно, по Успено-Рублевскому… сейчас проходит некая встреча авторитетов. Как мы можем ее локализовать?

– Какие данные есть? – донеслось из динамика.

– Название одной фирмы…

Марина показала два пальца.

– Название двух фирм. На встрече должны присутствовать два человека… подожди. Откуда ты знаешь про Успено-Рублевское? – спросил он у Марины.

– Вальд, директор, поехал на переговоры; последний раз звонил с этого шоссе… но не знал, куда точно едут. Еще ехал Эскуратов… ну, «Цельный Бензин».

– А откуда известно, что там будет *ов?

Марина вздохнула.

– Мне просто так кажется. Вдруг это как раз там, где Его держат? а то Его даже и привезут туда…

– Ты все слышал, граф? – спросил князь.

– Так точно, – раздался голос в динамике. – Можно идти по крышам, но это часа три-четыре самое скорое. Вот если у них работают сотовые телефоны…

– Да, – задумчиво сказал князь. – Предполагаем три таких… *ов и гендиректор из «ВИП-Систем», плюс этот Эскуратов. Нужно запеленговать все три.

– Если, конечно…

– Я знаю. Выполняй. – Князь отключил графа и почесал свой высокий лоб. – Непростая задачка, знаешь ли; пеленг производится как минимум с двух так называемых базовых станций… а неизвестно еще, досягаемы ли аппараты вообще. Вдобавок, если все они выключены…

– А чтобы запеленговать телефон, кто-то должен обязательно ответить? – спросила Марина.

– Нет, – сказал князь и хохотнул. – Какая ты любопытная! Достаточно, чтобы ответил сам телефон… ну, чтобы пробибикало у вызывающего. Не мешай мне; сейчас самое главное.

– Молчу, – шепнула Марина.

Может, они не успеют отрубить Ему пальцы…

Князь поднял телефонную трубку, нажал еще какую-то кнопку и сказал:

– Виктор Петрович? Похоже, у вас боевое крещение. Задача: освобождение двоих заложников с одновременной ликвидацией одного или нескольких бандформирований. Предположительно по Успено-Рублевскому; будет уточнено. Никого не брать… впрочем, если заложники укажут своих людей, привезете их на базу… да… нет… да…

Salve Regina, mater misericordiae…

 

Глава XXX

Жестокие нравы. – Гнев Ильича. – Учить или наказывать? – Преимущества римского права. – Рука Москвы. – Генерал Лассаль. – Наглая выходка г-на А. – Бесполезный совет Филиппа

Вдоволь натешившись молодой плотью, Вуй выбрался из воды и залихватски, как голубятник старых времен, свистнул в два пальца. Час потехи истек. Еще в сауне Филипп с Вальдом обменялись мнениями… да что было толку от этих мнений! В бассейне же они обменялись партнершами, получив хотя бы заряд немалого куража.

Толпа собиралась не слишком организованно; кое-кто и заканчивал не ко времени начатый плотский акт. Толпа тянулась, как школьники в класс после веселой перемены, и даже Ильич, который до поры сильно торопился, в бассейне разомлел, получив много очевидного удовольствия. Русалки в обнимку провожали особо понравившихся гостей, и оба недавних скромника самодовольно отметили про себя, что тоже попали в эту почетную категорию.

Толпа собиралась, понемногу серьезнела. Вальд заметил, что Вуй оделся едва ли не первым и теперь ждал остальных, поглядывая на них с выражением скуки и легкого презрения. Он решил воспользоваться случаем, чтобы оживить некое как бы взаимопонимание, наметившееся между ними в конце их беседы тет-а-тет. Он подошел к Вую и негромко сказал:

– Господин Вуй, мы не успели договориться о процедуре выдачи этого парня… и о форме расчета, само собой.

– Ты прав, – сказал Вуй, – а я было забыл… Сейчас мы это уладим. – Он подозвал одного из своих людей, который не принимал участия в водных процедурах, и тихонько спросил у него что-то. Тот кивнул. – Нет проблем, Владик, – улыбнулся Вуй. – Идем.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Почти полная луна ярко освещала прилегающую к корпусу территорию; в прохладном воздухе застыл отдаленный вой одинокой собаки. Вуй покосился на Вальда взглядом оценивающим, как бы в чем-то сомневаясь. Черт побери, подумал Вальд, ни на минуту нельзя расслабиться… страшный человек.

– Не простудишься? – неожиданно осведомился Вуй вполне человеческим и даже заботливым тоном. – Мы-то люди привычные, а ты, верно, не каждый день вот так – из бассейна да на мороз!

У Вальда отлегло на душе.

– Почему мороз, дорогой? – спросил он, слегка копируя Ильича. – Ноль градусов, понимаешь.

Вуй молча пожал плечами и указал Вальду, куда идти. Они – с телохранителем Вуя сзади в двух шагах – двинулись вдоль длинной постройки. Вуй шел вальяжно, медленно; Вальд не имел представления, долго ли им еще.

– У меня к вам личный вопрос, – сказал он, чтобы не молчать, – может быть, нескромный…

– Ну?

– Откуда такое имя – Вуй?.. или прозвище…

Вуй ухмыльнулся.

– Это старое славянское имя… ты разве не слышал? Ты меня удивляешь. По виду образованный человек…

– К своему стыду… ни разу… В честь кого-то, да?

Вуй опять ухмыльнулся.

– Долгая история. Будем дружить – расскажу…

Они наконец обогнули барак и приблизились к какой-то драной «волге», которой прежде Вальд здесь не видел. Тут же из «волги» выскочили три человека и замерли в позах явного ожидания.

– Получай Ваню, – сказал Вуй.

Вальд озадаченно посмотрел на него.

– Открывай багажник, – предложил Вуй с насмешкой в голосе, и рукой показал. – Ты же хотел, чтобы Ване досталось не меньше твоего друга, верно?

Вальд открыл багажник. Скрюченная фигура повернула голову, уставилась на Вальда безобразно дергающимся лицом. Луна отражалась в зрачках, расширенных от темноты и страха.

– Вылезай, – сказал Вальд.

– Он сам не вылезет, – подсказал Вуй. – Братва, помогите Иванушке.

Трое подскочили, извлекли того из багажника и поставили на ноги. Вальд увидел, что его руки стянуты наручниками за спиной. Суки, подумал он. Вот как они везли Филиппа… он хочет мне показать.

Волна ярости, захлестнувшая его после разговора с Иван Иванычем, подступила снова, вобрав в себя еще и то новое, свеженькое, что накипело в нем за день по отношению к братве. Он рассмотрел свою покупку. Это был молодой человек, почти юноша – тщедушный, невзрачный, невеликий ростом; он тяжело дышал, поскуливал и смотрел на Вальда со все растущим ужасом в остановившихся глазах. Ни малейшей жалости к нему Вальд не почувствовал.

– Это твой новый хозяин, Иванушка, – ласково сказал Вуй. – А знаешь, как его зовут?

Иванушка судорожно сглотнул.

– Не знаешь, – довольно ухмыльнулся Вуй. – Его зовут Вальдемар Эдуардович. Помнишь такое имя?

Иванушка издал тихий вопль и попытался бежать. Один из троих тут же сделал ему подножку. Иванушка упал, покатился по мокрому снегу; трое подскочили к нему, пнули пару раз несильно, подняли, волоком подтащили назад к Вальду и опять поставили на ноги.

– Что-то мне кажется, Иванушка, ты боишься Вальдемара Эдуардовича, – с удивлением заметил Вуй. – Разве он такой страшный?

Иванушка затрясся всем телом.

– Видно, страшный, – заключил Вуй. – Ты ведь не думал с ним встретиться, а? Ты не думал… Страху нагнать хотел на человека? Пальцы его друга рубить обещал?

Иванушка громко застучал зубами. Вуй весело рассмеялся. Трое из машины и телохранитель дружно поддержали его смех.

– Я же учил тебя, – с досадой сказал Вуй, отсмеявшись, – объяснял… Мы что, садисты? японская мафия? Это тебе – кино? Ничего ты не понял, Иванушка. Ну, иди с ним, Владик, поговори.

Вальд покосился на троих и знаком показал парню в сторону. Тот пошел за Вальдом, как собачка. Отойдя шагов десять, Вальд остановился и повернулся к нему лицом.

– Скажи мне, – спросил он, – как ты мог заниматься этим… почему, зачем?

– Я… не хотел, – выдавил из себя Иванушка.

– Рассказывай, – поморщился Вальд. – Ты говорил со мной, как… как нелюдь.

– Так мне велели. Они слушают каждый разговор.

– Ты получаешь удовольствие!

– Нет. Нет… Я делаю вид… так велели…

– Ты хоть вот на столечко думаешь о людях, с которыми говоришь? Об их женах, детях? Ты хоть… ты понимаешь, сколько приносишь горя и слез?

– Это не я, это они… а я на самом деле боюсь… боюсь! из-за этого и голос модулирую…

– Врешь.

– Нет. Нельзя показывать, что боюсь. Если покажу…

– Зачем ты занялся этим?

– Я попал, – всхлипнул Иванушка. – Мне не дали выбора. Ты убьешь меня, да?

Вальд плюнул от гадости, переполнявшей его душу.

Он вернулся к Вую. Иванушка остался где стоял.

– Все, натешился, – мрачно сказал Вальд. – Пусть убирается к чертовой матери.

– Да ты что? – изумился Вуй. – А яма?

– Не надо ямы.

Вуй покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Люди старались, работали… чтоб было как ты хотел… Так не пойдет, Владик.

Вальд проследовал взглядом за его рукой и увидел близ «волги» кучу земли, не замеченную им прежде. Вуй дал знак. Трое подступили к Иванушке и потащили его, слабо упирающегося, к этой куче. Он исчез позади кучи, как театральная кукла, и Вуй, увлекая за собой Вальда, миновал кучу и подошел поближе к троим. Яма оказалась совсем узкой – Иванушка мог в ней разве стоять – но настолько глубокой, что рассмотреть сверху удавалось лишь всклокоченную прическу, да и то специально заглядывая. Трое начали засыпать яму землей. Послышались хриплые вопли, не похожие на человеческий голос и создающие странный дуэт с тоскливым воем далекого пса.

– Зачем это? – спросил Вальд у Вуя. – О том, чтоб закапывать, вроде не говорили…

Вуй пожал плечами.

– Куда же его еще? Отпустить – нельзя… ты от него отказался… Жалеешь?

– Ну, – сказал Вальд.

– Не имеешь права. Я тебя предупреждал.

Вальд помолчал, слушая звуковую фантасмагорию.

– А если я доплачу?

– Поздно. Он создаст мне проблемы.

– А назад… никак? Я бы денег не забрал.

– Ты еще и не заплатил покамест, – хохотнул Вуй.

– Все-таки! Он бы вам ноги целовал.

– Ошибаешься. Какой из него теперь работник? Прежде он был уверен в безнаказанности… а сейчас…

Доносящиеся из ямы вопли усилились, нарушая баланс инфернального дуэта. Прическа Иванушки приподнялась – ее можно было уже разглядеть, привставши на цыпочки; видно, суча ногами, он поднимался по сбрасываемой сверху земле. Вуй поморщился.

– Эй, – негромко позвал он троих.

Они выпрямились, и он показал им рукой. Один из них коротко рубанул лопатой сверху вниз, и собачий вой вновь сделался соло. Трое орудовали ногами, приминая поглубже то, что минуту назад еще было Иванушкой.

Как пенис, ни с того ни с сего подумал Вальд. Стоит тоже самодовольный, прямой – erectus! головкой светит… и тут – оп-па! – подергался судорожно, и конец. Вся-то живительная сила из тебя вон… дух вон, как говорится… и ты уже никакой не erectus, а сморщенный, жалкий, податливый… и запросто тебя уже смять вот так… согнуть по-всякому… утрамбовать…

Тряхнув головой, Вальд прогнал прочь языческую ассоциацию. Вуй взял его под руку и повел обратным путем. Приближался завершающий акт кровавой драмы.

* * *

– Дорогой, куда пропал? – весело возгласил Ильич, раскрывая объятия навстречу Вую. – Стол без тебя не в кайф… и дело надо кончать, понимаешь?

Сев последним за стол на назначенное для него место, Вальд обратил внимание на некоторые изменения в рассадке гостей. Во-первых, Ильич раньше сидел рядом с Эскуратовым, против Вуя; теперь же он сидел, наоборот, рядом с Вуем против Эскуратова, в связи с чем на лице последнего отражалась плохо скрываемая гамма разнообразных чувств. Во-вторых, среди гостей уже не было кожаного из «Славянской». Он просто исчез – уехал, должно быть, пока разбирались с Иванушкой.

– Заседание продолжается, – громко сказал Ильич.

Если Ильич радуется, подумал Вальд – значит?..

– Ну что вам сказать, – приступил к речи Вуй, так же вальяжно, как и в первом акте. – Пришлось дорабатывать! дело-то вышло не таким и простым… Ты, – ткнул он пальцем в Эскуратова, будто пронзая его этим пальцем, – сделал нехорошо… ой как нехорошо! Он тебе, значит, помогает, – почтительным жестом указал Вуй на своего соседа Ильича, – а ты его подставить решил? Со мной поссорить решил?

Эскуратов помертвел.

– Пидерас! – крикнул Ильич, будто долго, очень долго крепился и наконец не сумел сдержать благородного негодования. – … …, … твою мать! Я тебе, … …, … в … вставлю!

– Дорогой, – мягко урезонил Вуй Ильича, – зачем тратишь столько энергии? Мы же с тобой все обсудили, да? Сами потом спокойно разберетесь…

– Не могу спокойно! – буркнул Ильич, с трудом отворачивая ненавидящий взгляд от Эскуратова. – …!

Плавный жест широких ладоней Вуя погасил эмоции.

– Но и вы двое, – обратился он к Вальду, – не так уж чисты, не так чисты! Ну-ка, – повернулся он к двери и рукой показал, – давайте сюда того, с усиками!

Дверь открылась. На пороге возникла поникшая, испуганная фигура, чем-то напомнившая Вальду несчастного Иванушку… и когда свет упал на новое лицо, для Вальда с Филиппом остро запахло жареным. До самого этого момента Вальд находился под впечатлением страшной картины недавнего погребения; он вмиг об этом и думать забыл, потому что появившийся человек был не кто иной, как Эстебан, подчиненный Эскуратова.

– Поговори с человеком, – предложил Вуй Ильичу.

– Ты им бумаги давал? – гневно вопросил тот.

– Да, – пискнул Эстебан.

– Какие бумаги давал?

– Технические… коммерческие…

– Чьи давал?

– Тех… – запнулся Эстебан. – Конкурентов…

– Сам решил давать? или сказали?

– Вот… вот… вот он сказал, – показал Эстебан трясущимся пальцем на Эскуратова.

Несмотря на стремительно сгущающиеся тучи, Филипп с Вальдом не удержались от злорадного взгляда в сторону Эскуратова. Потом взгляды их на мгновение сошлись… о, это были многозначительные взгляды.

– Уведите его, – сказал Вуй.

Над столом нависла предгрозовая тишина.

– С кем работаем, дорогой… – сокрушенно сказал Вуй. – Все воры, шпионы… жрут друг друга живьем… Ну? Как будем? Учить – или наказывать?

– И учить, и наказывать, – энергично отозвался Ильич. – Говори!

– Значит, так, – сказал Вуй и посмотрел на Филиппа и Вальда по очереди.– Контракт выполнять будете, как выполняли; все равно после вашего шпионажа я своих ребят туда не пущу. Деньги за это отдашь вместо них ему, – показал он Эскуратову на Ильича, – а ты, Владик, заплатишь мне столько же штрафа. Понятно?

Вальд сжал челюсти.

– Еще не все, – зловеще продолжал Вуй. – Как я сказал, так было бы, если б ты, Владик, не замутил глубже… а раз замутил – платите, суки, по полной программе. Сколько вы получили за вашу рекламу в Америке?

– За рекламу платят, – пробормотал Вальд, – не получают…

– Сколько, спрашиваю? Не скажешь правду – ответишь за последствия, смотри!

– Это несправедливо, – мрачно сказал Вальд. – При чем здесь реклама в Америке? Так можно…

– Не-ет, – протянул Вуй. – Другой бы тебя за такое выпотрошил до дна… а мы только то, что положено! Что на твоем шаре было написано – ну-ка?

– Вы здесь не при чем, – упрямо сказал Вальд.

Вуй усмехнулся.

– Господин А., – сказал он одному из сидящих на его стороне людей, – объясни по-научному, а то у меня терпения не хватает.

Вальд с Филиппом, да с ними заодно и поверженный Эскуратов (теперь уж непонятно, кто в большем дерьме), воззрились на новое действующее лицо. Человек этот, бывший среди прочих за столом с самого начала, прежде ни разу и рта не раскрыл. Одна деталь отличала его от всех присутствующих: он был единственным человеком в очках. И Вальд, и Филипп почему-то одновременно задались вопросом, отдыхал ли он в бассейне или хотя бы в сауне. Вальд решил, что нет, потому что человека в очках ни в бассейне, ни в сауне вроде как не было. Филипп решил, что ответа на этот вопрос дать невозможно, так как на месте этого человека он предварительно снял бы очки.

– Поясняю, – негромко сказал этот господин, встав, как на собрании, и сразу же напомнив Вальду сволочного чиновника из Службы Здоровья Животных и Растений, – так сказать, юридически-фискальную базу принятого решения. Что касается изъятия контрактной суммы и обложения штрафом, то это вполне соответствует норме и практике государственного налогообложения – уважаемым хозяйственникам должно быть известно, что противоправно полученный доход (или недоплата в бюджет, что то же) обычно полностью изымается и, кроме того, облагается штрафом в сто процентов. Так что здесь, очевидно, вопросов не может быть.

– Как это не может быть, – возмутился Филипп, – господин председательствующий!

– Даю тебе минуту, – подумав, разрешил Вуй.

– Почему это вы, уважаемый, ссылаетесь на государственные нормы? Ведь государство у нас, как известно, первейший грабитель. Если уж вы подводите правовую базу, извольте делать это корректно; здесь вам, извините, не налоговая инспекция.

– Ответ готов, – сказал господин А.

Вуй милостиво кивнул.

– Применимость норм в любом цивилизованном процессе, – сказал А., – не есть выбор какой-либо из сторон; фигурально говоря, на то воля Божья. Нациям свойственны исторические стереотипы: одни народы используют так называемое общее, или англо-саксонское право, другие же римское, иначе гражданское, и никуда от этого не уйдешь. Все здание российского общественного правосознания, начиная от правил поведения в детском саду и кончая воровским законом, основано на римском праве. Хорошо; отойдем от нормы законодателя; пусть, к примеру, не сто процентов… а сколько? пятьдесят? почему не двести? Кто будет решать и исходя из чего? Государственная база, плоха она или хороша, по крайней мере достаточно глубоко разработана и так или иначе отражает сознание общества, в котором все мы живем. Вольная же ревизия норм, не имея никаких понятных пределов, означает всего лишь правовой нигилизм и в конечном итоге отход от святая святых – от римского права. Но куда? В область чуждого нам общего права? Или прямо здесь, за этим обильным столом, изобретать что-нибудь новое – с позволения сказать, отмороженное? Боюсь, – покачал А. головой, – любая такая попытка внесла бы в дело разве что хаос и могла бы повлечь за собой последствия далеко идущие и, возможно, трагические.

Ильич уважительно и слегка завистливо посмотрел на Вуя, воздавая должное его кадровой политике.

– Ты видишь? – спросил Вуй у Филиппа и сделал господину А. знак продолжать.

– Вернемся к существу дела, – сказал тот. – С доходом от рекламного полета принципиально все то же самое, что и с доходом от самого подряда, за исключением… вернее, с дополнением, – интеллигентно поправился он, – вопроса о происхождении такого дохода. Уже надписи на воздушном шаре, не говоря о событийной логике, ясно указывают нам, что рекламный полет явился прямым следствием контракта (вдобавок, замечу в скобках, без сколько-нибудь значительных добавленных расходов). На базе этого соображения, а также элементарных правил бухучета, доход от него должен быть зачислен непосредственно в общий контрактный бюджет. Не имеет смысла судить о том, возник бы этот доход или нет, если бы контракт получили не «ВИП-Системы», – здесь господин А. с легким укором поглядел на Вальда, – поскольку во всех аналогичных случаях фискальная практика исходит из факта, а не из предположений.

– Душа горит, – сказал Ильич. – Надо выпить.

– Идет, – согласился Вуй. – За нас!

Они звонко чокнулись и опрокинули рюмки.

– Может, ну его? – предложил Вуй, закусывая.

– Хорошо говорит, – возразил Ильич. – Пусть!

Вуй снова дал А. знак продолжать.

– Теперь изучим вопрос о распределении названного дохода, – вновь заговорил тот, успев выпить между делом стакан воды. – Даже при поверхностном анализе становится очевидным, что фактически имела место совместная деятельность сторон, или так называемое простое товарищество. В самом деле, стороны совместно вложились в рекламное мероприятие, в результате которого и был получен доход. Поскольку, э-э… в данной ситуации… выяснить реальное распределение вкладов представляется затруднительным, остается применить к данному случаю норму, регламентированную Статьей 1042 (2) Гражданского Кодекса, то есть считать вклады товарищей равными по стоимости. Прибыль (как я уже заметил, фактически равная тому же доходу), согласно Статье 1048, должна быть распределена пропорционально, то есть тоже в равных долях. Следовательно, если это, к примеру, восемьсот условных единиц…

– Восемьсот тысяч условных единиц, – буркнул Вуй.

– …восемьсот тысяч единиц, – послушно повторил господин А., покосившись на Вуя, – то «ВИП-Системам» причитается четыреста… тысяч, и «Цельному Бензину» столько же. По основаниям, изложенным ранее, четыреста тысяч единиц должны быть изъяты из дохода «ВИП-Систем», а кроме того, фирма облагается штрафом на такую же сумму. В точности такие же санкции должны быть применены к «Цельному Бензину».

– Вот, значит, чей был вертолет, – со скорбной улыбкой проговорил Вальд, ни к кому специально не обращаясь и покачивая головой на манер китайского болванчика, – а я-то… Конечно, конечно – рука Москвы! Вот откуда столь усердная и любезная опека мистеров Y и Z… но значит, у вас и ФБР на побегушках? В таком случае о чем вообще говорить? Вот мы перед вами, голенькие – берите нас… раздевайте до штанов две компании!

– Эх, ты, – презрительно бросил Вуй Вальду, – Цицерон… Все же охота, охота вам считать нас грабителями! Ну и хрен с вами… – Он сокрушенно махнул рукой и отвернулся к сидящему рядышком Ильичу. – Дорогой! может, накажем их на полную катушку, а? Глянь, какие!

– Верной дорогой идешь, дорогой! – воскликнул Ильич, сопровождая слова горячими жестами. – Надо бы! Но мы решили – и наказывать, и учить. Разорим – какой толк? кто ученый будет?

– Ты прав, дорогой, – мрачно проворчал Вуй. – Ну-ка, господин А., как это называется? Амнистия?

– Можно и так… Просто списание долга.

– Не будем насчитывать штраф на рекламу, – буркнул Вуй. – Надо бы, но не будем. Все остальное – сюда.

Воцарилось молчание.

В кино, подумал Филипп, в такие минуты распахивается дверь и врываются освободители. Чапаевцы! Шварцнеггер! Тра-та-та-та-та, трах, бабах! Вуй в кровище… подручные разорваны на куски… Или начинает действовать секретное оружие будущего. По телу Вуя пробегают синие вспышки; не понимая, что с ним, он поднимает голову к черному небу, начинает искажаться лицом и выть злобно и страшно, хватается за горло и взрывается… нет, сублимируется… и то же с Ильичом. Вот сейчас…

Нет, так не может быть; слишком рано. Должны начать мучить. К стенке… или хотя бы паяльник в задницу; вначале холодный и на немножко… а когда начнет нагреваться – глубже… еще глубже… вот заднице уже и невмочь… громкие, долгие, отчаянные крики… и вдруг – нестройный шум голосов! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные стены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряя сознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль. Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти своих врагов… Сколько градусов можно выдержать до генерала Лассаля?

Так думал Филипп; Вальд же, поскипав чапаевцев и синие вспышки, начал сразу с паяльника. Эту тему он успел прочувствовать поэтому более глубоко – и, желая укрепиться духом и не испрашивая ни у кого разрешения, твердо сказал:

– Miserere mei, Deus, secundam magnam misericordiam tuam. Gloria Patri! Et Filio, et Spiritui Sancto; sicut erat in principio, et nunc, et semper, ef in seacula saeculorum. Amen.

Эти простые, но исполненные глубокого смысла слова повергли собравшихся в уныние. Никто из них не издал ни звука; один лишь Ильич, с недоверием покосившись на Вальда, совместил ладони и нараспев произнес:

…

–

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, – заслышав такое, немедленно добавил Вальд к ранее сказанному, – miserere nobis et dona nobis pacem.

.

– ,чиьлИ лижотыдоп – ,

–

После этих слов молчание сделалось невыносимым; даже отдаленный вой за окном, казалось, умолк, и в наступившей тишине Филиппу послышались странные, булькающие звуки снаружи – как будто откупоривали одну за другой не менее дюжины бутылок шампанского. Нет, подумал он разочарованно, это не генерал Лассаль.

– Стой-ка, – пробормотал Вуй с выражением напряженного внимания на лице.

Он встал из-за стола и, отстранив рукой стоящего у двери, осторожно выглянул наружу. Тотчас вокруг его шеи обвилась чужая черная рука, и, прежде чем кто-либо за столом успел сделать хоть одно движение, некто похожий на ниндзя стоял уже в комнате рядом с ним и держал у его виска ствол пистолета больших размеров. Сразу за этим сквозь дверь стали одна за другой просачиваться другие фигуры в черном; телохранитель Вуя, рискуя жизнью своего шефа, выхватил было оружие, но хлопнула очередная как бы пробка, и здоровенный детина обмяк. Никто уже больше не пытался сопротивляться.

– Освобождение заложников, – объявил человек в обычной форме майора-пехотинца, зашедший тем временем в комнату с таким видом, как будто в двух шагах от него не происходило вовсе ничего особенного. – Кто из вас господин *ов?

– Я, – немедленно сказал г-н А., пока Филипп, изумленный поворотом событий, слегка замешкался.

– Прошу вас… – начал майор.

– Стойте! – вскричал опомнившийся Филипп. – Не верьте ему; я *ов. У, наглый самозванец!

– Это вы самозванец, – с достоинством возразил г-н А. – видимо, единственный за столом, не потерявший присутствия духа. – Проверьте-ка у него документы!

– Товарищ майор, – взмолился Филипп, не сразу и обретя дар речи, – пожалуйста, не потеряйте контроль над ситуацией! Этот псевдо-заложник хочет усыпить вашу бдительность и развязать руки другим. У меня действительно нет документов, их просто забрали… но неужели вы поверите на слово этому типу? Разве он похож на заложника вообще?

– Конечно, похож, – заговорили тут вполголоса за столом, по-прежнему не делая резких движений, но очевидно желая содействовать дерзкому замыслу г-на А. – А тот не похож; ишь, хитрый какой… пусть, пусть проверят документики… пусть забирают заложника, раз пришли…

Невнятный этот ропот был прерван серией взрывов, раздавшихся снаружи и громких настолько, что часть стекол в помещении со звоном вылетела. Восприняв это как сигнал к действию, двое или трое из сидевших за столом последовали было примеру Вуева телохранителя… но увы, их ждала его же незавидная участь.

– Господа претенденты в заложники, – нахмурившись, сказал майор, – мы не проверяем документов, но в любом случае я бы не поверил ни одному из вас на слово. Сейчас я задам вам некий вопрос, ответ на который известен только настоящему г-ну *ову. Итак, – спросил он, обращаясь сразу к обоим, – какой музей вы посещали во время своего последнего пребывания в Мадриде?

– Конечно, Прадо, – тотчас ответил г-н А. – Как можно покинуть Мадрид, не совершив паломничество в эту сокровищницу мировой культуры?

– А вы что скажете? – спросил майор у Филиппа.

Филипп почесал репу.

– Уж извините, – сказал он, ощущая полную беспомощность, – но я не могу припомнить. Такое впечатление, что в последний раз я не заходил ни в какой музей; все достойные внимания мадридские музеи были подробно изучены ранее.

– Вы же сами видите, – злорадно ухмыльнулся А.

Майор нахмурился еще больше. За столом молчали – видно, уже решили, что г-н А. победил, и теперь обдумывали свои дальнейшие действия.

Майор раскрыл было рот, но в этот момент Филипп внезапно расхохотался. Его смех звучал громко и вызывающе; все посмотрели на него, видимо полагая, что он или тронулся умом от нервного напряжения, или затеял какую-то хитрую игру.

– Вспомнил, – давясь со смеху, сказал Филипп. – Я, правда, не уверен, имеет ли это заведение статус музея; дело в том, что там вместо экспонатов хамоны… ну, свиные окорока. Для меня немыслимо уехать из Испании, не прихватив с собой хотя бы небольшого пакетика хамона… разумеется, – уточнил он, – я имею в виду jamon serrano, копченый… хотя в действительности он вяленый. Есть еще jamon cocido, то есть вареный; хороший cocido нежен и многим люб, но лично мне не нравится – маловато в нем испанского духа, знаете ли. А вот serrano – это да! между прочим, именно благодаря ему Колумб открыл Америку…

Все обратились в слух.

– Фокус в том, – пояснил Филипп свою парадоксальную мысль, – что свиной ноге, подвешенной на железном крюке, не нужен никакой холодильник. Она так может висеть долго; правильно приготовленная, она станет со временем лишь вкусней. Простенькие сорта висят несколько месяцев, лучшие – пять, а то и семь лет. Сделать хороший хамон – такое же искусство, как сделать, к примеру, хорошее вино. Моя жена говорит, что настоящий хамон делают только из настоящего иберийского кабана, взращенного на настоящих иберийских пастбищах и вскормленного желудями настоящих иберийских дубов. Чтобы было меньше жира, пастухи гоняют кабанов с места на место. Прежде чем подвесить ногу, ее обрабатывают травами. В магазине с помощью циркульной пилы Вашу покупку нашинкуют тонко, до красивой прозрачности…

– Зубы заговаривает, – прохрипел Вуй, по-прежнему удерживаемый черным боевиком за шею и с пистолетом у виска. – Где это видано, чтобы хороший хамон резали на электрической машине!

– Я как раз и хотел сказать, – досадливо поморщился Филипп, – что так обычно поступают только с дешевыми и средними сортами. Хамон высшего качества нарежут вручную, не так тонко и даже, кажется, слегка небрежно… но небрежность эта истинно королевская! Кстати, по-настоящему хорошие сорта стоят до ста долларов за килограмм, а то и еще дороже.

И он недовольно покосился на Вуя, будто тот имел какое-то отношение к столь высокой цене.

– Все-таки, – спросил майор, – для порядка: как называется музей?

– Разве я не сказал? – удивился Филипп. – О, извините за упущение; конечно же, Museo del Jamon. Я не смог дать ответа вовремя, потому что даже не подумал о нем; ведь это, собственно, не учреждение культуры, а просто большой магазин близ Пуэрта-дель-Соль.

– Довольно, – сказал майор и смерил г-на А. уничтожающим взглядом, отчего тот посерел и мгновенно хлопнулся в обморок, – теперь я вижу что почем. Прошу вас, подойдите ко мне… всем остальным не двигаться.

– Спасибо, – растроганно сказал Филипп, бочком выбрался из-за стола и подошел к майору. – Надеюсь никогда больше с вами не увидеться, – обратился он к оставшимся за столом (кроме Вальда, естественно), – поэтому дам на прощанье хороший совет. Хамон, как таковой, делают только из задней конечности; переднюю ногу вялят тоже, но получается не хамон, а paleta – более дешевый и, конечно, значительно менее вкусный продукт. Большинство иностранцев в этом несведущи; а испанцы, особенно в маленьких ресторанчиках, так и норовят подсунуть вместо хамона палету… да еще и нарежут ломтями, с претензией… как же, как же! видали таких! В общем, если кому случится заказать – опасайтесь подмен, будьте бдительны… Теперь я в вашем распоряжении, товарищ майор.

– Господин майор, – поправил тот с оттенком неодобрения в голосе, но вполне почтительно. – Здесь есть кто-нибудь еще из ваших людей?

– Разумеется, – ответил Филипп; – вы уж простите великодушно, что я сразу не показал… разволновался, должно быть. Я всегда волнуюсь, когда речь идет о хамоне. Вот этот мой, – и он указал на Вальда.

– Больше никого?

– Я хотел бы задать вам конфиденциальный вопрос.

– Извольте, – сказал майор и вышел в коридор, дав знак Филиппу с Вальдом следовать за ним. Выходя, Вальд обернулся и посмотрел в глаза Вую. Он ожидал увидеть во взгляде бандита ненависть, презрение… в конце концов, страх… но Вуй смотрел на него вовсе спокойно, разве что с выражением легкого недовольства собой. Вот вы, оказывается, каковы, говорил его взгляд; а я-то хорош – не распознал, счел за фраеров, на игрушки повелся… Не забрать ли диктофончик, подумал Вальд, и не без сожаления отказался от этой мелочной мысли.

– Скажите, – спросил Филипп майора, отводя глаза от нескольких лежащих в коридоре покойников, – что будет с теми, кого мы не заберем?

– Ничего хорошего, – ответил майор, помедлив.

Инквизиция во власти своих врагов, подумал Филипп. Значит, без толку было уже предостерегать их от палеты, догадался он, а вслух лишь спросил:

– Могу я поговорить со своим человеком?

– Извольте, – снова сказал майор и отошел.

– Как ты думаешь, – спросил Филипп, – мы должны кого-то спасать? Ну… Эскуратова?

– Что вообще происходит? – спросил его Вальд.

– Понятия не имею, – пожал плечами Филипп. – Но они знают вещь, которую могла знать только Ана.

– В таком случае… нужны ли нам свидетели?

– Ты прав, – сказал Филипп. – Господин майор! наших людей здесь больше нет.

– Кроме моего водителя, – добавил Вальд, – он должен быть в джипе.

– Сожалею, – медленно произнес майор, – но все до одной машины уничтожены.

Вальд и Филипп опечалились. Люди в черном повели их на выход из дома; сзади послышался сухой треск автоматных очередей. На улице было светло и жарко от восьми догорающих автомашин. Черные фигуры сновали вдоль деревянных корпусов, опрыскивая их струями из небольших баллонов.

Майор проводил Вальда с Филиппом в один из нескольких обычных армейских вездеходов, стоявших несколько на отшибе. Не позже чем через минуту машина наполнилась людьми и тронулась. Уже почти успели доехать до пустынного перекрестка со столбом, как сзади донесся звук взрыва, страшный даже на таком почтительном расстоянии.

– Простите, – робко спросил Филипп у сидящего рядом с ним майора, – могу я узнать, куда нас везут?

– По домам, – сказал тот.

– А… кто вы?

– Это неважно, – ответил майор.

Филипп подивился и замолчал.

– Все же, – заметил он через некоторое время, – хотелось бы знать, кому я могу принести свои благодарности.

Майор полез в карман и достал мелкую купюру.

– Прошу, – сказал он, разрывая купюру пополам и вручая Филиппу одну из половинок, – когда к вам придет человек со второй половинкой, будьте вполне уверены, что он от нас. На случай официального дознания рекомендовал бы утверждать, что вы сутки, переутомившись, пробыли дома; ваш коллега, приехав к вам на обед, отпустил машину, да так и остался у вас до позднего вечера. Вам не составит труда доработать эту версию в деталях. Больше, к сожалению, я не могу сообщить ничего, – вежливо добавил он; – надеюсь, вы понимаете, что я лишь выполнял приказ своего начальства.

 

Глава XXXI

Не все потеряно! – Рассказ Вероники. – Внимание к мелочам. – Строгость правил сеанса психоанализа. – О применении крепких напитков. – Про червячка. – Наблюдательность Женечки. – У Филиппа башка идет кругом

Ближе к концу рабочего дня, да и к концу тысячелетия, две молодые женщины зашли в полупустое кафе и сели за угловой столик, и официант с барменом наметанными глазами отметили, что это не случайные посетительницы. Эстафета опыта, подумал официант. Интересно, «шеридан» – будет сегодня заказан? Если да, значит, не все потеряно, как бы не изгалялся Международный Валютный Фонд. Если нет – значит, чаевых не видать… Бармен подумал: старшенькая отвалилась; жаль! была неплоха! Зацепилась, верно, за кого-то конкретного… впилась в него, как клещ, сука такая, теперь не отпустит, пока все соки не высосет из бедного мужика. Новая совсем еще вроде девчонка… жопа, впрочем, хоть куда; у той-то была хоть и кругленькая, но гораздо меньше.

И бармен начал протирать стаканы, а официант подошел к столику и галантно сказал:

– Здравствуйте… Что будем сегодня?

– Здравствуйте, Вадик, – сказала Вероника. – У вас все еще есть «шеридан»?

– Невзирая на происки олигархии, – гордо сказал Вадик. – Как я понимаю, два «шеридана»?

– И два капуччино, – добавила Вероника. – Ведь тебе капуччино, – спросила она, – я правильно угадала, дорогая?

– Да, – улыбнулась Марина. – Ты угадываешь мои желания… – и она добавила, подождав, пока официант не отошел: – Я вторично спрашиваю себя, кто из нас должен быть чьим психоаналитиком.

– Не шути; но раз уж ты произнесла это слово, мне не терпится поскорее начать. У меня как раз есть на примете проблема, совсем свеженькая.

– Ну, давай.

Вероника придвинула к себе пепельницу и закурила.

– Проблема связана, конечно же, с ней. Ты была свидетельницей этого кошмарного случая… ты понимаешь, о чем я говорю. Ты даже с ней в церковь ходила. Не надо, – отмахнулась она на Маринин протестующий жест, – я не собираюсь рассуждать о твоей роли и так далее; меня больше беспокоит мой внутренний мир.

– Но вы должны были поговорить с ней об этом, – заметила Марина, – ведь ты приходила на следующий день. Если помнишь, меня как раз не было.

– В том-то и дело, – кивнула Вероника. – Возможно, если бы ты была, этот разговор проходил бы при тебе; а так ты ничего о нем не знаешь. В основном она делилась со мной своими переживаниями и гипотезами о Филипповых делах; когда я задала ей единственный вопрос, относящийся к своей скромной персоне, она ответила коротко и невнятно.

– Тогда ты должна рассказать мне подробности.

– Разумеется.

Подошел Вадик с кофе и «шериданом».

– Смотри, как надо пить, – сказала Вероника. – Это она меня научила. Нравится?

– Да.

Вероника издала тяжелый вздох.

– Ты остановилась…

– Я помню. Я спросила… причем, заметь, не сразу; я дала ей выговориться; я не перебивала ее, кроме как относящимися к делу вопросами, а также репликами, всячески подчеркивающими мой интерес, например: «Да ну!», «Да что ты говоришь!», «Неужели?» и так далее.

– Ага.

– Наконец, когда она уже стала повторяться, я сказала с интонацией естественной жалости: «Зайка, бедная Зайка… тебе было так плохо все эти кошмарные сутки!»

«Да, – сказала она, – не говори».

«Зайка, – спросила я, – но почему ты ни разу за это время не позвонила мне?»

Она похлопала Глазками и спросила:

«А зачем?»

«Как зачем? – аж оторопела я. – Разве я не являюсь твоей подругой? Разве я не должна делить с тобой невзгоды, утешать тебя, да и просто помогать делом в случае необходимости?»

«Нет, – сказала она, – этого ты не должна».

Я попросила ее пояснить эту мысль.

«Помнишь ли, – сказала она тогда, – как мы сидели в кафе… кажется, так давно, до начала нашего с тобой романа… и я говорила тебе, что ты – моя лучшая и единственная подруга?»

«Да», – подтвердила я. Чтобы ты знала, Марина: действительно был такой разговор, и он имел место в этой самой кофейне. Мы сидели, кажется, вон за тем столиком… впрочем, это неважно.

«А почему?» – спросила она.

«Что почему?»

«Почему я назвала тебя лучшей и единственной?»

«Потому что… Не помню».

«А потому, – напомнила она, – что ты одна мне не завидовала, не то что многие. Потому что мы не нуждались во взаимном сочувствии, то есть в дележке проблем… потому что обе счастливы были…»

«Почему были?» – удивилась я.

«Просто по правилам грамматики… Это было давно…»

«А сейчас – нет?»

«И сейчас тоже, – согласилась она, – потому-то я и не позвонила тебе. Не хочу делить с тобой тяготы и невзгоды; хочу делить постель, душ, оргазм».

Вот тут-то, Марина, я призадумалась. Конечно, я этого не выказала – свернула разговор опять на Филиппа и так далее… но чем дальше, тем больше меня точил изнутри червячок.

Сказав это, Вероника затушила сигарету и уставилась на Марину с выражением удовлетворения от выполненного долга на лице.

– Это все? – спросила Марина.

– Об этом разговоре – да.

Марина помолчала.

– Обрати внимание, – задумчиво заметила она, – начиная об этом рассказывать, ты сказала, что задала ей единственный личный вопрос. По ходу твоего рассказа я насчитала семь заданных тобой вопросов, не считая одной просьбы, а также еще нескольких вопросов, о которых ты могла забыть. Ты также сказала – вначале – что она ответила коротко и невнятно. Однако пересказанный тобой диалог не так уж короток; а ответ, который она в итоге тебе дала, на мой взгляд, вполне внятен.

– Какое это имеет значение? – удивилась Вероника.

– Как раз такие, казалось бы, мелочи в психоанализе особенно важны, – покачала головой Марина. – Они могут означать, например, твое подсознательное желание вытеснить эту тему, то есть принизить ее, объявить для себя незначительной, да и запихнуть куда подальше вовнутрь себя. Говоря мне, что ты задала ей единственный вопрос и притом получила на него короткий и невнятный ответ, ты как бы хочешь сказать вместе с тем: «Ерунда все это, Марина». Теперь ответь себе честно: ты уверена, что это действительно тебя беспокоит? Ты не фантазируешь?

– Боже, – сказала Вероника, – как это напоминает мне все то, что здесь было тогда… только она была мною, а я была как бы тобой. Конечно, ты понимаешь, – поправилась она, – это был просто разговор, без претензии на психоанализ.

– А что, – спросила Марина, – у нее были проблемы?

Вероника замялась.

– Уж не знаю, относится ли это к теме, – проговорила она нерешительно, – а если даже относится, могу ли я об этом с тобой говорить…

– Так не пойдет, – заявила Марина. – Если ты, по твоему же собственному признанию, открывала Фрейда, то должна была заметить, что непринужденный поток сознания пациента является одним из основных источников информации для врача. Я задавала тебе вопросы; ты отвечала, естественно перескакивая с одной темы на другую. Как ты думаешь, откуда эти перескакивания?

– Не знаю.

– Из глубин подсознания, – сказала Марина. – Ты постоянно проецируешь себя на Ану, равняешься на нее; впрочем, это естественно, так как ты ее любишь. Поскольку в вашем разговоре она вспомнила об этой встрече, а ты еще вдобавок пересказала мне этот разговор, теперь твоя естественная потребность – сделать то же, что и она, то есть упомянуть эту встречу в беседе со мной как бы уже независимо, от своего собственного лица…

– Это правда, – сказала Вероника. Она вдруг подумала, что делала Вадику заказ, по-обезьяньи воспроизведя давнюю Зайкину фразу о капуччино – фразу, на которую она тогда разозлилась ни с того ни с сего. Она вспомнила, как ей в тот раз стало стыдно за свою мелкую выходку. Какое счастье эта Марина, подумала она. Как ловко и бесстрастно она вскрывает глубинные пласты ее личности… ей, Веронике, никогда не хватило бы логики и решимости вот так безжалостно обозвать себя обезьяной.

– Ты все-таки не безнадежный пациент, – пошутила Марина, и Вероника жалко улыбнулась в ответ. – Теперь понимаешь мысль, да? Раз уж ты непринужденно вспомнила тот давний разговор, полагалось бы рассказать о нем полностью; однако вряд ли это полезно, так как прошло столько времени и изменилось столько вещей, что ты не расскажешь о нем иначе как в своей очень личной интерпретации. Вот если бы у нас была его магнитофонная запись… было бы интересно сравнить. Но у тебя же нет такой записи?

– Ай да вопросец… Я что, агент?

– Ну, мало ли… Может, ты настолько любишь ее, что записываешь свои с ней беседы на память.

– Хм.

– Значит, записи нет, – заключила Марина. – Что ж; в таком случае я должна задать вопросы о фактах – если не будешь врать, ответы на них позволят нам воспроизвести хотя бы основную суть того разговора.

– Да что ты прицепилась к тому разговору? Я тебе даже не успела рассказать о своем червячке!

– Странно, – пожала плечами Марина. – Я же спросила тебя: «это все»? Ты сказала – все.

– О разговоре, – подчеркнула Вероника. – Я сразу сказала – о разговоре. Но не о червячке.

– Ну что ж, – опять пожала плечами Марина. – Расскажи о червячке, если ты считаешь это важным.

– А разве это неважно? Я думаю, в этом суть.

– Суть чего?

– Чего, чего… Проблемы!

– Не тебе судить, в чем суть проблемы, – строго сказала Марина. – Мы что, сплетничаем? Если хочешь знать, я готовилась к этой встрече. Столько перекопала источников! Кстати, вовсе не одного только Фрейда; оказалось, современный психоанализ уже далеко от него ушел. Впрочем, ничего такого о себе я сказать не хочу; ты же знаешь, я никогда этим не занималась… но коли уж решили, изволь подчиняться правилам. Ты рассказываешь – я слушаю. Я спрашиваю – ты отвечаешь. А в чем суть чего, это не твое дело; а если тебе так не нравится, допиваем вкусненький «шеридан» и заканчиваем на дружеской ноте.

– Все, – сказала Вероника, – молчу.

– То-то же.

– Можно закурить?

– Валяй.

– А ты, кстати, сама никогда не куришь?

– Нет, – сказала Марина, будто раздумывая.

– Кажется, ты не прочь попробовать.

– Представляла себе это… Нет, нет.

Вероника закурила, испытывая некоторую досаду от провалившейся попытки совращения.

– Да что этот «шеридан»! – махнула она рукою. – Дорогущий, а толку с него… Может, врежем как следует? По крайней мере я усыплю противного цензора, который сидит у меня внутри и мешает сеансу.

– Этак все психоаналитики были бы алкашами, – не вполне уверенно заметила Марина, – со своими пациентами заодно.

– Ну, ради первого раза…

– Ну давай.

– Здорово! – обрадовалась Вероника. – Вадик!

– Ась?

– Нам бы чего покрепче.

– Водочки-с? или типа виски?

– Скажите, – спросила Марина, – нет ли у вас случайно ликера «Старый Таллин»?

Вероника глянула на нее с некоторым интересом.

Вадик потупился.

– Чего нет, того нет, – сказал он, скроив убийственно печальную рожу. – По этой тематике могу предложить, однако, «Рижский Черный Бальзам». Градусов не меньше…

– Его разве не в кофе? – удивилась Вероника.

– Мэм! – воздел руки Вадик. – Это вопрос индивидуального вкуса! Одни льют в кофе, другие – так!

– Не называйте меня «мэм».

– Понял вас, – с гротескной серьезностью склонил голову официант. – Два «Рижских»? Безо льда?

– Безо… да побольше.

Вадик ушел, размышляя о причудливых пертурбациях потребительских настроений.

– Ну-с, – сказала Марина, – продолжим. О чем хочешь рассказывать – о червячке? или о том разговоре?

– Командуй сама, – сдалась Вероника.

– Тогда следуем моей линии, – решила Марина, – то есть о разговоре; к червячку еще подойдем. Повторяю вопрос, на который ты мне не ответила: какие именно проблемы Аны вы обсуждали тогда?

Вадик вернулся с двумя высокими рюмками, почти до верху наполненными легендарным напитком. Вероника несколько нервно закурила. Вадик улыбнулся и ушел. Вероника тут же схватила рюмку и безжалостно, одним махом, влила в себя половину ее содержимого.

– Вот чего мне не хватало, – сказала она через десять секунд, удовлетворенно прислушиваясь к своим ощущениям. – Понимаешь, ее проблемы были связаны с тобой; вот почему мне так трудно было ответить.

– Со мной? – удивилась Марина. – Я уже была?

– Первый день… или второй день… да, ты как раз появилась… и должен был вернуться Филипп…

Вероника опорожнила рюмку. Это не предательство, подумала она; я делаю это ради нас… и во всяком случае я говорю это не какому-то мутному извращенцу, а твоей служанке, твоей наперснице, преданному тебе существу.

– Она очень страдала. Она никогда… она уже давно не ревновала Филиппа, отучилась его ревновать… а тут ты.

– Видишь, как важно, – заметила Марина. – Ты ведь тоже поначалу ужасно ревновала меня к ней.

– Да, – подтвердила Вероника. – Но она страдала вовсе не от своей внезапно вспыхнувшей ревности… точнее, она страдала именно от нее, но не от нее как таковой, а от того, что она появилась.

– Вот как.

– Да. Это было для нее неожиданно, неприятно, и даже стыдно и унизительно. Она как бы потеряла часть уважения к себе; вот такая-то и была у нее проблема.

– Это все? Других проблем не было?

– Вроде нет.

– Но ты все время употребляла множественное число.

– Правда? – удивилась Вероника и поискала взглядом Вадика, чтобы заказать что-нибудь еще, но не нашла и, успокоившись, затушила сигарету. – Почему ты не пьешь бальзам? Может, поделишься?

Марина взяла пустую рюмку Вероники и осторожно, над полом, перелила туда половину своего.

– Спасибо.

– А больше вы на эту тему не говорили?

– Как не говорили, – поморщилась Вероника. – Собственно… благодаря этому мы и стали… близки… Послушай! – воскликнула она, пораженная неожиданной мыслью, – а ведь не будь тебя, у нас бы ничего не было! Если бы она не плакала, не нуждалась в утешении, у меня никогда не хватило бы смелости ею овладеть… сказать по правде, в то время я даже не осознавала своего желания.

– Это важный факт, – сказала Марина, – я имею в виду не свою роль, конечно, а твое латентное желание. Запомним; продолжай.

– О чем?

– Ты упомянула, что она плакала.

– О!.. в три ручья…

– А ты ее утешала, да? И возбудилась?

Вероника вздрогнула.

– Ты меня поражаешь все больше и больше, – промолвила она, глядя на Марину чуть ли не со страхом. – Ты необыкновенно умна. Как ловко ты размотала эту ниточку! Но я-то хороша… как я сама могла об этом не вспомнить? Конечно! все было именно так! Я ее утешала… помогала в беде… и как же она после этого может сейчас говорить, что принципиально не хочет от меня никакого утешения и никакой помощи!

– Стоп, – подняла руку Марина, – опять начинаешь рассуждать; этого не надо. Расскажи лучше про своего червячка.

– Если уж продолжать эту бесконечную проекцию, то мой червячок похож на тогдашнюю Зайкину проблему, – задумчиво сказала Вероника. – Меня почему-то задело это ее высказывание. Я усмотрела в нем ее стремление дистанцироваться от меня… оградить какие-то свои сферы…

– Но разве вы раньше не обсуждали и это? – спросила Марина. – Вспомни: вы говорили, например, обо мне? Или о твоей семье? Наконец, о Филиппе? о твоей возможной ревности к Нему… к нему?

– Ну, к Филиппу я ее никогда не ревновала, – покачала Вероника головой. – Я понимаю, о чем ты спросила; мы согласились не залезать в чужой огород… точнее, я согласилась – это была ее идея, не моя. Но ты не дослушала; я как раз и хотела сказать о том, что раньше во мне не было ни обид, ни ревности к этим ее сферам, закрытым для меня. А тут я аж вся всколыхнулась.

– Так в чем же проблема-то?

– Выходит, ни в чем, – растерянно проговорила Вероника. – Она просто сказала не подумавши… видно, под влиянием своих переживаний… а я вокруг этого нагородила черт-те что.

Не так-то все просто, подумала Марина про себя. Эта путеводная оговорка Вероники – «единственный вопрос и короткий, невнятный ответ» – действительно могла означать ее подсознательное желание освободиться от химеры, лишить проблему ложной значительности… но могла означать и попытку спрятать свой страх – а если так, дело плохо. Если есть страх, то уж неважно, есть ли проблема в действительности; страх оживляет призраки и таким образом создает проблему сам по себе.

Не буду говорить ей в этот раз, решила Марина.

Она посмотрела на часы.

– Мне пора.

– Ну что ж, – отозвалась Вероника, – пора так пора. Сеанс был удачен – не правда ли, дорогая?

* * *

– Филипп Эдуардович, – доложила Женечка по спикерфону, – к вам на прием явился незнакомый господин.

– Я велел тебе нас не беспокоить, – недовольно отозвался Филипп и покосился на Вальда, сидящего на диванчике. – Тем более если незнакомый.

– Он утверждает, что вы его примете.

– Гони его в шею, – посоветовал Филипп.

– Филипп Эдуардович… я зайду?

– Ну, зайди.

Женечка зашла в кабинет и приперла дверь собою.

– Он говорит, что должен вам деньги.

– Хм. А зачем ты зашла?

– А затем, что он показал мне эти деньги. Во-первых, там всего одна бумажка, притом мелкая; во-вторых, хоть он и держал ее в кулаке, но я-то успела заметить, что она вся изорванная; такую и в банке вряд ли возьмут. Я предложила ему передать ее вам, а он отказался. Одет прилично, а ведет себя как псих… уж не вызвать ли милицию?

– Нет, – сказал Филипп, смягчившись. – Тебя разыграли; этот господин большой шутник. Проводи его в переговорку, подай ему напиток, будь с ним ласкова и скажи, что я освобожусь ровно через несколько минут.

– Но переговорка занята, там…

– Кто бы там ни был, – сказал Филипп, – вежливо попроси их немедленно освободить помещение.

– Есть, – сказала Женечка и выпорхнула.

– Вот тебе и ответ, – сказал Филипп Вальду.

Прошло уже свыше недели после страшного дня на охотничьей базе; ничего нового не происходило – разве что в новостях упомянули о пожаре, явившемся вероятным следствием короткого замыкания – и Вальд, конечно же, в очередной раз поднял вопрос о службе безопасности. Вопрос этот, встававший перед «ВИП-Системами» в среднем раз в два года, был, по-видимому, принципиально неразрешим: плохая охрана была без толку и лишь создавала мелкие, докучные проблемы; хорошая охрана была слишком дорога и вдобавок себе на уме; обе они, и хорошая и плохая, были потенциальными грабителями и потенциальной информационной дырой. В результате за стойкой у парадного продолжал сидеть недорогой бутафорский сверхсрочник; в результате службы безопасности у «ВИП-Систем» не было, и в результате происходило все то, что происходило.

Происходило всякое, но никогда прежде ни одного из ВИП не упрятывали в багажник. На этом и основывал Вальд свой новый и, по его мнению, весьма остроумный проект, от обсуждения которого Филипп всячески уклонялся. Он кожей чувствовал, что что-то должно произойти. Половинка купюры жгла ему карман; не могло оставаться все тихо-мирно. Какую еще службу безопасности против этих можно было нанять – группу «Альфа», что ли? Он попытался объяснить Вальду свои мотивы, но тот с каждым днем усиливал напор… и наконец Филипп сдался; их встреча началась за полчаса до сообщения Женечки.

– Черт возьми, – буркнул Вальд. – Не запишешь ли разговор?

– Страшно, – признался Филипп. – Вдруг обнаружат? Это не Эскуратов, не кожаный.

– Понимаю. Одного не понимаю – почему ты?

Филипп пожал плечами.

– На все Божья воля.

– Истинно так, – пробормотал Вальд. – Пойду помолюсь; можешь принять его в своем кабинете.

Филипп проводил его до двери.

– Женя, – сказал он, выглянув в приемную, – проводи гостя ко мне. Улыбнись очень ласково.

– Я уже сделала это.

– Таким людям, – сказал Филипп назидательно, – нужно ласково улыбаться не менее трех раз.

Он вернулся на свое рабочее место и почувствовал, что начинает потеть. Он понятия не имел, как разговаривать с людьми, которые делают такие вещи – только догадывался, что ласковой улыбкой тут не отделаешься.

– Здравствуйте, Филипп Эдуардович.

Человек был, вероятно, ровесником Филиппа, стандартно безлик, но отнюдь не бесплотен. Филипп встал из-за стола. Ладонь, оказавшаяся в его протянутой навстречу руке, была не слишком велика, но суха, крепка и, пожалуй, приятна на ощупь.

– Виктор Петрович, – представился гость.

– Очень приятно.

– Взаимно…

Гость сел в кресло перед столом и положил на стол половинку купюры.

– Для порядка, просил бы вас совместить.

– Это обязательно? – улыбнулся Филипп.

– Попросил бы, – повторил Виктор Петрович.

Филипп вынул свою половинку и приложил к той.

– Отлично, – сказал гость и покосился на пепельницу. – Вы позволите? – С этими словами он щелкнул зажигалкой, которая уже была приготовлена в его руке, поджег вначале одну половинку купюры, а затем и другую, бросил их в пепельницу и, когда те догорели, примял пепел зажигалкою. После этого он вновь поднял взгляд на Филиппа и непринужденно осведомился: – Как вы себя чувствуете, как дела?

– Хорошо, – сказал Филипп. – Вы и есть тот человек, которого я должен благодарить за это?

– Ну что вы, – улыбнулся Виктор Петрович, – я лишь исполнитель. Тем не менее… мне поручено… вы не возражаете, если я перейду прямо к делу?

– Вы же пришли не затем, чтобы деньги сжигать, – неуклюже пошутил Филипп, поводя руками и ощущая, что вспотел окончательно. – Чай, кофе?

– Спасибо, – покачал головой гость. – Филипп Эдуардович, вам нечего нас бояться. Мы не бандиты, не вымогатели; мы… скажем так… воинское формирование; и те, кто отдает нам приказы, тоже не вымогатели и не бандиты.

Филипп промолчал.

– Логично возникает вопрос, – продолжал Виктор Петрович, – какого, извините… и так далее. Я не могу ответить вам на этот вопрос. Думаю, никто не ответит.

Филипп опять промолчал.

– А дело мое следующее, – сказал гость. – После известных вам событий фирма «Цельный Бензин» оказалась без крыши, то есть одновременно беззащитна и свободна от вымогательства. Так как вы, в силу специфики вашего подряда, хорошо знакомы с ее деятельностью – почему бы вам не взять ее под себя?

– Что значит «под себя»? – поинтересовался Филипп.

– Вы же знаете, что первое лицо у них свадебный генерал, – сказал гость без малейшего смущения. – Единственным активным штыком был Эскуратов, – он вздохнул и развел руки в стороны, – так что сейчас фирма с приличным оборотом, можно сказать, выставлена на аукцион.

– Вы хотите сказать, что нам нужно ее купить?

– Незадорого, Филипп Эдуардович. Совсем незадорого, просто за гроши.

– Вряд ли за гроши, – покачал головой Филипп. – Насколько мне известно, уставной капитал у нее отнюдь не символический.

– Правильно, – согласился Виктор Петрович. – Но только владеет им единственная холдинговая фирма… вот ее-то вы и купите. Не беспокойтесь, – улыбнулся он, – мы хорошо изучили этот вопрос.

– Но… какой вам резон? – спросил Филипп.

– Не знаю, – ответил гость. – Если вы думаете, что здесь некий подвох, можете отказаться; вас никто не будет за это преследовать. Однако… – и лицо его сделалось лукавым, – вы же понимаете, что тогда «Цельный Бензин» неизбежно попадет в ту или иную сферу влияния… и если у вас возникнет еще какая-нибудь проблема, я не уверен, что мое руководство вновь надумает вас выручать.

– Хорошо, – сказал Филипп. – Допустим, мы согласились; кстати, решать без своего партнера я не могу…

Виктор Петрович сделал уважительный жест.

– Итак, мы согласились. Завтра приходит некто и говорит: давайте деньги и прочее. На кого мне сослаться? Вы понимаете… и так-то мы, сами по себе, в затруднительном положении после этих дел… а тут еще что-то весьма скандальное и, честно говоря, с вовсе неизвестными обязательствами. Вы же не думаете, будто наш подряд позволил нам залезть в их сейфы и мозги?

– Но к вам и так могут придти.

– Вот именно.

Гость помолчал.

– Давайте так, – предложил он. – Вы соглашаетесь на мое предложение и берете фирму. Если возникнут проблемы, вы просто сообщите о них мне. Это не крыша; если вас спросят, под кем вы, ваш ответ будет прежним – ни под кем. Больше к вам не придут… а если кто-то другой сунется, опять сообщите… и так далее. Если предположить, что я вру, то вы все равно ничего не теряете – отдадите им эту вонючую фирму, и дело с концом.

– Как же! дело с концом! – иронически отозвался Филипп, – тут из-за несчастного подряда чуть без штанов не оставили, а вы говорите о целой фирме.

– А почему вас не оставили без штанов, Филипп Эдуардович? – с не меньшей иронией осведомился гость. – Не кажется ли вам, что у вас просто нет другого выхода?

– Увы, – сказал Филипп, – очень даже кажется; я просто ждал, когда вы произнесете эту фразу. Но поскольку так бывает только в кино, то я смею надеяться, что вы хотя бы намекнете мне о ваших истинных целях.

– Хорошо, – согласился Виктор Петрович, – я намекну. Не так уж много фирм без крыши, а?

– Наверно.

– Кто это советовал выдавливать из себя по капле раба? Чехов? Неважно. Главное – у того, кто ходил под этим ярмом, шансов выдавить раба значительно меньше.

– Понимаю.

– Моисей не зря водил своих по пустыне сорок лет.

– Ну, ну…

– Но кто будет работать? – вопросил гость. – Вообразите, что есть еще люди – там, наверху! – которым небезразлична судьба государства и общества. Кому же давать в руки экономическую власть, как не таким, как вы, Филипп Эдуардович? Как не использовать для этого любой подвернувшийся случай?

– Я не занимаюсь политикой, – буркнул Филипп.

– Иначе говоря, вы мне не верите. Ну и ладно… вы просили намекнуть, я и намекнул. Кстати, даже эта ваша фраза подтверждает то, что я сказал; действительно, одни должны делать политику, другие – деньги.

– Я не разбираюсь в бензине, – мрачно сказал Филипп. – Вообще, все эти разговоры лучше бы вести с участием моего партнера. В конце концов, он занимается стратегическими вопросами; я лишь главный инженер.

– Это не так уж принципиально; я не ожидаю ответа прямо сейчас. Подумайте, обсудите… Ну, а насчет бензина и стратегии… здесь тоже есть некоторые идеи. Почему бы вам – я имею в виду две столь разнородные фирмы – не ассоциировать еще и маленький банк?

– Банк?

– Банк, банк. Вы же обслуживали банки, ориентируетесь в их механике… Сейчас банкам сами знаете каково… а так бы мы – точнее, вы – создали то, что называется финансово-промышленной группой. Правда, не такой уж большой… но лиха беда начало… Сдается мне, все бы только выиграли от этого.

– Вот сейчас я уж точно должен советоваться, – пробормотал Филипп, у которого башка пошла кругом. – Вы должны меня понять… Вы же понимаете?

– Да, – сказал человек и поднялся с кресла. – Было очень приятно с вами побеседовать.

– Взаимно, – отозвался Филипп. – Как я теперь?..

– Я отправлю вам интернетовский адрес.

– Ну да.

– До свидания, Филипп Эдуардович.

– До свидания, Виктор Петрович.

 

Глава XXXII

Разговор о житейских делах. – Как обмануть падлу? – Под Москвой. – Направленный взрыв. – В опасности. – Подозрения князя Георгия

– Ну как, – со слегка ехидной улыбкою спросил князь Георгий, – довольна теперь твоя душенька? Или, может, спасти кого-нибудь еще?

Марина низко склонилась перед столом.

– Ваше сиятельство, мою благодарность невозможно выразить словами. Что же касается кого-то еще… мы вознамерились спасти целый народ, не правда ли?

Улыбка князя не исчезла, но изменила характер.

– Мне нравится, как ты ведешь себя. Сказать по правде, я немного опасался встречи с тобой, пока не знал тебя; Орлеанская Дева, по источникам, была той еще штучкой. Но ты оправдываешь мои лучшие надежды… потому-то я и решил тебе помочь. Надеюсь, ты помнишь, на каких условиях?

– Разумеется, ваше сиятельство.

– В таком случае поговорим о насущных делах. Я просмотрел присланные тобой материалы; все же мое начальное впечатление оказалось правильным – ты неплохо поработала и теоретически вполне готова… если понадобится углубиться в специальную область, тебе стоит только слово сказать. Вернувшись к себе на квартиру, ты больше не найдешь этих книг – вместо того там сейчас оборудуют студию для изучения испанского языка. Ты ведь не говоришь по-испански?

Марина вспомнила, как искала хакера в сетях. «Привлекательная девушка ищет хакера на разовую работу». Почтовый ящик, забитый шутками на разных языках – чтобы их понять, ей пришлось в числе прочего изучить и испанский. Все это оказалось тогда бессмысленно; единственный раз она живьем столкнулась с испанским, учась правильно произносить «Ана» под руководством Госпожи. Она вспомнила, как это было, и улыбнулась.

– Чему ты улыбаешься? – удивился князь.

– Я очень тупая, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Может, когда-нибудь я и выучу иностранный язык… но на первое время, думаю, мне понадобится переводчик.

– Хм. Я подумаю насчет переводчика, – пообещал князь, – однако не падай духом раньше времени; методы, которые к тебе будут применены, весьма совершенны. Вокруг тебя будет создана так называемая искусственная языковая среда. Безусловно, для этого тебе придется переехать в эту квартиру полностью.

– А как же общежитие? – спросила Марина. – Если я там перестану бывать, меня ведь выгонят.

– Это следующая тема… дурная у тебя манера все время забегать вперед! Но ладно; раз уж ты это сама затронула… Конечно, тебе придется расстаться с общежитием; более того, тебе придется уволиться со своей работы.

– Хорошенькое дельце, – озабоченно сказала Марина. – На что же я буду жить?

– Придется оформиться к нам.

– В Орден?

– Не смеши; в качестве юридического лица Орден не существует, а значит, не может принимать на работу кого бы то ни было. Ты понимаешь, что мы выстраиваем тебе безупречный легальный статус? Если ты, паче чаяния, попадешь в затруднительную ситуацию, ни у одной поганой падлы не должно возникнуть сомнений в отношении тебя. Все должно быть четко, логично, без сучка без задоринки. Понимаешь?

– Понимаю, ваше сиятельство.

– Будешь оформлена переводом в клуб спелеологов. Знаешь, что такое спелеология?

– Кажется. Изучать пещеры, да?

– Да… только не пещеры, а московские подземелья. Известно ли тебе, что все пространство под Москвой буквально изгрызено залами и ходами? Странно, что город до сих пор вообще не провалился метров на двадцать вглубь.

– Так вот почему вы располагаетесь под землей, – догадалась Марина.

– Да. Притом единой схемы этих ходов не существует, поскольку строились они главным образом для секретных нужд, а документы, конечно, в силу исторических перипетий были утрачены.

Как после смерти Гауди, подумала Марина.

– Поэтому, – продолжал князь свою мысль, – попасть по ходам можно откуда угодно и куда угодно; можно и заблудиться… кстати, заблудившихся не всегда и находят… Есть несколько спелеологических клубов, занятых этим – разумеется, в качестве невинного хобби; один такой клуб является одним из легальных прикрытий Ордена.

– Вряд ли это такое уж невинное хобби, – заметила Марина, – вы же сами сказали, что ходы секретные. Небось все эти клубы под колпаком у спецслужб.

– Небось, – съехидничал князь. – Только те, кто надзирают над ними, уже давно на службе у Ордена. Это единственный способ не упустить из виду каких-либо изменений в системе ходов.

Марина покачала головой, дивясь могуществу князя.

– Однако мы отвлеклись, – сказал он. – Как ценный работник, ты приглашена на работу в клуб…

– Но кем? – перебила Марина князя. – Я же вовсе не разбираюсь в спелеологии… или вы хотите меня и этому научить?

– Мария! – рявкнул князь. – Не перебивай больше!

– Простите, ваше сиятельство… о, как я глупа…

Князь вздохнул.

– Ты кто по профессии?

– Медсестра, ваше сиятельство.

– Хорошая медсестра?

– Не могу хвастаться… но так говорят.

– То-то же. По-твоему, клуб спелеологов не должен иметь медсестры? Под землей то и дело происходят несчастные случаи; для этого требуется не просто медсестра, но здоровая, молодая, а вместе с тем и опытная, толковая… в общем, хорошая медсестра.

– Понятно, ваше сиятельство. А квартиру, как я догадываюсь, мне дадут из-за высокой квалификации?

– Здесь ты ошиблась, – ухмыльнулся князь. – Квартиру тебе вовсе не дадут; ее просто закрепят за тобой в качестве служебной жилплощади на время работы в клубе.

– А я слышала, служебной жилплощади теперь нет.

– Ну, может, я неточно выразился… но тебе полагается в общих чертах знать статус квартиры. Она принадлежит клубу по завещанию; клуб вправе предоставить ее своему работнику. Да. Примерно так… Детали тебе объяснят при оформлении на работу.

– По завещанию, – повторила Марина. – Как интересно… А кто завещал? если не секрет…

– Один из членов клуба, разумеется, – ответил князь будто бы не слишком охотно. – Других наследников не было… вот он и завещал…

– И умер, да?

Князь посмотрел на Марину, как на идиотку.

– Я хотела сказать, – поправилась она, – это ясно, что умер… но как? Несчастный случай под землей?

– Именно, – кивнул князь и, покосившись на недоверчивое Маринино лицо, с неохотою пояснил: – Камнями завалило беднягу.

Марина задрожала.

– Ваше сиятельство, – пролепетала она, – в вашем тоне я слышу загадочную недоговоренность, что-то даже зловещее… Мне кажется, здесь скрывается какая-то ужасная тайна.

– Под землей много чего скрывается, – многозначительно ухмыльнулся князь.

– Расскажите мне, ваше сиятельство!

– Еще чего. Мы говорим о делах.

– О, ваше сиятельство! ведь я должна хоть немного представлять себе специфику своей официальной работы. Как же иначе я введу в заблуждение поганого падлу? он задаст пару вопросов и обо всем догадается… Нет уж! я должна ощутить связанные с этим опасности, испытать эмоции, прочувствовать дух… А вы такой знающий спелеолог, ваше сиятельство, и так увлекательно все рассказываете… умоляю вас – расскажите мне про тот случай!

– … твою мать! – завопил князь. – Теперь я понимаю, какова была Жанна д’Арк! то-то источники путаются, отчего ее извело духовенство… Ну, что с тобой делать? – воскликнул он с досадой и, как бы подыскивая аргументы для собственного успокоения, уже более мягким тоном продолжал: – Отказать тебе я не могу; тем самым я подавил бы твою индивидуальность… а эта манера с невинным видом вытряхивать из собеседника то, о чем он лучше бы умолчал, может, и пригодится тебе в Испании. Только не говори мне, – добавил он недовольно, – что это признак Живого Духа; это был бы уже перебор.

– Спасибо, ваше сиятельство, – робко улыбнулась Марина, – я как чувствовала, что вы согласитесь.

– Дева, – сказал князь грозно, – молчи.

Рассказ князя Георгия

(начало)

Мы шли по узкому ходу, не отмеченному ни на одной из известных нам схем. Ход этот, поначалу довольно широкий, открылся за каменной кладкой обычного (как казалось) подвала при обустройстве очередной базы Ордена в одной из промышленных зон Москвы. Не придав этому немедленного значения, я затребовал у прораба документы, чтобы выяснить, насколько глубока и прочна открывающаяся ниша и, следовательно, для каких чисто утилитарных целей можно ее применить. Однако, к своему удивлению, я не нашел на плане никакой ниши и вернул ему план, сделав вид, будто разочарован в своей некой дилетантской идее. Когда я вернулся в подвал, один из моих людей сообщил мне, что пламя свечи отклоняется в сторону таинственной ниши. Убедившись, что никто из посторонних не успел об этом узнать, я распорядился немедленно заложить проем теми же кирпичами.

В последующие дни мои люди провели детальную проверку земельных разрезов во всех связанных с этим инстанциях, то есть в исполкомах и в инженерных службах, занятых коммуникациями; нигде не было и следа нашей находки. Осталась единственная инстанция, ты догадываешься какая… но в тот момент (а это было всего-то месяц назад… может, немного больше) в ней занимался делом лишь один мой человек; назовем его Ивановым. Все остальные, по неблагоприятному совпадению, были либо в служебных командировках, либо в самых обычных плановых отпусках.

Когда в стране заговорили о гласности, а некто Бакатин отдал американцам схемы размещения в их посольстве подслушивающих устройств (впрочем, и так хорошо им известные) – тогда новые, то есть хорошо забытые старые подземные ходы открывали чуть ли не каждую неделю. Прежде за это бы… Вообрази, например, подземный секретнейший зал… где-то под Кремлем, скажем… правительственная комиссия в полном составе слушает знаменитого сейчас, а в ту пору тоже секретного ракетостроителя Королева. Посреди доклада, разумеется совершенно секретного, вдруг вне всякой охраны открывается дверь и входит мужичонка – грязный, небритый… нетрезвый по виду да и фактически… «Ребята, – говорит, – как бы мне выбраться, а?» Скандал, переполох… мужика – на допрос… кто таков? откуда? «Ё-моё, – кричит мужик, – отпустите! я и так еле жив после этих катакомб. Выпил с друзьями, поехал домой; спустился в метро, а там милиция. Все, думаю, заберут. Зашел в какую-то дверь, потом еще в одну… смотрю, что-то не то; ткнулся назад, а там уже заперто».

Повезло мужику, что искал в эпоху Королева. Режим был стар уже, зубы сточил… В эпоху Цандера такому повезло бы меньше… впрочем, в эпоху Цандера людям и в голову не могло прийти спуститься в метро нетрезвым да еще и зайти в неположенную дверь. Ну, а во времена перестройки и гласности ограничения были сняты, и полезли под землю все кому не лень, вплоть до черных следопытов… знаешь, кто такой черный следопыт? Это профессиональный кладоискатель – скромный такой, неприметный и ни с кем не спешащий делиться своими находками.

Итак, дело открытия новых ходов пережило бум, и постепенно таких открытий становилось все меньше и меньше. Сегодня каждый новый ход является редкостью; теперь ты уж можешь понять мой интерес к ответу упомянутого Иванова. Ответ был дан не сразу, что в этих делах естественно, а вот что было неестественно и насторожило меня, так это поведение Иванова, который будто чего-то боялся, сообщая мне данные… а таких людей я к себе не беру.

Тон его был уклончив, слова двусмысленны; я пожалел, что говорю с ним по телефону – будь это при личной встрече, я бы по глазам многое определил. Ход не был зарегистрирован ни в одной базе данных; сообщив мне это, Иванов добавил как бы невзначай:

«Ваше сиятельство! а почему бы вам не взять меня с собой на объект? Ведь я только и делаю, что штаны протираю в своем кабинете; верите, нет – ни разу не спускался! А тут тем более такое интересное дело: новый ход».

Может быть, подумалось мне, весь его странный тон этим и вызван? Загорелось у человека – бывает так? А признаться – как бы стыдно… несолидно для его должности и положения… Да, подумал я, вернее всего, так и есть… знаешь? все мужчины немного дети, но не каждый в этом признается. Будет вот так ходить вокруг да около, навлекая тем самым подозрения на себя.

Оставались, конечно, еще правила конспирации; мы не должны были с ним встречаться, и он знал, что мы не должны. Однако применение этих правил даже в обычной жизни во многом зависит от обстановки, а к данному случаю они не подходили вообще: само место встречи было необычным, насколько возможно потайным, и это, без сомнения, звучало между строк нашего разговора. Казалось бы, я мог успокоиться… но несмотря на все разумные к тому аргументы, какой-то маленький червячок сомнения все же остался внутри меня и точил меня, точил.

Поэтому, на всякий случай, я предпринял некоторые меры предосторожности, а именно – ввел в состав экспедиционной команды двух человек. Одним из них был я сам (что, впрочем, было нормально для всякого нового хода), а другой был приглашенный… назовем его, скажем, Петров. Вообще-то он был спелеолог-любитель… я имею в виду спелеологию не подземелий, а пещер; видно, это досужее дело давало ему хоть какой-то продых от бумаг – ибо работа у него была чисто бумажная; да и не просто бумажная, а настолько бумажная, насколько это возможно вообще.

Экспедиционная команда, в количестве шести человек, вышла в путь ранним утром и медленно продвигалась по ходу, который, как я уже упомянул, становился все более узким. На каждом шагу в таких местах может подстерегать ловушка: неожиданная яма… замаскированное, насквозь проржавевшее и потому еще более опасное взрывное устройство времен первой мировой войны… выпуск газа… стая гигантских слепых крыс… Конечно же, мы шли в связке; конечно, мы делали пометы на стенах и так далее; но для новичка это было жутковато, и я то и дело поглядывал на поставленного в середине связки Иванова – как-то он там?

Мы шли так не менее километра и затратили на это около трех часов. Вонючая жижа хлюпала под ногами; лучи наших фонариков то и дело упирались в завесы густой паутины, рвущейся не без усилия и издающей при этом громкий треск. Постепенно проход настолько сузился, что пробираться можно было лишь боком. Через какое-то время ведущий остановился и доложил, что пламя свечи начало отклоняться назад.

Это означало, что мы, не заметив, прошли какое-то ответвление; мы с предосторожностями попятились назад и вскоре обнаружили действительно пропущенное нами круглое отверстие в потолке коридора. Оно тянуло к себе пламя свечи и было настолько мало, что в него не смог бы протиснуться никто размером более кошки. Однако теперь оставалось выяснить, откуда же тянет – поэтому мы двинулись дальше и были вознаграждены за настойчивость: путь преградила железная решетка. Как ты понимаешь, это для нас не препятствие; люди быстро распилили ржавый металл, и мы двинулись дальше. Буквально через метр глазам открылась бездна: это означало, что участок, пройденный нами от отверстия в потолке, служил вентиляционным ходом большого подземного зала, а решетка только подтверждала такое предположение.

В старые времена, чтобы выяснить глубину таких мест, люди, возможно, бросали вниз камешки и считали секунды до звука; нам, с нашим современным оборудованием, не было в том нужды. Прибор показал сорок два метра – цифра не впечатляет воображение, но на самом деле это высота дома в четырнадцать этажей. Нам предстояло спуститься туда по веревочной лестнице, и это, замечу, далеко не самое сложное, с чем спелеологам приходится сталкиваться там и сям.

Размотав имевшуюся с нами десятиметровую веревочную лестницу, мы накрепко соединили ее с другой такой же, затем еще с одной и так далее. Получилась лестница длиной в пятьдесят метров, которую мы аккуратно закрепили одним концом наверху. Спускались в связке по двое. Я был в связке с Ивановым; от меня не укрылось, что он владел собой лучше, чем ожидалось бы от новичка.

Спустившись в полном составе, мы наскоро перекусили и стали обследовать помещение. Это был огромный пустой зал с ровным полом, но неправильной формы; мы шаг за шагом обошли его по периметру, нанося очертания и размеры на карту. Помню, поначалу нас удивило, что пол был совершенно сухой: на такой глубине проникновение грунтовых вод сквозь вертикальные стены практически неизбежно… если только они не забетонированы достаточно толстым слоем и притом весьма тщательно. Мы встречали до этого всего один подобный зал… впрочем, о том несколько позже.

Мы обнаружили, что из зала ведут не менее шести различных ходов; я говорю «не менее» потому, что эти шесть ходов были на уровне пола – а кто знает, сколько ходов открывалось выше, куда не достигал луч фонарика; ведь и мы сами пришли по одному из таких ходов. С помощью громоздких акустических средств эту картину легко воссоздать в деталях и полностью; однако целью экспедиции была общая рекогносцировка, поэтому мы не брали с собою никаких затрудняющих движение устройств.

Все шесть ходов были плотно закрыты металлическими дверями; я приказал вскрыть одну из них. Прогремел направленный взрыв; огромная стая летучих мышей в высоте захлопала крыльями и заметалась по залу, отчего я уверился в изрядном количестве верхних ходов. За дверью открылся широкий коридор, вдоль которого даже были протянуты кое-какие коммуникации, например электричество (правда, отключенное или вышедшее из строя), а также телефонный кабель типа тех, что используются в полевых условиях. Мы двинулись по коридору сравнительно быстро… впрочем, не потому, что он был широкий и как бы цивилизованный (в таких на вид цивилизованных коридорах как раз и скрываются самые страшные опасности – например, автоматические пулеметы против незваных гостей), а потому, Мария, что мой самый опытный спелеолог (которого я назову Игорем) уже успел распознать и сам зал, и даже коридор – это были объекты, с год известные нам и, кстати, больше никому; оставалось лишь убедиться в правильности такого предположения.

Однако почти сразу, как только мы отошли от двери, деревянный крепеж сзади нас, вероятно потревоженный взрывом, затрещал и стал понемногу рушиться. Представляешь себе эту картину? горстка людей на глубине… и балки начинают проседать, пропуская долу вначале пыль… затем мелкие камни… затем камни побольше… Через несколько секунд коридор позади был завален полностью, и обвал шел дальше, приближался, надвигался на нас. Как положено в таких ситуациях, мы немедленно расцепились; мы побежали вперед со всей возможной скоростью, и все равно обвал был быстрее. Он настигал нас.

Я знал, куда мы бежим. Нашей целью было добраться до одной маленькой, замаскированной под какой-нибудь силовой щит или трансформатор, а потому совершенно неприметной боковой двери; за ней (если догадка Игоря была верной) начиналась железная винтовая лестница, ведущая вверх и, конечно, выводящая из зоны опасности. Я сказал тебе, что человека завалило камнями? Да? Лучшего места закончить рассказ я бы и не нашел. Все спаслись, Мария… а бедняга замешкался… я с отчаянием наблюдал из спасительной двери, как камни крушат его кости…

Но было не так; расскажу тебе, как было. Мы с Ивановым одними из первых добежали до трансформатора, но я не спешил отворить дверь; капитан должен покидать судно последним. Я светил своим фонарем отнюдь не на дверь, но назад вдоль коридора, напряженно вглядываясь в поднявшуюся пыль – больше всего меня тревожила судьба г-на Петрова, единственного любителя в нашей команде, ответственность за которого полностью ложилась на меня. Те события, что я сейчас опишу очень подробно, заняли в действительности не более двух секунд. Как уже сказано, нас было всего шесть человек; трое или четверо (в том числе я, Иванов и Игорь) уже стояли у двери, выглядевшей как трансформатор, и только двое из нас – я и Игорь – знали, что это не трансформатор, а дверь.

Если я – капитан, покидающий судно последним, то по логике следует, что Игорь – тот, кто должен открыть дверь. Он уже и двинулся было к ней… знаешь, как начинается человеческое движение? С мимики, вдоха, позиции глаз… с едва заметного сокращения второстепенной мускулатуры… боксеры угадывают это на основе опыта и интуиции, а остальные люди – просто потому, что знают, какое именно движение собирается сделать человек. Итак, Игорь начал это движение не то тела, не то фонаря по направлению к трансформатору… движение, которое мог угадать только тот, кто знал, что там дверь… и вдруг я заметил нечто, отчего пыль, грохот, шум бегущих людей близ меня будто исчезли, и весь окружающий мир для меня сосредоточился в одном-единственном – в жадном, изнемогающем от нетерпения взгляде, которым Игоря буквально пожирал Иванов. Он светил своим фонариком прямо на Игоря; он смотрел на него так же всепоглощающе, как я смотрел на него самого; конечно же, он не заметил моего движения, которое, достигши пальцев Игоря, сказало ему: стой, погоди. Игорь бросил на меня беспокойный, внимательный взгляд – Мария, напомню: все это длилось считанные секунды! – и я своим взглядом подтвердил: погоди. И движение Игоря, так и не начатое, увяло, осталось невнятным намерением; и глаза Иванова беззвучно ойкнули и выразили страх. И я понял, что он знал о двери.

«Ну что там они тянутся», – пробормотал я как бы в досаде, как бы сам себе, но чтобы это слышал Иванов – чтобы надежда его на то, что кто-то другой откроет дверь, рухнула. Чтобы он понял, что я чисто случайно, поджидая отставших по обязанности старшего, остановился невдалеке от спасительного места. Чтобы понял, что мы ничего не знаем о двери-трансформаторе – да и откуда нам знать? И чтобы успел подумать, что движение Игоря было не более чем его желанием, принятым им за действительность… и чтоб успел понять, что коли так, то рассчитывать-то больше не на кого, кроме как на себя самого.

И хотя это было бы явным провалом, хотя он мог предполагать, что ему не поздоровится, если он откроет дверь, оставаться было еще страшнее. Еще пять, от силы десять секунд – вот сколько оставалось до момента, когда камни посыплются на заветную дверь; у него оставалось два варианта поведения. Один – открывать дверь немедленно и показывать таким образом путь другим; можно было потом говорить все что угодно… самое простое – что дернул от отчаяния: а вдруг? Второй – тянуть до конца, лишь затем, чтоб успеть одному, в самый-пресамый последний момент, и чтоб остальных завалило… как ты думаешь, Марина, какой он предпочел вариант? Конечно, первый. Второй вариант мог бы выбрать очень выдержанный, а главное – очень смелый человек; он же таковым не был. Открыть слишком рано? но тогда кто-то из нас мог все же успеть… а вдруг двое? или даже трое? тогда, угадав причину его медлительности, мы бы просто убили его на месте, и он это понимал. Открыть поздно? но как бы не было слишком поздно…

Так или иначе, эти секунды, о которых я столь долго рассказывал, прошли; успев изобразить отчаянный жест (впрочем, почему изобразить? он и был отчаянным), Иванов рванул на себя дверцу трансформатора. Уже не успев изобразить бурную радость от счастливого открытия, он юркнул в дверь. Мы успели, успели! Я все же покинул свое судно последним… правда, меня пришлось слегка откопать, но это уже, как говорится, другая история.

* * *

– Значит, вот оно как, – перебила здесь князя Марина, – вот, оказывается, что в действительности произошло с вашими ногами! Надеюсь, вы не обиделись на меня, когда я в прошлую встречу задала вам нетактичный вопрос? Ведь я и понятия не имела об этих вещах, ваше сиятельство. Но как ваши ноги сейчас?

– Помаленьку, – уклончиво отвечал князь. – Мне продолжать?

– Конечно, ваше сиятельство… А можно я посмотрю? Все-таки я медсестра, и вы уж сами признали, что неплохая; почему бы Ордену разок не использовать меня, так сказать, по прямому назначению?

– Прекрати, – сказал князь, хмуря брови; – у меня есть личный врач… может, и не такой хороший, как ты, но раз уж он начал меня лечить, пусть и заканчивает… Однако мне не понравилась эта твоя оговорка насчет назначения. Разве твое назначение не было тебе ясно указано сразу же, как только ты переступила этот порог?

Марина прикусила губу.

– Я сказала глупость, ваше сиятельство.

Князь покачал головой.

– Иному такая глупость стоила бы жизни.

– Ваше сиятельство, я научусь…

– Временами мне кажется, – сказал князь, хмуря брови, – что для тебя все это вроде игры. Странно! ты так переживала, когда речь шла о твоем Господине… – Марина мельком отметила, что на сей раз он произнес это слово вполне нормальным и даже уважительным тоном. – В самом деле… это было истинное страдание; я едва удержался от того, чтобы тебе помочь.

– Как это, – удивилась Марина, – почему «едва удержались»? Вы же мне помогли.

– По другой причине; позже поймешь, по какой. Но не сбивай меня с мысли! я говорил о твоем отношении к делу. Итак, будучи вполне взрослой, сложившейся личностью, ты то и дело ведешь себя как маленькая и своенравная шалунья, как дитя, и я едва ли не со страхом думаю, что ты не ведешь себя как дитя; мне начинает казаться, что это дитя есть просто часть твоего существа.

– Почему же со страхом, ваше сиятельство? – опять удивилась Марина. – Разве так уж плохо иметь дитя частью существа? Вы, к примеру, сказали: все мужчины немного дети. Если уж мужчинам, считающим себя главными, разрешается быть немного детьми, отчего нельзя хотя бы некоторым женщинам?

– Не занимайся демагогией, – сказал князь. – Что, если детство попрет из тебя, когда ты будешь занята важной задачей?

– Не попрет, – уверенно заявила Марина. – У меня очень развито чувство ответственности. Я и перебила вас только оттого, что обеспокоилась о ваших ногах, едва узнав, что случилось. Но прошу вас, ваше сиятельство, продолжайте!

– У меня пропало желание рассказывать, – сказал князь и посмотрел на часы. – Похоже, ты сорвала сегодняшнюю встречу… Ступай; меня ждут дела.

 

Глава XXXIII

План Марины. – Пупсик. – Как Марина и Иванов князя убеждали. – Тест. – Неожиданность в бункере. – Не тщись, человече! – Ход мысли патологоанатома. – О вреде участковых – О произрастании девственниц

Последние слова князя явились для Марины полной неожиданностью. Немного уже изучив характер его сиятельства, она надеялась, что он поворчит-поворчит, а потом опять расположится да и продолжит столь интересующее ее повествование. Не тут-то было… что ж, подумала она, строя в голове тактический план, еще разок слезно попрошу – может, и выгорит; а нет – значит, буду пороть всякую чушь; уж столько раз меня это выручало.

– Не будьте так жестоки, ваше сиятельство! – взмолилась она жалобным голосом. – Как же иначе я узнаю, отчего умер Иванов?

– Никак не узнаешь, – развел руками князь, – сама виновата: я оказал тебе честь, а ты меня перебила.

– Однако вы слишком много работаете, ваше сиятельство, – заметила Марина, сразу сменив тон. – Уже после того, как я вас перебила, вы спросили, продолжать ли вам. Мне бы просто сказать – да… а я еще раз попыталась взглянуть на ваши ноги и в результате сморозила эту глупость о назначении. Отсюда два вывода: во-первых, истинная причина вашего нежелания продолжать – это вовсе не то, что я вас перебила, а именно эта фраза, за которую я уже неоднократно извинилась (а повинную голову меч не сечет!); во-вторых, прекрасно помня давние события (чему свидетельством ваш рассказ), вы тем не менее способны забыть вещи, происходившие буквально только что. Такой провал в памяти свидетельствует о явном переутомлении. И после этого вы отказываетесь от столь прекрасной возможности отвлечься, как ваш рассказ! Да вы просто не бережете себя для Ордена, ваше сиятельство; еще вопрос, что более безответственно – сказать какую-то одну несчастную фразу, или вот так изводить себя за этим столом.

– Какая ахинея, – брезгливо проговорил князь. – К твоим детским выходкам следовало бы добавить явную спекуляцию на моем доверии. Все, наша встреча окончена; не заставляй меня выводить тебя силой.

– Привыкли вы иметь дело с подчиненными, – в сердцах сказала Марина, догадываясь, что на сей раз перебрала, но все же упорно не теряя надежды спасти положение. – Уж конечно, они не осмелились бы возражать вашему сиятельству; они только и делают что смотрят вам в рот. Ну неужели так трудно понять, что мне попросту лестно поговорить с вами не как с начальником, облеченным всяческой властью, а как с человеком… даже как с мужчиной! Пообщаться доверительно, посекретничать о сокровенном, а где-то даже и подурачиться, и пошутить… ведь вы, ваше сиятельство, такой пупсик.

– Чего? – крикнул князь.

– Ну… пупсик, душка, – объяснила Марина, – в общем, кто-то очень милый, в ком не чаешь души. А когда такой человек ведет себя как, извините, сухарь – это больно и обидно, хуже всякого наказания. Не знаю, женаты вы или нет, – добавила она, завлекательно стреляя глазками и делая ямочки на щеках, – но в любом случае вам явно недостает женской ласки.

– Уж не ты ли решила компенсировать такую недостачу? – ухмыльнулся князь.

– А почему бы и нет?

– Хотя бы потому, что ты девственница…

– Ха! Вы, верно, забыли; я знаю тысячу и один способ доставить мужчине наслаждение и без…

– …а еще у тебя есть какой-то Господин…

– Это вовсе другое, ваше сиятельство. Был, например, один адвокат, которому я дарила плотскую радость по доброй воле и в течение долгого времени, при том что он не мог быть и никогда не был моим Господином.

– Enfant ты terrible, вот ты кто, – сказал князь; – я вдруг наконец вспомнил, как это называется. Разумеется, интимные отношения между нами, как соратниками, полностью исключены.

– Кстати, насчет того адвоката, – продолжала Марина свою мысль, зорко усматривая в язвительных репликах князя сдачу им позиции и потому вновь воодушевляясь, – ваша манера рассказывать напомнила мне его… хотя, конечно, вы рассказываете гораздо лучше. Так вот, в его рассказах непременно присутствовал перерыв. В любом хорошем рассказе должен быть перерыв; это все равно что антракт в театральном спектакле. Нужно как бы слегка разрядить напряжение, поболтать о чем-нибудь не очень значительном, а то и перекусить; кстати, посещая все с тем же адвокатом китежский театр, я заметила: чем драматичней сюжет, тем длинней очередь в буфете. Не поймите, что я напрашиваюсь на угощение, – оговорилась Марина, – на самом деле я сыта.

– Неужели?

– Правда-правда… но представьте, что уже звонок ко второму отделению, ваше сиятельство! Давайте я вам помогу: вы остановились на том месте, когда вас стали откапывать. Неверный свет фонарей, винтовая лестница, камни… правильно?

– …

– …дрожащий от страха Иванов…

– Не дрожал он от страха! – в крайней досаде возразил князь, с одной стороны, весьма недовольный тем, что все-таки позволяет втянуть себя в рассказ (несмотря на то, что уже решил было наказать Марину хотя бы отменой его завершения); с другой стороны, довольный тем, что представляется случай еще раз пережить не столь давнюю и безусловно волнующую авантюру (ибо в глубине души ему все же хотелось закончить рассказ), и – еще и с третьей стороны – опять несколько недовольный тем, что, уступая таким образом и себе, и Марине, он как бы роняет свое высокое достоинство.

– Да? – удивилась Марина. – Странно! Я бы на его месте дрожала…

Князь усмехнулся.

– И ты не дрожала бы. Нельзя было дрожать.

– Понимаю! если бы он дрожал, тем самым он сразу бы выдал себя, а так у него оставался шанс убедить вас…

Рассказ князя Георгия

(окончание)

– Да, да, – проворчал князь, – конечно, у Иванова оставался шанс убедить меня, и он полностью использовал этот шанс. Конечно, он рассказал про счастливое озарение, а в качестве иллюстрации привел примеры еще нескольких подобных дверей, известных уже нам обоим. Тем не менее, он не мог не понимать, что находится под подозрением… особенно когда, добравшись до верха винтовой лестницы, мы сделали небольшой привал, и когда я напомнил ему:

«Ты же говорил, что никогда не спускался».

«А я и не спускался», – сказал он.

«Ты понимаешь, как это звучит?»

Он пожал плечами, твердо решив стоять на своем… собственно, у него и не было другого выхода.

Тогда я сказал:

«Пиши завещание, Иванов».

«Зачем?» – удивился он.

«На всякий случай. Вдруг следующий трансформатор окажется не таким удачным».

Он опять пожал плечами.

«Хорошо. Завещание… без нотариуса…»

«У тебя есть документ, удостоверяющий личность?»

«Разумеется».

«Давай».

Он протянул мне документ.

«Господин Петров, – сказал я тогда, – будьте любезны, оформите завещание».

И господин Петров достал специальную бумагу, и пропитанную чернилами штемпельную подушечку, и большой резиновый штамп, и маленькую печать – короче, все, что нужно для надлежащего нотариального действия. Как ты наверняка догадалась по этим признакам, он был настоящим нотариусом; но ты, я смотрю, воспринимаешь это спокойно и даже слегка улыбаешься… а вот Иванов от такой догадки не улыбнулся, но побледнел.

Однако он еще крепился – надеялся, что я не убью его сразу после завещания… и правильно надеялся, я же не бандит… Поэтому при свете нескольких фонариков, прямо на моей широкой груди (я исполнял роль стола, так как ноги меня все равно не держали) он послушно написал что положено, то есть что он завещает клубу все свое имущество, какое ко дню его смерти окажется ему принадлежащим, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось. Наблюдая затем за действиями г-на Петрова, он даже не преминул довольно-таки нагло спросить, насколько номер записи в нотариальном реестре будет соответствовать истине. На что г-н Петров с изысканной, сугубо нотариальной учтивостью ответил, что ввиду экстраординарности случая его контора сегодня не обслуживает посетителей вообще… разумеется, за исключением уважаемого завещателя, чья запись таким образом имеет естественный и уникальный порядковый номер. Он даже любезно показал завещателю квитанцию об уплате надлежащего сбора, оформленную на имя завещателя загодя – конечно же, ввиду все той же экстраординарности случая.

Итак, Иванов вполне заработал себе на смертный приговор – тем, что утаил от Ордена информацию… напомню, схему зала и шести ходов мы добыли отнюдь не через его ведомство; а коль скоро он знал о ней, значит, обязан был сообщить. Иванов заработал себе еще один смертный приговор очевидно шпионскими целями, с которыми он напросился в экспедицию… или, если это звучит красивее, двойной игрой… По идее, я должен был его с пристрастием допросить. Я должен был выяснить, на кого еще он работает. И удобно было бы сделать это прямо там, в подземелье… Но, хорошо подумав, я не стал делать этого. Он был опытным человеком и понимал, что в случае признания его ждет неминуемая смерть; он мог и не выдержать пыток – но просто отрубился бы, выключился… и кто знает, на сколько? Двое из нас уже и так несли третьего (то есть меня); нести еще одного? А если бы он что-то сказал, решив разом покончить с мучениями – где гарантия, что это правда? Наконец (и это, Мария, главное, что определяло мои поступки) – оставался крошечный, но все же шанс, что он действительно не знал о двери. Такие двери действительно бывали кое-где; он мог действительно дернуть наудачу; а все то, что я наблюдал в те очень длинные две секунды – хоть и с малой вероятностью, но все-таки могло быть игрой моего воображения.

И червячок, бывший во мне со дня нашего телефонного разговора, начал теперь точить меня в обратном направлении. Да, я взял у него завещание, но я не мог убить его, не убедившись в предательстве на все сто процентов: я не такой уж поборник презумпции невиновности, но я дворянин. И я решил испытать его еще раз.

Площадка винтовой лестницы, где Иванов оформлял завещание, упиралась в задраенный люк, который нам предстояло взорвать. Непосредственно за этим люком (как, повторяю, мы выяснили еще с год назад) располагалось старое, заброшенное бомбоубежище… собственно, даже не бомбоубежище, а просто бункер, главный выход которого был давно застроен снаружи; даже и думать было нечего выбраться через него. Но из бункера был и еще один, секретный выход; и я решил, что если Иванов вознамерится его использовать, это будет полнейшим доказательством его осведомленности, а значит, и предательства… и вот тогда я его убью.

Заметь: ни я, ни Игорь ничем не выказали ему, что мы знали о двери-трансформаторе; он мог лишь догадываться об этом – остановился же я возле нее! – но все-таки был шанс, что я остановился случайно. А если так (должен был думать он), то я не знаю о том, куда ведет винтовая лестница; даже если я знал про дверь, все равно я мог не знать, куда ведет лестница – сведения о ходах зачастую отрывочны и противоречивы… и наконец, если так (должен был думать он!), то я запросто могу не знать о верхнем выходе. (Кстати, единственном выходе, поскольку нижний выход был уже, как ты знаешь, непроходим.) И еще надежды на мою неосведомленность добавлял ему тот факт, что я даже не отдал приказа связать его.

Сам по себе выход был весьма незатейлив. Стена бункера, противоположная его застроенному входу, была сплошь истыкана узкими и довольно глубокими нишами, похожими… скажем, на бойницы в крепостной стене (только в форме не пирамид, а параллелепипедов). Вероятно, они предназначались для каких-то так и не установленных сейфов… так вот, одна из них, вторая справа, была сквозной: задняя ее стена была чисто декоративная и ломалась несильным ударом руки. Ниша эта, превращавшаяся таким образом в лаз, вела в обычный канализационный колодец высотой всего в несколько метров; колодец же вел, как ты понимаешь, на белый свет. Стоило Иванову, улучив момент, нырнуть в нишу – и все, и он на поверхности… более того: успев припереть крышку колодца сверху (для начала хотя бы встав на нее), он тем самым хоронил нас в бункере вместе с его завещанием.

Итак, перед тем, как взорвать люк, ведущий с лестницы в бункер, наши планы были таковы: план Иванова – если он знал о выходе – вовремя нырнуть в нишу; мой план – вовремя и со спокойной совестью застрелить его при этом нырке. Однако планам этим, ни одному, ни другому, не суждено было осуществиться. Что должно было ждать нас за взорванным люком – кроме облака пыли, конечно? Правильно – тишина; правильно – тьма кромешная… А было, сквозь пыль – слабый, но свет; и были звуки, отдаленные, но не слабые: какое-то лязганье, рев двигателей, человеческие голоса.

Когда меня занесли в бункер, я первым делом глянул в тот угол, где располагался секретный лаз – глянул исподтишка, чтобы Иванов не заметил… но не было смысла осторожничать: все разом уставились именно в этот угол. Никто из нас такого не мог ожидать – в крыше бункера зиял могучий пролом, а в нем застряло что-то похожее на землеройную технику. Пролом, будучи неправильной формы, перекрывался этой техникой лишь частично, а в остальных местах пропускал в бункер дневной свет; наверху суетились люди, и их характерные возгласы, звучащие теперь вполне отчетливо, заставили нас улыбнуться. Очевидно, мы присутствовали при аварии… впрочем, не такой уж страшной и вовсе не редкой для Москвы. Мы подвинулись поближе к пролому и, как стайка зевак, стали наблюдать за происходящим.

Надо сказать, что, когда группа Ордена впервые обследовала это помещение (то есть, около года назад), я заметил сквозь обветшавший бетон канализационного колодца, что грунт, окружавший колодец, сильно просел. Чтобы увидеть такое, не нужно быть специалистом… наверняка ты и сама видела: подле люка дыра; иногда кажется, будто он прямо-таки висит в воздухе. Такие вещи особенно часты вблизи густых коммуникаций… например, на Пушкинской улице, точнее Большой Дмитровке, не так давно провалился целый дом. Что-то похожее случилось и здесь… и, похоже, люди наверху пытались ликвидировать последствия аварии – а для начала вытащить из дыры застрявшее в ней устройство. Натужно выл лебедочный механизм, но ему явно нехватало силенок; устройство вздрагивало, приподнималось, опять опускалось даже еще ниже, чем было… в такой момент одно из колес устройства погрузилось в дыру полностью, и я понял, что это вовсе не землеройная техника – такие колеса бывают только у импортных внедорожников… попросту говоря, у джипов.

«Да это же “Лэнд-Крузер”, – с удивлением произнес Игорь, – уж мне ли этот глушитель не знать…»

В то время как члены экспедиционной команды в стиле, присущем скорее тебе, обменивались мнениями о провалившемся джипе, я старался понять, как в такой ситуации поведет себя Иванов. Нырнуть в нишу теперь представлялось рискованным; колодец мог быть поврежден аварией и засыпан землей. Теоретически можно было использовать оказию в виде пролома – потолок в бункере был невысок – но просветы между джипом и краями пролома казались слишком узкими, чтобы туда можно было пролезть; да и пока бы он лез, его успели бы схватить снизу. Мой план поймать негодяя с поличным провалился, как невезучий джип; я проклял себя за излишнюю щепетильность и, пытаясь найти хоть какое-то утешение, подумал, что Бог, вероятно, все же умнее меня.

И это истинно так. Сверху неожиданно прогремел грохот мощного взрыва – и тотчас, вероятно не выдержав нервного напряжения (а может быть, и надеясь, что взрыв удалит нечто мешавшее подъему джипа), Иванов подпрыгнул и мертвой хваткой вцепился в подножку автомашины. Мои люди тотчас бросились к нему… но поздно: джип каким-то чудом действительно двинулся вверх… и я успел уже возблагодарить Бога, удержавшего мою руку от убийства того, кто – как следовало из столь явного свидетельства – был в действительности невиновен.

И опять, как слепому щенку, мне было указано: не тщись, человече, в глупой гордыне своей толковать промыслы Божии. Едва джип приподнялся над краями пролома, как с этих краев поползло, свешиваясь книзу, вязкое, шипящее, дымящееся месиво, более всего похожее на жидкий огонь. Оно достигло Иванова, висящего на подножке машины и приподнявшегося вместе с ней, и коснулось его, и объяло боком, не полностью – но и этого было достаточно, чтобы он страшно, нечеловечески закричал и сорвался с подножки. Он корчился, бился на полу бункера от нестерпимой боли, продолжая кричать, и его дикий вопль вторил другим таким же воплям, доносящимся сверху сквозь пролом; и он кричал, пока гигантская капля неторопливого кипящего месива не опустилась на него и не поглотила его полностью.

И тотчас свет, яркий свет хлынул с неба сквозь освобожденный пролом. Мы дружно перекрестились. Джипа не было; страшное месиво, пузырясь, испуская тяжкие вздохи, понемногу остывало и превращалось в обычный вулканический туф. То была лава, Мария; поднявшись через какое-то время наверх, мы наконец уразумели смысл столь необычных событий. Мы увидели удаляющийся воздушный шар – разноцветный, красивый, как мечта, – на котором было крупными буквами написано: «ВИП-Системы» – и рядом: «Цельный Бензин». Теперь ты понимаешь, почему я взялся, регламенту вопреки, помочь твоему Господину? Теперь ты понимаешь, почему я согласился изложить тебе этот рассказ?

* * *

Князь Георгий умолк; только крупные капли пота, выступившие на его лбу и висках, подсказывали, сколько душевных сил он затратил, вспоминая и как бы заново переживая эти драматические события. Марина раскрыла свою набитую книгами сумку, достала оттуда платочек и, перегнувшись через стол и подрагивая ноздрями, бережно вытерла этот пот. Князь не отстранился.

Интересно, подумала Марина, прав ли Фрейд, считая, что в основе творчества лежит сексуальный мотив. Может, это и вульгарно, но она бы осмелилась возразить: если так, почему творческий порыв не сопровождается сексуальным возбуждением? Эмоции, эпитеты, холодный пот… а змеем здесь и не пахнет, при том, что его сиятельство вовсе не импотент; уж ей ли не знать признаков… Так подумала Марина, а вслух произнесла:

– Видите, как хорошо, что вы рассказали мне эту историю, ваше сиятельство. Мало того, что я получила огромное удовольствие (рассказывать только ради этого, право, не стоило бы); главное, что теперь я настолько отчетливо представляю себе все детали этих ужасных подземных ходов, что никакой падле меня ни за что не прижучить, даже самой что ни на есть поганой-препоганой.

– Да уж, – отозвался князь.

– Одно только мне не совсем понятно, – продолжала Марина, – если говорить о деталях этого путешествия. Почему, спускаясь с высоты в сорок два метра, вы связали целых пять веревочных лестниц? Ведь и четырех за глаза хватило бы.

– Но четыре лестницы – это всего сорок метров, – возразил князь. – Как же остальные два?

– Но если вы поднимете руку, в вас как раз будет два метра, – не сдавалась Марина. – Это значит, от нижней ступеньки даже прыгать бы не пришлось. Вдобавок лестница должна была хоть немного вытянуться под собственным весом; коли так, она едва не достала бы земли.

– А если бы земля была ниже?

– Как ниже? ведь это прибор показал!

– А если прибор наврал, черт побери?

Марина раскрыла рот – да так и закрыла, не найдя уж что сказать на такой аргумент.

– Поразительная в тебе способность обламывать, – с досадой сказал князь. – Я весь выложился, рассказывая тебе по твоей же просьбе… эпитеты подбирал… Такие события! это достойно пера живописца – а ты о какой-то веревочной лестнице…

– Ваше сиятельство, – опешила Марина, – да разве вы не поняли, что я спросила о ней только затем, чтобы показать свою внимательность к спелеологическим подробностям, а не только к живописным картинам. Сказать по правде, мне до этой лестницы и дела нет… фу на нее! Конечно, самое огромное впечатление производят именно живописные картины; я же говорила вам, как на меня подействовала картина падающих камней. О, эти камни! я будто своими ушами слышала их грохот… а вам было очень больно, ваше сиятельство?

– Не помню, – буркнул князь. – Я был занят другим.

– Ну конечно, – вздохнула Марина, – это был шок… как я сразу не сообразила! Я смотрю, вы решительно не хотите говорить со мной о ваших ногах. Но все-таки вы легко отделались, ваше сиятельство! Если судить по темпам вашего выздоровления, у вас было несколько переломов, скорее всего закрытых; а я как представлю себе эти страшные камни, так сразу и возникает мысль о гангрене и ампутации. Глупо, не правда ли?

Князь молчал.

– Но что восхищает, – продолжала Марина, – так это ваше умение выстроить сюжет: каждое действие завершается катастрофой, притом тяжесть повреждений от раза к разу растет. Подумать только, горящая лава! Вначале, безусловно, глубокий ожог четвертой степени, хотя трудно сказать, «а» или «б»… да и что потом, понять трудно. Отчего же все-таки умер этот Иванов? – произнесла она задумчиво. – Вы, конечно, думаете, что от ожога… это логично, так как повреждено не менее шестидесяти процентов поверхности тела; однако не стоит пренебрегать и другими причинами: к примеру, при падении мог быть сломан шейный позвонок… во всяком случае, тот факт, что он не отполз в сторону, а корчился прямо под горячей струей, косвенно свидетельствует о нарушении функций опорно-двигательного аппарата. Наконец, будучи полностью, как вы говорите, поглощен лавой, он мог умереть от асфиксии, ваше сиятельство.

Князь продолжал молчать.

– Что бы я заведомо исключила, так это чисто механические повреждения, нанесенные лавой, поскольку она, по вашим словам, опускалась медленно, – заспешила закончить Марина свою мысль, – а также смерть от сдавления грудной клетки (а то и черепа) под весом лавы. Сдавление, конечно, могло наступить и в результате отвердевания лавы (если при отвердевании уменьшается ее объем), но вряд ли оно было причиной смерти, так как он к этому моменту наверняка умер по одной из уже перечисленных мною причин.

– Слушая столь дурацкие реплики, я начинаю задумываться о многом, – сказал князь. – Признайся, что ты шутишь; я понимаю, чувство юмора у медсестры может быть своеобразно… да и закончим этот дурной разговор.

– Отнюдь, ваше сиятельство, – сказала Марина, проявляя недоумение и некоторый даже испуг, – я просто пытаюсь воссоздать ход мысли патологоанатома. Ведь это не хухры-мухры… это, что ни говорите, труп! а раз так… Скажите, а его вообще-то нашли? откопали?

– Хм, – сказал князь. – Насколько я знаю, нет.

– А вас вызывали в милицию? Поймите правильно, ваше сиятельство, – опять заторопилась Марина, – всем нам будет не очень-то хорошо, если придет участковый (терпеть не могу участковых, кстати говоря), и выяснится, что я заняла квартиру человека, умершего в день своего завещания. Впрочем, – заметила она, как бы раздумывая вслух, – если не пришли до этого, то теперь уж вряд ли придут… значит, и впрямь не откопали. Однако чтобы переоформить квартиру на клуб, нужно дать ход завещанию; а чтоб дать ход завещанию, нужна справка о смерти; а поскольку смерти как таковой не зарегистрировано, ее можно лишь признать в судебном порядке по факту пропажи без вести. Это я точно знаю, ваше сиятельство! было время, я немножко изучала законы…

– Мария, – спросил князь, прямо глядя на нее, – что ты хочешь сказать? Ты можешь выражаться человеческим языком, без околичностей?

– Могу, ваше сиятельство, – сконфуженно кивнула Марина головой и потупилась. – На основании чего я буду проживать в этой квартире? У меня даже прописка в Москве временная… дали, можно сказать, в порядке исключения, и то потому что дефицит медсестер.

– Хм, – сказал князь.

– А если совсем честно, то на личном контакте моей коллеги, старшей медсестры, – добавила Марина совсем уж жалким тоном. – А вы говорите, уйти из больницы! Значит, потерять прописку по общежитию; и даже если мне на какое-то время ее сохранят, все равно я не имею право фактически проживать в другом месте.

– Чушь какая-то, – буркнул князь.

– Вовсе не чушь, ваше сиятельство! я своими глазами читала правила регистрации, даже и исправленные по решению Конституционного Суда. Вот если б я была москвичкой, то да, где хочешь, там фактически и живи; но я, к сожалению, из Китежской области… уж не знаю, как Жанна д’Арк устраивалась в Париже, а насчет меня сомнений не может быть. Раньше, изволите видеть, было два режима существования: постоянная прописка и временная прописка; с постоянной все понятно, а временная давалась на разные сроки в зависимости от обстоятельств. Теперь же постоянную прописку переименовали в регистрацию по месту жительства, а временную прописку – в регистрацию по месту пребывания; и ежели бы просто переименовали, страху бы не было; да только ее не просто переименовали, а этак незаметно добавили еще один вид, а именно временную регистрацию по месту жительства. На первый взгляд это словесный абсурд: с одной стороны, как регистрация по месту жительства, она лишь переименованная постоянная прописка, а с другой стороны добавлено слово «временная»; вот и не понять – временная она или постоянная? К моему несчастью, именно так регистрируют тех, кто в том же положении, что и я, то есть обитателей общежитий; про нас в правилах написано самым мутным языком. Уж конечно, такое неопределенное положение не по мне; потому-то я, посещая эту квартиру в Крылатском и иногда даже оставаясь там ночевать, не могла не пойти в милицию и не выяснить фактического порядка. Там-то мне и сказали (по-дружески, между прочим), что в случаях временной регистрации, уж не важно, по месту пребывания или жительства, разрешается проживать только по адресу этой самой регистрации. А теперь представьте, если меня и из общежития выпишут… ну и что же, что приняли на работу в клуб? Кстати, клубу тоже не поздоровится; принимать на работу без какой-никакой регистрации запрещено… а еще я слышала (правда, не проверяла), что за право оформить иногороднего спеца тоже нужно заплатить в мэрию, и немалую сумму.

– Мария, ты утомила меня, – сказал князь. – Пойми: я лидер, вождь!.. Я еще мог позволить себе отвлечься на рассказ, но какое мне дело до этих регистраций с оформлениями? У меня куча юристов; если есть проблема, они будут решать.

– Вот и отлично, ваше сиятельство, – поддержала Марина, – я всего-то хотела, чтобы кто-то конкретно занялся. А пока регистрации не сделали, я бы, с вашего позволения, в этой квартире не появлялась вообще.

– Еще чего, – сказал князь. – Тебе нужно учить испанский язык, и чем скорее, тем лучше.

Марина вздохнула.

– Ваше сиятельство! – сказала она с досадой. – Ну как можно быть настолько беспечным – право, на вашей-то должности! Ведь у нас такая великая цель. Неужели вам охота, чтобы из-за какого-нибудь участкового…

– Да что тебе дался этот участковый?

– Вы жизни не знаете, ваше сиятельство! – воскликнула Марина. – Ужасно коварные они существа; такой якобы незначительный участковый крови может попортить – не дай Бог! Боюсь, ваше сиятельство, этот вопрос значительно серьезней, чем вам кажется.

– Ну хорошо, – сказал князь, – я сейчас же дам поручение, а ты пока что езжай туда и начинай заниматься.

Марина вздохнула еще горше.

– Чуяло мое сердце, – сказала она печально, – с этой квартирой что-то не то…

– Дева, – проговорил князь, вдруг насторожившись и глядя на нее с подозрением, – уж не только ли ради этого ты вытянула из меня весь мой длинный рассказ?

Марина побледнела.

– Отвечай! – гаркнул князь.

– Что мне сказать вам, ваше сиятельство? – пролепетала Марина, задрожав от страха.

– Скажи «нет», – мрачно посоветовал князь, – иначе я просто прихлопну тебя, как муху.

– Нет.

– Что «нет»?

– Не могу я врать вам, ваше сиятельство, – сказала Марина еще мрачней. – Признаюсь вам, что в первый момент от вашей догадки меня аж пот прошиб… но теперь я думаю, что даже если вы и прихлопнете меня, как муху, то такая страшная смерть от руки вашего сиятельства все равно будет более легкой для меня карой, чем жить с сознанием своего бессовестного вранья.

Князь достал сигареты, закурил и, обхватив руками голову, погрузился в глубокое раздумье.

– Интересно, – тоном, исполненным меланхолии, спросил он через пару минут сам себя, будто и забыв о присутствии Марины, – где вырастают более подлые, более мерзкие, настырные, хитрые и лицемерные девственницы – в Орлеане или в Китеже?

 

Глава XXXIV

Концептуальные споры. – О природе чудес. – Как Вальд Филиппа убедил. – Сила и слабость князя Георгия. – Выпивка на рабочем месте. – Способ приготовления ежа. – Формирование штата. – Ласкательный суффикс. – Еще одна выпивка

В самом конце тысячелетия Вальд с Филиппом стояли на двенадцатом этаже свеженького, еще пропитанного отделочными запахами делового центра, планировали, что где должно быть, и несколько спорили при этом.

– Ты не понимаешь моей идеи, – говорил Филипп. – Я хочу, чтобы наши кабинеты поражали обилием свободных пространств. Это же общекультурный стандарт – не зря во всех фильмах чем круче корпорация, тем просторней кабинет управляющего.

– Ну и делай в своем кабинете, – отвечал Вальд, – мой-то здесь при чем?

– Это невозможно, – горячился Филипп. – Кабинет не частный дом, он не может до такой степени выражать индивидуальность хозяина. В конце концов, он должен быть подчинен корпоративной идее. Пойми, эти твои завитушки и ковры создают целых два эстетических конфликта: во-первых, между нашими кабинетами, во-вторых, между тобой и всей остальной офисиной.

– Но мне так нравится! – упрямо заявил Вальд. – Ты хочешь добровольно подчиниться этому безликому якобы современному стандарту; ну и давай, я же не вмешиваюсь в твой кабинет. А я всю свою жизнь мечтал иметь именно такой – с солидной, добротной и даже в какой-то степени антикварной мебелью, с милыми сердцу вещицами и даже завитушками, как ты презрительно выразился. Что же касается ковра (не ковров, а одного большого ковра – есть разница?), то он вполне функционален, так как прекрасно собирает пыль и гасит шумы, доносящиеся с улицы.

– Да ты просто гробишь мою идею на корню, – в сердцах сказал Филипп. – Теперь я уже не могу сделать такой кабинет, какой хотел; увидев столь вопиющую разницу, все новые партнеры решат, что мы с тобой в разладе и надо бы поостеречься вести с нами дела.

Он достал сигареты и сокрушенно закурил, демонстративно глядя в огромное окно и роняя пепел на пол.

– Ладно, – бросил он через плечо. – Предлагаю еще раз обратиться к услугам дизайнера.

– Как, – удивился Вальд, – опять эта х--ня?

– Х--ня не х--ня, а стиль будет выдержан.

– Я больше ни копейки на это дело не дам.

– Значит, я оплачу их из своего бюджета; но ты должен пообещать, что откажешься от завитушек.

– И не подумаю.

– Знаешь, что ты делаешь? – гневно вопросил Филипп. – Ты просто хочешь утвердить свое главенство; это для тебя, может быть, неосознанный, но символ борьбы за единоличную власть. Вот так-то и возникают трещины между ближайшими соратниками и друзьями.

Вальд задумался. Через минуту он подошел к Филиппу, с оскорбленным видом смотрящему в окно, и нежно обнял его за плечи.

– О чем ты говоришь, Фил, – сказал он слабым и задушевным голосом. – Каждую минуту все может рухнуть в тартарары… уж ты-то, посидев в яме и едва ли не чудом оттуда выбравшись…

– Тем более, – смягчаясь, сказал Филипп, – какие, к черту, милые сердцу вещицы? Пир во время чумы.

– Может быть… в качестве какого-то заслона для души… островка стабильности посреди беспокойного мира…

Филипп усовестился.

– Если это так уж важно, я откажусь, – грустновато улыбнулся Вальд, – но сдается мне, это вовсе не важно… Присядем?

И Вальд сел на грязноватый пол пустой комнаты.

– Мне кажется, – сказал Вальд, – этой суетой мы просто стараемся прикрыть чувство страха и неуверенности, не выпустить его из глубины души… С нами происходят чудеса – ты разве не замечаешь? Мы не говорим об этом – боимся говорить, думаю я. Раньше была спокойная, нищая жизнь без всяких чудес; потом она оживилась, дала нам выбраться из нищеты – но все равно мы не надеялись ни на кого, кроме себя, делали все сами. А теперь… Надолго ли? И бесплатно ли?

– Что ж, – сказал Филипп, присаживаясь рядом с партнером, – не думай, что я не задаю себе этих вопросов; но откуда такой фатализм? Может, мы заслужили эти чудеса! В конце концов, что такое чудо? Это просто короткий путь, движение через гипер-пространство. Придумали ковер-самолет – через тысячу лет он стал реальностью. К Гамлету является призрак отца для сообщения, заменяющего собой кропотливую криминалистическую экспертизу. Ты видишь: любое чудо, которое может измыслить человек в рамках своего воображения – лишь способ сократить расход ресурсов. Дальше в действие вступают элементарные статистические закономерности… Может быть, эти происходящие сейчас с нами так называемые чудеса – не более чем своеобразная компенсация ресурсов, бездарно и не по нашей вине растраченных нами во времена нашей молодости?

– Не спорю, – вздохнул Вальд, – это глубокие мысли; что-то похожее приходило в голову и мне. Однако ты сам сказал – может быть. А может, и нет. И что, если нет? Ты говоришь, Бог рассчитывается с нами за долготерпение; а если Он, наоборот, выдает нам аванс?

– Ты дерзнешь интерпретировать промысл Божий? – сощурившись, спросил Филипп.

– Отнюдь; это была бы гордыня и суета сует.

– В таком случае единственный путь – молиться…

– Что я и делаю, – сказал Вальд.

– Ты не дослушал; я говорю: молиться, а самим не плошать. Чем был бы Гамлет, если бы не предпринял по инструкциям призрака вполне конкретных действий?

– Да, но в итоге это кончилось плохо.

– Не цепляйся за второстепенное.

– Как знать, – сказал Вальд, – второстепенное ли это! Даже те наивные чудеса, что творила золотая рыбка, плохо кончились… а если говорить о чудесах классических, библейских, то ни одно из них людям впрок не пошло. Поневоле думаешь: уж не дьявольские ли это козни?

– Богохульствуешь, – предположил Филипп.

– Miserere mei, Deus, – пробормотал Вальд. – Я тебе не говорил? Вчера наконец принесли рекомендации консультантов по банку.

– Ты смотрел?

– До поздней ночи, – как бы вспомнив об этом, Вальд сладко зевнул. – Короче, жопа.

– У нас так и нет нормального финдиректора.

– Любишь ты все переложить на других… То тебе дизайнер, то финдиректор…

– Да, – сказал Филипп, – я люблю, чтобы работой занимались профессионалы.

– В таком случае я, как управленец-любитель и деквалифицированный инженер, должен сдать дела и пойти в подмастерья к Гонсалесу.

– Он тебя не возьмет, – хмыкнул Филипп.

– Ну, если бы ты замолвил словечко…

– Ты думаешь, я бы замолвил?

– А то нет. Остановка за малым: кому сдать дела? Они предлагают вдуть в банк полтора миллиона.

– Хм.

– Вот тебе и хм. Якобы тогда все оживет.

– То есть, мы должны показать, что у нас есть эти полтора миллиона.

– Не знаю. Может, оформить это как западный кредит, депозит… я еще с Х. не советовался.

– Раз ты уже думаешь о том, как это оформить, – заметил Филипп, – значит, в тебе зреет решение.

– Это от безнадеги, – уныло сказал Вальд. – Кстати, если выкатить деньги, то это здание фактически перейдет в нашу собственность; сейчас оно в залоге у банка.

– Ага! – саркастически воскликнул Филипп. – Вот, значит, почему ты хочешь набить кабинет завитушками!

– Ну, давай как-нибудь сговоримся, – миролюбиво предложил Вальд. – Ну пожалуйста, Фил… о чем спорим! смешно, ей-Богу… Душа не лежит к этим холодным пространствам – можешь понять? Я буду среди них ощущать себя червем, инородным элементом… никакой творческой активности не проявлю.

– Ну, что с тобой делать? – воскликнул Филипп с досадой и, как бы подыскивая аргументы для собственного успокоения, уже более мягким тоном продолжал: – Отказать тебе я не могу; тем самым я подавил бы твою индивидуальность… а эта манера душевно заставлять собеседника сделать то, чего он не хочет, может, и есть твое самое сильное деловое качество. Только не говори мне, – добавил он недовольно, – что таков промысл Божий; это был бы уже перебор.

– Спасибо тебе от души, партнер, – широко улыбнулся Вальд, – я как чувствовал, что ты согласишься.

– Вальд, – сказал Филипп грозно, – молчи.

* * *

Вероятно, и впрямь было что-то общее между такими на первый взгляд разными и вовсе не знакомыми друг с другом людьми, как адвокат Корней и князь Георгий, потому что последний очень быстро привязался к Марине всей душой и позволял ей значительно больше того, что следовало бы по регламенту.

Конечно же, приходили к нему и низкие мысли, искусительные стократ ввиду некоторых особенностей положения – как-то, девственности Марии и объединяющей их двоих великой миссии, – но он гнал эти мысли прочь от себя как недостойные его должности и чина. В молодости изрядный баловник и повеса, князь Георгий теперь не тратил на женщин ни времени, ни внимания; дело всецело поглощало его. Разумеется, он помнил, как, испытывая Марию при их первой очной встрече, коротко приласкал ее женские органы. Он сделал это умело – пальцы сами сделали движение, некогда сводящее женщин с ума, – но даже тогда он не вожделел (хотя в силу самой сути испытания, приступая к нему, он не был еще уверен в Марии и поэтому мог относиться к ней как к любой иной женщине, годной на то, чтобы соблазнять и быть соблазненной); единственной целью использования им своего опыта было обмануть ее орган, заставить его сладко расслабиться, сделаться скользким, податливым и таким образом открыть то, что могло остаться не замеченным всеми предшествующими испытателями.

Да, тогда в нем не было вожделения; тем более не могло быть и теперь. Проясняя для себя свое отношение к Деве, он находил его сродни отеческому. Никогда не имевши детей, он смолоду полагал возню с ними занятием скучным и хлопотным; теперь же, в неуместном для того возрасте и в неуместный исторический момент, он будто наверстывал упущенное, получая несомненное удовольствие от соприкосновения с капризным и своенравным существом. Ему, одно движение чьих бровей повергало в трепет нижестоящих соратников, было уже даже немного скучно, если Мария не прекословила, вначале забавляя его, затем раздражая и выводя из себя, а затем своими льстивыми, многословными, пустыми рассуждениями гася его гнев и вновь становясь послушным ребенком. Он находил приятным и сам поддеть ее, подзадорить, а то и поторговаться с ней по самым ничтожным поводам. В такие минуты морщины на его суровом челе разглаживались; но, потворствуя этим забавам (хотя и вполне невинным), он испытывал что-то вроде стыда.

И даже еще более стыдно (хотя должно было быть наоборот) князю становилось в те моменты, когда Мария в их спорах была права по существу. В результате их последней встречи – той самой, когда она довела его до белого каления своим беспокойством о квартире – выявился пробел в работе юристов, вследствие чего пришлось расследовать деятельность подразделения и строго наказать виновных. Пришлось также специально снарядить экспедицию в заваленный бункер с тем, чтобы расчистить накопившийся за полтора месяца многотонный хлам, достать из-под него бесформенную глыбу редкого для Москвы геологического образования и затем, с предосторожностями вскрыв эту глыбу, извлечь из нее останки некогда живого существа для предъявления официальному следствию.

С помощью некоторых дополнительных мероприятий, проведенных одновременно с экспедицией, были добыты неопровержимые свидетельства сути происшедшего. Некто С., государственный служащий, занятый учетом московских подземелий, с определенного времени начал испытывать депрессию, возможно связанную со специфическим родом предмета своей деятельности. Депрессия эта явилась редко встречающимся в медицине сочетанием боязни как открытых, так и закрытых пространств. Очевидно, будучи всего лишь психическим расстройством, она еще не успела вывести С. из границ дееспособности, так как он умело скрывал ее от коллег по работе и соседей по месту жительства; тем не менее, жизнь его сделалась невыносима, и после долгих сомнений он решил разом покончить со всем.

Движимый раскаянием, С. явился к нотариусу и завещал все свое имущество, конечно же, клубу спелеологов, после чего известными ему одному ходами спустился под землю и принял мученическую смерть. Пакет с описанием маршрута, оставленный им у нотариуса для немедленного вручения клубу, был вскрыт в тот же день; к сожалению, ходы оказались непроходимы. Через какое-то время спелеологам пришла в голову мысль… и т.д. и т.п.

Уголовное дело было как заведено, так и закрыто; могущество Ордена простиралось далеко за пределы таких вопросов, невзирая на все мелкие личные слабости князя Георгия. Клуб вступил в права наследства; квартира в Крылатском была переоформлена едва ли не за один день; Марина получила письмо, являющееся требуемым основанием для временной регистрации по месту жительства, и вместе с уполномоченным представителем клуба прибыла в паспортный стол, чтобы получить эту регистрацию.

После окончания процедур она изъявила желание посетить князя Георгия и поехала в Романов переулок вместе с уполномоченным.

Князь принял ее, однако не сразу и с некоторым недовольством.

– В чем дело? – спросил он вместо приветствия. – Я не люблю незапланированных визитов; они и регламентом не предусмотрены.

– Совсем-совсем?

– Исключительно в экстраординарных случаях. Разве твой случай таков?

– Нет, ваше сиятельство, – огорчилась Марина. – Я просто хотела поблагодарить вас за квартиру и распить с вами в связи с этим бутылку шампанского.

– Брось эти совковые феньки, – скривился князь. – Да и что ты называешь шампанским? Знаешь ли ты, например, что настоящее шампанское должно выдерживаться не менее 27 месяцев внутри бутылки?

– Увы, ваше сиятельство, – окончательно сникла Марина, – в том смысле, что я это, конечно, знала, но откуда же у меня деньги на такое дорогое приобретение? Та скромная бутылочка, что я принесла с собой – всего лишь полусладкое китежского разлива, то есть, строго говоря, не шампанское вообще. Однако же оно стоит у меня полных два года, то есть уже 24 месяца, да еще на складе хранилось с недостающий квартал; таким образом, хотя бы срок выдержан, а самое главное – это от чистого сердца.

Князь живо вообразил, как Мария, сгибаясь под ветром и снегом, пугливо сторонясь вокзальных воров и изнемогая от недосыпа и усталости, тащит свое нехитрое барахлишко из Китежа в Москву. Там же, в котомках, в узлах – величайшее сокровище, эта тяжелая бутылка, предназначенная, видно, для особого случая… и ему стало неловко за свой снобистский кунштюк.

– Ну давай, – сказал он, почему-то с опаской покосившись на дверь и чувствуя себя заговорщиком – он, полновластный здешний хозяин. – Хотя бы холодное?

– Уж это точно, – подтвердила Марина, – я его поставила в холодильник неделю назад, не меньше – ну, как только отыскали труп. Жаль, что меня не было на вскрытии, – посетовала она, откупоривая бутылку, – вот бы я позабавилась, слушая их комментарии.

– Положим, вскрытия как такового не было, – заметил князь, подставляя стаканы под шипучую струю. – После твоих медицинских экскурсов я специально поинтересовался… За что пьем? за квартиру – или за упокой души несчастного С.?

– Первый тост должен быть за Орден, ваше сиятельство, – серьезно сказала Марина, – за наше общее дело и лично за вас; потом выпьем за квартиру (точнее, за ее легализацию вместе с моей пропиской); потом за мое оформление в клуб; а уж потом, если останется (в чем я сомневаюсь) – за упокой души. За вас, ваше сиятельство!

– Ты подхалимка, – сказал князь с притворно недовольной интонацией и внезапно почувствовал, что к его глазам подступают слезы. Я становлюсь старым придурком, подумал он неприязненно. Успеть бы выполнить жизненную цель… Боже, подумал он, сколько надежд я возложил на эту хрупкую девочку. Справится ли она?

Они выпили.

– Напиток лучше, чем я ожидал, – заметил князь. – Не зря ты везла его из Китежа и хранила целых два года.

Марина расцвела.

– Вы вправду так думаете, ваше сиятельство?

– Ну разумеется, – с важным видом соврал князь.

– О, как я рада! Но вы что-то собирались рассказать о вскрытии, ваше сиятельство, – напомнила Марина, облокачиваясь на стол локтями, пристраивая подбородок к своим сложенным рукам и преданно заглядывая в глаза князю. – Вы сказали, что специально поинтересовались и что вскрытия как такового не было.

– Да, потому что он уже был вскрыт, – объяснил князь. – Мне рассказали некоторые подробности… Знаешь, ребенком я как-то прочел о цыганском способе приготовления ежа в пищу. Ежа обмазывали глиной и пекли на костре; по-моему, его даже убить не удосуживались. Это произвело на меня огромное впечатление – мне было так жаль милого, безобидного ежика, что я не мог заснуть и полночи проплакал.

– Я вас понимаю, ваше сиятельство, – задумчиво сказала Марина. – Я бы тоже плакала на вашем месте.

– Ну да. Ты, конечно, понимаешь, в чем был смысл такого обмазывания: в костре глина обжигалась и твердела; когда готовый шар разбивали, иголки отходили от тела вместе с этой обожженной массой, да и с кожей заодно.

– Понимаю, зачем вы мне это рассказали, – протянула Марина. – Действительно, отвердевающая лава должна была образовать конгломерат с одеждой Иванова, кожными покровами и даже, может быть, поверхностными слоями мышечной ткани. Конечно, о каком вскрытии можно говорить! Хорошо еще, кости сохранились – зубы в особенности; не то установление личности могло бы продлиться гораздо дольше, а значит, не было бы покамест ни моей прописки, ни этого китежского шампанского на вашем столе.

– Все в мире взаимосвязано, – философски заметил князь. – Однако ты хорошо выстраиваешь логические мостики; раз уж речь зашла о прописке и шампанском, полагается назначенный тобой второй тост. – С этими словами он наполнил стаканы и провозгласил: – За тебя со всеми твоими прописками, регистрациями и оформлениями!

– Но это два разных тоста, – пискнула Марина, – то есть квартира и клуб.

– Придется объединить, – покачал князь головою, – у меня не так много времени. – Они выпили. – Раз уж ты пришла, давай обсудим некоторые производственные вопросы. Помнится, ты говорила о переводчике.

– Да, ваше сиятельство, – насторожилась Марина. – Знаете ли…

– Ну?

– Мне кажется, кого попало на эту работу брать нельзя. Рассказанный вами случай навел меня на мысль о бдительности. Представляете, что было бы, не случись обвал? Ведь этот Иванов так и продолжал бы за вами шпионить.

– Противная у тебя манера юлить, – сказал князь, думая о проценте спирта в китежском шампанском. – Ты можешь говорить прямо? Нашла кого-нибудь, а?

– Просто мне кажется, что я должна давно знать своих людей, – с достоинством возразила Марина, – ведь в конечном счете именно мне нести за них ответственность. Я всего лишь хотела подвести, так сказать, эмпирическую базу в качестве обоснования.

– Прекрати юлить, – повторил князь, – и вдобавок канцеляризмы в твоих устах звучат только когда ты рассуждаешь о медицине. Я не собираюсь формировать твой штат за тебя; однако ты должна понимать, что Орден, со своей стороны, обязан провести проверку каждого твоего человека.

– Штат? – переспросила Марина. – Сколько единиц?

– Понятия не имею, – буркнул князь. – Представь свои аргументированные предложения.

– Прямо сейчас?

– А что, они у тебя готовы?

– Конечно, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Мне нужны всего-то навсего две конкретные женщины… одна как переводчица и одна как камеристка.

– Камеристка, – передразнил князь. – Ишь ты! А что, разве нельзя совместить эти функции в одном лице?

– Хотите сэкономить, ваше сиятельство?

– Хочу иметь меньше языков… особенно женских.

– Не знаю, – нахмурилась Марина. – Переводчица будет одновременно выполнять функции личного секретаря и даже вести финансы; представьте себе, что она должна куда-то ехать по делам, а мне нужно готовиться к приему…

– Не забывай, – напомнил князь, – у тебя будет помощник, назначенный Орденом.

– Разве он поедет со мной в Испанию? – удивилась Марина. – Я думала, он будет сидеть здесь на сетях… В таком случае, понадобится целых два помощника: один для Испании, а другой для здешней сети.

– Понадобятся двое, значит, выделим двоих, – сказал князь бесстрастным голосом. – Ты слишком ценная фигура для Ордена, чтобы отправить тебя в сопровождении двоих подружек. А если на тебя покусятся баскские экстремисты?

– В Москве экстремистов не меньше, – хмуро сказала Марина, – и что-то никто до сих пор на меня не покусился. Признайтесь, ваше сиятельство, что вы просто не до конца доверяете мне.

– Ты дура, – вскипел князь, – девчонка, от тебя всего можно ожидать! Не смей мне перечить! Я здесь хозяин, поняла? Признайтесь, ваше сиятельство! – передразнил он, кривляясь. – Вот как скажу, так и будет… и я не обязан отчитываться перед тобой за мотивы своих действий.

– Ваша воля, – глухо произнесла Марина и убрала руки со стола.

– Ах, ах, какие мы бедненькие и обиженные, – буркнул князь. – Соображаешь, что говоришь? Кому ты нужна в Москве, чтобы на тебя покушаться? А там ты будешь видная персона… иностранка к тому же…

Он вздохнул и сокрушенно махнул рукой.

– Если бы это не навлекло подозрений, я бы отправил с тобой взвод молодцов. Технически это – тьфу! в качестве каких-нибудь спортсменов, тех же спелеологов… Нам нужно найти баланс между незаметностью и престижем. Ты представляешь, что будет, если ты, например, попадешь в газеты? Если фотографы почуют к тебе общественный интерес?

Марина молчала, храня прежний хмурый вид.

– Ладно, – сказал князь, – давай мириться. Терпеть не могу, когда ты споришь попусту, но когда ты вот так сидишь с постной физиономией – мне кажется, еще хуже. Будем допивать?

– Будем, – сказала Марина, не поднимая глаз.

– За что?

– За Испанию, ваше сиятельство.

– Почему не за Россию?

– Потому что в Испании уже есть король, – улыбнулась Марина и наконец подняла глаза, – а в России…

– Ну, что ж, – крякнул князь. – Тогда за Испанию!

* * *

– Оленька, – сказала Марина.

– Что такое? – удивилась Ольга. – Когда это ты называла меня Оленькой? Ненавижу этот уменьшительно-ласкательный суффикс в применении к моему имени. Впрочем, это субъективное, – заметила она, – просто именно такое словцо считал своим долгом употребить каждый из ресторанных проверяющих перед тем, как вставить в меня свой отвратительный хуй.

– Ты не говорила мне, что все они были такими уж отвратительными, – заметила Марина.

– Это еще более субъективно, – сказала Ольга. – Мы же с тобой понимаем, как медики, что отдельно взятый половой орган может быть мал и велик, красив и некрасив и так далее; однако тебя же ебет человек, а не хуй. Если это насильно, да еще сопровождается якобы ласковым, а на самом деле глумливым обращением (я говорю о слове «Оленька»), то даже самый большой и красивый пенис делается в твоих глазах отвратителен. Ты не согласна?

– Не знаю, – в задумчивости сказала Марина. – Если ты, будучи медиком, видишь достоинства члена, зачем же думать, что тебя ебет дрянной человек? Можно вместо этого думать, что это всего лишь его хуй ебет твою пизду, абстрагируясь тем самым от личностей и в результате даже в известной степени наслаждаясь.

– Я пыталась так делать, – вздохнула Ольга, – но они своей якобы ласковой «Оленькой» сводили эти усилия на нет. Ведь они не пизду мою звали Оленькой, а меня!

– Да, но им нужна была не ты, а всего лишь твоя пизда, – резонно возразила Марина. – Почему же ты сама для себя не назвала ее Оленькой?

Ольга опешила.

– Ты знаешь, а мне это и в голову не пришло. Как остроумно! Действительно, если бы я это сделала, вышло бы, что каждый из них обращался таким образом не ко мне, а лишь к моей пизде.

– Ну.

– И я бы совсем не страдала.

– Ну.

Ольга покачала головой.

– Где же ты раньше была! Сколько бессмысленных слез… а с другой стороны, сколько оргазмов бездарно упущено! Да-а… Ну уж теперь, если когда-нибудь снова пойдут проверяющие, я своего не упущу… Но почему ты так странно и, в свете новой постановки вопроса, даже как бы некультурно обратилась ко мне?

– Потому что повод особенный.

– То есть? – насторожилась Ольга.

– Пришла пора нам проститься, боевая подруга.

У Ольги на глаза навернулись слезы.

– Я так и знала… сердцем чуяла… видала тебя в машине с одним… Конечно, ты птица высокого полета. Ах ты, Мариночка, радость моя! как же я без тебя-то?

И Ольга, бросившись Марине на шею, зарыдала.

– Ладно, – сказала она через какое-то время, отцепившись от Марины и громко высморкавшись, – ничего не поделаешь… это жизнь. Но мы будем видеться?

– Конечно, – сказала Марина.

– Я по-прежнему твоя подруга?

– До гроба. Вот те крест.

– Если бы я не была столь явно выраженной гетеросексуалкой, – задумчиво произнесла Ольга, – это было бы для меня настоящей трагедией. Скажу тебе честно, я не раз задавала себе вопрос, не испытываю ли я к тебе что-либо сверх обычного дружеского чувства.

– Мы, кажется, уже обсуждали что-то подобное.

– Может быть. Но одно дело – что обсуждаешь, то есть что говорится вслух, а совсем другое – что таишь про себя, подчас даже не решаясь себе самой в этом признаться. Чуешь разницу?

– Ага.

– Иногда в эти моменты мне было даже жаль, что я не испытываю ничего такого. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что если бы испытывала, нас бы ждал целый океан наслаждений.

– Не уверена, – заметила Марина. – Ведь океан наслаждений должен предполагать взаимность, разве нет?

– Если бы это была такого рода страсть, – назидательно сказала Ольга, – это была бы настолько сильная страсть, что она не могла бы оставить тебя равнодушной.

– А-а, – протянула Марина. – Тогда да.

– А теперь, – сказала Ольга, – мне нисколько этого не жаль – я имею в виду, не жаль, что я не испытываю ничего в этом роде, потому что с высоты падать больней. Ведь я могла бы этого просто не вынести! А что это за тип был в машине?

– Смотря о какой машине ты говоришь.

– Вот оно что… Ну ты даешь! Я уж было подумала, ты замуж собралась… а сейчас, чувствую, ты стала настоящей блядью.

– Пока не знаю, – пожала плечами Марина.

– Погоди-ка, – спохватилась Ольга. – Что же это, ты пришла с таким сообщением, а мы просто так сидим? Надо отметить.

– Ну, вроде как рано еще… То, сё, бегунки всякие…

– Нисколько не рано, – категорически заявила Ольга, доставая из холодильника бутылку со снедью и запирая дверь. – Бумажки я тебе сама выправлю в два счета… а кстати, как ты с жильем? Или побудешь пока в общаге? Ты смотри – если нет четкого варианта, не вздумай глупить! Машины приходят и уходят, а комнаты остаются…

– Нет проблем, – отмахнулась Марина. – Пить так пить… за что?

– За тебя, конечно. Ты же уходишь.

– Зато ты остаешься.

– Ты права. За нас!

– За нас.

Они опорожнили стаканы.

– Хочешь, позабавлю тебя? – спросила Марина через пару минут, когда ее глаза заблестели. – Помнишь своего приятеля-секретаря Борю Эскуратова?

– Ну?

– Плохо кончил.

Ольга разинула рот, видно, как-то не так в первый момент восприняв сообщение. Но тут же закрыла.

– Брось! – сказала она и сощурилась. – Постой-ка… а откуда ты знаешь?

– Случайно, – ухмыльнулась Марина. – Один знакомый… в общем, долго объяснять. Тебе интересно, как именно он кончил?

– Спрашиваешь! Это тот человек, который… из-за которого…

– Мало ли, – пожала плечами Марина. – Может, ты втихушку любишь его до сих пор; если так, то мой рассказ произведет на тебя удручающее впечатление.

– Еще чего – люблю… Насмешила…

– Короче, – сказала Марина, – он все это время жил здесь, в Москве. Был шишкой в коммерческой фирме.

– Ну, это неудивительно, – заметила Ольга. – Где же еще ему быть, как не в Москве; а что касается должности, то я, если помнишь, уже тогда видела в нем перспективу.

– Ну да. Но он связался с бандитами.

– Ага, – недобро сказала Ольга. – Это тоже можно было предполагать. В ту пору одни были крыши, сейчас другие… Давай еще выпьем, интересно рассказываешь.

– Давай.

Выпили. Закусили.

– Ну?

– Баранки гну, – хихикнула Марина. – Короче, он оборзел и решил, что может других подставлять. Крутым себя возомнил, понимаешь?

– Ну.

– И вместе с бандитами наехал на хороших ребят.

– Брось! А что за ребята?

– Блядь, – с раздражением сказала Марина. – Тебе интересно про ребят или про Борю Эскуратова?

– Не сердись. Продолжай.

– Короче, поехали они на разборку.

– Куда?

– Не знаю. Куда-то за город. Притом незадолго до того, чтобы доказать серьезность своих намерений, бандиты украли одного из хороших ребят, запихнули его в багажник и увезли тоже за город, а сами позвонили семье и сказали, что будут присылать по пальцу этого парня… пока не заплатят.

– Боже, – выдохнула Ольга. – И Боря во всем этом участвовал?

– Ну, вряд ли лично он запихивал его в багажник.

– Но он был в курсе, да?

– Это уж скорее всего. С определенного момента он, наверно, и сам был не рад, что с этим связался. Просто хотел повымогать денег, а тут обернулось вон как.

– Да-а… И что дальше?

– А дальше эта разборка. Представляешь – сидят они с бандитами, куражатся над хорошими… а те тоже не лыком шиты… есть у них защита, есть! только такая высокая, к которой не сразу и обратишься…

– Ну, и?..

– И вот они куражатся, вместе с Борей… думают, дело в шляпе… и тут… ка-ак!

– Те приехали… защитники, да?

– Ну.

Ольга поежилась.

– Но они же не поубивали всех подряд? – спросила она с надеждой.

– Тебе все-таки жаль Борю, – полувопросительно, полуутвердительно сказала Марина.

– Не то что жаль, – сказала Ольга, – но все-таки…

Марина осуждающе покачала головой.

– По твоим рассказам, раньше ты была более принципиальной.

– С годами внутри нас происходят удивительные вещи, – заметила Ольга. – В начале твоего рассказа мне плевать было на Борю; если он заслуживал наказания, значит, так тому и быть, то есть мне не было бы жаль его ни вот на столечко. А вот теперь ты готова сказать, что с ним обошлись плохо… а мне заранее жаль. С одной стороны, конечно, это кусок дерьма, а с другой стороны, ведь это кусок моей жизни.

– Вывод, – сказала Марина. – Твоя жизнь – дерьмо.

– А что? – с вызовом вскинулась Ольга. – Это так и есть! А твоя – нет, что ли? Твоя жизнь – это райский сад с благоухающими яблочками?

– А что, если именно так? – спросила Марина.

Ольга опешила.

– Ну, тогда… Я уж не знаю, что тогда. Наверно, я должна сказать что-нибудь вроде «снимаю шляпу».

– Не получилось у меня тебя развлечь, – огорчилась Марина. – Извини… Я искренне думала, что тебе понравится эта незатейливая история.

– Видно, я не столь злопамятна, – грустно покачала головой Ольга. – Его убили, да?

– Их всех убили. Он ничем не отличался от других.

– Как это ужасно, – вздохнула Ольга. – А ведь я могла быть его женой. Мы с тобой никогда не были бы знакомы. И сейчас ты, злорадствуя, рассказывала бы кому-нибудь эту историю, а я бы печально сидела на кладбище, истекая слезами.

– Истекая слезами? – переспросила Марина. – Разве так говорят?

– Ну, исходя… Какая разница, как говорят.

– Ольга, я не узнаю тебя, – сказала Марина. – Мы же постоянно виделись, и ты всегда была той, какую я любила. Почему я должна замечать в тебе эти изменения (которые, честно признаюсь, мне не очень-то по душе) именно перед тем, как нам надлежит расстаться?

– Может, как раз поэтому, – предположила Ольга. – Может, это известие (я имею в виду, о нашем расставании, а вовсе не о Боре) так на меня подействовало, что я… Может, я вообще с тобою играла какую-то роль? А сейчас, узнав о нашей грядущей разлуке, я начинаю сразу же и как бы авансом становиться такой, какая есть?

Марина хмыкнула.

– Ты напоминаешь мне одну мою приятельницу. Ту хлебом не корми, дай о себе пофантазировать. Ты тоже никогда не отказывалась от такого удовольствия, но прежде это не было таким… ну, я не знаю… унылым, что ли… Вспомни, как мы спорили о твоих приключениях! о твоей блядской натуре! Вот это я понимаю, был разговор так разговор…

Ольга меланхолично пожала плечами.

– Не знаю, что тебе сказать. Давай выпьем.

– Ты знаешь…

– Что? Выпить не хочешь?

– Нет, просто у меня еще…

Ольга хмыкнула.

– А говоришь – подруга до гроба.

– Что ты к словам цепляешься?

– Уходи.

Марина встала.

– Оля, так нельзя. С одной стороны, рассуждаешь о каких-то всепрощениях, а с лучшей подругой обращаешься категорично, максималистски и вообще как со свиньей. Мне действительно лучше сейчас идти, но вовсе не по твоей прихоти, а просто потому, что ты не с той ноги встала. Сама знаешь, за тобой такое водилось и прежде; в этом смысле я очень даже тебя узнаю. Да мне уже и пора.

И, поскольку Ольга продолжала драматически молчать, Марина добавила:

– Разумеется, этот не очень приятный эпизод не окажет никакого влияния на мое дальнейшее отношение к тебе. Я по-прежнему буду тебя любить и так далее.

– А мне кажется, – сказала Ольга, – мы видимся с тобою в последний раз.

– Как? а бегунок? ты же обещала…

– Ты понимаешь, о чем я.

Марина сделала движение, чтобы ее утешить, обнять… начала это движение, да так и не завершила.

– А знаешь? – сказала Ольга. – Когда-нибудь твои хорошие ребята могут тоже оборзеть и тоже полезть куда не надо…

– Они правда хорошие, – улыбнулась Марина.

– Те тоже были хорошими для кого-то…

– Ну, и что ты хочешь сказать?

– Я просто хотела… пожелать тебе, что ли – если так получится, не дай Бог тебе быть вместе с ними.

– Оля, я пошла.

Марина встала. Ольга продолжала сидеть перед незаконченной выпивкой. Марина наклонилась над Ольгой, чтобы ее поцеловать.

Видя ее движение, Ольга сделала необычный жест: она подняла руку, обняла Марину за шею и с силой притянула ее к себе. Она не дала Марине поцеловать себя и сама не поцеловала ее тоже. Она прижалась лицом к шее Марины, к ее щеке, и уху, и волосам, и долго – секунд десять, не меньше – держала ее так, глубоко вдыхая запах, исходивший от всего этого. Это материнский жест, подумала Марина. Так сделала бы мать, провожая свою доченьку далеко и не зная, увидит ли ее когда-нибудь еще. А я не помню материнских объятий, не знаю, никогда не знала и не помнила. Может, во мне что-то не так? Может, поэтому во мне что-то не так?

С чего это я вдруг вспомнила о матери, с гневом на себя и на весь мир подумала Марина, выпрямляясь. Это все Ольга! мещанка, обычная блядь… Напиздела какой-то хуйни… а я теперь… мне теперь…

Она зарыдала. Обмякла, снова согнулась, села на корточки и сама уже уткнула лицо куда-то в Ольгину грудь – туда, где было тепло и мягко. Ольга обняла ее голову, уже безо всякой страсти, и слабо, безвольно поглаживала, как бы жалея, как бы говоря: ничего не поделаешь, так и будем жить… на все воля Божья.

Ольга была бы хорошей мачехой, думала Марина на обратном пути. Если бы я выбирала себе приемных родителей, я бы, наверно, выбрала именно ее. А кто был бы папочкой, отчимом? Его сиятельство, что ли? Интересная вышла бы пара. Каждый на свой лад пилил бы ее – а как же, иначе неинтересно; должны же родители ворчать на своих детей.

Эта мысль рассмешила ее и подняла ей настроение.

 

Глава XXXV

Звездочка. – «Оленька». – С легким чувством голода. – На теннисном корте. – Тонкий мирок. – Игра по Эриху Берну. – Быстрая езда. – Что такое «на самом деле». – «¡Vaya con dios!» – О природе эмоций. – «Паспорт, дорогая»

Милый мой! Сегодня мне плохо, и только ты один в состоянии меня ублажить. Сегодня я рассталась с существом, которое любила. Это та самая девочка, Маша; не зря я совсем недавно заводила с тобою о ней разговор. Войдя в мою жизнь, она принесла в нее кусочек света, как маленькая, но яркая звездочка… и я привыкла к нему, и сейчас, когда она меня бросила, я вижу, что мне темно.

Как страшно привязываться к людям. Как непрочны человеческие связи. С каким ужасом я думаю, что будет, если я в один прекрасный день не получу твоего ответного письма. Забавно, но даже тобой я обязана этой девочке. Ведь это она объяснила мне, что такое компьютер – до нее я сторонилась всякой подобной техники, просто избегала ее; большинство людей сталкиваются с компьютерами на работе, но моя работа не так уж настойчиво компьютеризовывалась. (Компьютеризировалась? компьютеризовалась?)

В общем, это она притащила на работу свой компик, и научила меня, и объяснила про интернет и так далее, а уж я, в свою очередь, купила себе домой ноутбук, потому что была захвачена открывающимися возможностями в смысле почтового секса. А ты как думал? Ведь я никогда тебе не писала, как дошла до жизни такой.

Я помню, как искала тебя. Как дрожала от нетерпения, когда долго грузилось, как дрожала от восторга, как дрожала от страсти, и как мое возбуждение научилось перетекать от клавиш через кончики пальцев, через руки и всякие внутренние органы туда, туда, туда…

Сижу пьяная, зареванная, противная сама себе, бывшая блядь с пиздой, раздолбанной нежеланными мужиками… Любимый! не знаю, хватит ли сил, написав такое, нажать на Send. Только ты можешь меня утешить, только ты один. Не хочу Ипполита, не хочу безымянного рта… не хочу обсуждать последнюю нашу размолвку. Выеби меня, умоляю. Возьми свой обожаемый мною хуй, большой и горячий, и воткни в меня так, чтобы я заорала от боли и радости. Я нажму на кнопку – нечестно будет не нажать – и буду ждать твоего ответа. Я не прикоснусь к себе без него, обещаю.

SEND

Дорогая, Ваше письмо разрывает мне сердце. Но я слишком дорожу Вами и уважаю Вас, чтобы начать философствовать или обсуждать упомянутый Вами инцидент, в то время как Вы четко и недвусмысленно написали, в чем нуждаетесь немедленно. Разумеется, я сделаю то, чего Вы хотите. Даже не буду описывать, как освобождаю из текстильной темницы свой член – вот он в моей левой руке, уже освобожденный, и кровь так и рвется наружу, переполняя пещеристые тела. Я также не буду ласкать губами и языком Ваши органы – Вы хотите орать от боли, поэтому давайте не ждать, пока Ваше влагалище испустит пахучий сок. Сейчас я лягу на Вас, навалюсь весом тела… Вы чувствуете этот вес?

SEND

Да… но быстрей!

SEND

Я берусь руками за Ваши колени и резким движением развожу в стороны Ваши ноги.

SEND

Да! Да!

SEND

Я засаживаю. Я слышу Ваш громкий вопль.

SEND

Да! Его слышат даже мои соседи.

SEND

Я ебу тебя очень, очень грубо.

SEND

Ты грубо меня ебешь. Твой хуй больно меня ебет. Напиши мне «Оленька», хорошо?

SEND

Оленька.

SEND

Я кончила. Я давно так не кончала. Боже, как хорошо, как прекрасно. Напиши теперь что-нибудь ласковое, я пока успокоюсь.

SEND

Дорогая, я встревожен. Я не мог раньше писать об этом, чтоб не испортить Вам счастливых минут. Почему Вы предложили написать имя? Разве это по правилам? Я не хочу делаться буквоедом, но одно дело имя такого, как Ипполит, а совсем другое… Я еще рискнул бы предположить, что Вы нашли имя Ей (т.е., рту), но Вы сами указали мне, что Она до сих пор безымянная. Вы поставили меня в сложную ситуацию; я не мог отказаться, чтобы опять-таки не испортить Вам оргазма; Вы даже не дали мне времени на обдумывание. Но сейчас, когда у меня есть это время, всякие мысли приходят в голову… Прошу, успокойте теперь Вы меня.

SEND

P.S. Пока обстоятельства не прояснены, считайте, что я забыл имя, написанное мною в столь экстремальной (я бы даже сказал – форс-мажорной) обстановке.

SEND

Такова твоя ласка? Я разочарована. Не сильно – замечательный был оргазм – но все же. То имя, которое я попросила тебя написать – вовсе не мое. Ты почти угадал: это не имя человека… но это и не Она; с некоторых пор так зовут мою пизду. Только не нужно злоупотреблять им, потому что оно предназначено лишь для грубого, отвлеченного от личностей акта – так сказать, сильнодействующее средство, которым нужно пользоваться с осторожностью.

Ты глупыш. Неужели ты думаешь, что я способна поступиться принципами нашей связи? Если так, то ты еще плохо меня знаешь, несмотря на эту уже долгую связь. Впрочем, если в женщине не остается загадки, пиши пропало. Короче: немедленно извинись и приласкай меня, да поцеломудренней.

SEND

Моя королева! Ваш недостойный раб припадает к Вашим ногам и униженно просит помиловать его, недоумка. Можно дать имя ребенку, котенку, куколке… даже искусственному члену… но дать имя части своего тела – как же мне в голову такое могло прийти? Надеюсь, мне не будет запрещено в мыслях пользоваться этим сочетанием букв, если среди ночи я вдруг затоскую и подумаю о Том, что оно означает. Уверяю Вас, это будет сделано со всей возможной грубостью и отвлечением от личностей.

Несмотря на то, что Вы попросили меня о целомудренной ласке, я все еще слишком взволнован, чтобы так вот запросто отойти от этого предмета. Я понимаю, что это некрасиво с мой стороны; возможно, я провоцирую новую волну Вашего возбуждения… ну, а если даже и так – что в этом плохого? Итак, я дерзну расспросить Вас, откуда взялась такая неординарная идея. Ведь о происхождении имени «Ипполит» Вы рассказали мне очень подробно. Ну, а если Вы не хотите отвечать сейчас – не надо; в этом случае я лишь прошу Вас запомнить мой интерес к этой теме, чтобы как-нибудь потом, когда у Вас будет желание, Вы сами рассказали мне об этом.

Кстати, я еще не имел случая покорнейше извиниться за мою прошлую, еще более безобразную выходку; честно говоря, я просто боялся написать Вам первым. Я терзал себя по ночам, с каждым днем все более опасаясь, что Вы решите порвать со мной. Ваше нынешнее письмо, с одной стороны, наполнило меня глубокой скорбью и сочувствием, но с другой стороны, я не могу лицемерно скрывать своей радости от возобновления нашей переписки. (Не могу написать – возобновления любви; верю, что наша любовь не прерывалась ни на секунду.)

Теперь, наконец, целомудренная ласка. Будто я переношусь в наше с Вами прошлое, в первые месяцы нашей связи – эпоху Целомудренных Ласк. Глажу Вас по плечу, глажу по голове, по волосам; глажу Вашу шею и благоговейно запускаю пальцы в ложбинку над Вашей ключицей. Касаюсь пальцев на Ваших ногах… Вы помните? Разумеется, я не копирую; эти слова весны нашего чувства до сих пор живы во мне. Что я могу к ним добавить? Разве нежное, слегка покровительственное прикосновение к нашим маленьким, сегодня почти забытым друзьям… надеюсь, Вы не охладели к ним, дорогая?

SEND

Спасибо тебе… Твое послание я прочла снизу вверх, и каждый новый абзац заставлял меня сентиментально прослезиться, всякий раз по-разному. Я не хочу сейчас рассказывать, о чем ты попросил: во-первых, я действительно не хочу нового возбуждения, а во-вторых, это связано с некоторыми фактами моей жизни, и я не уверена, нужно ли о них писать вообще. Единственное, что я сейчас написала бы, так это о том, кому принадлежит такая идея. Ведь она не моя; ее подала мне та самая Машенька, звездочка – потому-то я и прослезилась, еще раз подумав о своей утрате.

Прослезилась – и опять захотела было попросить тебя еще об одном акте, на сей раз нежном и вдумчивом, но подумала, что это уже чересчур. Сегодня, в этот грустный для меня день, я не должна быть полностью удовлетворенной. Я встану из-за стола как бы с легким чувством голода, так будет справедливо. А уж завтра… Нет, завтра тоже буду переживать. До послезавтра, мой милый, мой единственный утешитель. Я люблю тебя.

SEND

* * *

Марина сидела на невысокой трибуне теннисного корта и рассеянно наблюдала, как Ана и Вероника перебрасываются мячом, пытаясь войти в ритм и вернуть форму, в какой они были когда-то. Стоял миленький солнечный денек; было еще слегка прохладно, но чувствовалось приближение жаркого лета, как чувствуется приближенье грозы. Трибуна корта была прекрасным местом, чтобы созерцать, то есть думать ни о чем, и чтобы думать о чем-то конкретном. На соседнем корте играли какие-то, видно, профессионалы – резкие и даже звонкие хлопки ракет по мячу, в смеси с птичьим щебетом, устраивали радостную звуковую картину, – а Госпожа с Вероникой просто решили вспомнить, как было раньше, и посмотреть, не захочется ли им опять этим позаниматься, только уже не ради моды, а исключительно ради общей приятности.

В Испании развит теннис, подумала Марина. Может, тоже позаниматься? У меня должно бы выйти – фактура вроде ничего… и координация имеется… Странно, подумала она, почему я никогда не занималась спортом? Однобокость в развитии. Жаль, не проводится чемпионатов по минету, например. Раз уж зашли об этом мысли (не о минете, а о спорте, уточнила она себя), нужно бы обдумать все в комплексе, с упором на аристократичность. Лошади? гольф? Гольфу, небось, учиться еще дольше, чем теннису. Всему долго учиться… Пожалуй, нужно хоть немного попрактиковаться на лошадях. Отец как-то сажал ее на лошадку… очень давно – она уже не помнит, было ли седло… Вряд ли. Какое в деревне седло?

Нужно им сказать. Сегодня? Пожалуй; пора… да и конец тысячелетия, можно сказать, на носу… А нужно ли вообще? Ведь обратного хода не будет. Может ли она вот так, как после того страшного давнего вечера – взять и перевернуть страницу, начать все снова, с новыми людьми? И будет ли это по-прежнему она? Сохранится ли в ней Дух Живой – если Он, конечно, есть вообще? Мы – не только мы сами, подумала она. Мы еще и свои собственные отражения в других людях. Как в зеркалах. Если бы не было зеркал, мы бы были другими. Нет, подумала она, я не могу их бросить; они уже стали частью меня – Ольга не стала, а они да, – а кроме того, есть Господин.

Как хорошо в солнечный день, сидя на скамейке теннисного корта, под замес птичьего щебета с ударами по мячу, подумать о Господине… Как хороши ее отношения с Господином. Эта спонтанность, недосказанность… С теми было не так. С Кокой был банальный, унылый график… а с тем… как его… с Григорием Семеновичем… Да ну их, подумала она, чего об этом вспоминать? Жизнь прекрасна. Мы сами делаем ее прекрасной. Мы сами делаем ее такой, какой хотим, и нет ничего ни до, ни после. Мы хозяева! я хозяйка, я главная, я хорошая, я хочу, чтобы было так, и так будет. Есть, есть Дух Живой! иначе не объяснить, почему я избрана, почему я лучше всех. Я!

Она машинально уловила момент, когда двое на корте решили завязывать на сегодня, и бросилась в раздевалку, чтобы вовремя сопроводить их в душ.

Она довольно смотрела, как они моют друг дружку, издавая при этом нежные, негромкие смешки. Как Вероника, по обыкновению, возбудилась. «Сунь мне пальчик в попу», – шепнула она Госпоже так, чтобы Марина слышала. – «Я тебя оцарапаю», – таким же манером ответила Госпожа. – «А ты аккуратно». – «Не могу аккуратно, у меня после ракетки движения размашистые, порывистые…» Вероника уперла руки в бока. «Не сунешь, значит?» – «Дома». – «А я хочу сейчас». – «Сейчас нет». – «Смотри, Марину попрошу». – «Она не станет делать этого». – «Почем тебе знать. А вдруг станет?» – «Я ей не разрешу». – «Так и говори, что ты не разрешишь… вредина…»

Как мне нравится все это, думала Марина, как мне с ними хорошо… Тонкий, хрупкий, чудесный мирок… но не уничтожу ли я его своими руками? Не изменятся ли они ко мне, да и между собою, вместе со столь крутой метаморфозой ролей? Вот проблема. Или – сохранить это как есть, только для нас троих… сыграть в игру… в то время как на самом деле – для остальных людей – мы будем играть совсем другие роли? Но что такое «на самом деле», где будет правда и где игра? Кто объяснит? С кем посоветоваться – не с ними же? Раньше в таких случаях выручал Отец. Может быть, посоветоваться с Господином?

Долго, трудно… невозможно. Нет советчиков; так уже было, и не раз – она всегда решала удачно. Загадать? Позвонить Котику? Не буду; хочется самой. Да, хочется самой. Давно не решала таких загадок. Без упражнений ум хиреет и сохнет. Не без упражнений – без чего-то еще; это цитата. Без математики? без иностранных языков? Хорошо, когда мысли вот так бессистемно прыгают. Как теннисные мячи на корте. Туда-сюда, туда-сюда. Броуновское движение мыслей в головном мозге. Туда-сюда. Броуновское движение мыслей в башке. В конце концов обязательно за что-то цепляются, и – р-раз! – вытащили, как рыбку. За что мы зацепимся сейчас?

За игру. Принцип относительности. Точкой отсчета считаем это, сегодняшнее – ведь мне в нем комфортно, а остальное, извините, не ебет-с. Нет, не так: нам троим в нем комфортно, а остальное не ебет-с. Значит, это будет настоящим, а то будет игрой. Серьезная, однако, игра. Ну и что? Война, по Эриху Берну, тоже игра. Знают ли они про Эриха Берна? Если нет, надо им дать. Они способные, открытые для таких вещей… даже Госпожа почитывает какую-то индийскую лажу, а Вероника и вовсе шиза по этим делам. Потом додумаю – Вероника кончает… Обожаю смотреть, как Вероника кончает. Царевна, держись. Ну, что я тебе сказала… Блядь, пошла вон! Не хочу. Ах, как это мило. Как она здорово это делает… вот мне бы так… Наверно, мой оргазм внешне совсем непривлекателен – я имею в виду, для других… Веронике, конечно, он нравится, но о какой объективности здесь можно говорить?

Как красиво Госпожа ведет машину. А я так не могу; я вообще никак не могу. Нужно заняться еще и вождением? Не слишком ли много всего? Пусть меня возят, как сейчас. А вдруг все же придется самой – и выяснится, что я просто не умею? Скандал. Какая я дура. Сколько вещей не могу. А его сиятельство тоже хорош – знает про меня все, а об этом не подумал. И после этого он еще смеет рассуждать об ответственности. Но я буду думать как-нибудь по порядку – или опять броуновское движение в башке?

Наша игра будет серьезна. Наша настоящая жизнь главнее, но она будет скрыта от всех. По игре мы будем, возможно, ругаться и ссориться, а в настоящей жизни должна быть тишь да гладь. А если мы будем ругаться в настоящей жизни (ведь сейчас, в ней самой, не без этого!), то это, в свою очередь, не должно оказать никакого воздействия на игру. Вот так, в общих чертах… Эрих Берн, структурирование времени.

– Госпожа! – тоненьким голосом позвала она. – Извините, что я отвлекаю Вас… но могу ли я узнать, какие у Вас планы на сегодня?

– А что? – спросила Ана, не оборачиваясь. – Тебе пора по каким-то делам? Может быть, тебя высадить где-нибудь по дороге?

– С Вашего позволения, наоборот.

Госпожа хихикнула.

– То есть, чтобы ты нас высадила?

– Я просто хотела поговорить с вами обеими.

– Даже так! Что ты на это скажешь, Вероника?

– Я – как все.

– Это мне нравится, – сказала Госпожа. – Решено: по приезде обедаем…

– А пальчик в попу? – громко шепнула Вероника.

– Ненасытная, – досадливо прошептала Госпожа. – Сколько раз я просила тебя, – добавила она вслух, – когда я за рулем, не говорить со мною о сексе! Марина, объясни ей, что я не настолько хороший водитель, чтобы… ну, ты поняла.

– Госпожа Вероника, – терпеливо сказала Марина. – Видите ли, моя Госпожа тревожится о наших с вами жизнях. Видите ли, если разговаривать с Госпожой (когда она за рулем, конечно) о столь волнующей вещи, как секс, то в один прекрасный момент Госпожа может, выражаясь по-милицейски, не справиться с управлением, а по-русски – въебениться в столб.

Госпожа снова хихикнула.

– Вижу, все вы тут заодно! – сказала Вероника.

– Должна ли я описать вам последствия в медицинских терминах? – осведомилась Марина. – Или вы, обладая воображением, догадаетесь сами?

– Молодец, – одобрила Госпожа. – Но больше не надо; плохая примета об этом в пути.

– Как скажете, – с готовностью согласилась Марина.

– А о чем, кстати, разговор? – спросила Госпожа.

– Да так… Ничего особенного.

– Тогда… может, пообедаем в ресторане? Там и поговорим…

– Ты специально, – прошипела Вероника.

– Мы отлучимся, – в тон ей отозвалась Госпожа.

– Тогда нам не каждый ресторан подойдет, – в голос сказала Вероника. – Я заметила: там, где кормят по-настоящему вкусно – вечно грязные туалеты.

– Это спорное суждение, – заметила Госпожа. – Ах, какие хорошие туалеты в Испании! Даже на бензоколонках… ну, конечно, не в полной глуши, но в основном.

– Кстати, – вылезла Марина, – разговор пойдет об Испании.

– Вот как? – удивилась Госпожа. – Ты меня интригуешь. Уж не продолжение ли это нашей беседы о… помнишь, Вероника? Ты просилась в путешествие, и Марину пыталась соблазнить.

– Ага. Очень интересно. И что?

– Что? – спросила Госпожа у Марины.

– Вот ресторан, – сказала та.

Госпожа резко затормозила.

– Ты лихачка, – заметила Вероника, отстегивая ремень. – Когда-нибудь ты въебенишься в столб даже безо всякого разговора о сексе.

– Это после тенниса, – объяснила Госпожа. – Я же тебе говорила – движения размашисты и порывисты.

Они зашли в полупустой ресторан.

– О, какие дамы! – выкатился навстречу безукоризненно одетый, но не в меру веселый метрдотель. – Желаете пообедать… или по рюмочке в баре?

– Первое из перечисленного; притом нам столик, чтобы посекретничать и чтобы никто не приставал.

– Оч-чень хорошо! Прошу вас…

Они заказали обед. Марина обратила внимание, что и Госпожа, и Вероника выбирали блюда несколько поспешно. Им не терпится послушать меня, что там такое об Испании, догадалась она и решила, что это хороший знак.

Было заказано одно и то же для всех троих – холодное пюре из шпината и свиные ребрышки барбекью. Все трое дружно и немногословно уплели свои порции – Госпожа и Вероника особенно расположенные к еде после тенниса, а у Марины вообще всегда был хороший аппетит.

– Ну? – спросила Госпожа за капуччино.

Марина сделала глубокий вдох.

– Я хочу предложить вам игру.

– Игру в Испанию? – спросила Госпожа.

– Да.

– Мы должны притвориться, что мы в Испании?

– Нет. Я… меня собираются направить в Испанию.

– Хм. От больницы? по какому-то обмену, да?

– Не совсем. От одного клуба… Госпожа, это неважно. Мне предложили другую работу, мне предложили определенную роль; объяснять это долго и незачем.

– Ты… ты собралась уехать, да?

– Так надо будет. Правила игры таковы.

Госпожа недоуменно уставилась на Веронику.

– Ты что-нибудь понимаешь?

– Я… слушаю пока. Марина, а ты нас не дуришь… как тогда, с теми кожаными шмотками? Может, ты просто захотела по заднице схлопотать?

– Когда заслужу – с удовольствием, – сказала Марина, – то есть… ну, мы уже обсуждали этот вопрос.

– Погоди-ка, – спросила Госпожа. – Тебе сделали деловое предложение – правильно?

– Да, но… для меня это как игра.

– Ага. Дай сообразить; я, кажется, начинаю врубаться. Твоя больница – это для тебя игра?

– Да.

– А что не игра?

– Вы не игра. Вы, Госпожа, и вы, госпожа Вероника.

– Ага. Но в Испанию ты собираешься ехать – понарошку или по-настоящему?

– Вам обеим нужно бы почитать Эриха Берна, – сказала Марина. – Игра, это необязательно понарошку. Вы ведь не понарошку сегодня бегали по корту? Играя, люди ходят, бегают, уезжают, приезжают и даже убивают друг друга… и все равно это всего лишь игра.

– Как интересно, – сказала Вероника. – Я слышала об Эрихе Берне… Дашь почитать?

– Погоди, – досадливо перебила Госпожа. – Мне нужно искать новую домработницу?

– Новую служанку, ты хочешь сказать, – поправила Вероника.

– Мне не найти служанки, – тревожно сказала ей Госпожа. – Ты что, не понимаешь, что происходит?

– Как я люблю вас обеих, – сказала Марина.

– Тогда зачем же бросаешь нас? – спросила Госпожа.

– В том-то и дело, что я не хочу вас бросать, – сказала Марина. – Оттого и такой разговор. Почему бы вам обеим не поехать вместе со мной?

Вероника с Госпожой изумленно переглянулись.

– Да она нас разыгрывает, – сказала Вероника. – Ей-ей, хочет по попке получить. Ну признайся… правда?

– А? – спросила Госпожа и пытливо взглянула Марине в глаза.

Марина отрицательно покачала головой.

– Тогда надо закурить, – сказала Госпожа. – И…

– Ты за рулем, – напомнила Вероника.

– Хорошо. Дай сигарету.

Они закурили.

– Что значит – с тобой? – спросила Госпожа. – В каком, э-э, качестве?

– Там как раз найдется дело для вас двоих.

– Так дело или игра?

– Госпожа, – сказала Марина несколько раздраженно, – Вы же врубились в этот вопрос. Называйте хоть как; все это игра – я использую слово «дело» просто как разговорный штамп. Дело, занятие… роль, в общем.

– Ага. Какая конкретно роль?

Марина почувствовала, как разом слабеет. Ей предстояло сказать самое важное, и она не была уверена, правильный ли выбрала тон.

– Я скажу то, – нерешительно начала она, – что может показаться несколько неожиданным; вероятно, Вам все же нужно было бы почитать Берна до этого разговора. Если так, я заранее прошу прощения, что не подготовила Вас… но пожалуйста, в любом случае не делайте поспешных выводов! Ведь на самом деле – на самом деле! – подчеркнула она, – я Ваша служанка, а Вы моя Госпожа; однако в игре роли могут быть…

Ей в голову вдруг пришла блестящая мысль.

– С Вашего позволения, – сказала она, – я приведу в пример мои отношения с госпожой Вероникой. Дорогая, – обратилась она к Веронике, – ты не возражаешь, если в интересах дела я приоткрою перед своей Госпожой некоторые детали нашего с тобой специального общения?

– Ты с ней на «ты»? – удивилась Госпожа.

– Какие детали? – настороженно спросила Вероника.

– Успокойся, – мягким тоном сказала Марина, – не по существу… Только что касается стиля общения.

– Вряд ли я этого хочу, – сказала Вероника.

– Давай так, – предложила Марина. – Я буду говорить медленно и понятно. Если в какой-то момент тебе покажется, что я сказала лишнее, ты тут же прервешь меня. Хорошо?

Вероника посмотрела на них по очереди, как загнанный зверек.

– Ника, – сказала Госпожа, – не ерунди.

– Хорошо, – с трудом выговорила Вероника.

– Вот и отлично, – обрадовалась Марина. – Итак, Госпожа, Вы только что выразили удивление, когда я обратилась к госпоже Веронике на «ты». Я намеренно сделала это; никогда до и никогда после этого я не обращусь к ней на «ты» в моей настоящей жизни, понимаете?

– Но она восприняла это как само собой разумеющееся, – заметила Госпожа.

– Правильно, – улыбнулась Марина, – потому что параллельно с этой настоящей жизнью у нас (с Вашего позволения, конечно) разворачивается игра в психоанализ. Слово «игра» я употребляю в смысле Эриха Берна, – оговорилась она, заметив, как напряглась Вероника, – то есть это может быть занятие, к которому мы обе относимся серьезнее некуда; игра в карты – доводит же людей до сумасшествия и самоубийства! игра – это не хухры-мухры, понимаете?

– Ну, дальше… – нетерпеливо сказала Госпожа.

– Я только хотела успокоить госпожу Веронику, которой не понравилось слово «игра» в применении к нашим…

– Мир – театр, люди – актеры, – сказала вдруг Вероника. – Я переживу, продолжай.

– Наша с госпожой Вероникой игра, – сказала Марина, облегченно вздохнув, – как и любая другая, совершается по каким-то правилам. Неважно, сложны они или просты, записаны на бумаге или всего лишь подразумеваются… главное, что они не такие или не совсем такие, как в настоящей жизни.

– Например? – спросила Госпожа.

– Например, в игре я считаюсь доктором, а госпожа Вероника – пациентом. А еще я с ней на «ты». А еще я как бы главнее.

– Ага.

– Но от того, что в игре многое не так, как в жизни, то есть по-другому и даже наоборот… от этого ничего не страдает – ни жизнь, ни игра; не правда ли, госпожа Вероника?

– Это так, – подтвердила Вероника. – Как я понимаю, ты уже закончила эту деликатную тему?

– Да… да. Я просто хотела сказать вам обеим, что в той игре, которую предложили мне… и которую теперь предлагаю вам я…

Марина запнулась.

– Ну! – едва ли не крикнула Госпожа. – Почему из тебя каждое слово приходится вытягивать клещами?

– Мне трудно, Госпожа, – пожаловалась Марина. – Понимаете, в этой игре все было бы наоборот.

– Что значит наоборот? – спросила Госпожа.

– А я поняла, – ухмыльнулась Вероника. – Она предлагает тебе стать ее служанкой. А кто буду я – опять пациент?

– Это правда? – спросила Госпожа.

– Н-не совсем, – сказала Марина, начиная испытывать ужас от содеянного, – то есть совсем нет, Госпожа… Вам предлагается стать переводчицей… затем как бы референтом… в общем, важной персоной – с учетом Вашего фактического профессионального опыта.

– Vaya con dios, – сказала Госпожа. – Ты нанимаешь меня на работу?

– Да нет же! – с досадой воскликнула Марина, – как Вы не можете понять… Мне нужно уехать, а я не хочу расставаться с вами… я не хочу, чтобы что-то менялось в наших отношениях, в то время как Вам – моей Госпоже! – уготована подчиненная роль… Теперь наконец поняли?

– Уготована, – хмыкнула Госпожа. – Кем же это?

– С Вашего позволения, я ответила бы позже…

– А если я не соглашусь?

– Тогда…

Наступило молчание.

– Тогда я буду плакать, – сказала Марина.

Сквозь тишину донесся далекий возглас метрдотеля, радостно встречающего очередную компанию гостей.

– Мне будет немыслимо тяжело, – мрачно сказала Марина. – Обстоятельства таковы, что я не могу отказаться от участия в игре; значит, я должна буду бросить вас обеих. Но зачем? – патетически вопросила она. – Разве Вы, Госпожа, не хотели в Испанию? Вы не желали как туристка, но я и не предлагаю Вам этого… предлагаю примерно то, чем Вы уже занимались там… Вам не понравится мне подчиняться? Но почему? Вы же не пробовали… и перед Вами пример госпожи Вероники… и по жизни Вы все равно останетесь моей Госпожой… А вы, госпожа Вероника? Разве вы тоже не хотели в эту страну? Вы обе сейчас свободны от какого-то обременительного занятия… конечно, у вас здесь мужья, а у вас, госпожа Вероника, еще и дети; но мы подумаем и уладим проблемы; и, в конечном итоге, ведь это не на всю жизнь…

– А на сколько, кстати? – спросила Госпожа. – И куда конкретно… в какой город, я имею в виду?

– Ничего этого я пока не знаю, – ответила Марина. – Насчет города я понимаю Ваш вопрос, Госпожа; хотя мне кажется, что это будет Мадрид, а не Барселона, я уверена, что Вы повидаетесь с ребенком, и не раз. Что же касается срока, то это может быть на месяц, а может и на год – это в какой-то степени будет зависеть от меня… да и от вас тоже, – дипломатично добавила она, – от того, насколько успешно вы будете мне помогать…

– Ты так и не сказала мне, кем я буду, – напомнила Вероника.

– Вы будете моей камеристкой, госпожа Вероника.

– Камеристкой? – удивилась Госпожа. – Кем же будешь ты сама… или, может, мне перейти с тобой на «вы»?

Марина закусила губу.

– Не надо так, – попросила она. – Если по правилам игры потребуется, все мы будем друг с другом на «вы». Вы же были со мной на «вы» в первые минуты нашего знакомства, не правда ли?

– Извини, – холодно сказала Госпожа.

– Вам нужно почитать Эриха Берна, – мягко сказала Марина. – Я принесу.

– Ника, – капризно спросила Госпожа, – если я откажусь, ты поедешь с ней? – И добавила ехидным голоском: – Камеристкой?

– Зайка, перестань, – попросила Вероника, в тихом ужасе от происходящего. – Она не сказала ничего страшного… ты же не думала, что она будет твоей служанкой до гроба?

– Да, но я и не думала, что… Скажи, – обратилась Госпожа к Марине, – все-таки что это за такая странная игра? Право, от всего сказанного тобой я начинаю ее бояться.

– Она не более странна, чем жизнь, Госпожа.

Госпожа покачала головой и криво улыбнулась.

– Вот ответ, исполненный поистине высокой философии.

Марина вздохнула.

– Зайка, – сказала Вероника, – позволь сделать тебе замечание. Обычно ты меня одергиваешь, а сейчас я должна; по-моему, ты ведешь себя неприлично.

– Да? – В Глазках появились слезы. – А кто ты такая, чтобы делать мне замечания? Ты вообще камеристка; ты должна молчать и смотреть ей в рот.

– Я так и знала, – горестно сказала Марина. – Надо было все же дать вам Берна прежде этой беседы.

– Да иди ты со своим Берном… идите вы обе знаете куда…

Госпожа зарыдала. Марина тоже зарыдала. Глядя на них, зарыдала и Вероника.

Подошел недоумевающий метрдотель.

– Что-то не в порядке? – глупо осведомился он.

Они – все втроем – посмотрели на него и несколько нервно, но дружно расхохотались.

– Все в порядке, – сказала Вероника.

– Видите ли, – сказала находчивая Марина, – это такой тест. Мы типа заплакали… ну, подойдете ли вы, чтобы нас утешать, или сделаете вид, что вас это не касается.

– А-а, – сказал метрдотель и разулыбался. – И как?

– Вы же видите, – сказала Марина. – Подошли.

– Значит – что?

– Значит, хороший вы человек. Душевный.

– Это да, – довольно сказал метрдотель. – Все?

– Ага.

– У меня просьба, – сказал метрдотель. – Если еще раз будете проводить тест… извините, конечно…

– Что?

– Не могли бы вы плакать потише? Видите ли, – помявшись, пояснил он, – мы дорожим своей репутацией; я же не объясню каждому, что вы проводите такой тест…

– Скажите, – нахмурившись, спросила Госпожа, – а смеяться громко разрешается?

– Это сколько угодно, – сказал метрдотель, и тут же, будто в качестве специальной иллюстрации, из противоположного угла зала раздался громкий взрыв хохота.

– Тогда странно, – сказала Госпожа. – Плач, как и смех – естественная человеческая эмоция. Плач даже более естествен, чем смех, так как каждый из нас заплакал едва появившись на свет, а засмеялся гораздо позже. А у вас, значит, смеяться можно, а плакать почему-то нет.

– Уж извините, – смущенно улыбнулся метрдотель, – я всего лишь метрдотель, а не философ… Но и вы тоже, смею заметить, э-э… не новорожденные.

– Я пошутила, – сказала Госпожа. – Мы не будем больше рыдать, обещаю.

– Ну, вот и хорошо. Не желаете по рюмочке коньяку за счет заведения?

– В Испании это называется regalo de casa, – задумчиво сказала Госпожа, – дословно подарок от дома.

– ¿Не желаете ли regalo de casa? – любезно улыбаясь, спросил метрдотель.

– Желаем, – сказала Марина.

– Извините меня, – сказала Госпожа, когда метрдотель удалился. – Слишком много всего. Имей в виду, – грозно обратилась она к Марине, – если все это не выгорит, я тебя нашлепаю.

– Разумеется, Госпожа, – подтвердила Марина.

– Если выгорит, нашлепаю тоже.

– Как, Зайка? – удивилась Вероника. – За что же ее шлепать, если выгорит?

– Из самодурства. За весь этот дерганый разговор.

– Вы могли бы отшлепать меня за то, что я загодя не принесла вам Берна, – подсказала Марина, – и тем самым заставила вас излишне переживать. С моей стороны это было очень жестоко и неосмотрительно.

– Да! – воскликнула Госпожа.

* * *

«БМВ», скорость, жаркое солнышко. Заднее сиденье. «Кстати, я даже не успела вас познакомить: это Вовочка, наш общий ангел-хранитель… а это Вероника; надеюсь, ваш контакт будет тесным и плодотворным». – «Хи-хи». Брызги из-под колес, веселое мельтешение… «Между прочим – видите бензоколонку? Так вот, она теперь…»

Чемоданы, люди, собаки, стены из стекла.

«Подержи мой паспорт, дорогая».

 

Глава XXXVI

О движении на юго-запад. – Цейтнот. – Смущение Вальда. – Что делали с женами побежденных. – Совпадение ударов и выбросов. – Ярость и стыд. – «Я буду ждать»

Два человека сидели за солидным письменным столом посреди внушительных размеров кабинета. Кабинет этот, несмотря на свой размер, был тем не менее чрезвычайно уютен. Все здесь дышало старомодной, несколько даже наивной добротностью; все детали были продуманы до мелочей. Между глубокими кожаными креслами, расставленными там и сям, возвышались мраморные и бронзовые скульптуры; золоченые рамы висящих вдоль стен полотен голландских художников, казалось, по размерам превосходили сами полотна; мебель нескольких стилей – в основном, ампир, барокко и модерн – была сгруппирована по резцу мастера и цвету отделки. Тепло, душевно потрескивал камин. Тяжелые серебристые шторы с золотыми кистями задерживали не в меру яркое солнце, отчего в кабинете царил мягкий полумрак; толстый ковер на полу поглощал звуки.

Письменный стол, за которым сидели двое, был покрыт толстой зеленой материей и вдобавок толстым стеклом сверху. Один из сидящих был Вальд Плетешковский, а другой – его коллега, г-н Х. Они сидели уже битых полтора часа, и г-н Х., отбросив приличия, бросил нетерпеливый взгляд на каминные часы, а затем как бы невзначай бросил в пространство:

– Скоро конец рабочего дня…

– Тренировка? – немедленно отозвался Вальд.

– Вот именно, – подтвердил г-н Х. и раскрыл было рот, намереваясь рассказать о сложностях передвижения по городу, но Вальд предвосхитил события и заговорил все же несколько раньше.

– Дорогой г-н Х., – мягко сказал он, – пора бы вам уже подумать о служебной машине. Ведь это не дело: едва я начинаю постигать суть вопроса, вы сразу же собираете свои, извините, манатки и были таковы.

– Вы думаете, – озабоченно спросил Х., – до Теплого Стана быстрее доехать на автомобиле?

– Бесспорно, – заявил Вальд. – Многие неопытные водители совершают ошибку, направляясь вдоль линии метро. Действительно, Профсоюзная улица является на первый взгляд самой прямой дорогой – остается лишь свернуть направо за самой станцией «Теплый Стан», – но на самом деле, если учесть плотность движения и количество светофоров, путь по проспекту Вернадского несравненно более короток. Единственная тамошняя проблема – неизбывная пробка (я имею в виду часы пик) при соединении с Ленинским проспектом, однако там строится развязка… и судя по тому, что я самолично наблюдал с высоты птичьего полета, работы идут ударными темпами.

– Вот, значит, в чем секрет, – задумчиво проговорил Х. – Но говорят, что мост близ Лужников вот-вот начнут ремонтировать. Вы представляете себе сроки мероприятий?

– Да? – удивился Вальд. – Этого я еще не наблюдал… Все же вы подумаете о служебной машине?

– Безусловно. Какую модель мне иметь в виду?

– Э-э…

Г-н Х. бросил целых два взгляда на часы – один на каминные, другой на свои наручные.

– Отстают на пять минут, – заметил он.

– Которые?

– Вон те, на камине.

– А я думал, ходики… Надо будет сказать секретарше, чтоб подвела. Впрочем… – Вальд немного подумал и сказал: – Пожалуй, я подведу их собственноручно.

– Я могу идти? – осведомился Х.

– Но, г-н Х., – мягко напомнил Вальд, – мы ведь еще не рассмотрели вопрос о налогах на проценты.

– Я и не планировал заниматься этим сегодня, – сказал Х. – Это отдельная тема; займет никак не меньше чем час.

– А не хотите ли бросить бадминтон?

– Боюсь, нет. Я, знаете ли, консервативен.

– Может быть, вам перейти в секцию поближе?

– Но я привык к тренеру… к клубу…

– Хотите, я вам куплю этот клуб? Будучи его владельцем, вы легко смените место тренировок.

Г-н Х. задумался.

– Это еще одна тема, – сказал он. – Давайте обсудим ее послезавтра… а сейчас, с вашего позволения…

– Ну да, – разочарованно отозвался Вальд.

Нет счастья в жизни, подумал он, глядя в спину удаляющегося по кабинету юриста. Почему нельзя распорядиться – и чтобы все стало как я хочу? У каждого какие-то амбиции… какие-то свои идеи, мечты… и со всеми нужно считаться…

А нужно ли?

Дверь за г-ном Х. неслышно закрылась, и тотчас зазвенел телефон – задорным, настоящим металлическим звонком, не безликим электронным курлыканьем.

– Да?

– Вальдемар Эдуардович, вы освободились?

– Смотря для чего.

– Вас тут битый час ждет дама.

– Даже так. Почему же ты раньше не доложила?

– Вы велели вас не беспокоить.

– Ты права. Что за дама?

– Она лишь говорит, что жена вашего знакомого.

– Хм. Проси.

Вновь открылась дверь, и на пороге возникла женская фигура. Она была одета во все черное – черное платье с широкой черной юбкой, черная шляпка, черная сумочка в одной руке и маленький черный зонтик в другой. Дверь закрылась, но женщина нерешительно продолжала стоять где стояла.

– Аня? – удивленно предположил Вальд. – Почему такой странный наряд? Но проходи же, присаживайся.

Женщина приблизилась. Лицо ее закрывала черная вуаль, но по ее движениям, скованным и несколько неловким, Вальд понял, что ошибся в своем предположении.

– Извините, – пробормотал он. – Я вас знаю?

Женщина подняла вуаль, и Вальд узнал Эскуратову.

– Вот как, – проговорил он, не зная, что сказать.

– Вы помните меня, Вальдемар? – тихо спросила Эскуратова.

– Да, – сказал Вальд.

– Вы разрешите мне присесть?

– Я же уже сказал…

– Принимая меня за другую.

Она положила сумочку и зонт на шахматный столик работы Чиппендейла (отчего Вальд незаметно поморщился), обошла кругом кресло, еще хранящее тепло г-на Х., и устроилась в нем на самом краешке.

Вальд поднял телефонную трубку.

– Алла, – сказал он, – принеси нам два кофе.

– Чаю, с вашего позволения, – сказала дама.

– Один кофе, один чай, – поправился Вальд.

– Одну минуту, Вальдемар Эдуардович.

Вальд опустил трубку и посмотрел гостье в глаза. Что говорить, подумал он. Спросить, как дела? Ясно как. Прямо спросить, зачем пришла? Как-то нетактично. Быстрей бы принесли чай, что ли.

Алла, молодец, зашла едва не тотчас, внесла напитки с пирожными, улыбнулась. Бросила взгляд на каминные часы, нахмурилась.

– Вальдемар Эдуардович, часы отстают. Подвести?

– Я сам.

– Как незаметно время проходит! Уже почти шесть.

– Можешь идти.

– Спасибо, Вальдемар Эдуардович. До завтра.

Опять надо что-то говорить. Впрочем…

Вальд положил в кофе два кусочка сахару, взял в руки чашку, встал из-за стола и, помешивая сахар, начал расхаживать по кабинету.

Вот, например, в чем преимущество такого кабинета. Расхаживать по такому кабинету – логично и естественно. Он как бы сам просит: «Ну, походи по мне хоть немножечко». А что эти пространства? Ходить по ним – тьфу!

– У вас необычно, – заметила Эскуратова.

– Правда? – обрадовался Вальд.

– Я думала, таких кабинетов уже не осталось.

– Хм. – Вальд хотел уже было сказать, что он специально оборудовал этот кабинет, но подумал, что это может выглядеть как некий намек на изменение его позиции, последовавшее за известными событиями, и не сказал больше ничего.

– Вы, наверно, гадаете, зачем я пришла, – предположила Эскуратова.

– Если честно, то да, – признался Вальд.

– В моих глазах, – сказала Эскуратова, – вы как бы преемник моего покойного мужа.

Вальд остановился.

– Простите, – сказал он, – я так неучтив… Очевидно, я первым делом должен был высказать свои соболезнования.

– Считайте, что вы их уже высказали.

Вальд почувствовал некоторое облегчение и вновь принялся расхаживать по кабинету.

– Видите ли, – сказала дама, – с моей стороны это, быть может, совершенно необоснованная претензия…

Она смешалась и умолкла.

– Продолжайте, – дружелюбно предложил Вальд, продолжая расхаживать.

– Во-первых, спасибо, что вы меня приняли вообще. Сейчас, после… после этого, – сказала дама с усилием, – все знакомые отвернулись от меня… Я не была в курсе дел Бориса; возможно, он был в чем-то замешан… но ведь мы общались с женами его знакомых… даже с детьми… по отношению к детям это особенно жестоко…

– Я понимаю, – сказал Вальд.

– Как раз в тот момент, когда мне потребовалась моральная поддержка, я осталась совершенно одна, – как бы с удивлением сказала Эскуратова. – Ведь мы из провинции… у меня даже родственников нет в Москве…

– М-да, – сказал Вальд. – А вы не думали уехать?

– Думала, – вздохнула Эскуратова. – Как не думать! Собственно, это зависит от вас. Конечно, я не хотела бы уезжать. Время – лучший лекарь… кто знает, как повернутся события через год, два… Я бы еще могла, так сказать, обрести почву под ногами. Ведь я молода, – слабо улыбнулась она, первый раз за время своего визита. – У меня есть какие-то умения и достоинства…

– Безусловно, – подтвердил Вальд, продолжая расхаживать и понемногу вспоминая «Империал» и «Эвиту». Конечно, задница Сьёкье была несравненна, но задница Эскуратовой была тоже очень и очень неплоха.

– Мне нужно выжить, перебиться, – сказала Эскуратова. – К кому бы я еще пришла, кроме вас?

– Но… что же я могу? – удивился Вальд.

– Вы можете многое, – вздохнула Эскуратова. – Например, сделать так, чтобы я могла поддерживать жизненный уровень, хоть сколько-то похожий на то, к чему привыкли я и мои дети… простите, – смутившись и опустив голову, попросила она, – а вы не могли бы хотя бы минутку не ходить… побыть, например, вот здесь… Мне так трудно сосредоточиться!

Вальд остановился за несколько шагов от кресла с Эскуратовой и скроил сочувственную рожу.

– Я понял, – сказал он. – Я подумаю.

– Всего лишь подумаете? – улыбнулась дама, слегка передвинувшись с одного края кресла на другой. – Я полагала, для вас это такая мелочь…

– Здесь важен не столько финансовый аспект, сколько моральный, – смутился Вальд. – Боюсь, мне сложно вам объяснить…

– О, я понимаю! – воскликнула Эскуратова. – Я понимаю больше, чем вы думаете! Но знаете… в благородные времена победители никогда не оставляли жен побежденных в нищете; они или убивали их…

Она сделала паузу и отпила глоточек чая.

– …или брали себе в наложницы.

– Я не хочу вас убивать, – пробормотал Вальд.

Эскуратова осторожно поставила чашку с чаем на стол, затем сняла шляпку и тоже положила на стол, а затем поднялась с кресла и рухнула перед Вальдом на колени.

– Вальдемар! – крикнула она, ломая руки. – Мне было так трудно заставить себя явиться к вам… Умоляю, не прогоняйте меня! Вы моя единственная надежда!

Вальд растерялся.

В такие минуты, подумал он, хорошо бы позвонить в звонок. В такой колокольчик – взять его со стола и позвонить. Тут же набегают слуги… лакеи в ливреях… грум… нет, не грум, а – как его? – мажордом… Хватают бесцеремонную посетительницу… Нет, как-то неблагородно.

– Вальдемар, – громко шепнула Эскуратова. – Неужели ты не помнишь, как мы с тобой танцевали? I’ll be surprisingly good for you! – пропела она, выразительно поводя руками и покачивая головой. – Ах, что это был за танец… ведь ты хотел меня – ну признайся, хотел? Я помню вот это, – она коснулась руками того, что уже предательски начинало набухать как бы в насмешку над мыслями о колокольчике и вообще над добропорядочностью кабинета, – помню, как оно вторглось в мою плоть и заставило меня едва не закричать от восторга! Почему мы не одни, с досадой думала я тогда, – говорила она все громче и громче, прижавшись щекой к гульфику Вальда и начиная его расстегивать, – и почему оно касается меня так высоко? я хотела бы ниже, дальше… Я хотела бы… Я бы…

Дальнейшие слова сделались неразборчивы. Вальд поискал глазами кресло, надеясь обрести твердую опору, но оно было слишком далеко. Тогда он схватил голову Эскуратовой и оперся на нее, стоящую на коленях вполне устойчиво и лишь издавшую громкий, сладкий стон от этой тяжкой нагрузки.

Затем он нагнулся, опираясь на голову Эскуратовой животом, и обеими руками потащил на себя ее длинную, широкую юбку. Юбке этой, казалось, не было конца. Он тянул и тянул ее, в то время как Эскуратова перебирала коленями, облегчая Вальду его задачу и вместе с тем непостижимым образом оставаясь надежной опорой для его живота… и наконец, взору Вальда открылась вожделенная задница, все более похожая на ту, далекую и покинутую, и потому несущая на себе печать чего-то универсального. Вальд выпрямился и набросил на голову Эскуратовой юбку, остававшуюся в его руках. Через эту юбку, как через чехол, он схватил Эскуратову за голову и рванул ее вверх. Он развернул ее. Он повалил ее на письменный стол, нащупал рукой кружевные трусики и резко дернул их на себя, и трусики лопнули с громким, жалобным звоном.

– Я не хочу банальной связи, – шепнула сквозь юбку Эскуратова.

Вальд засадил.

Эскуратова застонала.

…Через пять минут, обмякнув, опустившись на ковер от слабости в ногах и привалившись боком к тугому бедру Эскуратовой, он тяжело дышал и тупо думал лишь о том, как давно у него не было женщины.

– Выбросы твоей спермы совпали с ударами часов, – заметила Эскуратова. – Ты обратил внимание?

– Нет, – хрипло сказал Вальд.

– А жаль. Это было так романтично.

Вальд приподнял голову. Эскуратова по-прежнему лежала на столе, и ее задница, по-прежнему обнаженная, располагалась настолько близко к его глазам, что если бы на ней было что-нибудь напечатано обычным газетным шрифтом, ему пришлось бы напрячь зрение, чтобы прочесть. Он напряг зрение и рассмотрел редкие, тонкие, бесцветные волоски, рассмотрел даже поры в белой кожице и увидел среди них маленький розовый прыщик, конечно же, не замеченный им до этого. Затем он спустился взглядом ниже, горизонтально пропутешествовал им вдоль неглубокой висящей складки, ненадолго задержался на озерцах собственной спермы, тускло поблескивающих, как глазурь на тульском прянике, и наконец уперся в то место, где волосы становились темными, крепкими, многочисленными и с отчаянной наглостью лезли из глубин наружу.

Благословенная полутьма, подумал Вальд.

– Если ты даже не услышал, как били часы, значит, тебе понравилось, – сказала Эскуратова.

– Ты классно пользуешься своим достоянием, – похвалил Вальд и сам порадовался, что не кривит душой. – Кстати, о выбросах… а твои – с чем-нибудь совпали?

Эскуратова испустила низкий хохоток.

– Наложница не должна думать об этом.

Они еще помолчали сколько-то, затем Вальд поднапрягся, с трудом привстал на колени и рывком переместил себя в кресло. Эскуратова так и оставалась лежать на столе, с юбкой, покрывающей голову.

– Почему ты там остаешься? – вяло полюбопытствовал Вальд. – Разве это удобно, так вот на столе?

Эскуратова помотала головой под юбкой.

– А почему? – спросил Вальд.

– Это поза моей юности, – ответила Эскуратова. – Именно так взял меня Борис.

– Правда? – удивился Вальд. – Но тогда он бы не должен был на тебе жениться.

– Пришлось, – коротко сказала Эскуратова и медленно сняла с головы юбку. – О, эти столы… Но твой очень роскошный, такого у Бориса никогда не было.

Зазвучал мелодичный звон – каминные часы, будто спохватившись, отбили шесть раз вслед за теми, которых Вальд не услышал.

– Замечательный кабинет, – мечтательно сказала Эскуратова и наконец встала. Поискала глазами разорванные трусики, нашла, подняла и, коротко улыбнувшись Вальду, использовала по последнему назначению. Взяла свою сумочку, раскрыла, запихнула вовнутрь утилизованный предмет, снова закрыла и снова поставила на столик Чиппендейла. Села в соседнее с Вальдом кресло, прошлась взглядом по кабинету. – Потрясающий кабинет. Вот только…

Вальд насторожился.

– Мраморные скульптуры теряются на фоне таких светлых штор, – сказала Эскуратова. – Нужно либо повесить более темные шторы, либо мраморные фигуры заменить на бронзовые. Ты не находишь?

Перед глазами Вальда сверкнула краткая, как молния, вспышка ярости – и скукожилась, превратилась в маленький розовый прыщик средь редких, тонких, бесцветных волосков.

– Уходи, – сказал Вальд Эскуратовой.

Она отвела взгляд от скульптур и штор и остановила его на Вальде. Она смотрела на него без выражения, ничего не делая и ничего не говоря.

– Уходи, – повторил он. – Я… я пришлю тебе денег.

Эскуратова поднялась с кресла и освободила шахматный столик от своих принадлежностей.

– Прощай, – сказал Вальд.

– До свидания, Вальдемар, – тихо сказала Эскуратова, пересекла кабинет и исчезла за дверью.

Вальд дотянулся рукой до поруганного стола, слепо пошарил по нему, нащупал нужные кнопки и нажал. Схватил трубку. С волнением вслушался в гудки сложного, нездешнего тона.

– Good morning!

– Сьёкье…

– О! Вальд…

– Как ты?

– Я в порядке, а ты?

– Ты в бассейне?

– Разумеется… Вальд!

– А?

– Что-то случилось?

Вальд вздрогнул, сглотнул и кашлянул.

– Сьёкье…

– Ты меня пугаешь. Ты здоров?

– Да.

– Это самое главное.

– Я люблю тебя.

– Ты не за тем звонишь.

– Да.

– Ну?

– Сьёкье, я только что изменил тебе.

– Боже. – Медовый голосок расхохотался. – О чем ты говоришь, Вальд? Ты же нормальный взрослый мужчина, и… и… и мы пока даже не обручены…

– Мне противно. Я противен самому себе.

– Не глупи, Вальд.

– Я выгнал ее. Сразу же.

Сьёкье промолчала.

– Ты одна? – спросил Вальд, уж неизвестно что надеясь услышать в ответ.

Сьёкье вздохнула.

– Чтобы разгрузить твою совесть, я бы и рада сказать тебе «нет», но я не хочу врать тебе, Вальд. Я одна. Я все еще одна.

– Слушай, – сказал Вальд. – Этот fuckin’ дом… давай я куплю его.

– Зачем? – спросила Сьёкье. – Тебе все равно не разрешат в нем жить; я узнавала правила.

– Я не буду в нем жить. Я хочу, чтобы ты уехала в Норвегию, а я приехал бы к тебе и мы бы поженились.

Сьёкье молчала.

– Ну? – крикнул Вальд.

– Вальд, – спросила Сьёкье, – ты уверен, что не хочешь разбить мне сердце?

– Сьёкье! – завопил Вальд. – Тебе нужно немедленно рвать из Америки! Ты только что сказала пошлую, голливудскую, сугубо американскую фразу. Ты сама не замечаешь, как меняешься; не знаю, смотришь ли ты телевизор, но там, видно, сам воздух ядовит.

– Может, ты и прав, – тревожно сказала Сьёкье. – Но какой тогда смысл переоформлять дом? Только платить лишние налоги все тем же американцам. Давай лучше на эти деньги построим отличный бассейн в Норвегии.

– Я тебе и так построю бассейн.

– Ты настолько богат? – удивилась Сьёкье. – Кстати… знаешь, а Сид до сих пор не появлялся.

– Я…

Вальд хотел было сказать, что не рекомендовал Сиду появляться у Сьёкье, но испугался, что она расценит это как собственнический эксцесс, еще более отвратительный в силу своей преждевременности.

– Что?

– Нет, ничего. А ты не знаешь, страус по-прежнему у Эбенизера?

– Не знаю. Узнать?

– Не надо. Так ты пойдешь за меня?

– Ты смешной. Я же тебе сама это предлагала.

– Ты предлагала нам обоим и как бы шутя.

– Ничего себе шуточки…

– Но ведь мы были знакомы всего час… а как же любовь?

– А почему ты звонишь мне, Вальд?

– Потому что люблю тебя.

– Но ведь мы были знакомы всего час.

– Черт побери, ты права. Знаешь? когда я с тобой разговариваю, я ощущаю себя полным идиотом.

– Поэтому ты так редко мне звонишь?

– Извини. Да что телефон! одно расстройство. Я хочу быть с тобой, а не только слышать твой голос. От него еще больше тоски… Но мы будем обсуждать детали?

– Какие?

– Ну, не знаю. Я, например, католик – это важно?

– Нет. Я готова перейти в католичество… разве что…

– Ну!

– Церковь будет от нас далеко.

– Подумаешь, – с облегчением сказал Вальд.

– А католики сейчас имеют право развода?

– Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Ну мало ли. Вдруг ты просто ослеплен любовью.

– Да, – сказал Вальд. – Я ослеплен любовью и желаю оставаться таким до конца своих дней. И хоть я в жизни не видел твоего фьорда, но заранее люблю его и хочу, чтоб меня похоронили именно там и конечно же, рядом с тобой.

Сьёкье заплакала.

– Что такое? – всполошился Вальд.

– Я не верю… такое только в сказках бывает…

– Ладно, – сказал Вальд. – Давай сделаем паузу. Я теперь буду звонить тебе каждый день.

Сьёкье рассмеялась сквозь слезы.

– Каждый день не надо; ты занятый человек. Вдруг ты как-нибудь не сможешь и начнешь опять на себя наговаривать. То есть я буду рада тебе каждый день, но не превращай это в обязательство, ладно?

– Ладно. Я могу считать, что теперь мы обручены?

– Да.

– То есть, ты моя невеста.

– Да.

– Я целую тебя.

– Вальд!

– А?

– Береги себя. Я действительно иногда смотрю телевизор… в основном новости… мне кажется, у вас в Москве очень опасно.

– Ты тоже береги себя.

– Здесь ничего не происходит. А у вас, похоже, происходит слишком много всего.

– Сьёкье, до завтра.

– До завтра, Вальд. Я…

– Ну?

– Я целую тебя.

– Ты не то хотела сказать.

– Ты прав. Я…

– Ну же, Сьёкье!

– Я буду ждать твоего звонка.

 

Глава XXXVII

¡Je t’aime! – Пор фавор. – Будни Вероники. – Нелепая ошибка. – Желание Вероники. – Об употреблении ругательных слов. – О пользе большой уборки. – Урок рукоделия. – Характер страха. – «Бля буду!» – Путеводная звезда

Какие сеньориты, восторженно думал молодой бармен, занимаясь ортодоксальным барменским трудом и исподтишка при этом поглядывая в сторону Марины и Вероники. Наверно, француженки: с каким вкусом одеты… Заняться бы с ними… по-французски… Какая грудь у молоденькой! Да и старшенькая хоть куда, ¡vaya, vaya! Прежде бы он не раздумывал… Подошел бы, поднес каждой по гвоздике, встал бы красиво, как Антонио Бандерас… пригласил бы на вечер… за счет заведения… А вечером – танцы, темнота и огни… они пьяны и веселы, и он ведет их гулять, ведет на пляж, и обнимает их за плечи, сразу обеих, и молоденькая говорит: «¡Je t’aime, Manolito!», и старшенькая говорит: «¡Je t’aime tambien!» И он доказывает им свою любовь… сразу обеим… Сейчас так не будет. Не те туристки, не та Испания… да и он, Манолито, нынче женатый мужчина: столько знакомых развелось… и непременно увидит кто-нибудь, скажет Хосефе… ¡Joder!

Две дамы тихо сидели за угловым столиком. Старшенькая была грустна. Какая жалость! Младшенькая была как будто веселей, но только как будто; серьезные проблемы – слишком серьезные для красивых женщин – витали в воздухе за этим столиком и были видны невооруженным глазом Манолито.

– Это продолжается, – сказала Вероника. – Несмотря ни на что… ни на все события…

Ну ясно, подумала Марина. Это страх.

– Но я все-таки постаралась бы выкарабкаться из этого сама; я сказала тебе только из объективности, для сведения. Если ты не возражаешь, лучше бы мы сегодня занялись другой проблемой, еще более свежей… тем более, что я чувствую непостижимую связь обеих проблем. Кто знает – может, минус на минус в итоге даст плюс?

– Может, – согласилась Марина. – Говори.

– Даже не знаю, как начать, – сказала Вероника и достала из сумочки носовой платок. – Это связано с моим мужем… а ты ведь не в курсе моих семейных дел.

– Так расскажи.

– Очень долго.

– Постарайся сконцентрироваться на самом существенном… разумеется, с твоей точки зрения.

Вероника слабо улыбнулась.

– Давай попробуем, – сказала она, – но тогда…

– Рижский бальзам? Ты думаешь, у них есть?..

– Н-нет, – Вероника поколебалась. – Бармен! Джин «Гордон»… двойной, пор фавор, и немножко тоника.

– А пара ми, – добавила Марина, – в таком случае уна сервеса негра с сухариками, да похолоднее.

– Муй бьен. – Бармен вышел из-за стойки и, улыбнувшись по очереди обеим, подал требуемое.

Вероника выпила джину и закурила.

– Помнишь ли ты, – начала она с лекторской интонацией, в то время как Марина превратилась в слух, – как десять лет назад жили простые люди? Возможно, и помнишь… Нет, мне не нравится, как я рассказываю. По правде сказать, так называемые простые люди уже и тогда жили всяко – некоторые создавали кооперативы, например. Мой муж, Валентин, никогда не был особенно удачливым кооператором; однако деньги были… и их количество медленно, но верно росло…

Вероника вздохнула.

– Я родила двоих детей, – сказала она. – Конечно же, я не работала и не собиралась работать; это был новый жизненный стандарт. Мы думали, что любили друг друга; мы были счастливы; мы думали, так будет всегда. Мы купили вещи – вначале видик, как у людей; потом стали копить на машину… Была эйфория. Мы поверили, что станем крутыми… даже начали брать уроки тенниса; кстати, именно там, на теннисном корте, мы и познакомилась с *овыми…

– Можешь опустить детали, – мягко сказала Марина, видя, что от воспоминаний Вероника расстраивается. – Если, конечно, во время этих уроков не стряслось чего-либо такого, что могло бы оказать влияние на твою сегодняшнюю жизнь.

– Именно во время этих уроков и стряслось, – покачала головой Вероника, – но это чисто хронологическое совпадение: теннис как таковой был здесь не при чем. В кооперативе, где работал Валентин, дела пошли хуже. Причина была ясна. Кооператив не делал ничего нового; это был просто заводской сателлит, один из немногих жизнеспособных участков, чей оборот был выделен из общезаводского, чтобы начальничкам было проще откачивать деньги. По мере спада государственных заказов и всяческой помощи завод слабел, и соответственно приходилось кооперативу.

– Попей воды, – посоветовала Марина, видя, что Вероника сильно волнуется.

– Спасибо, – сказала Вероника и рассеянно отхлебнула пару глотков «Гордона». – Работников кооператива стали увольнять, а оставшимся сокращать зарплату; о дележе прибыли уже и речь не шла. Дети меж тем подрастали, а мы уже привыкли одевать их прилично… в общем, деньги, отложенные на машину, пришлось проесть. Вначале мы крепились, считали это временными трудностями… ведь мы любили друг друга… или думали, что любили…

– В конечном итоге это одно и то же, – заметила Марина. – Не забивай себе голову проблемами мнимыми и привходящими; хватит на тебя и того, что есть.

– Хорошо, – кивнула Вероника. – Итак, мы крепились, но постепенно становилось ясным, что это не временные трудности… ведь это больно, Марина, когда рушатся мечты! Мне было легче; у меня были мои милые детки… мы гуляли с ними, ходили в кино… я наслаждалась их проделками, их новыми словечками – знаешь, какие они забавные в три, в четыре года! а что оставалось на долю Валика? Только хиреющая работа; только неуклонно падающая кривая выработки и так далее. Конечно, по вечерам мы были вместе, но… знаешь, есть базис и надстройка; так вот, наши вечера были надстройкой, в то время как базисные явления происходили днем. И Валик не выдержал… покатился по этой кривой, ведущей вниз…

Вероника всхлипнула. Марина промолчала.

– Постепенно у него развился комплекс неполноценности. У нас начались скандалы; Валик все чаще срывался на крик, рвал на груди рубашку, все чаще прятал глаза, когда я пыталась поговорить с ним откровенно, по-дружески; все чаще задерживался после работы, начал выпивать, а потом завел женщину… и не единственную… возможно, с ними он чувствовал себя уверенней и сильней… Послушай, – скривилась Вероника, – тебе, должно быть, скучно; я рассказываю такие неинтересные, банальные вещи…

– Я же не развлекаться с тобой пришла, – сказала Марина. – Продолжай; важно все, что ты считаешь таковым. Только, наверно, не пей больше.

– Как скажешь, – согласилась Вероника и вылила остаток джина из стакана в пепельницу. – В общем, из счастливой семьи мы стали просто семьей. Мы не были особенно несчастны (грех думать такое, когда дети хороши), но уже не были и счастливы… ну, стали как все. Были у нас более-менее светлые моменты – съездили как-то в Крым… но в общем все такое… надеюсь, что даже несмотря на недостаток у тебя соответствующего опыта ты понимаешь меня. Ты же понимаешь?

– Это неважно, – сказала Марина. – Вообще не рассчитывай на мое понимание, сочувствие и так далее; такие вещи скорее мешали бы здесь. Все, что я пытаюсь – это бесстрастно фиксировать в твоем рассказе моменты, существенные для последующих ремиссий. Продолжай.

– Как скажешь, – с тяжелым вздохом повторила Вероника. – Постараюсь держать себя в руках. Я описала как бы общий психологический фон, на котором произошло наше с Валиком разобщение. Постепенно все это как-то вошло в колею. Детки подросли; я научилась зарабатывать деньги; дела мужа тоже поправились, он нашел работу получше… да и женщины, кажется, прекратились…

– Что значит «кажется»? – спросила Марина. – Тебе сейчас так кажется или тогда казалось?

– Не знаю, – сказала Вероника. – По-моему, это не так уж существенно; главное то, что мы определили для себя некий новый жизненный стандарт. Мы мирно сосуществовали, постарались забыть о плохом…

– Но до конца не забыли, – подсказала Марина. – Правильно?

– Да. То есть, уже не стало так, как было вначале.

– Ты была удовлетворена этим?

– Нет.

– Ты пыталась обсудить это с ним?

– А почему ты не спрашиваешь, был ли он удовлетворен? – удивилась Вероника.

– Но я же не его психоаналитик, а твой, – удивилась Марина в свою очередь. – Что мне до него?

Она права, подумала Вероника; она просто делает свое дело… тем более, затеянное мной… И все-таки. Должен ли психоаналитик быть бездушной машиной? От нее иногда веет таким холодом… Как грустно!

Подошел бармен, недоуменно посмотрел на залитую джином пепельницу и забрал ее, а новую так и не принес.

– Ты не ответила, – сказала Марина. – Ты пыталась обсудить это с ним?

– Вряд ли, – покачала головой Вероника. – Я не верила, что мы можем дважды войти в одну реку… стена, разделяющая нас, только стала бы выше от таких бесед. К тому же я уже нашла другой способ восполнить недостаток удовлетворенности… ты догадываешься, какой.

– Ее?

– Конечно. Правда, мы еще не были сексуально близки… но ведь сексуальный момент не был у меня на переднем плане: мне нужно было в первую очередь взаимопонимание, душевное тепло… Она дала мне все это.

– Кстати, насчет секса, – сказала Марина. – Здесь у меня сразу несколько вопросов; ты могла бы, не отвлекаясь, отвечать быстро, точно и коротко?

– Постаралась бы.

– Во-первых. Были у тебя мужчины до замужества?

– Да, – сказала Вероника.

– Много?

– Один.

– Ага. Тогда следующий вопрос: не разочаровалась ли ты после свадьбы?

– Нет.

– Сравнивала ли ты в глубине души свою с Валентином сексуальную практику с тем, что у тебя было до него?

– Ты хочешь сказать, сравнивала ли я Валентина после свадьбы с тем, что было до? – уточнила Вероника.

– Да, ты правильно поняла мой вопрос.

Вероника задумалась.

– Так впрямую не сравнивала, – неуверенно сказала она, – но мы же в ту пору прогрессировали вместе… я хочу сказать, овладевали какой-то новой техникой, читали довольно много специальной литературы… Если сравнить, то конечно же, после свадьбы стало гораздо лучше. Хотя сама по себе свадьба, – добавила она, подумав, – здесь вроде бы не при чем.

– Не совсем поняла, – сказала Марина. – Более конкретный вопрос: ты кончала со своим мужем?

– Да… но, конечно, не так, как с…

– Следующий вопрос: сразу ли ты стала с ним кончать?

– Нет. После свадьбы научилась, довольно скоро.

– А с тем, до свадьбы?

Вероника озадаченно посмотрела на Марину.

– По-моему, это какое-то недоразумение, – сказала она. – С кем с «тем»? Валентин был первый и почти что единственный мужчина в моей жизни.

– А кто же был до свадьбы?

– Как кто? Валентин.

Марина нахмурилась.

– Я спросила тебя…

– Ты спросила, были ли мужчины до свадьбы… или до замужества, – поспешила подсказать Вероника, оправдывая себя, а в душе хихикая над этой нелепой ошибкой Марины и вместе с тем слегка побаиваясь, как бы эта ошибка теперь ей боком не вышла. – Да-с, именно так ты и спросила, притом велела отвечать быстро, точно и коротко. Но мы с Валентином начали встречаться задолго до свадьбы; я и ответила… неправильно, да?

– Это я виновата, – суховато сказала Марина, и Вероника порадовалась ее самокритичности. – О’кей, – продолжала Марина, – я поняла… кстати, ты заодно начала отвечать на мой еще не заданный вопрос о супружеских изменах. Ты упомянула выражение «почти что единственный»; поясни.

– Я изменила ему всего раз, и… – Вероника запнулась, подыскивая слова, – не намеренно, что ли…

– Изнасилование? – осведомилась Марина.

– Нет, сама отдалась… но это было с тоски и обиды, когда он не возвращался домой по ночам… Один раз он исчез на целую неделю – звонил, употреблял уже слово «развод»… я плакала…

– Ага.

– Мне привели мужика, чтобы я как бы утешилась. Не в сексуальном смысле, конечно – просто чтобы почувствовала себя уверенней… чтобы перестала так уж убиваться из-за говна…

– Кто привел?

– Неважно, – сказала Вероника и покраснела. – Не спрашивай, прошу… Это правда неважно.

– Ну ладно, – согласилась Марина, отмечая про себя такую несколько неожиданную реакцию Вероники.– Ты помнишь того мужика?

Вероника усмехнулась.

– Я ему стала рассказывать, какой у меня хороший муж и как ему трудно… дура была! Ну, трахнул он меня как попало… а потом всю ночь утешал.

– Ага. Значит, ты фактически верна Валентину.

– Да… конечно, если не считать…

– Ну разумеется, – развела Марина руками, – если не считать!

От ее едва ли не издевательского тона у Вероники испортилось настроение. Все было плохо. Красиво, а плохо. В игре имени Эриха Берна им с Зайкой не было продыху; Зайка еле отпросилась на несколько дней в Барселону… Как плохо без Зайки. Она подумала, что едва ли не боится Марины. Думала, сеанс их снова объединит… Ну и что ж, подумала она, что ты умная. А пизду выставляла мне навстречу… исходила запахами… стонала, кончала… Веронику передернуло от острого желания. Сопротивляться было невозможно.

– Хочу перерыв, – сказала она. – Мне нужно…

Она нервно огляделась. Марина молчала, уставивши на нее слегка потемневшие глаза.

– Кончить, – буркнула Вероника. – Разрешается?

– Почему нет, – хмыкнула Марина. – За столом?

– Не подкалывай; ты знаешь, что у меня это громко. Схожу в туалет, что ли…

– Давай.

– Не хочешь со мной?

– А там чисто?

– Откуда мне знать? Здесь везде чисто…

– Ладно, – решила Марина. – Пошли.

Они пересекли зал и проследовали по указателю.

– Смотри, как положено – мужской и дамский.

– А что, мог быть на всех один?

– В такой маленькой кофейне – запросто.

– Я редко бываю в таких местах…

Туалет между тем оказался не только отдельным, но и даже на две кабинки, обе пустые. Они заперлись в одной из них, и опять Вероникой завладела проекция – «Французские Линии»… Зайка, устилающая бумагой белоснежное сиденье… ее пальчики… ее пальчики! Спеша, Вероника взялась одной рукой за локоть Марины – просто для устойчивости, не желая опираться на стенку – а другой проникла к себе в трусы. Она представила себе, что это не ее пальчик, а Зайкин. Она прикрыла глаза и тихо застонала. Голоса за дверью… молодые девичьи голоса… ругались матом, и это было в кайф… так недавно…

Она представила себе, как те зашли, как заговорили о блядских туфлях и ноющих ноженьках… о бабе Наде… и пахнуло чем-то родимым, утраченным… Она почувствовала слезы в своих закрытых глазах. И, будто отзываясь на ее мысленную мольбу, дверь в туалет отворилась – точно так же, как и тогда… Это наши, мелькнуло в голове Вероники; ну – скажите же что-нибудь! Спиздите мыло!

Но молодой голос не нарушил тягостного молчания. Вместо него, будто в насмешку над Вероникой, извне кабинки до ее ушей долетел долгий, тоненький, жалобный, пропадающий в тишине вздох чьей-то задницы, после чего пожурчала вода и опять хлопнула дверь. Вероника скривилась от бессилия, от жажды оргазма.

– Скажи что-нибудь матерное, – попросила она Марину, не открывая глаз.

– Хуй, – моментально отозвалась Марина.

– Еще.

– Еще – хуй? или что-нибудь другое?

– Что угодно.. еще… ах… А-ах… Ну!

– Пизда… твоя пизда! – внятно сказала Марина, довольная тем, что ее собственная низкая сущность, вовсе сейчас неуместная, слава Царю, не появилась. – Как радуется твоя пизда! – продолжала она на все лады, уже вполне уверившись в неприступности Царевны. – Ах, как хорошо твоей пизде, как ей сладко! Как облизывается твоя пизда! Она стонет от наслаждения, твоя пизда! Она вот-вот заплачет от наслаждения, твоя пизда… ну, открой краник своей пизды… такой чудный, заветный краник… дай своей милой пизде пролиться дождем… а, Вероника!

Вероника открыла требуемый краник.

Марина гордо выдержала не слишком сильную боль от ногтей Вероники, впившихся ей в предплечье, а вот рот ей прихлопнула – громкость стонов показалась ей чересчур. Вероника обмякла, навалилась на Марину, поцеловала ее ладонь, осторожно отвела ее от своих губ и расхохоталась.

– Что-то новенькое, – удивилась Марина, – после оргазма многие хохочут, но ты раньше как-то не… Может, это специфически туалетное?

– Твои реплики, – давясь со смеху, объясняла Вероника, – это вдруг напомнило мне знаешь кого? Футбольного комментатора. Ах, как хорошо играют наши! Ну давайте, ребята, еще пара минут в запасе, забейте же наконец!

Марина улыбнулась.

– Это было так классно! – сказала Вероника, успокоившись. – Это было… ужасно классно! Знаешь… давай повторим это перед ней, когда вернется, а?

– А кто так пукнет?

– Можно и без этого…

– Ну да! Без этого не тот кураж.

Они выбрались из кабинки и посмотрелись в зеркало над умывальником. Они были неплохи; Вероника разве что слегка подвела губы, оставившие свой отпечаток на ладони Марины. Марина рассмотрела этот отпечаток и приложила его к своим губам.

– Признайся, – сказала Вероника, – ты все же испытываешь ко мне влечение, а?

– Не такое, как ты к ней, – покачала та головой. – У меня сдержанная натура.

Вероника опять вспомнила, как Марина кончала. Хотела было дружески ее подколоть… но передумала.

– Я ничего не знаю о твоей интимной жизни, – сказала она и поправилась, не удержавшись хотя бы от намека, – почти ничего. У тебя есть любовник?

Марина опять улыбнулась.

– Вероника, – сказала она укоризненно, – как-то раз я назвала тебя не безнадежной… но все-таки ты, кажется, очень трудный и капризный пациент.

– Но у нас перерыв, – заметила Вероника.

– Тем более мы не должны обсуждать личные темы…

Они вернулись за стол и обнаружили, что пепельницы за время их отсутствия так и не появилось. Вероника хмыкнула и демонстративно закурила новую сигарету, но бармен и тут не обратил на них никакого внимания.

– Вот сволочь! – громко сказала Вероника. – Ему до нас дела нет.

– Оставь, – махнула Марина рукой. – Вернемся к делу. Все, что я хотела узнать, я узнала до нашего перерыва; теперь – если хочешь, конечно – возвратись к свободному повествованию и опиши мне свою проблему так, как ты ее понимаешь сама.

– Разумеется, хочу, – хмыкнула Вероника. – Если помнишь, в конце марта выдались очень теплые дни. Как бы предчувствуя наш грядущий отъезд, я решила устроить большую уборку. Окна, просушка одеял… и так далее.

– Ясно, – сказала Марина. – Но с наступлением теплых дней это вполне естественно.

– Я перевернула в квартире буквально все.

– Тоже пока не вижу ничего ненормального.

– Я обнаружила тайник. Ну, может, тайник – это громко сказано… в общем, укромное место.

– Ага.

– Там было… попробуй угадать, что.

– Деньги?

– Нет. Не деньги, не любовные письма…

– Вероника, – напомнила Марина, – у нас же не треп… не нужно этой драматургии. Это был тайник Валентина? Я хочу сказать… не кого-нибудь из детей?

– Валентина, – сказала Вероника медленно. – Там были принадлежащие ему вещи… ну, трусы. Это были именно его трусы, понимаешь? Три пары.

– Хм, – сказала Марина, стараясь уразуметь смысл сказанного. – Три пары трусов в тайнике. Это все?

– Нет, – сказала Вероника, – то есть кроме трусов, там ничего не было, но это не все про трусы. Дело в том, что они были не совсем обычные. У всех этих трусов… этих пар трусов…

– Ну?

– Я боюсь, – сказала Вероника и понизила голос почти до шепота. – У них были вырезаны те места, куда упираются его чресла.

– Не поняла.

– Чего здесь не понять? – разозлилась Вероника, после туалета опять вполне смелая. Она машинально поискала глазами пепельницу и, не найдя, стряхнула пепел на пол. – Ты представляешь себе трусы?

– Мужские?

– Да какая разница! – Вероника отшвырнула сигарету куда попало, раскрыла сумочку, нервно покопалась в ней, вынула карандаш для бровей и нарисовала им силуэт на бумажной салфетке. – Вот трусы. А вот так вырезано. Ножницами, должно быть.

– Хм. Извини, я плохо соображаю в рукоделии…

– Только без намеков! – обиделась Вероника. – Во время сеансов я не камеристка, а пациент.

– Какие еще намеки? Мне просто кажется, что трусы от такой операции должны развалиться.

– О Господи, – досадливо вздохнула Вероника. – Тебе показать?

– А они у тебя с собой?

– Что ты! Я же восстановила тайник, притворилась, будто ничего не обнаружила. Но я сделала модель. – С этими словами Вероника бросила карандаш во все еще раскрытую сумочку и достала оттуда бумажный пакет, покрытый черно-бело-зелеными треугольничками универмага «Английский Крой». Она положила пакет себе на колени, извлекла из него изуродованный аксессуар и развернула его перед Мариной, держа снизу и сбоку от столика и при этом беспокойно оглядываясь, как арбатская спекулянтка в прежние времена. – Вот, смотри. Специально купила такие же, чтобы было один к одному.

Марина посмотрела.

– Как видишь, они действительно распадаются, но лишь частично, – прокомментировала Вероника, с облегчением укладывая пакет назад и разрывая на части салфетку с изображением.

– Ты специально покупала и портила трусы, чтобы показать мне, как это выглядит? – изумилась Марина.

– Отнюдь, – сказала Вероника, – я делала это скорее для себя. Нет-нет, да и посмотрю на них, подумаю… Я все пытаюсь понять, зачем это. И не могу понять. Марина, мне страшно. Ты не смотрела фильм «Федора»? Старый триллер, с молодым Брандо… (Марина покачала головой отрицательно.) Одна сумасшедшая кинозвезда решила сохранить вечную молодость, заставила несчастную девушку выдавать себя за нее… В общем, герой делает обыск… открывает комод… а там…

Вероника передернула плечами.

– Там были сложены белые перчатки. Огромное количество белых перчаток. Зачем? На какой-нибудь перчаточной фабрике это было бы в порядке вещей… но дома, в комоде… и в сочетании с прочими жуткими деталями…

– Ну, и зачем они были? – полюбопытствовала Марина.

– Чтобы скрывать истинный возраст рук. Но сюжет фильма здесь не при чем… я просто хотела описать тебе характер своего страха. Мне непонятно, и я боюсь.

– М-да, – сказала Марина. – В этом смысле, пожалуй, твои две проблемы и впрямь связаны. Я установила, что фактическим зерном первой проблемы является именно страх.

И она коротко пересказала Веронике мысли, возникшие у нее в конце первого сеанса.

– Вот оно что! – сказала на это Вероника. – Теперь я многое вижу в другом свете. Но, к сожалению, моя вторая проблема не исчерпывается одним лишь страхом. Дело в том, что меня теперь тянет к нему.

– К чему – к страху? к тайнику?

– К Валику; притом здесь целый клубок ощущений. Хотела бы я, чтобы это было лишь любопытством! типа, объясни, зачем испортил три пары трусов. Нет, Марина; это гораздо глубже. Здесь и гибельная, влекущая тайна, и вина перед ней – я уже думаю о нем больше, чем о ней, веришь? да и перед ним что-то вроде вины – ведь я долгое время считала его серой, ничем не примечательной личностью. А видишь, как оно все повернулось, – грустно сказала Вероника и закурила еще одну, третью по счету.

– Бармен! – позвала Марина и открыла маленький словарик. – Уна сенисера, пор фавор.

Бармен вскинулся, засуетился за стойкой, присмотрелся к столу двух француженок и, вероятно, понял, чего они хотят. Через недолгое время он и впрямь принес пепельницу – и по пластинке жвачки каждой француженке в качестве regalo de casa.

За соседний столик сели двое русских – спортсменов, должно быть, судя по тому, какие они были могучие и как немедленно и вольготно принялись ругаться матом, предполагая, что никто вокруг не поймет. Две дамы понизили голос, чтобы спортсмены не догадались, что они тоже русские – и чтобы не стали поэтому приставать.

– Да-а, – протянула Марина, качая головой. – Озадачила ты меня, Вероника! Боюсь, однако, что это проблема вовсе не психоаналитическая, а в первую очередь детективная.

– Ты хочешь сказать, что пока не будет установлено истинное назначение этих трусов…

– Да, ты правильно поняла; может быть, все это настолько просто, что проблема отпадет сама собой. Может быть, он нуждался вовсе не в таких трусах, а в тех лоскутках, которые вырезал – тебе такое не приходит в голову?

– Но зачем тогда лоскутки?

– Да какая разница? – пожала плечами Марина. – Мужчины в основном идиоты; он мог использовать их, к примеру, для протирки очков или чего-нибудь вроде рыбной ловли. Не думаю, что это страшно или загадочно.

– Если ему нужны были лоскутки, – задумчиво сказала Вероника, – зачем он тогда трусы спрятал, а не выбросил?

– Может, просто забыл, – предположила Марина, – а может, жалко стало выбрасывать… Вижу, – добавила она недовольно, – зря я подала тебе мысль о лоскутках. Теперь будешь думать еще и об этом. Надеюсь, не купишь еще одни трусики, чтоб посмотреть, на что похож лоскуток?

– Дурацкий сеанс, – внезапно вспылила Вероника и едва не расплакалась. – Ты просто стебаешь меня… это что, норма такая – издеваться над пациентом? А как же врачебная этика?

Два спортсмена, заслышав русскую речь с соседнего стола, опешили от неожиданности и враз перестали материться.

– Петя, ё-моё, – тихонько сказал один из них, – сидим, выражаемся… а девочки-то все понимают.

– Ты думаешь? – засомневался другой.

– Бля буду! Надо бы типа извиниться.

– С х-- ли? Всю жизнь при бабах матерюсь.

– То Кизлев, а то заграница. Чуешь разницу?

– Ага. Давай шампанское им пошлем.

– Еще подумают, что мы их типа снять хотим.

– А чего бы их, кстати, не подснять?

– А тренер что сказал? Режимим, Петя.

– На х-- тренера и этот режим…

– Нет уж, Петя, – тихо, но решительно возразил первый спортсмен, – клеить девочек будешь у себя в Кизлеве. А здесь мы представляем свою страну! К тому же на это и денег не хватит: карты наши заблокированы, наличных с гулькин х--, а шампанское тут, браток, вовсе не дешево.

– Тогда лучше вообще не извиняться.

– Ты прав. Давай просто сделаем вид, типа смущены.

– Давай.

И они оба явно смутились.

Однако же, в свою очередь, смутилась и Марина.

– Бля буду, – пробормотала она с недоумением, – я не думала, что ты воспримешь это так резко… Видимо, случай более запущен, чем кажется… типа реактивный синдром… А почему бы тебе не задать прямой вопрос Валентину?

– Он не ответит. Или наврет. И будет гораздо хуже; так у нас с ним неинтересно, но по крайней мере устойчиво… говорю, стена поднимется еще выше.

– Ты могла бы превратить это в игру. Не вернуть трусы на место, но и ничего не сказать, чтобы теперь уже он задумывался… или, например, оставить в тайнике что-нибудь свое…

– Благодарю покорно, – сказала Вероника. – Я правильно понимаю, что сеанс психоанализа кончился?

– Успокойся, – скривилась Марина, – сказано тебе: вторая проблема для анализа не готова. Кстати! ты что-то говорила о непостижимой связи проблем. Выходит, ты тоже догадалась о страхе?

– Не совсем. Я просто имела в виду, что первая проблема возникла у меня из-за Зайкиных отношений с Филиппом. А ведь Зайка – это моя проекция… помнишь? Получается, что обе проблемы связаны с мужьями – с моим собственным мужем и с мужем моей проекции.

– Ну и что? – спросила Марина.

– Не знаю, – сказала Вероника. – Говорю же, непостижимая связь.

– Ладно, – вздохнула Марина и разочарованно посмотрела на часы. – Не очень-то утешает: два сеанса, а результата никакого.

– Ну, не совсем никакого, – примирительно сказала Вероника. – Установлено насчет страха; а что касается второй проблемы, то я согласна ее отложить.

– Может, ты пока подождешь бояться трусов? – с надеждой предположила Марина. – До выяснения…

– Ты думаешь, можно отложить страх на потом?

– А почему нет? Ребенок не смог бы; но ты же взрослый человек и хотя бы в какой-то мере вольна над своими эмоциями.

– Я подумаю, – медленно сказала Вероника. – Может быть, эта идея – самое важное, что прозвучало за оба сеанса… для меня, конечно, – поправилась она, – ты понимаешь… Может быть, это моя путеводная звезда.

 

Глава XXXVIII

Встреча во дворе. – Фокус с багажником. – Смертельный груз. – «Надо отметить!» – В погребке. – Неудачные дни мальчика Леши. – Желание сказать «да». – Стыд и радость

Тепло распрощавшись с Вероникой, Марина прогулялась по солнечной эспланаде, дала десять песет профессиональному нищему, за «Макдональдсом» свернула в сумрачный переулок и зашла во двор обветшалого, предназначенного на слом здания. Здесь она подошла к ожидавшему ее темно-серому «Сеату-Толедо», открыла заднюю дверь салона и уже вознамерилась сесть, как вдруг сцена, разыгрывающаяся в двух шагах от машины, привлекла ее внимание – она даже сама не смогла бы сказать, почему.

Сцена эта была совершенно обычная – облезлый, видавший виды «москвич» не заводился; хозяин или во всяком случае водитель открыл капот и шнырял между кабиной и двигателем, пытаясь устранить поломку, а справа от «москвича» стоял мальчик в курточке из кожезаменителя, взирая на усилия водителя молча и с выражением разве что легкой досады на лице.

Испытывая смутную тревогу от непонятности своего побуждения, Марина рассмотрела вначале водителя «москвича» и не нашла в нем решительно ничего примечательного. Он был средних лет и одет очень просто; лицо его, кроме непосредственных технических забот, отражало долгий трудовой стаж по рабочей профессии, в целом положительный моральный облик и, может быть, самую чуточку излишне позволенного накануне. Затем Марина рассмотрела мальчика и тоже не нашла ничего. Ему могло быть двенадцать лет, а могло и четырнадцать; он был скорее симпатичный, чем уродливый, и скорее упитанный, чем худой, но все это укладывалось в рамки чего-то среднего. Единственным в этой парочке, что могло тянуть хоть на какую-то оригинальность, было отношение мальчика к водителю да и вообще к происходящему: он вел себя так, будто водитель ему не родственник, а персональный шофер, который день изо дня копается в своей машине и никак не может починить окончательно; и полагалось бы его уволить, да жаль.

Оттого, что никакой другой мысли в голове не мелькнуло, Марина решила проверить такое предположение. Она сделала два шага, отделяющие ее «Толедо» от «москвича», и с сочувственным видом уставилась на последний. Прождав несколько секунд, позволяющих уже завести разговор, она посмотрела на мальчика и спросила:

– Мальчик, у тебя проблема?

– Ага, – кивнул мальчик, бросив на нее короткий и безразличный взгляд. – Не заводится.

– Может быть, я чем-нибудь помогу?

– Помоги, – согласился мальчик запросто, но без особенной радости. – Мне нужно кое-что перевезти.

С этими словами, не обращая внимания на продолжавшего копаться в моторе водителя, он проделал несколько странных манипуляций. Вначале он открыл багажник «москвича», затем полез в скопление проводов на задней вертикальной стенке багажника, что-то там нажал или повернул, затем снова закрыл багажник, а затем согнулся в три погибели и что-то еще раз нажал или повернул под бампером старенького автомобиля.

Едва он сделал это, как крышка багажника «москвича» плавно раздвинулась – незаметная глазу трещина или просто царапина неправильной, зигзагообразной формы вдруг разошлась, чем-то напомнив Марине выбегающую из металлических зубцов ступень эскалатора или, может быть, машинку для стрижки волос. Мальчик взялся за кромку образовавшейся прорези и дернул ее вверх. Часть крышки багажника поднялась и явила под собой бардачок, явно не предусмотренный конструкцией автомашины и представлявший собой настоящий тайник – толщиной не более «дипломата», но весьма поместительный из-за своих приличных размеров и сплошь забитый какими-то плоскими квадратными пакетами.

– Бери, – сказал мальчик и показал Марине пример, вынув из тайника столько пакетов, сколько мог унести в руках. Затем он сделал два шага к Марининому «сеату» и уже наладился было положить пакеты на заднее сиденье (благо дверца так и оставалась открытой), но передумал и коротко бросил водителю: – Открой багажник. – Даже «пожалуйста» не сказал.

Маринин водила – рыжеволосый крепыш по имени Карлос, которого Марина прозвала про себя Карлссоном – вышел из машины и вопросительно посмотрел на нее. Марина кивнула ему, стараясь не выказать улыбки, которая из-за забавности происходящего так и готова была уже нарисоваться на ее лице. Она запустила руки в секретный бардачок и обнаружила, что плоские пакеты довольно тяжелы. Они были аккуратно завернуты в нечто грубоватое и слегка маслянистое, похожее на толь, и по отдельности перевязаны тонким прочным шпагатом.

Мальчик тем временем положил свои пакеты в багажник «сеата» и вернулся за новой порцией. То же самое сделала и Марина; вернувшись к багажнику «москвича», она увидела, что его водитель прекратил копаться в двигателе, встал рядом с машиной и понурился. Мальчик не сказал ему ни слова. На этот раз он предоставил Марине вынуть столько пакетов, сколько она могла, а затем забрал все остальное и локтем прихлопнул секретную крышку. Багажник снова с виду стал обычным, разве что с едва заметной трещиной или царапиной близ стекла.

Переложив пакеты, мальчик прежде Марины влез в открытую дверцу «сеата». При этом он не спросил у нее на то разрешения и даже не попрощался с водителем «москвича». Какой невоспитанный мальчик, подумала Марина. Зря, наверное, вызвалась ему помогать.

– Куда едем? – спросил Карлссон.

– В Лефортово, – сказал мальчик.

– Вот так, – улыбнулся Карлссон. – Прямо туда?

Мальчик хмыкнул и ничего не сказал.

Карлссон пожал плечами и порулил куда было сказано. Марина размышляла, стоит ли ей заводить разговор с немногословным мальчиком и сколько времени она потеряет на своей благотворительности. На беду, она не прихватила в дорогу никаких полезных книг; все, что у нее было с собой – это аудиоплэйер с учебной кассетой по испанскому языку. Вздохнув, она нацепила наушники и включила кассету. Мальчик сидел смирно, не проявляя к ней интереса и глядя то перед собой, то в окно.

Невдалеке от площади Революции мальчик оживился, бросил взгляд на Марину и шумно втянул воздух сквозь зубы – типа, слюнки текут. Марина насторожилась. Может, он ненормальный, подумала она и не сказала ничего. Тогда мальчик, вероятно предполагая, что Марина не слышит его из-за наушников, повторил этот звук громче, на этот раз сопровождая его выразительной мимикой и искательно заглядывая в лицо Марине.

Марина сняла наушники.

– В чем дело, мальчик? – спросила она строгим голосом. – Тебе нехорошо?

– Что-то захотелось поесть, – сказал мальчик. – Сейчас будет «Русское Бистро»; давай там перекусим.

– Хм. Ну давай.

Карлссон недовольно покачал головой, но даже не обернулся и послушно остановил около «Русского Бистро».

– Только денег у меня нет, – предупредил мальчик, когда они вышли. – Покормишь меня?

– А ты много ешь? – спросила Марина, довольная, что завязался хоть такой разговор.

– Обычно не очень, – сказал мальчик. – Но сейчас, наверно, съем много.

– Слишком много я тебе не дам, – сказала Марина.

– Ты шутишь? – несмело предположил мальчик.

– Вовсе нет. Я по профессии медсестра; знаешь, что бывает, если переешь с голодухи? Заворот кишок…

За этим разговором они выстояли маленькую очередь и взяли каждый что хотел. Мальчик взял себе два пирожка с мясом и два с печенью, а также две порции бульона. Марина взяла клюквенный сок. Глядя на нее, мальчик подумал и тоже взял себе еще и клюквенный сок.

А он забавный, подумала Марина. Вовсе никакой не ненормальный; просто стесняется, должно быть. И давно не ел. Бывает.

– Скажи, – спросила Марина, когда они сели за столик, – а что это за пакеты, которые мы везем?

– Взрывчатка, – ответил мальчик.

Поскольку он говорил с набитым ртом, слова звучали невнятно, и Марина решила, что она не расслышала. Потом она подумала, что мальчик пошутил.

– Взрывчатка? – переспросила она. – Динамит?

– Не ори, – сказал мальчик. – Никакой это не динамит. Это типа тротила, только гораздо лучше.

Марина внезапно почувствовала, что мальчик не врет.

– Слушай, – тихонько спросила она, – а моя машина не взлетит вместе с нами на воздух?

– Нет, – опять невнятно ответил мальчик, – я хорошо все упаковал.

Она на какое-то время оставила его в покое, наблюдая за тем, с каким удовольствием он поглощал бульон, и пытаясь понять, как ей вести себя в такой ситуации. В конце концов любопытство пересилило, и она спросила:

– Ты террорист?

– Не-а, – мотанул головой мальчик, жуя третий по счету пирожок и с сожалением посматривая на единственный оставшийся.

– Понимаю, – сказала Марина, – ты курьер.

– Нет, – сказал мальчик и дожевал пирожок. – Я сам все делаю, своими руками.

– И эту штуку с багажником, что ли, тоже сам?

– Ага, – гордо сказал мальчик. – Понравилось?

– Ну. Даже не верится.

– Никто не верит.

– А скажи, мальчик, – спросила Марина едва ли не шепотом, заинтересовываясь все больше и больше, – зачем ты это делаешь? Ведь ты же не будешь утверждать, что на самом деле устраиваешь взрывы?

– Утверждать не буду, – сказал мальчик и взялся за четвертый пирожок, – но на самом деле я их устраиваю.

– Вот это да, – сказала Марина. – А как тебя зовут?

– А тебя?

– Я первая спросила.

– Лешей, – сказал мальчик, – но это имя ненастоящее, учти.

– Понимаю, – сказала Марина. – Леша так Леша… А ты вообще – чем занимаешься? А сколько тебе лет? Ты же, наверно, учишься в школе… или бросил из-за этих дел?

– Ты кое-что забыла, – сказал мальчик, перестал жевать и посмотрел на Марину не мигая. Такой взгляд был для нее неожиданным; под ним ей стало слегка не по себе.

– Что именно? – спросила она его, как взрослого, холодно и с легким оттенком самозащиты.

– Я спросил, как тебя зовут.

Марина улыбнулась.

– Ах, да. Меня зовут… Мария.

– Хорошо, – сказал Леша, кивнул головой, снова начал жевать и снова сделался простым и забавным.

– Но ты тоже не ответил на мои вопросы, – напомнила Марина.

– Я учусь в школе, – сказал мальчик. – Не бросил. Мне сегодня исполнилось тринадцать лет.

– Как, прямо сегодня?

– Ага.

Марина растерялась.

– В таком случае, – предложила она, – что, если я угощу тебя еще чем-нибудь? Только не в «Бистро». Давай съедим что-нибудь сытное и десерт… надо же отметить твой день рождения!

– А какой десерт? – спросил Леша.

– Какой выберешь. И еще – выпить шампанского… это же нормально для тринадцати лет?

– Ну, – сказал Леша с еле заметной улыбкой. – Только я его не люблю. А вот десерт – это идея хорошая.

Они встали, отнесли свои подносики куда положено и как бы друзьями пошли назад в машину.

– Можно я сяду вперед? – спросил Леша.

– Можно, – озадаченно сказала Марина. – А почему ты сразу не сел вперед?

– Не хотел, – сказал Леша и быстро отвернулся, открыл дверцу и сел рядом с водителем.

Как же, подумала Марина. Не хотел! Решил просто, что это я еду на лакомом месте. Потому и залез на заднее сиденье… маху дал! Конечно, как я сразу не догадалась; какой мальчишка по доброй воле полезет на заднее сиденье? Выходит, вовсе никакой он не невоспитанный. Ужасно забавный пацан.

– Карлос, – сказала она, – я передумала.

– Не едем в Лефортово? – спросил Карлссон.

– Едем, но по дороге нужно найти ресторан. Кстати… ты сам уже пообедал, Карлос?

– Я бы, с позволения сеньориты, отлучился на полчасика, пока вы будете в ресторане…

– Жаль, Карлос, но это никак невозможно. Лучше купи себе что-нибудь сейчас по дороге… обстоятельства таковы, что машина в любую минуту может понадобиться. – Говоря это, Марина подумала, что Леша, верно, оценивающе прислушивается к ее словам, а может, и запоминает формулировки. Кто же все-таки был на «москвиче», подумала она. Вряд ли родственник повез бы с тротилом. Значит, не родственник; но если у него нет денег – что за интерес такого возить?

– Нет проблем, – сказал Карлссон, делая левый поворот через сплошную линию. – Я знаю тут один погребок, а рядом куча киосков…

– И еще я тебя очень попрошу, – сказала Марина, – пока мы не доехали до Лефортова, не нарушай правил по мелочи, vale?

– Как скажете, – буркнул Карлссон и надулся.

Погребок оказался что надо – дорогой, вкусно пахнущий, а главное, немноголюдный.

– За тебя, – сказала Марина и подняла бокал шампанского. – Расти большой!

– Спасибо, – серьезно сказал Леша и тоже поднял свой бокал с какой-то жуткой газировкой – «Спартак-Колой» или чем-то вроде этого.

Они принялись за вкусный шашлык; Марина заметила, что Леша ест теперь значительно медленней и аккуратней. Бедный парнишка, подумала она. Сутки, небось, не ел… с его странными заботами это вполне возможно.

– Леша, – не вытерпела она до окончания блюда, – а кто это был, на «москвиче»? Родственник?

– Нет, – сказал Леша. – Так… дядька один. Просто помогает. По своему желанию.

– Ради чего, извини? Это же опасно. Ты-то еще несовершеннолетний… можешь, если что, и под дурачка смолотить… а он – понимает, что делает?

– Ему все равно, – сказал Леша. – У него сына убили, теперь ему все равно.

Марина поежилась.

– Боже, – сказала она. – Я вижу, ты и на самом деле террорист… Как же ты мог мне довериться? А если бы я…

Леша помотал головой.

– Я же вижу, что ты не из таких.

– А где ты устраиваешь взрывы? – спросила Марина.

– Сейчас возле посольств, – ответил Леша. – Вернее, собирался возле посольств… а! – с досадой махнул он рукой. – Дал тут двоим по гранатомету, объяснил четко, куда стрелять, куда сматываться… а у них в последний момент ручонки затряслись. Балбесы! – воскликнул он в крайнем раздражении. – Оружия жалко; бросили прямо на проезжей части, не забрали с собой… да ты, может, видела – передавали… После поехал посольства взрывать, а возле каждого уже милиции немерено.

– Ага, – сказала Марина. – И что тогда?

– Да ничего. Взорвал жандармерию на Кузнецком Мосту… ну, чтоб хоть что-нибудь! а еще куча взрывчатки осталась. Вот я ее и везу в хранилище.

– Леша, – спросила Марина, – а тебе самому не страшно этим заниматься?

– Нет. Со мной не случится ничего.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– А давно ты?..

– Не-а. Месяц всего.

– Вот как, – сказала Марина.

– Это временно, – не слишком вразумительно заметил Леша. – Это я себе руку набиваю.

– Для чего?

– Не знаю. Просто надо руку набить.

Марина помолчала.

– Раньше я занимался другим, – сообщил Леша, и Марина подумала, что это его первая фраза, сказанная по собственной инициативе – до этого он только отвечал на ее вопросы. – Авиамоделизмом, компьютерами… тоже неплохие дела, только детские. А как на сербов напали, тут я и спохватился; думаю – быть войне! А то все мир да мир… так и помрешь, не повоюешь.

– Тебе хочется воевать? – удивилась Марина.

– Всякому хочется, – ответил Леша. – А еще я читал, что каждое поколение должно пережить войну… а мое еще не пережило.

– А как же Чечня? – спросила Марина.

– Это не война, – сказал Леша, помрачнел и сразу сделался как бы старше своих лет.

– Как не война? там же погибло столько людей…

– Не война, – упрямо повторил Леша. – На войне воюют солдаты; а если всех, кто убивает, считать солдатами, значит, московские бандиты – это целая армия. Кавказ надо усмирять, – сказал он так, что Марина вздрогнула. – Ну погодите, – добавил он как бы сам себе, – когда-нибудь и до вас доберемся.

– Ты так говоришь, – сказала Марина, все еще поеживаясь, – будто у тебя есть какой-то конкретный план.

– Нет, – покачал головой Леша. – Пока нет.

– Пока нет, – повторила Марина, прислушиваясь к себе. – Странно. Мы с тобой знакомы не больше часа…

– …а я тебя будто знаю всю жизнь, – ехидно подсказал Леша. – Может, ты в меня втюрилась, Мария? В ресторан повела… Сейчас много таких… по малолеткам!

– Фу на тебя, – сказала Марина и почувствовала ранее с ней не случавшееся. Будто у Царевны была голова, и сейчас эта голова закружилась. – Скажи лучше, – спросила Марина, с трудом обретая опору Царевне, – почему ты с первой же фразы обратился ко мне на «ты»? Ведь я все-таки как бы тетенька, а тебе только тринадцать… да и то всего один день!

– А я со всеми на «ты», – сказал Леша.

– Как? а с педагогами в школе?

Леша скривился.

– Они на меня махнули рукой. Психом считают.

– А… школа-то обычная? не для психов?

– Еще чего, – ухмыльнулся Леша. – Я не так уж плохо учусь… как говорят, добросовестный середнячок. Мог бы и лучше, да времени нехватает… ну, и выделяться тоже не хочу. Понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво сказала Марина, – и очень даже хорошо.

– Да? А хочешь мне помогать?

– Не знаю, – сказала Марина, ощущая огромное желание немедленно сказать «да», начиная бояться этого желания и сопротивляясь ему изо всех сил. – Смотря чем…

– Тот дядька мировой мужик, но машина у него ни к черту, – сказал Леша, совершенно точно не замечая ее внутренней борьбы. – С ним меня выловят. Вот бы ты вместо него, а? Я бы тебе тоже багажник переделал…

Марина молчала, все еще боясь, что первым словом, которое она произнесет, будет «да».

– Страху нет, – продолжал мальчик, – с таким багажником хоть куда. Сколько раз уже обыскивали… без собаки, конечно… Никому не приходит в голову.

– Я… подумаю, – с трудом сказала Марина.

– Тогда не надо, – сказал Леша. – Забудь.

– Но у меня же еще Карлос… и вообще – разве ты не понял, что это служебная машина? Такие решения не принимаются с кондачка.

Леша улыбнулся.

– Не надо, – сказал он. – Без обид.

Наступило молчание. Марина нырнула в него, как в прохладный бассейн после невыносимо жаркой бани. Она наблюдала, как Леша ест мороженое, и пыталась упорядочить все происшедшее, начиная с того момента, когда будто кто-то толкнул ее к старенькому «москвичу».

– Ты очень необычный мальчик, – сказала она наконец. – Другие в твоем возрасте валяют дурака… пичкают себя всякой ерундой, или в лучшем случае машины моют на стоянках… Откуда ты деньги на все берешь?

– Не люблю деньги, – поморщился Леша. – Все беды от них.

– Ты говоришь как философ, – заметила Марина. – Как философ или какой-нибудь романтический герой из далекого прошлого.

– Знаешь, – сказал Леша и даже ложечку отложил, и Марина поняла, что сейчас услышит нечто важное, – иногда мне кажется, будто это все другая жизнь… не та, что на самом деле. Как сон. Как будто что-то когда-то изменилось и дальше пошло не так – и вот стало то, что есть. А на самом деле должно быть совсем другое… понимаешь?

– А что именно?

– Что изменилось? Не знаю.

– Нет, что должно быть?

– Тоже не знаю, – вздохнул Леша.

– А хотел бы знать? – спросила Марина, предвосхищая ответ.

– Еще бы, – хмыкнул Леша. – Может, ты знаешь?

– Может, и знаю, – загадочно улыбнулась Марина. – Не все тебе меня удивлять…

Леша уставился на нее с недоверчивым видом.

– Загадками говоришь, тетенька.

– Скажи, Леша, – спросила Марина, – что ты будешь делать после Лефортова?

– Сегодня?

– Ну да. Сразу, как только.

– У меня много дел.

– А давай съездим еще в одно место.

Недоверие в глазах Леши усилилось.

– Ты же сам выбрал меня, – хмыкнула Марина. – Если я надумала тебя сдать, зачем бы я предупреждала? Я бы тебя даже из машины не выпустила… отвезла бы куда положено вместе с твоим тротилом.

– Не знаю, – сказал Леша.

Теперь твоя очередь сопротивляться, азартно подумала Марина. Но куда тебе… Сейчас я тебя добью.

– Между прочим, – обронила она, – я отвела бы тебя в настоящие секретные московские катакомбы. Ты, кажется, нуждался в помощи? Так вот, я помогла бы тебе… просто ты еще не знаешь, как.

Ему очень хочется спросить – как, подумала она. Но он не спросит.

– Хорошо, – кивнул Леша. – Тогда давай быстрей.

– Боишься, чтобы я не передумала?

– Просто хочу быстрей.

И правильно хочешь, думала Марина по дороге в Лефортово, в течение которой они не обменялись ни словом. И в самом Лефортове, где она вначале даже не вышла из машины, будучи уже уверенной, что он не сбежит. Но когда он появился опять из какой-то кирпичной щели, испачканный, запыленный, подошел к передней дверце «сеата» и сделал движение, чтобы ее открыть, неведомая сила вытолкнула ее прочь из салона, наполнив стыдом за то, что она позволила ему таскать, пылиться и пачкаться. Она посмотрела на него. Он стоял против солнца, и светлый ореол вокруг его фигуры вначале показался Марине оптической иллюзией; присмотревшись внимательней, она поняла, что оптика здесь не при чем. Тогда, едва удерживая себя от внезапных слез и от желания склониться в низком поклоне, она лишь открыла перед мальчиком дверцу, подождала, когда он сядет, захлопнула за ним дверцу и затем уж села на свое место сама, и снова все стало милым, понятным и радостным.

Она специально не повела его через Романов переулок, где ходы больше напоминали какой-нибудь американский институт. Желая удивить его воображение, а может, просто продлить свое пребывание с ним, она повела его со станции метро «Боровицкая» – теми самыми ходами, какими когда-то вели ее саму; они шли вначале вдвоем, и она искоса любовалась его изумленной физиономией, и как его изумление росло пропорционально пройденному пути и численности охраны. Она уже давно получила высокий ранг вместе с правом ходить многими ходами, как и являться в штаб без звонка и без приглашения; вот только на мальчика ее права не распространялись, поэтому пришлось ему, обалдевшему от виденного, посидеть в комендатуре штаба, пока князь Георгий не освободился для нее.

– В чем дело опять? – буркнул он вместо приветствия. – Ты знаешь, как я отношусь к таким визитам.

– Да? – лукаво спросила Марина. – А если произошло нечто экстраординарное?

– Судя по твоему благополучному виду, – проворчал князь, – ничего такого не могло произойти; должно быть, для тебя это слишком мудреное слово.

– Ваше сиятельство, – сказала Марина, – вы вправе меня отругать; только как бы вам не было совестно ровно через пять минут… впрочем, – заметила она как бы про себя, – поскольку мне полагается премия, то чем больше вы будете меня ругать, тем премия будет ценнее.

– Какая еще премия? – рявкнул князь. – За что?

– За то, что я решила одну из двух стоявших передо мною задач, – торжественно и с расстановкой произнесла Марина, – таким образом, половина моей миссии выполнена. Запомните этот день, ваше сиятельство, и возрадуйтесь! ибо я привела вам царя.

 

Глава XXXIX

Сравнение Норвегии и Нью-Мексико. – Другие географические факты. – О расширении границ. – О климате средней полосы России. – Энциклопедии объемлют не всё. – Таинственный пакет. – Халява для олигарха. – Зачем нужен Чиппендейл

– Сьёкье, милая Сьёкье.

– Милый Вальд!

– Я – просто.

– Вижу… то есть слышу.

– Сьёкье… кстати, какое у норвежцев уменьшительное от твоего имени?

– Ты забыл. Это не норвежское имя.

– Ах, да. А как тебя называли в детстве?

– Тебе будет трудновато произнести.

– Ну… для идиота.

– Для идиота – говори «Сьё».

– О’кей. А норвежский язык трудный?

– Для меня почему-то нет… а вообще ты хорошо подумай, Вальд! Ведь у нас целых два языка.

– Я знаю, что в Швеции еще говорят по-фински… а у вас? по-шведски, что ли?

– Ты не понял: норвежских языка два. Ну, как тебе объяснить… две разные формы.

– М-да. И ты на обоих говоришь?

– Приходится…

– Расскажи мне про свою страну.

Сьёкье задумалась.

– Что тебе сказать? Норвегия – это государство на севере Европы.

– Ага!

– По территории… по территории примерно как штат Нью-Мексико.

– Вот оно что.

– Притом 70% этой площади не заселено… как, впрочем, и в штате Нью-Мексико.

– Ты смотри, какие похожие! А численность населения – тоже одна и та же?

– Ну да, еще чего! В Норвегии гораздо больше. Правда, я не знаю точно, сколько в Нью-Мексико, но вряд ли тут живет хотя бы два миллиона.

– А в Норвегии?

– Целых четыре; даже немного больше.

– Ух ты. Как в половине Москвы.

– Что ты хочешь этим сказать? – оскорбленно осведомилась Сьёкье.

– Только то, – испугался Вальд, – что мне досталось редкое, бесценное сокровище.

Сьёкье хмыкнула.

– Досталось, – передразнила она.

– А что… мы же жених и невеста, нет?

– Мы… да.

– Почему бы, кстати, не назначить день свадьбы?

Сьёкье помолчала.

– Вальд!

– А?

– По-моему, ты плохо представляешь себе фьорд.

– Так ты расскажи.

– Я рассказала бы… но это невозможно.

– Ну, хотя бы пару слов.

– Не знаю. Я просто хотела сказать… как бы тебе после Москвы не стало там скучно.

– Хм. А если будет скучно, поедем жить в город?

– В какой?

– В любой.

– Да. Только недалеко, чтобы часто возвращаться.

– А что, там так много городов?

– Если недалеко, то не меньше двух.

– А как называются?

– Хаммерфест и Тромсё.

– Вот видишь, сколько вариантов.

– Да… я вижу, нужно поговорить обо многом.

– Мы и говорим.

– Лучше бы не по телефону. Лучше бы в воде, а на худой конец в уютной мягкой постели.

– Не провоцируй меня.

– А что ты сделаешь? А ты самоудовлетворяешься без меня? Ты же сейчас вроде без женщин.

– Прекрати.

– Но это необходимо! Мне не нужен муж-импотент.

– Сьё… расскажи лучше еще про Норвегию.

– Хм… Тебя интересует длина береговой полосы?

– Конечно! Еще спрашиваешь.

– Двадцать тысяч километров.

– Сколько?

– Двадцать тысяч.

– Сьёкье, – сказал Вальд, хихикая, – я понимаю, что ты истинная патриотка, но у патриотизма тоже должны быть пределы. Двадцать тысяч километров – это больше радиуса Земли; собственно, это половина земного экватора.

– Именно так; теперь тебе, может, немножко больше понятно, что такое фьорд.

– М-да. А сколько всего фьордов?

– Классификации разные; лично я бы не стала считать. Это все равно что считать звезды.

– Сьё, я все больше хочу на фьорд.

– Я тоже.

– В следующий раз назначаем день свадьбы.

– Хорошо.

– Я целую тебя.

– Я тоже. Вальд?

– Ась?

– А как будет уменьшительное от Вальда?

– Тебе не повезло, девочка; это уже уменьшительное.

– А тогда как полное?

– Вальдемар.

– Ух ты!

– Мне тоже нравится. Так я целую тебя еще раз.

– Я тоже, Вальдемар, Вальд. Ведь у тебя вечер?

– И поздний притом.

– Ты дома?

– Я в уютной постельке… вот только без тебя.

– Да. Спокойной ночи.

– Я люблю тебя, Сьё.

– Я тебя тоже. Я буду ждать звонка.

* * *

Любимая! Если бы Вы не начали некоторое время назад столь стремительно расширять границы нашего мира, вряд ли я решился бы написать Вам о своих сегодняшних новостях. Но они для меня удивительны. Так как Вы уже ввели к нам не только наших маленьких, но и некоторых больших, позволю-ка себе и я то же. Надеюсь, Вы отнесетесь к этому со столь же спокойным и полным пониманием, какое проявил и я в отношении Вашей звездочки, девочки Маши; а сейчас речь пойдет о моей жене.

Вы и сами когда-то просили меня рассказать о ней кое-что… однако сегодня – даже не о ней самой, а о ее отражении, о проекции в моем сердце. (Но и девочка Маша была важна Вам – а значит, и мне – не как таковая, а через свое отражение в Вашей душе, ведь верно?) Перечитайте то немногое, что я Вам писал о своей жене; до сего дня я не мог бы ничего к этому добавить.

Но сейчас ситуация выглядит уже не совсем так. Здесь я должен изрядно отвлечься и припомнить еще один ранее изученный нами вопрос. Я говорю о хождении без трусов в джинсах; если помните, я подробно живописал прелести такого хождения и обосновал предпочтительность темных джинсов, на что Вы, с заставившей меня умилиться нежной заботой, но также и со свойственной Вам практичностью, воспретили мне ходить без трусов в холодное время.

Без стыда Вам признаюсь, что зимой я (как, впрочем, и большинство мужчин средней полосы России) надеваю под брюки кальсоны или даже более плотный спортивный трикотаж. Эти вещи – неизбежное зло нашего климата, но тем приятнее последующее освобождение от них. Когда именно? Здесь у каждого правда своя; лично я напялил джинсы на голое, едва миновали морозы – в этом году, если помните, был весьма теплый февраль. Я не стал докладывать Вам об этом, так как мы обсуждали в то время проблемы ничуть не менее значительные. Как и всегда.

Однако в марте сильно похолодало, и я оказался перед сложным выбором. Снова кальсоны или хотя бы трусы? Но я только-только успел вкусить телесной радости; член мой так не хотел снова в матерчатые тиски! Право же, лишить его выстраданной привилегии свободно болтаться внутри штанов было бы слишком жестоко. А не надеть ничего – значило, дорогая, нарушить Ваш благоразумный приказ.

И я нашел выход. Я взял несколько пар своих трусов и аккуратно вырезал ножничками ту часть, которая так мешала моему члену. Я уже писал Вам, что сам по себе член весьма вынослив и температурно неприхотлив; да и Ваш приказ был направлен именно на защиту прилегающей поверхности моего тела. Таким образом мне удалось совместить две, казалось бы, взаимоисключающие функции своей одежды; я стал ходить в этих полутрусах (я недолго думая назвал их полутрусами), заботясь лишь о том, чтобы они не попались на глаза моей жене. Я писал Вам, что она свыклась с моей летней манерой ходить без трусов; но кто знает, что бы могла она подумать при виде столь экзотического изобретения!

Ну как, удалось мне Вас заинтриговать? Теперь, наконец, подхожу к главному. Вчера вечером моя жена вернулась из-за границы; впрочем, «вернулась» – слово не то: она уехала с месяц назад в длительную служебную поездку и теперь приехала лишь на пару дней по делу. Она устала с дороги; она легла спать, не разбирая своих вещей. Я Вам писал, что люблю ее (вероятно, не меньше, чем Вы – Вашу девочку, звездочку); ночью я оберегал ее сон, а утром поднялся первым и пошел приготовить нам кофе.

SEND

Тут я вспомнил, что по дороге из аэропорта она говорила мне о замечательном сорте кофе, который она уже успела полюбить за границей и пачку которого теперь привезла с собой. Я решил сделать ей приятный сюрприз. Я открыл ее чемодан и нашел эту пачку. Одновременно я увидел несколько маленьких пакетов и, грешным делом, заинтересовался. Ведь любопытство свойственно не одним только женщинам, разве нет? Я открыл два-три таких пакета – те, что не были в сувенирной упаковке и, следовательно, не предназначались для кого-то стороннего.

Надо сказать, что в нашей семье не принято скрывать друг от друга содержимое сумок, кошельков и так далее. Я и полутрусы свои спрятал только затем, чтобы избежать лишних моральных проблем в первую очередь для моей супруги. Я хранил их в устроенном мной тайничке за томами энциклопедии – может быть, не столь уж надежном месте с точки зрения мастеров сыска, но во всяком случае скрытом с глаз моей жены (а заодно – и наших детишек).

Так вот – представляете ли Вы, дорогая, мое изумление, когда один из открытых мною пакетов явил мне… что бы Вы думали? Полутрусы! Может быть, подумалось мне, я не один такой умный? Может, в более развитых странах это уже общепринятый ширпотреб? Я присмотрелся к определяющему срезу. Я не технолог швейных изделий, но отличить отделанный край от просто обрезанного (и даже слегка сыплющегося) мне по плечу. Полутрусы были такие же, как у меня, то есть самодельные. Совпадение? Невероятно. Телепатия? Ерунда; в таких вещах я материалист и не верю в передачу на расстояние мыслей о галантерее.

Я спрятал полутрусы обратно, пошел на кухню и, делая кофе, задумался. Итак, жена все же нашла мой тайничок. Я без труда вычислил, когда это произошло. Незадолго до ее отбытия, когда вновь потеплело (притом резко; я вмиг отказался от полутрусов), она учинила большую уборку. Я помню тот день; он запомнился мне потому, что по ходу рутинных утренних хлопот она посмотрела на заоконный термометр и, улыбаясь и явно сочиняя на ходу, произнесла буквально следующее:

Шестнадцать градусов сейчас,

И это просто высший класс.

Через неделю будет лето,

И ты, дружок, увидишь это –

что было совершенно на нее не похоже; никогда ни до, ни после моя жена не сочиняла стихов. Я улыбнулся ей в ответ, несколько удивленный, но не придал этому особенного значения. Я ушел на работу; она занялась уборкой – окна, просушка одеял и так далее… Видно, она перевернула в квартире буквально все. И нашла. Но когда я вернулся домой, она ничего мне не сказала.

Догадаться о назначении полутрусов несложно, особенно ей, знающей о некоторых моих пристрастиях; но почему же она, не сказав мне ни слова, привезла из-за границы такие же? Загадка захватила меня. Увлекшись своим мысленным поиском, я едва не испортил кофе. Но я догадался! Я нашел. Единственным объяснением могло быть ее желание поиграть со мной – примерно так, как это делаем мы с Вами, дорогая. Наша с Вами игра напоминает мне игру в куклы (не зря же Вы обсуждали куклы в секс-шопе), а жена моя затеяла что-то вроде казаков-разбойников – ну, в общем, прятать и находить. Может быть, обмениваться какими-нибудь записочками. А что предположили бы Вы, дорогая?

SEND

Но я же не знаю твоей жены – ты так вежливо уклонился, когда я попросила рассказать мне о вас… А почему ты не думаешь, что она просто надумала сделать тебе подарок? Подарок – я имею в виду не сами полутрусы (смешное словцо!), а ее признание твоих пристрастий.

Это был бы неглупый подарок. Тем самым она заодно и сказала бы: зря ты их прятал, дружок… больше доверяй своей женушке. По крайней мере, я на ее месте сделала бы именно так.

SEND

Положим, не так уж я и уклонился; кое-что я все-таки написал... однако Вы меня озадачили. Я был уверен, что мое объяснение единственное.

Но – если это был такой подарок – почему же она не вручила мне полутрусы?

SEND

Хм, не вручила… Может, просто забыла?

SEND

Разве Вы смогли бы такое забыть?

SEND

Я – нет. Но при чем здесь я? Впрочем, продолжай… или ты уже рассказал все, что хотел?

SEND

Я рассказал события, но не рассказал то главное, ради чего я, собственно, все это пишу. В конце концов, не так уж важно, зачем моя жена привезла полутрусы. Важно, что я никак не ожидал от нее такого поступка; даже тот факт, что могут быть разные его толкования, лишь добавляет моим ощущениям остроты. Это загадка. Как если б все время ходил по одному и тому же месту, а потом вдруг обнаружил, что там под землей что-то есть. Неизвестно что – может, клад, а может, источник… да и неважно что; главное – думал, пустое место, а вот на тебе.

Это наполняет меня чувством вины. И досады. Я не страдаю, как страдаете Вы, утратив Вашу любимую; мне просто жаль, что загадка (та самая «тайна, что не влечет – лишь разочаровывает» – помните?) томилась втуне столько лет и сейчас, может быть, уже опоздала.

Собственно, я всего лишь поплакался Вам. Так же, как Вы мне с месяц назад плакались по другому, уж конечно более весомому поводу. Наверно, я хотел бы, чтобы Вы как-то меня утешили. Кому я еще скажу это, как не Вам?

SEND

Ничего не понимаю. Если ты угадал и это «казаки-разбойники»… что, ты не будешь играть с ней?

SEND

Я не знаю. Мне тяжело. Если я возьму ее руку, протянутую навстречу мне… и через год-два повторится все то же, что у нас уже было – это превращение в рутину, почти отчуждение… Мы уже не столь молоды; я боюсь.

Но что мы все обо мне да обо мне? Моя цель выполнена; я поплакался, Вы утешили меня насколько могли, и мне уже легче. Расскажите что-нибудь о себе, дорогая. Как идет расширение наших границ?

SEND

Как тебе сказать… не знаю, будет ли это тебе интересным. Лучше бы ты не спрашивал, а просто расстегнул штаны.

SEND

Штаны у меня и так расстегнуты… но что за особые новости? Теперь Вы заинтриговали меня.

SEND

Но это вовсе не так интересно, как полутрусы… Видишь ли, я купила себе куколку.

SEND

Для Ипполита, да? Как Вы назвали ее?

SEND

В том-то и дело, что не для Ипполита. Я купила просто куколку, в магазине игрушек. Для себя. Я назвала ее Машей.

SEND

Странно. Вы обнимаете ее, да?

SEND

Трудно мне описать это. Я обнимаю ее, я целую ее, я раздеваю ее и одеваю, я купала ее вечером и уложила спать рядом с собой. Но Ипполит здесь не при чем; Маша еще слишком мала для Него.

SEND

Выходит, зря я расстегивал штаны. Разве мы можем заниматься любовью при маленьком ребенке?

SEND

Да уж не беспокойся, я хорошо покормила ее и уложила спать, так что она наверняка ничего не слышит. Но сейчас я не хочу о ребенке! Я лежу перед тобой с раздвинутыми ногами и вижу, как ты, стоя на коленях, придвигаешься ко мне. Ты берешь мои ноги и забрасываешь их себе на плечи. Я закрываю глаза. Я ощущаю твою руки на своей заднице. Ты поднимаешь меня за задницу. Ты опускаешь мою задницу к себе на колени. Войди же быстрее в меня.

SEND

Я в тебе. Мой член в тебе. Я вижу, как он появляется, поблескивающий, и опять исчезает внутри, стремясь забраться поглубже. Любимая! Я не понимаю почему, но этот акт сообщает мне привкус горечи. Может быть… почему бы нам не встретиться разок наяву? я имею в виду – в реальности? Мы можем надеть маски. Можем всю ночь молчать. Но мы лучше узнаем друг друга… будем лучше представлять себе эти упоительные картины…

SEND

Не мешай. Сейчас… сейчас… ооооооооооооооо

SEND

Ты дурак. Ты мне чуть не испортил оргазм. Никогда больше не смей предлагать мне такого!

Если бы не дал кончить, я вообще залупилась бы как следует. А так – просто не поцелую тебя на прощанье, вот и все. И опять буду спать с маленькими. Со всеми вместе, сбившись в теплую стайку, как когда-то спали в пещерах.

Понял? Пока, дурачок.

SEND

* * *

Зазвенел звонок – металлический, настоящий.

– Вальдемар Эдуардович, принесли пакет персонально для вас. Мне занести?

– Что за пакет?

– Не знаю. Небольшой, твердый… Написано – вам лично, то есть г-ну Палашевскому.

– Занеси. Стой! Ты уже расписалась за него?

– Мне не предложили. Честно говоря, я даже не видела, как его занесли.

– Что значит «не видела»?

– Вальдемар Эдуардович, – укоризненным тоном сказала Аллочка, – я могу на минутку отойти от стола?

– Не трогай пакет.

– Но я его уже…

– Осторожно положи на стол и не трогай.

Встал, пересек чертов кабинет, выскочил в приемную.

– Вы меня пугаете, Вальдемар Эдуардович, – тревожно сказала Алла. – Это просто… на ощупь это больше всего похоже знаете на что? На видеокассету.

– Алла, ты иногда смотришь телевизор?

– Ну.

– Несколько странно, когда пакеты доставляют таким способом, ты не находишь?

– Нет, Вальдемар Эдуардович, не нахожу. Так доставляют, например, массу всякой рекламы. Вот эти телефонные справочники, например…

– На мое имя лично?

Алла надулась.

– Извините, Вальдемар Эдуардович, но вы придираетесь. Рекламу часто направляют на имя первых лиц; а тем более здесь наверняка кассета – я имею в виду, не просто бумажки. Хотите, я просмотрю?

– Сам просмотрю, – буркнул Вальд.

Он взял пакет и вернулся за неслышные двери. Сел за стол. Осмотрел пакет с осторожностью – взвесил в руке, ощупал углы, насколько казалось не опасным. Действительно, похоже на видеокассету. Черт побери. А если нет?

А если да? И кому позвонить? Да куда ни звони, ведь его поднимут на смех, если там просто кассета.

Miserere mei, Deus… Вальд вскрыл пакет.

Точно кассета. Ну-ка, ну-ка, что за подарки благожелателей… Он пересек кабинет, отворил фигурную дверцу, за которой скрывалась оскорбляющая глаз техника – не додумались или не нашли еще видиков в стиле ампир! – и воткнул, вонзил, засадил черную пластмассовую коробку в жалобно пискнувшую щель. Пощелкал кнопками.

Дама в черном. Поднятая вуаль. Стол… и он сам, краешком… Вид откуда-то… сбоку? снизу?

Вальд услышал свой голос.

– Алла, принеси нам два кофе.

– Чаю, с вашего позволения…

– Один кофе, один чай.

Вальд дико оглянулся в сторону стола и бросился к Чиппендейлу. Ну точно. Вот сука! Но ведь он послал ей денег! Он же послал! И… кому она хочет это показать? Он что, генпрокурор? Клинтон? Смешно. Он даже не женат, и все это знают.

Придется досмотреть. Может, там еще что-нибудь… какое-нибудь спецпослание… Вальд сделал звук тише, запер дверь на ключ и устроился в кресле перед самым экраном, стараясь не упустить ни одной мелочи.

Он с удивлением отметил, что пленка вообще не смонтирована. Изображение не смонтировано, точней. Звук кое-где другой… отдельные слова… А вот вообще пошел другой звук – то есть фразы совсем другие, таких фраз не было… Студийная работа! частоты, шумы как совпадают… наверно, и не только на слух… Вот она бухается на колени и начинает его молить – а он стоит спиной, загораживая ее от камеры. Расстегивает ему ширинку – а не видно, что расстегивает, видно только, что руки молитвенно сложены… и жалостный, слегка экзальтированный текст: «я понимаю… я веду себя некрасиво, вызывающе… может быть, чересчур… но представьте всю бездну отчаяния, в которое я погружена; я слышала, что вы христианин, верующий… Да, я неумела, не так уж умна… но вы могли бы подобрать мне работу попроще… ради детей… они же ни в чем не виноваты…»

А сейчас, похоже, взяла – но опять же не видно, что взяла… руки по-прежнему как бы сложены… сука такая, а! В жизни чмокала, что слон новорожденный – а на экране продолжает молить… и голос какой умирающий, все с меньшей и с меньшей надеждой… «Я понимаю – пристроить вдову бывшего здешнего шефа… Пересуды, интриги… Я думала, вы выше этого… надеялась… совсем потеряла голову… простите теперь уж, Христа ради, что пришла…»

Ё-о-о-о! Набросился, как коршун, на бедную женщину. Ой-ей-ей! Это после «Христа ради». Ай да монтажники, ай молодцы. Ручонки-то как у нее, оказывается, по воздуху молотят. Ну конечно – он тащит юбку… откуда ему знать? Он смотрит на эту fuckin’ задницу – тьфу! – а она ручонками машет, коленками сучит, орет и зовет на помощь. Вот оно что. Секретаршу, гад, заранее отпустил – планировал! Что творит, сволочь. Так, на стол ее… трусики, со звоном, чуть ли не в объектив… Тишина… Громкий шепот из-под юбки: «Молю, пощадите…»

Вальд остановил пленку. Качество звука – вот оно, спецпослание, самая красноречивая деталь; у себя дома одинокая, несчастная вдова такого не сделает. Значит, вовсе не одинокая и вовсе не несчастная. Значит, не за теми деньгами пришла, которые получила…

Вот, значит, в чем дело. При чем здесь – не Клинтон, при чем здесь – неженат… Элементарная уголовщина. Всяко – скандал. «Облик олигарха». Суки страшные, сколько же они захотят?

Он раздвоился. Одна половина его говорила: бросай все к чертовой матери. Жди звонка, дай что скажут, и беги. Или сразу беги, покупай новый паспорт, отращивай усы… там, на фьорде, ты никому не будешь нужен. Тебе родят красивых подводных детей. Ты обретешь гармонию с человечеством и природой.

Другая говорила: не паникуй, но и не тешься иллюзией. Досматривай пленку, думай башкой, отвечай на звонок и беги не на фьорд, а вначале к партнеру – а потом куда скажут. Будь если не бойцом, то хотя бы мужчиной; не спеши загаживать фьорд своим дерьмом.

Кнопка нажалась сама собой. Вновь прыгнувший на экран человек – сволочь, Вальд, он – неистово драл искательницу места. Та уже не имела сил сопротивляться, лишь стонала протяжно и жалобно. А стоны похожи на настоящие, удивленно подумал он, примерно так она и в жизни стонала… Я в неплохой форме, подумал он, с определенным удовольствием наблюдая движения взад и вперед. Он попытался представить себе неведомых продюсеров. Интересно, проявляли какие-нибудь человеческие эмоции – азартное сопереживание… или зависть, например… или для них это был просто рутинный, докучный процесс, как для врача-гинеколога? Исполнители. Иванушки. Приступ гнева на собственно Эскуратову, охвативший его в начале просмотра, почти и прошел.

Да и пленка меж тем подбиралась к финалу. Экранный зверюга жестом классического оборотня запрокинул голову и страшно зарычал, и тотчас послышались мерные, низкие, глухие удары больших напольных часов. Смотри-ка, удивился Вальд, и в самом деле. Какая зловещая деталь! Право же, настоящий триллер. Эклектика. Я бы на их месте эти удары стер, а то хрен кто поверит. В таких делах правде не верят… Может, это они только для меня оставили, по просьбе вдовы?

Конец всему – насилию, выбросам, звону. Зверюга сполз, обессиленный, привалился телом к бедру жертвы, щекой к голой заднице, будь она неладна… а та лежит, выставив задницу в сторону объектива, лишенная чести, идеалов и вообще желания жить. Сквозь юбку, так и остающуюся на ее голове, пробиваются сдавленные рыдания. Вот юбка на голове – это сильная деталь, достоверная во всех смыслах… и душа от жалости щемит…

А вот и первый видеомонтаж: когда он разглядывал прыщик, они о чем-то беседовали (о чем? ах, да! о выбросах…), а здесь этого нет. Скромный монтаж; никто и не заметит. Естественным образом насильник перебирается в кресло, а жертва, придя в себя, ищет трусы. Нашла. С опаской оглянулась на сидящего в кресле насильника. Точно, оглядывалась… только не видно, как она улыбнулась ему. Подходит к камере… наклоняется… Крупный план: разве эти глаза могут лгать? Сучка такая – тоже, как и Сьёкье, не без актерских способностей. Не только жопой похожа… но послабей, послабей… Сейчас будет запихивать трусики в сумку – заодно, наверно, и камеру выключит. Странно. Изображение должно бы поплыть в сторону, а не плывет. Где же камера-то была, если не в сумке? Выходит… в зонтике, однако! Ай да камера, ай да вдова. Ну конечно: несчастные, одинокие вдовы всегда носят с собой зонтики с камерой. Все, вдова исчезла из кадра. Напряженное, драматургическое молчание. Он, в кресле, даже не застегнув ширинку, нахмурившись: «Уходи». Циничный негодяй: покуражился – и на тебе… Вот они, нравы олигархов.

Пленка кончилась. «Уходи». И ни одна же падла не задаст вопрос: а откуда запись-то? Или действительно производство вдовы, а значит, дешевая провокация (как и есть) – или это он, олигарх, непонятно уж зачем (видно, и впрямь ради извращенного удовольствия) устраивает и снимает этакие сюжеты… Они, конечно, придумают какую-нибудь камеру наблюдения… охраны… какой-нибудь закамуфлированный, с превращенным в бегающие квадратики лицом, голосом сифилитика скажет: сам устанавливал, по секретному заданию нового руководства… с целью записи проходящих в кабинете бесед… и вообще… Комментатор же – со сдержанным сарказмом, сдержанным негодованием и с намеком на еще какой-то информационный ресурс, который выплеснуть бы в эфир, да тоже приходится сдерживать – добавит: а вы, шахтеры, лезьте под землю… выдавайте на-гора уголек, только зарплаты не ждите… потому как уголек ваш давно запродан, а деньги пошли на такие вот кабинетные видеокамеры для новых хозяев страны…

Лопухнулся? Что об этом сейчас. Пожалуй, нет, не так уж и лопухнулся. Не подложили бы тетку – ну, в лес бы уволокли… как бедного Фила… Просто так-то оно вроде изящнее. Да и надежнее. Можно сказать, повезло, ухмыльнулся Вальд. Фила в багажник, Филу по печени и в холодную яму, а мне – такую задницу! правда, с прыщиком… но нет худа без добра: усовестившись, обручился с любимой женщиной. Какой анекдот! Какое богохульство…

Вальд закрыл дверцу ампир, распорядился не беспокоить его в течение двух часов и сосредоточенно приступил к молитве.

 

Глава XL

Слёзы Сьёкье. – Дамское платье. – Теплый прием. – Когда поймали Рольдана? – Спонсорство клуба «Севилья». – Аристократическая дуэль. – Бессовестный папарацци. – Марина довольна едою, но недовольна собой

– Сьё, это я.

– Вальд.

– Сьё, у тебя все в порядке?

– Да… а почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Нет, не просто так.

– Что, у меня голос не такой? Я только что молился.

– Хм.

– Знаешь, я читал про Норвегию в Интернете. Столько всего накопал… Я сейчас уже не такой темный, как в прошлый наш разговор. Я даже догадался, как читается одна буковка… перечеркнутое «о»…

– Вальд, не заговаривай мне зубы.

– А что, у норвежцев тоже есть такая пословица?

– Что случилось?

– Пока ничего.

– Врешь.

– Нет, не вру!

Наступила длинная пауза.

– Слушай, – сказал Вальд, – у меня тут всякие мелкие доделки… недоделки…

– Кажется, теплее. Свадьба откладывается, да?

– Вот так я и знал, что ты это скажешь! – вспылил Вальд. – Потому и не хотел… Сьё, я не Казанова, понимаешь? И я не дитя. Я принял решение, понимаешь ты это?

– Да.

– Ты плачешь?

– Нет.

– Врешь. Плачешь.

– Нет… не вру…

– Я не могу сейчас долго разговаривать.

– Да.

– Успокойся, милая. Успокойся, прошу… Сьё, а Сид не прилетал?

– Нет.

– Сьё, уезжала бы ты побыстрее в Норвегию.

– Вальд, ты так говоришь, что я боюсь.

– Бояться не надо… но уезжай.

– Я уеду.

– Я… я позвоню.

– Да.

– Целую тебя.

– Целую тебя, Вальд.

* * *

За увитой плющом стеной средневековой кладки звучала негромкая музыка, благоухало цветами и высокой кулинарией. Круглые столы, освещенные настоящими свечами, ломились от еды и питья. Человек сто, не меньше, с бокалами в руках прогуливались между столами, ожидая, очевидно, начала трапезы. Мужчины были в смокингах. Дамы были в вечерних туалетах.

Самый взыскательный критик диву дался бы от разнообразия этих туалетов и их изысканности. Одни из них были подчеркнуто элегантны, другие – невероятно смелы. Изощренности силуэтов разных эпох соответствовали ткани: тяжелый бархат соседствовал со страусиным пером и легчайшим топом из газа, клишированный шифон – с пластичным джерси и затейливой органзой; льняной драп и строгая тафта будто спорили с эфиальтово-белым кашемиром, сделанным из шерсти дикого азиатского козла, а дальше шло и совсем экзотическое – драпировки из парашютного шелка, крученые нити с блестками, и конский волос цвета консоме, и крашенная кизиловым соком кожа пресмыкающихся. Роскоши материалов соответствовала оригинальность принадлежностей – шляп, сумочек, вееров и зонтов, не говоря уже об удивительных украшениях, о которых бессилен рассказать язык слов; гамма обуви простиралась от нативных сапог с варяжским узором до совершенных конструкций дома Массаро.

Первоначально Марина собиралась явиться на этот прием – как и все предшествующие – в сопровождении одних лишь Аны и Вовочки. Однако этот прием, в отличие от тех, был столь высокого уровня, что идти в сопровождении лишь одной дамы показалось ей неприличным. С другой стороны, Вероника уже давно упрашивала хоть разок взять ее с собой, мотивируя это необходимостью повышения квалификации… в общем, они были все втроем, плюс тот же всенепременный Вовочка. Он был одет стандартно, то есть в строгий черный костюм; туалеты же троих дам создавали своеобразный ансамбль с определенной внутренней философией.

Выполняя требование Марины, чтобы их компания выглядела прилично, но не бросалась в глаза, Вероника надыбала этот ансамбль в салоне Диора. Марина, составлявшая центральную фигуру композиции, была одета в темное платье, покрытое золотой пылью; открытую спину компенсировал нежнейший русалочий хвост, а бретельки были связаны в виде эполет и отделаны бусинами. На более строгое платье Аны, скроенное по косой, был наброшен плащ с золотой фальшь-драпировкой рококо и удобным остроконечным капюшоном; наконец, Вероника, во всем будто противореча наряду Аны, была облачена в длинное облегающее платье с вышивкой в виде лесной зелени и бронзового дождя. Для глаз любого взыскательного знатока три грации символизировали идею сюрреалистического откровения, развивающуюся сообразно возрасту каждой из них, то есть от Аны к Веронике и затем к Марине; однако для них самих в этом ансамбле скрывался второй, потаенный смысл – воспоминание о тех временах, когда Марина была лишь русалкой, а Вероника и Ана, столь единые внутренне, вели по ее поводу ожесточенные споры.

Едва они, выстроившись в виде ромба, миновали створ крепостной стены, как среди собравшейся публики возникло движение, и навстречу Марине, сопровождаемая парой мужчин, вышла графиня Солеарес – самая влиятельная персона из тех, с кем Марине удалось пока что сложить прочные отношения. Именно она организовала Марине приглашение на этот прием и даже пообещала ее представить кое-кому не менее влиятельному. Она была в своих лучших годах и поэтому могла позволить себе некоторую экстравагантность; туалет ее, от Тимистера, составляли жакет из состаренного хлопкового газзара и юбка из брезента, отбеленного в кислоте; две гирлянды – одна драгоценного дюшеса цвета устрицы, другая натуральной газеты – переплетаясь, создавали ее головной убор.

– Здравствуй, моя дорогая, – сердечно сказала графиня, первая подходя к Марине, беря ее руки в свои и нежно обмениваясь с ней поцелуями, – здравствуй и ты, милочка… – Последнее относилось к Ане, низко склонившейся перед высокопоставленной доброжелательницей. Острый взгляд графини уперся в Веронику, коротко оценил ее саму и ее туалет и вернулся к Марине.

– Ваша светлость… – начала Марина.

– Я просила тебя называть меня «Соль».

Подскочил официант, поднес аперитивы. Графиня выбрала себе стаканчик и на минутку отвлеклась, улыбаясь кому-то с правой стороны.

– Смотри, – шепнула Ана, – у нее даже газета на голове не сегодняшняя.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Марина.

– Там заголовок, что поймали Рольдана… ну, шефа гражданской гвардии; украл кучу секретных денег и сбежал в Лаос… долго рассказывать; главное, что это было не то в феврале, не то в марте, но уж точно в -5-м году.

– Соль, – сказала Марина, видя, что графиня вновь в ее распоряжении, и беря в руки высокий стакан, – позволь представить тебе мою приятельницу Веронику… – Переводя, Ана сделала ударение на букве «о». – Я рассказывала тебе о ней; кстати, именно ей принадлежит идея наших сегодняшних туалетов. Тебе нравится?

Графиня сощурилась.

– Диор? Кажется, я их видела… Мило, очень мило.

Она покровительственно улыбнулась Веронике. Ах ты, блядь старая, разозлилась Марина. Ну, маху дала… конечно, прежде нужно было ее похвалить, а уж после самой выпендриваться… Но нельзя же вот так! Чего не сделаешь ради подруги, подумала Марина. Погоди же, старуха хренова; обламывали и не таких.

– Ах, Соль! – закатила она глаза и широко улыбнулась, – от тебя не скроешь решительно ничего! Да-а… от женщины с таким вкусом, как у тебя, даже и критика приятна. Хотела бы я найти хоть один маленький недостаток твоего сегодняшнего туалета; но он кажется настолько безупречным, что я даже и не берусь. Единственное, что газету они могли бы найти и повыдержанней… ведь эта всего лишь четырех лет?

– Как ты угадала? – изумилась Соль.

– По фотографиям, – объяснила Марина.

Соль расхохоталась. Подскочил другой официант. Соль сняла со своей головы скомпрометированный убор, беспощадно выдрала из него газету и положила рядом со стаканами на поднос, протянутый официантом.

– Огня, chico, – бросила она за спину.

Тотчас один из стоявших за ней мужчин сделал пару шагов вперед и протянул перед графинею массивную зажигалку в стиле кантри.

– Зажги, – приказала графиня, указывая на поднос.

Chico беспрекословно сделал что было велено. Вовочка из-за спины русской компании подозрительно покосился на огонь. Привлеченные зрелищем, ближе подошли несколько гостей. Когда газета полностью догорела, графиня собрала пепел в щепоть и густо обсыпала им то, что осталось от головного убора, а затем снова водрузила его себе на голову.

– Так сойдет? – спросила она у Вероники.

– Гениально, – с волнением сказала та. – На вашем месте я бы немедленно запатентовала это у Тимистера.

Графиня только хмыкнула.

– Можешь не переводить, – ласково сказала она Ане, раскрывшей было рот, и вовсе игнорируя побледневшую Марину, – я поняла… Скажи ей, что я не успею взять патента; завтра же головы пеплом посыплет половина мадридских дам – разумеется, не этих…

Ана перевела сказанное и вдруг пристально вгляделась в толпу гостей. Брови ее поднялись. Графиня непроизвольно обернулась в ту же сторону.

– Простите, ваша светлость, – пробормотала Ана, – ведь это же… София Масагатос, не так ли?

– Ты наблюдательна, – ухмыльнулась графиня.

Вслед за ними двумя и повернулись и Марина с Вероникой, стараясь делать это не слишком заметно. Они увидели высокую молодую блондинку, очень красивую, но с замкнутым и холодным лицом; улыбка на нем выглядела неестественно и напомнила Марине Снежную Королеву. Блондинка была облачена в меховой палантин с фильдеперсовыми вставами, усыпанными стеклярусом; длинная юбка из тертого на камнях корреаля, подобно винной бутылке, была кокетливо забрана тонким плетением патиссе. Узенький шарфик из муарового нуара опоясывал ее лоб.

– Кто это? – спросила Марина.

– Ах, дорогая, – отозвалась Ана, – я не успела тебе рассказать; помнишь ли историю Мар Флорес?

Услышав знакомое имя, графиня сощурилась, закивала головой и едва заметно поджала губы. К ней подошли; она немедленно повернулась и вступила в другой разговор, однако же великодушно коснувшись при этом руки посрамленной Марины, почти не отходя от нее и давая таким образом понять, что их общение отнюдь не закончено.

– Незадолго до моего прибытия в Испанию, – продолжала тем временем Ана, – эта самая София, которой было тогда 17 лет, стала мисс Испания. Ей дали какую-то детскую телевизионную передачу, но ничего не вышло; стала средней манекенщицей. Когда во всем своем блеске появилась Мар, они создали в Мадриде школу моделей…

– Почему они? – спросила Марина. – Ты сказала, это сделала Мар.

– Ну, я просто не упомянула Софию, – выкрутилась Ана, – да какая разница! Все равно школа просуществовала не более года; Мар и София сильно поссорились и разошлись. За это время София однако же успела купить себе чалет в престижном мадридском предместье (сама читала репортаж – впрочем, позже писали и о каких-то проблемах с ее ипотекой), потом у нее появилось роскошное авто, а потом появились слухи о ее связи с президентом футбольного клуба «Севилья» – человеком не юным, но излучающим здоровье и успех. Их стали видеть вместе на корридах и так далее; посыпались вопросы. Намеки были отвергнуты; оба заявили, что они просто друзья, но затем пронырливый журнальчик напечатал откровенные фотос из их поездки во Францию, и София признала, что они любят друг друга; между тем у него жена и двое детей.

– На этом месте должна быть сенсация, – предположила Марина.

– Взрыв бомбы, – поправила Вероника.

– Ну разумеется, – ухмыльнулась Ана, – должно было взорваться – и взорвалось… Выяснилось, что этот сеньор растратил казенные, то есть клубные деньги; громкий скандал! Впрочем, до суда не дошло – он как-то уладил дело… но от должности был отстранен. Сначала София уверенно заявляла, что он может полностью рассчитывать на ее поддержку в такой тяжелой для него ситуации (хотя она лично тут и не при чем), но очень скоро признала, что они решили расстаться, разумеется как друзья.

– Ага, – сказала Марина и вновь посмотрела на Софию, как бы примеривая к ней все сказанное.

– Обожди, – сказала Ана, – это еще далеко не все. После римских фотографий Мар Флорес с графом Леккио – помнишь? – в прессе промелькнуло несколько фото графа с какими-то еще женщинами, уж не помню с какими, а потом появились фото все того же графа – с кем бы ты думала? – вот с этой самой Софией.

– Неужели? – поразилась Марина.

– Именно так. Впрочем, короткий был роман.

– Ага, – сказала Марина и посмотрела на Софию еще разок, примеривая к ней теперь уже и это. – Никак не назовешь ее обаятельной, – произнесла она наконец свой вердикт. – Милая Соль, – обратилась она к графине, зорко увидев, что та завершила свой боковой разговор, – не скажешь ли, а как нынче дела у Мар Флорес?

– Не так чтобы я уделяла этой дамочке уж слишком много внимания, – улыбнулась графиня, обращаясь уже к ним троим, – но, видно, придется; дела с наследником Альба, кажется, неплохи…

– Так они воссоединились? – ахнула Ана.

– Уже давно; не следишь за прессой, милочка…

– Как же я из России могу следить? – сокрушенно развела руками Ана.

– А через Интернет, – подсказала графиня. – Вы слышали о перепалке наследника Альба с графом Леккио?

– Нет…

– Это было забавно… то есть печально, я хочу сказать… Уже после того как эта сеньора возобновила отношения с наследником – скажем, с год назад – в журналах появились скандальные снимки двухлетней давности: она и граф Леккио в постели. Наследник повел себя весьма достойно: во-первых, дал публичную отповедь графу (впрочем, тот не остался в долгу), затем отвез сеньору в клинику по поводу нервного срыва (где она провела не менее полутора дней), а после этого потребовал от журналистов, чтобы они оставили в покое ее личную жизнь. Из-за этой истории она даже отложила съемки в какой-то новой телепрограмме в Валенсии… Какой позор! – сказала графиня, покачивая головой. – Впрочем, как я уже говорила, сейчас все в порядке; у нее новый дом, который является отражением ее значительной и утонченной personalidad… и я сама видела ее фотографии на фоне будущего герцога Альба… Однако, – забеспокоилась она, обращаясь теперь к Марине, – мы заговорились, а у меня еще множество дел…

– Вы, кажется, намеревались… – выдавила Марина.

– Ах, да, – сказала графиня, и Марина поняла, что она, разумеется, ни на секунду не забывала своего намерения, но лишь теперь, вынудив Марину с жалким видом напомнить ей, окончательно простила ее за эту выходку с газетой. – Идем же! – Она взяла Марину за руку и повела ее сквозь толпу, улыбаясь направо и налево.

Здесь, в окружении десятка блестящих мужчин, разговаривали две дамы: одна – яркая брюнетка в воздушном платье из многослойного вышитого тюля, вероятно работы Эльбаза, украшенным тяжелыми, романтическими, непередаваемой формы бусами не иначе как от Поля Гольтье; другая – не менее яркая шатенка в жакете из кожи питона, темно-красных длинных полуперчатках и слегка расклешенных галифе из оливкового атласа империал. Какой ужас, подумала Марина, пытаясь слегка придержать графиню, влекущую ее за руку; ведь питоновый-то жакет небось тоже от Тимистера… но неужели она не видит? Куда она прет? Однако графиня, видно, знала, куда перла, потому что при виде ее шатенка немедленно закруглила разговор и растворилась средь черных смокингов, в то время как брюнетка, наоборот, сделала шаг навстречу графине и раскрыла перед ней свои объятия. Марина узнала герцогиню Оргас.

– Ваше высочество, – церемонно сказала графиня Соль, – надеюсь, помните? я говорила Вам о своей юной русской подружке…

– Как же, – живо отозвалась дама, – прекрасно помню… Протеже de principe Jorge d’Etver?

– Именно, дорогая; я хотела бы представить тебе ее.

Марина низко склонилась. Герцогиня посмотрела на нее и протянула к ней руку.

– Подойди ко мне, дитя мое.

Марина подошла, намереваясь поцеловать руку герцогини. Краем глаза она заметила, что с крепостной стены свесился папарацци и, расположившись подобно нетопырю вниз головой, готовился сфотографировать эту сцену.

Герцогиня протянула к Марине и вторую руку, слегка притянула ее к себе и с двух сторон коснулась ее лица.

– Ваше высочество, – сказала Марина, – у меня нет слов, чтобы описать свое восхищение вашим туалетом.

– Твой тоже неплох, – милостиво улыбнулась герцогиня. – Тебе нравится в Испании?

– О, ваше высочество…

Прием продолжался.

В тот момент, когда публика начинала рассаживаться по своим столам, калитка в стене отворилась. Марина бросила взгляд в ту сторону и увидела на пороге троих иностранцев, видимо туристов, забредших сюда ошибочно или, может, в поисках ночлега. Их было трое – по виду, семейная парочка с сыном-подростком, одетые простенько, по-дорожному. Конечно, они сразу поняли, что попали не туда, но красивое зрелище, видимо, было настолько притягательно, что они не находили в себе сил сразу же захлопнуть калитку. Марина заметила, что охрана не бросилась выпроваживать незваных гостей – если бы они зашли, их, может, даже посадили бы где-нибудь с краешку, как путников, как в старину, как в сказке…

Странно, подумала Марина. Она не могла найти внутри себя ничего к этим людям – они будто остались вовне ее души. Ведь я и сама совсем недавно была такая, подумалось ей; я должна бы сочувствовать им… но я не могу… Может быть, мне их презирать? Но я не могу и этого…

Она вздохнула. Она знала себя. Свою целеустремленность, работоспособность и так далее. Для нее никогда не было скучных дел. Отчего же так? Ведь все это, такое красивое, начинало ей понемножку надоедать.

Потому что я пробуксовываю, подумала она. Змей, я подвожу князя. Я занимаюсь бестолковщиной. Надо бы написать ему письмо.

Она опять глянула на калитку. Калитка была закрыта. Она еще раз вздохнула и прикоснулась к еде. Стол был неплох – паштет из утиной печенки, бульон-желе с икрой, индюк с апельсинами, баранина в апельсинах и омар в апельсиновом соусе, затем рябчик с капустой, морской черт в трюфелях и беконе, эскалопы из страуса в соусе из сморчков, и вина из Пенедеса, Риохи и Хереса вполне соответствующие; а на десерт предложили обожженные апельсины с корицей и медом – а еще особенно любимый Мариною ореховый флан.

 

Глава XLI

Угроза в Нью-Мексико. – Вальд в панике. – Хитрости связи. – Филипп в роли зрителя, Вальд в другой роли. – Вальд проявляет твердость. – О природе власти. – Вальд проявляет гибкость

Над молодою женщиной, ослепительно красивой, обнаженной, лежащей на надувном матрасе посреди ласковой голубой воды, завис небольшой вертолет и стал постепенно снижаться. Едва не достигнув водной поверхности, покрывшейся крупной рябью под воздушной струей, вертолет резко взял к дому и опустился на покрытую травой лужайку. Треск вертолета умолк. Дверца его распахнулась, и из нее вышли два одетых в черное человека.

– Мисс Сьёкье *ссон? – спросил тот из них, кто был выше ростом и стройней в талии.

– Подойдите к микрофону, господа, – ответила женщина, – мне отсюда не слышно.

– В таком случае извольте подплыть.

Сьёкье (а это была она), грациозно гребя руками, подплыла к краю бассейна, в то время как двое в черном тоже, со своей стороны, подошли к нему же и встали рядом с пластмассовыми белыми стульями, однако не сели на них.

– Мисс Сьёкье *ссон? – повторил человек.

– Вообще-то, – ответила Сьёкье с некоторым недоумением, – все здесь зовут меня Сандрой. А вы кто?

– Ну, раз вы Сандра, в таком случае мы мистеры Y и Z соответственно, – сказал человек.

– Добро пожаловать, мальчики, – сказала Сьёкье. – Не желаете ли со мной пошалить?

Мистер Y и мистер Z переглянулись.

– Мы не мальчики, – сказал мистер Z, – и шалить не желаем.

– В таком случае, – удивилась Сьёкье, – зачем же вы приземлили свой вертолет?

– Дело в том, мисс *ссон, что вы нарушаете закон, оскорбляя общественную нравственность, – объяснил мистер Z. – Я имею в виду ваше постоянное нахождение в обнаженном виде.

– Еще чего, – возмутилась Сьёкье. – Здесь частная территория, на которой я могу делать все что мне заблагорассудится. А вот за то, что вы опустились на мою лужайку без разрешения, я могу предъявить вам судебный иск.

Мистер Y и мистер Z опять переглянулись.

– Боюсь, Сандра, вы заблуждаетесь,– мягко сказал мистер Y. – Вашей частной территорией является только огороженный участок земной поверхности. Все же, что простирается над ним аж на 50 миль ввысь, – показал он рукой, – это территория Соединенных Штатов и, в частности, штата Нью-Мексико.

– Только на 50 миль? – опять удивилась Сьёкье. – А дальше?

– Дальше нейтральный космос. Как вы понимаете, любое пролетающее над вами лицо (хотя бы даже и в космосе, а уж тем более на одном из воздушных шаров, которые то и дело шныряют над штатом во всех направлениях) может обозревать вас вместе с вашею наготой. Мы специально прибыли к вам на летательном аппарате, чтобы продемонстрировать это с особенной наглядностью.

– Не так уж плохо я сложена, – сказала Сьёкье, поведя плечом, – чтобы кого-то оскорбить видом своего обнаженного тела.

Мистер Y и мистер Z переглянулись в третий раз.

– Вообще-то мы с вами согласны, – с подчеркнутой любезностью сказал мистер Y. – Видите ли, на самом деле речь идет вовсе не об общественной нравственности; если честно, нам до нее и дела нет. Речь идет о национальной безопасности, которую вы, Сандра, ставите под угрозу.

– Хрен редьки не слаще, – сказала Сьёкье. – Извольте объяснить ваше заявление, господа.

– Нет проблем, – отозвался мистер Z, – хотя даже немножко смешно, что вы, будучи женщиной, не понимаете. Любой пилот, обозревши вас в таком виде на соответствующем экране аппаратного комплекса, а то и невооруженным глазом (в зависимости от высоты), в силу обстоятельств непреодолимой силы не сможет перевести взгляд куда положено и, глядишь, нажмет не ту кнопку; а отсюда уже и до аварии недалеко.

– И очень даже просто, – подтвердил мистер Y. – Вы смотрите новости по телевизору? Не позже чем на прошлой неделе один вот так засмотрелся и пульнул ракетой совсем не туда. 5000 человек – как ни бывало.

– Неужели 5000? – поразилась Сьёкье.

Мистер Y и мистер Z посмотрели друг на друга.

– Похоже, вы нам не верите, мисс.

– Отчего же, – задумчиво сказала Сьёкье. – Дело не в цифре; это ужасно, даже если погиб бы всего один человек. Господа, вы полностью убедили меня; я готова надеть бикини немедленно.

– Не пойдет-с, – покачал головой мистер Z. – Поздно; случай зарегистрирован в банке данных ФБР. Извольте следовать за нами.

– Да вы, видно, шутите, господа.

– Ничего себе шуточки…

– Это моя фраза; не смейте так говорить.

– И здесь вы не правы; фраза принадлежит Голливуду… как, кстати, и та, о разбитом сердце – возможно, неумышленно, но тем не менее противозаконно выпущенная вами за пределы федеральной таможенной территории. Вылезайте из воды, мисс *ссон; мы обязаны зачитать вам ваши права.

– Не вылезу. Человек – водное существо.

– Вы вынуждаете нас применить силу.

– Нет! – крикнула Сьёкье, упруго подпрыгнула резким рыбьим движением, ввинтилась в воздух сверкающим телом, нырнула без брызг, вынырнула без брызг и понеслась по воде прочь от края бассейна. Мистер Y и мистер Z, коротко переглянувшись, бросились к вертолету, винт которого уже начал вращаться, издавая усиливающийся треск. Вертолет оторвался от зеленой лужайки и с угрожающим креном скользнул над водой. Он завис в воздухе прямо над Сьёкье – беспомощной, отчаянно бьющейся в центре бассейна, не знающей, куда теперь – и исторг из себя два блестящих телескопических стержня с черными, железными, трехпалыми клешнями на вращающихся шарнирах. Клешни приблизились к Сьёкье, страшно щелкнули и изготовились ее схватить.

Сьёкье закричала.

Нет, это он, Вальд, закричал. Закричал, проснулся, и вскочил на постели, и нашел себя дрожащим, в поту, с руками, судорожно дергающимися, будто продолжающими лупить по чему-то. Он еще раз кратко, за пару секунд, прокрутил перед собой этот кошмар и почувствовал, как к глазам подступают слезы. Он встряхнулся. Все еще дрожащей рукою включил ночник и посмотрел на часы. Встал, позвенел бутылками в баре, открыл одну, отхлебнул, подумал, отхлебнул еще. Закрыл. Снова сел на кровать и охватил голову руками.

Затем он взял в руки телефон и стал набирать длинный номер. Он набрал его почти до конца, затем снова схватился за голову и нажал на сброс. «Нужно успокоиться», – громко произнес он и совершил еще один рейд к бару. Потом он снова взял в руки телефон и набрал другой, короткий номер.

– Дежурный слушает, – раздалось в трубке.

– Петя? – спросил Вальд.

– Это Коля. Здравствуйте, Вальдемар Эдуардович.

– Коля, – сказал Вальд, – мне нужно совершить некие действия… я ограничен в своем лексиконе… Ты понимаешь меня?

– Кажется, да, Вальдемар Эдуардович.

– Хорошо. Достань ключ, лежащий в твоем столе вместе с ключом номер десять.

– Да. Достал.

– Открой им то, что обозначено на бирке ключа.

На той стороне трубку положили на стол. Вальд услышал, как шаги удалились и вновь приблизились.

– Там…

– Я знаю, что там. Перенеси это на свое рабочее место… смотри, осторожнее со шнуром.

Шаги опять удалились и опять приблизились.

– Я здесь.

– Теперь запиши на бумаге ряд цифр. Вначале… э-э… количество полных лет, которые ты проработал в «ВИП-Системах». Это просто, верно?

– Да.

– Теперь, э… размер твоей зарплаты, в условных единицах, конечно… плюс пять.

– Будет…

– Несколько цифр, да. Теперь удвоенный размер твоей зарплаты в прошлом году, в тех же единицах, плюс девяносто четыре.

– Понял. Написал.

– Не забыл, что удвоенный?

– Вальдемар Эдуардович!..

– Хорошо. А теперь…

Вальд задумался. Черт возьми, что же дальше? И тут, останавливая его мысли, сквозь открытую форточку до него долетел ровный, механический гул. Он был похож на движение далекого поезда. Скрежет металла, негромкие голоса пробивались сквозь этот гул, делая его зловещим и наполняя сердце Вальда тревогою.

Это танки, подумал он.

– Жди на линии, – сказал он в трубку, положил ее на кровать и в чем был вышел на лоджию. Внизу, под резким светом неоновых фонарей, орудовала мусорная машина. У Вальда отлегло от души. Он присмотрелся. Лязгая рычагами и ровно урча, ребристая тварь хватала железные баки, с грохотом опрокидывала в себя, довольно жрала их содержимое. Она их как стопки, подумал Вальд. Человек в каске следил за процессом, помогал рычагам; поза его и движения напомнили Вальду Сида Кампоамора – утраченного, незабвенного, цепляющего за стропы воздушного шара злосчастный его «круизёр».

Вальд вернулся к кровати и взял трубку вновь.

– Коля, – сказал он, – все отменяется. Сделай все как было и уничтожь бумажку, на которой ты писал. Понял?

– Да. Вальдемар Эдуардович, у вас… я хотел сказать, у вас все в порядке?

– Делай что говорю. И соедини меня с дежурным водителем.

– Одну минуту.

Щелк, щелк.

– Дежурный водитель слушает.

– Миша, – устало сказал Вальд, – приезжай за мной.

* * *

Меньше чем через час, в конце fuckin’ тысячелетия, он тыкал и тыкал пальцем в автонабор телефона, на первый взгляд совершенно обычного, да и на самом деле обычного и отличающегося от других только тем, что он был подключен к особой линии связи. Эта линия хитрыми, обходными, экспериментальными каналами вела прямехонько за границу, минуя болтливые московские телефонные узлы, и для уверенности в полной тайне состоявшегося разговора ее можно было бы использовать лишь один раз – примерно так, как киллеры используют свои пистолеты.

Из десятка кнопок, предназначенных для ускоренного автонабора, Вальд задействовал примерно половину. В память этих кнопок он ненадолго перекачал информацию, уже давно хранившуюся исключительно в памяти его головного мозга, то есть содержание исписанного рукой Сьёкье бумажного листа. В ответ на каждое свое нажатие он слышал гудки сложных, нездешних тонов; эти тоны варьировались в зависимости от того, звонил ли он в Штаты, или в Норвегию, или по номерам находящихся неизвестно где сотовых телефонов… но результат везде был один.

Там, куда он звонил, трубку не брали. Может быть, где-нибудь был автоответчик, но Вальд не мог позволить себе им воспользоваться. Организовать такую линию – долго, дорого, тяжело… он должен был соединиться наверняка и разговаривать с человеком, а не с машиной. Поэтому после каждого вызова он мог ждать только два гудка. Даже и это было поначалу рискованным – автоответчик или какой-нибудь факс мог включиться с первого же сигнала – но обычно используют третий, четвертый… здесь он выдержал и не прогадал.

Кнопка – два гудка – сброс. Другая кнопка – два гудка – сброс. Сьё, откликнись. Сьё, подойди к телефону. Кнопка – два гудка – сброс.

Что ты делаешь, Сьёкье? Солнце, воздух, вода – твои лучшие приятели – не могли случайно тебе навредить. Шалишь, может, прямо сейчас с залетным мальчиком? Шали, пожалуйста, только побыстрей… ты же нормальная взрослая женщина, и… и… и ни фига подобного, мы обручены! Ты не можешь шалить. Ты обещала ждать моего звонка – почему ты не ждешь? Нет… в последний раз, кажется, не обещала… обещала уехать, вот! Да ты же в аэропорту! На борту самолета! Как я сразу не догадался. Конечно, ты на борту самолета. До фьорда – три захода, не меньше… а то и больше, чем три…

Он прекратил давить кнопки. Меланхолично использовал каждую еще лишь раз – чтобы стереть номера, заменить бессмысленными нулями. Я становлюсь параноиком, психопатом, вполне трезво подумал он. Неприятно. Только что, можно сказать, из отпуска. Никто даже не поймет, если еще раз.

Утром покажу пленку Филу, подумал Вальд, убирая с глаз секретный аппарат и вызывая дежурного водителя.

Машина неслась по пустым темным улицам. Светофоры были сплошь зелены. Да, думал Вальд: отличная идея показать Филу. Это будет зритель, не знакомый с историей вопроса; серый фон. Вдруг заметит что-нибудь новенькое… что-нибудь такое, что он, Вальд, просмотрел…

Все не так плохо, сказал себе Вальд.

* * *

Филипп сидел в кожаном кресле перед раскрытой дверцей ампир и был всецело поглощен событиями на экране. Внимание Вальда было раздвоено. С одной стороны, он наблюдал за движениями Филипповой мимики, с другой же стороны, то и дело поглядывал на экран.

Экранный Вальд делал все то же самое. Настоящий Вальд переживал события уже в третий раз, и все по-разному. В жизни это было одно, на первом сеансе это было другое, а сейчас он пытался смотреть глазами Филиппа и, может быть, найти что-нибудь этакое, отчего поганое дело как-нибудь прояснится, уладится, сдохнет.

«Уходи», – сказал расхристанный олигарх.

Пленка кончилась.

– М-да, – сказал Филипп в жизни.

– Ну?

– Что ты хочешь услышать?

– Вообще.

Филипп задумался.

– Мне понравилось, когда били часы.

– Больше ничего?

– Может, расскажешь?

Вальд вздохнул и стал рассказывать. Вначале он рассказал в двух словах – это вышло как-то неубедительно. Затем он прокрутил пленку опять, но без звука, и в ролях озвучил ее, как если бы это было немое кино. Наконец, он поделился с Филиппом своими мыслями об «Облике олигарха», деликатно опустив лишь одно – о везении и невезении. После всего этого он замолчал.

– И никто не звонит? – спросил Филипп.

– Почему-то.

– Значит, нужно ждать еще чего-нибудь?

Вальд пожал плечами.

– Знаешь, – сказал Филипп, – когда мне позвонили в тот раз, я сразу задергался. Импульсивно. Это уж потом… кажется, после того, как мне не удалось ее отправить… да, точно после этого: мы с тобой сидели в салончике, и ты предлагал мне свой кров.

– Так что? – спросил Вальд.

– Ага! Я имею в виду психологическую атаку. Я подумал, что звонок мог быть просто раздражителем. Я должен был задергаться, я и задергался… Дергающийся олигарх, думаю, выдает массу полезной кому-то информации. Вывод: если такими вещами действительно кто-то пользуется, значит, за тобой сейчас должны следить.

– Я как бы пока ничего такого…

– Ты уверен? Это мне кажется важнее, чем раздумывать, под каким соусом что подадут.

Вальд помолчал.

– Я ночью ездил в офис.

– Вот как. Зачем?

– Хотел использовать черный телефон.

– Хм. Разве он подключен к Интернету?

– Я хотел не туда, – стыдливо признался Вальд.

– Личный звонок, ага!..

– Я тебе упоминал о норвежке.

– Ну.

– Она мне дорога.

Филипп вздохнул.

– Поедешь в Норвегию?

– Почему ты решил? – удивился Вальд.

– Прежде ты никогда не говорил о женщинах таким тоном… и с таким лицом.

– Ну, значит, дождался-таки… помнишь ли – ты мне обещал…

– Поедешь – скоро? надолго?

– Партнер, – разозлился Вальд, – о чем мы?

– О серьезных вещах, – сказал Филипп. – Думаешь, тебя отпустят с такими бабками?

– Но ты же останешься.

– Мне кажется, ты бросаешься из крайности в крайность, – сказал Филипп. – Мне кажется, нужно думать не о пленке, а о деньгах. Давай решим что-нибудь про деньги. Испании и Норвегии приходят и уходят, а деньги…

– Это деньги приходят и уходят, – сказал Вальд.

– Эти деньги напоминают мне автомобиль, который стоит под окном с транзитным номером. Помнишь эти истории? Всю ночь не спал… отлучился в туалет – поминай как звали…

– Ты предлагаешь поставить их на учет?

Филипп ухмыльнулся.

– Тебе же теперь норвежка дорога.

– При чем здесь вообще эти деньги? Когда мне звонил Макс, большого вертолета уже и в помине не было.

– Дался тебе этот вертолет.

– Не верю я, что мы попали.

– Давай проверим, – предложил Филипп. – Давай я сейчас свяжусь с Виктором Петровичем и передам ему эту пленку.

Он покосился на Вальда – на его мигом вытянувшееся лицо – и добавил:

– О’кей, с твоими комментариями… хотя это…

– Да ясно, – поморщился Вальд.

– Ну, так что?

– Нет, – сказал Вальд. – Будем ждать до упора.

– Зачем же ты мне показывал? – удивился Филипп.

– Давай договоримся, – сказал Вальд. – Начиная с этого момента и… и раз и навсегда. Есть такие мотивы – щадить партнера… бояться показаться смешным…

– Понимаю, – улыбнулся Филипп.

– Так вот: если любому из нас… хоть что-то… где-то…

– Согласен, – кивнул Филипп. – Первым делом тебе придется рассказать мне о норвежке.

– Ну, это приятно.

– Очень рад. Кстати, насчет черного телефона…

– Ну?

– Ты дозвонился?

– Нет.

– Но…

Филипп замялся.

– Мы же договорились не щадить, – сказал Вальд. – Что ж ты умолк? Говори! Ты ведь хотел спросить меня, почему я сейчас такой спокойный, если не дозвонился?

– Да.

– Я думаю, она была на борту самолета.

– Моя жена как-то раз думала, что я у тебя, в то время как я был в холодном подвале, – заметил Филипп. – Но я хотел не о том. В следующий раз, пожалуйста, не езжай в таком случае в офис.

– Почему?

– Потому что ты перестал разбираться в технике. Твоя цель была не навести на нее врагов, так?

– Ну.

– Значит, они не знают ее номера, так?

– По крайней мере я на это надеюсь.

– Тогда при чем здесь черный телефон?

Вальд немо уставился на Филиппа.

– Ты должен был звонить из обычного автомата, по купленной в киоске телефонной карточке, – сказал Филипп едва не брезгливо, – или в самом крайнем случае ехать на Центральный Телеграф.

– Ты прав, – сказал Вальд. – Хотя я не уверен, работает ли Центральный Телеграф по ночам… но автомат по карте – это сильная идея. Черт побери!

– Почему такая глупая ошибка, партнер?

– Потому что…

Вальд замолчал.

– Не щадить друг друга, – сказал Филипп, – значит не щадить прежде всего себя самого.

– Снова ты прав, – признал Вальд. – Мне приснился плохой сон; я был под впечатлением. Я почему-то сразу подумал о черном телефоне.

– Ага, – сказал Филипп. – Либо ты теряешь голову от страха, либо действуешь под влиянием сна. В принципе, это одно и то же. Считаю, что если это была психологическая атака, она полностью удалась: они заставили тебя потерять способность адекватно мыслить.

– Скажи! а ты сам, после того звонка, так ли уж адекватно мыслил?

Филипп улыбнулся. Он вспомнил, как поехал к Эскуратову, и как тот сказал, что он будто в штаны наложил, и как он огрызнулся. Теперь Вальд делал все то же самое, и это было смешно.

Однако, думал он дальше, после того звонка его запихнули в багажник и повезли в подвал. И это уже не смешно. Что сейчас будет с Вальдом? Может ли он позволить Вальду ждать?

А как не позволить ждать? Он даже не смог отговорить Вальда от завитушек. Оставалось только…

– Вообрази, – сказал Филипп, – если она успела прицепить к чему-нибудь твоему ма-аленький микрофончик. Вот такой, – показал он двумя пальцами.

– Ага, – сказал Вальд.

– По-моему, это куда проще, чем выискивать твои звонки.

– Да. Но мы же сейчас не успели сказать друг другу ничего особенного, верно?

– Ты думаешь?

– Что, например?

Филипп громко рассмеялся. Он вытащил из кармана диктофон, в точности такой же, какой был подарен Вальдом Вую, и включил воспроизведение.

«Ты думаешь, тебя отпустят с такими бабками?»

«Но ты же останешься».

«Мне кажется, ты бросаешься из крайности в крайность; мне кажется, нужно думать не о пленке, а о деньгах. Давай решим что-нибудь про деньги».

– Это провокация, – буркнул Вальд. – Как ты мог говорить о деньгах, имея в голове мысль о микрофоне?

– Я просто хотел показать тебе, как мы слабы.

– Ну, и что?

– Может, удалось бы убедить тебя не ждать.

Вальд задумался.

– Я поражаюсь самообладанию тиранов, – сказал он через какое-то время. – Мне прислали какую-то несчастную пленку – и, пожалуйста, я уже псих. А представляешь себе обстановку в сталинском Кремле? Это при том что вот таких ма-аленьких микрофонов еще не было.

– Не думаю, что это было такое уж самообладание, – заметил Филипп. – Из-за таких вещей, если они повторяются постоянно, всякий со временем сделается маньяком. Это счастье, если в результате у него вообще не останется времени на дела. Потому что все-таки остается – и дела получаются соответствующие, кривые. Но почему ты говоришь о сталинском Кремле?

– Потому что по такой логике нужно говорить и вовсе не о Кремле. Этак выходит, любое место, где власть или деньги, прямо-таки патогенно.

– А это так и есть.

– В таком случае, кто же выигрывает? – вопросил Вальд. – То, что не самые умные – установлено ранее; не самые толстокожие, так как все равно сделаются маньяками… Короче, самыми какими нужно быть нам?

– Ты же веришь в Бога. Разве мы можем стать иными, нежели нас замыслил Господь?

Вальд поморщился.

– Кесарю кесарево, – сказал он.

– А говорят, всякая власть от Бога.

– Странно слышать такое из уст неверующего.

– Нет, не странно, – сказал Филипп. – Власть штука особая; я немало о ней поразмышлял. Хочешь, поделюсь соображением?

– Не знаю.

– Это ценное соображение, – сказал Филипп. – Я придумал его сидя в подвале и затем еще раз уверился в нем во время последней речи г-на А. Помнишь г-на А.?

– Помню. Давай соображение.

– Называется «экономика отъема». Блага, подлежащие отъему, могут быть разными; для краткости я веду речь о денежном эквиваленте.

– Ну.

– Некий хозяин (то есть, облеченный властью человек) отнимает у толпы деньги. Зачем? А затем, чтобы разделить их на три потока: 1, 2 и 3.

– Понял. Дальше.

– Дальше так. Первый поток идет самому хозяину. Я имею в виду личное потребление. Утехи, дома.

– Тоже понял.

– Второй поток идет бедным людям. Наконец, третий, самый главный поток, идет на злые дела.

– Именно на злые?

– Исключительно. Он, правда, распределяется иерархически; основная денежная масса, видно, идет на устрашение, поддержку устрашения, пропаганду устрашения и так далее, но кто же будет бояться, если кое-какое зло не творится в натуре? Поэтому на вершине потока зло; и общее назначение потока зло. А знаешь, зачем это зло?

– Ну, зачем?

– Затем, что если не будет этого зла, никто не отдаст хозяину денег, чтобы давать бедным и себе оставлять, то есть он просто лишится власти. Так вот, вся разница между Вуем и хвалеными демократиями исключительно в пропорциях. Власть – это третий поток ради первого. Второй поток остаточный – чтобы с голоду не подохли… но он тоже должен быть, ведь бедные – это масса, конечные потребители; без бедных не будет и богатых, которым власть вообще не нужна; по последней причине хозяин ненавидит богатых, но без них ему никак – отнимать будет не у кого.

Филипп помолчал и добавил:

– Между прочим, этими весьма простыми категориями легко иллюстрируется превращение в маньяка. Если ты внимательно слушал, то заметил, что зло для хозяина лишь инструмент; сам хозяин может быть не таким уж и злым человеком. Но вот зло из инструмента становится целью – вначале чуть-чуть, грань очень тонкая… потом больше… и вот ты и злодей. Насколько позволит толпа, конечно. В хваленых демократиях приходится ухо востро держать… а у нас – на всю катушку.

– Знаешь, – сказал Вальд, – когда я был маленьким, мне очень хотелось быть поглавнее.

– Маленьким всем хочется.

– Но большим, кажется, тоже. Тебе бы хотелось?

– Любым способом поглавнее, – уточнил Филипп, – или конкретно власти? Учти, под властью я имею в виду именно то, что построено по описанной мною модели.

– Да, вот ее – хотелось бы?

– Ни за что.

– Боишься делать зло?

– Не знаю; может быть. Ведь это… Тяжела ты, шапка Мономаха! – так вот, мне кажется, она действительно тяжела. Поэтому когда я говорю «власть от Бога», я просто имею в виду, что мало кто выдержит этот режим… а потому и предлагаю тебе, не умножая сущностей и проблем, побыстрее звать Виктора Петровича. Все равно отдаваться; зачем же ждать?

Они помолчали.

– Déjà vu, – сказал Вальд. – Да не просто vu, а так и было: с красивыми рассуждениями ты тянешь нас в это болото… и жену уже сплавил, в точности как тогда…

– Было совсем не так, – возразил Филипп. – Если восстановить события, то сегодняшнее началось – знаешь когда? Когда я вернулся из поездки и ты, вместо того, чтобы дать мне поспать, заставил меня звонить Эскуратову. Время собирать камни, – пожал он плечами. – Хочешь, жди… Только чего? – тоже багажника?

Вальд молчал.

– И что касается Аны, то это тоже не так, – добавил Филипп. – Я ее не сплавлял… разве я не говорил тебе? Ей просто предложили работу.

– Да? – удивился Вальд. – Какую?

– Не знаю.

– Как ты можешь не знать?

– Вот так и могу; какая-то работа вроде той, что была… они собирались в такой спешке… Ты представляешь, Марина уехала вместе с ней.

Вальд почесал репу и вздохнул.

– Ладно. Что будем делать?

– Я все сказал.

– Что ж, ты победил. Только…

– Только что? – улыбнулся Филипп.

– Только, – попросил Вальд, – не передавал бы ты пленку! Попробуй лучше зазвать этого типа сюда.

 

Глава XLII

О Венере Милосской. – Против лома нет приема. – С бору по сосенке. – Проспект подписки на акции. – Ваня и инопланетянин. – Конфуз Филиппа. – «Только вот…»

Виктор Петрович, одетый несколько странно – в двустороннюю мантию, верх которой был черным, а низ голубым – сидел во все том же зрительском кресле перед дверцей ампир и с доброй улыбкой наблюдал происходящее на экране. Вальда и Филипп, с одной стороны, наблюдали за эволюцией его улыбки, с другой же стороны, то и дело поглядывали на экран.

– Очень смешно, – сказал гость, дождавшись апофеоза, и жестом попросил Вальда прекратить позорный просмотр. – Вы хотели бы объяснить? – предположил он, все еще глядя на Вальда, и дружелюбно добавил: – Не стоит; я знаю, как создаются такие произведения. Лучше расскажите, какова была дама.

– В действительности? – уточнил Вальд.

– Ну разумеется.

Вальд задумался.

– Влагалище показалось мне несколько длинновато, – сказал он наконец. – Согласитесь, это не очень типично для подобной комплекции. Что же касается его толщины, то здесь я полностью удовлетворен, как вы могли видеть из эпизода с боем.

– О да, – сказал Виктор Петрович. – У таких, типа Венеры Милосской, влагалища наилучшие по толщине. Иногда говорят, что в этом отношении хороши худые, стройные – ну, модели; я неоднократно пытался найти тому подтверждение и в итоге окончательно разочаровался. Да оно и понятно, господа; коли на костях мало мяса, ведь это не только снаружи, но и внутри… с той поры я как вижу этих дылд, гордо дефилирующих по такому вот экрану, так сразу и думаю: бедненькие вы мои, неудачные… вынужденные скрывать свой изъян под маской показной неприступности… А вот когда дама в умеренном теле – это да. Каково было расположение входа?

– Скорее нижнее, чем верхнее, – сказал Вальд. – Для данного способа – вполне, вполне.

– Ага, – кивнул гость. – Сиськи?

– Как вам сказать…

– Неужели дряблые? – огорчился Виктор Петрович.

– Честно говоря, не обратил особого внимания, – признался Вальд. – Я и насчет влагалища-то могу быть не совсем объективен; дело в том, что в силу обстоятельств мне пришлось долго обходиться без женщины.

– Вот как? – насторожился гость. – Как долго?

– Никак не менее месяца.

Виктор Петрович сочувственно покачал головой.

– Да и по поводу данной пленки, – пробормотал Вальд, проводя какую-то сложную аналогию, – я не очень хотел раньше времени вас звать.

– Это правда, – подтвердил Филипп. – Это была моя инициатива… просто, видите ли, я как-то провел ночь в холодном подвале, так что больше не хочется.

– Вы правильно сделали, – сказал Виктор Петрович.

Его фраза заставила Филиппа поморщиться. То же самое мне говорил Эскуратов, подумал он.

– Эта проблема наша общая, – продолжал гость свою мысль, – но вы не должны о ней думать. Ваше дело – зарабатывать деньги, господа. В связи с этим я должен кое-что вам рассказать… и очень удачно, что вы оба здесь – не придется пересказывать и так далее.

Против лома нет приема, подумал Филипп. А так по-мужски, душевно начинался разговор.

– Как вы помните, – обращаясь преимущественно к нему, сказал Виктор Петрович, – во время последней и, кажется, единственной нашей встречи вы пару раз задали мне вопрос, откуда ветер дует. На что я вам со всей прямотой ответил что знал. Я и сейчас знаю не так чтобы намного больше вашего. Готовятся важные события в государстве, вот и все.

– Ага, – сказал Филипп.

– Если б я был политиком, то не преминул бы порассуждать перед вами об исторической миссии и всем таком, – сказал Виктор Петрович. – Но я не политик; я просто выполняю приказы будущих победителей. Думаю, вам тоже стоило бы присоединиться ко мне, господа.

– Но мы же и так ваши, – сказал Филипп.

– Это вы сейчас говорите так, – заметил Виктор Петрович. – А что вы скажете через минуту, когда выяснится, во что обойдется вам это присоединение?

– Не знаю, – сказал Филипп. – А во что?

– В большие деньги, – сказал Виктор Петрович.

– А они у нас есть?

– Да. Они у вас есть.

– А… – спросил Вальд, – извините, а можно узнать, что вы понимаете под словом «большие»?

– Философский вопрос, – улыбнулся Виктор Петрович. – Для каждого человека большие деньги – это, в первом приближении – все, что у него есть. Мы знаем, сколько у вас есть; так вот, нам нужно гораздо больше. Во много раз больше. Но вы же не одни такие у нас – вот, с бору по сосенке… Помните, как царь Петр собрал богачей и сказал: ну-ка, раскошеливайтесь! Будем строить флот.

– Простите меня за возможную нетактичность, – сказал Вальд. – Предположим… это просто мысленный эксперимент, понимаете?

– Да, вполне. Вы хотите спросить, что будет, если вы не захотите раскошеливаться?

– Именно это я и хотел спросить.

Виктор Петрович нисколько не удивился.

– Господа, – спросил он, – а зачем вам деньги?

Вальд ухмыльнулся.

– Виктор Петрович, это длинный разговор.

– Я просто пытаюсь ответить на ваш вопрос.

– Мы хотим жить, как хотим… исходя из того, что у нас есть, – сказал тут Филипп, – работать, как хотим… передать что положено своим детям… В общем, – закруглил он мысль, которую можно было развивать без конца, – у нас обычные цели людей, достигших чего-то своим трудом и не желающих никому ничего плохого.

– Замечательно! – с улыбкой сказал гость. – Только так не бывает.

– Это мы начинаем понимать.

– Вряд ли. Вы не начинаете понимать, что одним вам этой красоты не добиться.

Филипп и Вальд промолчали.

– Вы считаете меня обычным вымогателем, – сказал Виктор Петрович, – только, возможно, более изощренным, чем те, с которыми вы встречались до этого. Я не могу вас винить в этом, господа; могу лишь повторить то, что сказал вам, Филипп Эдуардович – нужны хозяева нового мира. Ладно; слово «хозяин» двусмысленно; в таком случае, нужны бухгалтеры, но не ворюги; нужны мастера, но не халтурщики. Вы сказали мне, что не интересуетесь политикой, так?

– Да.

– Представьте себе, что создается новое акционерное общество. Его цель – овладеть страной. Политики делят места в правлении; их дело стратегия и так далее. Однако нужна исполнительная дирекция, которая не пустит по миру новую фирму… теперь вы, может быть, понимаете немного больше?

– Мы слушаем, – сказал Филипп.

– Дирекция не может быть нанята со стороны. Она должна состоять только из акционеров, то есть из людей, внесших активы… и большие активы; внесших, возможно, все, что у них есть! Тогда этой дирекции будет что терять и отстаивать; в любом ином случае она начнет воровать и халтурить, и будет все то же, что и сейчас, и все хуже, и хуже, и хуже.

– Это может быть, – ухмыльнулся Филипп.

– Вы не глупы, – сказал Виктор Петрович. – Вы вот-вот схватите суть. Весь ваш бизнес сейчас – не что иное, как игра в казино. Вы пока выигрываете и продолжаете играть, надеясь, что это продлится долго.

– Мы вынуждены.

– В казино тоже не все могут отойти от стола… Но ставки растут, и с некоторого момента вы уже начинаете понимать, что это не может продлиться долго. Или казино оберет вас до нитки, или вам нужно побыстрей выходить из игры.

– Значит, – задумчиво спросил Вальд, – нам предоставляется возможность выйти из игры?

– В общем, да… как в кино: сесть на очень быструю машину или даже вертолет, разбросать парочку из ваших толстых чемоданов под ноги преследователям и, яростно отстреливаясь, успеть улизнуть. Один из вас, конечно, будет красиво ранен.

– А его спасут? – спросил Вальд.

– Не знаю, – улыбнулся Виктор Петрович. – Смотря что будут за преследователи… Например, эта пленка. Мелочь? Но кажется, что уровень этих людей повыше, чем тех, кого мы пустили в расход.

– Сколько же этих уровней! – психанул Филипп. – Давайте-ка… давайте-ка выпьем, Виктор Петрович.

– Давайте.

– Я хочу сказать, на брудершафт.

– На «ты», – заметил Виктор Петрович, пока Филипп организовывал возлияние со всей скоростью, на какую был способен, – это еще не на брудершафт; немецкое слово «брудершафт» означает братство.

– О’кей, для начала хотя бы на «ты».

– О’кей так о’кей.

Виктор Петрович понюхал содержимое стопки, благосклонно приподнял бровь, покинул кресло и позволил каждому из хозяев по очереди продеть руку под широкий рукав своей мантии. Они выпили и коснулись друг друга губами. Гость улыбнулся несколько снисходительно; наивная, слегка пошловатая процедура будто забавляла его.

– Скажи, Виктор, – спросил Вальд, как бы желая второстепенным разговором закрепить достигнутое, – эта мантия… это, как я понимаю, некая форма?

– Именно, Вальдемар, – кивнул гость и вновь водворился в кресле. – Хотя я и не должен был в ней разъезжать; она используется только для официальных мероприятий. Просто в пробку попал, знаешь ли… не успел добраться до своего гардероба.

– Интересно, – сказал Вальд. – Необычная форма. А если другой стороной вверх?

– Это целый регламент, – сказал Виктор Петрович. – Голубое – в основном для торжественных случаев, но некоторым можно и на каждый день.

– А тебе можно на каждый день?

Гость улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– А дирекции, – не унимался Вальд, – дадут такую?

Гость коротко хохотнул.

– Есть анекдот. Ходит по полю Ваня, коров пасет, и тут небеса пополам, и садится летающая тарелка. А оттуда пришелец… рост – во! плечи – во! во всем фирменном, красивый неимоверно, а на груди во-от такая сверкающая звезда, по виду алмазная. Подходит, значит, он к Ване и говорит: «О землянин! я с Альфы Центавра, летел столько-то световых лет, чтобы добраться до твоей планеты… поведай, как у вас тут».

Вальд не знал этого анекдота и потому заинтересованно слушал. Филипп анекдот знал, но сделал вид, что не знает и заинтересованно слушает.

– «Да как, – говорит Вася, – сам видишь… Вот, коров пасу… это еще хорошо; у других и работы нет, и денег нет, и жрать нечего, и топить нечем, и вообще не жизнь, а одно безобразие».

«Жаль, – огорчился пришелец. – Выходит, зря я летел столько лет. Что ж, полечу дальше». – Вздохнул и пошел было назад в тарелку, а Ваня догоняет его и кричит:

«Ну погоди! куда же ты… так сразу? Расскажи хоть, как у вас там, на Центавре. Хоть послушать бы про счастливую жизнь».

«О-о, – сказал пришелец, – мы далеко впереди».

«А как с едой?»

«Даже не спрашивай. На каждого – по отдельному гастроному».

«А с жильем?»

«На каждого по дворцу».

«А с тетками?»

«На каждого – целый гарем».

«А… а вот такое, – и тычет Ваня пальцем в сверкающую звезду на груди у пришельца, аж замирая от восторга и невозможности, – такое – что, тоже у каждого?»

«Э-э! шалишь, брат, – говорит тут пришелец ехиднейшим тоном, – у каждого! ишь чего захотел… Такое – только у евреев!»

Вальд и Филипп посмеялись.

– Значит, не будет нам мантий? – спросил Вальд.

– А вы евреи?

– Нет… но мантия тоже не сверкающая звезда.

– Такая логика неопровержима, – вздохнул Виктор Петрович. – Видно, мантию придется дать.

Помолчали.

– Однако, – заметил Виктор Петрович, подмигнув Филиппу, – ты что-то хотел сказать… но не с руки было говорить такие вещи на «вы».

Филипп почувствовал себя неловко. Он хорошо помнил, что хотел сказать, но анекдот разрушил атмосферу, в которой это прозвучало бы не оскорбительно.

– Я помогу тебе вспомнить, – сказал гость, пристально глядя на него. – Мы говорили о казино; я предположил, что вы могли бы убежать, но один из вас будет ранен. На что Вальдемар спросил, спасут ли его, а я, в свою очередь, не выразил в этом полной уверенности.

– Ты упомянул о пленке, – сказал Филипп.

– Разве? – удивился Виктор Петрович. – Ах, да… Я предположил, что люди, сделавшие эту пленку, покруче тех, что наехали на вас тогда. Ты не согласен?

– Согласен, – сказал Филипп. – Потому-то я и хотел спросить… а хотел спросить вот что: поскольку они круче – но и ты круче… почем нам знать, не ты ли сам все это организовал? Просто чтоб сделать нас более покладистыми?

– Дурак ты, Филипп, – с досадой сказал гость. – Умный, а дурак. На хрена мне, извините, эти дешевые фокусы? Ей-Богу, напомнил бы тебе что-нибудь, если б захотел равняться с тобой.

Филипп замолчал. Зря все же задал этот вопрос. Действительно дурак… но все-таки в тот момент атмосфера была какая-то другая.

– Партнер, – сказал Вальд, – здесь он прав. Извини его, Виктор, – попросил он, – ты должен понять: не все апостолы шли за Учителем с первого же Его слова.

– Вот это я понимаю, – согласился Виктор Петрович.

– Извини, – буркнул Филипп.

Гость сделал примиряющий жест.

Опять помолчали.

– Но, Виктор, – нерешительно сказал Вальд.

– Да?

– Даже если б ты был сам дьявол…

Он запнулся.

– Ну! – нетерпеливо воскликнул гость.

– Я хочу сказать… даже с дьяволом торгуются, прежде чем подписывать сделку кровью. По крайней мере выясняют условия договора.

– Нет проблем, – сказал Виктор Петрович. – Вы же видите, я не спешу. Я говорю с вами на равных; как раз поэтому меня и раздражает, когда вопрос попросту глуп. Если вы хотите, чтоб я разговаривал с вами, как бандит – извините, не дождетесь. Ты что-то хочешь спросить?

– Да, – сказал Вальд. – Ты говорил об уровнях; как мы можем быть уверены, что ваш – высший? Может, твое предложение и есть решающий заход того самого казино, что готовится нас обобрать?

– Это два разных вопроса, – нахмурился гость. – Второй проще, поскольку не намного умнее того, что задал Филипп. Повторяю: не ждите от меня бандитских разводок. Если б я хотел всего лишь вас обобрать, я бы просто пришел и сказал: ребята, давайте деньги. Ну… как обычная крыша. То ее не было, а то появилась. Вот и все.

– А так ты делаешь предложение, от которого нельзя отказаться, – сказал Вальд.

– Пожалуйста, – пожал плечами Виктор Петрович. – Отказывайтесь. Разве я чем-то вам угрожаю?

– Плохой разговор, – сказал Филипп. – Как-то раз, давно, мы проходили нечто подобное. Была одно время такая манера… у них.

Гость покачал головой и холодно заметил:

– Как бы вам не обхитрить самих себя.

– А первый вопрос? – спросил Вальд.

– Э-э…

– Про уровень.

– Да, да. – Гость улыбнулся. – Вы хотите гарантий… Но чьих? Ингосстраха? Действующего правительства, за которое следующее не ответит? Я понимаю, что такое предпринимательская осторожность; но ведь существует и такое понятие, как предпринимательский риск. Когда вкладываешься в обыкновенные акции – а на другие мы не подписываем – всегда рискуешь потерять.

Виктор Петрович допил напиток из своей стопки и с неудовольствием посмотрел в нее, как бы удивляясь, почему теперь она пуста.

– Мы можем подумать? – спросил Филипп.

– Пожалуйста, – сказал Виктор Петрович.

– Сколько времени?

– Сколько угодно. Только вот…

– Обычно когда звучит такое «только вот», – заметил Вальд, – после него как раз идет самое главное. Знаешь – лейтенант Коломбо: «я совсем забыл»?

Гость опять коротко хохотнул.

– В данном случае я не Коломбо; дело в том, что вы действительно получили очень выгодное предложение. Мало таких, как вы – я уже говорил вам, Филипп Эдуардович. – Он поднял руку, как бы вежливо извиняясь за то, что воздержится называть Филиппа «Филипп». – Потому я и веду с вами этот очень терпеливый, очень бережный разговор. Как лично, так и официально я отношусь к вашей позиции с пониманием – хотя бы потому, что это слишком неожиданно в таком вот максималистском ключе… да и плохие вы были бы предприниматели, если б сразу же согласились. А добавить я хотел вот что… только вот что, – со слабой улыбкой поправился он. – Срок подписки на акции ограничен. Поэтому, если вы будете думать слишком долго…

Он замолчал и развел руками.

– Можно получить ориентир? – спросил Филипп.

– Нет.

– Черт возьми, Виктор Петрович…

– Но я и сам не знаю, – сказал гость, как бы оправдываясь. – Слишком много факторов. Вплоть до того, что акции могут просто раскупить. – Он встал. – Когда будете думать, на вашем месте я бы не исключил такой возможности.

– Мелкий, шкурный вопрос, – сказал Вальд. – Пока мы думаем – мы можем не беспокоиться насчет пленки?

Виктор Петрович расхохотался.

– Мужики, – сказал он, закончив это дело, – с вас, ей-Богу, угоришь. Какая пленка? Мы говорили о серьезных вещах, а вы – пленка. Дай-ка, – протянул он руку в направлении дверцы ампир.

Вальд, не вполне его понимая, вынул из аппарата кассету и протянул ему. Виктор Петрович бросил ее на толстый ковер и припечатал сверху каблуком как следует.

– Вот и все.

– Жаль, – сказал Вальд. – Я бы сохранил на память.

– Не советовал бы, – покачал гость головой. – Вдруг мы все-таки станем компаньонами? Нам в нашей новой дирекции такие… э-э… кадры не нужны.

– Но это же фальшивка, – сказал Вальд.

– Да, – ухмыльнулся Виктор Петрович. – Ну и что?

 

Глава XLIII

Торжественное собрание. – О протоколе. – Единый порыв. – Об итогах работы комиссии. – Разное. – В круге соратников. – Планы на будущее. – Конспирация. – Что делать? – За границу. – Власть и текущий момент

Круглый, очень глубоко расположенный зал, в котором некогда испытывали Марину, был подготовлен для торжественной церемонии. Не менее сотни стульев было расставлено в виде подковы, таким образом, что центр был свободен и вместе с тем с любого места открывался обзор возвышения. Над возвышением красовался имперский герб – в точности такой же, какой висел на стене в кабинете князя Георгия, а может, и вообще тот же самый.

В зале ярко пылал полный свет, отчего он совсем перестал выглядеть мрачным. Собирались верховные чины Ордена; все вокруг постепенно заполнялось голубым атласом, будто само небо – летнее, безоблачное – снизошло под землю в этот зал. Многих из присутствующих Марина видела впервые, и ее сердце, было екнувшее при входе в дверь с железным кольцом, не могло нарадоваться зримой мощи организации и предстоящему торжеству.

Офицеры собирались, обменивались рукопожатиями и мелкими новостями и, получая явное удовольствие от торжественной обстановки, рассаживались по отведенным для них местам. Наконец, прозвенел звонок, как в театре, и все стулья оказались заняты. Офицеры высшего ранга занимали внутренний, самый почетный ряд подковы. Этот ряд был значительно короче других, но не в силу естественной геометрии, а потому, что чинов высшего ранга было значительно меньше, чем любого иного. Марина, разумеется тоже в голубой мантии, гордо занимала место именно этого ряда – правда, с самого краешку, будучи последней из всех посвященных в высший ранг.

Конечно, думала она, как единственной даме из всего почтенного общества, уж могли бы в порядке исключения предложить ей местечко в середине. Небось испанцы, знающие в таких делах толк, не допустили бы столь явного промаха; но что с наших взять! Ладно, подумала она, незаметно вздохнув; покамест потерпим засилье военных; но уж как его высочество (забегая вперед, она уже в мыслях называла его так) сделается величеством, тогда и посмотрим, кто будет сидеть на краю, а кто в середине.

Меж тем прозвенел второй звонок, и сразу же – третий; однако свет не погас, а наоборот, воспылал еще ярче. На возвышение взошли люди, не имевшие рангов, во главе с князем Георгием. Все встали.

– Здравствуйте, господа, – сказал его сиятельство.

Стоящие склонили головы и вновь их подняли. Медленно, торжественно прозвучало «Боже, царя храни».

– Прошу сесть, – сказал его сиятельство по завершении гимна. Офицеры опустились с негромкими звуками. По залу пробежал и исчез последний шорох; наступила звенящая тишина.

– Сегодня, господа, мы собрались по важнейшему случаю, – сказал князь; – разумеется, все вы уже знаете, по какому, отчего я обойдусь без длинных речей. Как вам известно, собранию предшествовал весьма оживленный диспут по поводу церемониала. Голос был дан всем, кто по своему рангу и характеру деятельности мог иметь к этому отношение, после чего оказалось, что две основные позиции преобладают. Одни из вас полагали, что, поскольку именно этот момент знаменует начало новой династии, ритуал должен быть тем или иным способом разработан в мельчайших деталях и столь же тщательно соблюден. Другие, веря в неповторимость момента и отталкиваясь от практических соображений (например, о сегодняшней невозможности привлекать к делу церковных чинов), предлагали провести действо обычным светским порядком. Совет оказался в некотором затруднении.

Князь помолчал.

– Обе позиции уважаемы; обе позиции одновременно и обоснованны и ущербны… иначе, как вы понимаете, и быть не могло. Я говорю эти известные вещи затем, чтобы сторона, высказавшая первое из упомянутых мнений, ни в коей мере не чувствовала себя ущемленной – ведь, как вы знаете, в проведенном нами тайном голосовании перевес был всего в несколько голосов. В комиссии прозвучала мысль каким-либо образом найти середину; после особой дискуссии мы с сожалением отказались от нее, поскольку то, что родилось бы в результате такой попытки, одним показалось бы профанацией, а другим – излишеством; бесспорно, это был бы наихудший вариант. Наконец, я хотел бы привлечь внимание всех присутствующих, независимо от их предпочтений, к той идее, столь важной, сколь и простой, что содержание сегодняшнего мероприятия, его великий смысл – в сотни, в тысячи раз важнее его формы, какой бы простой или сложной она ни была.

Дружные аплодисменты прервали речь князя.

– Спасибо, – сказал он растроганно, – в этих аплодисментах я вижу единство Ордена – залог успеха нашего предприятия. Однако – к делу, господа! Пригласите его.

Свет чуть пригас, и в зал вошел мальчик. Он прошел через ту же дверь, что и все, и был облачен в такую же, как у всех, голубую мантию – разумеется, соответствующего размера. Он был один. Он прошел за внешним рядом подковы, ни проявляя ни малейшего смущения, словно всегда только этим и занимался; он обогнул ряды, воздушно коснувшись Марины краем своей мантии, прошел к центру зала, встал в круг, сделал медленный оборот направо, показывая себя всем присутствующим и сам глядя на них, и наконец, неподвижно застыл лицом к возвышению.

– Отрок, дитя мое, – растроганно сказал князь. – Дух Живой, единственно сущий, сподобил нас отыскать тебя. Ты теперь знаешь, кто ты; истина эта выше любого учреждения, и не нам, слугам твоим, тебя провозглашать. Прими это собрание просто как доброе знакомство. Мы – те, кто готов положить свою жизнь на алтарь отечества и монархии – хотим лицезреть тебя и знать, что ты с нами; мы также хотим, чтобы ты знал людей, имеющих счастливейшую привилегию участвовать в возведении тебя на трон. Итак, назовись.

– Я Игорь, – сказал мальчик. – Я будущий царь.

Свет в зале вспыхнул с новой силой. Слезы хлынули из глаз Марины; на сей раз она не старалась их сдержать. Вид царевича в ее глазах расплылся; она отвернула голову в сторону, чтобы он, не дай Бог, не заметил ее слез, и увидела, что не она одна такая – многие вокруг нее плакали, не стыдясь. Вдруг спонтанное, громкое движение пронеслось по залу; все, кто сидел, в едином порыве опустились со своих стульев на колени и продолжали с восторгом и слезами смотреть на своего повелителя. Это не было предусмотрено никаким ритуалом; глянув в сторону возвышения, Марина увидела, что и те, начиная с князя, тоже опустились за своим столом.

– Встаньте, – сказал царевич. – Вы все теперь мои друзья.

– Идите же сюда, ваше высочество, – сказал князь, с трудом поднимаясь с колен, – и займите место за этим столом, которое отныне будет принадлежать только вам. – С этими словами князь вышел из-за стола, спустился с возвышения навстречу отроку, уже покинувшему центральный круг, встретил его на полпути к возвышению, взял его за руку, поцеловал ее и бережно, как что-то очень хрупкое, сопроводил царевича до стола. После чего люди снова сели на свои места, под неизгладимым впечатлением от всей этой удивительной сцены.

– Ваше высочество, – спросил князь, – вы позволите мне продолжать?

Царевич милостиво кивнул.

– Одним из важных вопросов, которыми занималась комиссия, было имя его высочества, которое по вероятности станет священным именем нашего царя – первого царя новой династии. Ни святцы, ни тщета иллюзорной преемственности, ни метафизические размышления не дали нам однозначных указаний на то. Посему решено было оставить отроку имя, данное при рождении. Косвенным знаком верности такой установки является происхождение имени Игорь. Как вы знаете, древнее и знаменитое это имя не является собственно ни русским, ни даже славянским; оно исходит от тех же варягов, от кого пошла и тысячелетняя власть на Руси. В этом мы видим проявление Духа Живого, единственно сущего; но опять-таки, дерзну и сейчас сказать, что даже в случае нашего заблуждения беда не столь велика, ибо священное дело его высочества все же первично по отношению к его священному имени. Наконец, в любом случае Дух Живой нас сподобит короновать его высочество надлежаще – точно так же, как Он сподобил нас отыскать отрока к этому светлому дню. По данному поводу – все, господа.

Аудитория сдержанно поаплодировала.

– Уделю пару слов чисто практическим, так сказать, видам предстоящего времяпрепровождения его высочества, – продолжал князь. – В период, потребный для уточнения подходов к водворению высшей власти, его высочество будет постоянно пребывать в расположении Ордена; как вы понимаете, такая установка диктуется в первую очередь соображениями безопасности его особы. Мы постараемся сделать пребывание его высочества приятным, насколько это возможно в наших условиях, и уж во всяком случае полезным, ибо он получит здесь знания и опыт, которые в дальнейшем будут необходимы ему для отправления государственных обязанностей. Для того, чтобы растущий его организм не пострадал от длительного пребывания под землею, мы предусмотрим выходы на поверхность, занятия спортом и прочие надлежащие меры – разумеется, с соответствующими предосторожностями. С определенного времени его высочество начнет совершать приемы; каждый из вас получит возможность быть принятым. По этому поводу все, господа.

Аудитория вновь поаплодировала.

– Теперь же позвольте, – сказал князь, – завершить мою, смею надеяться, не слишком длинную речь. Одна из великих задач, стоявших перед Орденом, выполнена. Сейчас мы можем позволить себе всецело сосредоточиться на очередной важнейшей задаче – на водворении монарха, властелина Российской империи; именно этому теперь будет посвящен наш каждодневный труд. Все вы знаете свое дело; все вы хороши. Более того – с этого дня все вы друзья его высочества, как он соблаговолил объявить; будем же, господа, достойны этой высокой чести. Не стану призывать вас к сплочению рядов, поскольку сегодняшнее собрание ясно показывает, что наши ряды и так сплочены; но призову вас к бдительности, к энергии, к движению; призову все к тем же трудам, а коли придется, то и к жертве – не показной, но полезной. Я кончил, господа.

Князь сел на свое место, и встал человек рядом с ним. Марина узнала этого человека. Именно он восседал в центральном кресле на возвышении, когда она впервые зашла в этот зал. Она не встречала его в подземном департаменте князя.

– Единственной церемонией, одобренной быть совершенной сегодня, является принесение каждым из присутствующих личной присяги на верность его высочеству. При том его высочество получит возможность ближе рассмотреть каждого из нас, а быть может, многих и запомнить с первого же раза. Прошу вас, начиная с левой стороны третьего ранга, подняться сюда по одному и засвидетельствовать свою верность в любых выражениях, приличествующих случаю и идущих от самого сердца.

– Я хочу в круге, – неожиданно сказал царевич.

Человек смешался и вопросительно посмотрел на князя. По рядам пронесся вначале негромкий ропот, а затем благожелательный и тоже негромкий смех.

– Мне очень нравится всё, как вы сделали, – сказал царевич посреди возникшего замешательства, и все шумы моментально умолкли. – Я это запомню. Я вас полюбил. Но там, в круге, голоса звучат громче, чем здесь. Я хочу, чтобы каждый, кто подойдет ко мне, слышал меня громче… – И, немного подумавши, он добавил: – И себя чтобы тоже слышал громче… вместе со мной.

Князь встал, выразительно посмотрел на распорядителя церемонии, склонился перед царевичем и произнес:

– Как будет угодно вашему высочеству. Мы счастливы, что со столь юных лет вы проявляете поистине глубокую мудрость.

Царевич легко встал и, сопровождаемый слегка сконфуженным распорядителем церемонии, двинулся в круг. Он старался идти медленно и величаво, но Марина видела, с каким трудом это ему удалось. Она вспомнила круг. Дай ему волю, подумала она, побежал бы вприпрыжку. Наверно, для него все это выглядело как сказочное приключение; вряд ли он что-либо уже осознал. Подумав такое, она сразу же отругала себя за столь вольные мысли и немедленно их пресекла.

Царевич забрался рукой под мантию и извлек оттуда маленький, очень красивый, сверкающий меч. Началась присяга. Фигуры в голубом подходили к отроку, опускались на колено, произносили свои слова, всякий раз в чем-то новые, и тихо, умиротворенно выходили из зала. Очередь Марины была одной из последних.

Собственно, последней была очередь всего высшего ранга; из первого ряда Марина пошла присягать самая первая. Она очень волновалась. Может быть, как-нибудь потом, думала она, я обрету в отношениях с его высочеством ту же непринужденную легкость, с какой мне довелось провести с ним не менее двух часов… а пока что мне даже труднее, чем всем остальным, так как они видят его царевичем изначально… не то что я… С этими мыслями она подошла к границе круга и преклонила на этой границе колено, как и все ее предшественники.

– Ваше высочество, – сказала она просто, радуясь звуку своего усиленного голоса, – я Мария. Всем телом и всей душою клянусь быть вам верной до гробовой доски. Все.

И она поцеловала благосклонно протянутую руку и ощутила на своем плече легкий удар меча.

– Принимаю твою клятву, Мария, – сказал отрок. – Ты мой друг; я твой друг.

И он незаметно и озорно подмигнул ей, отчего ее сердце возликовало.

– Благодарю вас, ваше высочество, – сказала она, поднялась, опустила глаза и тихонько, опять-таки как ее предшественники, вышла из зала.

Наверху – точнее, в другом зале, значительно большем размерами и расположенном значительно выше – уже был накрыт большущий праздничный стол. Марина с удовольствием заметила, что никто или почти никто из бывших на собрании не ушел. Десятки людей в голубых мантиях вели себя теперь более непринужденно, делились служебными и личными проблемами и громко смеялись, рассказывая друг другу свежие анекдоты. Жаль, что среди офицеров Ордена так мало женщин, подумала Марина. Что ж, утешила себя она, в конце концов это не царский двор; уж там-то позаботимся, чтобы у каждого было по паре. Она подумала, что пора бы записывать дела, назначенные ею на будущее.

И, конечно, обратить внимание его величества на пренебрежение ритуалом. Она не осмелилась сказать князю, как глубоко ее уязвило решение комиссии, возглавляемой им – ведь она была в числе тех, кто настаивал на подробном регламенте церемонии, чем немало удивила князя. «Ты вечно нарушаешь регламент, – сказал тогда князь, – большего нарушителя во всем Ордене не сыскать. И ты хочешь деталировки?» – «Поймите, ваше сиятельство, – отвечала она, – одно дело текущие заботы, а совсем другое – событие, внушенное Духом Живым…» – «Не смей так говорить! Все здесь внушено Духом Живым». – «Ну и что… Ну и подумаешь… А вот в Испании…» Они тогда едва не поругались.

А ведь эти солдафонские принципы, подумалось ей, могут быть очень живучи. Ведь они запросто перекочуют и в двор. Сейчас это – да, единое целое, думала она, глядя на атласное братство, но что будет, когда царская воля расставит все по своим местам? Одни заслуженно встанут рядом с троном; другие, менее достойные, обидятся, права начнут качать… плести интриги… заговоры… Какой ужас! Но это уже не ритуал – это политика… на то князь, на то службы безопасности и все, что уже существует сейчас… Значит, все же они понадобятся. Какой непростой вопрос! Вот, вот где нужно копать в Испании – изучить, уяснить, систематизировать расстановку сил, сложившихся к смерти Jefe… да! нефть нефтью, банки банками… а власть властью; расстановка сил в самом центре – вот где точность решает все! Она вспомнила формулу от 10 августа -5-го года – константы, исчисленные ею до шестого знака после запятой. Вот оно! Вот как надо работать.

И этикет. Без этикета никак нельзя. Как жаль, что я не дворянка, думала она, приближаясь к месту, отведенному для нее, и ласково улыбаясь в ответ на сыпавшиеся с разных сторон комплименты. Что за авторитет будет у меня при дворе? Однако здесь всего сто человек; а дворян из них менее половины. Почему бы его величеству не удостоить звания всех своих друзей… разумеется ограничившись сегодняшним, первейшим кругом… Во всяком случае, за свою особую заслугу перед ним я-то могла бы рассчитывать… Надо бы разузнать – не предлагал ли король Жанне д’Арк дворянства? Легко было Хуану Карлосу! Наследственный двор… наследственная герольдия…

В трапезной появился его высочество, сопровождаемый князем и членами Совета. Все встали. Мысли Марины немедленно улетучились; она вышла из-за стола, кругом обошла свой стул и низко присела перед шествующими мимо. И увидела краем глаза, что, глядя на нее, именно так поступили многие – поклоны их, разумеется, были мужскими, но они тоже, как и она, обошли свои стулья; те же, кто так и не вышел из-за стола, имели смущенный вид и старались всячески показать, будто что-то им помешало выйти. Может, я не права насчет солдафонских манер, подумала Марина. В следующий раз они выйдут все. Боже, ужаснулась она, я же сама ничего не знаю. Вилки не путать научилась месяц назад. А как Елизавета меняла церемонии? А Петр? А царица Екатерина?

Прорвемся, подумала она, вновь усаживаясь.

* * *

Милый, я не о сексе. Это очень коротко и очень важно. Сегодня на работе я услышала кое-что. Я не хочу писать, что и как услышала; говорили посторонние люди. Когда я была девчонкой, все вокруг умели читать между строк. Ты наверняка не утратил это искусство.

Может что-то произойти. Я боюсь за тебя. Я-то выкручусь, я умею, а ты – нет. Ты недотепа. Я люблю тебя. Я прошу тебя немедленно уничтожить всю нашу переписку и какое-то время мне не писать. Я сама тебе напишу, когда/если пойму, что это просто разговоры каких-то маразматиков.

Надеюсь, ты понял меня.

SEND

* * *

– Что скажешь? – спросил Вальд.

– Пока не очень много, – сказал Филипп.

– Но хоть что-нибудь скажешь?

– Что-нибудь – да.

Они сидели в салончике своего старого офиса за совершенно пустым столом. Они выбрали это место одновременно и не сговариваясь, будто оно было овеяно если не большими решениями, то хотя бы каким-то реалистическим духом.

– Я представил себе, – сказал Филипп, – что с нами все время играют два следователя; один, как положено, хороший, другой плохой. Хороший следователь иногда меняется. В прошлый раз это был Эскуратов, сейчас – Виктор Петрович.

– А плохой? – спросил Вальд.

– Плохой… Знаешь, я все думаю о том кожаном, из «Славянской».

Вальд хмыкнул.

– Да он же… гиена какая-то, едва не шестерка.

– Гиена? – усмехнулся Филипп. – Есть еще одна тварь из той же серии: стервятник. Немножко по-другому звучит, а?

– Почему ты вспомнил о нем?

– Потому что он единственный тогда спасся.

Вальд задумался.

– Да. Думаешь, он заранее знал?

– Если знал, то это было подстроено мастерски.

– Но тогда он вовсе не та фигура, за которую себя выдает.

– По крайней мере, не с теми фигурами заодно. И обрати внимание: хороший следователь – это просто роль. Истина-то всегда за плохим… Тебе не кажется, что надо бы нам поискать кожаного?

– Опять ты за свое, – поморщился Вальд. – Это не наши игрушки, ты можешь когда-нибудь понять?

– Нас втягивают, – сказал Филипп. – Нам придется играть в эти игрушки… иначе мы точно проиграем; так хоть какой-то шанс.

– Что значит – втягивают? Это была твоя идея позвать Виктора.

– Вот этого не надо; решали вместе. Если б ты отказался наотрез…

– Он сказал, мы можем не играть.

– Кожаный нам тоже наобещал в «Славянской».

– Ну хорошо, – сказал Вальд. – Как будешь искать кожаного?

– Для начала, последил бы за Эскуратовой.

– Ты фантаст.

Филипп пожал плечами.

– О’кей, – сказал Вальд. – Тебе сообщают, что Эскуратова встретилась с кожаным на углу. Твои действия?

– Тоже встретиться с ним. Сказать: извините, можно вас на минутку?

– Очень хорошо, – сказал Вальд. – Продолжай.

– Дальше спросить: парень, кто за тобой?

– Если он так велик, то ты до дому не доедешь.

– Но у меня больше нет мыслей, – развел руками Филипп. – Теперь твоя очередь.

– Одну вижу ценность в том, что ты сказал, – заметил Вальд, – это насчет плохого следователя. Оно, конечно, и так яснее ясного… но мне нравится ход твоей мысли! По-моему, ты созрел.

– Для чего?

– Для чего и я. Драпать надо, партнер. Ноги делать, когти рвать… да поживей, пока… Только не начинай насчет отпустят, не отпустят… Давай лучше придумаем четкий план.

– Партнер, – спросил Филипп, – сколько раз я тебе предлагал это? Не ты мне, а я тебе?

– То было как-то несерьезно.

– А сейчас – наоборот, слишком серьезно. Граница нас не спасет.

– Я бы тебе поверил, если б у нас было больше на пару нулей. А так – кто мы такие?

Филипп внезапно расхохотался.

– Я понял, в чем дело! – сказал он. – Тебе раньше просто было не к кому. А сейчас появилось к кому. Дитя!

– А хоть бы и так, – буркнул Вальд. – Короче?

– Надо подумать, – сказал Филипп.

– А мы чем сейчас занимаемся?

– Слушай, – сказал Филипп, – у меня есть мысль.

– Опять насчет кожаного?

– Нет… в твоем направлении. Вполне ортодоксальная мысль. Как ты думаешь, сколько реально у нас времени?

– Откуда мне знать? Это твой кадр.

– Ну все же. Месяц, два?

– Понятия не имею. Ну, месяц.

– Отпусти меня на пару недель к жене.

Вальд ухмыльнулся.

– Бежишь от ответственности?

– Может, наоборот, к ней. Ты не думаешь, что если по-твоему, то нам придется прописываться по разным адресам?

– Да, – признал Вальд, – это ближе к теме… но нельзя ли заочно? Время для разъездов какое-то не самое подходящее.

– Ну, на недельку…

– Дело не в этом.

– Не хочешь в одиночку придумывать план, – заключил Филипп. – Но, по твоей версии, план и не нужен. Если отпустят – а в этом ты оптимист, – то езжай да женись, да не возвращайся. Интернет, он и в Африке Интернет… Мне, кстати, сложней; хотя за столько времени все процедуры вроде изучены…

– Так что, – спросил Вальд, – мы решили?

– Ну… готовься, – пожал плечами Филипп. – Кстати, почему «мы»? Мы – «мы» – делали общее дело и жили на одной земле, пусть не очень-то привлекательной. Дело наше тухнет, одной земли впереди не видать… Уж не будет «мы», Вальд; подумай об этом тоже.

– Пожалуй, тебе нужно поехать, – сказал Вальд. – Я подумал, что твой подчеркнуто развлекательный рейд усыпит их бдительность.

– Отличная мысль! До чего продуктивно работаем.

– Может, сходим в театр? – неожиданно спросил Вальд. – Два холостяка. Никогда не ходили вдвоем.

– Может, девочек? – спросил Филипп.

– Нет уж. Пойдешь в театр?

Филипп отрицательно помотал головой.

– А если я когда-нибудь приглашу тебя в город Берген? – спросил Вальд. – Там бывает роскошный музыкальный фестиваль, каждый год на исходе мая.

– Вот это дело, – одобрил Филипп. – И я тебя тоже куда-нибудь приглашу; в Испании фестивалей множество.

– Ты меня в Памплону, на это… где с быками бегут…

– Сан-Фермин.

– Во.

Они замолчали.

– Ну, что ты киснешь? – презрительно спросил Филипп. – Рохля ты нерешительная! Созрел наконец и тут же скис. Ничего же особенного не происходит. Гумилева читал? Это называется пассионарность; народы приходят в движение, народы перемещаются с место на место, диффундируют, ассимилируют… Наши потомки будут говорить на других языках.

– Да.

– А расставаться не хочется, верно? Устроим колонию, а?

– Развеселился, – проворчал Вальд. – Все, поговорили… езжай-ка теперь побыстрее к жене.

* * *

Милая Вы моя! Как это трогательно… Разумеется, искусство читать между строк так быстро не исчезает. Но в данном случае…

Поверьте мне, Вас напугали. Вы очень эмоциональны; право, напугать Вас легко. К тому же эти люди умеют говорить очень страшно. Страх этот передается вниз, растекается, как шампанское по пирамиде фужеров, и фактически это единственное, что у них есть вообще. Больше они ничего не умеют.

Раньше они умели стрелять – умели других заставить стрелять; раньше они действительно много чего умели. Вот, подумаете Вы, беззаботный идиот… недотепа… Позволю себе пояснить свою благодушную мысль.

Мы никогда не рассуждали ни о политике, ни об истории; если чего-то и касались, то только в применении к нашим с Вами делам. Не очень-то мне охота нарушать эту традицию. Но в порядке исключения, видно, придется… Наберитесь терпения прочитать этот не свойственный нашей почте материал – возможно, мне удастся Вас успокоить. Я страдаю, когда Вы вот так испуганы и нервны.

Существуют желания маразматиков, но существует и реальный мир; у развития этого мира свои законы. Все, что происходит в обществе, не с бухты-барахты взялось. Если бы, к примеру, нельзя было лгать – ну, физиология мозга бы не позволила думать одно, а говорить другое – то и общественные категории были бы иными. Законы, семья, государство – все эти вещи сложились бы по-другому, а может, вместо них было бы что-то еще.

Так вот, «у нас» – я о внешнем мире – именно так, как есть, и никак иначе. Власть и насилие детерминированы нашим миром почти так же, как время и трехмерность пространства. Почему «почти»? Да просто потому, что эти вещи меняются; так как человек научился передавать информацию, мы можем судить об изменении власти столь же обоснованно, как и о законах механики окружающего нас мира. Раз уж у нас есть мозги.

Теорий на эту тему немерено. Но попробуем все же выяснить самое главное: куда все идет? Обратимся мыслью в далекое прошлое. Слово «насилие» слишком общо; я бы выделил некоторые компоненты этого понятия по отношению к власти, а именно: экзекуция, принуждение и контроль. Всякой власти свойственны эти три функции. Однако их доля во властном насилии со временем меняется, а потому можно говорить о них не только как о компонентах, но и как об исторических фазах.

Власть-экзекуция известна нам из истории. Кровь, тюрьмы, страх. Цель такой власти, приоритет ее – подавить. Власть-принуждение – это то самое, что сейчас во всех так называемых цивилизованных странах: по многим причинам давить уже невозможно, да в общем и незачем, и приоритет этой власти – отнять. Но представьте себе, когда и отнимать будет невозможно и незачем (а ведь мир неуклонно движется к материальному изобилию; лет через сто будет и такое!); что же – власть отомрет? Может быть… хотя, думаю, впереди еще одна фаза – власть-контроль; пока технология позволит, найдутся люди, алчущие этой власти, а значит, и достигающие ее.

Теперь смотрите. Любая репрессивная машина нуждается по меньшей мере в таких же технических средствах, которыми пользуются репрессируемые. Для власти-экзекуции проблем в этом не было: организованная сила, прерогатива власти, решала все. Власть-принуждение уже стеснена: используется правовой механизм, дающий личности шансы. Власти-контролю будет труднее всего. Ведь придумывают новые вещи не правители, а личности. Прогресс обгоняет власть; потому-то, может быть, она отомрет сама собой так же, как когда-то отмерло людоедство.

Это общий экскурс; я просто хотел ввести Вас в круг некоторых категорий. Ясно, что до той жизни прекрасной еще очень и очень далеко. Также ясно, что фазы власти меняются не единовременно – в недрах экзекуции рождается принуждение, в недрах принуждения – контроль. Мы, дорогая, вместе с нашей страной сейчас в середине фазы принуждения. Экзекуция еще не вполне отмерла; контроль еще не вполне развился. И еще недавно было возможно движение вспять.

Почему же я думаю, что теперь оно невозможно? Потому что должна быть какая-то точка, водораздел – до этой точки вниз значит назад, после нее вниз значит вперед. Как узнать, прошли мы ее или нет? Смею предложить признак: это наша с Вами переписка, дорогая.

Когда мы не имели возможности нажать на кнопку Send, они могли делать с нашими письмами все что угодно. Мы опускали письмо в синий почтовый ящик, и – тю-тю. Оно было у них. Теперь, с кнопкой Send, положение изменилось. Горстка импульсов кажется столь беззащитной, открытой миру; но на самом деле ее не так-то просто взломать. На наших глазах защита – шифрование – делается обычной функцией почтовых машин. И она становится все изощренней. Как же власти осуществить свой контроль? Вскрывать все подряд шифры? но это стоило бы все бóльших денег – бешеных денег, никак не оправдывающих себя… Запретить шифрование? но для начала нужно хотя бы определить, что это такое, а при темпах, которые набрала технология, это не простая задача… в общем, власть-принуждение явно не успевает реагировать на прогресс. Это новая ситуация; это признак водораздела.

Вы скажете: нашелся умник! почему бы власти, для начала, не нанять кого-то еще умней? Допустим; хотя по-настоящему умный не стал бы работать на такую власть – это опасно; лучше б он заработал себе тайных, спокойных денежек… Но допустим, такие люди нашлись. Они научились делать с нашими письмами что хотели бы; они – полноценная власть-контроль. Ну так что же? пусть их… нам-то что, дорогая? Пусть какой-нибудь офицер присоединится к нашей разношерстной компании; они тоже люди, почему бы и им не получить хоть какое-то удовольствие от нелегких трудов?

Кто мы такие для них, дорогая? Чем мы можем быть опасны для них? Такие, как мы, заслуживают разве что поощрения. В свое свободное время мы могли бы тайком воровать, заниматься общественной деятельностью (то есть, угрожать их интересам), делать бомбы и так далее; а что делаем мы? Дрочим. Ну, какое занятие может быть более безобидным?

Вот и все, дорогая. По всему по этому я и не думаю, что нам что-либо может грозить. Что бы вокруг ни происходило, вплоть до самого на первый взгляд страшного. Да и не глупо ли так уж верить первому взгляду?

Понимаю, что Вам нужно подумать; сегодня ответа не жду. Целую Вас, дорогая.

SEND

 

Глава XLIV

Геронтофилия. – Необыкновенный конверт. – Странный звонок. – Тренировка памяти. – «Черт знает, что там». – Энтузиазм населения. – В Центре. – Низкий ход. – Шейка-копейка. – Взлет и исчезновение Марины Осташковой

Марина исцелилась от подступившей было к ней хандры; она наконец поймала конец прежде все ускользавшей ниточки. Она снова ощутила себя в работе, и ощущение это было прекрасным.

Внешне все эти несколько недель ее активность выглядела почти так же, как и за месяц, за два до этого; неизменный Вовочка вез ее на очередные встречи – однако же теперь, бывало, и одну; все чаще Ане нужно было одновременно в другие места, и не связанными с хозяйством делами уже начинала быть озадаченной даже Вероника. Контингент, окружавший Марину с начала ее деятельности, внешне оставался все тем же – не слишком скандальный бомонд – но возрастной состав этого контингента понемногу менялся в сторону более почтенную; а самое главное – менялся его половой состав.

Если бы кто-нибудь так же хорошо знал историю ее жизни, как могла знать ее только она сама, но почему-то, подобно Ане, покинувшей ласковую страну, оказался оторван от изменяющейся информации, он решил бы, что Марина, верно, надумала внять одному из последних советов Григория Семеновича, полузабытого бывшего Господина, а еще раньше заведующего отделением китежской психбольницы номер два. Совет этот, данный, может быть, в шутку, заключался в том, чтобы Марина поискала себе Господина среди старичков. Разумеется, этот гипотетический наблюдатель ошибся бы – сходство ее нынешних действий с поиском Господина было таким же чисто внешним, как и сходство с начальным порханием по светским кругам; однако сходство это все-таки было поразительным.

Потому что количество отставных военных, чиновников на заслуженной пенсии, ретировавшихся предпринимателей, очеркистов, адвокатов и иных аналогичных персон уважаемого и даже преклонного возраста вокруг нее все более увеличивалось; притом темп этого изменения возрастал. Кому не охота в свои семьдесят пять похвастаться нежданной блестящей победой? Разумеется, это были серьезные люди; если бы кому-нибудь из них предложили пооткровенничать на телевидении, подателя такого предложения ждала бы незавидная участь; они делились информацией только в своих узких и – увы! – все более сужающихся кругах.

Впрочем, других – не серьезных – Марине и не было нужно. Ей нужны были только те, кто многое знал. Те, что настолько уважали себя, что даже не применяли виагры, попросту брезговали чудом тысячелетия, считая его орудием недостойным своих седин и побеждая не контрабандным змеем, но исключительно силой своего духа. И – важные, непреклонные, неприступные для других – один за другим сдавались ей, открывали тайны, о которых, быть может, не слышал никто… и даже подписки, данные ими много, много лет назад, меркли и исчезали в лучах ослепительной прелести молодой дамы. Да и чему во вред она могла использовать эти замшелые сведения (так успокаивали себя они) – она, иностранка, исследовательница новейшей истории (каковой прослыла она среди них), очарованная их незабвенным Jefe?

Конечно же, ей, столь многоопытной, было несложно найти дорогу к сердцу любого из этих людей. Что было сложнее, так это проверить, не прячутся ли в зоне прямой видимости бессовестные папарацци; и не раз и не два Вовочке приходилось выковыривать их из кустарника, стряхивать с пальм, а один раз даже снимать с балдахина; мерзавец вел себя совершенно неслышно, даже фотоаппарат его не издавал ни малейшего самого слабенького щелчка… и Марина вычислила его только по запаху – запаху змея, в то время как Царь, которого она ублажала под балдахином, был по-прежнему спокоен и величав.

Да, дела начинали идти на лад… И, будто в награду – Господин. Он приехал всего лишь позавчера… да так неожиданно! Она взволновалась; когда-то так же ее взволновал Корней, явившийся в общежитие, когда она работала, только тогда волнение ее было болезненным и неприятным, а сейчас это было, разумеется, волнение приятное и пикантное. Чудно, чудно… этот славный, краткий пизод, эта близость не где-нибудь, а на крыше старинного замка… Было время, о таких вещах она не могла даже мечтать… Вот только это их с Госпожой путешествие! – как оно некстати, как невпопад…

В одиночестве, в прозрачном пеньюаре из тончайшего буттижье, она сидела перед окном, раскрытым навстречу утренней свежести. На узком рабочем столе перед ней лежал конверт продолговатой формы. Это был обычный почтовый конверт, в отличие от его содержимого, изложенного на нескольких бумажных листах и столь необычного, что Марина, внимательно изучая эти листы, то и дело не могла сдержать возгласов невольного удивления.

Наконец, утомившись, она сложила листы воедино и стала раздумывать, уместно ли посещение больного, госпитализированного не позже чем вчера. Как бывалая медсестра, она знала, что все зависит от случая; к сожалению, имевшейся в ее распоряжении информации явно недоставало. Если б здесь была Ана, подумалось ей, вопрос не стоил бы выеденного яйца: она бы просто отправила ее в госпиталь, и та на месте все вызнала бы в два счета.

Но Госпожа уехала в какую-то Фатиму… посвящать Россию? спасать? Непонятно. В такой напряженный момент она бы ее не отпустила, если бы Господин не упросил. Как она могла Ему отказать? Хотя в первый момент Его просьба вызвала в ней досаду. Ну и что же, что на крыше замка? Он мог бы уделить ей и больше времени; Он уже понимал, что она может на денек-другой отослать Госпожу… Но Он так хотел в путешествие, столько раз об этом мечтал. Ладно уж. Пусть их… Зато когда Он вернется, вдоволь натешившись и пенинсулой и Госпожой – тут уж она устроит свидание подольше; тут уж она решит, как быть с Госпожой, да и с Вероникой – если, конечно, надумает принимать Господина у себя в резиденции, а не смотаться с Ним с пенинсулы куда подальше.

Небось, колесят сейчас где-нибудь по Эстремадуре, без удовольствия подумала она, слегка даже ревнуя Его к своей верной помощнице. Кусая губы, она встала из-за стола и уже собралась было будить Веронику для завтрака, как вдруг зазвонил телефон. Марина нахмурилась. Для испанцев стояло слишком раннее утро; для русских был неоговоренный час. Неужели… плохие новости из больницы? Как жаль, если так!

Она подняла трубку.

– Госпожа, – услышала она озабоченный голос и узнала адъютанта князя Георгия, – одну минуту… С вами будет говорить его сиятельство.

Тревога, появившаяся в ее сердце с момента звонка, резко усилилась. Что-то происходило. Она ждала.

Трубку с той стороны не брали. Потом вновь в ней появился адъютант и сказал еще более озабоченно:

– Госпожа, его сиятельство очень занят. Он просил передать вам, чтобы вы немедленно вылетали в Москву.

– Что случилось? – спросила Марина.

– Госпожа… боюсь, нам некогда разговаривать.

– Князь здоров?

– Да, да… Госпожа, вылетайте. Поскорее, пожалуйста; как обычно, вас встретят в аэропорту.

Разговор оборвался.

Что за глупости, подумала она в испуге и гневе. Если здоров – почему так? Она набрала прямой номер князя.

Никто не подошел.

Выдержка изменила ей. Она бросилась в спальню за маленьким чемоданом. В спешке побросала в чемодан что-то из вещей. Видно, она шумела – Вероника, позевывая, сладко потягиваясь, возникла в дверях ее спальни и с милым удивлением уставилась на нее.

– Такая рань! – пробормотала она. – Что ты?

– Вызови Вовочку, – бросила Марина через плечо.

– В чем дело? Марина!

– Вызови Вовочку! Потом быстро завтрак; я уезжаю.

– Боже.

Вероника со всех ног кинулась исполнять поручения. Марина схватила телефон и набрала номер транспортного агента.

Через полчаса все было готово. Она уже произнесла краткую молитву перед статуей Богоматери, поцеловалась с Вероникой, отдала Вовочке чемодан… и все время ей казалось, что она что-то забыла сделать. В последний момент она вспомнила, что. Спеша, она поднялась в кабинет и схватила продолговатый конверт со всеми его листами. Она разожгла кабинетный камин – к счастью, имевший газовую трубу; это удалось быстро. Она поцеловала конверт и торчащие из него листы и бросила их в камин. Зачарованно понаблюдала, как сокровище обращается в пепел. Потом тщательно перемешала пепел кочергою и стремглав бросилась вон.

Она не разговаривала с Вовочкой по пути до Барахаса. Она не обратила внимания на тревожное его лицо, не ответила на вопрос, который он ей задал. Она даже не расслышала этот вопрос; на время она закупорила свой мозг герметически. В нем уже начало циркулировать то, из чего ни капельки она теперь не должна была расплескать. Ей нельзя было отвлекаться, пока все это не растечется по капиллярам ее памяти, не заполнит ее жадные пузырьки. Она даже не заметила, с каким странным выражением смотрят на нее в аэропорту; не удивилась, что летит едва ли не одна во всем самолете.

Как хорошо, подумала она мимоходом – почти пустой самолет… Никто не будет мешать. Никаких приставаний, случайных знакомых, негаданных встреч.

И когда самолет побежал по шереметьевской полосе, она наконец смогла сбросить с себя напряжение, как пилот, и сладко потянуться, как Вероника. Она теперь твердо помнила все, что хотела помнить. Она представляла себе удивленное лицо князя, когда она будет ему рассказывать. Не такое удивленное, как когда она привела Игоря… но все же… Она быстро прошла сквозь рукав, сквозь контроль, сквозь таможню. Хорошо. Мало пассажиров, мало вещей. Она мило улыбнулась встречающему, слегка удивившись, что он всего один; должно было быть двое.

Ответная улыбка была кривоватой, и она вспомнила, что зачем-то ее зовут. Какой смысл было говорить на эту тему с водилой? Они сели в машину; они рванули в Москву. Опять мало машин, опять быстро. Ночью был дождь, и асфальт не до конца высох, приятно шуршал.

При выезде из туннеля перед «Соколом» она увидела впереди столб черного дыма. Тревога ее, делом отогнанная до этого, опять появилась. Водила посмотрел на часы.

– Там пробка? – спросила она.

– Черт знает, что там, – пробормотал он.

– Когда ты ехал в аэропорт, – спросила она, – это уже было?

– Нет. Откуда сейчас что кому известно?

Она насторожилась.

– Что происходит?

– Как, – удивился он, – вы не знаете?

– Представь себе, – холодно сказала она.

Он промолчал.

– Ты не ответил мне, – напомнила она.

– Я и сам не знаю. Путч? мятеж?

Марина почувствовала укол в сердце. Как они могли начать без нее?

– Включи радио, – приказала она водиле.

– Бесполезно, – сказал тот. – Ничего не работает; похоже, разрушено энергоснабжение передатчиков.

Столб дыма остался справа от шоссе. Марина крутила головой во все стороны, пытаясь по каким-то признакам определить, что же все-таки происходит.

Тверскую заставу заперла огромная пробка. Водила с трудом пробился за мост и свернул направо, к вокзалу. Затем он свернул опять и затем налево, на Малую Грузинку; здесь, наоборот, дорога была почти пуста. Они приблизились к церкви, где Марина бывала столько раз.

– Стой! – внезапно скомандовала она.

Водила резко затормозил и посмотрел на нее вопросительно.

– Я сейчас.

Она выскочила из машины и вбежала в знакомую дверь. Службы не шло, но людей в храме было много. Лица были тревожны. Лица были бледны; многие плакали.

Она опять кратко помолилась, поставила перед Девой свечу и вышла на улицу. Они поехали дальше. Они свернули на Красную Пресню и доехали до Баррикадной.

Здесь путь им перегородили пикетчики, несущие транспаранты и громко скандировавшие. Несколько человек встало на пути машины, но водила ловко вывернул руль и проехал прямо по тротуару мимо них; кое-кто попытался догнать машину, но безуспешно. В боковом стекле Марина увидела несколько десятков ожесточенных людей, ломами выворачивающих из мостовой булыжники. Всякий, кому доставался булыжник, тотчас бросал лом и, воздев булыжник, грозно потрясал им в воздухе, в то время как лом подхватывал уже следующий. Люди работали сплоченно, бок о бок; почти вся вымощенная булыжниками территория была уже оголена. Там, где она переходила в асфальт, Марина заметила двух худых, бледных юношей, которым булыжников не досталось; один из них, в надежде хоть что-нибудь выкопать, продолжал долбить ломом оголенную землю, в то время как другой, очевидно отчаявшись, горестно махнул рукой и как бы взамен булыжника отколол кусочек смежного с брусчаткой асфальта.

На кольце, куда свернула машина и где булыжников вовсе не было, асфальт громили уже целые группы. В одних местах вывороченные куски асфальта подбирали как оружие по руке; в других местах более крупные куски начинали складывать в баррикады. Туннель под Новым Арбатом был завален обрушившейся вниз мостовой; из-под асфальта виднелись багажники и радиаторы придавленных автомашин и даже одного микроавтобуса. Видно, это случилось буквально только что, потому что движение по верху еще не было организовано; водила злобно выматерился и, оставив слева туннель, пересек улицу прямо поперек не очень интенсивного транспортного потока.

На Смоленской площади толпа рыла котлован. Здесь работали не ломами, но в основном кирками и лопатами; асфальт был уже полностью вскрыт и бесформенными глыбами громоздился поперек перерытой дороги. На небольшой пирамиде, сложенной из таких глыб, стояли двое: один из них, по-видимому организатор работ, выкрикивал в мегафон лозунги и инструкции; другой, в форме постового регулировщика, жезлом указывал транспорту, где объезжать. Пока ждали сигнала регулировщика, Марина увидела, как на помощь толпе подоспел большой экскаватор. Люди радостно встречали его, бросая вверх кепки и издавая громкие приветственные возгласы.

– Приехали, – сказал водила. – Переулки перекопаны, да и вход с Романова все равно закрыт. Как дальше, вы знаете сами.

– Да, – сказала Марина. – Спасибо.

Подхватив чемоданчик, она вышла из машины, перешла улицу неподалеку от высотного здания, уступила дорогу старичку, с песней катившему крышку от люка канализации, а затем зашла в переулок, миновала стройку и свернула в третий по счету двор. Во дворе она подошла к одному из сараев, закрытому, в отличие от всех прочих, на английский замок; затем она вынула из кармана железку, поковырялась ею в замке, отворила дверь, зашла вовнутрь сарая и захлопнула дверь за собой.

* * *

Через четверть часа она была в департаменте князя и, ожидая, пока ее пригласят, делилась с людьми новостями. Ее расспрашивали, что происходит – она несла с собой свежую весть с поверхности, – а они в ответ сообщали ей обрывочные и противоречивые сведения о том, что было утром. Департамент, обычно немноголюдный и подчиненный регламенту, теперь более напоминал военный штаб. Люди сновали туда и сюда с озабоченным видом; некоторые кабинеты срочно переоборудовались, и взад-вперед перемещались и компьютеры, и папки с бумагами, и столы, и инженерная техника, и уже появлялись более зловещие признаки происходящего – оружие и медикаменты.

Адъютант предложил ей зайти в кабинет.

Она зашла. В первый момент она не узнала кабинета. Стены напротив двери не было на своем месте – она была раздвинута или поднята – и за ее чертой открывалось обширное помещение, теперь единое с кабинетом и по виду напоминающее центр управления космическими полетами или хотя бы крупным автоматизированным заводом. Огромный, изогнутый в форме подковы пульт с множеством ламп, мониторов и органов управления занимал большую часть этого помещения; внутри пульта-подковы катался на кресле князь. Он командовал.

Марина приблизилась. Его сиятельство – в шлемофоне, бледный, кажущийся многоруким от количества кнопок и рычагов, которые он нажимал, выполнял очевидно сложнейшую организационную работу. Вены на лбу его и висках резко выделились, глаза налились кровью; он внушил Марине священный трепет. Не рискнув даже поздороваться с ним, она полезла было за платочком, чтобы, как некогда, отереть пот с его лица, но передумала, боясь хоть на сколько-то отвлекать князя.

В боковые двери центра управления вбегали и выбегали офицеры с депешами; звуки окружавших пульт принтеров и факсов слились в один протяжный электронный гул. «Ага! – вдруг вскричал князь со злобной радостью, глядя на мониторы, – получите! а еще вот так… – приговаривал он, щелкая клавишами, – а вот так!» Вбежала целая толпа офицеров с довольными лицами. «Ну, а теперь все силы на западное направление, господа, – сказал князь, – здесь они придут в себя не скоро…»

Офицеры вышли. Князь заметил Марину и жестом подозвал к себе. Она все же вынула платочек и, забежав вовнутрь пульта, обтерла ему лицо; он небрежно отмахнулся. Она поднесла ему воды. Он выпил жадно, залпом.

– Как добралась? – спросил.

– Ваше сиятельство, – заторопилась Марина, предполагая, что это лишь краткая передышка и стремясь успеть, – я узнала сведения исключительной важности…

– Потом, – отмахнулся князь и вновь покатился по кругу; как орел, налетел на приборы и клавиши.

– Ваше сиятельство! это может быть полезным…

– Заткнись! – рявкнул князь.

Глаза Марины налились слезами. Она отшатнулась от кресла с его сиятельством и сделала движение, чтобы выйти вон. Князь повернулся к ней.

– Не уходи.

– Я думала, я здесь мешаю…

– Ты нужна мне. Будь здесь… только молчи.

Слезы Марины высохли.

– Ночью, – бросил князь, – они были против режима. Утром – против нас.

Она не сразу поняла, что он говорит с нею. Слова его были резки и вылетали из него вперемешку с обращенными к другим и столь же резкими и краткими приказами, вопросами, сообщениями. Она молчала, ловя эти слова.

– Вандалы, – буркнул князь. – Идиоты.

– Они не ведают, что творят, – тихо сказала Марина.

– Истинно так, – ухмыльнулся князь.

Откуда-то сверху послышалась серия взрывов. Вне кабинета забегали быстрей. Муравейник, подумала Марина. Здорово похоже. Такие хорошие, трудолюбивые муравьи. Галереи. Кто там смеет их разорять? Вот ужо вам покажут… против вас не кто-нибудь, а сам князь Георгий… сам генерал Ордена против вас!

Опять что-то где-то забухало. Донеслась далекая перестрелка и крики «ура». Наконец-то, облегченно подумала она, видя, что огромное движение вокруг нее как будто пошло на убыль. Она тревожно посмотрела на князя и проверила себя. Ей не показалось: количество и интенсивность его действий на самом деле явно снизились. Так и должно быть, сказала она себе, ведь так невозможно долго… наверно, битва идет к концу, и можно уже слегка передохнуть и расслабиться.

Не доверяя этим своим впечатлениям, она все же тихонько выбралась из подковы пульта, выглянула за одну из дверей и увидела офицера с забинтованной головою. Она увидела кровь, проступившую сквозь бинты. Она была на «ты» с кровью. Она знала кровь до молекулы – кровь здоровую и больную, кровь из разных частей человеческих тел, женских и мужских, молодых и старых, кровь разных групп, разных запахов и цветов; какова кровь на вкус, она знала тоже. Очень, очень долго уже кровь не внушала ей ни страха, ни отвращения. Но вид этой крови, слабо выступившей и запекшейся на бинтах, почему-то наполнил ее смущением и стеснил ее сердце; в прежней тревоге она тихонько закрыла дверь и отошла в уголок прежней, родной части кабинета; вокруг пульта снова возникло большое движение, но тревога ее почему-то не проходила, а лишь усиливалась, и она уже видела почему – ни на лице его сиятельства, ни на лицах вбегающих офицеров не было видно победного торжества. Вместо того они становились, наоборот, все мрачнее и озабоченней, и сердце Марины сжималось все больше.

– Пора уходить, ваше сиятельство, – сказал адъютант, стараясь казаться бесстрастным.

Он встревожен, сказала себе Марина. Он почти что боится. Он почти что как я.

– Еще нет, – бросил князь. – Кто в резерве?

Адъютант потупился.

– Уже нет резервов, ваше сиятельство.

– Как? А…

Адъютант отрицательно покачал головой.

– Галереи готовы? – быстро спросил князь.

– Да, ваше сиятельство.

– Приведите сюда царевича.

– Есть.

Адъютант выскочил за дверь. Его сиятельство встал за пультом, сложил руки на груди и какое-то время простоял так – капитан на мостике, покидающий судно последним. Затем он снял шлемофон. Он выбрался изнутри подковы. Он подошел к своему рабочему столу, ступил на тамошнее кресло – Марина бросилась поддержать это кресло, чтобы оно не отъехало на колесах – и своими руками снял со стены герб Российской Империи. Он спустился; Марина помогла ему поставить на пол тяжелый барельеф. Он улыбнулся ей.

– Ничего, – сказал он. – Мы еще…

– Конечно, ваше сиятельство, – сказала Марина и снова вытерла пот с его лица.

– Но что они тянутся? – проговорил князь. – Право, странно… так долго…

Он схватил телефонную трубку и нажал пару кнопок на столе. Потом еще пару кнопок. Он молчал и, держа трубку у уха, нажимал все новые кнопки, и лицо его становилось все более озабоченным.

Раскрылась дверь, и в кабинет зашел адъютант, с бледным лицом, блуждающим взглядом, трясущимися губами и руками.

– Что? – крикнул князь. – Говори!

– Беда, – пробормотал адъютант. – Они захватили его высочество.

– А-а! – закричал князь. – А-а!

Он схватился за голову, и Марина увидела в его глазах слезы. Он вскрикивал, стонал и раскачивался всем корпусом, как неизлечимо, смертельно уязвленный человек.

– Они предлагают переговоры, – сказал адъютант.

Князь перестал кричать и раскачиваться.

– Какие переговоры?

– Они согласны отдать его, если вы откроете департамент и сдадитесь в плен.

– Отдать его? – кому?

– Кому угодно, – сказал адъютант, – вплоть до того, что просто выпустить его на улицу. Вы можете сами это обговорить – они прислали парламентера; а не желаете говорить с парламентером, они согласны и на телефонный разговор.

– Запросите пятнадцать минут перемирия, – быстро сказал князь. – Мне нужно подумать.

– Есть.

Адъютант ушел. Князь осел в кресло и глубоко задумался. Марина старалась дышать потише, чтобы ничем не нарушить его покой.

Что-то будет, думала она тоже. Сбежать бы куда… если его сиятельство сейчас решит сдаваться – невозможный поступок в любых иных обстоятельствах – то и у нее, значит, защиты более нет. Хорошо, что Господа в Испании; вот бы самой туда, да и князя забрать… и царевича… Впрочем, улыбнулась она внутри себя, какой он без Ордена царевич – просто мальчишка… Уж видно, лучше бы его на улицу – туда, где ему было и так хорошо.

– Чужая голова полушка, – неожиданно произнес князь. – Своя шейка копейка…

Марина не осмелилась в такое время спрашивать его о смысле странных слов. Однако, поскольку он уже заговорил, она решила использовать шанс по-другому.

– Ваше сиятельство, – робко сказала она, – а ведь Ордену без вас не быть.

– Знаю, – отозвался он.

– Если вы сдадитесь – кто же водворит Игоря?

– Дура, – буркнул князь. – Не вышло у меня, выйдет у другого; а потерять царевича – значит потерять все. Это не вопрос; я сейчас думаю лишь о том, как бы обеспечить его дальнейшую безопасность.

– Думаете, его будут преследовать?

– Почему его взяли в заложники?

– Просто вызнали, что он дорог вам.

– А могут и вызнать, кто он… а если так, значит, непременно его изведут. Это уже бывало в истории много раз… в любом случае я им нисколько не доверяю.

– Что ж, ваше сиятельство, – заявила Марина, – в таком случае зря вы не выслушали моего сообщения! Сейчас докладывать просто времени нет. Так или иначе, если желаете, я готова провести царевича по ходам и забрать с собой в эмиграцию.

– Чего? – вымолвил князь.

– То, что слышали, ваше сиятельство, – с достоинством сказала Марина.

– Ты вправду можешь такое сделать?

– Надеюсь… У меня есть план.

– Какой?

– Говорю же, долго рассказывать; единственное – мне нужно добраться то того зала о шести дверях, о котором вы рассказывали… ну, с летучими мышами. И еще нужен направленный взрыв.

– Для какой-то из прочих дверей? Но разве ты знаешь, куда они выводят?

– Ваше сиятельство, – внушительно повторила Марина, – долго рассказывать – понимаете? Я знаю, куда ведет та дверь, что мне нужна. Да и какой другой выход вы предлагаете?

Князь недоверчиво и измученно смотрел на нее.

Сейчас он согласится, подумала Марина.

– Ваше сиятельство, – сказала она, улыбнувшись, – не забывайте… ведь это я нашла Игоря! Почему бы вам, в таком случае, не доверить его мне?

Они продолжали смотреть друг на друга – он тяжело, исподлобья; она со светлой улыбкою. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда она впервые известила его о царевиче. Несмотря на несколько легковесных фраз, которыми она предварила свое сообщение, он как-то сразу понял, что это не шутка. И – растерялся. Ни до, ни после она не видела его таким. Он смотрел на нее, как ребенок, которому показали невиданное. И ждал. Потом говорил тихо, рассуждал, радовался, удивлялся. И очень, очень долго готовился, чтоб предстать перед отроком; все спрашивал у нее, советовался с ней, был с ней едва не на равных. Ну, быстрее же соглашайся, подумала она.

Он медленно поднял трубку.

– Адъютант!

Вбежал адъютант.

– Хочу переговоры.

– С парламентером?

– По телефону. Соедини их со мной; да пусть царевич будет с ними рядом. Хочу убедиться, что он еще жив.

– Есть.

Князь вздохнул и опять посмотрел на Марину.

– Ты понимаешь, что берешь на себя?

– Да.

– Это тот самый случай, которого я боялся.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Если детство попрет из тебя…

Она опять улыбнулась. Бесполезно было ему рассказывать, что без того, о чем он говорил, никогда бы ей не составить своего чудесного плана.

Зазвонил телефон.

– Да! – крикнул князь. – Дайте мальчику трубку.

Его лицо просветлело.

– Я знаю, дитя мое… прости, что называю тебя так… ты понимаешь почему… Прошу, не делай ничего; не препятствуй им; не пытайся освободиться.

Его лицо вновь сделалось суровым и мрачным, еще и мрачнее прежнего. Желваки заходили по его щекам.

– Я согласен на ваш ультиматум, – проворчал он. – Да… Нет… Этак нам не договориться, – сказал он презрительно, – что вперед, курица или яйцо? Предлагаю встречу в буферной зоне. Не смешите; какое посольство нас примет сейчас? Я сам оборудую зону… Конечно, на моей; как же я могу оборудовать зону на вашей территории? Да, да, проверите все подходы. Схемы? Да… передадим с парламентером. Это лишнее, – угрюмо усмехнулся он, – я дворянин. Как хотите… Согласны? Один час.

Он положил трубку.

– Все, Мария. Обратного хода нет; считай, завалило камнями. Вся надежда теперь на тебя. Подойди.

Она подошла к князю со странным предчувствием.

– Я еще отдам распоряжения относительно устройства буферной зоны… но если я всецело полагаюсь на одного человека, значит, я более не генерал. – С такими словами он сбросил с плеч свою мантию, расстегнул рубаху и снял с шеи тяжелую, вероятно золотую и очень старую цепь тончайшей работы, со множеством драгоценных камней и эмалевых вставок. – Теперь ты генерал Ордена, – сказал князь и надел цепь на Марину, которая тут же запрятала ее в глубь своих одежд, близ тонкой цепочки, несущей кулон с фотографией Господина.

– Поздравляю тебя в том смысле, что желаю здравствовать, – сказал князь, – но не с легкой душой…

– Понимаю, ваше сиятельство, – сказала Марина.

– Не могу даровать тебе титула, – сказал князь с тоскою в глазах. – Уж не думал, что генералом будет простой человек… Но такая привилегия лишь у монарха; не знаю, вправе ли это сделать даже его высочество, будучи не наследственным властелином.

– Но вы же можете обвенчаться со мной, ваше сиятельство, – подсказала Марина.

– Что? – вскинулся князь.

– Обвенчаться, – внятно повторила Марина. – Жениться. Тогда я сделаюсь княгинею, и вы избавитесь от моральных проблем.

– Разве Дева может быть чьей-то женой?

– А почему нет? – удивилась Марина. – Был, например, польский король… кажется, Станислав…

– Знаю, – отозвался его сиятельство. – Пожалуй, это… Однако, – спохватился он, – прежде я должен устроить зону для передачи царевича.

– А у вас есть знакомый священник, чтобы вызвать его прямо сюда? – спросила Марина.

– Есть; не мешай.

– Вы не забыли? – спросила Марина. – Я католичка.

– Ты липовая католичка; сказал – не мешай.

Князь поднимал трубки и отдавал распоряжения об инженерных вещах, в которых Марина ничегошеньки не понимала. Какое-то время спустя он умолк, вытер рукавом пот со лба, вздохнул и поднял еще одну трубку.

– Отец Сергий? Приди ко мне, отче.

– Пока отче туда-сюда, – сказала Марина, – можно мне сделать звонок?

Князь подвинул к ней телефон.

Торопясь, она набрала номер.

– Вероника? Да, все так и есть. Да, да, трагедия… Короче: не хочешь остаться без милых деток? Тогда забудь обо всем и дуй в аэропорт. Нет. Считай, что ты уволена… Некогда, Вероника. Не знаю; я сама найду тебя. Пока.

Она положила трубку.

Она вздохнула. Она как будто отрезала от себя кусочек. Очередной и не последний. Моя судьба – терять.

…Через сорок минут, с сокращением обрядов, предельно допускаемым канонами для особых мирских обстоятельств, она была по-православному крещена и обвенчана с князем Георгием. Марина Осташкова перестала существовать; была теперь – княгиня Мария Тверская.