Лед и вода, вода и лед

Аксельссон Майгулль

Зимним днем

 

 

~~~

Ночные образы по-прежнему мелькали перед его закрытыми глазами: белокурая девушка бежит по дороге, сзади на нее пикирует черная птица, из ниоткуда явилось слово «нигде» и парализовало его. Он провел рукой по глазам, чтобы прогнать эти картинки, пока вытаскивал бумажник из заднего кармана.

— Что такое? — спросил таксист.

— Ничего, — сказал Бьёрн. — Просто я не совсем проснулся.

Белокурая девушка бежала по… Он зажмурил глаза и открыл снова. Чуть улыбнулся, принуждая себя увидеть то, что он видит в действительности. Уличные фонари. Церковь Софии-Альбертины за пеленой снега с дождем. Толстого мужчину в черной кожаной куртке, который, чуть пожав плечами, ищет в кошельке сдачу.

— Да. По-хорошему спать бы еще в это время…

Бьёрн отогнал черную птицу и заставил себя ответить:

— Да все пройдет.

— Да, — сказал таксист, протягивая сдачу. — Все пройдет. Верно.

Волосы еще не просохли после душа, влага холодным шлемом сжимала голову. Слово «нигде» проплывало перед глазами, но он не позволил ему себя поймать и парализовать, только натянул капюшон, пока такси трогалось и отъезжало, потом оглянулся на порт. Паром уже стоял там, он стоял там всю ночь, но пассажиров на борт пока не пускали. Они выстроились в небольшую очередь, группа съежившихся мужчин с поднятыми воротниками. Он немного постоял, вглядываясь в них, — нет, риска никакого. Никто из них его не узнает, поэтому он наклонился, взял сумку и направился в их сторону. Никто не оглянулся. Никто не посмотрел на него. Он встал в конец очереди, поглубже засунул руки в карманы дафлкота и стоял неподвижно, как остальные, глядя в темноту. Наслаждение ощущать себя никем. И наслаждение знать, что ты все-таки не никто. А солист «Тайфунз» и звезда такой величины, какая только возможна в шведских масштабах. Вот сейчас он пересечет пролив на пароме, а дальше возьмет такси до аэропорта Каструп. И уже успеет пройти регистрацию, когда остальные ребята только прилетят стокгольмским рейсом.

Белокурая девушка бежала по дороге, черная птица пикировала на нее сзади, из ниоткуда явилось слово «нигде» и парализовало его. Он мотнул головой, отгоняя картины, и шмыгнул носом, словно напоминая себе, что он не спит, что он на самом деле не спит уже сорок пять минут. Почему же он не может отделаться от этого сна? О чем он?

Он порылся в карманах в поисках сигарет и повернулся вбок, прикрывая огонь зажигалки ладонью. Может, все дело в тексте, в том самом тексте, который он уже спел столько раз и будет петь сегодня вечером на английском телевидении. Он произнес одними губами: Once there was a girl that I… Внутри подсасывало от сценической лихорадки. Вдруг он собьется? Вдруг замолчит? Или вдруг вступит не там и будет стоять, как идиот, перед английской телепубликой, не в силах попасть в мелодию, которую пел сотни раз.

Он закрыл глаза и глубоко затянулся. Этого не произойдет. Этого никогда не случалось и в этот раз тоже не произойдет. Он — Бьёрн Хальгрен. Нельзя об этом забывать. А Бьёрн Хальгрен не сбивается. Просто надо про это помнить. Он сменил позу, перенеся центр тяжести с левой ноги на правую, и, выпустив дым, смотрел, как тот расплывается в темноте, словно маленькое облачко. Но, думал он, чуть улыбаясь давно знакомой мысли, кто, собственно, такой Бьёрн Хальгрен?

Сирота… Слово стремительно проносится сквозь беззащитное сознание, так что проходит секунда или две, прежде чем он успевает его отогнать. Никакой он не сирота. У него же есть мать, с который он, между прочим, сегодня встречается. А где-то на белом свете ведь и папаша имеется, хоть и давно уже этот гад на ум не приходил. В подсознании шевелятся детские фантазии — король, футболист, актер, — Бьёрн морщится. Ну конечно. Куда вероятнее, что его отцом был старый докер-алкаш или моряк на досрочной пенсии. Скоро, надо думать, сообразит, что он — папаша рок-звезды, и явится, как другие пропавшие папаши, предъявить claim to fame. Но Бьёрн с ним встречаться не намерен. И не собирается отвечать на некоторые вопросы журналистов, а если и сделает это — именно что если, — то укажет на то, что заслуги старикана весьма скромны. Один сперматозоид. А этого недостаточно, чтобы встретиться с Бьёрном Хальгреном. Совершенно недостаточно.

Он снова поднес ко рту сигарету и обнаружил, что она погасла. Как он не подумал, что надо было прикрыть ее рукой от дождя? Наплевать. Он отшвырнул окурок и пожал плечами. Так кто же тогда Бьёрн Хальгрен? Он снова улыбнулся.

Год назад Бьёрн Хальгрен был восемнадцатилетним девственником. Довольно нервозным типом с отвратительными оценками, который ночами не спал и все думал, приведется ли ему когда-нибудь переспать с девушкой, слабак, не решавшийся сойти со сцены на школьных танцах, где всегда выступал со своей группой «Мунлайтерз», жалкий сопляк, который просто-напросто не решался ухватить какую-нибудь из девчонок, что стояли там и томились ожиданием… Пока та Анн-Софи в Хельсингборге, можно сказать, не затащила его в девчачью раздевалку позади спортзала и все не устроила. На все про все ушло две минуты, но это были две очень памятные минуты. Во всяком случае, для него.

Он сразу стал другим. Парни в группе заметили и ухмылялись. Девчонки в школе одаривали его долгими взглядами. А Инес целую неделю провожала глазами. На лбу у нее постоянно лежала морщинка, тонкая морщинка, выдававшая, что Инес знает: он уже развязал свой поводок и удрал. Только Сюсанна и Биргер ничего не замечали, но это для них нормально. Сюсанна была слишком маленькая. А Биргер дальше собственного носа не видит. И никогда не видел.

Так кто такой Бьёрн Хальгрен? Если абстрагироваться от звездности. Просто парень, который трахнул Анн-Софи? Нет. Парень, который трахался потом еще с семью — нет, с восемью девчонками. И к тому же парень, который стоял, небрежно прислонясь к стене у подъезда на Стура-Норрегатан, у парфюмерного магазина Саломонсон, парень, видевший, как осветилось и засияло лицо Евы, едва она вышла из магазина и заметила его.

— Бьёрн!

Он вздрогнул и обернулся, гоня прочь мысль о том, что он, пожалуй, умеет вызывать людей силой воображения.

— Ева? Ты? — Он уставился на нее.

Сегодня она не сияла и не светилась. Лицо было бледное, почти белое, а глаза — огромные и черные. Или подведенные черным.

— Да, — выдохнула она, а потом, словно охваченная внезапным смущением, потупила взгляд. — Это я.

— Что ты тут делаешь?

Он почувствовал бесцеремонность в собственном вопросе и попытался смягчить ее извиняющейся репликой:

— Ведь еще так рано.

Она подняла на него глаза, темные и блестящие.

— Я просто хотела проводить тебя. До самолета.

Бьёрн поднял плечи и чуть отступил назад. Едва заметное движение, тайное установление дистанции, — но его было достаточно, чтобы лицо Евы через мгновение сделалось совершенно непроницаемым. Потом она вдруг улыбнулась, сверкающей белозубой улыбкой, в глазах появился озорной блеск.

— А, да я просто пошутила. Мне все равно сегодня ехать в Копенгаген. И я решила воспользоваться случаем и проводить тебя.

Его плечи опустились, но спина по-прежнему оставалась прямой и напряженной. И он не придвинулся ближе.

— А что ты собираешься делать в Копенгагене?

Она улыбнулась снова:

— Встречаться с подругами. И ходить по магазинам. Покупать одежду.

— Вчера ты ничего про это не говорила…

Она пожала плечами, глянув на него:

— У девочек свои секреты…

В этот же миг очередь зашевелилась. Началась посадка. Ева взяла Бьёрна под руку и потерлась щекой о шерстяной рукав.

— Но если ты хочешь ехать один, я могу подождать следующего парома.

Бьёрн облизнул губы, посмотрел на нее и улыбнулся.

— Да ну что ты, — сказал он. — Конечно, проводи меня.

 

~~~

Элси уселась на край дивана, крепко держа сумочку, и посмотрела по сторонам.

В фойе было полно народу, люди всех возрастов и разных национальностей двигались туда-сюда, входили и выходили, поднимались и спускались по лестницам, присаживались на какой-нибудь из темно-красных бархатных диванов, оглядывали себя в одном из зеркал с золоченой рамой, прежде чем, отвернувшись и выпрямившись, подозвать к себе швейцара, молодого или старого мужчину, облаченного в чуть потертую униформу несуществующей армии, красную с золотым. За стойкой администратора стояло четверо мужчин в старомодных визитках и молодая женщина в черном. Двое из них, наклонившись вперед, с серьезным видом слушали постояльцев по другую сторону стойки, остальные стояли, уткнувшись в бумаги и папки. Женщина в черном улыбалась пожилой даме, но та не улыбнулась в ответ, только коротко глянула, открывая сумочку, а потом чуть отвернулась.

Было очень тихо. Как ни пытались звуки пробиться снаружи — гул машин с улицы и фортепьянная музыка из бара, — сюда, в фойе, они пробраться не могли. Люди разговаривали друг с другом, но уже в двух метрах невозможно было разобрать ни слова. Наверное, архитектор отеля невзначай угадал золотое сечение, а может, нарочно рассчитал высоту и ширину так, чтобы гасить звук. Если только дело не в этом паласе на полу. Или в том, что люди инстинктивно понижают голос, вступив в это фойе. Чтобы не беспокоить. Не бросаться в глаза. Не нарушать правил игры.

Потому что конечно же все происходящее здесь — своего рода игра. Молчаливое соглашение между всеми присутствующими. Теперь это не я, а некто иной, сейчас я живу в этом вот мире, которого никто из нас никогда не видел, но о котором, однако, все знают. Мужчина, облокотившийся о стойку администратора, конечно же настоящий английский полковник, хотя на самом деле — какой-нибудь директор пивоваренного завода. Или строительной компании. Молодая женщина, которая только что встала, расправив рукой юбку, кажется американской кинозвездой, а на самом деле — новоиспеченная девушка по вызову, волнующаяся, что не узнает мужчину, который ее заказал. Не говоря уже о паре с ястребиными носами, сидящей на соседнем диване. Поистине чета британских сквайров, он в дорогом твидовом костюме, она в кашемировом джемпере, — если бы не путеводитель у нее на коленях, на испанском языке. Наверное, аргентинцы. Другие латиноамериканцы говорят, что аргентинцы — это итальянцы, которые говорят по-испански и воображают, что они англичане. Дама в кашемировом джемпере перехватила взгляд Элси и, чуть улыбнувшись, положила на книгу ладонь, словно пряча разоблачающий текст.

А сама она? Элси перевела взгляд на собственное отражение в зеркале напротив. Светловолосая женщина лет сорока. В голубом трикотажном комплекте — жакет и джемпер — и узкой темно-синей юбке, с черной сумочкой, лежащей на коленях. Может быть, она — преподаватель. Или даже ученый из Оксфорда или Кембриджа. Или компаньонка, если притвориться, что компаньонки до сих пор существуют, и в каком-нибудь из сотен номеров лондонского отеля «Стрэнд-Палас» сидит пожилая дама и вставляет в уши серьги, покуда ее компаньонка дожидается в фойе…

Хотя на самом деле это не так. Элси с глубоким вздохом усаживается глубже на диване, облокачивается на спинку, расслабляет плечи. Шведская радистка. Сменившая униформу на цивильную одежду. Остановившаяся в отеле, несколько более дорогом, чем все прочие, в которых ей прежде случалось жить. Молча ожидающая сына. Сына, которого не видела больше года. Отражение в зеркале чуть заметно покачало головой, и она тут же отвела взгляд и стала прочесывать им фойе в поисках какого-нибудь другого предмета для наблюдений и умозаключений. Директор пивоварни сунул бумажник во внутренний карман пиджака и провел рукой по усам. Девушка со внешностью кинозвезды прошествовала к лифту под руку с мужчиной в темно-сером костюме, а пара, сидевшая на диване, вдруг поднялась и направилась к входной двери. Швейцар у входа поднес руку к полям черной шляпы, как бы салютуя.

Элси взглянула на часы. Прошло всего пять минут с тех пор, как она спустилась в фойе. Самолет из Копенгагена еще не приземлился. Бьёрн появится еще через час с чем-то, а скорее даже через два с небольшим. Надо подняться и выйти на улицу. Пройтись по Стрэнду. Поискать какой-нибудь парк поблизости. Или пробежаться до Оксфорд-стрит и обратно. Прикупить какую-нибудь одежку. Что-что, а одежку прикупить тут всегда можно…

И все-таки Элси не пошевельнулась, продолжала сидеть неподвижно и глядела на свое отражение в зеркале на стене напротив: вдруг захотелось убедить себя, что она — правда исследовательница из Оксфорда, или преподавательница какой-нибудь public school, или — если уж на то пошло — компаньонка какой-нибудь злющей английской старухи, — и убедить настолько сильно, чтобы от этого изменилась реальность. Стать кем угодно, лишь бы не оставаться той, что на самом деле.

Предательницей.

Беглянкой.

Матерью, которая никогда…

Она выпрямилась, отгоняя эту мысль, и перевела взгляд на мужчину, проходившего мимо стойки администратора. Настоящий красавец — конечно, на любителя грубоватой красоты, но таких большинство, — мужчина, способный, казалось, разорвать по швам свой сшитый по мерке костюм одним лишь напряжением мышц, мужчина с развитым подбородком и очаровательным чубом на лбу, прядью, оказавшейся там по чистой случайности, прядью, свесившейся вперед незаметно для него самого, совсем как та, что все время падала на лоб…

Нет. Она поднялась в тот же миг, как это пронеслось в голове, и увидела в зеркале собственное движение и собственное чуть испуганное лицо. Не надо этого! Никогда не надо! Секундой позже все прошло. Женщина в зеркале спокойно улыбнулась ей, натягивая пальто, надела сумку на плечо и, повернувшись, направилась к выходу. Примечательным было странное ощущение, будто на затылке вдруг появился глаз, что она видит в зеркале собственную спину…

Она закрыла глаза и задержала дыхание, подавила все мысли, кроме единственной. Прогулка. Вот что ей нужно.

Воздух снаружи был такой холодный, что она задохнулась, до того холодный, что удивительным образом казался чистым, несмотря на множество машин. Она слышала их гул, но видеть не могла, потому что едва она ступила на тротуар из-под навеса над входом в отель, как солнце пробилось в просвет между тучами и заставило ее зажмуриться. Она прикрыла глаза рукой, потом повернула направо и пошла вперед. Трафальгарская площадь. По крайней мере туда она сходит. А потом обратно.

Солнце едва блеснуло и снова скрылось, небо низко висело над улицами. От промозглого ветра коленки замерзли уже через пару сотен метров. Но это ничего. Наоборот. Тот, кто мерзнет, тот не думает. Если она достаточно продрогнет, то, может, сумеет вообразить, что ей принадлежит все время на свете, а не какой-то час или два, до того, как она снова встретит своего сына… Мгновенно перед глазами возникает картина. Вот Элси поднимается с темно-красного дивана и смотрит на сына издали, краснеет и дрожащей рукой расправляет юбку. В следующий миг, решительно прогнав эту картину, Элси обращает взгляд наружу.

Снаружи — обычное пятничное лондонское утро в начале декабря, утро совершенно такого же дня, как все другие дни, когда она бывала тут, сразу после того, как списалась на берег, или перед тем, как опять записаться на борт, и, однако, все стало другим. Она наконец сообразила, в чем дело. Мода. Когда она была в Лондоне в последний раз — когда, кстати? — девушки еще делали начес и носили высокие каблуки и колыхающиеся жесткие юбки. Теперь в городе не найдешь ни одной такой девушки. У всех прямые волосы, низкие каблуки и короткие пальто. Очень короткие. Некоторые едва прикрывают нижний край трусов.

Элси окинула взглядом собственное отражение в одной из витрин. Не слишком ли она старомодна в своем старом пальто? Сразу и не поймешь. Возможно. С другой стороны, не так уж она молода, и нет такого закона, чтобы женщина, чей возраст приближается к сорока, строго следовала моде. Лучше позволить себе быть солидной теткой, не то рискуешь получить свою долю насмешек, адресованных женщинам, — мысль широким кругом обходит слово «пожилым», не такая уж Элси и старая, — которые молодятся. Хотя, в сущности, это все равно. Насмехаться могут и над теткой. Насмехаться могут надо всем и по любому поводу. Если ты не мужик, конечно. Тогда достаточно влезть в тот наряд, который тебе предписывает общество. В костюм и котелок, если ты рожден ревизором или чиновником. В куртку и свитер, если ты матрос или простой работяга. На ум приходит старая портовая шутка: «Как называется ливерпулец в костюме? — Обвиняемый».

Элси опустила глаза, но совсем прогнать улыбку не сумела. Та словно только и ждала, пока Элси не подымет глаза и не увидит девушку-подростка, направляющуюся прямиком к ней, девушку с большими накрашенными глазами, в белых ажурных колготках, поехавших широкой стрелкой, и в ядовито-розовом пальто, всего на несколько сантиметров длиннее обычной куртки и с налетом зимней грязи на обшлагах. Девушка напоминала тряпичную куклу, донельзя замусоленную любимую куклу, которую шестилетняя хозяйка нарядила в самое лучшее, что нашла. Непослушная улыбка выползла на лицо Элси. И вот их глаза встретились, в какое-то мгновение они увидели друг друга, а увидев, не поняли. Рот девушки приоткрылся, она с явной обидой отвела взгляд, словно застыдившись, и, ускорив шаг, прошла мимо. Улыбка Элси погасла, в какую-то секунду захотелось повернуться и броситься за девушкой — догнать, схватить за руку и сказать, что совсем не то имела в виду. Совершенно не то! Но, естественно, Элси никуда бежать не стала. Только сунула руки в карманы пальто и пожала плечами, словно там, на них, лежала вина и словно таким образом ее можно сбросить на землю. Что, естественно, не удалось. Как не удавалось никогда.

Вот наконец показалась Трафальгарская площадь, Элси стояла у перехода и в ожидании зеленого света смотрела на другую сторону. На площади было необычно пустынно — не считая, разумеется, стаи голубей у памятника Нельсону, — по серому асфальту двигалось лишь несколько десятков людей. Возможно, туристы. И среди них — одинокий англичанин, направляющийся на работу. Или к зубному. Или к любовнице, которая…

— Come on, luv, — произнес мужчина у нее за спиной. Она подняла глаза и, увидев зеленый свет, устремилась вперед, на площадь. Не то чтобы она знала, что ей там делать. Что вообще делать с достопримечательностями, кроме того, чтобы стоять и смотреть на них? Пока проходит время, пока секунды и минуты, тикая, проносятся мимо, покуда ты приближаешься к краю могилы и великому забвению.

Она передернула плечами, встряхнулась. Глупость, просто верх глупости — думать вот так. Она ведь собиралась прогуляться, или как? Ей ведь больше всего не хватало именно прогулок там, в море? Не важно, сколько кругов она нарезала по палубе, все равно это не то, что прогулка по суше и тем более прогулка по Лондону в сторону Трафальгарской площади.

— Excuse us, miss, — внезапно послышался голос. — Could you?

За спиной у нее стояла девушка, протягивая фотоаппарат — юная женщина с темными волосами и белозубой улыбкой, а рядом с ней стояла точно такая же. Полная копия. У них даже пробор был одинаковый и одинаковые старомодные куртки и юбки в складку. Совершенно ясно, что они не лондонки. Туристки из Италии или Испании, судя по медальонам с изображениями святых на шеях у обеих. И близнецы. Определенно однояйцевые.

Она улыбнулась в ответ. Конечно. Девушки положили руки друг другу на плечи и улыбнулись в камеру. И пока Элси поднимала фотоаппарат и подносила его к глазам, ее обожгло тоской. Когда-то и у меня…

Когда она повернула назад, начался дождь, мелкий и грязный лондонский дождь, проникающий под каждый волос на голове, — скоро он совсем испортит ее прическу. Машинально она поднесла руку к вороту и стала нашаривать пальцами несуществующий шарф, потом поспешно глянула на часы и решила. Чашка кофе. В следующий миг она увидела вывеску. Tea Room. Элси улыбнулась про себя. Словно она сама вызвала ее силой мысли.

Она села за столик у окна и расстегнула пальто, огляделась. В помещении, кроме нее, практически никого не было. В глубине сидели за столиком две пожилые дамы и вели негромкую беседу; если не считать их, было совершенно пусто. На улице за окном дождь припустил сильнее, прохожие неслись почти бегом, женщина в полиэтиленовой косынке, мужчина с зонтиком, мальчишка, поднявший воротник куртки, но не застегнувший ее. Сколько же на свете народу! И каждый из них — главный персонаж своей собственной истории, полной собственных слов и воспоминаний, а еще уверенности, наполовину вытесненной в подсознание: все это однажды будет уничтожено, прекратится, перестанет быть. Город продолжит жить, универмаги будут каждое утро открывать свои двери, кафе будут работать, газеты выходить, деньги — менять владельца, одежда — шиться, чтобы потом ее износили и выкинули, но каждый из тех, кто создает эту жизнь, движется к смерти. Никто ее не избегнет.

Элси закрыла глаза. Что это с ней сегодня? Почему она думает все время о вещах, о которых благоразумному человеку думать не следует?

Она взглянула на свой кофе, словно ища в нем ответа, и вздохнула так громко, что обе дамы на мгновение прервали разговор и посмотрели на нее. Она попыталась улыбнуться в ответ успокаивающей улыбкой и подняла чашку. Тогда дамы отвели взгляды и продолжили беседу.

Тревога. Ответ, естественно, таков. Она волнуется. Боится. Нервничает. Опасается предстоящей встречи. Как она всегда боялась встречаться с Бьёрном. Боялась, что он в этот раз, именно теперь, задаст те два вопроса, которые никогда не задавал, те два вопроса, которые пролегают между ними, которые всегда лежали между ними и с каждым прошедшим годом делались все огромнее. Скоро она уже не сможет находиться с Бьёрном в одном доме — все место займут эти незаданные вопросы.

Наверное, все-таки настало время дать на них ответ.

 

~~~

— Лондон, — сказал Томми и улыбнулся.

— Yes! — сказал Пео и откинулся назад, провел ладонью по коже сиденья. — Лондон.

Бьёрн ничего не сказал, только улыбнулся, сидя на откидном сиденье возле водителя.

— В отель «Стрээ-энд-Палас», — сказал Никлас.

— Дворец Стрэнд, — перевел Буссе и оперся о дверь, удерживая равновесие, когда черный лимузин звукозаписывающей компании тронулся и поехал, набирая скорость. Буссе сидел на другом откидном сиденье.

— Кто-нибудь тут бывал уже, кроме меня? — спросил Томми и принялся рыться в кармане в поисках сигарет.

Никто не ответил, даже не покачал головой, потому что и вопрос, и ответ на него уже звучали раньше и потому что ответ к тому же прибавлял очков Томми и убавлял всем остальным. Все смотрели в окна, молча разглядывая незнакомый мир. Лишь одна вещь за окнами была знакома: черное такси позади них. С репортером и фотографом из «Бильджурнала».

Видимо, все дело в недосыпе. Или в нервах. Снова сценическая лихорадка. Но ощущение было странное — что все это не на самом деле. Словно это сон наяву. Словно он сам — персонаж сна. И можно выключить остальных ребят из своего сознания, и словно на переднем сиденье не сидит Карл-Эрик рядом со своим водителем…

Моргнув, Бьёрн посмотрел по сторонам, вбирая в себя все цвета — ярко-красный пиджак Томми, черный рукав рубашки Пео, светлые, почти белые волосы Буссе — и все подробности по ту сторону окна. Ратуша из красного кирпича. Нарисованные от руки вывески лавочек. Девушка в синем пальто и белых чулках. Женщина в косынке, с черной кошелкой в руке. Это — настоящее. Все вместе. Об этом надо помнить. Нельзя позволить себе поверить, будто все это сон. Ведь произошло то, чего никогда не могло бы произойти. Вернее, происходит, как раз сейчас.

— Ну что, пацаны, — спросил Карл-Эрик на переднем сиденье, — довольны?

— Офигенно, — сказал Томми и закурил.

— Класс, — сказал Пео.

— Просто зашибись, — сказал Никлас.

— Вообще потрясающе, — сказал Буссе.

Наступило молчание.

— А что Хальгрен? — спросил Карл-Эрик.

Бьёрн моргнул:

— Еще бы! Так клево!

— По девчонке не скучаешь?

Томми ухмыльнулся.

Бьёрн отвел челку с глаз:

— Что?

Карл-Эрик явно веселился.

— Да по той девчонке в Каструпе?

— А, — отозвался Бьёрн.

— Как ее зовут-то?

— Ева.

И опять стало тихо, Бьёрн пристально смотрел в окно.

— Она твоя девушка? — спросил Пео.

Бьёрн сменил позу, он толком не знал, что ответить. Она его девушка? Нет. Хотя… В каком-то смысле да. В каком-то смысле она стала его девушкой, когда вдруг появилась с утра у парома. Если бы только не бросилась ему на шею в Каструпе, в тот самый момент, когда фотограф «Бильджурнала» поднимал камеру. Не вмешайся Карл-Эрик, фотография вышла бы уже в следующем номере. Ничего хорошего. Совершенно ничего хорошего.

— Да просто девушка, — сказал Бьёрн.

Томми снова ухмыльнулся.

— Ой-ой. — Он пихнул Пео в бок. — Просто девушка.

Пео ухмыльнулся в ответ:

— Значит, просто девушка.

Их улыбки явственно слышались и в голосе Карла-Эрика:

— А теперь тебя мама ждет, в отеле.

Замечательно. Они собираются и дальше развлекаться на его счет. Выпрямившись, он полез в карман куртки за сигаретами.

— Да. Ждет.

— И давно вы не виделись?

Год, две недели и четыре дня. Но этого сказать он не мог, только небрежно пожал плечами.

— Да с годик, — сказал он, — вроде бы.

И наклонился над зажигалкой, которую протянул ему Томми.

— Во сколько сегодня репетируем? — спросил он затем.

— В шесть, — сказал Карл-Эрик. — Но на месте надо быть не позднее полпятого. Так что имейте в виду.

Она сидела на темно-красном бархатном диване в фойе и встала в тот самый миг, когда он вошел, и какое-то мгновение стояла и только смотрела на него, а потом поспешно разгладила юбку рукой и улыбнулась неуверенной улыбкой. Он остановился и стоял так же неподвижно, стараясь приучить свои глаза к тому, что это Элси, — глаза, привыкшие, что перед ними Инес. Вообще-то теперь сестры были уже не настолько похожи. У Инес волосы были короткие и кудрявые, у Элси длинные и уложенные в прическу. Инес ходила в основном в чем-то цветастом, чем-то, что, возможно, было платьем, но, впрочем, с тем же успехом могло считаться домашним халатом — Бьёрн так никогда и не понял, в чем разница, — в то время как Элси была в узкой юбке и тонком джемпере с жакетом. Как девушка. У нее была даже золотая цепочка на шее. Он знал, что у Инес есть такая же, но что она надевает ее только по торжественным случаям. К тому же Инес была рядом, а Элси далеко. Нет. Он закрыл глаза и поправился. Это Элси рядом. А Инес далеко. В данный момент.

Он протянул вперед руки и улыбнулся. По-настоящему уверенная улыбка, по-настоящему уверенный жест. Вполне подходящий.

— Мать, — сказал он.

Она сделала шаг вперед и снова остановилась.

— Бьёрн.

Ее голос дрогнул, он скорее почувствовал, чем заметил, как замерли остальные парни и уставились на него, как они ловят каждую интонацию и движение. Теперь главное — удержать равновесие. Не казаться напряженным. Cool. Вот правильное слово. Надо быть, что называется, cool.

Глаза у Элси блеснули, она устремилась к нему и нырнула в его распахнутые объятья, и в следующий миг он осознал, что вырос минимум на пять сантиметров с тех пор, как они виделись в последний раз. Тогда они были одного роста, а теперь он настолько выше, что ей пришлось чуть запрокинуть голову, чтобы посмотреть на него. Она тоже это заметила и, отступив на шаг, улыбнулась:

— Ты вырос!

Он улыбнулся в ответ:

— Не-а. Это ты усохла.

Это была правильная реплика, от нее мир снова пришел в движение и все опять стало реальным. Элси рассмеялась и сделала шаг назад, парни из группы рассмеялись следом, Бьёрн повернулся к ним, представляя им Элси, а тем временем Карл-Эрик сделал шаг навстречу и вытянулся в струнку.

— А это Карл-Эрик, — сказал Бьёрн. — Из звукозаписывающей компании.

— И твой продюсер, — сказал Карл-Эрик, поспешно поднося руку Элси к губам. Элси изумленно уставилась на него, а потом рассмеялась.

И был обед. Совместный обед. Карл-Эрик первым вошел в зал ресторана, остальные шествовали следом, Элси впереди, а Бьёрн позади всех. Это было большое помещение, и темное, с цветными стеклами в свинцовых оконных переплетах, темной мебелью и шелестящими белыми скатертями. Не самое подходящее для поп-группы, думал Бьёрн, пробираясь между двумя столами. Хотя это еще вопрос, как должен выглядеть ресторанный зал, подходящий для поп-группы. Бьёрн чуть пожал плечами, сам себе в ответ, а тем временем метрдотель остановился у круглого столика и чуть поклонился в адрес Карла-Эрика, который коротко кивнул в ответ — стол одобрен! — а потом повернулся к Элси и отодвинул стул. Она медлила, ища глазами Бьёрна, а потом смирилась и, опустив глаза, села. Никлас оказался слева от нее, Бьёрн увидел, как она глянула в его сторону, прежде чем посмотрела на него самого. Он снова чуть пожал плечами — что ж поделаешь! — прежде чем выдвинуть стул и тоже сесть. Она чуть шевельнула губами — а я надеялась на другое! — прежде чем склониться над меню, протянутым метрдотелем. Бьёрн отвел глаза.

Стало тихо, пока все ждали официанта. Очень тихо.

— Так вы служите во флоте? — сказал наконец Карл-Эрик.

Элси отпила глоток воды:

— Да.

— Я сам в молодости ходил в море.

Она повернулась к нему и попыталась улыбнуться:

— Правда? А куда вы ходили?

Карл-Эрик сморщил нос:

— По стокгольмским шхерам. В Ваксхольмском пароходстве.

Томми рассмеялся первым, а поскольку засмеялся Томми, то засмеялись Никлас, Пео и Буссе. Лицо у Элси стало изумленное, потом она тоже рассмеялась, но Бьёрн ограничился тем, что подпер подбородок руками и улыбнулся. У дверей он увидел репортера и фотографа из «Бильджурнала», оба растерянно переминались, словно не решались войти в зал. Матс, так зовут репортера. Такой крутой весь из себя, который то и дело краснеет. Всего на пару лет старше Бьёрна и тоже не бывал до этого в Лондоне. Похоже, и в ресторане-то вряд ли бывал. Вид такой, во всяком случае. Зато фотограф старше и искушеннее. Вот он наконец делает шаг через порог и направляется к ним, вспышка с тяжелым блоком питания на плече, в руках «Лейка». Матс, спотыкаясь, бредет следом, его щеки пылают. Это мог быть я, подумал Бьёрн. Я мог бы быть Матсом. Но я — не он. Я Бьёрн Хальгрен. Я стал Бьёрном Хальгреном.

Карл-Эрик умолк на полуслове и посмотрел на фотографа:

— О, Юнсон, мы вас что, забыли?

Фотограф не ответил, только поднял фотоаппарат и навел на Бьёрна, который тут же машинально поднял подбородок и чуть улыбнулся в камеру. Это будет хороший снимок. Бьёрн на всех снимках хорошо выходит. На них он куда лучше, чем в реальности.

— Нам нужен другой стол, — сказал Карл-Эрик. — Прессе тоже надо поесть.

Он махнул рукой официанту, который немедленно кинулся к метрдотелю, который, в свою очередь, примчался чуть не бегом. Другой столик? Ну разумеется. Неиспользованные салфетки вновь ложатся на стол, стулья отодвигаются, все встают и снова гуськом направляются в другой конец зала. Метрдотель встал возле стола побольше и поднял брови, Карл-Эрик опять кивнул. Принято.

На этот раз Элси села рядом с Бьёрном, так близко, что всем показалось совершенно естественно — они вместе будут сидеть по левую сторону от Карла-Эрика, а Матс и Юнсон разместятся от него справа.

Элси дождалась, пока застольная беседа наберет обороты, потом расстелила салфетку на коленях и, глядя в свой бокал с вином, спросила приглушенным голосом:

— Все хорошо?

У Бьёрна защемило в животе. Мгновенная боль, которая появилась и пропала, прежде чем он дотянулся до своей салфетки.

— Все замечательно, — улыбнулся он. — Как видишь.

— Как Инес и Биргер?

Он протянул ей хлебницу. Это был осмысленный жест — взрослого человека. Потому что он теперь взрослый. Самостоятельный и обеспеченный. Гораздо более известный, чем когда-либо была она. Или могла бы быть.

— Да в общем как обычно. Более или менее.

Она взяла маленькую булочку, но тут же выронила:

— Ой, какая горячая!

Он не ответил, просто протянул руку, взял ту же самую булочку и положил на ее тарелку. Та и правда оказалась очень горячая, но не настолько, чтобы он не мог взять ее без гримасы боли на лице. Я могу, внезапно подумалось ему. А ты не можешь. Он поспешно улыбнулся, пряча эту мысль.

— Совсем свежая.

Она не взглянула на него, смотрела только на булочку на своей тарелке и по-прежнему говорила очень тихо:

— Как все это получилось?

Он улыбнулся еще шире, но заставил ее подождать ответа. Картинки пронеслись в памяти, он увидел калитку перед домом в Ландскроне, почувствовал вкус железа на языке и понял, еще не понимая, что это был день, когда он, маленький, только что осознал, что у всех остальных детей есть мама и папа. А что у него? Инес и Биргер. Секундой позже он был уже на несколько лет старше и проходил мимо Дома ребенка в Ландскроне, серого здания с серым балконом и несколькими белыми железными кроватями, выставленными на солнце, и уверенность в том, что он должен был оказаться там, что она когда-то хотела сдать его именно туда, медленно затопляла тело, наполняя каждую клетку. Он моргнул, заставляя себя думать обо всем этом другом, хорошем, обо всем том, благодаря чему он сидит теперь в этом лондонском отеле и может позволить себе выбрать любое блюдо, какое захочет. О том, как он играл в школьном театре в шестом классе. Как он переупрямил Инес и смог отрастить длинные волосы. Как впервые стоял и пел перед всем классом, это было Love Me Tender, и половина его «я» глубоко погрузилась в мелодию, а другая половина видела, как некоторые из девчонок вдруг выпрямились и смотрели на него широко раскрытыми глазами, настежь распахнутыми немигающими глазами, видящими будущее, глазами, которые еще тогда разглядели сегодняшний день.

Он взял свою салфетку, разложил на коленях, расправил ладонью. Элси подняла голову и внимательно посмотрела на него, но тут же отвела глаза и, глядя в свою тарелку, сказала:

— Я даже не знала, что ты умеешь петь…

Он улыбнулся в ответ:

— Некоторые люди до сих пор в этом сомневаются…

Так вот они и поступают. Все взрослые. Отшучиваются. Чтобы серьезность выплеснулась на ковер и впиталась в красный ворс. Но тут же снова защемило в животе, и он поспешно опустил глаза и, глядя в свою тарелку, пытался отогнать образ Инес, той Инес, которая на мгновение мелькнула в лице Элси. Молодой Инес. Или по крайней мере моложе, чем теперь. Той Инес, которая смотрела на него без этого сомнения, этой опасливости, которая, как вуаль, затеняет ее лицо последние несколько лет. Той Инес, которую он едва помнит. Он кашлянул и уже собрался что-то сказать, когда понял, что сказать ему, собственно, нечего. Ей, Элси. Инес он мог бы кое-что сказать. А Элси — нет. Ничего.

Воздух между ними вибрировал. Она ждала, что он скажет что-то еще, затаила дыхание и ждала, по-прежнему не глядя на него, а когда он так ничего и не сказал, медленно подняла глаза и приоткрыла рот. Он тут же отвернулся, уставился на свой хлеб, стал резать его, не позволяя ее взгляду поймать свой.

Карл-Эрик выручил их. Он наклонился к Элси и улыбнулся:

— Вы ведь придете сегодня вечером?

Она взглянула на него и улыбнулась в ответ:

— Да, спасибо. Если можно.

 

~~~

Они уже два часа как прибыли. — Ева посмотрела на свои часики.

Сюсанна глянула на свои. Всего час вообще-то, а не два, но она решила промолчать, только кивнула. Согласилась. Было бы немножко глупо указывать, что между Лондоном и Ландскроной часовая разница. Как будто Ева сама не знает.

Ева позвонила, когда еще не было десяти, и говорила новым, чуть задыхающимся голосом. Мы не могли бы встретиться, когда мама сменит меня в магазине? В полпервого? Сюсанна еще не успела одеться, была ведь суббота, и возможность не ходить в гимназию по субботам все еще воспринималась как некоторая роскошь. Сюсанна решила доставить себе дополнительное удовольствие — вымыть голову и подпилить ногти, так что у телефона она стояла в махровом халате. Просто удача, что Инес как раз понесла стирку в подвал и никто не слышал, каким севшим голосом Сюсанна пролепетала «да». А потом всю первую половину дня она только и делала, что поглядывала на Инес, и едва дверь за ней закрылась — Инес отправилась к Лидии, а потом на рынок, разумеется, она всегда ходила к Лидии и на рынок по субботам, — как Сюсанна бросилась к пакетику, подаренному Евой. Почти полчаса ушло на макияж, зато получилась красиво — правда красиво! — вот только Ева до сих пор ни слова не сказала о ее внешности. Сюсанна ощущала разочарование и стыд, хотя сама не понимала, чего ей стыдиться.

— Думаю, я сейчас съела бы пирожное, — сказала Ева. Теперь ее голос звучал почти как обычно. Сюсанна опять кивнула, но подумала о своем кошельке. Может, там хватит на одно пирожное?

— А сколько оно стоит? — спросила она осторожно.

Ева улыбнулась, это была теплая, ласковая улыбка.

Почти взрослая.

— Я плачу за все. Не беспокойся.

— Я просто подумала…

— Ничего страшного. Я угощаю.

Наступила короткая пауза. Официантка в черном платье и белом переднике, убиравшая посуду с соседнего столика, кивнула, когда Ева махнула ей рукой. Сейчас она подойдет. Ева чуть улыбнулась ей вслед, а потом сцепила пальцы и оперлась о них подбородком, и улыбка стала чуть шире.

— Я не знала, что он такой высокий.

Сюсанна выглядела растерянной.

— Кто?

— Томми. Он такой высокий.

Сюсанна кивнула. Один из парней в группе был очень высок, это она знала, но как-то не думала, что именно его зовут Томми. А теперь она это узнала и постарается не забыть.

— Ага, он высокий, да.

— Сколько раз ты с ними встречалась?

Сюсанна виновато поморщилась:

— Только раз. Когда они играли в Мальмё, месяц назад. Тогда мы все там были.

Брови Евы поднялись.

— Как, и твои родители тоже?

Сюсанна молча кивнула.

— Я тоже там была, — сказала Ева. — Мне, правда, места не хватило…

Официантка уже стояла у их столика. Ева улыбнулась ей:

— Два кофе, пожалуйста. И еще два пирожных «принцесса».

Она глянула на Сюсанну. Правильно? Та снова кивнула, глядя, как Ева еще раз сверкнула улыбкой вслед официантке и начала расстегивать куртку. Сюсанна торопливо огляделась, она раньше никогда не бывала в этой кондитерской, в свои четырнадцать лет она вообще никогда не бывала ни в одной кондитерской Ландскроны. Раз в Мальмё, два раза в Лунде, четыре раза в Копенгагене. Но в Ландскроне — ни разу. Инес считала, что это лишнее. Кофе ведь и дома есть.

— Что, и за кулисами побывали?

Сюсанна подняла взгляд и улыбнулась, вспоминая.

— Да. Нас пустили туда перед началом. Поздороваться.

Хотя поздоровались они тогда как-то странно. Бьёрн был сам на себя не похож, говорил не умолкая, пока переодевался, — громко, в полный голос, словно чтобы никому не дать вставить слова. Остальные ребята из группы только изредка показывались. Тот высокий, Томми, проходя мимо по коридору, лишь приветственно поднял руку, а трое остальных заглянули в гримерную, поздоровались с Инес и Биргером за руку и сразу же вышли, не оставшись поговорить. Один из них был без рубашки и с перекинутым через шею махровым полотенцем. Его звали Пео. По крайней мере так ей кажется. Вместо рукопожатия он едва махнул Сюсанне рукой, устремляясь к двери. Она помахала в ответ, чувствуя себя невероятно глупо.

Потом все пошли на концерт. Они сидели в первом ряду и не подвинулись ни на миллиметр, когда девицы ломанулись на сцену. Инес и Биргер просто переглянулись и подняли брови с видом, который следовало понимать как крайне иронический. А Сюсанна вцепилась в подлокотник и старалась удержаться в кресле, словно в утлой лодочке во время шторма, и не свалиться в накатывающие волны, а тем временем одна девушка постарше буквально перешагнула через нее. До сих пор в памяти собственное изумление в ту секунду, когда ее голова оказалась под юбкой той девушки, мгновение, когда она увидела белую нижнюю юбку и зазор между чулком и трусами. В следующее мгновение девица поставила каблук ей на ляжку, отчего стало ужасно больно, а потом больше недели держался синяк.

Инес и Биргер посмеивались и переговаривались в машине по дороге домой, но сама она была не в силах вымолвить и слова. Она не знала, радостно ей от увиденного или грустно. А может, она просто устала до полусмерти. Музыка захватила ее, это было наслаждение — чувствовать всем телом пульсацию басов, закрыв глаза, слышать этот низкий голос, выходящий из горла Бьёрна, голос, наполняющий весь зал, добирающийся до потолка и ползущий по полу под креслами, не имеющий ничего общего с тем голосом, которым Бьёрн разговаривал, и физически ощущать, как вибрируют барабанные перепонки, когда тот высокий гитарист играл соло-партию. Но в то же время Сюсанне было так страшно смотреть на девчонок, штурмующих сцену — одна из них уже почти влезла туда, но охранник схватил ее за ногу и стащил вниз, — а остальные стояли, не отрывая взгляда от Бьёрна, и только плакали. Почему они плакали? И что собиралась сделать та девчонка, если бы все-таки влезла на сцену?

— Боже, вот вытаращились! Наверняка знают, кто мы такие! — полушепотом произнесла Ева, перегнувшись через столик.

— Кто?

— Вон девчонки. — Ева сделала еле заметное движение головой, Сюсанна проследила за ней взглядом. Там в углу сидела компания из четырех девчонок, но никто из них не таращился. Одна из них только глянула на Сюсанну, прежде чем наклониться и что-то шепнуть остальным. Но Ева уже потеряла к ним интерес.

— Я проводила его, — сказала она. — Досидела в Каструпе до самого конца.

Сюсанна не ответила, потому что не знала, что ответить.

— Мы завтракали на пароме.

Сюсанна постаралась взять себя в руки.

— Вот как.

— Он сказал, что твоя мама сварила ему кашу перед выходом. Но что он съел только одну ложку. Я его понимаю. Каша!

— Она всегда варит кашу.

— Хотя Бьёрн ее не любит.

Ева достала сигарету из пачки и зажгла ее. Сюсанна следила за ее движениями, глядя, как Ева продолжает держать в руке горящую спичку, когда сигарета уже загорелась, и не сводит глаз с дрожащего пламени.

— Я знаю, — наконец произнесла Сюсанна. — Я сама кашу не люблю. Да что толку?

Ева ее не слышала, она смотрела не отрываясь на гаснущую спичку.

— Мне пришлось мчаться домой сломя голову. Вскочить в автобус в Каструпе. Потом нестись сломя голову, чтобы успеть на паром. А уже в Ландскроне брать такси.

Официантка поставила кофе перед Евой, потом чуть улыбнулась Сюсанне, ставя на столик все остальное. Сюсанна не вполне поняла, что там было, в этой улыбке. Что Сюсанна еще маленькая? Ребенок? Или она узнала ее? Интересно, эта официантка вообще знает, что Сюсанна — сестра, ну, пусть двоюродная, Бьёрна Хальгрена?

Ева пристально смотрела на пирожное, потом поддела вилкой зеленый марципан. Вид у нее был угрюмый.

— Мамка не любит, когда я езжу на такси. Между нами — она просто скупердяйка!

Сюсанна молча кивнула. Мамка? Трудно представить себе, чтобы Ева называла фру Саломонсон «мамка». Это как если бы она сама называла Инес «мать». Немыслимо. Чудо вообще, что она может обращаться к родителям на «ты». Инес до сих пор не говорит «ты» Лидии. Ева положила обгорелую спичку в пепельницу и понизила голос.

— Я магазин открыла только в четверть одиннадцатого. Даже халат надеть не успела.

Сюсанна поняла — необходимо что-то сказать. Что угодно.

— Надо же! — выговорила она наконец.

Ева позволила легкой горделивой улыбке заиграть на губах.

— Ну. Хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь заметил. Раньше пол-одиннадцатого народ обычно не приходит.

Сюсанна проглотила кусок пирожного и кивнула, чувствуя, как сладость растекается по нёбу.

— В следующий раз он меня возьмет, — сказала Ева.

Сюсанна, проглотив, вытаращила глаза:

— Тебя?

Ева, кивнув, улыбнулась:

— Он так сказал. Сказал, когда он в следующий раз в Лондон поедет, я смогу поехать с ним.

— О!

Это был только вздох, совершенно непроизвольный тихий вздох, вызвавший отклик Евы. Она тут же погасила сигарету и накрыла ладонью руку Сюсанны.

— Не переживай, — сказала она, улыбаясь еще шире. — Уж мы что-нибудь придумаем, чтобы и ты могла поехать с нами.

— Боже мой! — сказала Инес, разматывая платок на шее. — И долго еще маме все это терпеть?

Лидия, прислонившаяся к дверному косяку, чуть улыбнулась и пожала плечами, руки ее по-прежнему были скрещены на груди.

— С неделю еще.

Сняв сапоги, Инес стояла, держа их большим и указательным пальцем и высматривая, куда бы поставить. Наконец она водрузила их на ящик с инструментами. Сняла пальто и повесила его, а потом, держась за стену, стала пробираться между грудой коробок и зеркалом в передней.

— Лучше бы мама перебралась к нам на время ремонта, — сказала она, заглядывая в темную ванную. Там зияли пустые отверстия труб. Стены были покрыты чем-то коричневым. Неужели оргалит? Неужели можно отделывать ванную оргалитом?

— Мне и тут неплохо, — сказала Лидия. — Ты, наверное, хочешь кофе?

— А мама сможет сварить кофе?

— Конечно. Кухня почти готова.

Она отвернулась и пошла на кухню. Инес последовала за ней, перешагнула еще через одну коробку, потом остановилась в дверях и осмотрелась. Окно находилось на прежнем месте, но все остальное стало по-другому. Новые шкафчики и полки. Зеленая плита. И такие же зеленые холодильник и морозилка. Но кафель возле мойки по-прежнему отсутствовал, как и пластик на разделочном столе.

— Авокадо, — произнесла Инес и села у стола.

— Что, прости?

Лидия вопросительно подняла брови, наливая воду. Она была безупречна, как всегда. Словно только что вынутая из заморозки. Белая блузка. Серая строгая юбка. Начищенные до блеска черные туфли на невысоком фигурном каблуке. Тщательно уложенные седые волосы. Инес торопливо пригладила свои и поджала пальцы ног в чулках.

— Цвет плиты и холодильников. Он называется «авокадо».

Лидия снова пожала плечами:

— Ах вот что! Возможно. Тут уж выбирать не приходится.

Это была не вполне правда, и обе это знали. Лидии полагался кафель на все стены ванной, а не только по краю самой ванны, как остальным жильцам. Кроме того, ей удалось договориться насчет еще одной комнаты из соседней квартиры, жилец которой только что умер — она ведь лишилась бывшей спальни девочек из-за того, что теперь в каждой квартире сделали отдельную ванную. Ей даже не понадобилось как-то особенно это аргументировать: Бертильсон, домовладелец, учел ее пожелания, выраженные с помощью тщательно сформулированных косвенных оборотов, и возвратил в виде уже готовых предложений. Все, что требовалось от Лидии, — это кивнуть. Может, в какой-нибудь из косвенных оборотов она вставила и зеленую плиту. Инес этого не знала, но спросить ей и в голову не приходило. Лидия не из тех, кого можно спрашивать о чем захочешь. Пока. Но скоро она станет старенькая, и вот тогда…

— Бьёрн ведь уже уехал, правда? — спросила Лидия и поставила чашку перед Инес.

— Да. Рано утром выехал.

— Через Каструп?

— Да.

Лидия бросила взгляд на свои часики:

— Тогда он, наверное, уже добрался…

Инес посмотрела на свои:

— Ага. Он уже там…

— И уже встретился с Элси.

Инес устремила взгляд в окно и так ничего и не ответила, только издала горлом некий звук. Его можно было истолковать как согласие. Или как возражение. Что, в общем-то, дела не меняло. Лидия глянула на Инес, пока наливала кофе.

— Да-да, — продолжала она и, усевшись за стол, взялась за свою чашку. — Вот будет хорошо!

«Будет ли?» — шипит в голове, и Инес поспешно подняла чашку с кофе, словно прячась за ней. Лидия слегка улыбнулась через стол и подтолкнула блюдце с домашним печеньем в сторону Инес. Поверх печенья лежала салфетка, маленькая японская салфеточка из рисовой бумаги, с розовой каемкой и голубыми цветами. Инес увидела ее и сморгнула. Не расстраиваться. Расстраиваться совершенно не с чего.

— Как у него дела? Ну, в денежном смысле?

Лидия склонила голову набок. Инес оторвала наконец взгляд от салфетки.

— Не знаю. Думаю, все неплохо. Этим Биргер занимается.

— Биргер? — переспросила Лидия. — Вот как?

— Биргер понимает в деньгах.

— Не сомневаюсь, — сказала Лидия и улыбнулась самой ядовитой из своих улыбок.

Инес закрыла глаза и открыла снова. Спокойствие, только спокойствие. Потянулась за печеньем, маленьким крошливым печеньицем из жирного песочного теста, и уже собралась обмакнуть его в кофе, но вовремя спохватилась, где она. Лидия, разумеется, печенья не взяла, только помешивала свой кофе ложечкой, хоть никогда не пила кофе с сахаром.

— А Биргер хорошо себя чувствует? — спросила она.

Вопрос тоже был странный. Ведь Биргер и Лидия виделись меньше суток назад, они преподают в одной и той же гимназии и все перемены проводят в одной и той же учительской. Правда, Инес не имела ни малейшего представления о том, как часто они беседуют, — и Лидия, и Биргер не особенно любили рассказывать о взаимоотношениях с коллегами.

— Спасибо, — спустя мгновение ответила Инес. — Биргер себя хорошо чувствует.

— А Сюсанна?

Инес осторожно откусила печенье, и ливень мелких крошек посыпался в чашку.

— Ну да, — сказала она наконец. — И Сюсанна хорошо себя чувствует.

— Она на днях пришла в школу накрашенная, — сказала Лидия. — Очень ярко накрашенная.

Инес подняла чашку, чтобы выиграть время. Надо подумать. Сюсанна — накрашенная? В школе? Спокойствие, только спокойствие.

— Ну, — произнесла она наконец, отставив чашку. — Экспериментирует над собой немножко. Как раз теперь.

Лидия тоже подняла чашку и посмотрела Инес в глаза:

— Да. Возраст, видимо.

— Ну да, он самый. Да еще эти курсы.

— Что за курсы?

— Искусства правильно краситься.

Лидия подняла брови.

— Ах вот оно что, — сказала она, слегка улыбнувшись снова. — Будем надеяться, что они помогут. Со временем.

Инес доела свое печенье. Уставилась в наполовину выпитую чашку, думая, что бы еще сказать, но так и не придумала. Лидия повернула голову и посмотрела в окно. Утренний дождь со снегом уже перестал, но свет едва брезжил. Декабрьская темень. Лидия и Инес какое-то время сидели молча, не глядя друг на друга.

— Она вернется с ним вместе? — наконец спросила Лидия.

Инес вопросительно взглянула на нее:

— Кто?

— Элси. Она вернется вместе с Бьёрном?

Плечи Инес поникли, и в какой-то миг она словно увидела себя со стороны, бессильная фигура, растекающаяся по стулу. Тряпичная кукла, полная такого отвращения, что не поднять головы. Сестра, которой опротивела сестра. Жена, которой опротивел муж. Мать, которой опротивела дочь. Дочь, которой опротивела мать. Человек долга, которому опротивел его долг. Человек, которому опротивело быть человеком.

Собравшись с силами, она выпрямилась и поправила челку.

— Не имею представления.

Между бровями у Лидии появилась морщинка.

— Но ты же с ней на днях разговаривала?

Инес посмотрела матери в глаза, и отвращение как ветром сдуло. То, что она ощущала теперь, было нечто иное, насущно необходимое, точно костный мозг, и такое же скрытое от глаз, нечто, позволяющее тебе жить, однако предпочитающее, чтобы его не тревожили мыслью.

— Ну да.

— И ты не спросила.

— Спросила, конечно.

— А она что сказала?

— Что не знает, разумеется.

Лидия не ответила. Инес подняла свою чашку.

— Может, Элси сама ее спросит? Мама живет в отеле «Стрэнд-Палас». Телефон у меня есть.

Наконец и Лидия отвела взгляд.

— Нет, — сказала она. — Я не то имела в виду. Просто поинтересовалась.

Каблуки уходящей Инес громко стучат по мраморным ступенькам. Это прекрасно, стук созвучен этому дню, да, пожалуй, всей ее жизни. Она толкнула стеклянную дверь подъезда, но потом остановилась посреди тротуара, вытащила шейный платок, сложила треугольником и повязала на голову, застегнула пальто на все пуговицы и натянула перчатки. Вот так. Теперь она готова ко всему. Только попробуйте, смутно подумалось ей. Давайте. Если посмеете.

Тряхнув головой, она пошла размашистым шагом и распрямив плечи. Сумка хлопала по бедру, и вскоре Инес запыхалась, но не настолько, чтобы снизить темп. Вместо этого она пошла более длинными шагами и отметила не без удовольствия, что, во всяком случае, не потеет. Может, ее охлаждали изнутри ругательства, ругательства, выходящие на поверхность, по одному на каждый шаг. Черт. Бля. Твою мать. Она вежливо чуть улыбнулась и кивнула в сторону какого-то знакомого лица на другой стороне улицы, лица без имени, возможно принадлежащего родителю одной из этих долбаных учениц, с которыми она валандается, маленьких жизнерадостных идиоток, не знающих, где у них дома плита стоит, одной из этих хохотушек, уверенных — они такие необыкновенные, что им никогда в жизни не придется жратву готовить. Фигушки! Лет в пятнадцать можно, конечно, воображать себе и такое, а вот будет тебе двадцать, голубушка, и ты забеременеешь, и уж тогда где-где, а у плиты настоишься. Ведь любой мужик наследственно предрасположен к ору и крику, и он разорется вовсю, если ему каждые четыре часа не затыкать пасть жратвой.

Убегу, подумала Инес. Плюну на все и уйду своим путем.

Мысль показалась настолько странной, что Инес даже остановилась, застыла на месте и на несколько секунд уставилась прямо перед собой, а потом поспешно свернула налево и подошла к витрине. И только потом сообразила, что это писчебумажный магазин, что она стоит и смотрит на лежащие там образчики открыток на заказ.

Примите мою сердечную благодарность за участие, проявленное в связи с кончиной моего супруга.

Везет же, подумала она и тотчас воровато оглянулась. По другой стороне улицы шли несколько женщин, но они не смотрели на нее и не видели того, о чем она только что подумала.

Она снова пошла вперед, но теперь медленнее и более короткими шагами. Придется успокоиться. Придется взять себя в руки. Придется попытаться быть такой же спокойной и интеллигентной, как тогда, когда Бьёрн был дома. Потому что это ей под конец удалось, она не сказала ни слова насчет того, что он где-то пропадает по вечерам, и не показала вида, будто лежит полночи без сна, дожидаясь, пока он придет. Она не комментировала тот факт, что он отказался есть кашу, которую она сварила сегодня утром, и только чуть улыбнулась, смирившись с фактом, что он не желает, чтобы она проводила его на паром. Она была спокойна и интеллигентна, даже когда он надевал свой дафлкот и заматывал шарф на шее, она смогла удержаться, уже почти сделав шаг вперед, чтобы обнять его, и вместо этого лишь подняла руку и помахала. Пока! Удачи! Привет Элси! Он махнул рукой в ответ, но коротко, а потом закрыл дверь и ушел.

И что осталось теперь? Перечистить десять тысяч картофелин. Скатать пятнадцать тысяч фрикаделек. Нарезать двадцать тысяч ломтиков хлеба. Притащить миллионы литров молока из магазина. Прожить несколько десятилетий из дней, часов, минут и секунд. Бессмысленных. Немых. Мертвых.

Я не хочу! Не хочу! Не хочу!

От этого внутреннего крика вдруг подогнулись колени, на несколько секунд Инес показалось, что она рухнет на тротуар, но потом, совладав с гневом, она заставила себя идти быстрее. Кому какое дело, чего она хочет? Никому. Ни Биргеру. Ни Лидии. Ни Сюсанне. Ни Бьёрну. Ни даже ей самой. Можешь ныть и вопить сколько влезет, а все равно она сдаваться не намерена. В воображении тут же возникает картинка — Инес валяется на тротуаре и сучит ногами, как упрямый двухлетний ребенок. Инес фыркнула. Ага. А смысл?

Но я не хочу! Я правда не хочу!

Инес пошатнулась, но справилась с собой и пошла еще быстрее, протиснулась с извиняющейся улыбкой мимо двух старушек, шедших под ручку по тротуару, и поправила ремень сумки на плече. Только спустя минуту она заметила, что уже бежит, и снова перешла на шаг. Быстрый шаг, но не бег. Теперь перед ней высилась школа Тюппаскулан, дворец из красного кирпича посреди этого краснокирпичного города, и на несколько секунд она позволила себе признать, что хотя этот дом и напоминал сказочный замок, но именно здесь ей было неуютнее всего на свете. Потом все оттеснило видение, как она сидит у письменного стола — где-то, да, в Лунде, и что она университетский преподаватель, нет, доцент истории литературы, а теперь суббота, вторая половина дня, но поскольку она живет одна, то уже прибралась у себя в квартире и пообедала бутербродом. И всю оставшуюся часть дня может посвятить научной работе. На мгновение Инес задумалась, что именно она бы исследовала — Сельму Лагерлёф, наверное, те двенадцать лет, которые писательница провела в Ландскроне, — а потом, подвинув эту мысль в сторону, Инес сосредоточилась на самой квартире. Три комнаты и кухня, и все — только ее. Спальня, гостиная и кабинет. В гостиной — камин. Ванная с наглаженными чистейшими полотенцами, украшенными ее инициалами. Маленькая лампа на окне в ее кабинете, датская маленькая лампа с белым гофрированным абажуром, единственная горящая лампа на всей улице…

Ха! Она остановилась у перехода, пропуская машину. Какой смысл фантазировать о той жизни, которая никогда не станет ее собственной? Она не доцент истории литературы и никогда им не будет, она сделала свой выбор девятнадцать лет тому назад и вкусила от его плодов, а теперь от них остались огрызки. Она жена Биргера и мама Сюсанны, дочь Лидии и — она мысленно сморщилась — приемная мать Бьёрна. Или тетка. Приемная мать или тетка, которую он не особенно любит. Которая хочет помешать ему, удержать его, не выпустить из дома и навсегда сделать тем, кем он не хочет и не может быть. Ее сыном. Ее собственным любимым сыном.

Но он ведь уехал!

Инес заставила себя поднять руку и помахать коллеге на другой стороне улицы, заставила себя улыбаться и выглядеть абсолютно невозмутимо. Учительница домоводства, совершающая моцион перед тем, как отправиться на рынок, — волосы повязаны изысканным платком от «Эрмес», на плече — сумка из натуральной кожи, — поднимает руку в перчатке и одаряет коллегу, блондинку-учительницу начальных классов, теплой широкой улыбкой. Нельзя показывать, что тебе больно. Все, что угодно, только не это. Инес еще раз поправила сумку, пытаясь вызвать к жизни злость, остановилась, повернулась к витрине и мгновение стояла неподвижно, глядя на собственное отражение, прежде чем до нее дошло, что там, за стеклом, — кондитерская. И в глубине виднеется знакомая спина.

Сюсанна. Ее дочь. А напротив сидит та девушка, которая…

Инес резко отвернулась и, держась очень прямо, перешла на другую сторону улицы и дальше быстрым шагом двинулась через Ратушную площадь, не остановившись на рынке и так ничего и не купив из того, что было у нее в списке.

 

~~~

Перед телестудией собрались девушки, они отпихивали друг друга и галдели. Элси смотрела на них, а тем временем черный лимузин медленно въехал в их толпу и заставил расступиться. Некоторые из девчонок наклонялись, прижимали розовые ладошки к окнам и показывали тем, кто внутри, свои бледные лица за стеклами, одновременно переходя на бег, чтобы не отстать от машины. Who is it? I don't know, I think it's…

Бьёрн сидел выпрямившись на откидном сиденье, крепко держась одной рукой за кожаную петлю, свешивающуюся с потолка, и молча глядя прямо перед собой. Он был бледен, и это ему шло, темные глаза блестели и казались огромными на белом лице. Может, он казался еще бледнее от черной одежды, водолазки и длинного пиджака с широкими лацканами. Он единственный был весь в черном, на остальных были вещи поярче. Скажем, на этом Томми — красная рубашка под черной кожаной курткой. Один из ребят — в брюках бирюзового цвета. Вид довольно дурацкий.

Теперь они притихли, теперь все пятеро сидели молча, выпрямившись и глядя перед собой, казалось, ни один из них не смеет повернуть голову и посмотреть в окно, никто не отваживается встретиться взглядом с девчонками по ту сторону стекла, не решается увидеть груди, прижатые к стеклу, улыбки, освещавшие салон, и чей-то высунутый, трепещущий между губ кончик языка.

Наверное, парни просто нервничают. И Бьёрн больше всех.

Даже Карл-Эрик молчал — исключительный случай! Он сидел рядом с ней, настолько близко, что его ляжка то и дело прижималась к ее, но он молчал совсем иначе, чем мальчики. Он с улыбкой следил за девчонками за окном, то и дело кивая сам себе, как учитель, подбадривающий хороших учеников. Молодцы. Отличная работа.

Внезапно вокруг стало темно. Машина въехала в ворота, и они закрылись. Крики стихли, и кто-то глубоко вздохнул. В следующую секунду снова сделалось светло: внутренний двор студии.

— Значит, так, ребята, — сказал Карл-Эрик. — Играете под фанеру.

Томми привстал:

— Нет, но какого хрена…

Карл-Эрик поднял руку:

— Ты слышал, что я сказал. Под фанеру.

Томми опустился на стул и наклонился вперед, так что волосы упали и закрыли лицо. Как ребенок. Маленький ребенок на грани отчаяния.

— Но вы же обещали…

Карл-Эрик пожал плечами и сунул руки в карманы брюк.

— Я обещал сделать все, что смогу. Но в этой программе все играют под фанеру. Такие дела.

— Но все-таки… — сказал Никлас.

Элси перевела взгляд на него и тут сообразила, что до сих пор не слышала, чтобы он что-нибудь произносил, кроме собственного имени. Он был безупречно наряден, в белой рубашке, цветастом галстуке и сверкающих черных туфлях. Теперь он провел рукой по свежевымытым волосам, поправил челку и серьезно поглядел на Карла-Эрика:

— Вы правда сделали все, что смогли?

Карл-Эрик прислонился к стене и окинул Никласа холодным взглядом:

— Все играют под фанеру в этой программе. И Манфред Мэнн играл. И «Роллинги». Даже «Битлз». А «Тайфунз», значит, не могут?

Длинные ноги Томми выдвинулись вперед и пнули корзину для бумаг, но слегка, так что она только отъехала на пару сантиметров.

— А какого тогда хрена надо было сюда тащиться? Могли бы просто пластинку прислать.

Карл-Эрик вздохнул, выпрямился и скрестил руки на груди. Он все больше напоминал учителя, правда, необычно элегантного учителя.

— Не пытайся казаться глупее, чем ты есть, Томми. Ты сам, черт побери, прекрасно знаешь, зачем мы тут.

На миг стало тихо. Элси заметила, что и сама затаила дыхание, она закрыла глаза и заставила себя сделать глубокий вдох, потом откинулась назад и прислонилась к стене. В маленькой гримерке было всего три стула, уже занятых Томми, Никласом и этим Пео в бирюзовых брюках. Бьёрн сидел на подоконнике и грыз ноготь, казалось ничего не слыша, а Буссе стоял с закрытыми глазами, привалившись к стене напротив. У него были такие белые волосы, что Элси подумала, уж не обесцвечивает ли он их перекисью.

— Вообще-то, — нахмурился Карл-Эрик, — вообще-то ты еще спасибо должен сказать, что вы сюда попали!

Томми, скривившись, отвел глаза. Все было написано у него на лице. Спасибо, как же!

Снова на несколько секунд повисла тишина. Карл-Эрик стоял, расставив ноги, посреди гримерки, по-прежнему со скрещенными на груди руками, взгляд его переходил с одного лица на другое. На него никто не глядел. Бьёрн уставился на что-то за окном, по-прежнему грызя ноготь.

— Значит, договорились?

Голос Карла-Эрика опустился на октаву. Расчет, возможно, был на то, что молчание продолжится, но Бьёрн вдруг вынул палец изо рта и произнес:

— Я же не умею.

Остальные уставились на него, но Бьёрн этого словно не видел. Его взгляд по-прежнему был устремлен за окно.

— Мы же никогда раньше не играли под фанеру. Как это делается?

Томми выпрямился и поднял брови, потом прошелся взглядом по остальным и слегка улыбнулся. Остальные тоже едва улыбнулись. Буссе даже брови поднял, точно как Томми. Элси, вдруг заметив, что изо всей силы впилась зубами в нижнюю губу, отпустила ее и провела по ней языком.

— Ну, — сказал Томми и повернулся к Карлу-Эрику, — вы сами все слышали.

Телестудия была большая и черная. В глубине находилась маленькая сцена, пока пустая, до передачи оставалось еще несколько часов, но внизу перед сценой уже толпилась публика, по-видимому, из числа состоятельных подростков — чистенькие, с промытыми дорогим шампунем волосами и одетые по последней моде. Элси вспомнилась встреченная утром девушка, та тряпичная кукла в замусоленном розовом пальто и широкой стрелкой на белых колготках. Ее сюда не пустят никогда. Таких сюда не пускают. А впрочем, Элси тоже еле пустили, охранник остановил ее в дверях и не уступал, пока не вмешался Карл-Эрик. И тут же очень подробно изложил условия. Элси не должна попасть в кадр, ей не следует слишком восторженно поддерживать сына, нельзя оказаться в световом круге перед сценой, так чтобы ее увидели. В этой программе не должно быть видно никого старше двадцати пяти лет. Чтобы сохранялась иллюзия. Есть только молодость. Благополучная и успешная.

Несколько прожекторов скользили по столпившимся у сцены, заставляя их кожу и волосы менять цвет, от льдисто-синего до теплого оранжевого.

— Свет проверяют, — произнес кто-то рядом с Элси. По-шведски.

Повернув голову, она заметила, что рядом с ней стоит какой-то молодой человек, но не сразу сообразила, кто это. Матс. Молоденький журналист из «Бильджурнала». Он улыбнулся и кивнул, но, очевидно, не придумал, что бы еще сказать. Посмотрел на нее, окинул взглядом с ног до головы и только потом продолжил:

— Вы когда-нибудь их слышали? В смысле, live?

Элси улыбнулась с сожалением:

— Нет, увы. Я ведь все время в море, вы же знаете.

— Но вы же мама Бьёрна, правда? Его настоящая мама?

Элси отвела взгляд:

— Ну да. Только Бьёрн рос у моей сестры. Мы с ней близнецы. Полные копии.

Почему она вечно это говорит? Почему именно эти слова оказываются на кончике языка, стоит спросить ее про Бьёрна? Ей и самой слышно, как она их произносит. Как будто оправдывается. Да к тому же Инес давно уже перестала быть ее полной копией. Это чужая женщина, жесткая и угрюмая, присвоившая Бьёрна и прикидывающаяся его мамой. Именно поэтому она отказалась принять деньги на его содержание. Всю жизнь Бьёрна она держит их в банке, на счете на его имя. Словно это какая-то страховка, а не средства на его питание и образование…

— А папа? — спросил Матс. — Кто его отец?

На миг пол разверзся под ногами у Элси. Она стояла неподвижно и смотрела вниз, в глубокую тьму, ту, которую ухитрялась искусно обходить не только в этот день, но и во все другие дни. Она закрыла глаза, но медленно-медленно, намного медленнее, чем когда-либо прежде, словно зная, что от малейшего движения, малейшего трепета век туда провалится. И вот черная яма закрылась, Элси ощутила, как это произошло, но знала, что это только видимость, что великая тьма затаилась под тонкой перепонкой из цемента и краски. Открыв глаза, Элси посмотрела на Матса. Он оказался первым. Никто не задавал ей этого вопроса с тех пор, как Бьёрн появился на свет. До этого дня — да, но не после. Ни Лидия. Ни Инес. Ни тот недотепа из детской консультации. Никто. Ни даже сам Бьёрн. А теперь вот совсем молодой журналист стоит прямо перед ней и спрашивает как ни в чем не бывало, не понимая и не сознавая, что такой вопрос задавать нельзя. Это запретный вопрос. А еще она теперь увидела, что у Матса в руке блокнот, а в другой — ручка. Элси было улыбнулась, но, подняв глаза на Матса, погасила улыбку. Набрала в грудь воздуха.

— Это что — интервью?

Ей был слышен собственный голос. Холодный. Ледяной. Матс тут же высунул язык и облизнул верхнюю губу.

— Да я…

Элси не сводила с него взгляда:

— Вы пытаетесь взять у меня интервью — я правильно понимаю?

Щеки Макса потемнели, он покраснел так сильно, что это было заметно даже в слабом отсвете освещенной прожекторами сцены.

— Да я думал просто…

Он сбился, мгновение казался крайне растерянным, потом совладал с собой, захлопнул блокнот и стал рыться в кармане. Вынул пачку сигарет и тут же начал рыться в другом кармане, видимо, в поисках спичек. Румянец успел сойти с его лица, когда он снова повернулся к Элси и заговорил совершенно будничным голосом:

— Я думал просто… Нам надо печатать материал о нем в каждом номере. Раз он такая рок-звезда.

Элси кивнула.

— Да, — сказала она. — Понимаю. Но я вообще-то не намерена давать интервью.

Матс пожал плечами и зажег спичку.

— Нет так нет. Дело ваше. Хотя я не понимаю почему.

Элси устремила взгляд прочь:

— А вам и незачем.

 

~~~

— Сюсанна, — крикнул Биргер снизу из холла. — К тебе пришли.

Пришли? Сюсанна уставилась на свое отражение. Остатки черной подводки виднелись в уголке правого глаза. Она оторвала клочок ваты, намочила под краном и стала тереть, крича:

— Сейчас!

Внизу, разумеется, ждет Ингалиль. Недовольная еще больше, чем обычно, потому что Сюсанна давно с ней не общалась. Обычно по субботам Сюсанна сама звонила ей днем, чтобы договориться о планах на вечер, но сегодня этого не сделала. Не позвонила, и даже не собиралась звонить. И вот теперь Ингалиль стоит в холле, злющая-презлющая. Наверняка.

— Сюсанна!

— Да, я сейчас! Иду!

Ее голос звучит громче и раздраженней, чем всегда, Сюсанна уверена, что он проник сквозь дверь ванной и достиг нижнего холла. Она никогда бы себе этого не позволила, будь Инес дома, но Инес дома не было, и Сюсанна кричала так, как ей хотелось. Биргера она не боится. Стоп. Она поймала себя на том, что мысленно называет их «Инес» и «Биргер», а не «мама» и «папа». Ну и ладно. Просто так удобнее на самом деле, и все. Она последний раз окинула себя взглядом в зеркале. Косметика смыта, но волосы уже прилично отросли. Челка ниже бровей. Очень хорошо. Это — сигнал Ингалиль и Инес, ясное послание, хотя и без слов. Сюсанна теперь другая. И помыкать ею больше не получится. Ни у так называемой лучшей подруги, ни у так называемой мамы. Если эта так называемая мама вдруг соизволит явиться. Снаружи успело стемнеть — это Сюсанна заметила, выйдя в верхний холл. Фонарь на улице уже горел, и она поспешно глянула на часы. Полчетвертого. Куда вообще-то Инес понесло? На рынке теперь никого нет, и магазины закрыты. Ладно, фиг с ней.

Она медленно спустилась по лестнице, наверное, слишком медленно. Ингалиль стояла у самой двери, одетая в свое обычное старое пальто. Коричневое. Тошнотворно-коричневое, прямо скажем. Сама она пальто уже не носила, в начале осени ей купили парку, и при виде Ингалиль внутри у Сюсанны вспыхнуло торжество. Ингалиль была всем тем, чем Сюсанна не была. Рослая и дебелая. Прыщавая. Коротко стриженная и с кудряшками. Сама Сюсанна переменилась в последние месяцы, и все новое вдруг перестало ее пугать. Она, всегда бывшая серенькой мышкой, незаметной среди других таких же, вдруг стала ловить на себе взгляды. Вот теперь, в этот миг, она впервые смела себе в этом признаться. Даже гимназисты выпускного класса и учителя, которые не вели у нее занятий, глазели ей вслед, когда она несла свой поднос в столовке или взбегала по лестнице, боясь опоздать на следующий урок. А когда они пошли с Инес покупать зимнее пальто, неделю спустя после того, как «Тайфунз» впервые заняли первую строчку в «Десятке хитов», то чувствовалось, что встречные делают над собой усилие, чтобы не смотреть в их сторону. Это удавалось не всем. У славящейся коммерческим чутьем фру Якобсон ноздри так и затрепетали, едва Сюсанна и Инес переступили порог магазина «Сэма». И Сюсанна, примеряя пальто за пальто, чувствовала, как остальные покупатели искоса на нее посматривают. Попытавшись взглянуть на себя их глазами, она скоро поняла, что обычное пальто ей теперь не годится. Наконец она остановилась на черной парке с бежевой подкладкой, не потому, что та показалась ей красивой, но просто из страха купить что-нибудь не то, что-то некрасивое или немодное, способное одной своей унылостью омрачить образ Бьёрна. Выйдя на улицу, они встретили Монику Андерсон, тоже живущую на Сванегатан, она была на пять лет старше Сюсанны и никогда раньше не снисходила до того, чтобы поздороваться, а теперь дернула головой, как бы кивая, а потом отвела глаза, как бы смутившись.

Значит, знает, кто такая Сюсанна. Все вдруг узнали, кто такая Сюсанна. И с тех пор прошло два месяца, нет, почти два с половиной, и все переменилось еще больше. Парка оказалась красивой. Она сама оказалась красивой. Ну, почти. Скоро она, наверное, даже начнет спорить и возражать. В открытую.

— Привет, — обратилась она к Ингалиль. Но не улыбнулась.

Глаза Ингалиль забегали. Словно от растерянности. Тоже что-то новенькое.

— Привет.

На миг стало тихо. Ингалиль сглотнула:

— Может, прошвырнемся?

Сюсанна ответила не сразу. В один миг она вспомнила все гадости, услышанные за год от Ингалиль, все ее ядовитые замечания, ее вечно высокомерный тон, и вдруг захотелось дать сдачи, пусть теперь эта мымра сама почувствует собственную глупость и ничтожество, как прежде все это тысячу, нет, десять тысяч раз ощущала Сюсанна. Но тут же внутри шевельнулось другое чувство, старое, давно знакомое. У Ингалиль нет ничего, что есть у Сюсанны. Ни виллы. Ни парки. Ни старшего брата. Ни обеспеченных родителей. Ни Евы. Пожалуй, не удивительно, что она так воображает из-за своих отметок. Больше ей и воображать-то не из-за чего.

— Да ну, не знаю…

Ингалиль кашлянула. Ага. Она растерянна.

— Уже витрины начали украшать к Рождеству…

Сюсанна прислонилась к лестничным перилам.

— Да что-то неохота по магазинам.

— Можем пройтись вдоль моря, по Линьен.

Сюсанна пожала плечами:

— Ладно, пошли.

Они молча шли бок о бок в темноте, не проронив ни слова, пока не приблизились к первому фонарю приморской аллеи.

— Ты сегодня не позвонила, — сказала тогда Ингалиль.

Сюсанна глянула на нее, но Ингалиль на нее не смотрела. Она шла чуть сутулясь, стараясь казаться ниже, ее волосы ерошил ветер. Зачем она стрижется под мальчика? Почему бы хоть раз не попытаться выглядеть по-человечески?

— Неа, — ответила Сюсанна и тут же прикусила нижнюю губу. Неправильный ответ. Почти признание: что-то случилось. Она сунула руки в карманы парки, ища выход. Там его не нашлось. Значит, надо продолжать в том же духе.

— А я ждала, — сказала Ингалиль. Теперь голос ее окреп. Она больше не казалась растерянной. Но пугаться Сюсанна не собиралась.

— Ага. А самой позвонить?

— Я звонила. Никто не брал трубку.

В наступившей тишине слышалось только шуршание гравия под их подошвами.

— Ну, — сказала наконец Сюсанна, — я тут выходила ненадолго.

Снова долгая пауза. Ингалиль ждет, что она объяснится. Но Сюсанна этого делать не намерена. Ингалиль придется спросить самой. Даже если ждать придется долго.

— Куда это? — наконец спросила Ингалиль.

Сюсанна притворилась, что не расслышала.

— Что?

— Я спрашиваю, куда это ты выходила! — сквозь зубы прошипела Ингалиль.

Теперь она окончательно стала собой. Вернулся ее обычный полуиздевательский тон. Сюсанна почувствовала, как холод растекается по всему телу. Это не был обычный зимний холод, он не имел никакого отношения ни к промозглому ветру с Эресунна, ни к тому, что она забыла дома варежки. Это было что-то другое. Какой-то совершенно незнакомый вид холода, он пробежал по позвоночнику, защекотал под ложечкой и вдруг заполнил мозг. Сюсанна испугалась. Но не так, как раньше. На самом деле она испугалась меньше, чем когда-либо пугалась в жизни. И вскинула голову.

— Кофе попить. С Евой.

— Что за Ева?

Притворяется! Ингалиль прекрасно знает, что за Ева.

— Ева Саломонсон.

Ингалиль ответила не сразу, она свернула с аллеи на дорожку, ведущую к смотровой площадке. Сюсанна пошла следом и в несколько поспешных шагов поравнялась с Ингалиль. Никогда больше она не станет плестись за ней сзади. Все, прошло это время. Освещение вокруг них изменилось, фонарей тут не было, но казалось, что само море светится, словно оно бросает серый сумрачный отсвет на дорожку, по которой они идут. По другую сторону пролива сверкал огнями Копенгаген. Другой мир. Легкая тоска шевельнулась внутри у Сюсанны, захотелось туда, чтобы ей было уже восемнадцать, чтобы она могла одна поехать в Копенгаген в такой вот вечер…

— Ты хоть понимаешь, что она тебя использует?

Ингалиль остановилась. Она стояла вполоборота и смотрела на пролив. Сюсанна сделала шаг в ее сторону. Обошла ее. Встала напротив и закрыла обзор.

— В каком смысле?

Собственный голос прозвучал не так, как обычно. Это был взрослый голос. Голос учительницы. Сюсанна уже набрала воздуха, чтобы продолжить, но Ингалиль успела раньше.

— Ха, ты же понимаешь, что Ева Саломонсон никогда бы не пошла с тобой пить кофе, не будь ты сестрой Бьёрна Хальгрена.

Сюсанна не знала, что ответить. Она отвернулась к морю и снова устремила взгляд на Копенгаген. Чтобы не смотреть на Ингалиль.

— Ты могла бы и догадаться, что она выяснила, как тебя зовут, еще до того, как явиться с мамашей на курсы. А? Вот почему она накрасила именно тебя. Чтобы ты клюнула. Способ познакомиться с Бьёрном. Как видим, у нее все получилось.

Сюсанна закусила губу, но по-прежнему не отвечала.

— Ты зазналась, — говорила Ингалиль у нее за спиной. — Ты это знаешь? Ты жутко зазналась. Но с чего ты вдруг вообразила, будто у тебя есть для этого основания? А? Это ведь не ты в «Десятке хитов». И не тебя пригласили в Англию.

Сюсанна стояла не шевелясь. Каждая мышца ее тела напряглась, руки в карманах сжались в кулаки, спина была прямая как палка. Но слез в глазах не было. Первый раз в жизни она слушала нравоучения Ингалиль без слез в глазах. Ингалиль понизила голос, теперь он звучал совсем глухо. И презрительно.

— Я знала, что ты особым умом не отличаешься, — говорила она. — Это я знала. Но что ты такая дура, чтобы не разглядеть простого притворства, этого я и представить не могла.

Сюсанна закрыла глаза на несколько секунд, зная, что, когда откроет их, ничего уже не будет как прежде. В одно мгновение она оплакала себя и свою жизнь, то, чем она была и чем должна была стать, увидела, как ее детское сочувствие к Ингалиль тает, будто снежинка, превращается в каплю воды, каплю, которая так же мгновенно испаряется и исчезает. Все. Вот и нет ничего. Она открыла глаза и помедлила еще секунду, прежде чем обернуться.

— Сколько раз ты назвала меня дурой?

Ингалиль осеклась. Она не привыкла, чтобы ее перебивали.

— Посчитай, а? Столько же раз, наверное, сколько твой папаша называл дурой твою мамашу?

И пал первый камень стены, той стены молчания, что окружала тайны Ингалиль еще с того времени, когда обе ходили в первый класс. Сюсанна словно видела, как это происходит: вот темно-красный кирпич трескается и крошится в порошок, трещины тянутся к другим кирпичам, и те секундой позже разламываются и падают, и вдруг все то, что прежде было тайным, выходит на свет. Папаша Ингалиль больше уже не герой, который цитирует Шекспира и добровольно отверг внешний успех и материальное благополучие. Он просто пьяница и безработный, жалкий алкаш, который вечно сидит с другими алкашами в Театральном парке. Тот еще тип, который к тому же бьет мамашу Ингалиль, один раз так избил, что она вообще еле выжила. Чего Ингалиль никогда ей не простила. А еще развода. В мире Ингалиль ее папаша был жертвой мамашиной злобы. Но теперь этого мира больше не существует. Сюсанна пробила дыру в каменной стене, и Ингалиль это поняла. Это было видно по ее лицу, когда она внезапно отступила назад. Сюсанна усмехнулась, нехорошей ухмылкой, и сама ощутила, как ее уродует эта ухмылка. И делает опасной. По-настоящему опасной. Сюсанна трансформировала ухмылку обратно в улыбку.

— Разве он не это выкрикивал? А? Когда лупцевал ее? Что она — дура?

Сюсанна приблизилась к Ингалиль на шаг. Кстати, Ингалиль уже не настолько ее выше. Сюсанна ей уже по подбородок. Может быть, потому, что Сюсанна больше не сутулится. А сутулится, наоборот, Ингалиль.

— Я сама один раз слышала. Когда ты вышла пописать. И ты теперь говоришь точь-в-точь как он. Знаешь, да? Ты, наверное, сама станешь такой же… Хотя, видимо, это тебя устраивает. Твой папаша ведь такой талантливый.

Она рассмеялась.

— Да. Ты же столько раз это говорила. Хотя вообще-то он не сказал ничего особенно талантливого, когда его осенью в полицию забирали… Он говорил то же, что любой алкаш. Ругался и орал. И хоть бы слово из Шекспира.

Ингалиль сделала еще шаг назад, но Сюсанна наступала.

— Мы тогда мимо проходили. С мамой.

Голос Ингалиль задрожал:

— Неправда!

Сюсанна продолжала улыбаться:

— Правда. Абсолютная правда. Дело было возле театра. Но мама взяла с меня слово — не говорить тебе. Потому что тебя жалко. И я ничего не говорила.

— Врешь.

Голос Ингалиль сделался пронзительным, почти визгливым. И произвел на Сюсанну странное действие, от него тихое тепло разлилось по всему ее телу. Вот появилась чувствительность в животе. Вот — в запястьях. Вот ожили пальцы ног. А вот — щеки. Словно у нее восстановилось кровообращение после бог знает какого перерыва. Она больше не боялась. Ни капельки.

— Я не вру. Это ты врешь. И всегда врала.

И даже голос ее звучал спокойно. Сюсанна сунула руки в карманы и склонила голову набок, она уже не могла остановиться, слова хлынули из нее потоком.

— Как ты думаешь, почему я от тебя все это терпела столько времени? А? Твои вечные нотации, что у меня это не то и то не так? Потому что я жалела тебя. Понимаешь ты или нет? Я по своей глупости жалела тебя, с твоими необыкновенными оценками и невероятными талантами. Но кто дура-то на самом деле? А? И кто уродина? Кто из нас двоих на самом деле уродина?

Слеза медленно выкатилась из правого глаза Ингалиль. Она заморгала, чтобы стряхнуть ее, но ничего не сказала и не пошевельнулась. Сюсанна отступила назад и окинула ее презрительным взглядом:

— Я не дура, Ингалиль. И никогда дурой не была. У меня лучше оценки и по шведскому, и по английскому. И по истории. Ты сильнее только в химии и математике. Но скажи мне, пожалуйста, кому нужна твоя химия и математика?

Сюсанна молча смотрела на Ингалиль. Какая дылда! И до чего страшная! Жуткая уродина! Особенно когда вот так гримасничает, тужится запихнуть свой плач обратно. И хлюпает носом. Точно. Хлюпает! Сюсанна брезгливо поморщилась, повернулась и пошла прочь. Это поразило ее, но она ничего не могла поделать. Тело само приняло решение. Ноги все решили сами. Они пошли прочь, унося на себе оставшуюся часть Сюсанны. Но ей еще удалось оглянуться, не останавливаясь, и крикнуть:

— И мне наплевать на тебя, Ингалиль. Плевала я на тебя.

Ингалиль не ответила. Она стояла как черная тень, отвернувшись к морю.

 

~~~

Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится. Он глубоко вздохнул, сжал и разжал пальцы, тряхнул головой, так что волосы защекотали шею. Прямо перед ним стоял Никлас, он был бледен, и на верхней губе блестели капельки пота. Томми повернулся спиной, но было заметно, что он тоже напряжен, спина прямее, чем обычно, он застыл, не шевелясь. Позади него так же прямо стоял Пео, но не так неподвижно: он крутил в пальцах палочки, словно уже сидел за своими ударными, крутил не переставая, словно играл никому не слышную мелодию, его тело время от времени содрогалось, будто следуя какому-то только ему ведомому ритму. Один Буссе казался совершенно расслабленным — стоял, сунув руки в карманы с таким видом, будто думает о чем-то другом, и даже не пытался выглянуть из-за черных кулис.

— Ну, ни пуха, — тихонько произнес позади них Карл-Эрик. Никто не ответил, никто даже не посмотрел на него. Все ловили каждое слово ведущего. Майк — так его звали. У него была странная прическа, какой никто из них никогда раньше не видел — коротко подстриженный затылок и такая же короткая челка, а остальные волосы — до плеч, говорил он неразборчиво, и понять его английский было довольно трудно.

— Did I tell you that I love you? — выкрикнул он, и публика ответила воем.

Они играют первыми. А потом еще две английские группы. Две очень известные английские группы. Они уже поздоровались с ребятами из той, что выступала следом за ними. Рука Томми задрожала, когда он протянул ее Эрику Бердону, и Бьёрн тогда улыбнулся, такой же улыбкой, какой его самого одарил Томми еще в гримерке, перед репетицией. Теперь Томми сперва отводил взгляд, но потом напрягся и произнес что-то презрительное насчет фанеры. Никто не ответил, его реплика словно упала в пустоту, парни из «Энималз» уже отвернулись и заговорили между собой. Так ему и надо, паршивцу.

Бьёрн не имел ничего против фанеры. Во всяком случае, теперь, после прогона. Наоборот, он почувствовал облегчение оттого, что не надо петь так, чтобы было слышно, что микрофон и усилители выключены, а малый барабан прикрыт черной резиной. Единственное, о чем ему теперь надо думать, — чтобы петь точно так же, как на диске. С этим проблем не будет. Он всегда поет так же, как на диске. Но Томми осатанел — он не сможет выдать свое коронное соло, одну из своих концертных вариаций. Он ведь считает себя гением, музыкальным гением, и рассчитывал, что мир сегодня об этом узнает.

— …and here they are, all the way from Sweden…

Голос Майка утонул в оглушительном крике. Публика в хорошей форме. Вот сейчас, думал Бьёрн. Сейчас это случится.

Томми шагнул на сцену и поднял руку, приветствуя зрителей. За ним последовал Пео, нырнул за ударную установку и приветственно помахал оттуда палочками. Никлас и Буссе вышли следом, но Бьёрн чуть помедлил, дождался, чтобы они взяли гитары на изготовку, а потом поднял обе руки, сделал шаг вперед и поспешно улыбнулся публике.

— …and Bjorn Hallgren! — выкрикнул Майк.

Публика взвыла в ответ. Можно подумать, они знают, кто он такой.

Он держал отключенный микрофон у самого рта, так близко, что почти ощущал прикосновение холодного металла к губам. Он пел, но не очень громко, не настолько громко, чтобы кому-нибудь, кроме него самого, было слышно. Просто пел сам для себя. Мысль показалась занятной, она даже заставила его улыбнуться после первого рефрена, и публика ответила на его улыбку усилившимся гулом. Он опустил микрофон на несколько секунд, потом поднял и, полузакрыв глаза, скользнул взглядом по девушкам в первом ряду, девушкам, чьи лица все время меняли цвет вслед за лучом прожектора, все время меняющим цвет, и задержался взглядом на одной из них. Девушка мечты. Тоненькая белокурая девчонка с длинной челкой и в красном платье. Вот такую бы мне, подумал он и заставил себя отвести взгляд и смотреть прямо в камеру, парящую позади нее, и снова запел. Такую бы мне девчонку. Если мне вообще хоть кто-то нужен, если мне мало того, чтобы просто стоять на некотором удалении от них и видеть и ее, и сотню других… Взгляд снова скользнул на ее лицо, и она улыбнулась в ответ. Это была неуверенная улыбка, почти дрожащая, и внутри у него заныло от счастья. Секундой позже он забыл о ней. Повернулся в другую сторону и прикрыл глаза, но ощущение все длилось, вибрировало внутри, мурашки бежали по спине, и волоски на руках поднимались дыбом. Закинув голову назад, он прошелся взглядом по публике, стоящей у самой сцены, увидел темноволосую девушку, прикрывшую рот обеими ладонями, словно сдерживая крик, увидел длинного парня с очень длинными волосами, чуть не до пояса. Парень смотрел на него серьезным взглядом и кивал в такт мелодии, а может, просто кивал, чтобы показать одобрение. Он увидел, как другой парень, с полудлинной стрижкой «под пажа», такой же, как у него самого, поигрывает плечами, вверх-вниз, и вихляет бедрами, как девчонка.

Вот Томми выдал свое соло, короткое, то, которое на пластинке, и Бьёрн повернулся в его сторону, постоял, опустив микрофон и покачиваясь, словно на самом деле наслаждается шедевральной игрой этого придурка, прежде чем повернулся спиной к инструменталистам и запел снова. Он больше не слышал собственного голоса, вернее, именно его он и слышал, собственный голос в записи — но не тот, которым пел теперь.

Я зеркало, подумал Бьёрн и сделал шаг к рампе. Меня нет. Я — только их зеркало. Но мне это очень нравится. Вот теперь мне на самом деле все это очень нравится.

И вот все закончилось. Финал. Выход со сцены. Внезапно он уже стоял среди черных кулис и смотрел на сцену, и скорее слышал, чем видел, как публика, только что восторженно встречавшая его, встречает с еще большим восторгом Эрика Бердона. И не без причины. Это было нечто совсем иное, чем только что выданная ими жиденькая бренчливая попса. Это — музыка. Настоящая музыка. К тому же голос у Бердона был особенный. Такой же, как он сам, — плотный кряжистый парень с таким же плотным кряжистым голосом. Бьёрн шагнул вперед, задев кого-то локтем. Томми повернулся к нему с абсолютно ничего не выражающим лицом, без малейшего намека на насмешку или высокомерие.

— Черти, — сказал он, понизив голос. — Во дают, а?

Бьёрн кивнул:

— Да. Обалденно.

Кто-то положил руку ему на плечо.

— Ничего подобного, — сказал Карл-Эрик. — Вы гораздо лучше.

Бьёрн сделал движение, едва заметное движение, позволившее ему выскользнуть из хватки Карла-Эрика.

— Нет, — сказал он. — Неправда.

Рядом кивнул Томми.

— Нет, — произнес он с точно такой же интонацией. — Конечно неправда.

 

~~~

— Не притворяйся, — сказала вслух Инес себе самой. А в следующую секунду испуганно оглянулась. И разозлилась на себя. Движение такое же фальшивое, как мысль, которую она подумала, прежде чем заговорила сама с собой. Она ведь знает, что никто не мог ее услышать. На пирсе было пустынно. И пустынно было во всем Борстахюсене.

Так зачем же тогда она пыталась солгать себе? Зачем позволила себе подумать это «Где я?». Она ведь прекрасно знает, где она. В месте, где сто раз бывала, где загорала день за днем, неделю за неделей, пока Бьёрн и Сюсанна были слишком маленькие, чтобы самим ездить купаться в море. На пирсе в Борстахюсене — рыбацком поселке возле Ландскроны. Теперь зима, и вокруг темно, но не настолько, чтобы она не видела, куда идет, и пронизывающий ветер, и холод, но не такой, чтобы повернуть назад, к дому. Она лишь подняла воротник пальто и сунула руки под мышки. Лучше замерзнуть насмерть, чем вернуться домой.

Хотя и это тоже неправда. Она не собирается замерзать насмерть. Но намерена простоять тут столько, сколько нужно, чтобы перестать врать себе самой. Это наказание. Справедливое наказание. К тому же наказание, которое она и принимает, и приводит в исполнение с удовольствием. С упоением.

Уф! Что это с ней? Почему нельзя быть честной с собой? Разве она не была всегда честным человеком? Порядочным. Правдивым. Тогда какого лиха ради стоит она на ветру и лжет себе самой, глядя на черную воду, эту воду, которая то и дело перехлестывает через край пирса и растекается по асфальту. Домой идти, вот что ей надо. Домой, готовить ужин вечно голодному Биргеру и вечно недовольной Сюсанне и сидеть на диване перед теликом, смотреть то, что там показывают субботним вечером. Домой, чтобы потом сидеть и злиться на Биргера с его брюзжанием и бухтением и…

Любит ли она его? Нет. Никогда не любила.

Она закрыла глаза. Это честная мысль. Правдивая. Однако пришедшая в голову только сейчас.

А Сюсанна? Ее она любит?

Порыв ветра заставил Инес снова открыть глаза, она поспешно попятилась, отошла на несколько шагов. А потом заставила себя остановиться и не уступать. Заставила себя ответить.

Люблю ли я Сюсанну? Да. Пожалуй. Ее я все-таки люблю.

Инес опустила голову. Стала смотреть на свои сапоги. Черные, до блеска начищенные, кожаные. Тут же подумала о своих заледеневших ногах, в очередной попытке не думать о себе самой.

Итак?

Итак.

Почему Сюсанна сидела в кондитерской с этой девушкой? Гораздо старше ее. С восемнадцатилетней Евой Саломонсон. На этот вопрос есть, разумеется, только один неприятный ответ, зудящий и раздражающий и вызывающий одновременно сочувствие и зависть к Сюсанне. Еве нужно вовсе не общество Сюсанны. А Бьёрн. Вернее, его слава.

Инес фыркнула так громко, что сама расслышала, несмотря на ветер. Что заставляет людей так вожделеть славы? Казалось, эта безумная осень переменила Бьёрна, заставила его поверить, что он в самом деле тот, кем выглядит, словно все то, что понаписали о нем газеты, вынудило его захлопнуть все двери в прошлое, словно он родился заново, словно никогда…

Лицо возникло у нее перед глазами. Блестящие темные волосы. Белозубая улыбка. Короткие ручки, тянущиеся к ней. Маленький Бьёрн. Тот, что любил сидеть у нее на коленях, прижавшись головой к ее груди, и засыпал у нее на руках. Что он делает теперь? Вот в этот самый миг?

Эта мысль заставила ее чуть поддернуть рукав пальто и посмотреть на запястье, сознавая, что жест — дурацкий, бессмысленный, на грани вранья. Часы в такой темноте все равно не разглядеть, и она это знает, хоть цифры там и светящиеся. Толку от этого никогда не было. А к тому же какая разница, который час? Даже знай она время в точности до доли секунды, все равно ей не узнать, что делает Бьёрн именно теперь. Кроме того, что он находится в Лондоне. С Элси. Своей матерью. Настоящей матерью.

— Надо идти домой, — сказала она вслух сама себе и тут же поправилась: — Я должна идти домой.

Однако не сдвинулась с места, а продолжала стоять в рвущемся с головы платке и держа руки под мышками и смотрела поверх воды. Остров Вен лежал сгустком мрака между Швецией и Данией, и она разглядывала его такой знакомый силуэт. Как же там теперь, наверное, темно. Ни единого фонаря, только несколько мерцающих желтых огоньков — окна… Хотя… Один из огоньков двигался. Или нет? Да, точно. Кто-то шел к берегу с карманным фонариком. Она улыбнулась: кажется, она в мире не одинока. И на других берегах тоже стоят люди, тоже пытаются разобраться, что к чему.

Эта мысль заставила ее оглянуться на берег. В Борстахюсене вечер. В нескольких деревянных домиках светятся окна. Там по-прежнему живут рыбаки, на площадке возле пирса по пути сюда она видела сети, сохнущие на кольях. Ветер сдувал платок на затылок, ледяной холод пробирался в отвернутый рукав пальто, и это вынудило ее повернуть наконец к берегу.

Сколько ей идти до дому? Полчаса. Самое меньшее. Или сорок пять минут. Потому что ноги идти отказываются. И что она скажет, когда придет домой? Сможет она сказать, что стояла на пирсе в Борстахюсене, в такой час и в такую погоду, пытаясь перестать лгать самой себе? Нет уж. Она в точности знала, что будет, если она это скажет, Биргер начнет говорить, и говорить, и говорить, и через полчаса ее собственное воспоминание окажется уничтожено и заменено какой-нибудь его конструкцией. Возможно, чем-нибудь насчет того, что организм требует моциона, и поэтому она отправилась на такую длительную прогулку… Пожалуй. Звучит вполне занудно.

А что она приготовит на ужин, если ничего не купила на рынке? Тут же возникает образ — Биргер и Сюсанна сидят на кухне за столом, воздев ножи и вилки и уставившись на дверь. В полном бездействии. Разинув рот, как птенцы. В ожидании, что вот она придет и напихает им туда еды, как пихала всегда.

А я на них плюну, думает она и ставит ногу на площадку перед рыбацкими домиками.

Да. Именно это она и собирается сделать. Устала она от них. От обоих. Она сбежит.

Мысль была такая привычная и в то же время такая безумная, что Инес улыбнулась. Куда сбежит? Вопрос, конечно. Снова налетел ветер, хватая ее за пальто и трепля сзади, и она скорее ощутила, чем увидела, как прямо перед ней пляшет на ветру рыбачья сеть.

— Я должна идти домой, — снова сказала она вслух сама себе, однако остановилась и ухватилась за кол впереди. Ветер взметнул сеть и набросил ей на лицо. Она подняла руку и машинально отвела сеть прочь. Домой идти все-таки придется. Хотя и не хочется. Совершенно не хочется.

Тем не менее она, естественно, пошла в сторону дома. Даже проверила, висит ли сумка на плече так, как надо, поддернула двумя пальцами перчатки и подтянула их, взялась за оба конца платка на голове, проверяя, завязан ли он как следует, но дела это не меняло. Ей не хотелось идти домой. Это факт, причем такой факт, который она больше не могла игнорировать.

Теперь она уже шла по булыжной мостовой, и чуть впереди горел первый фонарь, от которого она по пути сюда пыталась спрятаться. Но теперь она прятаться не собирается, теперь она войдет в этот мутно-желтый световой конус, а потом шагнет в темноту по другую его сторону. Потому что теперь она — другая. Та, что все-таки призналась самой себе, что часть ее жизни завершена. Бьёрн ведь ушел. Навсегда. Он стал взрослым и знаменитым и поехал в Англию. Он встретится с Элси. И даже если и он, и Элси вернутся в Ландскрону, все равно ничего уже не будет так, как прежде. Он никогда больше не посидит у нее на коленях. Никогда не заснет, прижавшись к ее груди.

Значит, предстоит оставшаяся жизнь. Собственная. Инес не собирается тратить ее впустую. И не собирается позволять другим тратить ее жизнь. И существует единственная вещь на свете, о которой она мечтает, не считая невозможного — повернуть время вспять и вечно жить рядом с маленьким Бьёрном.

Есть взрослые люди, которые учатся в Лундском университете. Это она знает, пусть Биргер и ухмылялся, рассказывая об одном бывшем докере, который вдруг появился в гимназии со степенью бакалавра по химии и физике и пачкой студенческих кредитов, — это в сорок три-то года! — но Инес плевать на все ухмылки. Главное, в принципе такое возможно. Люди ведь так делают. А она почему не может? На мгновение перед глазами опять возникла картинка: она — доцент в трехкомнатной квартире в Лунде, — но Инес устояла перед искушением нырнуть в прежнюю фантазию. Так все равно не будет. Иначе, тысячами разных вариантов, но не так…

Придется мотаться туда-сюда на электричке. Понятно. Она могла бы ездить на лекции и семинары в Лунд несколько дней в неделю, а в остальное время сидеть дома и заниматься. Можно было бы устроиться в комнатке Элси наверху, на чердаке, эта комнатушка годами пустует, Инес только заходит туда время от времени вытереть пыль и пропылесосить. Можно вообще обставить ее заново. Выкинуть старую кровать и туалетный столик и купить бюро, настоящее, красивое бюро и датскую лампу с белым гофрированным абажуром…

Инес остановилась и закрыла глаза. Что она себе вообразила? Откуда она возьмет деньги на это бюро? Или на датскую лампу? Счет в банке — на имя Биргера, и самая мысль — что он снимет деньги, чтобы Инес купила себе бюро и лампу, — полнейшая нелепость. Он в жизни не снял ни эре с этого счета, наоборот, трясся над чековой книжкой, как дракон над своими сокровищами. Каждый месяц она вручала ему сотенную, которую он засовывал в бумажник рядом со своими сотенными, потом застегивал пальто и шел в банк класть их на счет. Странно, что сотенная, покинув бумажник Инес, тотчас переставала ей принадлежать. А принадлежала Биргеру. И от одной мысли попросить у него что-то или потребовать Инес делалось физически нехорошо. Она так и видела, как он поджимает губы, как он…

Презираю его, подумала она и открыла глаза. Я — женщина, которая на самом деле презирает своего мужа.

Она сама удивилась этому. И ощутила некоторую вину.

 

~~~

Он сидел в гостиной, но тут же встал, услышав, что она вернулась, и вышел в холл, встал в дверях в гардеробную и смотрел, как она снимает сапоги. Руки в карманах брюк. Очки для чтения на кончике носа. В лице некая скорбь.

— Привет, — сказал он, помолчав.

Отведя взгляд, она смотрела на полку для обуви, ища свои домашние туфли. Она всегда ходила дома в туфлях. Считала дурным тоном — ходить по дому без обуви. В одних носках, как Биргер.

— Привет.

— Где ты была?

Ей по-прежнему не хотелось на него смотреть, и она уставилась в зеркало. На свое бледное лицо. Некрасивое лицо. Нелюбящее лицо предательницы.

— Гуляла.

Он ответил не сразу, постоял, покачиваясь, и попытался улыбнуться:

— Я уж в полицию на рацию звонить собрался.

Она коротко глянула на него, протискиваясь мимо, и устремилась на кухню, не отвечая. Он пошел следом.

— Чтобы объявить тебя в розыск.

Ворвавшись в кухню, она схватила фартук и завязала, только тут почувствовав, как закоченели пальцы. Как она промерзла до костей. Теперь Биргер стоял в дверях кухни. Руки из карманов он вынул, теперь они висели вдоль туловища. Неуклюже. Он нахмурился:

— Что-то случилось?

Она отвернулась и открыла морозильник. Нарочно переспросила:

— Что?

Он кашлянул:

— Что-то случилось?

Она рылась в морозильнике. Ну и конечно, там обнаружились куски замороженной курицы для жарки. Вот ее на ужин и разморозим. Она плотно сжала губы — не отвечать! — прежде чем повернуться и посмотреть на него. Мой муж, подумала она. Эта фигура на самом деле мой муж.

— А где Сюсанна?

Он по-прежнему стоял в дверях, по-прежнему свесив руки вдоль тела, пока наконец не выпрямился, встретив ее взгляд, и не сунул их в карманы.

— Ушла куда-то. С Ингалиль.

Инес отвела от него взгляд, вскрыла упаковку из вощеной бумаги и высыпала ее содержимое на сковородку.

— Ага.

Накрывать на стол было рано, но ей пришлось открыть шкафчик и достать оттуда пару тарелок. Все, что угодно, лишь бы не смотреть на него.

Но когда она обернулась, Биргера в дверях уже не было.

Развод. Само слово было неприятное. Противное, как нестираное белье. Она никогда раньше об этом не думала. В этой кухне. И применительно к себе самой. Как о чем-то, что может коснуться ее и Биргера.

Но теперь, ставя кастрюлю с водой на плиту и отмеряя рис, она об этом думала. Примеривалась к самому слову. Пробовала на вкус. Вставляла в разные предложения.

Я хочу развестись.

Я бы хотела получить развод.

Прости меня, пожалуйста, дорогой Биргер, но я хотела бы получить развод.

Нет. Не годится. Она не сможет этого сказать. Это невозможно.

Потом кто-то вошел в дом. Сюсанна вернулась. Было слышно, как она роется в гардеробной, стаскивает сапоги и швыряет на пол, гремит плечиками, вешая куртку, и что-то бормочет, но не здоровается.

Опять недовольна. Как всегда.

Инес отвернулась к плите, помешала в сковороде смерзшиеся куски курицы, потом переключила на минимум и уставилась в стенку. Что будет с Сюсанной, если развестись с Биргером? И спустя мгновение отчетливо увидела, как они с Элси стоят молча и неподвижно, глядя в крохотную комнату, которая отныне станет их, и услышала делано бодрое щебетание Лидии за спиной: «Просто отлично! Тут вам будет просто отлично!»

Нет. Она не сможет развестись, если Сюсанна против. Никогда.

Накрыв на стол, Инес зажгла свечу и замерла с коробком спичек в руке, прежде чем сунуть его в карман фартука и крикнуть:

— Ужин готов!

Нет ответа. В доме было тихо. Очень тихо.

Запах от плиты шел соблазнительный. Тут не могло быть двух мнений. Курица получилась вкусная, но внутри у Инес саднило от ощущения вины за то, что с ужином получилось легко, слишком легко, и от самого этого ощущения разбирала злость. Ну почему она не имеет права на субботний отдых? Как все люди? Она позвала громче:

— Я же сказала — ужин готов!

Этого хватило. Было слышно, как Сюсанна моет руки в туалете и как Биргер складывает газету в гостиной. В голове шевельнулась колкость — надеюсь, он не переутомится, пока притащится на кухню! — но Инес тут же подавила ее, развязала фартук, повесила на место и уселась за стол.

Биргер явился первым. Не взглянув на нее, а устремив взгляд на еду, и потер ладони, как обычно, пробираясь к своему стулу. Инес представила, как она сейчас перегнется через нарядно накрытый стол и зашипит на него. Как кошка. Наверное, он это почувствовал, наверное, поэтому он глянул на нее и тут же опустил глаза. Следом пришла Сюсанна, она не взглянула ни на кого из них, только отвела прядь волос с лица и заправила за ухо.

— Привет, — сказала Инес.

Сюсанна выдвинула свой стул и села.

— Привет, — ответила она отсутствующим тоном.

Снова стало тихо. Инес разглядывала Биргера, пока тот, словно это само собой разумеется, первым накладывал себе еду. Наполнил свою тарелку, даже не посмотрев на Инес.

Я с ним справлюсь, подумала она. Я смогу. Надо только собраться с силами.

Сюсанна потянулась за рисом.

И с ней справлюсь. Это не так трудно.

Инес налила себе полный стакан молока, потом положила салфетку на колени и сказала:

— Я приняла решение.

Они замерли. Опустили вилки и наконец посмотрели в ее сторону.

 

~~~

— Ваше здоровье! — сказал Карл-Эрик. — Сочувствую.

Элси провела салфеткой по губам и подняла свой бокал:

— Да нечему сочувствовать.

Он склонил голову набок:

— Точно?

— Точно.

Карл-Эрик поставил локти на стол и подался вперед:

— Я обычно не хожу с ними. Иногда им надо отдохнуть от нас, взрослых.

Элси улыбнулась, но не ответила.

— Ведь на самом деле они же еще дети, — продолжал Карл-Эрик. — Младенцы. Между нами говоря. И тусовки у них довольно утомительные.

Элси по-прежнему улыбалась. Это была вежливая улыбка, улыбка со сжатыми губами, призванная скрыть чувства, а не обнажать их. Но видимо, несмотря ни на что, придется что-то сказать в ответ.

— Пожалуй, вы правы.

— А сегодня вообще будет кошмар…

Улыбка Эсли погасла. Карл-Эрик нахмурился и поднял руку в предупреждающем жесте:

— Но вам не о чем беспокоиться. Бьёрн никогда не напивается. Ни разу не бывало. И травки ни-ни. Это я точно знаю. Он надежный парень. Просто на редкость.

Элси снова затеплила улыбку. Сколько ей еще терпеть этого типа? Он что — собирается есть и закуску, и горячее, и десерт? И не улизнуть ли ей в таком случае, не дожидаясь десерта? Нет. Так нельзя. Она для этого слишком хорошо воспитана.

— Спасибо, — сказала она. — Приятно слышать.

Вид у него был довольный.

Еда была безукоризненна. Вполне. И ресторан — уютный, с клетчатыми скатертями и стеариновыми свечами в пустых винных бутылках. Напоминало скорее Париж, чем Лондон. Если бы не могучая официантка с туго налаченными волосами и громким смехом. Типичная представительница английского рабочего класса.

Карл-Эрик все говорил. Все, что требовалось от Элси, — это улыбаться, кивать и изредка вставлять вопрос-другой. Что было не так уж и просто, он говорил о неведомой ей реальности, про людей, о которых она никогда раньше не слышала. Правда, у нее имелся многолетний опыт бесед с мужчинами о вещах, ей незнакомых, и о людях, о которых она никогда не слышала. С другой стороны, она никогда не оставалась ни с кем наедине. И никуда не ходила с другими членами команды в количестве меньше трех. Никогда. И не сидела вдвоем с мужчиной в ресторане уже много лет. Сегодня — первый раз. Она вздрогнула. Неизвестно, сколько она пропустила из сказанного. Но совершенно ясно, чего избежала.

— Правда же? — сказал Карл-Эрик.

Она, моргнув, уставилась на него, но спустя мгновение совладала со своим лицом и снова улыбнулась. Она понятия не имела, о чем он говорит, но решила, что следует с ним согласиться.

— Пожалуй. Точно.

— Ну и отлично. Тогда я завтра все и устрою.

Боже! Во что же она вляпалась?

— Но…

Ее голос дрогнул. Карл-Эрик замер с бокалом в руке.

— Да ладно. Я только секретарше позвоню. Это же за счет фирмы, понимаете? А вам все равно надо домой, ведь так?

Домой? Он что, собирается купить ей билет домой?

— Да, но я не знаю…

Он отпил вина.

— Зато я знаю. Вы едете с нами.

Ага. Значит, все уже решено. Ей предстоит вернуться домой. Или по крайней мере в Швецию.

Поев, он достал сигару и тщательно обдирал с нее целлофан, пока официантка убирала со стола. Взгляд Элси устремился за окно. Там было темно. Асфальт блестел, когда мимо проезжала машина. Наверное, там дождь.

— А вы немногословны, — заметил Карл-Эрик и зажег сигару. — Как и ваш мальчик.

Элси выпрямилась, постаралась собраться.

— Я просто немножко устала.

— Но вы ведь будете десерт?

Вздох. Значит, все-таки еще и десерт. Снова вежливая улыбка.

— Если вы будете, то…

— Да я-то собирался. А женщины ведь любят десерт. Вот моя жена…

— Так вы женаты?

Карл-Эрик чуть скривился.

— Был.

Наступило молчание, оба избегали смотреть друг на друга.

— Ну так, — сказал наконец Карл-Эрик, — рассказывайте.

Элси настолько удивилась, что забыла улыбнуться.

— Рассказывать? О чем мне рассказать?

— Кто вы, — сказал Карл-Эрик. — Что вы сделали. Расскажите о своей жизни.

— Отца Бьёрна звали Йорген, — сказала Элси.

Нет. Она этого не говорила. Она же не могла этого сказать. Это невозможно.

Потом она не помнила, как это, собственно, произошло. Стоя в ванной отеля перед зеркалом и вынимая шпильки из прически, она пыталась вспомнить, но память отказывала. Мысль все время ударялась об эту фразу. Отца Бьёрна звали Йорген.

Она села за туалетный столик, держа в руке щетку для волос. Она не могла этого сказать. Не могла она произнести то, что до нынешнего дня не позволяла себе сказать ни единой душе. Ни Инес. Ни Лидии. Ни даже самому Бьёрну. А сказала Карлу-Эрику. Совершенно постороннему человеку.

Она поднялась, глядя на свое отражение. Оно не было красиво. Волосы обвисли. Тушь смыта. Помада съедена. Вид блеклый и водянистый, землистая кожа, землистые губы и поросячьи глазки, которые делаются тем уже, чем дольше на них смотришь. Брр. Она отвернулась и надела халат, погасила свет, прежде чем выйти из ванной, чтобы не видеть самой себя, но первое, что она увидела, войдя в спальню, было неясное существо в окне. Опять ее отражение. Она тут же подошла и задернула занавески, отвернулась, готовая заняться чем-нибудь дельным. Чем-нибудь, что прогнало бы все мысли.

Нет. Она этого не говорила. Она почти уверена. А если и сказала, то Карл-Эрик наверняка не услышал. В этом она была совершенно убеждена. Иначе он бы не смеялся и не шутил на обратном пути. И не поцеловал ее в щеку, прощаясь в фойе. Нет. Ей просто померещилось. А все из-за этого Матса. Это ведь он задал вопрос, который привел ее память в движение. Она затянула на талии пояс халата и огляделась. Чем-нибудь дельным, значит. Но чем? Одежда была разобрана и аккуратно развешана на плечиках в шкафу. Трусы и чулки — выстираны и висели в ванной на сушилке. Закрытый пустой чемодан стоял у стены. Туфли она вычистила еще с утра. Все три пары.

Отца Бьёрна звали Йорген.

Нет тут в номере радио? Нет. Явно нет. О телевизоре вообще речи не идет. Книгу, лежащую на тумбочке, она перечитала уже в третий раз, когда сегодня ночью не могла заснуть. Мерзкая книга. Совершенно мерзкая. Совершенно дурацкая история про обольстителя…

Обольщение. Именно это слово она применила потом к себе. Она думала о себе как о жертве обольщения. Но на самом деле ее особенно не обольщали. На самом деле он просто швырнул ее на газон. Ударил по лицу так, что кровь хлынула из носа. Схватил за горло с такой силой, что потом остались синяки…

Нет. Не думать так. Не помнить. Не заставлять себя вспоминать, как она… Нет.

Бесполезно. Она стояла посреди комнаты и ощущала, как все это происходит снова, как она идет по парку мимо пруда Свандаммен и рука Йоргена лежит у нее на плечах. Они оба шли молча, не произнесли ни слова, и мысли Элси бродили так же неторопливо. Мысли бродили вокруг школьного танцевального вечера, с которого она только что удрала. Йорген предпочел подождать ее в школьном дворе вместо того, чтобы зайти в зал, он стоял в тени под деревом, и вид у него был совершенно серьезный, пока она не пришла. Тут он улыбнулся своей широкой улыбкой, теплой и широкой улыбкой, которая принадлежала одной Элси. Мгновение она раздумывала, почему он не захотел пойти на вечер, почему он не хотел, чтобы их видели вместе, но спустя секунду уговорила себя, что он ведь на четыре года старше и ему, конечно, неинтересно общаться со всякими гимназистами. Не считая ее. Он хочет быть только с ней. Она положила голову ему на плечо, твид его пальто касался ее щеки, и она счастливо вздохнула. В ответ он крепче обнял ее за плечи.

В парке было темно. Темный осенний вечер. По ту сторону пруда светились огоньки в окнах вилл, но по эту сторону было темно. Не видно было даже водонапорной башни чуть в стороне, только внизу в парке горел фонарь. Как прекрасно! Она вздохнула, довольная. Она — девочка, которая гуляет в парке с мальчиком, даже нет — с молодым человеком, и все вокруг так тихо и исполнено покоя и красоты. И ей не надо думать ни о своем сумасшедшем папе и странной маме, ни о вечно недовольной сестре, которая только и знает, что ворчит и ворчит и ворчит, что бы Элси ни сказала и ни сделала, и сама не знает, почему ворчит. Но Элси знала почему. Зависть. В ней все дело. Инес завидовала сестре, завидовала, не зная чему — теперь, когда и на ней самой лифчик сидит почти так же плотно. Элси ни словом не обмолвилась ей про Йоргена. Она вообще ни словом не обмолвилась о нем ни единой живой душе. Он был ее тайной. А она — его. Но это была пылающая тайна, заставлявшая Элси сиять и трепетать и светиться. И они видели свет. Они чувствовали жар. Они видели этот свет и чувствовали этот жар и оттого завидовали ей.

Йорген сам захотел, чтобы это было так, с самого начала. Он сказал, что он у них в гимназии числится в списке на временное замещение и поэтому не годится, то есть совершенно никуда не годится, чтобы кто-нибудь видел их вместе. Поэтому они старались не попадаться на глаза, когда он приезжал в Ландскрону навестить родителей. Он ведь живет в Лунде. Изучает медицину и собирается стать врачом. А Элси, шепнул он с месяц тому назад, будет его маленькой докторшей…

Он хотел переспать с ней в тот вечер. Умолял ее об этом, почти заплакал, когда она молча покачала головой, даже схватил ее за плечи и легонько потряс, но она все равно смогла только сказать «нет». Потом она расстроилась и винила себя. Она должна была сказать «да». Он ведь любил ее. И она его любила. И не хотела, чтобы он мучился.

Наверное, он тоже подумал про тот вечер. Может, поэтому он вдруг обнял ее за плечи еще крепче и потащил ее на газон, по которому обычно не ходят, под большую иву. Она еще не облетела, Элси чувствовала касание ее листьев, когда он раздвигал ветки и что-то шептал, но она не слышала, что он шепчет, слышала только его голос и с закрытыми глазами видела ивовые листья, как они порыжели и высохли и начали скручиваться. Скоро они станут как старые гороховые стручки, подумала она и повернулась к нему, и улыбнулась, и представила себе, как он улыбается в ответ.

Но видимо, он не улыбнулся.

То, что произошло потом, помнилось кристально-ясно, хоть и не верилось, что это произошло на самом деле или что это правда был Йорген. Кто-то чужой схватил ее за волосы, и секундой позже она уже лежала на земле, на подстилке из ивовых листьев, они шуршали под ней, и какой-то миг это было единственное, что она сознавала. Шуршание. Секундой позже она почувствовала, как тот же чужой ударил ее по лицу. Горло сдавило — он схватил ее за горло обеими руками, так что большие пальцы сомкнулись у нее на шее. Ее собственные руки взметнулись и пытались разжать их, но не смогли, ей не хватило воздуха. Что-то потекло ей в горло — слизь? это слизь? — и заполнило его, так что она не могла дышать, что-то мягкое, теплое и соленое. Кровь! Это была кровь. И в тот же миг чужой, отняв одну руку, потянулся к ее юбке и, повозившись, закатал подол выше бедер, потом другой рукой накрыл лицо Элси, зажав рот и ноздри, и она замотала головой, пытаясь вывернуться, чтобы глотнуть воздуха, и тут же подумала о своих трусах, надеясь в глубине души, моля Бога, чтобы трусы у нее были в порядке, не застиранные и без менструальных пятен, а потом он в нее вошел. Разорвал. И они замерли оба и лежали неподвижно, а потом он вдруг поцеловал ее в шею и прошептал:

— Я люблю тебя, Элси. Я люблю тебя…

Это был голос Йоргена. Определенно это был голос Йоргена.

Потом он плакал. Плакал и просил прощения, лежа на ней, так тяжело, что Элси едва могла дышать. Но она все равно обняла его и прижала к себе еще крепче и лежала совершенно неподвижно, и щеки ее были мокры от его слез. Конечно же она прощает его. Она скажет это. Как только речь к ней вернется, она скажет это.

Но речь вернулась не скоро. Прежде оба поднялись, и Элси обнаружила, что потеряла туфлю, — босая нога провалилась сквозь сухие листья к черной земле и почувствовала ее холод, пальцы свело и согнуло, и Элси, задрав ногу и держась за ствол, наклонилась и стала нашаривать туфлю рукой. Вот она. От наклона закружилась голова, и Элси снова опустилась на землю и сидела, прислонившись спиной к стволу и развязывая шнурок, и ощущала, как холод пробирается сквозь пальто, сквозь юбку, сквозь ее мокрые трусы, превращая их в лед, пока она надевает туфлю и завязывает шнурки. Потом она поднялась, по-прежнему держась за дерево, и поправила остальную одежду, и скорее услышала, чем увидела, как Йорген повернулся спиной и застегнул ширинку на молнию.

В тот же миг мир застыл. На тысячную долю секунды вокруг них сделалось совершенно тихо, и тьма, которая только что была обычной осенней темнотой, сгустилась и стала черной, как бархат.

Я забеременела, подумала Элси. Вот в эту самую секунду я забеременела.

Только когда они стояли у ее подъезда, она смогла наконец заговорить. И Йорген ведь тоже ничего не сказал ей. Он только зажег сигарету и взял Элси под руку и вел, словно больную или калеку, которая не может идти сама, пока они не оказались на улице и не пошли в сторону ее дома. Тогда он обнял ее и прижал к себе.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он приглушенным голосом.

Она кивнула в ответ. Выставила одну ногу впереди другой.

— Точно?

Она опять кивнула. Они уже пришли. Элси уже видела свой дом. Йорген выкинул окурок и остановился перед полосой света из подъезда. Отпустил ее плечо и собрался что-то сказать, когда послышался голос:

— Элси? Ты?

Это была Инес. Она стояла в свете, падавшем из подъезда, и вид у нее был растерянный. Йорген тут же отступил глубже в тень. Элси шагнула вперед, посмотрела на сестру, на это второе издание себя самой. Берет, тщательно причесанные волосы. Тщательно завязанный шарф на шее. Туго затянутый пояс на плаще.

Невинна, подумала Элси. Она еще невинна.

— Это я.

И видела, как взгляд Инес устремился в тень, как он ищет Йоргена, и скорее догадалась, чем заметила, что тот повернулся спиной.

— Ты не пойдешь домой?

— Нет еще…

— Но…

Йорген шевельнулся у нее за спиной, она ощутила его нетерпение, и оно тут же стало ее собственным.

— Я сейчас приду. Скажи, что я туфли в школе забыла и пошла за ними. Ну, или еще что-нибудь.

Потом она отвернулась и ушла в тень, к Йоргену.

 

~~~

Бьёрн танцевал. Он обнял Кэролайн и прижал ее к себе, блаженно ощущая близость ее тела, груди, бедер, чуть выпуклого живота, ее щеку возле своей, ее дыхание в свое ухо. Откуда-то издалека донесся смех, смех Томми и пронзительный голос Пео. У него всегда такой пронзительный голос, когда выпьет, так хотелось поделиться этим с Кэролайн, если бы только он мог вспомнить, как будет «пронзительный» по-английски. Или если бы он мог заставить себя отпустить ее. Но этого он не мог. Он хотел держать ее в объятьях всегда, слиться с ней, стать ее сиамским близнецом. У нее было красное платье и длинная челка. И пахло от нее душистым мылом и какими-то духами.

— Сука, — заорал кто-то по-шведски. — Бля, да если бы Роббан…

Это был Никлас. Пьяный. Или обдолбанный. Один хрен.

Музыка закончилась, и Кэролайн высвободилась из объятий, улыбаясь Бьёрну. Он улыбнулся в ответ и схватил ее за руку. И не собирался отпускать до самого утра.

 

~~~

Раздался звонок. Элси вздрогнула и проснулась. Огляделась. Приглушенный свет маленького ночника, красный палас, литография на стене — домик под соломенной крышей. Прошло мгновение, прежде чем Элси сообразила, где она, и в это мгновение телефон зазвонил снова. Она схватила аппарат, прижала к уху черную трубку:

— Алло?

Молчание. Потом послышался вкрадчивый голос. Почти шепот:

— Элси?

— Инес?

— Да.

Снова молчание. Легкий страх шевельнулся внутри. Элси затаила дыхание.

— Что-то случилось?

— Да нет. Я только хотела…

Опять молчание.

— Да? — произнесла Элси.

Голос Инес сделался громче. Стал почти таким, каким она обычно разговаривала.

— Я просто хотела позвонить Бьёрну, спросить, как все прошло. Но он не отвечает. Тогда я попросила с тобой соединить.

— Да.

— И ты оказалась на месте.

Элси закрыла глаза. Прости ты меня хоть когда-нибудь, думала она. Прости за то, что я родила его. Прости за то, что отдала его тебе…

— Ну да. Бьёрн на какой-то вечеринке, — сказала она и с некоторым трудом выбралась из постели и встала по стойке «смирно» возле кровати. Сама не зная зачем.

— Ага.

Равнодушный голос. Как будто Инес все равно.

— Выступление отмечают.

Элси снова села на край кровати, провела свободной рукой по белой простыне. Вот сейчас можно будет снова лечь и спать. Крепко-крепко.

— А как все прошло?

— Выступление? Ну. Думаю, все было очень хорошо. Хотя им пришлось играть под фанеру.

— Что?

— Под фанеру. Поставили пластинку, а они делали вид, что играют и поют.

В трубке опять стало тихо.

— Как странно, — сказала Инес.

Элси улыбнулась черному бакелиту, но постаралась, чтобы в голосе улыбка не слышалась.

— Ну да. Пожалуй.

И опять молчание, потом Инес кашлянула там, в Ландскроне.

— А теперь он, значит, на вечеринке?

— Да.

— Без тебя?

Элси кивнула:

— Ну да.

— А что ты тогда делала сегодня вечером?

— Ужинала. С этим Карлом-Эриком.

— Хм.

Этот звук мог означать все, что угодно. Но Инес больше ничего не сказала.

— Я еду домой вместе с ними, — сказала Элси наконец, только чтобы прервать эту тишину. — Приеду в Ландскрону. Можно я поживу у вас, как обычно?

— Ну да, — сказала Инес. — Конечно. Какое-то время — пожалуйста.

Элси тут же выпрямилась:

— В каком смысле?

— Ну, твоя комната, — сказала Инес. — Просто я решила ее переделать. К осени.

Твоя комната? Элси понадобилась секунда, чтобы сообразить, о какой комнате речь. Комнатушка на чердаке с ободранной старой мебелью. Старая кровать из их детской в доме Лидии. Большая настольная лампа, стоявшая у них в комнате, еще в Гётеборге. Обломки прежней жизни. Она отвела прядь волос с лица.

— Я просто не знала, что это моя комната. Думала, это ваша гостевая.

— Ты единственный гость, который у нас ночует. Но я решила летом сделать там ремонт.

В голосе Инес появилось что-то новое. Незнакомая интонация. Робкая, но горделивая. Почти торжествующая.

— Ага…

— Там будет мой кабинет. Когда я начну изучать историю литературы в Лунде. Осенью.

Теперь она говорила отрывисто, как будто задыхалась. Элси, наморщив лоб, искала нужные слова. И нашла:

— Как здорово. Это ведь то, что ты хотела.

Молчание.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Правда?

— Абсолютно.

— Биргер тоже так считает. Говорит, теперь настало время сделать то, что я всегда хотела. Никогда бы не поверила, что он так скажет.

Теперь это был голос маленькой девочки. Удивленной и испуганной. Но Элси заставила себя говорить как раньше:

— Естественно, что он так считает.

Голос снова стал взрослым и немного печальным.

— Но где же ты станешь жить, если я займу твою комнату?

Элси пожала плечами. Думать об этом не хотелось.

— Разберемся.

Голос в трубке оживился. У Инес появилась идея.

— В доме Лидии есть свободная однокомнатная квартира. Как раз через стенку от нее. Сосед умер. Я могу с Бертильсоном поговорить.

— С кем?

— С владельцем дома, ты же знаешь. Он как раз там ремонт делает.

Элси скривилась. Хочет ли она снова жить в том доме? И быть соседкой Лидии? Нет, спасибо. Только не это.

— Спасибо, но…

— У тебя же есть средства. Теперь, когда Бьёрн сам себя обеспечивает. Теперь тебе не надо давать на него деньги.

— Знаю, но…

— И кстати, имей в виду, что с жильем теперь сложно. Однокомнатную квартиру найти не так просто. Чтобы и с ванной, и с нормальной кухней.

— Да, но…

— Да, вот и хорошо. Я поговорю с ним. Все будет отлично, вот увидишь.

Элси сидела не шевелясь уже после того, как положила трубку. Сна ни в одном глазу. Стало быть, у нее теперь есть квартира. Потому что этот домовладелец никуда не денется, если Инес и Лидия на него насядут. И ему придется сдать эту квартиру Элси, вне зависимости от того, хочет он или нет, да, пожалуй, независимо даже от того, хочет этого Элси или нет. Выбора у них нет, ни у Элси, ни у Бертильсона.

Собственная квартира. Дом. При чем тут Элси?

А чтобы стала как все. Человеком на якоре. Беглянкой, которая наконец нашла прибежище.

От этой мысли Элси шмыгнула носом и в следующее мгновение поняла, это на самом деле всхлип, что она вот-вот расплачется, — и тогда встала и потянулась. Глупости. С чего вдруг ей плакать из-за однокомнатной квартиры в Ландскроне? Квартира, в которой она остановится от силы пару раз в году. Она ведь не собирается списываться на берег. Все, что угодно, может произойти, но только не это. Большую часть года эта квартира будет пустовать — опущенные жалюзи и пыль, оседающая тихо и беззвучно, словно первый снег…

Когда в последний раз у нее был дом? Или хотя бы комната, которую можно было бы назвать своей?

Когда она училась на связистку. В Кальмаре. Восемнадцать лет назад. Или семнадцать.

Это была довольно уютная комнатка в цокольном этаже старой виллы. С отдельным входом. Нарядно обставленная — два кресла и кофейный столик. Плюс странный письменный стол, складной, который мог превращаться в шкафчик, когда надо было спрятать то, что ты пишешь. И кровать, прекраснее всех кроватей, в которых она спала прежде, кровать, в которой она проспала все первое воскресенье напролет… Да. Так и было. Она проснулась, когда уже было четыре часа пополудни, и это, как она поняла, было замечено, потому что маленький мальчик помчался через сад, едва она отдернула занавески, и закричал: «Мама, девушка проснулась!»

Так оно и было. Она вполне проснулась. Проснулась иной, не той, что легла спать вчера вечером. Другим человеком, забывшим все былое, которому Лидия, Инес и Бьёрн помнились лишь как смутные, с неясным обликом и характером персонажи какой-то повести, человеком, догадывавшимся, что когда-то еще и папа тоже имелся в этой повести, но уже не вспомнить ни как он выглядел, ни как звался, ни куда делся. И даже Йорген преобразился, пока она спала. Он больше не был ни великой скорбью ее жизни, ни великим предателем, ни даже лгуном. Он был выдумкой. Фантастической фигурой. Наполовину выдуманный ею, наполовину им самим. И помнить о нем не стоит. Надо забыть, что она попыталась раздобыть его адрес уже на другой день после того, что случилось в парке, что она хотела позвонить или написать ему, что папа умер, что он на самом деле умер как раз тогда, когда они держали друг друга в объятьях, хотя это было и не совсем точное слово для того, чем они занимались. Однако на медицинском факультете Лундского университета нет студентов по имени Йорген, сообщила секретарша довольно издевательским тоном. Представьте себе — ни одного. В телефонном же справочнике Ландскроны обнаружилось только три Вильхельмсона — водитель автобуса, вдова и адъюнкт, но никто из них слыхом не слыхал ни о каком Йоргене, в чем ее заверили все трое: вдова — весьма резко, водитель — равнодушно, а адъюнкт — с ноткой любопытства в голосе. И только на четвертом месяце, когда живот уже становился заметным, отчаяние — беспросветным, а миг признания и кары неумолимо приближался, она получила ответ на свои вопросы. В тот день она прогуляла занятия и поехала на поезде в Лунд. Это был неслыханный проступок, но необходимый, — проступок, суливший в некотором смысле облегчение, потому что Элси понимала: если узнают о прогуле, то узнают и про остальное. Час за часом бродила она по улицам, незнакомым, с домиками, каких никогда раньше не видела, и вглядывалась в незнакомых людей, пока вдруг не увидела знакомое лицо. Она остановилась, осмысляя увиденное. Йорген. Это ведь Йорген? Но он стоял в таком месте, где она совершенно не ожидала его увидеть. За прилавком в магазине мужской одежды. Магазине, к тому же называющемся «Вильхельмсон и сын».

Теперь, много лет спустя, она видится самой себе как персонаж комикса, вот она стоит перед той витриной, вытаращив глаза и раскрыв рот, с пузырем над головой. «Бэмс!» — написано на пузыре. Как всегда пишут в комиксах, когда мечты персонажа разбиты вдребезги. Но этот персонаж еще не знает, что он персонаж комикса, он считает себя живым человеком и потому открывает стеклянную дверь магазина и входит, по-прежнему, надо полагать, с разинутым ртом и направляется прямо к Йоргену. Просто чтобы убедиться, что это действительно он. Только чтобы услышать его голос. Чтобы разглядеть в подробностях выражение его лица, когда он увидит ее, первоначальное удивление, минутный стыд, поспешно подавленное желание удрать, торопливый взгляд в сторону и чуть влево, выдавший, что вон тот пожилой мужчина, помогающий покупателю примерить пальто, — его отец, — а потом, спустя всего мгновение, торжество в глазах, когда он вспомнил, кто на самом деле он и кто она, и созревший план, и распрямившаяся спина, и левая рука, протянутая через прилавок, эта левая рука, на которой блестело помолвочное кольцо. А потом улыбка, та недобрая улыбка, которую Элси узнала, потому что на самом деле уже раньше видела ее, не видя, и которая заставила ее попятиться, покуда Йорген наклонился вперед и спросил:

— Чем могу быть полезен юной даме?

Это был он. Это была его рука. Его губы. Его голос. И в течение одного мгновения, одного вздоха она увидела, почувствовала, поняла, что он опасен, очень опасен, что это самый опасный человек из всех, кто ей встречался в жизни, и что-то пробормотала в том смысле, что ошиблась, зашла не в ту дверь, простите, извините за беспокойство, и в следующий миг уже снова была на улице. И бросилась бежать. И бежала всю дорогу до вокзала, и продолжала бежать, когда приехала в Ландскрону, сквозь роддом и роды, и назад в Ландскрону, бежала все вперед и вперед в некой вечной панике, пока не добежала наконец до Кальмара и этой съемной комнаты и этой кровати, где наконец обрела забвение. Да, так и случилось. Йоргена больше не существовало Он только выдумка. Померещившееся ей чудовище. Он больше никогда не сможет причинить ей зла.

Но чего она так испугалась в тот день? Что, по ее мнению, он мог с ней сделать?

И теперь, много лет спустя, Элси обхватила плечи и снова села на кровать, и сидела так в собственных объятиях, баюкала себя, покачивая туда-сюда, пока не опомнилась — что она делает, как это выглядит, она же ведет себя как ненормальная.

— Идиотка чертова!

Это было шипение сквозь зубы. Она выпустила себя из собственных объятий и сморгнула влагу, выступившую в глазах только оттого, что Элси сидела много минут подряд и не мигая глядела в одну точку, — потом снова встала и постаралась вернуться в реальность. Она ведь не в Кальмаре. Она в Лондоне. Вместе со своим сыном. Сыном, который к тому же знаменит, которого девушки встречают восторженными криками, обладателем счета в банке и идеальной репутации. В общем, предметом гордости. А не стыда.

Стыд. Больше от этого слова увернуться не удастся. Придется признать. Она стыдилась своего сына. Стыдилась самого его существования. Сбежала от него. И боялась его, потому что это сын Йоргена. И только теперь, когда Бьёрну уже девятнадцать лет, до нее это дошло. И она закрыла лицо руками, прячась от себя самой, пока волны стыда накатывали на нее, одна за другой.

— Господи, — глухо простонала она. — Господи!

— Here? — спросил Бьёрн, когда такси остановилось около секционного дома из красного кирпича.

— Here, — ответила Кэролайн.

Повернувшись к нему, она улыбнулась такой притягательной улыбкой, что у него закружилась голова, и на какой-то миг он замер, пораженный, что человеческое существо может быть таким красивым, таким шелково-нежным, таким душистым…

— Please, — сказал он. — Не уходи. Не оставляй меня.

Она рассмеялась:

— Please what?

Это он перешел на шведский. И хорошо, наверное, ведь он не хотел, чтобы она узнала и поняла.

— Мы сможем увидеться завтра? — спросил он вместо этого по-английски.

Она улыбнулась шире:

— Сможем, конечно… Ведь мы уже договорились.

— А потом ты могла бы приехать в Швецию, я пришлю…

Она поцеловала его в щеку:

— Посмотрим. Поговорим об этом завтра.

Пытаясь справиться собой, он взял ее правую руку в свои и поцеловал кончики ее пальцев.

— До встречи, — сказал он.

— Да, — сказала она. — До завтра.

И вот она выскользнула из машины и поднялась на три ступеньки одного из парадных.

Путь обратно был длинным и приятным. За окнами машины было темно и очень тихо. Таксист казался тенью, широкой тенью, он не произнес ни слова, пока они снова не очутились в центре и вокруг не засверкали городские огни.

— «Стрэнд-Палас», вы сказали?

— Да, — сказал Бьёрн.

— Прекрасный отель.

— Да.

— Роскошный.

Наступило молчание, потом Бьёрн подался вперед и схватился за спинку переднего сиденья.

— Простите, а тот район…

Он слышал, как по-мальчишески звучит его голос. И таксист это услышал, это чувствовалось по интонации, с которой он ответил:

— Где та девушка живет?

— Да, что это за район?

Таксист пожал плечами:

— Трудно сказать, на сегодняшний день. Раньше я сказал бы, что это обычный район, где живет средний класс, а теперь… Толком даже не знаю.

— Ага…

Таксист сбавил скорость.

— Там часть домов перестроили. Сделали там квартиры, маленькие квартирки для молодежи…

Бьёрн не удержался:

— Думаете, она в таком живет?

Таксист снова пожал плечами.

— Не имею представления, — сказал он. — Но она очень ничего. Просто очень!

— Уу! Lover Воу!

Бьёрн оглянулся — он стоял у стойки администратора. Ключ от номера уже лежал на ладони. Буссе как раз вышел в фойе, он брел, чуть покачиваясь, а Пео, шедший следом, вытянул руку вперед и держал ее в паре сантиметров от его спины.

— Вернулся все-таки, — произнес он, обращаясь к Бьёрну.

— Ну да, — сказал Бьёрн. — А остальные где?

— А хрен их знает, — сказал Пео. — Мне как-то насрать. Мне спать пора.

Буссе отступил вбок и проговорил заплетающимся языком:

— Но какого хрена…

Пео глянул на него:

— И ему спать пора.

Бьёрн, подняв брови, кивнул в сторону Буссе:

— Может, помочь?

— Ну давай, — сказал, поколебавшись, Пео. — Спасибо.

Буссе плюхнулся на красный диван, пока Пео брал ключи, и закатил глаза, но тут Бьёрн наклонился над ним и сказал:

— Пошли. Пойдем наверх.

Буссе захлопал глазами, потом самостоятельно поднялся, встал перед Бьёрном, положил руки ему на плечи и с трудом выговорил:

— Как ты, бля, только умудряешься?

Бьёрн улыбнулся:

— Что умудряюсь?

— Да всех телок. Как ты, бля, умудряешься?

Улыбка Бьёрна погасла.

— Не твое собачье дело, — тихо проговорил он. — Совершенно не твое собачье дело.