Лед и вода, вода и лед

Аксельссон Майгулль

Весенний свет и тьма

 

 

~~~

Инес открыла глаза. Солнце пробивалось сквозь полуоткрытые жалюзи и рисовало полосы на красном одеяле, тонкие светлые полоски с острыми краями. Она лежала неподвижно и рассматривала их, заставляя себя дышать в такт с Биргером. Он спал за ее спиной. Это был чуткий сон, который прервется от одного движения или покашливания, но Инес не двигалась и не кашляла. Ей хотелось, чтобы Биргер продолжал спать, хотелось, чтобы это время принадлежало только ей.

Который час? Еще нет шести. Она чуть отодвинула одеяло и потянулась.

Биргер вдруг забормотал во сне, словно что-то доказывая, но она не поняла, что он сказал, потом он вдруг вздохнул и захныкал. Инес улыбнулась. Какое счастье, что Биргер не видит снов…

Хныканье нарастало и превратилось в жалобные стоны, пронзительные, готовые вот-вот перейти в плач или разбудить его самого, если она не прекратит их, поэтому она повернулась и чуть пихнула его в плечо. Этого хватило. Кошмар покинул его, Биргер повернулся к ней спиной, чмокнул пару раз губами и сглотнул, прежде чем погрузился в такой глубокий сон, что Инес даже не слышала его дыхания. Тем лучше.

Сегодня тридцатое апреля — канун праздника Вальборг, значит, короткий рабочий день. Только половина обычного количества юных фиф получит сегодня новые знания об искусстве уборки, стирки и затыкания рта мужику жратвой. Инес улыбнулась, глядя в потолок, и потянулась еще раз. Всего месяц до конца семестра. Самый последний ее месяц в качестве школьной учительницы. Через несколько лет она вернется в школу как минимум адъюнктом шведского и английского, а то и преподавателем. Сказать вслух о последнем, правда, она не решалась. Потому что был риск, что Биргер, готовый к компромиссу и поддержке, почует в ней конкурента, а этого Инес совершенно не хотелось. Теперь, во всяком случае. Сперва ей надо выстоять в других битвах.

Но в одной из таких битв она уже выстояла и победила. В прошлую субботу Элси наконец перебралась в свою новую квартиру. Стала соседкой своей матери вместо того, чтобы быть жиличкой у своей сестры. Два месяца Элси ждала окончания ремонта и еще два месяца ходила из угла в угол и страдала по поводу всего, что надо закупить, чтобы жить на новом месте. Сырный нож и диван, зеркало и занавеску для ванной, обеденный стол и кастрюли… Не говоря уже о шторах. Инес глубоко вздохнула, так глубоко, что ровный сон Биргера на мгновение пресекся, и пришлось лежать не шевелясь и дожидаться, пока он снова погрузится в свои несуществующие сновидения…

Наверное, именно шторы наконец заставили Элси сдвинуться с места и тот факт, что Инес от полного отчаяния сама их сшила и повесила. Элси стояла рядом и все время возражала, но Инес отвечала все резче, так что в конце концов до Элси, похоже, дошло, что сестра в самом деле ждет ее отъезда. Вот тогда Элси наконец купила себе ту кровать и уехала. Отчего все вздохнули с облегчением.

Хотя на самом деле, наверное, так думать несправедливо. Элси ведь совершенно незаметно взяла на себя часть забот Инес, хотя никто не видел ее за работой. Все вещи вдруг оказались выстираны, выглажены и висели в шкафу, все углы пройдены с пылесосом, вся мебель протерта от пыли и отполирована. И те несколько раз, а точнее сказать, три, когда Бьёрн приезжал домой, Элси всячески стремилась дать ему побыть наедине с самим собой. Она общалась с ним за едой, не больше и не меньше, чем обычно. В точности как Инес, которая тоже общалась с Бьёрном только за едой. И никогда при других обстоятельствах. Ни единого раза он…

Нет. Сейчас про это не думать. Как и о про то, что Сюсанна сегодня поедет в автобусе с Бьёрном, что она в свои едва исполнившиеся пятнадцать поедет с ним в трехдневное гастрольное турне, а потом поездом вернется в Ландскрону. Аж из самого Эстеръётланда. Да еще в обществе этой Евы Саломонсон, Бьёрновой… Кем бы она ему ни была. Нет. Лучше думать о своей новой комнате на чердаке, которая стоит теперь пустая и покинутая и дожидается, когда Инес наконец приведет ее в порядок. О стенах, которые она выкрасит в белый цвет, что бы там Биргер ни говорил, будто бы нельзя красить прямо по обоям. Сегодня сразу после обеда и займемся. Инес повернулась и посмотрела на будильник. Уже почти шесть. Наверное, надо вставать. Наверное, надо прямо сейчас сходить наверх, прежде чем ставить кашу, и посмотреть, что к чему… Да. Правильно.

Она отогнула одеяло и очень осторожно спустила ноги на пол, потом мгновение сидела неподвижно, вслушиваясь в дыхание Биргера. Нет, не слышно. Она встала, взяла свой халат со стула, потом тихо-тихо открыла дверь и прошла на цыпочках в холл, потом так же тихо ее закрыла и пошла к чердачной двери. Ее тоже удалось открыть абсолютно бесшумно, а потом закрыть с обычным легким щелчком.

Вот. Теперь она в своем собственном мире. На пути к своей собственной комнате.

Никто в семье не знал, что комната уже существует, полностью готовая и обставленная, в голове у Инес, никто не знал, что она в любой миг, когда захочет, может их покинуть, — что она и делала, раз за разом, — что она устремляется туда в мечтах по сто раз на дню, пока готовит еду, или моет посуду, или едет на велосипеде на работу и домой, что это только видимость, будто она сидит с остальными за обеденным столом; на самом деле она взбегает по лестнице, проходит по неструганому чердачному полу и распахивает дверь в комнату, где книги аккуратно расставлены на полках, а маленькая белая лампа струит уютный желтоватый свет, в комнату с обтянутым заново старым плетеным креслом — оно стоит уже практически готовое на чердаке, она проводит ладонью по хлопчатой ткани в синюю клетку, проходя мимо, — и бесконечно прелестным бюро, на котором в ряд лежат остро отточенные карандаши. Своя собственная комната!

Она нажала на ручку и открыла дверь, потом постояла на пороге, оглядывая комнату, такую, какой та выглядела теперь. Не настолько совершенной, как в мечтах. Но это пока. Сегодня начнется преображение. Она стащит это коричневое покрывало с кровати Элси и свяжет в большой узел старое постельное белье, она скатает ковер — вытертую старую дешевку из родительского дома Биргера, и сорвет наконец эти цветастые занавески и выкинет в мусорное ведро. Потом вытащит всю мебель на чердак, расстелет на полу газеты и начнет красить, прямо по старым серо-зеленым обоям. Уже куплена отличная краска, густая, как сметана, краска, которая наверняка закроет все эти цветочки пятидесятых годов. Комната будет белая. Белее белого.

И больше у Элси не будет места в доме у Инес. Никогда.

Она переступила порог и села на край кровати, огляделась. На березе под окном появились сережки, крохотные зеленые листочки поблескивают в утреннем солнце. Это как знак — добро пожаловать! Инес поджала ноги, оперлась о стену и почувствовала, как расслабляются плечи. Ее комната. Впервые в жизни у нее появилась своя собственная комната.

Биргер, естественно, пытался этому помешать. Поначалу одобрительно кивал и поддерживал, чтобы потом начать постепенно громоздить проблему на проблеме. А из окна там не дует? И как там вообще с утеплением — не будет ли холодно? Или слишком жарко? И не слишком ли неудобно будет сидеть на чердаке? Вот, скажем, телефон зазвонил — тогда ведь придется бежать с третьего этажа на первый, чтобы ответить. Может, ей лучше держать свои книги в шкафу в нижнем холле, а заниматься за обеденным столом на кухне? Ну, к примеру. А если ей настолько необходим письменный стол, то она может иногда пользоваться его столом… Он, кстати, совершенно не имеет возражений. Ни малейших. И зачем столько возиться и перетягивать старое плетеное кресло? В гостиной стоят три гораздо более удобных. Почему не сесть в них и почитать, если уж так надо сидеть именно в кресле?

Она выстояла. Впервые в жизни. Победила Биргера не словами и доводами, а одной только силой своего безразличия. Она просто поворачивалась к нему спиной, когда он долдонил за обеденным столом, склонялась над книгой, когда он повышал голос, слегка улыбалась и пожимала плечами, когда он шел за ней и зудел. И наконец он сдался и замолчал, две недели он не говорил ни слова о ее кабинете. Что совершенно не означало, что он принял его как данность. А значило лишь, что он вырабатывает новую стратегию. Что, в свою очередь, означало, что он ни за что на свете не должен узнать о деньгах. Деньгах Элси.

Инес обхватила плечи руками, скривилась. Она что, украла деньги? Может ли расцениваться как кража то, что она положила деньги Элси в другое отделение своего кошелька? Деньги, которые Элси сочла нужным давать на еду, пока жила в доме Инес и Биргера. Нет. Никак нельзя назвать это кражей. Инес ведь сама покупала каждую картофелину и скатывала каждую тефтелю на протяжении этих четырех месяцев, она искала скидки и распродажи и стала даже печь хлеб дома, чтобы хватило хозяйственных денег. Кроме того, она откладывала часть своей зарплаты. Не говоря о том, что продолжала ходить в старом обтерханном пальто вместо того, чтобы купить новое, — она вообще-то даже побывала в магазине и присмотрела себе новое, которое могла бы купить, если бы не откладывала денег, спросила цену и переложила всю сумму в потайное отделение кошелька.

Она стояла в тесном туалете и считала свои деньги. И это было поведение воровки. Честному человеку подобает сидеть за столом на кухне и раскладывать сотню к сотне, десятку к десятке, чтобы все было видно. Но она не могла себе позволить такую беспечность. Потому что знала: едва Биргер увидит деньги, как они станут его. Не то чтобы он когда-нибудь такое говорил, наоборот, это ведь были их общие накопления, она должна это понимать, но она должна понимать и то, что они ведь не могут позволить себе дорогих датских ламп и старинных бюро. А занавески? Чем плохи те, что уже висят в той комнате на чердаке? А? Она ведь там заниматься собирается, а не интерьер разглядывать?

Трусость. Вот как это называется. И мелочность. Она — трусиха, которая ведет себя мелко, позволяет себе врать, действовать тайком и заводить собственные секреты, которая притворяется жизнерадостной, открытой и доверчивой, а на самом деле — пуглива, замкнута и подозрительна. Она закрыла глаза. Не думать об этом сейчас. Нет, она будет думать о том, как там внутри будет красиво. О том бюро, которое она видела в антикварном магазине и дала за него сотню задатка. И о той дорогой датской лампе с белым гофрированным абажуром, которую она уже купила и очень незаметно поставила позади старых стульев на чердаке. Шторы она купит в Копенгагене, когда наступят летние каникулы. Она отправится в Magasin du Nord и только укажет рукой… Два с половиной метра вон того, пожалуйста!

Один раз она там уже побывала. Однажды перед пасхальными каникулами она, можно сказать, заставила Элси поехать с ней в Копенгаген. Этот день начинался довольно уныло — серым небом над Эресунном, запотевшими бутербродами с сыром на пароме и немотой между Инес и Элси, словно нараставшей с каждой минутой, немотой, из-за которой Элси беспрестанно отводила в сторону взгляд, а Инес трещала без умолку. Они никогда не могли говорить о самом главном, им по-прежнему было нечего сказать друг другу, поэтому Инес приходилось болтать ни о чем, и она это делала, покуда все слова вдруг не кончились посреди разговора. Элси сперва не заметила, что сестра умолкла, она стояла, держа пакет с занавесками под мышкой, и смотрела в сторону, а потом вдруг бросила взгляд на Инес:

— Ты пообедать не хочешь?

Инес кивнула. Она была так измучена собственной болтовней, что не смогла даже выговорить «да».

— Я угощаю, — сказала Элси.

И они молча сидели в ресторанчике друг напротив друга, но спустя секунду после того, как официант поставил перед ними датские бутерброды, Элси вдруг замерла с вилкой и ножом в руках и, подняв глаза и пристально посмотрев на Инес, спросила:

— Как у него жизнь, по-твоему? На самом деле?

Инес не могла ответить, несколько мгновений она искала привычную ложь, которая сделала бы Элси больно и напомнила ей, что если она и мать Бьёрна, то и Инес тоже, но иначе и глубже, но так и не нашла этих слов, только сидела и смотрела прямо перед собой.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Понятия не имею.

И так оно и продолжается до сих пор. О Бьёрне можно прочитать в любой газете, кроме того, он звонит каждую неделю, а время от времени навещает их, а сейчас спит в комнате прямо под ней, но Инес, которая была его матерью с четырехмесячного возраста, понятия не имеет, как у него жизнь. Она замотала головой. Не надо думать об этом. Она больше никогда не будет об этом думать.

А будет думать о своей комнате. Своем собственном кабинете.

 

~~~

Бьёрн стоял на пороге кухни и тер кулаком правый глаз. Как ребенок. Совсем маленький ребенок.

— Доброе утро, — пробормотал он.

Биргер что-то буркнул в ответ из-под утренней газеты, но Инес обернулась, она была уже одета и причесана и улыбалась той особенной улыбкой, которая предназначалась только Бьёрну.

— Доброе утро! Завтракать будешь?

Волосы у него всклокочены, под халатом — только футболка и трусы, и никаких признаков умывания или принятого душа, но это она вообще не комментирует. Будь на его месте Сюсанна, все было бы иначе — попробовала бы она сесть за стол неумытая, в ночной рубашке и халате. Шума, крика и ругани не оберешься. Но Сюсанна — не Бьёрн, и ей, естественно, нечего рассчитывать на такой же прием, как он, — ни тут, дома, ни вообще где бы то ни было.

— Что, не с той ноги встала?

Бьёрн протянул руку и потрепал Сюсанну по голове, усаживаясь за стол. Она чуть отшатнулась, словно уворачиваясь:

— Отстань!

Он тут же улыбнулся. Это вознаграждение, своего рода благодарность за то, что она по-прежнему видит в нем обычного старшего брата. Но ей нельзя заходить слишком далеко, сердить его по-настоящему, поэтому она так же поспешно улыбнулась в ответ. Инес появилась возле Бьёрна с кастрюлей каши и лучезарной улыбкой:

— Ты ведь хочешь каши?

Судя по выражению легкого отвращения на его лице, каши он не хотел, однако кивнул:

— Да, спасибо. И кофе.

Инес улыбается еще шире:

— Будет сделано.

Самое противное — что она сегодня такая радостная. Еще бы, счастье-то какое, Бьёрн дома. Рехнуться! Да только не Инес сегодня поедет с ним в гастрольном автобусе «Тайфунз» — сперва в Несшё, потом в Мьёльбю и Линчёпинг, а потом в Норчёпинг. В турне. Маленькое, конечно, всего трехдневное, но все-таки турне.

Ради этого ей пришлось месяц уговаривать и уламывать родителей, но, разумеется, вовсе не ее уговоры и упрашивания привели в конце концов к тому, что Инес и Биргер уступили, а то, что Бьёрн потрудился замолвить за нее словечко. Она стояла тогда в холле рядом с Инес и слышала его голос в телефоне, сочащийся из трубки тоненьким ручейком — ручейком, заставившим и ее, и Биргера, и Элси стоять совершенно тихо и смотреть на Инес, крепко прижавшую черную трубку к уху. Бьёрн был убедителен. Конечно же он за ней присмотрит. Само собой. И в гастрольном автобусе у них, естественно, никакого алкоголя или марихуаны. И если они так ужасно беспокоятся насчет того, что может случиться с Сюсанной за какие-то несчастные три дня, то они должны по идее жутко беспокоиться за него самого, а он пока что не замечал…

Он так и не договорил последнего предложения, что оказалось очень действенно. Это заставило Инес опуститься на стул, пока она искала взглядом Биргера, смотрела на него очень странно, совершенно пустыми глазами, и несколько секунд он тоже стоял с отсутствующим лицом, торопливо крутя головой и поглядывая на Элси, неподвижную, оцепеневшую, и вот Элси с видимым усилием кивнула, этот кивок передался Биргеру и наконец пришел к адресату в виде реплики Инес.

— Да, — сказала она тонким голосом. — Но мы ведь полагаемся на тебя, Бьёрн. Конечно. Так что ладно, пускай едет.

А на Сюсанну они не полагались. Это было очевидно. За неделю до отъезда и Инес и Биргер начали ее обрабатывать. Не курить! Не пить! И — хм, хм — не ходить ни с кем в номер! Что они думали, интересно? Что из Норчёпинга она приедет курящей беременной алкоголичкой? Она все-таки не настолько дура.

Биргер сложил «Ландскрона-Постен» и посмотрел на свои часы. Это был сигнал, ежеутренний сигнал, что пора в школу. Сюсанна подняла свою чашку и допила какао, потом набрала воздуха, подыскивая какую-нибудь другую интонацию, иную, чем та, с какой она обычно говорила в это время дня.

— Моя сумка в гардеробной, — произнесла она. — Пожалуйста, не забудь ее…

Это прозвучало умоляюще. Слишком умоляюще. Бьёрн поднял взгляд от своей тарелки с наполовину съеденной кашей, вид у него был немного растерянный.

— Чего-чего?

На секунду мир дрогнул. Он забыл! Забыл, что обещал ей и Еве разрешить поехать с ними на гастроли. И теперь они не поедут. А он сейчас найдет повод…

— А, ну конечно, — сказал Бьёрн. — Конечно. Я просто забыл.

Сюсанна сидела выпрямившись и смотрела на него не отрываясь. Чтобы загипнотизировать.

— В четверть первого. У гимназии. Ева там будет.

Бьёрн схватил «Ландскрона-Постен» и кивнул, но на Сюсанну не посмотрел.

— Конечно. Автобус там остановится.

Сюсанна не отпускала его, она присосалась к нему взглядом и пыталась жестко подчинить его своей воле.

— Точно?

Бьёрн раздраженно поморщился:

— Точно. Да не волнуйся ты так.

Биргер ушел первым, как обычно. Он встал, надел пиджак, чмокнул, как полагается, Инес в щеку, чуть сжал плечо Бьёрна, потом взял ключ от велосипедного замка и вышел. Инес металась по кухне, убирая со стола и разговаривая беспокойным тоном. Бьёрна ведь, когда он доест, не затруднит убрать сыр в холодильник? А может, он проследит, чтобы Сюсанна не потеряла билет на поезд? Может, он и за ее деньгами последит, чтобы не потерялись, — а если потеряются, то, может быть, он будет так добр и за нее заплатит? Ох, господи, времени-то уже сколько! Ей надо спешить, и Сюсанне надо спешить. До свиданья! И она скрылась за дверью.

Но Сюсанна еще не закончила разговор с Бьёрном, она вернулась в кухню, застегивая молнию на парке.

— Значит, в четверть первого, — повторила она. — Не забудешь?

Бьёрн рылся в карманах халата, ища сигареты, нашел смятую пачку «Джона Сильвера» и принялся копаться в ней. Неужели закурит дома? В кухне Инес?

— Да не беспокойся ты, — сказал он, сунув сигарету в рот. — Не волнуйся так.

И, чиркнув спичкой, зажег сигарету.

На улице казалось, что уже суббота, хотя был только четверг. Сюсанна ухватила свой портфель и пошла, щурясь от солнца, а когда опустила глаза, то увидела свою обувь. Ботинки на «манной каше», старые и пыльные. В автобусе надо будет снять их и надеть белые сапожки, на которые она сама накопила, подрабатывая по несколько часов в неделю в магазине фру Саломонсон. Очень красивые. И модные. Такие модные, что Инес и Биргер прямо ужаснулись, когда она им показала.

Она поспешно глянула на часы. Без двадцати восемь. Надо дойти до телефонной будки за пять минут, чтобы успеть накраситься. Она всегда там останавливалась на пути в школу, чтобы нарисовать себе лицо, достойное сестры рок-звезды. Это было не менее важно, чем выучить уроки на отлично. Чтобы никто не мог сказать, что сестра у Бьёрна немодная, но чтобы никто не мог сказать и другое — что она так примоднилась, что забросила учебу. Наоборот. Семестр она должна закончить лучше, чем Ингалиль, по всем предметам.

За пять месяцев они не перекинулись друг с другом и словом, хотя учились в одном классе. Сюсанна игнорировала ее, делала вид, что Ингалиль не существует, время от времени невзначай скользила по ней взглядом, но тотчас отворачивалась, стоило той посмотреть ей в глаза. Если честно, Ингалиль осталась совсем одна. Никто из других девочек не подходил к ней на переменах, и она стояла в одиночестве у забора, уткнувшись носом в книжку, и притворялась, что целиком поглощена чтением, никто по доброй воле не садился с ней за один столик в столовке и не протискивался в душевую кабинку после физры. С другой стороны, никакой открытой злобы к ней тоже не было, никто не дразнил ее и не подкалывал, и когда она обращалась к кому-нибудь из одноклассников, ей в ответ тут же улыбались. А рожи корчили, только когда она отворачивалась.

Наверное, ее это расстраивало. Трудно сказать. Сюсанна урок за уроком разглядывала ее со спины, благо сидела сзади от нее через две парты, и подмечала некие косвенные признаки. Ногти Ингалиль были теперь так обкусаны, что кончики пальцев казались распухшими, она поправилась, на животе появились складки, к тому же она перестала стричься и мыть голову. По крайней мере, такое возникало впечатление, иногда она приходила в школу с такими засаленными волосами, что виднелись борозды от расчески. Но в остальном было не похоже, что она особенно удручена. Наоборот. Она перестала ходить в юбке и завела себе джинсы. Поначалу каждый понедельник они бывали чистенькие и наглаженные, даже со стрелками, так что в классе ухмылялись и поднимали брови у нее за спиной. Она, видимо, это заметила, потому что в очередной понедельник джинсы были чистые, но совершенно неглаженые. А на прошлой неделе она вылезла из своего старого уродского зимнего пальто и напялила парку военного образца. Зеленую, разумеется, и явно заказанную по почте со складов Министерства обороны, что, в свою очередь, означало, что ее папаша вернулся из «сушилки» и забухал по новой. Парку совершенно очевидно раньше носил кто-то другой, он затянул шнурки так, что она теперь стала похожа на надувной шарик, но Ингалиль этого, естественно, не поняла. Зато нацепила значок Национального фронта освобождения Южного Вьетнама с золотой звездой и надписью «НФО для вьетнамского народа». Откуда она только его взяла? Группы НФО были в других городах, Сюсанна читала об этом в газетах, но не в Ландскроне. Она подняла брови при виде этого значка, проходя по школьному коридору, и насмешливо повела головой в сторону Магган, одной из девчонок, которые вечно за ней таскались. Магган посмотрела на значок, но явно не въехала, судя по всему, даже не знала, что такое НФО, а у Сюсанны, естественно, не было особого желания ее просвещать. Она отвернулась и вошла в класс. Магган потом целый день подлизывалась. Как будто испугалась. Смешно даже.

Сюсанна вздохнула, вытащила зеркало из портфеля, поставила на полочку в телефонной будке и стала выдавливать тональный крем на кончики пальцев. Оливковый. Новый цвет. Здорово, что на свете есть Ева. И здорово, что она так щедро раздает пробники из магазина. Самой Сюсанне никогда бы не хватило денег на тональный крем, и тени, и подводку, и тушь для ресниц, и пудру, и помаду, притом что ей все это совершенно необходимо. Нельзя же разгуливать по-прежнему, в обычном своем виде, среди других обычных девчонок! Надо быть красивой, более чем красивой, самой красивой, раз уж ты — сестра Бьёрна. Ну, двоюродная сестра. Ходить ненакрашенной в будние дни означало разрушить некое волшебство, окружавшее Бьёрна, а значит, окружавшее и ее тоже, а иногда ощущавшееся даже вокруг Биргера и Инес. Не говоря уже об Элси. Она была им окутана, казалось, на ее плечах — сверкающая мантия, заставляющая весь город оборачиваться и глазеть на нее. Она ведь мама Бьёрна. Настоящая мама, а не запасная, как Инес.

Сюсанна сделала шаг назад, тряхнула головой и посмотрела на свое отражение. Бледно-розовые губы. Подведенные глаза, с тонкими стрелками, указывающими на виски. Ставшая ровной кожа светло-бежевого оттенка. Красиво. На самом деле красиво. Она сложила зеркальце и сгребла пробники в портфель, потом повернулась и открыла дверь телефонной будки. Да так и застыла.

Ингалиль как раз проходила мимо. Ингалиль с растянутым в глумливой усмешке ртом — черной чертой на белом лице. Ингалиль, которая не поздоровалась, только едва скользнула взглядом поверх Сюсанны, и тут же одним прыжком нагнала парня, который уже успел обогнать ее на два шага.

Хенрик. Парень из параллельного класса. Неряха и ботан, который никогда не бреет пух над верхней губой.

Вот Ингалиль с ним поравнялась. Вот размашисто вышагивает с ним рядом. Вот повернулась к нему, заблестела глазами, что-то сказала и улыбнулась. В какую-то тысячную долю секунды она метнула взгляд в сторону Сюсанны, а потом наклонилась и что-то шепнула, и этот шепот заставил Хенрика поспешно оглянуться и посмотреть в том же направлении. Он пожал плечами и рассмеялся.

Сюсанна неподвижно стояла в дверях телефонной будки и смотрела на них. Ингалиль вымыла голову, белые кудряшки дрожали и переливались, словно нимб. И теперь она смеялась. Хохотала звонко и пронзительно.

 

~~~

Щелчок дверного замка. И вот она ушла. Все трое наконец ушли.

Бьёрн откинулся на реечную спинку стула, уставился на серые кухонные шкафчики и слушал, как опускается тишина. Ни гула проезжающей машины не доносилось с улицы. Ни звуков радио от соседей. Никто не смеялся. Было тихо.

Если закрыть глаза, то можно на секунду-другую обмануть себя, что все иначе, что ты — простой гимназист третьего класса, сидящий в самой обычной кухне, обычный коротко стриженный парень, который сейчас поднимется к себе, натянет нормальные вельветовые брюки и только смущенно рассмеется при мысли о клетчатых штанах из шотландки, самый что ни на есть обыкновенный ученик, который скоро, всего через месяц, получит белую студенческую фуражку в награду за три года добросовестной зубрежки, а потом поступит в…

Он открыл глаза и глубоко затянулся сигаретой. Ха, и куда бы он, интересно, поступил, будь он и в самом деле этим стриженым парнем, который всегда учит все уроки? И пожал плечами в ответ. Без понятия. Без малейшего. И ведь так было всегда. Он же никогда не знал, чего хочет. Знал только, чего не хочет.

Как раз теперь он точно знал, чего не хочет. Идти наверх и принимать душ. Не хотел надевать эти попсовые штаны в шотландскую клеточку. Укладывать дорожную сумку. Не хотел, чтобы его забирал гастрольный автобус «Тайфунз». Не хотел, чтобы Ева и Сюсанна ехали в этом автобусе вместе с ним. Хотел бы не слышать голоса Томми, а также Пео, Буссе и Никласа. Хотел бы никогда больше не оказываться со всеми ними в тесных гримерках этих долбаных парковых эстрад. А больше всего на свете не хотел он стоять на сцене и петь одно и то же из вечера в вечер.

Упоение первых месяцев прошло. Гастрольные турне стали повседневностью, и притом довольно унылой. Быть Бьёрном Хальгреном казалось уже совсем не так увлекательно, в том, что все тебя узнают, уже не было ничего приятного, вой девчонок на концертах уже не доставлял удовольствия, а возможность выбрать себе любую из них — особого вожделения. Но он все равно это делал, все равно он почти после каждого концерта брал с собой какую-нибудь девушку в автобус или в гостиничный номер и кидал ей палку. «Кидал палку» было наиболее точное выражение. И тем не менее он делал это, вечер за вечером, ночь за ночью, хотя бы для того, чтобы подразнить Томми, а заодно и Буссе, Пео и Никласа, чтобы увидеть черную зависть в синих глазах Томми, когда Бьёрн поворачивался к самой красивой из всех красивых девчонок, табунившихся вокруг них, и улыбался своей неотразимой улыбкой. У него всегда было право первого выбора. Потому что это ведь он Бьёрн Хальгрен. Только он один.

В их автобусе теперь отчетливо запахло недовольством. Томми жаловался на все и всех, а поскольку Томми жаловался, то жаловались Буссе, Пео и Никлас. На то, что слишком жарко или слишком холодно. Что слишком далеко от кафешки до кафешки по дороге. На паршивые гостиницы, не говоря уже о сценах, на которых приходится выступать. Грузовая платформа на Центральной площади в Алингсосе. Нет, что ли? И какая-то самодельная хреновина в спортзале Арвидшаура. Ходит ходуном под ногами, того и гляди вообще провалишься между этими досками. Не говоря уже об этой новой песенке, которую им Карл-Эрик навялил, это вообще отстой редкостный. С какого бодуна он вдруг вообразил, что тем, кто правда слушает «Тайфунз», нужны песни со шведским текстом? А? И вообще пора бы подумать о качестве. Музыкальном качестве. Потому что они это делают не только ради денег, хоть так и можно подумать, глядя, как некоторые…

Бьёрн перестал отвечать на скулеж Томми. Вместо этого он отворачивался и принимался смотреть в окно автобуса, сидел совершенно молча и неподвижно, никому не показывая своего лица. Притворялся, что не слышит, хотя, естественно, слышал каждое слово и замечал каждую колкость, пытался заставить себя думать о другом, правда, без особого успеха. Думать теперь было трудно, малейший шум, голоса, любые звуки глушили каждую попытку. Только когда становилось совсем тихо, он мог встретиться с самим собой.

Как жизнь?

Не очень.

Да знаю.

Ничего уже не прикалывает. Все превратилось в один долгий четверг.

Угу.

И ведь Томми прав, хоть я никогда и не признаюсь, что это слышал. Я ведь на самом деле не особо музыкален. Могу петь, но не умею слышать музыку так, как Томми. Не понимаю ее. Во всяком случае, так, как он.

Да. Только, может, в этом-то и фишка.

Как это?

Ты такой же, как те, кто слушает. Они ведь тоже не особенно музыкальны. Раз уж слушают вас. Тебя.

Да ладно!

И какая разница, музыкален ты или нет? Ты не поэтому в «Тайфунз».

Не сволочись!

Ты самый красивый во всей Швеции. Как написали в письме в редакцию «Векку-Ревю».

Точно. Ой бля.

Но Кэролайн так и не приехала. Несмотря на всю твою красоту.

А если бы она приехала, что-нибудь изменилось бы?

Нет. Вряд ли.

И ты ведь даже не тоскуешь по ней.

Неправда.

Правда. Просто хочется того, что не можешь получить. Как обычно.

О'кей. Я не тоскую по Кэролайн. Но я тоскую по совершенно обычной жизни. Чтобы в школу ходить. Книжку читать. Репетировать с «Мунлайтерз».

И этого не получится. Из школы ты ушел. А книжки… Давай, попробуй. Послушаем, что на это скажут ребята в автобусе и как тебе это понравится. А «Мунлайтерз», кстати, не хотят с тобой репетировать. Так они говорят, во всяком случае.

Знаю. Завидуют.

Не только. Дело, может, еще и в том, что…

Бьёрн мотнул головой, отмахиваясь от этого голоса, и вдавил окурок в недоеденную кашу. Он все-таки не шизик. Просто ему немного одиноко. Вздохнув, он окинул взглядом кухню. Устал он, вот что. Надо просто собраться, сделать глубокий вдох и, как обычно, вспомнить все то хорошее, что у него есть. У него же есть собственная квартира, ну, правда, однокомнатная, просто комната с встроенным душем и мини-кухней в задней части виллы Карла-Эрика, но все-таки собственная квартира, обставленная на собственные деньги. А у кого в Швеции есть собственная квартира в девятнадцать лет? Да почти ни у кого. Кроме того, у него есть банковский счет, которым управляет Биргер, и сумма эта растет с каждым исполнением и каждой проданной пластинкой. Скоро, это Биргер сам недавно сказал, Бьёрн сможет пять лет учиться, не беря студенческого кредита, и Бьёрн тогда кивнул в ответ и сказал, что это здорово, нет, не просто здорово. А потрясающе. Хотя на самом деле то была в некотором смысле ложь, он сам понял, едва сказав. Поскольку днем, когда он начнет учиться, должен стать день его провала, день, когда он признается себе и другим, что он больше не поп-икона. А что такое вчерашние поп-иконы? Это бывшие. И скоро он станет самым молодым бывшим на свете. Ведь движение вниз уже началось. Пока едва заметное, но он это видит. Совершенно отчетливо. Им уже никогда не занять первой строчки в «Десятке хитов». Через год «Тайфунз» закончатся. Останутся в прошлом. Станут воспоминанием.

Он уже знал ту двойственность, которую ощутит, когда тот день наступит. Не то чтобы он станет горевать, что больше не кумир. Наоборот. Он устал быть кумиром. Устал от глазеющих зевак. Устал от царапающей, раздирающей и лапающей толпы спятивших телок, от их визга и воя. Устал от хихикающих малолеток, что заливаются краской и чуть не падают в обморок от смущения, прося автограф, точно так же как устал трахаться с девицами, с которыми потом не о чем даже поговорить, девицами, которых он выбирал не только чтобы позлить Томми, но и потому, что был под кайфом от виски и косяков, от всего того, что по неписаному закону о кумирах должно потребляться ими после каждого выступления. Устал от фотографов, указывающих ему, как держать голову и под каким углом повернуть руки. Устал от всей этой херни.

С другой стороны, он боится позора. Позор может сломать его. Позор, что на него перестанут глазеть. Что фотографы повернутся в другую сторону. Что новые малолетки будут смотреть на него, не узнавая, а те, старшие девчонки, скривятся, услышав его имя. Бьёрн Хальгрен! Yesterday's news. Позор, что ни одна, ни единая вменяемая девчонка не захочет переспать с бывшим, который даже выпускных экзаменов не сдал. Который может очутиться в вечерней школе вместе с телками, умудрившимися залететь в гимназии, и парой старых придурков, мечтавших об образовании, как о рае земном. Да, блин… Перспективка!

А Ева эта самая.

Бьёрн тряхнул головой и встал, взял тарелку с недоеденной кашей и стал убирать со стола. Эта Ева, естественно, исчезнет, когда его слава рассеется как дым, но тут на самом деле жалеть не о чем. Иногда он вообще ее побаивался, сам не понимая почему…

С чего вообще она вообразила себя его девушкой? Он что, сказал или сделал что-то такое, что позволило ей так считать? Нет. Конечно, он переспал с ней пару раз, еще в начале, сразу после того, как «Тайфунз» попали в английский рейтинг, а потом она просто прицепилась как репей. Встречала на вокзале, когда он поездом вернулся из Стокгольма, причем так и не сказала, как она узнала, что он приедет именно этим поездом. Звонила ему в гостиницы и пансионаты в далеком Норланде, и только смеялась в ответ, когда он спрашивал, откуда она знает, что он именно здесь. Не говоря уже о том вечере в феврале, когда она постучала в дверь его квартиры в Сольне, — в понедельник, а по понедельникам они как раз не играли. Когда он открыл, она стояла на пороге с абсолютно ничего не выражающим лицом и только в следующий миг расцвела белоснежной улыбкой и смеющимся голосом объяснила, что ей просто неудобно было не навестить его, раз уж она оказалась в Сольне. Ей надо кое-что закупить в магазине, но сейчас она два часа свободна. Можно войти?

У него ушло два месяца, чтобы выяснить, откуда у нее информация. Оказалось, секретарша Карла-Эрика раз в месяц посылала список всех планируемых гастролей «Тайфунз» с указанием забронированных гостиниц Инес с Биргером, и потом его вешали на доске для записок на кухне, так что маленькая сестренка Сюсанна, хотя по виду не такая уж и маленькая, легко могла переписать его и передать Еве. Если только Ева сама не заглядывала время от времени на эту кухню вместе с Сюсанной, быстренько списывая адреса и телефоны.

Но в то же время надо признать, что, видимо, он и сам поощрял ее. Отчасти. Ну, по крайней мере, не сказал напрямую, что она его больше не интересует, а ограничился тем, что промямлил что-то про «Бильджурнал» и Карла-Эрика и что, мол, он, Бьёрн, не может, не имеет права появляться на людях с девушкой, и она рассмеялась в ответ и сказала — пусть так, ведь главное — она знает то, что знает, — и это лишило его дара речи. Что такое она знает? Но вместо того, чтобы спросить, он привлек ее к себе и поцелуем заставил замолчать, а потом кинул очередную палку, причем втайне отомстил этой Еве, представляя, будто на ее месте — Кэролайн, вечная волшебная Кэролайн его мечты.

Он снял посудную тряпку с крана и провел по столу, потом замер и посмотрел в окно. Светило солнце, но было так безветренно и тихо, что распускающийся сад казался нарисованным. Ни малейшего движения. Ни пролетающей птицы. Ни ветерка в кроне березы. Ни одной бабочки, порхающей в напрасных поисках раскрывшегося цветка.

Он не знал, откуда вдруг взялся этот псалом у него в голове. Появился, и все.

— «Утро золотое, — запел он, — озарило дол…»

Он замолчал, улыбаясь сам себе, и повесил тряпку обратно на кран, потом снова сделал вдох и продолжил петь. «Божьей добротою…» И улыбнулся опять, себе и любимому псалму своего детства, улыбнулся, вспомнив, как в восемь лет поднял руку и сказал, что его, именно его он хочет спеть, когда учительница воскресной школы спросила, какой именно псалом дети предложили бы для утренней молитвы. Номер 521. И учительница улыбнулась и кивнула, а потом пошла и села за орган.

Как мучительно хотелось туда! Снова стать тем маленьким щуплым мальчиком, хоть он и знал, чего это будет стоить, потому что ничего не было просто и ясно уже в то время. Но все равно тянуло туда, к улыбающимся глазам Инес и успокаивающему ворчанию Биргера, к тому классу и щуплому мальчику, который никогда не мог понять, что думают другие мальчики… Он провел рукой по лицу, сморгнул. Что он о себе возомнил? Разве сейчас он понимает, что думают другие? Парни и девушки. Инес и Биргер. Ева и Сюсанна. Не говоря об Элси. Тут уж точно хрен чего поймешь. Как вообще устроен человек, сбежавший от собственного ребенка?

Элси перестала для него существовать с тех пор, как они вернулись из Лондона. Все его детские мечты увяли и исчезли. Оттого, что она просто находилась рядом, расхаживала по этому дому, ела с ним за одним столом, сбегала с чердака в халате, она словно уменьшилась в его глазах. И ей было наплевать на него, это ясно, она только сидела за этим обеденным столом и улыбалась своей бледной улыбкой, не говоря ни слова. Никогда не спрашивала, как он себя чувствует или как у него вообще жизнь. Ни разу не зашла к нему в комнату и не присела на край кровати поговорить. Ни разу не предложила как-нибудь вдвоем, только мама и сын, отправиться на пароме в Копенгаген — просто погулять, как обычные люди, и чтобы сразу не набежала бы толпа визжащих телок. Никогда не просила разрешения зайти к нему в Сольне и, естественно, ни разу не позвала к себе в новую квартиру. Только скользила вокруг бесплотным улыбающимся привидением, тенью, которая могла бы кое-что объяснить, но не сказавшая ни слова о том, что правда важно. Как? Например. Кто? И почему? Главное — почему.

Он замер, опять присел за обеденный стол сгорбившись, но тут же расправил плечи. Он ей противен. Это точно. И ему противна эта старуха. Он всхлипнул и провел рукой под носом, а потом с силой тер глаза. Черт, как же щиплет. Кажется, он заболевает. На миг привиделось, как он лежит в постели простуженный с температурой у себя в детской, как кто-то приоткрывает боком дверь и проскальзывает внутрь с подносом. Элси? Нет. Инес. Нет. Другая женщина, существо, которое одновременно Инес и Элси…

Никогда!

Он ударил кулаком по столу и поднялся, задвинул стул под стол, набрал в легкие воздуха. И снова запел. Ту же песню. Тот же псалом.

Потому что хотелось уйти от этих мыслей. Уйти от Элси. Уйти от Инес. Уйти от всех и вся. И вернуться в то место, которого никогда не было и которого больше нет.

Элси замерла, едва положив руку на калитку, и мгновение стояла неподвижно, глядя на свои белые пальцы, схватившиеся за черное железо, прежде чем наконец решилась и толкнула ее. Ведь нет же никаких оснований вот так стоять и колебаться. Ведь у нее есть полное право войти в дом сестры, даже если вдруг сестры нет дома. Там ведь сын Элси. И кто смеет сказать, что у нее нет права навестить собственного сына?

Сад красовался перед ней в розовых лучах солнца. На форзиции набухли почки, некоторые уже выпустили тонкие желтые язычки, но угрюмый рододендрон своих стиснутых почек разжимать пока не собирался. Несколько белых галантусов склонили головки над рабаткой, а позади них лиловый крокус тянулся к солнцу и уже изготовился открыть свои лепестки. Трава изумрудно сияла, земля на рабатках черно лоснилась от влаги. Весна. Наконец-то пришла весна.

Калитка, звякнув, закрылась за спиной, и Элси снова остановилась. Я жила в этой красной кирпичной вилле еще пару недель назад…

Но теперь она живет не здесь. А в маленькой серой однокомнатной квартире на Санкт-Улофсгатан, через стенку от собственной матери. Своей очень тихой матери. Вечер за вечером Элси сидела не шевелясь и прислушивалась к звукам из квартиры Лидии, но так ничего и не слышала. Ни голосов по радио. Ни музыки. Ни даже стука каблуков о паркет… Однако так и не посмела встать, выйти на лестничную клетку и позвонить к ней в дверь, а, наоборот, сама делалась все тише и все неподвижней. Вчера Элси вообще ничего не делала, не читала, не стирала, не готовила, только сидела на краешке своей кровати совершенно неподвижно и слушала тишину, покуда сумерки постепенно просачивались в окно и превращались в темноту. Если честно, она даже не разделась и не почистила зубы, когда наступила ночь, просто сняла туфли, забралась под покрывало, свернулась калачиком и уснула…

Ничего хорошего в этом не было. Это она и сама сознавала, сидя там на кровати. Были же вещи, которые она должна была сделать. Написать письма в несколько пароходств, например, и дать о себе знать, вдруг кому-то где-то нужна радистка. Повесить первую картину на стенку. Приготовить что-нибудь в какой-нибудь из своих новых сковородок и кастрюль. Она собиралась это сделать и хотела это сделать, однако не сделала. Просто сидела и смотрела на стену перед собой.

Наверное, поэтому утром она сразу проснулась с мыслью, что такого больше не повторится. Она не может себе такого позволить. И, решительно раздевшись, ринулась в ванную, встала под душ, такой холодный, что зубы застучали, а потом увидела собственный повелительный взгляд в зеркале. Одевайся. Свари кофе. Выпей его. Выйди. Поговори с Бьёрном, пока он не уехал на гастроли. Расскажи все. Вернись. Напиши письма во все эти пароходства. Устрой так, чтобы что-нибудь произошло. Что-нибудь хорошее. Что-нибудь, что разбило бы злые чары. Что-то, что сделало бы тебя той, кем ты однажды была, кем ты должна была быть, кто ты есть на самом деле.

Она стала другой. Это правда. За те десять дней, что прошли с переезда в эту ее маленькую персональную геенну, одиночество успело ее исковеркать, изувечить и переменить до неузнаваемости. После того торжественного ужина в первый вечер в сверкающей, только что отремонтированной кухне Лидии она встречалась с матерью всего трижды. Раз на лестнице. Другой — когда спрашивала у нее разрешения брать по утрам утренние газеты из ее ящика. Третий раз она позвонила в дверь матери, спросить, не надо ли ей чего-нибудь купить, потому что Элси собралась за продуктами. Не надо, ответила Лидия. Она предпочитает делать свои покупки сама и надеется, что Элси все правильно понимает. Они же взрослые люди. Самостоятельные. Независимые.

Потом Элси шла в магазин ссутулившись, но не замечала этого, пока не увидела своего отражения в витрине. Она окинула согбенную фигуру презрительным взглядом, прежде чем сообразила, что это она сама. И все-таки ей понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с силами и выпрямиться. Уйти в море, подумала она. Надо опять уйти в море… Но мысль не удержалась в голове и ускользнула прочь прежде, чем Элси вернулась домой, и когда она наконец сидела у себя на кухне, мысли уже не было. Оранжевый тетраэдр с молоком стоял возле мойки у раковины, но понадобился почти час, чтобы встать и убрать его в холодильник.

Но сегодня все иначе. Сегодня она сделала то, чего не могла много дней. Приняла душ. Сварила кофе. Выпила его. Вышла из дому, не бросив испуганного взгляда на дверь Лидии и не посмотрев на часы — ушла Лидия или еще нет. И сегодня она усядется напротив Бьёрна на кухне у Инес и пробудет с ним наедине, долго — дольше, чем когда-либо прежде. Они поговорят друг с другом. Элси наконец ответит на вопросы, которые он никогда не задавал. И это будет хорошо. По-настоящему хорошо.

Она успела взбежать на три ступеньки, пока снимала перчатки, потом подняла руку, чтобы позвонить, но остановилась. С какой стати ей звонить в дверь? Пару недель назад она входила и выходила, когда хотела. Рука опустилась и легла на дверную ручку, тяжелую черную дверную ручку с мягкими очертаниями, всегда привлекавшими Элси чем-то таким, что невозможно сформулировать для себя и рассказать другим. Нажав, она открыла дверь. Дверь распахнулась, и Элси уже собиралась крикнуть бодрое «Привет!», но так и застыла на месте, открыв рот. Слушая.

Он пел. Бьёрн стоял на кухне и пел. И пел он псалом.

— Привет! — все-таки крикнула она и подумала, что прозвучало это вполне обычно и бодро, но постояла в гардеробной чуть дольше, чем необходимо. Теперь в доме было совершенно тихо, никакого движения не доносилось с кухни. Мелькнула картинка: Бьёрн опустился на пол, он лежит там теперь, испуская последний вздох. Она выпрямилась — какая невероятная глупость! — и отогнала картинку прочь, торопливо проведя рукой по волосам. Велела себе двигаться легко и плавно, словно чтобы убедить самое себя, что она совершенно спокойна, а затем сделала шаг в холл. Бьёрн вышел из кухни в то же самое мгновение, глубоко засунув руки в карманы бордового халата и ошарашенно моргая:

— Ты?

Элси поправила сумку на плече и попыталась улыбнуться:

— Ага.

Стало тихо на мгновение, достаточно долгое, чтобы Элси успела расслышать незаданный вопрос. Что ты тут делаешь? Бьёрн первым справился с растерянностью, что-то блеснуло в его глазах, но тут же спряталось, он запахнул халат, завязал пояс и улыбнулся с некой учтивой любезностью. Точно она чужой человек.

— Хочешь кофе?

Элси кивнула, но молча. Бьёрн снова сунул руки в карманы и пошел на кухню. Элси тихо скользнула следом. Моих шагов не слышно, подумала она. Надо было, наверное, взять с собой туфли, туфли на крепких каблуках, чтобы не красться в одних чулках…

Нарядная кухня Инес, как всегда, сияла чистотой, хотя в раковине стояла немытая посуда от завтрака. Герани выстроились в ряд на подоконнике, оловянное блюдо с красными яблоками красовалось на обеденном столе поверх наглаженной льняной дорожки, служившей скатертью. А на магнитной доске для записок висела, как обычно, гастрольная программа Бьёрна рядом с расписанием Сюсанны и старой открыткой, которую она сама когда-то прислала с Ямайки. Элси кашлянула.

— Я просто зашла попрощаться, — сказала она.

Бьёрн не обернулся. Он был целиком поглощен тем, что наливал в кастрюлю воду для кофе.

— Опять уйдешь в море?

Голос его звучал как всегда и все-таки чуть иначе. Что-то в нем появилось новое, но Элси не могла определить, что именно. Отодвинув стул от стола, она села.

— Нет. Пока нет. Но ты же уезжаешь на гастроли.

Он поставил кастрюлю на плиту, по-прежнему стоя спиной к Элси.

— Да-да. Но это только три дня.

— Но ты ведь потом сюда не вернешься?

— Нет, конечно. На той неделе мы несколько раз играем в Стокгольме. А потом начинаем репетировать для следующего диска. Булочку хочешь?

— Нет, спасибо.

Снова стало тихо. Элси наклонилась над сумкой и подковырнула тонкую полоску кожи, наверное, она когда-то намокла, поэтому теперь покоробилась и задралась. Элси туго скрутила ее в другую сторону, пытаясь расправить. Бьёрн вдруг захлопнул шкафчик с такой силой, что она подняла глаза, по-прежнему не отпуская кожаную полоску.

— У тебя все хорошо?

Где-то снаружи каркнула ворона, но в остальном было тихо. Бьёрн не ответил, хотя не мог не услышать. Он стоял к ней спиной и варил кофе. Элси повторила вопрос, но более испуганным тоном:

— Как ты? У тебя все хорошо?

Он повернулся, и несколько секунд они смотрели друг другу прямо в глаза. У Бьёрна глаза были темные и блестящие, кожа гладкая и белая, как слоновая кость, длинные сверкающие волосы, подстриженные «под пажа» — до самого ворота халата. Какой же он красавец, вдруг подумала Элси. Неужели и Йорген был такой же красивый? И немедленно сморгнула, прогоняя эту мысль.

— Спасибо, — сказал он. — Все замечательно.

Новые нотки в его голосе сделались отчетливее. Он опять повернулся спиной, взял кофейную чашку, а потом поставил перед ней так решительно, что блюдце задребезжало. Элси сидела неподвижно и ждала, что он принесет чашку и себе, но он этого не сделал, только принес кофейник и налил ей кофе, спросив:

— Молока?

Она покачала головой. Бьёрн постоял рядом с кофейником в руках, потом отвернулся и поставил его обратно на плиту. Прислонился к мойке и скрестил руки на груди. Он смотрел на Элси, сузив глаза, а потом вдруг спросил, вздернув подбородок:

— Ты что-то хотела?

Теперь она расслышала то новое, что появилось в его голосе. Холод. Отстраненность. Недоверие. Элси опустила глаза. Когда голос к ней наконец вернулся, то прозвучал почти жалобно:

— А ты сам кофе, что ли, не выпьешь?

Он шевельнулся — чуть расставил ноги, чтобы стоять устойчивее. Ничто его не опрокинет. Это было видно. Ничто не заставит упасть.

— Нет.

Нечего больше рассчитывать на какое бы то ни было родство или душевную близость, для них не осталось места, не осталось больше надежды, что он посочувствует, увидев, как она нервничает, или утешит, если не по какой-то иной причине, то хотя бы потому, что больше ее утешить некому. Он обозначил свою позицию яснее, чем когда-либо раньше. Элси взяла чашку и сделала глоток, провела указательным пальцем по краю туго накрахмаленной дорожки, потом снова взяла чашку и сделала еще глоток. Бьёрн, не сводивший с нее взгляда, повторил:

— Ты что-то хотела?

В его голосе что-то дрогнуло. От нетерпения. Или гнева. Элси чуть наклонила голову, чтобы избежать его взгляда, и опустила глаза на свою правую руку, лежащую на столе.

— Да. Вообще-то. Я подумала, что, может, ты…

На пару секунд сделалось тихо.

— Что я — что?

Элси не поднимала глаз. А все продолжала наблюдать за своей правой рукой, как та шевельнулась и чуть погладила тыльную сторону левой. Кто принял это решение? Не я, думала она. Это рука сама, она решила утешить…

— Прости — что ты подумала?

Элси на секунду закрыла глаза. Так не пойдет. Надо сосредоточиться. Потом подняла голову и встретила взгляд Бьёрна.

— Да, подумала, что ты, наверное, хотел бы знать несколько больше об обстоятельствах, связанных с твоим рождением.

Тоже формулировочка! Глупость! Ее взгляд ускользнул прочь, но лишь на миг, потом она заставила себя опять посмотреть Бьёрну в глаза. Он сделал едва заметное движение, словно отшатываясь, но остался стоять где стоял, расставив ноги и скрестил руки на груди. Элси снова сделала вдох:

— И кем был твой отец. И все такое.

Он чуть сильнее прижался к мойке.

— А с какой стати мне этого хотеть?

Его голос звучал теперь совсем по-другому. Откровенно враждебно.

— Все дети хотят…

Он перебил:

— Я не ребенок.

— Но ты ведь мой ребенок. По-прежнему.

— Неужели?

Элси вдохнула:

— Ну это же ясно. Сколько бы тебе ни было лет, ты все равно будешь…

Бьёрн выпрямил и без того прямую спину. Глаза его блеснули.

— Я никогда не был твоим сыном.

Голос больше не звенел словно лед, он зазвучал выше, почти срываясь. Элси продолжала смотреть на Бьёрна, чувствуя, как знакомый холодок пробегает по спине. Весы склоняются в ее пользу. Ты становишься слабее, думала она. А я делаюсь сильнее. Да. Вот оно. Теперь, в этот самый миг, я сильная.

— Ты всегда был моим ребенком.

— Как-то никогда не замечал.

Вот и все. Сила оказалась враньем, самообманом, иллюзией, Элси поняла это в тот же миг, как сила оставила ее. И Бьёрн понял, это было видно, он всосал в себя ее силу и скрестил руки еще крепче. И глаза его уже не блестели.

— Я вырос у Инес и Биргера. Они заботились обо мне. Были мне родителями. Они — мои родители. И этого достаточно.

Элси прижала сумочку к животу.

— Но…

— А тебе я был до лампочки. Причем всегда.

— Бьёрн, ну пожалуйста…

— Ты только в гости заходила. Пару раз в год. Или раз в пару лет. Я ведь не тот случай, чтобы особо скучать.

Элси закрыла глаза, но этот голос не выключишь.

— Очень может быть, что ты меня родила. Но ты никогда не была мне мамой. Потому что я не был тебе нужен. Никогда не был.

— Ты был мне нужен, только…

— Я знаю то, что знаю. И мне этого достаточно.

Элси, вдохнув, попыталась перебить:

— Ты же не знаешь, как все было…

— А я плевать на это хотел! — выкрикнул он пронзительным голосом, повернулся к ней спиной и оперся руками о мойку.

Элси чуть поникла, а хотелось поникнуть еще больше, упасть щекой на серый пластик обеденного стола и сидеть так, пока не умрешь от голода или жажды, и поэтому на всякий случай она поставила локти на стол и подперла голову руками. Нельзя причинить ему такой неприятности. Если она умрет, то пусть это будет от болезни или несчастного случая, чтобы он никак не был к этому причастен. В воображении возникла картинка: ее голова показывается над серой водой моря, но лишь на мгновение, настолько краткое, что не успеть даже рта открыть и позвать на помощь, прежде чем холод вопьется и вновь утащит в глубину, в ту великую тишину, что так напоминает эту великую тишину — на кухне, здесь и теперь. А вслед за тишиной придет и тьма…

Она моргнула. Ерунда. Фантазия. Потом, вдохнув, начала снова:

— Я просто хочу…

И он снова перебил ее, но не поворачиваясь и не глядя на нее:

— Я не желаю этого слушать! Как ты понять не можешь? Я правда не желаю знать всего этого дерьма!

И его голос заставил ее замолчать. Это был голос старика, усталый и обреченный. Она сидела не шевелясь и смотрела на его бордовую спину. Он застыл, едва дыша. Такой взрослый и такой все-таки маленький. Всего девятнадцать лет. Почти двадцать. Ему столько же, сколько было ей, когда она отправилась учиться на радистку в Кальмар, и он такой же ранимый, пожалуй, даже ранимее. Она решительно подавила гнев, вдруг шевельнувшийся внутри, эту змейку, поигрывающую высунутым язычком, которая молча напомнила Элси о том, чего Бьёрн стоил ей тогда, змейку, шептавшую про стыд и страх, боли и одиночество, а потом, улыбнувшись своей змеиной улыбочкой, — обо всем, что обрушилось на него. Успех. Слава. Деньги. Задержав дыхание, она пыталась рассуждать здраво. Какая разница? Дело ведь не в том, что этот мир сделал с каждым из них. А в том, что она сама сделала с Бьёрном.

— Прости, — сказала она наконец, но голос прозвучал сухо. Словно она на самом деле не просила прощения.

Он не ответил. Может, вообще не расслышал. Он по-прежнему стоял неподвижно, повернувшись спиной. Она сидела так же неподвижно, а потом вдруг поднялась и задвинула свой стул под стол. Это ведь невозможно. Бесполезно. Бессмысленно. Бьёрн не намерен ни смотреть на нее, ни говорить с ней. Она тихонько выскользнула из кухни, но на миг остановилась в дверях и взглянула на него в последний раз. Он все так же неподвижен. Блестящие волосы упали на лицо и заслонили его. Он больше ей не виден. Совсем. Затем она перешагнула порог и неслышно вышла в холл.

 

~~~

— Какого черта!

Он оторвал кусок бумажного полотенца и высморкался, потом скрючился над мойкой, когда плач стал накатываться снова. Какого хрена! Не позволять себе этого думать! Не сметь!

Он закрыл глаза, ища в себе гнев. Нашел. Стал распалять его. Заставил подниматься, расширяться, как тесто на дрожжах. Долбаная старуха! Чертова ведьма! Это подействовало. Он стоял не шевелясь, пытаясь загнать слезы назад. Спрятать. Забыть. Потом наклонился и открыл кран, зачерпнул ладонями холодной воды и ополоснул лицо. Снова стоял неподвижно, и вода текла на халат. Прогнал прочь все мысли. Отметил, что малая часть его «я» сохранилась совершенно невредимой, а в другой части осталось место лишь для одного влечения. Но влекло его не к Кэролайн, не к Элси, не к успеху, не к деньгам. Его влекло ничто. Отдых в месте, которого нет нигде.

— Горевать не стану, — проговорил он вслух.

И тут же обернулся. Что было нелепо, никто ведь не слышал. Он опять один. Один и совершенно спокоен. Он снова потянулся за бумажным полотенцем, оторвал клочок и тщательно промокнул лицо. Открыл дверцу под мойкой, выкинул мокрую бумагу в ведро, повернулся. Окинул взглядом кухню.

Вот так. Теперь он снова стал собой. Бьёрном Хальгреном. Поп-иконой.

 

~~~

— Не может быть! Элси Хальгрен, неужели?

По асфальту возле телефонной будки разгуливала трясогузка, покачивая хвостиком. Элси крепче прижала трубку к уху и неуверенно выпрямилась.

— Да. Конечно же это я…

Женщина в пароходстве рассмеялась:

— Иной раз подумаешь, что и правда Бог есть.

— Простите?

— Ой, извините… Я не хотела… Я просто к тому, что мы о вас только что говорили.

— Обо мне?

— Да, пытались найти ваш телефон.

— У меня пока что нет телефона.

— Ну и ничего. Ведь вы сами позвонили. Как раз когда мы сами вам звонить собирались. Дело в том, что радист на «Анастасии» заболел. Отправление уже сегодня вечером. Из Мальмё. Сможете заменить?

— Что? Я не знаю…

Женщина не слушала.

— Подождите секундочку. Сейчас Арне подойдет.

Стало тихо. Элси закрыла глаза. Бог есть? Пожалуй.

Потому что теперь ей надо исчезнуть. Хорошо бы прямо сегодня.

— Элси!

В его голосе она расслышала улыбку. И такой знакомый гётеборгский выговор.

— Арне, — сказала она и увидела, как трясогузка вдруг остановилась, постояла секунду неподвижно, потом расправила крылья и улетела. — Вам что, правда радист нужен?

 

~~~

— Вот они!

Голос Евы качнулся, мгновенно перейдя из обычного восторга в нечто, напоминающее тревогу. Сюсанна глянула на нее. Что это с ней? Но комментировать, разумеется, не стала, а, изобразив лицом некоторое предвкушение, проследила за взглядом Евы. Бьёрн, конечно, тоже ничего не сказал, он сидел с закрытыми глазами и притворялся, что спит, но не спал, Сюсанна это знала. Было ясно по дыханию. Слишком частому. Пф, пф, пф. Словно он настолько рассвирепел, что сможет убить их всех взглядом, если откроет глаза. Знай она, что он так обозлится — никогда бы не поехала с ним на гастроли. Ни за что на свете.

Он уже был раздраженный и сердитый, еще когда красный гастрольный автобус только подъехал к гимназии. Отказался выйти и дать автографы девчонкам, которые стояли там и ждали. Это, между прочим, ее школьные товарищи — но ему, конечно, плевать! Он только глянул в окно, а потом задернул занавеску, чтобы его не видели. Едва поздоровался с ней и Евой. Когда Ева приблизилась, вид у него был вообще враждебный, он не встал, не обнял ее, не поцеловал. Отвечал односложно, когда она спросила, как они поедут. Сперва в аэропорт Энгельхольм. Потому что большая часть группы приземлится там. И кстати, надо торопиться. Торопиться, блин, надо, так что если бы они могли сесть наконец на свои места…

Даже Хассе, их роуди, который вел автобус, заметил его высокомерный тон и, чтобы разрядить обстановку, стал рассказывать довольно дурацкие похабные анекдоты. Это дало шанс Еве пересесть вперед и попытаться очаровать Хассе своим смехом. Что, естественно, ей вполне удалось, и теперь она сидела в самом первом ряду и, близоруко щурясь, смотрела в окно. И вот они появились, точно. Буссе, Пео и Никлас, среди смеющейся и шумящей толпы. И Томми, на несколько шагов позади них. Он не смеялся и не шумел, он вообще показался таким же недовольным, как Бьёрн, но всего на мгновение. Потом он вдруг повернулся вправо и улыбнулся, протянул руку и хлопнул по спине парня, шедшего рядом. Парень был невысокий, довольно щуплый, но очень модно одетый. Кружева на рубашке. Черный бушлат. Красные клетчатые штаны с таким широким клешем, что штанины развевались при ходьбе и обнажали черные туфли с прямоугольными пряжками. Сюсанна читала о таких туфлях в «Бильджурнале», но забыла, как они называются. В Швеции они не продавались. Только в Лондоне.

Хассе нажал на кнопку, открыв двери, потом поднялся и выскочил навстречу. Он тоже явно знал того парня, потому что раскинул руки в стороны, словно собираясь его обнять, но затем левую опустил, а правой произвел нечто среднее между объятьем и хлопком по спине. Длинные волосы парня упали ему на щеки, когда он наклонился к Хассе. Они были пепельные, того никакого оттенка, который вообще нельзя считать цветом. Он вообще был не особенно красив, но что-то, может, одежда или стрижка, делало его красивым. Или по крайней мере — таким, как надо… И это было важно. Для парня важнее всего быть таким, как надо.

Томми что-то сказал, и Хассе посмотрел внутрь автобуса, отвечая. Это он рассказывает про меня и Еву, подумала Сюсанна. А Томми недоволен, что мы тут. Парень с пепельными волосами что-то произнес, и на секунду Томми словно бы удивился, а потом рассмеялся. Опасность вроде бы миновала. Улыбка по-прежнему играла на губах у Томми, когда он сделал несколько длинных шагов к автобусу, потом остановился и отступил назад. Что-то еще сказал незнакомому парню, услышал ответ и рассмеялся еще громче, чем в первый раз. Пео, Буссе и Никлас тоже рассмеялись. А Хассе вдруг наклонился вперед и снова хлопнул нового парня по спине. Видно, тот еще остряк этот тип. Сюсанна закрыла глаза, заставляя себя думать правильно. Славный парень. Веселый. Может, и Бьёрна немножко растормошит. Она глянула на брата. Глаза его по-прежнему были закрыты, но он внимательно слушал, это было видно. И дышал чуть медленнее.

Ева теперь отодвинулась от окна и сидела нога на ногу, сложив руки на коленях и устремив взгляд прямо перед собой. Сюсанна не могла видеть ее лица, но была совершенно уверена, что Ева улыбается. Может, она просто зажигает свет в своих глазах, тот огонек, который она умеет включать и выключать по своему желанию. Как-то в субботу этой зимой они стояли рядом в подсобке парфюмерного магазина и смотрелись в зеркало.

— Смотри, — сказала Ева, и Сюсанна стала смотреть. И увидела, как Евино лицо, не дрогнув ни единым мускулом, вдруг сделалось сияющим, чувственным и смеющимся. Сюсанна не удержалась, чтобы не улыбнуться в ответ, но ее улыбка погасла так же быстро, как зажглась. Потому что всего секунду спустя Ева уже смотрела на нее, как обычно смотрит на набившихся в магазин малолетних девчонок. С мрачным равнодушием в темных глазах. А в следующую секунду в них опять зажегся огонек, и она снова казалась игривой и страстной.

— Но как ты это делаешь? — спросила Сюсанна.

Ева провела рукой по волосам, у нее была новая прическа, длинный «паж» с совсем небольшим начесом, и она часто проводила по ней рукой. Улыбнулась.

— Да сама не знаю. Это как нажать на кнопку. Нажал, и все.

— Но…

Ева пожала плечами:

— Да просто такой талант. Я не знаю, как оно получается. Просто беру и делаю.

— Как будто включаешь свет, — сказала Сюсанна. — А потом выключаешь.

Ева рассмеялась и тряхнула стрижкой, так непохожей на прежнюю туго налаченную прическу. Казалось, она теперь наслаждается мягким прикосновением волос к щекам и шее. Или словами Сюсанны. Что очень могло быть, ведь потом Ева возвращалась к ним много раз. Даже сегодня днем, когда они стояли возле гимназии, она улыбнулась Сюсанне и спросила:

— Ну как? Горит свет?

Сюсанна как раз наклонилась, чтобы натянуть белые сапожки, но тут замерла согнувшись и, прищурясь, посмотрела на Еву. Света она не увидела, но сказать это, естественно, было нельзя. Поэтому она только улыбнулась и перевела взгляд на сапожки.

— А то! — проговорила она.

Ева тут же переставила ноги, чуть развернув мыски. Значит, ответ был правильный. Сюсанна натянула другой сапог и выпрямилась. За спиной у нее столпились девчонки, компания ее ровесниц и младше. Сюсанне нравилось, что они там стоят. От этого она сама себе казалась старше. Почти ровесницей Евы. Ведь многие ли девочки ее возраста ездят в гастрольные турне с такими группами, как «Тайфунз»? Да почти никто. Во всяком случае, в Ландскроне — точно никто.

И все-таки внутри ощущалась зудящая тревога. Вдруг Бьёрн все-таки забудет, что он обещал их забрать? С него станется! И ей придется стоять тут, среди разочарованных девчонок. И нести ответственность одной, ни с кем не деля. Потому что Ева ответственность на себя не примет, это ясно. Ева не способна признавать свою вину. Все хорошее было ее заслугой, а в неприятностях оказывались виноваты другие, это Сюсанна уже усвоила. Честно говоря, подругой Ева была так себе. С другой стороны, может, и не подруги они вовсе. Они — свояченицы. По крайней мере, Ева часто обращалась к ней: «Привет, золовочка!»

Сюсанна поморщилась. Конечно, Ева бывает немножко смешной, но зачем об этом думать сейчас? Надо вернуться к реальности. Бьёрн ведь не забыл их взять. И вот она тут. В автобусе «Тайфунз», вместе с угрюмым Бьёрном слева через проход и вытянувшейся в струнку Евой в самом первом ряду. А снаружи стоят остальные, разговаривают и смеются. Вдруг защемило внутри от тоски по дому, на секунду перед глазами возникла собственная комната, сумерки и она сама, сидящая у стола и пишущая в дневнике. Зажмурившись, она прогнала видение и положила руки на спинку кресла перед собой. И увидела то, что не видела раньше. Ева смотрела в зеркало. Перед большим окном автобуса находилось маленькое зеркало заднего вида, и в нем Сюсанна видела лицо подруги, ровный белый овал с чернеющими на нем сильно подведенными глазами. Ева зажгла в них свет и не погасила, повернув голову и глядя на дверь. Пео, Буссе и Никлас уже входили. А снаружи ждали своей очереди Томми, Хассе и тот модно одетый парень.

Значит, он поедет с ними.

Что такое ликование?

Слово того сорта, с которыми Сюсанна боролась, ведя дневник, одно из тех, которых она по-детски избегала. Но теперь она знает. Ликование — это вовсе не дурацкое пение фальцетом, а вот это. Звонкий хохот Евы, сливающийся с низким смехом Хассе, бойкий голос Никласа и чуть менее бойкий — Буссе, это руки Пео, выбивающие дробь на спинке стоящего впереди кресла, и квохтанье Томми, не то смех, но то разговор. И все из-за Роббана. Это он вызывает общее ликование. Поднимает настроение. Он заставил всех в автобусе — кроме Бьёрна, конечно — улыбаться.

Хотя он сразу же подошел к Бьёрну, едва войдя в автобус, встал возле него, нарочито кашлянул несколько раз — настолько нарочито, что остальные не могли удержаться от смеха, — и вынудил Бьёрна открыть глаза. Иронически поклонившись, Роббан произнес:

— Разреши тебя поблагодарить.

Бьёрн моргнул:

— За что?

— За то, что ты занял мое место в группе. Спасибо.

Взгляд Бьёрна заметался.

— Так это…

— Я Роббан. И мои родители тоже исполнены вечной благодарности. Ведь через месяц я сдаю выпускные, в отличие от некоторых…

Бьёрн выпрямился, но по-прежнему не знал, в какую сторону смотреть. Роббан улыбнулся и продолжал:

— Если бы ты не появился и не занял мое место в группе, то я бы так и…

Он улыбался, но не договорил предложения. Позади него стоял Томми и тоже улыбался.

— Мы решили, пусть Роббан тоже с нами прокатится. Как твоя сестра и твоя девушка.

Бьёрн пожал плечами:

— Она не моя сестра. И не…

Томми рассмеялся:

— Не твоя сестра и не твоя девушка. Офигеть! Слышали, мужики? Это не его сестра и не его девушка!

— Я не то имел в виду…

Бьёрн привстал, но тут же снова опустился на сиденье. Должно быть, встретил Евин взгляд, Евы, которая обернулась и уставилась на него без малейшего света в глазах, взгляд бледной Евы с сузившимися черными глазами, Евы, видящей, слышащей и подмечающей все.

— Ладно, — сказал Роббан. — Один хрен. Сейчас будет сейшн!

И секундой спустя сейшн действительно начался. Роббан подошел и поцеловал руку Еве, она рассмеялась, поощрительно зажгла свет в глазах, Роббан уселся с ней рядом в тот самый момент, как Хассе включил мотор, и автобус вырулил на шоссе. Томми сел за спиной у Евы и включил портативный магнитофон. Ева тотчас обернулась, она поигрывала взглядом — на Роббана, на Томми, потом опять на Роббана. Голос Мика Джаггера грянул I Can't Get No… Песню подхватили Никлас и Пео, плюхнувшись на сиденья по другую сторону прохода, а Пео еще и выбивал ритм по спинке кресла и улыбался Сюсанне, так тепло и убедительно, что мышцы ее лица отмякли, и она не удержалась и улыбнулась в ответ. И забыла о Бьёрне, и вспомнила о нем, когда они, смеясь, уже проехали с милю, и увидела, что он сидит все так же, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Он в сейшне не участвовал.

В отличие от Сюсанны. Сюсанна определенно участвовала в общем сейшне «Тайфунз». Причем вместе с Пео.

 

~~~

— Становись!

Голос Роббана прорезал воздух. Вокруг захихикали, заржали и загалдели, но Бьёрн решил не открывать глаз и не смотреть, в чем дело, он сидел с закрытыми глазами, пока остальные не вышли из автобуса.

— Отделение! Вперед! Марш!

Ева хохотала громче всех. Веселее всех, конечно. И бестолковей.

— Ой, господи, помогите!

Он не удержался. Глаза открылись сами собой. Он увидел, как Ева, потеряв равновесие, пошатнулась, как она упала на Томми, шедшего за ней следом, видел, как она ухватилась за его локоть и в тот же миг бросила взгляд на Бьёрна, совершенно ледяной взгляд, не оставляющей сомнения: она чувствует себя отвергнутой, а значит, вправе заигрывать с кем угодно, а в особенности и прежде всего с его худшим врагом. И Томми явно был не против, наоборот, он высвободил локоть из Евиных пальцев только для того, чтобы вытянуть вперед обе руки и крепко прижать ее к себе. Ее спину к своему животу. Ее зад к своему лобку. А секундой позже качнул бедрами и, вихляя, потерся о ее попу и тоже глянул на Бьёрна, очень быстро, и тут же перевел взгляд на Пео и Сюсанну, стоявших сзади, и улыбнулся им:

— Все нормально?

Сюсанна кивнула, но не улыбнулась. Пео положил ладонь ей на плечо, но тут же снял.

— Разговорчики в строю! — крикнул Роббан, стоявший у самых дверей.

Ева прыснула.

— В ногу, господа! — гаркнул Роббан. — Шагом марш!

Бьёрн снова закрыл глаза.

Дверь, видимо, осталась открыта. А за ней, наверно, было придорожное кафе и заправка. Или заправка и сосисочный ларек. Резкий запах картошки фри мешался с парами бензина. Бьёрн всегда любил этот запах, так пахла его мечта о настоящей жизни, иной, чем та, которой он жил. Однако он не ощущал ни малейшего голода. Есть не хотелось. Пить не хотелось. И открывать глаза.

Но открыть их придется. Несмотря ни на что. Чтобы тьма не поглотила его целиком.

Он огляделся. Все было так же, как обычно. Дикий бардак. Переполненные пепельницы. Кожаная куртка на полу. Полуоткрытая сумка на столике перед задним сиденьем, том самом столике, установки которого так добивался Карл-Эрик, но за которым никто никогда не сидел. Газеты и бутылки из-под кока-колы, свитера и пустые пакеты из-под чипсов, раскиданные по сиденьям. Плюс, естественно, магнитофон Томми. На багажной полке — драная бумажная сумка с подписанными афишами. Она уже не раз оттуда падала, и афиши шлепались на пол, так что кромки почти у всех были обтрепаны. Рядом с ними лежала пустая бутылка из-под виски.

Бьёрн сидел неподвижно, потом медленно поднялся и потянулся. Снаружи по полупустой парковке вся компания маршировала, по-прежнему в колонну, выписывая немыслимые кренделя. Роббан шел впереди, вытягивая носок, как немецкий солдат на плацу, и что-то выкрикивая. За ним, тесным строем и в ногу, шагали остальные. Левой, правой, левой… Как в каком-нибудь фильме Ричарда Лестера. Не хватало только публики. Женщина, выходившая из кафе, неуверенно улыбнулась им, но поспешила пройти мимо, а молодой парень в синем комбинезоне высунулся из окна, по-видимому, мастерской. Он не улыбался, просто уставился на них, потом вытер лоб рукой. Мужчина средних лет, заправлявший машину, демонстративно повернулся к ним спиной.

И вот тогда, именно в это мгновение, когда Роббан снова что-то проорал, все и произошло. Мир раскололся. Раздвоился. Бьёрн мог видеть, как Роббан и остальные продолжают маршировать в сторону стеклянной двери кафе, но одновременно он увидел и нечто другое. Свою жизнь. В одно мгновение перед ним веером развернулась картина всего его бытия, каждый день, каждый час, каждая минута из тех, что он уже прожил, и каждый день, каждая неделя, каждый год, что ему еще предстояло прожить. И тут же все кончилось, в следующий миг, секунду спустя, он уже не мог припомнить, что именно он видел. Темные дни и светлые. Успех и поражение. Начало и конец. Все.

Он снова опустился на сиденье и закрыл глаза. И попытался вообразить, как рассказал бы об этом священнику, учителю или приятелю, будь среди его знакомых священник, учитель или человек, которого он мог бы назвать приятелем, но в следующую секунду понял, что никогда не сможет описать того, что видел.

Все умрут, подумал он.

Голос у него в сознании тут же ответил:

— Ты умрешь.

Все умрут. Элси и Инес, Ева и Томми, Карл-Эрик и Роббан…

Ты тоже.

Да. Приближается последний день. Неотвратимо. Так зачем мучиться и жить?

Да. Объясни мне. Почему ты живешь?

Я живу, потому что живу.

Нет. Ты живешь потому, что Элси совершила ошибку. Ты — ошибка.

Неправда.

Ты — ошибка. Подумай об этом.

Не хочу.

Вот как. Не хочешь.

Я живу, потому что живу. Этого достаточно.

Дурак. Вот ты кто. Тупица. Простофиля. Ты даже глупее, чем этот Роббан…

Да. Но у меня, по крайней мере, своя квартира.

Конечно. Роскошная. С красными обоями и желтым полом.

Я думал, это будет красиво.

И что, это красиво?

Нет. Я знаю, но…

Что-то извиняет дурной вкус?

Нет, но…

Дурной вкус ведь разоблачает. Говорит кое-что о человеке. Кто ты?

Не знаю.

Да нет. Знаешь.

Парень, у которого дурной вкус.

Более того. Ты — пошлятина. А скоро станешь еще и бывшей пошлятиной.

Не хочу быть…

Думаешь перестать быть пошлятиной? Не получится.

Я не хочу быть бывшим.

Да что ты? Ну и как ты думаешь этого избежать?

Обо мне по-прежнему пишут в каждом номере «Бильджурнала».

А в следующем не напишут.

Откуда ты знаешь?

Знаю. И тогда ты останешься один. Все повернутся к тебе спиной. В точности как Ева…

Я могу снова все наладить! С Евой.

Да что ты? И каким же образом?

Я могу…

Да? Расскажи-ка.

Купить подарок.

О! Впечатляет. Подходящее решение для пошляка.

Она тоже вполне пошлая. И любит подарки.

А зачем тебе жить с пошлой девицей?

Чтобы заткнуть тебе пасть.

Уж мне-то ты пасть не заткнешь. Я ведь внутри тебя. Постоянно.

— Бьёрн!

Легкое прикосновение к плечу. Почти ласковое. Это могла бы быть Ева, если бы голос не принадлежал Сюсанне. Он заставил себя открыть глаза. Это была Сюсанна, сильно накрашенная Сюсанна. Надо сказать ей, что от этой бело-розовой помады зубы у нее кажутся желтыми. Он открыл было рот, но снова закрыл. Пусть это скажет кто-нибудь другой.

— Ты не хочешь поесть?

Он покачал головой.

— Все остальные сейчас едят. И Хассе говорит, что потом ни одного кафе по пути не будет.

— Нет. Я не хочу.

— Но ты же не сможешь поесть в Несшё. Там на тебя набросятся.

— Не хочу.

— Но тут вообще баб нет, понимаешь? Кроме двух поварих в кафе. Толстых. Они ничего тебе не сделают. Правда!

Он закрыл глаза. Голос внутри отдавался эхом: «Пошлятина!»

— Но не бывшая.

Он произнес это вслух. Ответил. Он не хотел. И теперь он слышал изумление в голосе Сюсанны:

— Что?

Он опять открыл глаза:

— Ничего.

— Ты про что?

— Ни про что.

— Фу бля, и противный же ты!

Сюсанна выругалась. Впервые в жизни он услышал, как Сюсанна ругается. И открыл рот, чтобы высказаться на сей счет, но не успел.

— Ты так себя ведешь, что мне даже неудобно. Все остальные веселятся, а ты сидишь как сыч. Что с тобой? А?

Не дожидаясь ответа, она отвернулась и поспешила из автобуса. Бьёрн сидел неподвижно, потом поднялся и провел рукой по челке.

Раз так, надо пойти перекусить.

 

~~~

Инес отступила назад и окинула взглядом стену перед собой. Белая, определенно белая, однако цветы просвечивают. Извивающиеся белые гирлянды на белом фоне… Красиво.

— Ну? Как дела?

Голос заставил ее вздрогнуть, и за десятую долю секунды до того, как она поняла, что это Биргер, ее тело пронзил страх. Паника хлынула наружу, во все стороны, так что волоски на руках встали дыбом.

— Боже! Как ты напугал!

Биргер продолжал стоять на пороге и не смотрел ей в глаза. Он был в галстуке, но узел ослаблен, а верхняя пуговица расстегнута. Субботняя униформа.

— Извини. Я не хотел. Просто зашел узнать, как дела.

Инес выпрямилась и скользнула взглядом по белой стене:

— Дела идут. Все замечательно.

Биргер проследил за ее взглядом:

— Цветы все равно видно.

— Да. Ну и что.

Наступило молчание, потом Инес наклонилась и обмакнула валик в ванночку с краской. И скорее услышала, чем увидела, как Биргер сделал шаг в комнату.

— Давай помогу!

Краска капала с валика на газеты на полу, и Инес шагнула вперед и отжала его об стену у двери.

— У меня только один валик.

Прозвучало как отказ. Хорошо. Она и собиралась отказать ему. Это ее собственный кабинет.

— Я понял.

Интонация была удрученная, и ее вдруг обожгло стыдом и состраданием, а потом валик снова заскользил по стене. Он, конечно, обдумывает сейчас, как бы ей помешать. Остановить ее. Заставить снова спуститься в кухню. Так что никакого основания для жалости к нему нет. Но все-таки она попыталась загладить впечатление:

— Видишь, насколько стало светлее?

Он сунул руки в карманы и кивнул, но не ответил. Она глянула на его ступни:

— Осторожно, в краску не вступи.

Он сделал шаг назад и опять оказался на пороге. Отлично. Вот пусть там и стоит. Она снова макнула валик в ванночку, с упоением вдыхая особенный запах краски, который вообще-то приятным не назовешь, но теперь он странным образом был приятен, и опять выпрямилась у стены. Новая белая полоса. Свет. Воздух. Освобождение. Приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться вслух. Как замечательно красить! Самое замечательное занятие в ее жизни за много лет.

— А что это на тебе? — спросил Биргер.

Судя по тону, он прекрасно знает, что это за одежда. Старая косынка, тщательно завязанная на затылке. Одна из старых рубашек Биргера, с закатанными рукавами. Синие вельветовые брюки Бьёрна, из которых он уже вырос. А на ногах сабо. Все успело пропахнуть краской и покрыться белыми пятнами. Но, удивительное дело, она тем не менее чувствовала, что красива. Она посмотрела на себя в зеркало в передней, когда переоделась в этот малярный наряд, и ощутила себя на десять лет моложе. Живи она в Копенгагене или Мальмё, она смогла бы выйти так на улицу. Внешность вполне современная. Или внутренность, как съязвила бы Сюсанна. Но обо всем этом он знать не должен.

— Старье всякое.

— Рубашка-то вроде моя?

Она окинула рубашку небрежным взглядом, наклоняясь над ванночкой с краской и отжимая валик.

— Была твоя. Но ты ведь ее не носишь, потому что воротник весь вытерся.

Она почти слышала, как потрескивает и пощелкивает у него в голове, как там прокручиваются всякие невероятные обоснования того, что из всех сложенных в подвале старых рубашек она не должна была брать именно эту, но он так ничего и не сказал. Догадался, видимо, что Инес все равно настоит на своем и разнесет вдребезги любой из его доводов.

— Хм, — только и произнес он, покачиваясь на пороге. Потом наступила тишина и продлилась так долго, что Инес успела дважды пройтись валиком от потолка до пола. Наконец Биргер кашлянул:

— А что у нас на ужин?

Инес замерла с валиком в руке, стояла совершенно неподвижно и смотрела на влажную белую поверхность, чувствуя, как внутри разгорается гнев. Что у нас на ужин? Всего два часа дня, он обедал меньше двух часов назад. Ведь она примчалась из школы сломя голову и подала этому человеку «пютипанну» с картошкой, яичницей и маринованной, собственноручно выращенной свеклой меньше двух часов назад!

— Хм, решай. Что бы ты хотел себе приготовить?

Слова сами выскочили изо рта, она даже подумать не успела. А в следующий миг все внутри завопило от радости — да! да! да! — но она, естественно, позаботилась, чтобы лицо осталось непроницаемым, и постаралась на Биргера не смотреть.

— Я?

Голос был явно изумленный. Словно ему даже в голову не приходило, что он тоже мог бы готовить еду. Она наклонилась и еще раз прошлась валиком понизу.

— Да.

— Я должен готовить ужин?

— А почему нет? Я ведь крашу. А дома только ты и я.

— Но я не знаю как…

— А ты почитай. В холле в шкафу полно кулинарных книжек.

Тут она повернулась к нему и улыбнулась, предусмотрительно держа валик перед собой. Это была угроза. Вздумай Биргер приблизиться, она выставит валик и поднесет к самому его лицу, и если он не хочет ходить с белой физиономией, то…

Он понял, это было видно по выражению его лица, и в следующий миг пришел в бешенство, это она тоже ясно видела. Но в то же время прекрасно знала, что поделать он ничего не может. Разве что заболеть. Она готова была спорить, что он так и поступит, что не пройдет и часа, как у него поднимется температура, или заболит горло, или схватит живот. Но и на это она плюнет. Он может сам заниматься своей долбаной температурой, или горлом, или животом. Как она сама, когда заболевает.

— С ума сошла, — буркнул Биргер, отвернулся и направился к лестнице.

Думай что хочешь, подумала Инес. На самом деле я умная. Поумнее некоторых. Я самая умная. Но этого она не сказала. Только высунулась в дверь и крикнула ему вслед:

— А я купила бюро. Потрясающе красивое. И старинное. Привезу на той неделе.

И еще повысив голос, она прокричала, и в голосе слышалась улыбка:

— Ты слышишь, Биргер? Я все-таки купила себе бюро в антикварном магазине!

 

~~~

Ликование улеглось. Теперь в автобусе было тихо. Слышался только гул мотора. Томми и Ева болтали, но вполголоса, так что расслышать, о чем, было невозможно. Остальные спали или сидели, как Сюсанна, с закрытыми глазами и дремали. Это было чудесно. Настолько чудесно, что и правда не хотелось открывать глаза и смотреть по сторонам.

Пео спал. В этом она была почти уверена. Дышал он сонно, а иногда, когда автобус поворачивал, она ощущала, как его тело, повторяя движение автобуса, тяжело валится на нее.

Ей это нравилось. Приятно сидеть так близко к другому человеку, ощущать рядом тепло и мягкость его тела. За последние месяцы ее четыре раза поцеловали четыре разных мальчика, но никто из них не был ни теплым, ни мягким. Наоборот. Они были жесткими и неловкими, с длинными пальцами, норовящими удержать ее и всюду пощупать. У Пео пальцы были широкие и короткие. А кисти рук — крупные, но очень легкие. Она почувствовала это, когда он коснулся ее колена и тут же, почти в тот же миг, отдернул руку и робко улыбнулся.

Она приоткрыла глаза, наполовину, только чтобы видеть его ладонь, раскрытую, спокойно лежащую на черных джинсах. Как маленькое гнездышко. Она представила, как лежит в этом гнезде, свернувшись калачиком и подложив ладони под щеку, потом смутилась и совсем открыла глаза. Подвинулась в кресле, выпрямилась и осмотрелась. Да, Пео спал. Так же как Буссе и Никлас. Несколькими рядами впереди сидели Томми и Ева голова к голове, так что казалось, что они вот-вот стукнутся лбами. Ева говорила. Этого было практически не слышно, зато видно, как ее голова двигается вверх и вниз, глаза округляются, вот она подняла руку, словно смеясь и прикрывая рот, но, видимо, решила, что ладони не место между ее губами и ртом Томми, и опять положила руку на колено. Опустила ресницы. Томми улыбнулся и еще чуть наклонился вперед, так что их челки касались друг друга. Сюсанна отвернулась и посмотрела через плечо на Бьёрна. Он не спал. Он сидел и широко раскрытыми глазами смотрел прямо перед собой. Не видя. Явно безразличный к тому, что происходит между Евой и Томми, и столь же безразличный к ней и Пео. Она пристально смотрела на него секунду или две, пытаясь заставить его посмотреть на нее, признать ее существование, допустить, что она — факт его жизни, факт, не замечать который ни в коем случае нельзя, но ничего у нее не вышло. Он сидел неподвижно и смотрел прямо перед собой, не видя и не слыша.

Что с ним творится? Он болен?

Нет. Не болен. Он не выглядит больным. И даже вышел и поел под конец, когда она на него наорала как следует. Вздохнув, она оторвала от него взгляд, повернулась и стала смотреть в окно. Они как раз проезжали через какое-то местечко. Красные и белые домики. Магазин «Консум». Заправка. И вот уже оно позади. Несколько рыжих коров паслись на лугу, позади них несколько берез растопырило голые ветки, а дальше снова потянулся лес, этот почти черный ельник, покрывающий собой едва ли не весь этот край, Смоланд. Скоро они будут на месте.

Рядом что-то пробормотал Пео, потом открыл глаза и улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. Волосы у него торчали во все стороны, кудрявые черные волосы, пригладить которые, кажется, почти невозможно. В точности как у нее. Она сама сегодня полчаса потратила, пытаясь уложить собственные кудряшки.

— Доброе утро.

Пео потянулся, растопырив короткие пальцы, посмотрел на них и сжал в кулаки.

— Тоже спала?

Она покачала головой:

— Нет. Так, просто отключилась.

Он взглянул на часы:

— Скоро приедем.

Она кивнула:

— Да. Скоро приедем.

Город оказался покинутым. Опустевшим. Одна-две машины, несколько мальчишек, гоняющих мяч по площадке, посыпанной гравием, и несколько прогуливающихся пар — вот и все, что они увидели, подъезжая к отелю. Центральная площадь была пустынна, однако Сюсанна почувствовала радостный трепет, едва вышла из автобуса и огляделась. Так вот где она будет жить! В совсем новом отеле! Как взрослая.

Внутри все сверкало. Натертые полы. Столик из стекла и латуни перед кожаными диванами в фойе. И белоснежная улыбка администраторши при виде Бьёрна. Сюсанна видела, что администраторша дрожит, как ее рука буквально тряслась, протягивая ему бланк для регистрации. Он улыбнулся в ответ, но совсем коротко, а потом отвернулся и пошел к лифту, не дожидаясь остальных, зашел в него и уехал.

В лифте Сюсанне и Еве пришлось ужаться, потому что ведь Томми и Роббану тоже нужно было место. Оба улыбались и разговаривали с Евой, а Ева улыбалась в ответ. Сюсанна молчала, рассматривая свое отражение в зеркале. Она недурно выглядит. Да. Совсем даже.

Номер был большой и светлый. Столик между двумя кроватями. Покрывала серые, а кресло у окна бирюзового цвета. Из окна — вид на ратушу и пустынную площадь. Ева огляделась с довольным видом.

— А в ванной голубой кафель, — кивнув, сообщила она.

Сюсанна едва решалась ответить. Ева игнорировала ее, едва они вышли из автобуса. Не сказала ей ни слова, ни у стойки администратора, ни в лифте.

— Ага, — только и выговорила она. Ева глянула на нее и села на кровать, стащила белый сапог и стала растирать ступню.

— Ты же сама не видела, — сказала она недовольным тоном.

Сюсанна поспешно повернулась и устремилась к открытой двери ванной. Заглянула внутрь, повернулась к Еве и улыбнулась:

— Красота!

Ответа не последовало. Ева достала пачку сигарет и закурила, бросив презрительный взгляд на Сюсанну, потом легла на спину и выпустила в потолок дым, похожий на страусиное перо. Курить в постели! Нет ничего опаснее, чем курение в постели, Сюсанна это знала, слышала тысячу раз по радио. Однако ничего не сказала, а все стояла, переминаясь с ноги на ногу, пока внутри медленно нарастало осознание, что это ей придется расплачиваться за дурное настроение Бьёрна.

— Ну? — сказала наконец Ева.

Сюсанна затаила дыхание. Уступать нельзя, поэтому она схватилась за стенку и тоже начала стаскивать сапоги, небрежно переспросив:

— Что — ну?

— Что с Бьёрном?

Сюсанна ответила не сразу, сначала она унесла свои сапоги и аккуратно поставила под вешалкой. Два белых сапога, параллельно друг другу, мыски в сантиметре от стены. Тоже способ одолеть хаос. Она держалась за них взглядом, отвечая:

— А что, с Бьёрном что-то случилось?

Ева, выпустив дым, села и наморщила лоб.

— Извини, ты что, совсем дура?

Сюсанна чувствовала, как краска заливает ей лицо, как пылают щеки, а глаза хотят закрыться. И все-таки она не ответила, только моргнула и прошла мимо Евы к другой кровати. Еве придется встать и повернуться, чтобы увидеть ее лицо. Даже нет. Еве вообще придется подойти к окну, потому что Сюсанна решила остановиться именно там. Выглянула на улицу. Погода хмурилась.

Ева за ее спиной пошевелилась. Очевидно, встала, подошла к столику и стряхнула пепел. Потом стояла неподвижно и молча между кроватями и ничего не говорила, только без конца затягивалась сигаретой. Пахло противно. Воняло.

— А где ты собираешься сегодня ночевать? — наконец спросила Ева.

Сюсанна обернулась так стремительно, что едва не потеряла равновесия.

— Здесь, конечно.

Ева посмотрела на нее медленным, изучающим взглядом, сверху вниз, снизу вверх, а потом медленно покачала головой:

— Нет уж.

Сюсанна ухватилась за подоконник за спиной.

— Да, но…

Ева перебила ее:

— Ты не будешь тут спать. Потому что ко мне придут.

— Но…

Ева, наклонившись над пепельницей, погасила окурок.

— Спроси Пео, может, он пустит тебя переночевать. Или Бьёрна. А здесь ты спать не будешь.

 

~~~

С ключом в руке Элси позвонила в дверь Лидии. Каблуки матери простучали в передней, потом повернулся английский замок, и дверь открылась. Вид у Лидии был изумленный.

— Ты в униформе?

Элси кивнула, чуть улыбнувшись:

— Да. Опять ухожу в море. А сейчас еду в Мальмё.

— В Мальмё?

— Судно там стоит. Отходит сегодня вечером. В Роттердам, а потом…

Лидия, совладав с собой, выпрямилась, ее правая рука прошлась по волосам, проверяя, не выбилась ли какая-нибудь прядка из прически. Разумеется, нет.

— Ну а когда ты возвращаешься?

Элси снова чуть улыбнулась:

— Не знаю. По обстоятельствам. Но с банком я все уладила, так что квартплата будет перечисляться. И я была бы очень благодарна, если бы ты заплатила, когда придет счет за электричество.

Взгляд Лидии заметался.

— Да, но я не знаю…

Элси громко вздохнула. В первый раз в жизни она нетерпеливо вздохнула по поводу Лидии, так громко что Лидия услышала.

— Отдай его тогда Инес. И попроси заплатить. Там не должно быть много.

Взгляд Лидии по-прежнему ускользал.

— Я не то имела в виду…

Элси притворилась, что не слышит.

— Я ей позвоню с борта. Так что можешь не беспокоиться. Но я была бы очень признательна, если бы ты взяла пока мой ключ. И проверяла почту. Или попросила Инес это делать.

Лидия протянула руку, но не сказала ничего. Элси уронила ключ в ее ладонь.

— Большое спасибо, — сказала она и поправила фуражку. — В следующий раз я заранее все устрою с почтой и банком.

— Да, — сказала Лидия. Ее лицо совершенно ничего не выражало. Белое и равнодушное. — Счастливо тебе.

— И тебе.

Элси отступила на шаг и схватила чемодан, но Лидия явно не собиралась закрывать дверь. Она все стояла, совершенно прямая, и смотрела на дочь, а потом вдруг заморгала и повторила:

— Я не то имела в виду…

Элси не ответила, только отвернулась и пошла вниз по лестнице, чуть отклоняясь в сторону — чемодан был тяжелый.

— Такси ждет, — сказала она и подняла руку в прощальном приветствии. — Передай привет остальным. Если их увидишь.

И ушла.

 

~~~

Народный парк в Несшё.

Ага.

Сюсанна стояла совершенно неподвижно и озиралась. Она никогда раньше не бывала в народных парках, однако знала, что они должны выглядеть именно так. Только здесь казалось чуть более пустынно, чем ей представлялось, потому что ворота были еще заперты, а окошко билетной кассы закрыто. Танцплощадка выглядела заброшенной, красные, синие и желтые лампочки на обвисших проводах выключены. Лотерейная будка закрыта. Сосисочный киоск словно дремлет, прикрывшись щитком из ДСП. На летней эстраде пусто и темно, на скамьях для публики под черным потолком — никого, и на синее ограждение вокруг скамей никто не облокачивался. Ни единого человека вокруг, только лес, заползающий в каждый просвет между зданиями. В общем, все примерно так, как можно было себе вообразить. Если у тебя есть капля воображения. А она у Сюсанны есть. Или по крайней мере была.

Однако ей не хватило воображения представить себе, как переменится она сама в тот день, когда впервые окажется в Народном парке. И вот теперь она стала совершенно иным человеком. Некрасивее. Хуже. Глупее, чем когда-либо прежде. До такой степени, что даже толком понять не может, что случилось. И как это могло случиться.

Всего час они пробыли в отеле «Хёглунд». Одного часа хватило Еве, чтобы порвать в клочки Сюсаннино «я», стереть ее в порошок, превратить из довольно удачливой девчонки в ничто. В существо, которое непонятно с чего задирает нос. Которое бог знает что о себе вообразило. Которое, что бы оно ни говорило, все равно оказывается посмешищем. Жутким посмешищем. И которое в конце концов, боясь стать еще большим посмешищем, уступит и согласится не ночевать в номере, наполовину оплаченном ее родителями. Но даже это не помогло. Ева все равно не разговаривала с ней с тех пор, как они вышли из номера, взгляд ее, едва упав на Сюсанну, делался страшно усталым и презрительным.

Начало моросить, несколько ледяных капель упало на лицо, и Сюсанна подняла капюшон своей парки и поежилась, сунув руки в карманы. Теперь надо определиться. Куда ей идти? На вокзал и сесть на ближайший поезд, идущий на юг, и попытаться все объяснить Инес и Биргеру? Она словно уже слышала их голоса, строгий тон Инес и недовольное ворчание Биргера. Что случилось? Как она могла позволить этой Еве себя выгнать? А что, разве Бьёрн не мог ее защитить? А что остальные парни? И так далее.

Нет, рассказать об этом Инес и Биргеру она не могла. Это было невозможно, они не поймут, для этого в языке слишком мало слов. Как объяснить, что Бьёрн резко ответил ей, едва она попыталась сесть с ним рядом и все рассказать, прошипел, чтобы его оставили в покое перед выступлением, что она тогда попятилась и потеряла дар речи? А разве она могла говорить с остальными? Чего было ждать от Буссе и Никласа, Томми и Роббана? Сочувственных слов сострадательным тоном? Или общего гогота и неприкрытой насмешки? И смогла бы она — не потеряв сознания, не умерев на месте — решиться сказать Пео, что Ева посоветовала ей переночевать у него в номере? Это же означает предлагать себя — смертный грех, если ты дочь Инес и Биргера! В особенности предлагать себя такому, как Пео, парню, конечно, очень славному, который сел в автобусе рядом с ней, как только вышел из отеля, но секундой позже достал банку пива и открыл ее. Тут же. Вдавил открывалку в блестящую поверхность, сделал две треугольные дырки и улыбнулся Сюсанне. Прошло несколько секунд, прежде чем она сообразила — он угощает, сперва она просто смотрела на него, раскрыв рот, а потом покачала головой и скривилась. Пео пожал плечами, потом поднес банку к губам и пил большими шумными глотками. Только тут до нее дошло, что пьют все. Было всего шесть часов, день едва успел кончиться, вечер едва успел начаться, но все уже сидели и пили. Буссе и Никлас. Томми и Роббан. И Ева, потому что в тот же миг она подставила белую картонную кружку, и Роббан налил туда что-то янтарного цвета из маленькой фляжки. Потом тщательно завинтил крышку и сунул фляжку во внутренний карман.

Они пили спиртное. Пьянствовали. Прямо как папа Ингалиль.

Сюсанна отвернулась, ища взгляд Бьёрна, но напрасно. Он сидел с закрытыми глазами, отгородившись от всех. К тому же он держал в руках такую же банку с пивом, как та, из которой только что пил Пео. Попробовал бы кто-то объяснить это Инес и Биргеру. Посмел бы этот кто-то…

И попробовал бы тот же кто-то, кто угодно, но не Сюсанна, рассказать им об этих девчонках, о девицах, стоявших у входа в Народный парк, когда подъехал автобус. Они не кричали, только стояли и глазели, пока директор парка отпирал ворота. Роббан открыл форточку и что-то им кричал, слал воздушные поцелуи и вел себя так, что Томми и Ева то и дело заливались хохотом у него за спиной, и в эту секунду Сюсанна поняла, что должна уйти, что она вообще больше не может тут оставаться. Потому что эти девчонки были такие же, как она. Они — это она. Тот же возраст. Такие же прически. Так же одеты. Значит, это над ней издевается Роббан и хохочут Томми с Евой. Сюсанна чувствовала, как краска приливает к щекам, пока автобус трогался и въезжал в парк, чувствовала, как ей стыдно быть той, кто она есть, и как от этого стыда подступают слезы. Она отвернулась к окну, сидела и смотрела на этот непролазный лес, почему-то названный парком, пока краска не отлила от щек и слезы не отступили. Когда автобус припарковался позади летней эстрады, все уже прошло. Она смогла встать и выйти как ни в чем не бывало, хотя было уже совершенно ясно, что все переменилось. Но она не отправилась со всеми осматривать помещение за сценой, а осталась стоять на этой вот площадке, посыпанной гравием. И с тех пор так и стоит, пытаясь принять решение.

Она схватила кошелек, лежащий в кармане, дурацкий кошелек из вишневого кожзаменителя, который она купила, чтобы произвести впечатление на Еву, и изучила его содержимое. Купюра в пятьдесят крон, которую Инес вручила ей, пока Биргера не было дома. Деньги, за которые придется отчитываться. Семь крон в отделении для монет. В потайном кармашке — первые пятнадцать крон, отложенные на покупку модного черно-белого платья с оптическим узором. Зачем только оно ей теперь? И билет на поезд, маленькая твердая картонка, которая доставит ее из Норчёпинга в Ландскрону. Может, по нему можно будет уехать прямо из Несшё? Проблема только в том, что она не знала, как пройти к вокзалу. Понятия не имела. И не знала, есть ли сегодня поезда на юг. Все-таки праздничный день, Вальборг, могли и отменить…

Она поворачивается и смотрит на автобус. Хассе, вынырнувший из кабины, открыл багажник сбоку и как раз выгружал здоровенный усилитель на ручную тележку. Ему помогал какой-то дядька. Сюсанна не знала, кто это. Никто из них не смотрел в ее сторону. Оба молча и сосредоточенно тащили тяжелые вещи. Дождь разошелся, и куртка на спине уже промокла.

Сюсанна вздохнула, поправила капюшон и побрела к эстраде. Ставя ногу на первую ступеньку, она стиснула кулаки в карманах и как можно медленнее прошла все пять ступенек, ведущих к помещению за сценой.

Там оказалась только одна гримерка, куда они и набились, всей компанией. Бьёрн — перед зеркалом, все с тем же ускользающим взглядом, который был у него весь этот день. Ева — рядом на стуле, но отвернувшись от него, с улыбкой, адресованной Томми. Тот сидел на широкой лавке, которая шла вдоль всей торцевой стены, с красной гитарой, лежащей на коленях, и курил. Никлас стоял у Бьёрна за спиной и разглядывал себя в зеркало, чуть поправил свою длинную стрижку, а потом тряхнул головой, чтобы увидеть, как волосы лягут. Буссе откинулся назад на стуле и отпил еще пива из банки. Пео поглаживал палочки и поглядывал на дверь. А там, совсем рядом с Сюсанной, стоял Роббан, прислонившись к дверному косяку, и отвинчивал крышку своей фляги.

— О, — сказал он. — Смотрите, кто пришел! Сестра, которая не сестра. Или кто там она ему теперь?

Сюсанна попыталась улыбнуться, но получилось не очень. Углы губ задрожали, и спустя секунду все уже смотрели на нее, смотрели и видели, что она сдерживает слезы. Бьёрн казался удивленным, Буссе и Никлас чуть наклонились вперед, чтобы лучше видеть, Пео удивленно открыл рот, Роббан поднял брови, Томми бросил взгляд на Еву, сдерживая улыбку. А Ева подняла голову и одарила Сюсанну весьма и весьма холодным взглядом, заставившим ее примерзнуть к месту. Только попробуй, вполне внятно говорил этот взгляд. Только попробуй.

Директор парка стал для Сюсанны спасением. Он вдруг положил руку ей на плечо, и она инстинктивно сделала шаг назад и скрылась за его спиной. А он встал на пороге и откашлялся, словно собираясь сказать речь, а потом произнес, по-смоландски кругло:

— Так, парни, если кому по-маленькому, то поторопитесь, потому что тут туалетов нет, они в том домике под горкой. А то через десять минут открываем ворота, так что вы уж поторопитесь.

Он чуть качнулся на пороге, сунул руки в карманы и окинул гримерку взглядом. Бьёрн уже встал, Томми осторожно и аккуратно положил гитару на лавку у стены. Директор кивнул им и добавил:

— В общем, вы поняли.

 

~~~

Наконец-то дома!

Элси чуть откинулась на спинку кресла, оглядела радиорубку и положила руки на письменный стол. Пусть просто полежат, белые и расслабленные, пока она смотрит в окно. Серые сумерки. Серое море. Серое небо. И Дания чуть в стороне, черная Дания, уже зажегшая свои огни.

Интересно, в Дании тоже отмечают Вальборг, день прихода весны? Наверное. Она не знала, да и не особенно хотела знать. Хотелось только сидеть и смотреть на море. Ощутить себя снова дома, хотя раньше она никогда не бывала на борту этого судна — «Анастасия», — названного именем младшей дочери последнего русского царя. Той, что якобы выжила во время расстрела — по чистой случайности! — и теперь живет в США под именем Анна Андерсон. Элси улыбнулась. Сведения из прессы. Со столика в приемной у зубного.

Нет. Пора делом заняться.

Она открыла журнал и просмотрела последние записи. Прежний радист, по-видимому, заболел неделю назад, но кто-то все-таки продолжал аккуратно вести записи. Схватив ручку, она записала: 1845 GMT FM MALMOE BND ROTTERDAM. TEST RCVRC XMTRS AUTOALARM OK. BATTARIES ACID 1.27. Что означало, что «Анастасия» вышла из порта Мальмё в 18.45 курсом на Роттердам, что радиоприемник, передатчик и автоматический передатчик сигналов тревоги проверены и находятся в рабочем состоянии и что батареи аварийного передатчика заряжены. Она вошла в эфир и запросила берег, BND ROTTERDAM QRU? Есть радиограммы для меня? Ответ пришел немедленно, NIL. Ничего.

Все было как всегда. Как должно быть. И ей самой оставалось сделать только одну вещь, прежде чем оставить Швецию и Ландскрону позади. Она перешла к радиотелефону. Сигнал был мощный и четкий; когда он достиг дома Инес и Биргера, то показалось, что это обычный телефонный звонок. Когда трубку наконец взяли, Элси наклонилась над столом. Словно разговор предстоял конфиденциальный.

— Инес?

— Элси? Тебе что, телефон провели?

Инес ответила необычно звонко. Почти смеющимся голосом. Элси чуть помедлила с ответом.

— Нет. Я снова в море. Сейчас идем через Эресунн.

— Что?

— Радист на этом судне заболел. Пришлось срочно замещать.

Инес замолчала. Удивилась, видимо, как это пароходство сумело найти Элси, но так и не спросила. Только кашлянула и понизила голос:

— Да. Наверное, это тоже хорошо. Что ты снова смогла выйти в море.

Элси перевела дух. Тон у Инес не осуждающий и не сердитый, а приветливый и сочувственный.

— Да. Правда.

Снова молчание, но молчание доброжелательное. Молчание сестер.

— Я отдала Лидии ключи от квартиры, — проговорила наконец Элси. — Но думаю, было бы не хуже, если бы ты забрала их у нее.

Инес чуть слышно вздохнула. Поняла.

— Да, наверное.

— Сможешь заплатить за свет, когда придет счет?

— Конечно.

Вот и все. Конечно. Инес по-прежнему другая. Может, и Элси станет другой. Если только Бьёрн… В этом месте мысль закладывает широкий вираж.

— Что, покрасила свою комнату?

Элси было слышно, как Инес улыбается, там, у себя в холле.

— Да. И стало так красиво. Красиво и светло. Мне будет там так хорошо!

Элси улыбнулась в ответ у себя в радиорубке:

— Здорово!

Инес понизила голос:

— А Биргер сейчас готовит ужин. Впервые в жизни.

Элси фыркнула:

— Красота! — а потом, сама не понимая, как это произошло, наклонилась еще ниже над столом и произнесла полушепотом: — Я сегодня говорила с Бьёрном. О его отце.

Стало тихо. Инес не отвечала. Но Элси слышала ее дыхание — сперва долгий глубокий вдох-выдох, потом три коротких и поверхностных. И попробовала продолжить:

— Я подумала, он имеет право… Но он не захотел слушать. Он сказал, что не хочет знать.

Подступивший вдруг плач не дал договорить. Инес по-прежнему молчала в своем холле, молчала и слушала всхлипывания своей сестры. Элси, шмыгнув носом, сделала еще одну попытку:

— Он сказал, что я ему не мама!

Наверное, Инес выдохнула именно теперь. И наверное, Элси услышала бы это, если бы ее собственный плач не заглушал остальные звуки. Так что услышала она только, когда Инес наконец произнесла:

— Но ведь ты это знала.

Она по-прежнему говорила как сестра. Огорченная и сострадающая. И Элси словно видела ее расстроенное лицо, когда она продолжила:

— Я думала, что ты это сама уже поняла.

 

~~~

Звуки были обычные, как всегда перед выходом на сцену. Гул голосов, просачивавшийся в гримерку, выкрики тут и там, взрывы хохота, перекрывающие все остальное. Людоеды собираются, подумал он, но одернул себя и заставил встретить собственный взгляд в зеркале. Нет, так нельзя. Никогда. Потому что день, когда ты начнешь думать о публике как о людоедах, станет днем провала. Тогда ты не решишься выйти на сцену.

— Черт, — произнес он вслух и в тот же миг понял, что это была ошибка.

— Что? — переспросил Никлас, стоявший позади него и смотревшийся в зеркало. Он всегда смотрелся в зеркало.

— Ничего, — сказал Бьёрн.

— Ты же что-то сказал. Я слышал.

— Да просто подумал вслух.

Никлас пожал плечами:

— Можно взять твою щетку?

Бьёрн взглянул на щетку для волос, которую держал в руке, протянул ее Никласу и поднялся. Тут так тесно. Слишком тесно. Томми стоял рядом и настраивал гитару, Буссе сидел, закрыв глаза и вытянув ноги, и, казалось, спал, Роббан и Ева жались в углу, а снаружи в коридоре стоял Пео, повернувшись спиной и ударяя палочками по стенке. Сюсанны там не было. Вышла, наверное, и села среди публики.

Почему у нее был такой вид, точно она вот-вот разревется? И зачем он вообще согласился, чтобы она поехала? Бьёрн покачал головой. Врешь сам себе, как обычно. Ведь не просто согласился, а еще и уговаривал Инес. А зачем, он и сам не знает. Не помнит. Может, это было как-то связано с Евой, может, он по кому-нибудь тосковал. Ему стало тогда одиноко и показалось, что с Евой и Сюсанной будет не так одиноко. Это была глупость. Полный идиотизм. Но с другой стороны, как он мог знать, что Ева выберет именно этот день для того, чтобы…

Нет. Нельзя. Думать об этом запрещается.

Мысль ушла прочь, а Ева в это время повернула голову и посмотрела на него. Лицо у нее было совершенно пустое и не выражало ни малейшего чувства, даже когда их глаза встретились, словно он был чужой человек, встречный прохожий на улице. Она посмотрела на него всего мгновение, потом отвернулась и одарила Роббана лучистой улыбкой. Тот улыбнулся в ответ и наклонился вперед, словно желая быть к ней ближе. Ева продолжала улыбаться, но отодвинулась на несколько сантиметров. Роббан, повторив движение, придвинулся еще ближе. Вот мудак. Как будто у него есть какой-то шанс.

В дверях показался Хассе:

— Ну, все готовы?

Бьёрн кивнул и закрыл глаза, готовясь войти в роль, стать Бьёрном Хальгреном. Вечно счастливым и удачливым. Это получилось не так легко, как обычно, пришлось снова открыть глаза и сделать глубокий вдох, прежде чем пришла эта легкость и наполнила его жилы. Yeah! Вот он. Он, еще не ставший бывшим.

Черт! Об этом тоже нельзя думать. Он резко остановился, обернулся и заставил себя снова посмотреть в глаза отражению в зеркале. И там был он. Бьёрн Хальгрен. Нынешний, а не бывший. И даже не завтрашний бывший. Нужно в это поверить. Необходимо.

Остальные уже вышли из гримерки, и он заторопился следом, прошел по тесному коридору с дощатыми стенами и приглушенным светом и встал за кулисой. По жесту Хассе, стоявшего впереди, они вышли на сцену, Томми — крепко держа за гриф свою красную гитару, Буссе и Никлас — улыбаясь и маша руками, Пео — подняв палочки в победном жесте. Бьёрн чуть помедлил, давая Томми время подключиться, а Буссе и Никласу — надеть на себя гитары, прежде чем сам шагнул на сцену, и вой снаружи — людоедский вой — перерос в рев. Томми, угрюмо покосившись на Бьёрна, взял первый аккорд, пробный, словно бы неуверенный аккорд, потом наклонился к микрофону и сказал:

— А вот и он! Бьёрн Хальгрен!

В следующую секунду грянула музыка, которую тут же заглушил рев публики.

Он — Бьёрн Хальгрен. Он по-прежнему может быть Бьёрном Хальгреном.

Эта мысль появилась, когда он уже начал петь, он тут же прогнал ее и постарался сосредоточиться на тексте. Tonight's the night I've waited for… Но с текстом не заладилось, он словно рассыпался у него в голове, и в какую-то десятую долю секунды Бьёрн испугался, что забыл слова, забыл даже, какую песню ему петь, прежде чем сообразил, что это Happy Birthday Sweet Sixteen…, потому что каждое выступление они начинали именно с Happy Birthday Sweet Sixteen. Такая фенечка. Он снова вспомнил текст и улыбнулся. Публика продолжала реветь. Они не расслышали, что он пропустил несколько слов. Значит, можно расслабиться и воспринимать публику так же, как она воспринимает его.

Народу, конечно, битком. Не только все скамейки заняты — народ стоял даже у ограждения и за ним, некоторые настолько далеко, что крыша уже не защищала их от дождя. Какая-то девушка раскрыла бледно-сиреневый зонтик, и Бьёрну почему-то подумалось, что это как бы приветствие, словно она послала ему весточку — Вот я! Your own sweet sixteen, — и тут вдруг вспомнилась Кэролайн, которая так и не приехала, — и он, моргнув, продолжил петь. Очень некрасивая девушка в первом ряду, сложив ладони, будто в молитве, смотрела на него не отрываясь, отчаянно ловя его взгляд. Безуспешно. Его взгляд лишь скользнул поверх нее к одной из задних скамей, где сидела компания парней в рубашках с высоким воротом и смотрела на него довольно скептически. А плевать. Он дошел до последней строчки текста, все как надо, потом раскинул руки в стороны и крикнул:

— Привет, Несшё!

И тут же испугался. Что, если это не Несшё. Что, если он все перепутал и они сейчас в Ветланде, или в Вэрнаму, или в Кнэккебрухюльте, но отклик публики его успокоил. Они в Несшё. Точно. Иначе не было бы такого ликующего вопля в ответ и девушка с сиреневым зонтиком не подняла бы его в знак приветствия. Томми за его спиной взял новый аккорд, по-прежнему угрюмо и нехотя, надо думать, потому что первыми четырьмя номерами на каждом концерте шли композиции, которые он презирал. А плевать. Скоро они перейдут к собственным хитам, и тогда Томми сможет выдать какое-нибудь из своих гениальных соло.

Но Сюсанна? Куда она ушла?

Об этом он мог позволить себе думать, пока пел Corinna, Corinna. Текст — проще простого, только повторить это имя двадцать девять раз, а если вдруг тридцать или двадцать восемь, тоже ничего страшного. Это не значит, правда, что хоть раз было тридцать или двадцать восемь. Он ведь Бьёрн Хальгрен, а у Бьёрна Хальгрена таких проколов не бывает. Но Сюсанны все нет. Он прошелся взглядом по всей публике — Co-o-rinna, Co-o-rinna, — но не увидел ее. Стоит, наверное, где-нибудь в толпе. Вот и следующий куплет — Oh, little darling, where've you been so long? — и вдруг Бьёрн ощутил — он здесь и сейчас, он на самом деле стоит тут, где стоит, и поет, что поет, что он — Бьёрн Хальгрен, а Бьёрн Хальгрен — никакой не бывший! Нет! И не станет бывшим. Тихая радость разлилась по всем клеткам его тела, и он сжал микрофон обеими руками, и гладил его, и, поднеся к самому рту, упивался звуками своего голоса, упивался той невероятной тишиной, что внезапно наступила вокруг. Еще чуть-чуть. Всего мгновение — двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять раз повторить это имя. А потом: I love you so…

Они любили его. Он ощущал это. И ощущал в себе вибрации этой любви, когда аплодисменты и крик обрушились на него, пожирая и поглощая.

— I'm all yours, — выкрикнул он и раскинул руки.

И тогда это случилось. Посреди третьей композиции.

Сперва он почти ничего не заметил. Думал, это только те девчонки, на которых он посмотрел, не смотрят на него, похоже, даже и не слушают, а сидят, приоткрыв рты и уставившись на что-то у него за спиной. На Томми, возможно. Некоторые девчонки предпочитали Томми, это он знал. Как правило, переростки, на голову выше сверстниц. А может, это просто чокнутые. Потому что чокнутые среди фанаток тоже попадались.

Первый смешок обескуражил его. Он сбился на секунду-другую, изумленно окинул взглядом публику. Почему они ржут? Песня ведь совсем не располагает к смеху. Crying in The Chapel. Кошмарная вещь, но он сам настоял, чтобы ее включили. Ему нравилось слушать, как его голос звучит почти как у Элвиса, если не лучше…

Вот они снова засмеялись. Уже громче. Но теперь он не сбился, а продолжал петь и вдруг подумал про Пекку Лангера, музыкального ведущего, который обозвал эту песню в какой-то своей передаче «Я квакал в часовне». Может, они поэтому засмеялись, и от этой мысли он сам чуть улыбнулся и начал следующий куплет: Every sinner in the chapel…

Теперь парни с высокими воротниками взвыли от смеха, один из них привстал и замахал правой рукой, другой вытирал глаза кулаком, третий лупил себя по коленкам, а потом схватился за живот. А далеко, на дальнем краю толпы, раскачивался сиреневый зонтик. Она тоже смеялась, его sweet sixteen… И даже та некрасивая девчонка, которая только что сидела, сложив ладони, словно молясь ему, теперь хохотала, разинув рот. Но смотрела не на него. Он затаил дыхание и прошелся взглядом по рядам. Да. Точно. Никто больше не смотрит на него. Все смотрели на нечто у него за спиной.

Следующий куплет. Meet you neighbour in the… Теперь его уже не было слышно. Но он все еще не собирался сдаваться, он продолжал петь и только медленно повернулся, встал в профиль — никогда не поворачиваться спиной к публике, долбил в памяти голос Карла-Эрика, ни при каких обстоятельствах, — чтобы увидеть, над чем они смеются.

Роббан.

Это Роббан вышел на сцену. Роббан все это время кривлялся у него за спиной. Теперь он стоял на коленях, изображая всхлипывания, вытащил веревку из кармана пиджака, веревку с петлей, и нацепил на шею. Публика выла от восторга, какая-то девчонка заорала так пронзительно, что ее голос перекрыл общий рев: «Нет! Не надо, я люблю тебя!» Роббан замер, прижав обе руки к сердцу, а потом притворился, что его душат слезы, и полез в другой карман. Достал оттуда игрушечный пистолет. Схватился левой рукой за веревку вокруг шеи, изображая, что вешается, а правой прицелился себе в висок из пистолетика. Как персонаж идиотского комикса. Рядом с ним стоял Томми и улыбался, он играл и улыбался и жадно смотрел то на Роббана, то на Бьёрна. А в боковой кулисе стояла Ева и смеялась, прислонясь к черной стене, хохотала во все горло.

Белая ярость охватила Бьёрна. Такой сверкающей белизны, что он ослеп.

Издевательство. О, об этом он знал достаточно. Над ним начали издеваться в первый же день, как он пришел в школу. Над тем, что он красавчик. Над тем, что Инес заставляет его учить уроки. Над тем, что учительница с ним сюсюкает. Что он любит петь. Нравится девчонкам. Что у него нет мамы и папы, а только Инес и Биргер.

И то, что делал теперь Роббан, было именно издевательством. Он издевался над Бьёрном. Потому что Бьёрн может петь как Элвис. Потому что некрасивые девчонки при виде него молитвенно складывают ладони. Потому что Сюсанна ему не родная сестра, а Ева не его девушка. Потому что он едва знает свою маму, а сегодня отказался ее выслушать, когда она собралась рассказать про его отца.

Бывший. Пять минут назад он им не был, а теперь стал. Он — Бьёрн Хальгрен. Бывший кумир.

Он перестал петь и выронил микрофон и услышал, как затрещало в динамиках, когда тот покатился по сцене. Музыка продолжала звучать, но как-то неуверенно, почти вяло. Мгновение он стоял неподвижно, а потом сделал три шага и ударил ногой. Роббан упал навзничь и лежал, удивленно глядя вверх, а потом поднял руку и поднес к нижней губе. Оттуда текла кровь. Он попытался подняться, но Бьёрн нанес новый удар. И услышал, как захрустело, когда его ботинок снова угодил Роббану в рот.

Зубы, подумал он тут же. Я выбил ублюдку зубы. И это прекрасно, это так прекрасно, что наконец…

Музыка смолкла. Бьёрн наклонился над Роббаном и ударил снова. Один раз. Два раза. Три.

 

~~~

Хаос.

Его толкали туда-сюда, кто-то схватил его за руки, пытаясь заломить их за спину. Томми с ревом тянулся, норовя ухватить за одежду, какая-то девчонка протискивалась к нему сквозь толпу, нечленораздельно вопя, другая истерически выкрикивала его имя — Бьёрн! Бьёрн! Бьёрн! Какой-то мужчина ударил его ногой под зад, так что Бьёрн полетел вперед, но так и не упал на пол, потому что ткнулся лицом в красную юбку, очень короткую, и успел уловить запах женской промежности, прежде чем вдруг ощутил, как ослабла хватка на запястьях, и услышал мужской крик сзади — Кусаешься, паршивка! — и как секундой позже кто-то крикнул, что «скорая» уже едет, но он не обращал внимания, не медлил ни минуты, он лишь протискивался сквозь толпу и при этом с удивлением наблюдал, что сцена заполнилась народом, видел, как какие-то девчонки все дальше отпихивают Томми, как разинул рот Никлас, как хохочет Буссе, как вдруг между девчонками появился проход. Одна из них вполне внятно махнула рукой — Сюда! — и он не стал раздумывать, следовать ли за ней, а опрометью ринулся вперед, позволив ей схватить себя за руку и потащить за кулисы, он бежал за ней следом по темному коридору и продолжал держать ее руку, когда она открыла дверь и выругалась. Там, за дверью, стояла компания подростков, мальчишки и девчонки, с разинутыми от удивления ртами, но они ничего не делали, только глазели, когда девчонка вдруг повернулась спиной, заперла дверь и, сжав ключ в руке, крикнула:

— А ну, бля, расступились!

И они расступились, образовав еще один коридор, по которому он помчался, а через секунду девчонка нагнала его и опять схватила за руку, потащила через прогалину в лес, ломанулась в самые заросли, снова ругнулась и сменила направление, нашла тоненькую тропинку, такую тонкую, что он сам ни за что бы ее не заметил, и потянула за собой, в сторону высокой ограды из металлической сетки. Сетка выглядела целой, но девчонка взялась за нее привычной рукой и открыла дырку, которая расширялась и растягивалась, и секундой позже, когда он услышал сирену — полиции или неотложки, — он уже находился за пределами Народного парка Несшё и стоял среди тихой улочки, застроенной виллами.

— Сюда, — снова сказала девчонка и пошла вперед.

Бьёрн взглянул на свои ноги. Они не двигались с места.

— Пошли.

Девчонка уперла руки в боки. Вид у нее был очень решительный. Не сказать, чтобы красотка. Бледная, пепельные волосы. Прыщи на подбородке. Белые брюки и голубая куртка. Жвачка во рту. Он сделал шаг вперед.

— Вот и хорошо, — сказала девчонка. — Пошли.

Бьёрн сделал вдох, пытаясь вновь овладеть голосом:

— Куда теперь?

Она пожала плечами:

— В одно место.

Они шли целую вечность, молча и рядом. Вокруг были виллы. Горели фонари. Дождь усилился. Девчонка глянула на небо, словно взглядом приказывая тучам рассеяться, но это, конечно, не помогло. Так что она только подняла плечи и нахохлилась. И зашагала дальше. Пройдя, судя по ощущению, мили две, она свернула на покрытую гравием дорогу. Вилл тут не было, но фонари струили мягкий свет. Справа лес. Слева лес. Бьёрн остановился, переводя дыхание, порылся в карманах в поисках сигарет, нашел полпачки, вытащил и закурил. Пальцы не слушались. Он замерз и поднял ворот пиджака. Тонкого. Слишком тонкого. Девчонка стояла перед ним, сунув руки в карманы и криво улыбаясь:

— А угостить?

Он не ответил, только затянулся и подал ей пачку. Она покачала головой:

— Я не курю.

— Нет? А зачем тогда тебя угощать?

— Из вежливости.

— Как тебя зовут?

— Бритт-Мари.

— А меня зовут Бьёрн. Или звали.

Она фыркнула:

— Это шутка такая?

Он покачал головой, не в силах больше ничего сказать. Она посмотрела на него, оглядела снизу вверх, потом сверху вниз. В ответ он взглянул на нее. Волосы девушки успели намокнуть, капля воды упала с челки и потекла по носу. Она сердито вытерла ее.

— Почему ты его ударил?

Бьёрн покачал головой, сам толком не понимая, что хотел этим сказать. Его волосы тоже были мокрые, он чувствовал брызги от них на щеке. И не мог ничего сказать, не мог объяснить, только чуть пожал плечами. Не помнил, лишь смутно припоминал, что был когда-то Бьёрном Хальгреном. Меньше чем полчаса тому назад. Больше чем жизнь тому назад. Но это все было неправильно. Все, что происходило вокруг того Бьёрна Хальгрена, было неправильно, но он и этого не мог сказать. Ни того, что теперь все стало правильно — наконец-то.

Бритт-Мари снова поглядела на него, потом отвернулась и пошла дальше. Он медленно оторвал от земли свою правую ногу и поставил ее впереди левой. Пошел. Это наполнило его изумлением — что он идет. Идет по какому-то лесному проселку возле Несшё вместе с девушкой по имени Бритт-Мари.

— Куда мы идем? — спросил он наконец.

Она ответила не оборачиваясь:

— Тут есть сарай. Ты сможешь там переночевать.

Пробираться через лес пришлось ощупью, скользя тонкими подошвами на мокрых камнях, спотыкаться о корни и сучья, но Бритт-Мари уверенно шагала впереди и, видимо, твердо знала, куда ставить ногу в следующий момент. Внезапно она остановилась, замерла и прислушалась, прежде чем сделать следующий шаг. Отступила вбок и указала рукой, словно представляя ему кого-то:

— Вот.

Только спустя мгновение он разглядел то, что она хотела ему показать. Сумерки сгущались, становясь темнотой. Но оно стояло там, маленькое строение посреди леса. Старый сарай. Бьёрн попытался выпрямиться, изображая невозмутимость, но безуспешно. Он слишком замерз и смог только кивнуть, все так же съежившись:

— Ага.

Ему уже не было видно лица Бритт-Мари, но он различал ее очертания, и когда она повернулась вперед, поспешил следом. Не хотел ее потерять. Теперь, когда великая тьма вдруг обступила его.

— Четырнадцатилетки сюда обжиматься приходят, — объяснила Бритт-Мари, она с чем-то возилась. — Но ты не бойся. В это время их не бывает.

Дверь открылась, что-то звякнуло. Тьма, встретившая их внутри, была еще гуще. Бритт-Мари повернулась к нему.

— Спички, — сказала она.

И исчезла, а он стоял неподвижно, ища ее глазами, но не мог разглядеть, пока она не подняла перед собой горящую спичку. Потом наклонилась и зажгла стеариновый огарок в грязном латунном подсвечнике на полу. Пол был земляной. Бьёрн шагнул вперед и огляделся в трепещущем желтом свете. Полосатый матрас в углу. Куча трухлявого сена в другом. Он сел на камень и услышал собственный глубокий вздох.

Бритт-Мари уже стояла перед ним, широко расставив ноги.

— Так, — сказала она, — а ты поцеловать меня не собираешься?

Она хотела только этого. Чтобы ее поцеловал тот, кто был когда-то Бьёрном Хальгреном. Она вытянулась на матрасе в углу и лежала неподвижно, с закрытыми глазами, пока он не лег рядом, и только едва приоткрыла губы навстречу его ищущему языку, — когда же Бьёрн из чувства долга взял ее за грудь, она отодвинулась и убрала его руку, потом снова тесно прижалась к нему, позволяя себя целовать снова и снова. Наконец повернулась на спину и уставилась в потолок. Тихонько вздохнула:

— Никто ведь не поверит. Эх, жалко, фотика нет.

Она поднялась, опершись на локти, и посмотрела сперва на часы, потом на него:

— Завтра я приду с фотоаппаратом.

Потом она встала и поправила куртку. Пошла к двери. Обернулась и подняла на прощанье руку. Открыла дверь и выскользнула наружу. Закрыла ее и ушла. И он остался один.

Свечное пламя заколебалось, черные тени заметались по стенам, а потом свечка погасла. Бьёрн несколько минут лежал неподвижно, глядя во мрак, чувствуя, как каждая мышца тела медленно напрягается. Дождь стучал по крыше. Снаружи вздыхал ветер. Где-то далеко залаяла собака.

Собака?

Неужели полиция ищет его с собаками? Он сел и вслушался. Нет. Да. Лай. Откуда-то издалека в самом деле доносился собачий лай.

Роббан умер? Мгновенно промелькнула картинка, окровавленное лицо Роббана, и Бьёрн тотчас зажмурился, закрылся в своей собственной тьме. Не может такого быть. Но…

Вся эта кровь, произнес голос у него в сознании.

Бьёрн не ответил. Только открыл глаза и посмотрел в другую тьму. Внешнюю.

Убийца, сказал голос.

Бьёрн, пытаясь нашарить спички, провел кончиками пальцев по сухой земле, скользнул ладонью по камню. Холодному камню.

Ошибка и убийца, вот ты кто.

Наконец-то. Он дотянулся до коробка и, немного повозившись, зажег наконец спичку. Свечка уже растаяла, и весь фитиль выгорел. Бьёрн услышал собственный глубокий вздох. Спичка погасла. Он несколько раз моргнул, но это не помогло. Тьма вокруг него сгустилась еще больше.

— Убийца, — услышал он собственный голос. — Ошибка.

Он сжал кулаки и тут же разжал их снова. Встал. Постоял, пошатываясь, прежде чем вспомнил, что у него еще много спичек. Зажег одну и направился к двери.

Он должен уйти. Исчезнуть.

Дверь заскрипела и открылась. Он взглянул на небо. Прямо над головой мерцала одинокая звезда. Он глубоко вздохнул, перешагнул порог и ступил во тьму.

 

~~~

Дождь перестал. Сюсанна стояла перед зданием полиции Несшё и смотрела на небо. Звезда. По крайней мере одну звезду она увидела. Единственное, что было хорошего в этот вечер. Ева стояла у нее за спиной и всхлипывала. Надо думать, положила свою белокурую голову Томми на грудь и нащупывает его руку. Позирует.

— Еще один кадрик, — попросил фотокорреспондент, молодой парень, почти ровесник ребят из группы. Рядом с ним стояла репортерша, такая же молодая девушка в мини-юбке, вся взъерошенная и несколько растерянная. Сюсанна отступила чуть вбок, встала вполоборота, чтобы видеть Томми и Еву, но самой не попасть в кадр. Не то чтобы в этом был какой-то смысл — ни фотограф, ни репортерша даже не смотрели в ее сторону. Не знали, кто она.

Кадр был сделан не один. А четыре.

— Что сказали в полиции? — спросила наконец репортерша.

Томми пожал плечами:

— Что они будут искать его, разумеется. И посадят, когда найдут. Придурка этого!

Ева опять всхлипнула. Не шмыгнула носом. Только всхлипнула. И проговорила слабым голосом:

— Это я виновата. Он был так несчастен…

Репортерша открыла блокнот, учуяв сенсацию:

— Так вы были его девушкой? Девушкой Бьёрна Хальгрена?

Ева тесней прижалась к Томми, почти шепнула:

— Да. Но сегодня утром я оставила его. Потому что встретила…

Репортерша шагнула ближе:

— Расскажите!

Фотокорреспондент снова поднял камеру. Сюсанна скривилась от отвращения, отвернулась и пошла прочь.

Толстый полицейский объяснил, как ей пройти к отелю «Хёгланд». Через Южную площадь. По Центральной улице. И дальше прямо. А потом положил руку ей на плечо и слегка похлопал. Все будет хорошо. Ее родители приедут завтра утром первым же поездом, а к тому времени Бьёрна конечно же найдут. Понятно, будет допрос и следствие, но она зря переживает. У этого Роббана ведь ничего серьезного. Разбитая губа, кровь из носа, и зуб шатается, вот и все. Массовая драка — это, конечно, хуже, но ее брат или кузен или кто он ей, уж как-нибудь штраф заплатит, ничего страшного. А сама она пусть идет к себе в отель и ложится баиньки.

Томми и Ева говорили с другим полицейским. Они встретились с ней потом в коридоре, но прошли мимо, игнорируя ее, притворившись, что ее нет, словно ее никогда не было. Странно было, что и она сделала то же самое. Только покосилась в их сторону и отвернулась. Вышла из участка перед ними, не придержав двери, хотя понимала, что они идут за ней, почти след в след, так что кто-то из них — видимо, Томми — успел придержать дверь, прежде чем та захлопнулась у них перед самым носом. Выйдя на тротуар, Сюсанна повернулась к ним спиной, несколько раз глубоко вздохнула и попыталась понять, куда подевалась она сама. Ее изумление и горе, ее тревога и гнев и все прочее, что в ней было. Безуспешно. Ею овладело задумчивое ледяное спокойствие. Она могла только думать, но не чувствовать.

Хотя все-таки, наверное, не совсем так, заключила она, наискось переходя площадь. Одно чувство осталось. Презрение. Она же все видела, как Ева притворялась в Народном парке, как расчетливо подстроила, чтобы у полицейского, а вместе с ним и у фотографа с большой черной штуковиной для вспышки, у того толстого дядьки из местной газеты, возникло впечатление, что эта девушка — ключевой свидетель, а может, вообще главное действующее лицо во всей истории. И как потом, уже на улице возле полицейского участка, она повторила тот же номер для корреспондентов из «Афтонбладет» и «Экспрессен». Потому что все дело, конечно, в ревности. Бьёрн так ревновал ее к Роббану. Или к Томми. Сюсанна фыркнула. Когда же Ева уймется?

Теперь Сюсанна была уже на Центральной улице. Где-то пробили часы, и она остановилась, чтобы посчитать удары. Напрасно. Часы пробили единственный раз. Значит, теперь час ночи. Она огляделась. Ни единого человека вокруг. Ни живой души. Город лежал такой же пустынный, как утром, когда они приехали сюда десять часов тому назад. Бьёрн пойдет прямо по улице, совершенно открыто. Никто его не увидит. Никто не схватит. Надежда шевельнулась внутри, но лишь на секунду. Рано или поздно он ведь появится и будет арестован.

Потому что не может человек взять и исчезнуть. Растаять как дым. Дать себя уничтожить.