ёплая ночь начала лета. Тихая, спокойная Литва, в которой словно бы и не шла война. А ведь шла, и не первый год.

Этой ночью Андрей Остафьев, справедливо прозванный Молчаном, убил человека.

Молчану только исполнилось семнадцать лет — взрослый мужчина по представлениям XVI века. Год тысяча пятьсот шестьдесят седьмой шёл в Ливонии, русские же говорили — семь тысяч семьдесят пятый, не от Рождества считая, а от сотворения мира.

Уютная Гродна, королевский дворец за пределами города, прикрывшийся разросшимися кронами деревьев. Дворецкий Григорий Грязной, не дипломат, но дьяк Разбойного приказа, отвечающий за безопасность посольских людей, только вздохнул, глядя на это благолепие. И посоветовал князю и боярину Василию Ивановичу Умному-Колычеву молиться за здравие с утра и под вечер — ведь за такими зарослями не только стрелка с мушкетом упрячешь, но и целую батарею пушечную. Так что король польский Сигизмунд за неосторожные обидные слова расплатится, подобно фальшивомонетчику, не золотом, но свинцом.

Царь Иван Васильевич, называемый напутанными европейцами Грозным, несколькими годами раньше решил наказать непокорного западного соседа — одряхлевший Ливонский орден — и отобрать у него города, некогда данные при условии выплаты дани и принесения вассальной присяги гонимыми из Палестины крестоносцами.

Рыцари, для которых мошна давно стала важнее меча и чести, сдавали грозному царю город за городом, как нежданно для Москвы на защиту ливонцев выступило польское войско. Начались обидные поражения, после одного из которых к врагам переметнулся близкий Ивану Васильевичу человек, князь Курбский.

И царь решил не воевать, но договариваться. Созвал Земский собор, сообщил, что уступает королю Сигизмунду ради мира несколько завоёванных городов.

Внимательно оглядел собравшихся людей — бояр и ремесленников, купцов и священников. Прислушался к поднявшемуся разноголосому вою, до непочтительности воинственному:

— Мы, холопи государские, теперь на конях сидим и за государя с коня помрём! Государя нашего перед королём правда! Как государь наш Ливонской земли не воевал, тогда король не умел вступаться, а теперь вступается. По-нашему, за ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопи его, на государево дело готовы!

Вот и ехало посольство к королю Сигизмунду — с постными лицами и большими фигами в расшитых золотом рукавах. Не столько на переговоры, сколько на разведку боем, проверить слабину противника. И князь Умной-Колычев, и Григорий Грязной понимали, что подобная дипломатия могла стоить головы. Но что поделать? Как там говорили на Соборе? Холопи государские. Рабы государства. Отечество превыше всего, в том числе и твоей жизни. Так что — перекрестись, и в дорогу! С нами Бог!

Андрей Остафьев служил князю Умному-Колычеву первый год. Был он сыном боярским, как называли тогда на Руси неродовитых дворян. И был сиротой, чудом выжившим после набега крымцев на Мценск. Дядя, живший на Москве и приютивший сироту, дал мальчику образование, определив в ученики к подьячему Посольского приказа. Ребёнок оказался на диво способен к языкам и к тринадцати годам уже свободно говорил на немецком и польском, понимал и латынь.

Такой и был нужен Умному при посольстве, что Иван Васильевич отправил к королю Сигизмунду. Чтобы выглядел слугой, робким и неприметным. Чтобы при нём иноземцы говорили не скрываясь — разве может понять что-либо тёмный московит?

Андрей тихо скользил между пиршественными столами, разнося блюда и кувшины и прислушиваясь к пьяной болтовне вокруг. Потом, когда посольских оставляли без внимания, крался к боярину и передавал, что удалось узнать. Оказалось, что мальчик умело отделял зёрна от плевел, мог анализировать, а не просто вываливать всё подслушанное.

Вечерами Андрей пробирался во флигель, отведённый под Умного и Грязного, тихо пересказывал про перемещения войск, перемены в командовании, интриги при дворе. Про русских изменников, окопавшихся под крылом Сигизмунда, в первую очередь — про князя Курбского, крутившегося здесь же, рядом, своим среди чужих. Точнее — своим для чужих.

Грязной, привыкший в Москве иметь дело с ворами да душегубами, предлагал, по простоте душевной, прирезать князюшку. А вместе с ним — кто под руку попадётся, всё одно — изменники. Но Умной, поразмыслив, отказал. Не в том дело, что обиженные поляки могут пустить под топор палача всё посольство — позорить державу не хотелось. Вот подыскать кого из челяди, чтобы Курбскому зелья в вино подмешать или курочку какой-нибудь дрянью натереть, дело было правильное. Андрей и присматривался, кто мог предать по-честному: и деньги взять, и дело сотворить.

Волк убивает ради выживания. Человек — зачастую ради знания. Выведать, переступив через тело, а то и не одно. Князь Умной-Колычев иное слово ценил дороже многих жизней. Убить, дабы сохранить полученное знание? Убить, господин мой, убить — работа у нас такая, грязная, но необходимая.

И за соглядатаями бывают соглядатаи.

Андрей за полночь проскользнул от Умного во двор. Несколько шагов, нырнуть в иную дверь и спать до рассвета, спать без снов, без ног от усталости и нервного напряжения. Молчан знал, что за работу выбрал, и не жаловался.

От тени, выросшей за силуэтом древесного ствола, Андрей отшатнулся, как от неожиданного препятствия. Куст? Но отчего Молчан не запомнил его по прошлым визитам?

У куста не может быть сабли. Именно её остриё сверкнуло в лунном свете в опасной близости от лица Молчана. У куста не может быть голоса. Даже такого, сиплого и простуженного, несмотря на тёплую погоду.

— Вот и встретились, московит!

Тень раскорячилась, взмахнула саблей, с визгом рассекая без вины виноватый воздух.

Андрея учил фехтованию итальянец, которого судьба хитрым запутанным путём занесла на службу в Москву, в Посольский приказ. Учил хорошо, поэтому Молчану не составило труда понять, что противник перед ним не из серьёзных. Сильный, что вполне возможно, но неуклюжий — как набитый тряпьём истукан, на котором Андрей отрабатывал удары.

Не имело значения, откуда взялся незнакомец. Был ли он разгорячённым вином и шляхетской удалью задирой, искавшим ссоры с любым, кто окажется на расстоянии его руки, удлинённой сабельным лезвием. Или подосланным наёмным убийцей, получившим деньги за то, чтобы обставить убийство разоблачённого московитского соглядатая как рядовую ссору. Или...

Увидевший Андрея на работе должен был умереть.

Молчан упал перед незнакомцем на колени. Тень хохотнула, сабля ещё раз взрезала воздух. Андрея же тронуть не успела.

Юноша бил снизу вверх, бил наверняка, в пах. Если под кафтаном поляка и была надета кольчуга либо лёгкая кираса, кинжал, выскользнувший из рукава, знал, где свободный путь к телу врага.

Поляк дёрнулся, захрипел. Вскочивший с колен Молчан ударом ноги отправил вмиг ослабевшего врага на землю. Каблуком раздробил тому гортань, не со зла, но по необходимости, чтобы крика не было. Луна еле светила, под деревом было темно. Пусть стража найдёт тело уже остывшим, поутру, когда дознание ничего не даст.

Андрей почувствовал, как холодеет рука, нанёсшая смертельный удар. Не от переживаний, просто много крови пролилось на рукав. А такая рубаха у Молчана была единственная — государево имущество, одежда прислужника. В иной на пиру прислуживать не полагалось, посольское дело требует однообразия.

Андрей, тихо вздохнув, повернул обратно к Умному — за обновой.

Через откинувшуюся планку смотрового отверстия на Молчана недовольно уставился Грязной.

   — Один? — шёпотом поинтересовался он.

   — Один, — не стал спорить юноша.

Приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы пропустить одного человека, Грязной втащил Андрея внутрь, по-прежнему шёпотом поинтересовался, что случилось.

   — Вышел, — ответил юноша. — Кого-то встретил. Зарезал. Испачкался. Нужна рубаха на смену.

   — Убил — это ничего, — философски заметил Грязной. — Лишь бы тебя самого не подрезали. А грехи нам царь отмолит, по его воле в грязи возимся...

За грехи Андрея пришлось расплатиться не только царю.

Сам Молчан следующим утром как ни в чём не бывало прислуживал боярину Умному-Колычеву.

В чистой, хотя и ношеной рубахе без малейших следов крови.

А вот Григорий Грязной, как видно, изрядно перепивший прошлым вечером, прогневался на своего слугу. Никто не ведал за что, но многие видели, как во дворе замка варвар-московит гонялся за перепуганным холопом, а потом, настигнув его, свалил на землю и начал избивать, пока свои же не оттащили.

Грязной, тяжело дыша, прихлёбывал из кувшина кислый квас, хорошо оттягивавший похмелье. Слуга поднялся с земли и понуро отправился в покои, рукавом рубахи оттирая разбитое в кровь лицо. Одежду пришлось отстирывать, вывешивать для просушки...

Прочие московиты, как и положено варварам, о чистоте платья не беспокоились — так доложил гетману Радзивиллу, начальнику королевской разведки, судейский чиновник, обязанный негласно расследовать нежданную гибель одного из людей гетмана. Пока шли переговоры, люди Радзивилла осмотрели сундуки посольских. Шляхтич перед смертью потерял столько крови, что убийца не мог не выпачкаться в ней. Осмотрели (хоть противно, но работа) даже нужники, вдруг что выбросили туда, в выгребные ямы. Ничего. Оставалось предположить, что прошлой ночью была дуэль. Увы, одна из многих.

— Шляхетская честь дорого обходится польской короне, — недовольно заметил гетман и забыл об этом деле.

Дети любят играть в бабки, выбивая своей битой бабки противника. Бывает, что бабка теряется в густой траве, в пыли, может — унесённая домовым или тем, кто за левым плечом и кого лучше всуе не поминать. Обидно, конечно. Жалко. Но из кармана или поясного мешочка достаётся новая бита, и игра продолжается. У польского короля хватало пока дворян-шляхтичей. А у царя московского — сынов боярских да бояр. И не особам же коронованным плакать над гробами погибших на фронтах тайной войны?

Следующим вечером Андрей Остафьев снова был с доложением у боярина. Юноша ровным тихим голосом рассказывал, как пытался разговорить хоть кого-то из дворни изменника князя Курбского. Как запутаны княжьи слуги, как они ненавидят и боятся своего господина.

   — Есть и другие, — говорил Андрей. — Такие, как урядник его, Иван Келемет, тать и разбойник, с которым давно бы свести знакомство Разбойному приказу.

   — Познакомимся, дай срок.

Григорий Грязной, впитывающий каждое слово посольского соглядатая, недобро блеснул глазами. Келемет — лицо заметное. Пользуясь благодушием московских приказных и терпимостью «Судебника» царя Ивана, слуга изменника часто наезжал в столицу, обходил падких на польское злато людишек. Пускай пока поездит, посмеётся над наивностью московитов, раскрыв предателей. Разбойный приказ собирался прихлопнуть всех разом, как мух на навозной куче.

   — И что же, — спросил боярин Умной, — никого для дела нашего среди дворни Курбского нет?

   — Не вижу таких, прости, боярин.

   — Плохо дело. Что же, так и смотреть, как изменник государев по земле безнаказанным ходит? Суда Божьего долго дожидаться...

Среди негласных инструкций, данных посольским, была и такая: извести смертью князя-предателя, а если такое невозможно будет без ущерба для чести государевой, найти среди дворни человека, чтобы докладывать в Москву о каждом шаге и слове Курбского.

   — От металла князь защитился, и от железа, и от золота, — ухмылялся Грязной, — может, слова злые помогут? К ворожеям новгородским обратимся?

Шутил вроде бы. Но так, что казалось — сам в это верил, хоть и грех большой с колдуньями дело иметь.

   — От железа не защититься, — сказал боярин. — Не придумано доспеха от наёмного убийцы.

И, ухмыльнувшись не менее криво, чем Грязной, добавил:

   — Если бы не было негодяев, убийц и воров, наша служба государю была бы намного сложнее...

* * *

   — В Шотландии говорят не столько о лорде Меррее, регенте при короле Якове, сколько о его шуте, Джордже Бьюкенене. Знаете, сударь, однажды он заявился к его милости лорду и сказал, что поссорился с епископом. «Мы столкнулись на мосту, — гнусавил шут, — и это священство изволило остановить меня, дабы побранить за занятие, недостойное джентльмена. И даже изволило замахнуться на меня своим посохом». — «Ну, а что ты, дурак?» — спросил лорд. «А дуракам палка не положена, — ответил Бьюкенен. — Оставался только меч». Отстегнув от перевязи благородное оружие, служившее ему шутовским посохом, Бьюкенен воинственно взмахнул им. При этом шут держал меч за ножны, как паписты — распятие. «Наверное, славно подрались?» — спросил его лорд. «Я доволен, что милорд доволен, — проблеял шут, — однако настало время покаяться и просить милости. Представляете, я его шапку... со всего размаха... и в воду, прямо с моста! С размаха! Со всего!» Ужимки шута были так омерзительны, что не было никого, кто мог бы удержаться от хохота. «С размаха? — переспросил милорд. — Экий негодяй! Так я прощаю твой поступок». — «Отлично сказано! — обрадовался шут. — А то, признаться, со всего размаху не только его шапка, но и голова с моста улетела!»

Рассказчик был молод, нескладен и неприятен доктору Джону Ди и своими непристойными, а бывало, почти богохульными историями, и лицом: вечно подергивающимися щеками, пегой щетиной, блёклыми глазами под опухшими веками.

Но иного помощника доктор не нашёл. Копаться в мусоре и нечистотах положено лишь отбросам общества. Или таким, как Ди. Особенным людям, стоящим выше условностей и законов.

— Кажется, пришли, сударь!

Молодой работник ощерил рано потемневшие зубы, всеми силами показывая, как рад услужить такому важному господину.

Хотя — кто бы признал в худом мужчине средних лет, в недорогой одежде коричневых тонов, закутанном в неброский потёртый плащ, много лет назад подбитый мехом, придворного астролога королевы Елизаветы?

У доктора Джона Ди были дела, при которых его громкое имя могло только помешать. Дела сакральные, то есть тайные во всех отношениях.

При отце королевы, Генрихе VIII, островитяне получили высочайшее распоряжение — молиться иначе, чем раньше. Не как католики: главой церкви признавался не Папа Римский, но английский монарх. И не как протестанты: обрядность, в основном, оставалась прежней, привычной. Но вот монастыри новой Англиканской церкви были, по мысли короля, не нужны. Итак, решено: дармоедов-монахов — прочь, за ворота; богатства, накапливаемые веками, — казне. И земли — особо ценимое сокровище на, самим Богом, ограниченном островном пространстве.

Не все земли были переписаны на короля. Что-то оказалось продано. Новым хозяевам стали не нужны монастырские постройки. Многое было срыто по приказу лорда Кромвелла, так что и фундамента не осталось. Что-то за десятилетия обветшало и разрушалось само, скрытое разросшимися кустами и покрытое влажным мхом. Что-то было перестроено новыми хозяевами, приспособившими монастырские постройки под свои нужды — от жилья до складов и овчарен.

Именно к такому монастырю, превращённому в ферму, и приближался доктор Ди со своим помощником, нанятым сегодня утром где-то на окраине Лондона.

Молодой человек, продолжая, с точки зрения Ди, неприлично суетиться, замолотил кулаками в прочные, но грубой постройки, ворота:

   — Именем Её Величества, откройте!!!

Доктор Ди даже под чужим именем предпочитал числиться на государственной службе.

   — Кого принесла нелёгкая?

Хозяин фермы не торопился дойти до ворот. Теперь он явно не собирался отодвинуть засов и пустить нежданных посетителей.

   — Сборщики селитры!

Эти слова в те времена раскрывали любые ворота в королевстве. Огнестрельное оружие успешно теснило луки и арбалеты, а без селитры не будет пороха. Добывалась же селитра из земли, но не из любой, а лишь пропитанной мочой; при этом особо ценилось сырьё из конюшен и со скотных дворов.

Для сборщиков селитры не было засовов и ворот, перед ними открывались дворцы и хижины. Королевский патент стал универсальной отмычкой.

Слова оказали своё привычное воздействие. Фермер, хмурый, помятый и, судя по запаху, уже успевший приложиться к кружечке, плечом отворил покосившиеся ворота, недовольно ворча, что и вечером покоя нет, что утром бы надо, что так сподручнее...

   — Помолчите, любезнейший, — сказал доктор Ди тоном, каким разговаривал с лавочниками, пришедшими требовать долги. — Утром нам надо быть далеко отсюда, так что работать придётся всю ночь. Ваше дело — обеспечить нас огнём. Светильники или факелы у вас, конечно же, найдутся?

Фермер заикнулся, что это новые расходы, что ламповое масло нынче дорого, что ветошь на факелы... Тогда Джон Ди поинтересовался, не желает ли любезный фермер лично посветить сборщикам селитры, и тут же получил полдюжины отличных факелов. А фермер быстро удалился, опасаясь, как бы наглецы не затребовали чего ещё.

Действительно, уже темнело — рано, как и положено осенью. Это было на руку почтенному доктору, не желавшему, чтобы случайный зевака рассмотрел, чем занимается хороший знакомый её величества королевы.

Джон Ди помог помощнику отвязать кирку и лопату, которые мирно позвякивали у того за спиной. И — пока позволяло закатное солнце — прошёлся по двору, оценивая, где начинать копать.

Мнимого сборщика селитры не привлёк негромкий всхрап, донёсшийся из конюшни, спрятанной от недобрых глаз в глубине двора. Взгляд доктора равнодушно скользнул по потемневшим столбам коновязи. Не то.

А что за забор проступает за конюшней? Невысокая каменная оградка, почти не видная за разросшимися кустами. Старая оградка, ещё руками монахов сделанная...

   — Как думаете, юноша, где в этом монастыре стоял храм ?

   — Думается мне, что вон там, где конюшня и овин рядышком, — важно сказал помощник доктора Ди. — Вон какие камни в основании, видно, что от большой постройки остались.

   — Дельно мыслите, юнош — усмехнулся Джон Ди и добавил так тихо, что едва и сам расслышал: — Как бы убивать вас не стало жалко, молодой человек...

Вросшая в землю старая каменная кладка не могла быть не чем иным, как ограждением монастырского кладбища. То есть — искомым.

Почтеннейшему доктору Ди был нужен труп. Ещё точнее — скелет, пролежавший в земле хотя бы полвека.

Продравшись через кустарник, Джон Ди пригляделся к заросшей крапивой и бурьяном земле. Приметив впадину длиной в рост высокого человека, он уверенно подошёл к этому месту, указал на него, властно сказав:

   — Дерзайте, юноша!

И, не удержавшись, процитировал:

   — Ищите и обрящете...

В лесу ищите грибы и ягоды, на кладбище — мертвецов.

...Песчаная земля копалась легко, и скоро лопата глухо стукнулась о прогнившее дерево. Доктор Ди втянул ноздрями запах сырости и тления, брезгливо поморщился. Что делать — это же не розарий Хемптон-Корта!

   — Добрый скелет, — сказал доктору Ди помощник, освещая факелом выкопанную им яму и разбитые доски гроба. — Кости целые, хотя и потемневшие. Скажите всё-таки, это вы для себя или на продажу?

В своей тупости молодой человек так и не поверил, что Джон Ди говорил только правду, и останки монаха были нужны не для незаконных занятий медициной и не для создания устрашающего украшения кабинета.

Некромантия — дело иное, тайное и запрещённое. К тому же, греховное и богопротивное.

Но близость ко двору совсем не означала получения богатства. Особенно при нынешней королеве, скупой, как десять ростовщиков.

Вот доктор Ди, разбирая оставшиеся после лорда Кромвелла документы, и надумал поправить материальное положение, найдя запрятанное сокровище. Монастырь, превращённый ныне в ферму, был богат и влиятелен, но люди Кромвелла так и не смогли разыскать там ничего ценного. Аббат же утверждал, что слухи о сокровищах надуманны, и ему пришлось поверить, чтобы не увязнуть в долгом и бесперспективном расследовании.

Но — что не сказал живой, должен был сказать мертвец. Покойники — они тоже разговорчивые, если знать, как и что спрашивать.

У Джона Ди были нужные книги. И ему не терпелось применить знания на благо себе.

Взяв у глупца факел, доктор приказал приглядеть за дверью. Не хватало только, чтобы фермер оказался любопытен... Хотя в Англии и не было инквизиции, но за некромантию могли наказать, и жестоко. Кроме того, репутация при дворе... Нет, там слухи о знаменитом чернокнижнике и маге ходили давно; но одно дело — слухи, а другое — уверенность.

Интересно, справится ли этот болван хотя бы с таким примитивным заданием? Ди надеялся, что да. Дел на кладбище оставалось до полуночи. Затем же пути доктора и юноши разойдутся навсегда. Почему-то подобные мысли заставляли уголки рта Джона Ди кривиться в сардонической усмешке.

В той, иной жизни, жизни после смерти, мёртвые получали возможность узнавать все тайны. Хотя и смерть не всемогуща. Душа была способна к перемещениям только в первый год после кончины тела; потом оказывалась прикованной к могиле и могла удаляться от неё, если верить магическим книгам, только на шаг-другой.

Так кому же знать о сокровищах монастыря, как не умершему здесь монаху?

Ночной холод заставил опуститься туман, что было только на руку учёному-доктору. Во-первых, меньше возможностей для праздного любопытства у фермера, во-вторых, больше шансов заставить душу материализоваться. Потому что тело призрака — сгустившийся воздух, а туман для души — что строительный материал для каменщика.

Удача позволила Джону Ди сразу же найти могилу, удача не оставила его и далее. Сориентировавшись по звёздам, доктор выяснил, что мертвец лежит головой на восток, как и требовалось. Можно было не возиться, по частям извлекая распадающийся костяк на поверхность, а сразу же приступить к обряду.

Сначала, как хозяин, ждущий гостя, Джон Ди должен был позаботиться об угощении. В припасённую заранее чашу он налил из плетёной фляги смесь вина и ароматических масел. Пряный запах перебил миазмы тления, и доктор с удовольствием втянул ноздрями необычный аромат.

Встав на колени перед могилой, Джон Ди опустил чашу на развороченные полусгнившие доски гроба. Свет факела вырвал из темноты череп с отвисшей нижней челюстью. Рот мертвеца был забит землёй.

Как же они разговаривают? Вопрос неуместен, но доктору на самом деле было любопытно.

Затем настало время позаботиться о себе.

Могильную яму доктор Ди окружил защитным магическим кругом, рассыпав на комья выброшенной помощником земли порошок, в котором заранее смешал множество зелий, от белены до редчайшей и драгоценной мандрагоры. Гримуар, магическая книга, которую открыл доктор Ди, обещал, что порошок должен загореться с первыми же словами заклинания. Гримуар был старым и рукописным. Автор его неизвестен, и Ди опасался, нет ли в тексте ошибок — невольных или преднамеренных, чтобы увести непрошеного продолжателя магической традиции прямиком в пасть дьявола.

Проверить это можно было лишь опытом. Критерий истины — практика, как говорил знакомый доктору иудейский меняла из Саксонии, капая кислотой на золотые монеты.

Запалив ещё несколько факелов и расставив их по периметру магического круга, Ди нараспев, как учили древние тексты, начал читать нелепое заклинание, где смешались христианство и язычество, кощунство и наивная вера:

   — Благодатью Святого Воскресения и мучениями проклятых заклинаю тебя и повелеваю тебе, о дух усопшего, внять моим требованиям и подчиниться священным обрядам, под страхом вечных мучений!

   — Эй, чем вы там занимаетесь? — услышал доктор испуганный голос своего помощника.

Несчастный глупец начал прозревать, но уже поздно. Юноша осторожно приближался к магу, не подозревая, что облегчает тому задачу.

Почувствовав, что аромат вина и масел из могилы усилился, Ди подошёл к краю магического круга. Вино в чаше пылало, от него занялись даже сырые прогнившие доски гроба.

«То ли ещё будет», — подумал доктор.

   — Бералд, Бероалд, Балбин, Габ, Агабор, Агаба! Восстань, восстань, восстань!

Вспыхнул магический крут, будто не несколько горстей порошка рассыпал здесь Джон Ди, а бочонок пороха. Вспышка высветила перепуганное, белое, как мел, лицо юноши.

   — Что вы делаете?!

Испуг исказил лицо помощника мага. С таким лицом, изуродованным страхом и болью, он и умер, когда Джон Ди перерезал ему глотку.

Хлынувшая в могилу кровь залила скелет монаха, но не смогла затушить чадящие доски гроба и горящее вино.

Дым, потянувшийся вверх из могилы, густел, терял прозрачность. Ди видел, как дымные полосы свиваются в жгуты. И, как скульптор из глины лепит форму для отливки статуи, призванные доктором демоны помогли душе умершего обрести форму. А попавшая в могилу кровь должна была помочь мертвецу обрести тело. Ненадолго, хорошо, если до рассвета, но Джону Ди этого времени с лихвой хватит, чтобы расспросить монаха об упрятанных сокровищах. Что тот скажет правду, доктор не сомневался. Иначе душа монаха не сможет вернуться в мир мёртвых и будет, неприкаянная, бродить по земле, ставшей ей тюрьмой.

Но раньше, чем зашевелилось тело оживлённого монаха, стало заметно движение от дома фермера. Двери дома распахнулись, и к освещённому пламенем магического круга Джону Ди побежали люди в поблескивающих кирасах. В руках пришельцев доктор с ужасом заметил грозные алебарды, способные одним махом раскроить человека пополам.

   — Да здесь убийство!!! — воскликнул голос из темноты.

   — И колдовство! — добавил другой голос. — В темницу его!

И несчастный доктор лишился чувств.

Поэтому и не видел, как из могилы поднялось существо, мало похожее на человека. Как оно разметало осмелившихся приблизиться к нему алебардщиков, как легко преодолело магический крут. То ли Гримуар оказался действительно с ошибкой, то ли Джон Ди вызвал не простого мертвеца — кто знает...

Лицо существа, казалось, светилось изнутри, словно туда, под кожу, щедро подкинули раскалённых углей. Глаза же, как у кошки, отливали зелёным, гнилостным светом.

   — Сами вызвали, что ж не рады?

Существо на глазах преобразилось, превратившись в обычного господина, одетого неброско, в чёрное, как купец средней руки или небогатый судейский. Лишь глаза не переменились, продолжая недобро светиться. Нечеловечески. Они оглядели сбившихся в кучу и смертельно перепутанных алебардщиков, и каждый из них ощутил, как в голову ему вползло что-то холодное и мертвящее.

   — Вы хотите упрятать в темницу того жалкого червя, что вызвал меня, не понимая, что творит? Хорошо.

Существо сделало шаг вперёд, к алебардщикам. Те отшатнулись.

   — Забирайте его. Но знайте — я вернусь за ним. Я любопытен, и мне хотелось бы с ним поговорить.

Никто не заметил, откуда взялся конь, такой же чёрный, как и его хозяин. Но существо в мгновение ока оказалось в седле, а со следующим вздохом стражников — исчезло в ночной тьме. Оставив после себя несколько трупов алебардщиков. Ещё одно тело лежало в раскопанной могиле — тело незадачливого помощника доктора Ди.

А вот скелет монаха исчез, как и не был там никогда.

— В темницу, — упрямо проговорил командир стражников. — Мы должны поговорить с ним первыми.

Командир не уточнил — до демона.

* * *

Снег мёртвым телом упал на землю. Осень в этом году оказалась непривычно холодной — слава Богу, хоть урожай успели убрать, а то жди голода.

В пыточной Разбойного приказа было тепло. Угли в жаровнях нагрели и высушили воздух, словно в банях северных народов, что прозябали в дикости и суевериях на новгородских задворках.

Дьяки Андрей Щелкалов и Григорий Грязной давно сняли кафтаны, развязали вороты исподних рубах. Как дома. Только почему — как? Дом — место, где человек проводит большую часть жизни, где ему хорошо.

Дьяки были дома.

Помощники палача, в стрелецких кафтанах на голые разгорячённые тела, втащили в пыточную очередную жертву. Андрей Щелкалов поморщился. Пытать толстяков всегда неприятно, особенно если придётся опускать ступни ног в горящие угли. Щелкалову не нравился запах топлёного человеческого жира.

   — Отъелся на харчах-то княжеских, — неодобрительно заметил Грязной. — Но ничего, у нас не распухнешь. Если только от голода...

Дьяк хохотнул, дал знак палачам.

Причинить боль человеку можно многими способами, потратив на это разное время.

Вот и была когда-то придумана дыба, примитивная, но страшная для испытуемого. На Руси прижился её вертикальный вариант, когда человека за запястья притягивали на вороте к потолку, а ноги удерживали у пола, привязав к ним тяжёлый груз.

Пока жертву ремнями закрепляли на дыбе, дьяки ещё раз проглядели разложенные на столе допросные листы.

   — Итак, перед нами повар Молява, — заговорил Щелкалов.

Грязной как меньший чином быстро заскрипел пером.

   — Повар царский, служивший до этого у князя Старицкого. Так ли говорю?

Палач, внимательно вслушивавшийся в интонацию допросчика, тронул ворот дыбы. Не велика наука: отвечать на дознании надо с болью. Лишь в муке — истина, то ещё Иисус на кресте доказал.

Повар взвыл, сказал плачуще, что всё верно. Умолял не пытать, он и так всё скажет.

   — Нельзя не пытать, не положено, — ответил Щелкалов.

А Грязной, не отрываясь от бумаги, удивился вслух: чего плакать-то, пытка ведь и не началась даже.

Палач у дыбы подмигнул дьяку.

В свой черёд пришло время и для пытки. Хрустнули растянутые на дыбе суставы повара Молявы, утонул в толстых каменных сводах пыточной избы истошный крик, и дьяки деловито продолжали тянуть из испытуемого не жилы (то работа палача), но сведения.

Как повару, приехавшему в Нижний Новгород за рыбой для царского стола, дали пятьдесят рублей да склянку с ядом, чтобы извести царя и всю его семью. Нет, человека, передававшего деньги да яд, видел в первый раз, имени не ведает, но опознать сможет, ежели покажут. А поверил не ему, а женщине, что при передаче была. А кто ж жену князя Старицкого не знает, Авдотью? И служил он в этой семье, ведома она ему...

   — Предлагаю без огненного допроса обойтись, сказал дьяк Щелкалов, отирая струящийся со лба пот.

Ничего, пот — это знамение, что человек работу хорошо исполняет, не ленится.

   — Согласен, — ответил дьяк Грязной.

Не то чтобы они пожалели несостоявшегося убийцу. Запах, судари мои, неприятный запах палёной человечины. А им ещё много часов работать.

   — Следующего! — приказал Щелкалов.

Помощники палача отвязали поникшего головой повара от дыбы, плеснули ему из ковша на лицо холодной воды, чтобы не волочить по переходам, а сам ноги передвигал, и вывели под руки прочь из помещения.

В ожидании следующего дьяки вытащили из-под стола кувшин с прохладным квасом, пригласили к себе и палача. Допросные листы на всякий случай сдвинули на другой конец стола — во всём должен быть порядок.

Когда скрипнули дверные петли, палач, не оборачиваясь, приказал помощникам вязать пытаемого на дыбу.

   — Всё бы вам вязать да пытать, — послышалось в ответ. — Нет чтобы просто поклониться, добра пожелать!

Чудом не опрокинув квас на допросные листы, дьяки с палачом вскочили, чтобы склониться перед царём Иваном Васильевичем.

Из-за плеча царя выглянула простецкая бородатая физиономия и, осклабившись, осведомилась:

   — Что, братия, не ожидали?

   — Уж тебя-то, Григорий Лукьянович, каждый день видим, как не ждать! Вот государь — гость действительно редкий!

   — Боязно к тебе чаще ходить! Ты ж, Ондрей, кого угодно на дыбу потащишь и что угодно сказать заставишь!

Удачную шутку царя встретили дружным хохотом. Больше всех заливались Андрей Щелкалов, польщённый лестной царской оценкой, да Григорий Лукьянович Бельский, больше известный в истории как Малюта Скуратов.

   — Ну что, — отсмеявшись, спросил царь, — отравить меня, говорят, хотели?

   — Хотели, — ответил Щелкалов. — Как раз выясняем, у кого рука на государя поднялась да не отсохла.

   — Таких в Москве на каждом боярском дворе по дюжине сыскать можно...

Царь Иван, постукивая остроконечным посохом по покрытому свежим песком полу, подошёл к скамье. Подскочивший Малюта, не дожидаясь приказа, принял на руки царскую шубу, затем — кафтан. Оставшись в красной шёлковой рубахе, Иван укоризненно заметил:

   — Жарко здесь у вас.

   — С огоньком работаем, — хохотнул Грязной.

   — А и верно!

Усаживаясь на скамью, царь весело блеснул глазами.

   — Там, за дверями, новгородец какой-то беседы ждёт, — заметил Малюта. — Перед государем пройти сюда не решился, истомился в ожидании, поди... Позвать ли?

Григорий Грязной направился к дверям, а палач — к дыбе. Работа продолжалась.

* * *

Очнувшись, доктор Ди обнаружил, что крепко притянут кожаными ремнями к странному приспособлению. Это была большая деревянная рама, горизонтально установленная над полом. И Джон Ди был за запястья и лодыжки привязан к этой раме, распят по образу святого Андрея, только параллельно земле.

   — Добро пожаловать, милый доктор.

Джон Ди уже слышал этот голос. Только когда и где? Припомнилось, как из дома фермера выскочили вооружённые люди, как его, доктора, приказали вести в темницу. Приказал тот самый голос. Больше не вспоминалось ничего. То ли обморок, то ли удар по голове.

Доктор Ди застонал.

   — О, этот стон страсти! Так всегда бывает в первую брачную ночь с дочерью герцога Эксетера, не правда ли?

Шутка пользовалась успехом, и раскаты смеха ударили по больной голове доктора не слабее деревянного молота, каким забивают мостовые сваи.

Ди не понял шутки. А смысл был следующим. Более века назад в Англии стараниями одного из комендантов Тауэра была собрана первая дыба.

Звали коменданта Джон Холланд, четвёртый герцог Эксетер. Вот и окрестили пыточный инструмент именем его создателя...

   — Что вы себе позволяете?!

Доктор попытался вырваться из пут, но тюремщики связали его на совесть. Стало ещё больнее — видимо, на дыбе он провисел уже немало, раз так затекли руки и ноги.

   — Явно не больше, чем вы, любезнейший. Нас очень интересует, какого дьявола вы выпустили.

Спрашивающий не ругался. Он просто хотел получить информацию, поэтому выражался максимально просто.

Джон Ди выпустил дьявола. Так считали тюремщики, и стоило подумать, говорить ли им правду. Доктор подивился про себя, насколько наивны бывают люди. Действительно, ожившего мертвеца доводится увидеть не каждый день, вот самому Джону Ди так и не довелось. Но дьявол, или демон, что вернее... Какая простота мысли, Господи!

   — Он убил трёх моих людей и скрылся. И я хочу знать, насколько он опасен для подданных королевства.

Спрашивающий подошёл к раме дыбы, и Ди, скосив глаза, смог разглядеть его лицо.

Темноволосый и смуглый, он больше напоминал испанца, чем англичанина, а главное, был совершенно не знаком доктору, довольно часто бывавшему при дворе. Уж не католические ли тут интриги? Не к агентам ли испанского короля Филиппа попал незадачливый маг?

   — Какого королевства? Того, что за проливом?

   — Я — английский сквайр, — легко разгадав намёк, ответил смуглый. — Так как? Сами ответите или поговорим иначе?

С двух противоположных сторон, у головы и ног доктора, встали палачи. И по знаку смуглого потянули за рычаги воротов.

Джон Ди почувствовал, как рванулось прочь от пола его тело, запястья ожгло мгновенной болью. И всё закончилось.

   — Лучше уж сами, — попросил смуглый. — Признаться, не люблю, когда мужчины кричат.

И доктор рассказал всё: и об отсутствии денег, и об идее заняться некромантией, и об убийстве своего помощника, чьё имя не удосужился выяснить. И о мертвеце, которого так и не увидел.

   — С первыми петухами он должен был рассыпаться в прах, как те кости, коими, собственно, и был, — закончил Джон Ди свой рассказ.

Некромантия — это не страшно, думал доктор. По законам Её Величества за это наказания не предусмотрено. Вот за убийство отвечать придётся... Переслать бы письмо королеве, покаяться. Может, и помилует, она отходчива, да и услуги я ей оказывал, может, вспомнит, может...

   — Значит, это за рассыпающимся скелетом мои люди до полудня гонялись, да так и не поймали?

   — Как — до полудня? Мёртвый же lucifugit, он боится солнечного света.

   — А этот вот не боялся. И человеком, как могу судить, никогда и не был. Кого ты привёл в наш мир, приспешник дьявола?

Ди услышал, что было после его спасительного обморока. Про существо с красной светящейся кожей и зелёными глазами. Про то, как оно буквально разорвало одного из стражников пополам, вместе с кирасой. Как через его грудь, как сквозь воздух, прошла алебарда одного из нападавших, а сам воин вспыхнул голубым пламенем и рассыпался пеплом.

Джон Ди ошибся в заклинаниях и вызвал демона. Самое ужасное, что адское отродье, проникшее в наш мир, неминуемо начнёт искать того, кто отворил ему дверь. Искать, чтобы тот не закрыл дверь, искать, чтобы убить.

Чтобы обуздать демона, надо было понять, кто он. А для этого...

   — Пошлите за моими книгами! — закричал Джон Ди. — Теми, что в кабинете, на столе у окна. Ищите рукописи Иоанна Виеруса, там отгадка. И освободите меня от ремней, целым я вам больше пригожусь!

   — Ничего, любезный доктор, полежите так ещё. Неприлично оставлять ложе невесты в первую брачную ночь.

Один из палачей так хохотал, что нечаянно дёрнул рычаг, и ноги Ди пронзила сильная боль. Смуглый, поморщившись от крика, заметил, что будет во много раз больнее, если милый доктор решил затягивать время.

К счастью, пыточный застенок был неподалёку от дома Джона Ди, и посланный за книгами вернулся достаточно быстро. Смуглый взял одну из книг, без интереса пролистал несколько страниц.

   — И что же нам здесь искать, милейший доктор?

   — А вам ведома латынь? Тогда раскройте трактат «Псевдомонархия демонов» и ищите описание ночного гостя. И отпустите меня, Бога ради, я вам ещё пригожусь!

Смуглый подошёл к воткнутому в стенное кольцо факелу, начал быстро листать страницы. Латынью, что очевидно, он владел великолепно, и это было несколько странно для простого сельского сквайра-землевладельца.

   — Ага! — довольно проговорил смуглый. — Вот и наш гость! Риммон, лорд и вассал Люцифера. Что скажете теперь, сударь? Насколько опасен наш гость?

   — Риммон...

Джон Ди был несказанно удивлён. Демон явился, без сомнения, сильный, но не по адресу. Среди подчинённых главного адского законника Люцифера были управляющие странами, и Риммон — один из них. Правил он где-то на востоке, в Польше или... Ну да, конечно же!

   — Это демон, отвечающий в аду за дела московитов ! Вот тем он на самом деле может сильно навредить. Нашим же королевством заведует Мамона, или Мамон, и он не позволит демону хозяйничать здесь.

   — Московиты? — смуглый был удивлён не меньше. — У тебя какие-то счёты с ними? Или в самом деле ошибся и вызвал не того?

Смуглый присел на перекладину дыбы, сверху вниз глядя на растянутого доктора. Сидел долго, так что Джон Ди успел пройти все настроения, от надежды до отчаяния. Наконец, смуглый спросил:

   — Можно ли отправить этого демона в Московию? И сослужит ли он нам в благодарность за освобождение какую-либо службу?

   — Мне нужны книги, чтобы ответить вам, — прохрипел доктор. — Я постараюсь...

   — Книги будут, — утвердительно кивнул смуглый. — И темница с хорошим засовом найдётся, чтобы ничто и никто не отвлекало от чтения. Вы уж постарайтесь, любезный доктор, это в ваших же интересах. Наша любимая королева считает каждую монету, что мы тратим на содержание узников. Приходится, знаете ли, экономить...

И смуглый выразительно провёл указательным пальцем по шее.

Когда палачи отвязали доктора и утащили его в темницу (сам Ди идти уже не мог), смуглый подошёл к не заметной в полумраке застенка нише, прикрытой занавесью.

   — Вы всё слышали, сэр? — осведомился он.

   — Да, сударь.

   — И вы верите ему, милорд?

Мужчина, присоединившийся к смуглому, был невысокого роста, с бородой, тронутой сединой. Одежда строгого испанского покроя выгодно подчёркивала ладно скроенную фигуру, а кружевной воротник-жабо заносчиво приподнимал голову. У мужчины были необычные глаза. Такие бывают у детей — большие, ясные, доверчивые.

Так выглядел сэр Уильям Сесил — руководитель Тайного совета при английской королеве Елизавете, посвящённый во все её тайны. Глава созданной им же разведывательной службы, первой в Европе.

Голос сэра Сесила был под стать внешности, мягкий и мелодичный.

   — В нашем деле нельзя верить никому. Только фактам, и то после перепроверки. Но вот вам, сэр Уолсингем, верю. А значит, и в историю про демона — тоже, как бы нелепо она ни звучала.

Уильям Сесил, заложив руки за спину, обошёл вокруг «дочери лорда Эксетера», вновь подошёл к неподвижно стоящему Уолсингему.

   — Доктор, безусловно, негодяй. Ради золота убил ни в чём не повинного человека. Но, если бы не было негодяев, их стоило бы придумать на благо нашего дела. В Московии у нас начались трудности. Царь Иван стал тяготиться вседозволенностью, которой пользовались английские купцы. Товары отбираются, торговцев грабят с явного попустительства царя московитов. А у королевы иные проблемы и, как обычно, нет денег. Я не готов продать душу дьяволу ради интересов Англии, но почему бы не договориться с нечистым на выгодных для нас условиях? Как вы думаете, сэр Френсис?

   — Как и вы, милорд, — поклонился смуглый.

* * *

Второго испытуемого звали Антон Свиязев, и был он новгородским подьячим. Повар Молява выдал его после долгой пытки огнём — видимо, не простой человек этот невзрачный подьячий, раз имя его стоило нечеловеческих мук.

Не выдержав пытки, подьячий рассказал не только о заговоре против царя. Иван Васильевич только шевелил острой бородой, отмахивался: глупы родственники и бояре да завистливы, Бог им судья. Хуже, что среди заговорщиков был и главный обвинитель опального митрополита Филиппа — Пимен. Оказывается, он наговаривал царю на митрополита и, наоборот, митрополиту на царя, как видно, рассчитывая самому стать главой церкви. Господь уберёг, клеветник не получил желаемого...

Свиязев продолжал говорить страшное. Оказывается, новгородцы так и не забыли давних своих вольностей. И решили вернуть их, переметнувшись к польскому королю. Это во время войны с поляками! Измену стране Иван Васильевич простить не мог, права не имел; тут уж дело не личное — государственное.

Когда же Малюта потянул дыбу повыше, подьячий, захлёбываясь мерзкой правдой, заговорил о немыслимом. Что господам новгородским и король польский не нужен. Что хотят они на трон князя Владимира Старицкого посадить, и он на то согласен. А за спиной князя продолжить заниматься привычным — астрологией, магией и чернокнижием.

И государственная измена отмолена быть может.

Ересь же — выжигают. Как в Испании, к примеру. Царь Иван был наслышан о короле Филиппе, любителе смотреть на огненное действо. Неправильно это: не радоваться надо гибели своих подданных, но молиться за их души, чтобы после мук телесных, очистившись, попали они в рай.

Князь Владимир... Брат двоюродный, кровь родная... Или нет там больше крови, только яд змеиный?

И разума нет. Новгородцы используют князя, как медведя на ярмарке, для забавы да чтобы внимание зевак отвлечь, пока лихие люди кошели с поясов срезать будут.

   — Ересь да измена — обвинения страшные, — надтреснутым голосом проговорил государь. — Их доказать надо.

   — Знаю многое, и проверить можно!

Подьячий задёргался на дыбе, стараясь найти положение тела, при котором хотя бы немного отпустила боль.

   — У архиепископа Пимена дома жёнки-ворожеи проживают, их с северных племён ему собрали. А в Софии Святой, прямо в алтаре, документы спрятаны, переписка с поляками да литовцами.

   — Врёшь! — вскинулся царь.

Измена — грех тягчайший. Но чтобы этой грязью осквернить святая святых? Да люди ли там, в Новгороде Великом?!

Малюта Скуратов принял крик царя на свой счёт, засуетился, совком подхватил углей из жаровни — побольше, с горкой — и высыпал их под ноги заговорщика.

   — Уберите! — завыл подьячий. — Иначе умру, а главного-то вы и не услышите!

Иван Васильевич не пожалел сапога, лично отодвинул пылающие угли в сторону.

   — Неужели что-то ещё знаешь? Хуже того, о чём поведал?

   — Знаю! Господа новгородцы не верят, что в силах человеческих с тобой справиться, про то знаю!

   — Не новость это. Как человеку победить в споре с помазанником Божьим?

   — Не победит человек, так есть же силы сильнее наших!

   — Шведские? Польские?

Дьяк Щелкалов, насторожившись, сделал круг вокруг дыбы, махнул рукой Грязному — слушай, мол, ни слова не пропусти.

   — Не человеческие силы есть! Сказывают, в доме Пимена бес объявился, что вместо государя на Руси править будет!

   — Бояр мне мало, так ещё и бесы...

Иван Васильевич с жалостью взглянул на подьячего. С ума сошёл, несчастный. Вот оно, воздаяние Господне за измену против государя!

   — В темницу его! — приказал царь. — Нам уже всё ясно.

Антона Свиязева на руках отнесли в темницу. Скоро туда пришёл лекарь, облегчил боль от ран, но только ради того, чтобы вскоре вместе с поваром Молявой и прочими заговорщиками новгородский подьячий взошёл на плаху.

Царь же задержался в пыточной. Глядя не на людей, а на закопчённые стены, сочащиеся влагой, он сказал:

   — Первым делом — с князем Старицким разобраться надобно. Срок выберу, приглашу к себе, в Александрову слободу; государю в лицо никто лгать не осмелится. Затем — с господами новгородцами посчитаться придётся. К зиме войско звать нужно. Войной на изменников пойду, не подданные они мне, а враги лютые. Вам же здесь надлежит собрать всё знание о заговоре, чтобы ни один виновный от расправы не ушёл. Не мщу им, видит Господь, но суд Божий чиню!

Царь, сопровождаемый Малютой Скуратовым, вышел из пыточной.

Щелкалов и Грязной переглянулись.

   — Хотелось бы мне увидать того беса, что у Пимена живёт, — сказал Щелкалов.

   — И на дыбу к нам, в Разбойный приказ, — предложил Грязной. — Страсть как любопытно, литовцем он окажется либо новгородцем?

   — А если и в самом деле — бес?

Дьяки, отпустив палачей, обедали прямо тут же, среди допросных листов и окровавленных инструментов пытки.

Андрей Щелкалов, разломив пополам варёную курицу, вернулся к прерванному разговору.

   — Кто для государя лучший защитник, кроме Бога?

   — Люди опричные да служилые, — ответил, не задумываясь, Грязной.

Верил в то, о чём говорил, поэтому и не взвешивал, как обычно, свои слова.

   — Это верно, если речь о телесной защите идёт. А удар-то, как видишь, в душу направлен... Не случайно Пимен постарался от царя митрополита Филиппа отвести. Святой тот, его слово перед Богом среди первых будет.

   — Опасаешься, не случилось бы чего с опальным митрополитом?

   — Уверен почти, что случится... Охранить бы его, только негласно. Государь опалы с Филиппа не снимал.

   — Понимаю. И человека знаю, что согласится помочь. Один опальный сохранит другого.

   — Не загадки сказывай, имя назови.

   — К князю Умному-Колычеву обратиться за помощью надо.

   — Погоди! Он же прочь от государевой службы отставлен! Да с позором — тебе ли не знать? — это ж после посольства к Сигизмунду было!

Два года назад князь боярин Умной-Колычев ездил с посольством к королю польскому Сигизмунду-Августу. По возвращении в Александрову слободу дипломат был прилюдно обласкан и награждён царём Иваном Васильевичем. А на пути в Москву перехвачен отрядом опричников, унижен и ограблен, да так, что до дому добрался на хромой кобыле, из жалости одолженной на каком-то глухом яме — всё равно животина для нужд почты больше не годилась.

Считалось, что с того случая Умной-Колычев был в царской опале, не появлялся пред государевы очи, жил одиноко. Сам в гости не ездил, да и к нему попасть не старались. Слухи ходили, что со дня на день быть князю в застенке, а то и на плахе... А вот как оно выходит... Непросто...

   — Сам он эту опалу выдумал, да для Европы с сыном царским Иваном и разыграл всё. Чтобы поверили и забыли, что есть такой боярин в опричнине.

   — Что ж, твоя тайна, ты к нему и поедешь. А мне с татями да отравителями работать надобно!

   — Если бы не было негодяев да татей лесных, остались бы мы с тобой, Андрей Яковлевич, без работы!

   — Не остались бы. Друг за другом охотиться начали бы... Потому что ничем от разбойников не отличаемся!

— Вот и не соглашусь. Разбойник — он не на государственной службе!

* * *

Ближе к вечерне из ворот новгородского Кремля выехал всадник на вороном коне. Стража не решилась остановить его: времена лихие, за бдительность и плетью по лицу получить можно. А ехал иноземец в тёмном платье узкого, неприятного для русского глаза покроя да в бедном овчинном полушубке. По одеянию он больше напоминал не купца немецкого, которые после ереси Лютеровой старались носить неброское платье, но царёва опричника.

Баба с возу — кобыле легче: царёв опричник из Новгорода — городу спокойнее.

Скатертью ему дорога, по осенней-то распутице да по тёмному вечернему лесу, что значило — до лихих людей, до татей-разбойников.

Но судьба была милостивой к припозднившемуся путнику. Не то что разбойники — волки не вышли этой ночью на лесной просёлок к одинокому всаднику. Так и ехали конь и всадник в одиночестве, как братья названые, и несхожие, и похожие одновременно.

В темноте у обоих зелёным ярко светились глаза, и узкие змеиные зрачки пристально вглядывались в темноту...

Стараниями доктора Ди демон Риммон нашёл землю, которой предназначено стать его вотчиной. Плохо только, что люди слушались не разумных законов, написанных мудрым Люцифером, но жалких непоследовательных притчей Распятого.

Даже сама природа, сотворённая Создателем, не слушалась демонов. Бес мог навести морок (в Европе говорили — иллюзию), заставить поверить в себя потерянные и тёмные души. Мог сделать с материей то же, что и люди. Например, поджечь дом или разорвать тело на части. Но вот всё это возможно было только при одном условии — с попущения Того, Кого бесы ненавидят. Поэтому и не мог Риммон просто возжелать и стать правителем на Руси.

Мог лишь бороться и искушать. Что и собирался делать.