Глава двадцать третья

«ДАВНО Я ТАК ГЛУБОКО НЕ ВДУМЫВАЛСЯ В ОКРУЖАЮЩЕЕ»

Такое обычное «странное состояние». — «Пришлось смириться». — В Москве, у Собачьей площадки. — 117-я комната. — «Мысль изреченная есть ложь». — Усиление сознания. — Золотой юбилей в Злата Праге и подарки. — Прощай, Германия!

Из Узкого в том же письме в августе 1934 года, поощряя Личкова не оставлять науку, Вернадский писал о себе: «Эти многие месяцы, которые мы с Вами не виделись, я находился в странном и необычном в моем возрасте (71 год) состоянии непрерывного роста. Многое сделалось мне ясным, чего не видел раньше. Во-первых, складывается новая наука — радиогеология (прочел в Радиевом институте ряд лекций и выходит моя французская книжка “Le problème de la radiogéologie”), об этом читал в Париже, Праге (по-французски и по-немецки) и в Варшаве. <…> Я находился и нахожусь в этом периоде творчества, несмотря на все тяжелые переживания — смерть Сергея Федоровича и т. д.»1.

Старческие немощи не останавливают размышлений. Их порыв и натиск напоминают ветвление растения — такой обычный и такой чудесный напор внутренних сил, развертывающихся изнутри. Энергией внутреннего толчка мысль растет из невидимого центра личности. Все внешние впечатления, все духовные богатства прежнего, проекты будущего не просто присоединяются сознанием, не наслаиваются сверху, а сообщают центру дополнительную энергию, переплавляясь и преображаясь.

Мир вокруг, не меняясь, непрерывно изменяет вид. Неясное становится ясным, расплывчатое — четким, стоящее особняком включается в общий ряд, получает законосообразное место. А меняется на самом деле сама личность — она смотрит на мир новым духовным взором. Мир пребывает, мы проходим, говорили древние. Но ведь проходить можно по-разному: уменьшаясь, оставаясь постоянным или прибавляясь. И чтобы преодолеть разрушение мира, нужно его опережать строительством себя.

Так, по догадке Сократа, происходит воспоминание. Душа вспоминает, что с ней было, что она знала всегда. Мир выворачивается, внешнее становится внутренним, а внутреннее превращается в опорные блоки внешнего. Вернадский называл это развертывание охватом. Сознание все лучше обнимало мир, все больше и больше различало, распознавало в нем. Углубляясь в себя, он все больше удивлялся богатству мира.

Дневник 22 января 1936 года: «С Иваном большой разговор на философскую тему. Впервые я высказал то, что думаю давно об особом состоянии живого. Значение правизны-левизны, размножения. Эволюционный процесс (скачками с остановками), приводящий в наше время к резкому изменению значения живого (человек меняет планету). Нервная ткань развивается неуклонно в одну сторону от альгонка (тогдашнее название протерозоя — геологического зона ранней жизни. — Г. А.) до нашей психозойской эры: мысленная сила аналогична размножению и этим путем значение человечества возрастает в nm раз. Мысль — сознание — не энергия и не материальна. Но проявляется в материально-энергетической среде в пространстве-времени. Можно построить аналогии:

Материальные колебания — звуковые, ультразвуковые в разных средах разные. Одновременно — максимальные скорости передачи — разные. Энергетические передачи — maximum скорости — скорость света, электромагнитная. Передача мыслей — скорость большая, чем скорость света.

В первом случае — материальные среды.

Во втором — эфир.

В третьем — сверхэфир»2.

Что такое «сверхэфир»? Может быть, именно миг понимания, охвата, прозрения? Миг, который вмещает гигантское содержание, аналогичное вечности. Блик смысла, сжатый до сверхсветовых скоростей, но переходящий и проявляющийся, разворачивающийся в среде пространства-времени в обычных, досветовых скоростях.

И поскольку освоение мира человеком, несомненно, идет, то эти скорости связаны с мелькающими в одном мозгу смыслами. Под их влиянием перестраивается вся личность. И тогда человек старается перевести этот неземной свет на язык обыденных слов.

* * *

Между тем главный труд, «книга жизни» упорно раздваивалась. То думалось писать «на абсолют», в свободном, ничем не ограниченном полете мысли, то хотелось не выходить за строгие рамки научного канона.

Дневник 20 декабря 1934 года: «Надо мою книгу все-таки написать и не увлекаться потоками идей, новых фактов и эмпирических обобщений. Все ярче мысль — через год, два уйти от обоих институтов (Радиевый и БИОГЕЛ. — Г. А.) в научную работу над книгой»3.

Но за год — никакого продвижения. Личкову пишет, что завален работой, с ней не справляется. Все запущено. Переезд академии в Москву, радиогеология, «Биогеохимические проблемы» — все не дает сесть, наконец, за книгу, к которой не притронулся с февраля 1934 года (а письмо написано 12 января 1935-го) целый год.

Весной прибавилась новая забота — ездить в Москву выбирать квартиру. Несколько вариантов отверг, пока не понравился небольшой дом в Дурновском переулке. 19 июня туда переехала Прасковья Кирилловна с вещами.

Пока шел ремонт дома, отправились с Наталией Егоровной в Узкое. Здесь спешно готовит сборник «Живое вещество», не вышедший по причине идеологического переворота 1929 года. Теперь дает книге наименование не столь броское, не дразнящее философскую цензуру: «Биогеохимические очерки». «Обещают печатать с осени, — пишет Личкову. — Я добиваюсь этого с 1929 года. Кажется, сейчас книга выйдет. С ней было довольно много работы. Я сделал для этих 20 статей ряд примечаний и свел к уровню 1935 года». Но напрасны надежды. Ни в 1935-м, ни в следующем году книга очерков не вышла. По той же самой причине, что и в год великого перелома.

В новой квартире побывал только несколько раз. Разбирал книги в библиотеке, устраивал рабочий кабинет. Они с Наталией Егоровной надеялись уехать в Чехословакию в конце июля, но уехали лишь — по причине бюрократической волокиты с паспортами — только в середине августа.

Ферсману: «Я еду для работы над моей книгой о биогеохимической энергии на Земле и для того, чтобы пожить с внучкой. 1 */2 месяца и, если бы удалось, и больше, хотел посвятить писанию книги и жизни с внучкой, а 1–1,5 месяца — поездке в Лондон (через Париж) и Рим для работы для книги в библиотеках. Здесь осмотрел меня Плетнев (врач Д. Д. Плетнев из кремлевской больницы. — Г. А.) и решительно на 3 недели направляет меня в Карлсбад: инфекция желчных протоков и расширение печени. Если Ниночка одобрит, я подчинюсь, да и думаю, что он прав, а я хочу написать эту книгу, завершение моей научной работы, над которой я более или менее интенсивно думаю с 1916 года»4.

Действительно, пришлось-таки отправиться в Карлсбад, теперь в независимой Чехословакии Карловы Вары. Чешский врач в Праге подтвердил диагноз Плетнева. Забавно, как, начав лечение, пишет Ферсману, что состав воды одного из главных целебных источников Штруделя, приведенный в путеводителе, определен, по его мнению, неправильно. Геохимик в нем преобладал над пациентом.

«Книга жизни» снова отложена. Пока пишет предисловие к другой книге — о силикатах, переработке его московских университетских лекций. Над ней помогал работать геолог Сергей Михайлович Курбатов. Книга вышла в 1937 году. Итак, лечился водами и работал над предисловием, которое никак не получалось, все не удовлетворяло его. Переписывал и переписывал.

Ферсману в связи с предисловием: «Как всегда, при углублении является ряд мыслей, и я только с сожалением себя сдерживаю, учитывая свои годы. Как-то Гёте не мог понять, как это вдруг обрывается нить жизни, когда человек шел все время вперед и перед ним открывается все новое и глубокое. Можно построить на этих переживаниях очень глубокое и красивое построение смысла жизни. Но я думаю, что смысл жизни переживается (до конца иногда) индивидуально (как в Горной Щели. — Г. А.), а понимается только поколениями в геологическом, а не в историческом времени»5.

Каждому предлагается пережить, но не каждому дано понять, что его жизнь обозначает в кратковременной юдоли печали.

Лечение завершает в Праге, потом едет в Париж, где как раз печатаются его «Проблемы радиогеологии» и «Проблема времени». Первая — отдельной книжкой, вторая — в академическом журнале. Они оказались последними прижизненными статьями на иностранном языке, напечатанными за границей. Все попытки издать статьи о живом веществе остались неосуществленными.

Работал в Париже в основном в библиотеке. Так человек предполагает, а судьба располагает. Ферсману в том же письме: «Вместо настоящей хорошей работы моя поездка руководилась лечением. Пришлось смириться».

* * *

По-настоящему обосновались в Москве в ноябре, по возвращении из-за рубежа.

Дурновский переулок, ныне переименованный в Композиторскую улицу, назывался по старомосковской фамилии Дурново, то есть по домовладельцам, как обычно. Но где располагалось домовладение, сказать теперь трудно. Да и от переулка осталось весьма немного — одна сторона с несколькими разрозненными зданиями. Другая сторона погребена под задними стенами новоарбатских небоскребов. Они прорезали сеть арбатских уютных переулков.

Новый Арбат поглотил и тихую московскую площадь — Собачью площадку, оставившую о себе множество воспоминаний старожилов. Рядом и начинался Дурновский переулок, чтобы закончиться у Смоленской площади.

Исчезнувший вместе с площадью небольшой двухэтажный дом, верхний этаж которого Вернадский и занял, с небольшим палисадником и оградой, стоял где-то у сегодняшнего прохода между Новым и Старым Арбатом возле ограды сохранившегося сада усадьбы знаменитого Спасо-хауса — особняка американского посла, в котором в тридцатые годы помещалось посольство США. На первом этаже поселился академик геолог и палеонтолог А. А. Борисяк.

По воспоминаниям Зинаиды Михайловны Дириной, дочери дальней родственницы Вернадского Елизаветы Павловны Супруновой, выполнявшей у него в те годы роль секретаря, можно восстановить план квартиры. Окна спальни Вернадского как раз и выходили на сад американского посла. Окна кабинета — в тихий переулок. Его точный интерьер со всеми книгами и вещами был воссоздан в Кабинете-музее в институте его имени. Зинаида Михайловна, в те годы бывшая еще Зиночкой, кончавшей школу, поступавшей в институт, иногда бывала у Вернадских, гуляла с дедушкой по переулку, который помнился ей всегда заснеженным и тихим. Он таким и был. И что особенно важно, совсем недалеко от Зубовского бульвара, где жили Дмитрий Иванович и Любощинские.

Итак, он снова возвратился в Москву и в тот же ее район, который можно назвать московской Касталией — местообитание российской интеллектуальной элиты: писателей, художников, ученых, архитекторов. Несмотря на все исторические перемены, здесь, в Белом городе, сохранялся еще незримый круг московской интеллигенции, не разбавлявшийся многочисленными новоселами, заполнившими старые переулки. Недаром в этот круг так стремился попасть Михаил Булгаков, появившийся в Москве еще в 1922 году и тогда, в 1935-м, поселившийся недалеко от Вернадского по другую сторону Арбата. Писатель, кстати, ходил на приемы в Спасо-хаус. Здесь, в заповедных московских местах, разворачивается действие многих его произведений.

И по сей день чистый тихий центр привлекает москвичей, иностранцев и провинциалов живописной суетой Старого Арбата и романтической тишиной запутанных переулков и бывших усадеб.

* * *

Чаще всего дела решаются в Дурновском. Приходит заместитель Александр Павлович Виноградов, с ним обговаривается все самое главное. Но не реже одного раза в неделю Вернадский приезжает на Старомонетный сам.

Для кого как, а для Александра Михайловича Симорина такие дни — праздники. Как и для Личкова, Вернадский для него не только научный руководитель. Симорин бесконечно уважал его за единство образа жизни и убеждений, за смелость мысли и духовную наполненность. По представлениям Валентины Сергеевны Неаполитанской, они были близки, ибо оба были мистиками и романтиками. Для обоих характерно небытовое отношение к жизни и глубокое переживание окружающего. Действительно, недаром Вернадский написал о Симорине и его друзьях — Кирсанове и Лебедеве — необычные слова: «У них был кружок мистических поэтов». Симорин любил Волошина, знал неопубликованные его стихи и, по-видимому, читал их друзьям.

Покойная ныне В. С. Неаполитанская, бывшая хранителем Кабинета-музея Вернадского, работала тогда в располагавшемся рядом СОПСе. В 117-ю комнату ее притягивала необычная атмосфера, создаваемая Симориным. По ее словам, он часами мог восторженно говорить об идеях Вернадского, о назначении человека, о музыке и звездах. Он заразил ее любовью к Вернадскому, чем определил, в сущности, ее дальнейшую судьбу.

Между тем восхищение научным руководителем и поклонение ему, такое обычное в лабораториях всего мира, было не совсем обычным в тех условиях. Знание, которое здесь культивировалось, поневоле превращалось в запретное, официально не поощряемое, если вспомнить ту кампанию, которая сопровождала имя Вернадского в официальных кругах. А за стеной 117-й комнаты висела стенгазета института, в которой время от времени появлялись статьи, призывавшие разоблачить Вернадского как виталиста и идеалиста.

В кружок мистических поэтов входил, кроме Симорина, Анатолий Кирсанов, молодой талантливый инженер-химик. Образование он получил в Германии, где долгие годы находился в командировке его отец, химик-органик. Вернувшись в Союз, Кирсанов сделал в БИОГЕЛе первую свою серьезную работу по обнаружению золота в воде.

Кирсанов возмущался порядками, царившими в стране, и говорил, что даже в фашистской Германии нет такого тотального гнета. Разговоры в 117-й приобретали опасный оборот.

У Симорина начал свой путь в науку выдающийся исследователь Кирилл Павлович Флоренский, сын философа, богослова, инженера и математика отца Павла Флоренского.

Мыслитель-священник принадлежал к поколению Георгия Вернадского. У них был даже общий друг, Михаил Шик, помогавший кадетам во время событий 1905 года. В 1918 году священники Шик и Флоренский спасали сокровища Троице-Сергиевой лавры. И еще одна ниточка связывала весь круг: Михаил Шик женился на Наташе Шаховской.

Возвращаясь из Крыма в 1921 году в вагоне санитарного поезда, Вернадский все полмесяца пути с большим увлечением читал «Столп и утверждение истины» — докторскую диссертацию отца Павла Флоренского и очень высоко оценил ее. Также и Флоренский высоко ставил «Биосферу» и писал автору, что над или внутри оболочки жизни он выделил бы еще пневматосферу — сферу духа, реально существующую и влияющую на человеческую жизнь и окружающую среду.

После ареста философа Вернадский принял участие в судьбе его сыновей Василия и Кирилла. Первому помог устроиться в Геолого-разведочный институт, второго взял в 1935 году в БИОГЕЛ в группу Симорина. Кириллу в то время исполнилось 19 лет, но он уже успел проявить себя в научной работе. А произошло это следующим образом.

Приобщил его к геологии ученик Вернадского Давыд Иванович Иловайский. По воспоминаниям Неаполитанской, Иловайский нашел способ обойти бдительность органов, запрещавших учиться детям дворян и других лишенцев. Он брал талантливых юношей с собой в экспедиции, обучал геологической работе в поле, а потом вместе с ними публиковал научные статьи. Имея несколько таких публикаций, молодой человек и без высшего образования мог устроиться, например, в лабораторию, получить звание младшего научного сотрудника, а потом поступить, например, в заочный институт.

Именно таким путем шел Кирилл Флоренский. От Иловайского попал в лабораторию геохимика Вениамина Зильберминца, который сотрудничал с Вернадским, а от него уж в апреле 1935 года к Симорину. Флоренский вспоминал, как Вернадский познакомил его тогда с К. А. Ненадкевичем, работавшим в том же здании этажом ниже. «Это мой ученик, — представил он младшего. — А это, — и запнулся, глядя на седобородого 56-летнего Константина Автономовича, — тоже мой ученик». И сам весело засмеялся, пораженный таким разрывом в возрасте учеников.

Молодой Флоренский быстро обнаружил настоящий талант экспериментатора и изобретателя. Вскоре он стал личным лаборантом Вернадского. Отцу, находившемуся тогда в Соловецком лагере, где он вскоре и погибнет, Кирилл сообщает обо всем интересном в лаборатории (только о науке, конечно). Ответы священника Флоренского приобретали иногда вид подлинных теоретических шедевров. И непременно он спрашивал, виделся ли Кирилл с Вернадским, потому что даже недолгое общение полезно, обязательно отзовется новым поворотом мысли.

Молодой Флоренский и сам это чувствовал. Он, основатель сравнительной планетологии, остался подлинным учеником Вернадского, работал над публикациями его трудов и оставил воспоминания «Незабываемые десять лет». Когда Кирилл возвращался из экспедиции, Владимир Иванович расспрашивал его решительно обо всем — от геологии до этнографии края. «Как-то я сказал, что в одном из отдаленных районов Забайкалья не произошло никаких изменений, однако, когда Владимир Иванович выяснил, что там появилась школа и фельдшерский пункт (что казалось мне настолько обычным, что не заслуживало внимания), он весь как-то загорелся и стал говорить о значении образования, даже первоначального, о важности всеобщей грамотности, которая коренным образом изменила облик России, чего мы не должны никогда забывать»6.

Так, несмотря на сложные условия труда и быта, в лаборатории, переехавшей в Москву, стал складываться коллектив единомышленников, нарабатываться опыт и возникала атмосфера духовного влияния Вернадского.

Симорин первым обнаружил в организмах бром, начал создавать вместе с Виноградовым морскую биогеохимию, широко развивалась идея биогеохимических провинций, то есть ареалов распространения тех или иных элементов.

В 1935 году Александр Михайлович возглавил первую экспедицию БИОГЕЛа по проверке идеи биогеохимической провинции. Задача стояла практическая: в одном сибирском районе всегда существовала эндемическая, то есть присущая этой местности болезнь, так называемая уровская аномалия. У жителей развивался зоб. Симорин установил недостаток йода в воде, которую употребляли люди. На основании его отчета медики стали составлять рекомендации по лечению уровской болезни.

Биогеохимия начинала приобретать прикладное значение, как и мечталось в видении гипотетического Института живого вещества.

Все только начиналось…

* * *

В 1935 году «книга жизни» получила новое название «Об основных понятиях геохимии». Рукопись, которую начал год назад, отложена, хотя идеи ее, конечно, не пропали. Личкову 5 апреля 1936 года: «А может быть, главное, что я сейчас — неожиданно для себя — пишу книгу об основных проблемах биогеохимии. Думал прочесть две лекции — выйдет целая книга»7. Писал ее в доме отдыха «Сосновый бор» в Болшеве под Москвой, где Вернадские прожили с 15 апреля по 1 мая 1936 года. А продолжил в полюбившемся им Узком. Сообщал также, что, если через два года закончит свою книгу, будет считать свою задачу выполненной и отойдет в созерцательную жизнь. Так он надеялся.

Одновременно начал статью о Гете. Госиздат предполагал издать полное собрание сочинений великого немца, в том числе научных. Редакция попросила Вернадского взять на себя труд по их редактированию. Предисловие увлекало, поскольку о Гете думал часто. Есть что сказать.

Как всегда, одна работа не отделена от другой, это две части одной общей работы. И размышления о Гёте, человеке родственного склада ума и мироощущения, сказались на «книге жизни» самым неожиданным образом.

Гёте схватывал природу в целом, не подразделяя ее на «логин», он создал свою, совершенно особую систему понятий о природе. Может быть, одним из первых, неповторимо и художественно, но по существу верно выразил единство человека и окружающего мира. Не признавал ньютоновской картины мира, где мир сведен к механике и описывался дифференциальными уравнениями. Механика разлагает мир на части, а причину движения видит в силах, то есть в материальности мира. Гёте так не думал и причину видел в другом. Считал, например, что без человеческого восприятия цвета не существует. Человек — неустранимая часть мира, он — объект, действующий агент природы. Природа важна как целое. 30 июля перед отъездом за границу из Узкого Вернадский писал J1 ичкову: «Гёте — натуралист, точный наблюдатель и экспериментатор, не признававший числа и причинного объяснения природных явлений, в односторонности своей, и для нас донкихотстве, в борьбе с ньютоновским мировоззрением в одной части, безусловно, прав: причинная — числовая — связь не захватывает всего наблюдаемого в точном естествознании, ибо человеческая мысль есть функция среды (биосферы), а не только организма. И аналитический прием разделения явлений всегда приведет к неполному и неверному представлению, так как в действительности “природа” есть организованное целое. “Природа” у Гете — и неизбежно для нас всех — есть организованная земная оболочка — биосфера — и должна отражаться как целое во всех наших научных представлениях. Я и боюсь коснуться этих всех вопросов — но с другой стороны, чувствую, это является самым основным положением моей книги»8.

Повторю: «В действительности “природа” есть организованное целое». Тут кавычки хорошо бы поставить у слова «действительность», а не «природа». «Не то, что мните вы, — природа!» — как тут не вспомнить его любимого Тютчева.

Природа обычно воспринимается нами как внешнее, как постороннее по отношению к нам, как окружающая среда. Но когда возникло понятие биосферы, возродилось и гётевское (а также кантовское, ламарковское) ее — донкихотское — понимание. Биосфера (природа в виде биосферы) — совокупность, подтягиваемая к целому, к разумному состоянию и противостоящая разделению, к чему толкают могучие силы распада. Поэтому природа — не «действительна», выражается неточным словом «природа». Она есть только иллюзия внешней вселенной, как и отвечал молодой Вернадский Толстому в запальчивом споре в прихожей своего дома в Большом Левшинском переулке. И заслужил эпитет мистик.

Природа есть создание человека — вот в чем мистика. Мысленное создание.

Звучит абсурдно. Почему природа есть создание человека, если когда-то его не было, а она была? Он — дитя природы, появившийся в определенное время. Почему же «действительность» в кавычках?

Вся суть в том, как мы представим самого человека. Кто он? Если существо созерцающее, неподвижно познающее природу, тогда действительность теряет кавычки и предстает объектом, чем-то отдельным от него, а человек — соответственно субъектом, дитятей природы. В таком положении он силится умом понять природу, «созерцать» ее. «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет…» Весьма иллюзорное мечтательное знание.

Но если человек становится по отношению к природе в положение деятельное, а не только познающее, если он — преобразователь природы, в своей совокупности геологическая сила, если он с природой взаимодействует, она перестает быть такой, какова «на самом деле», без него. Он видит и ощущает ее не как нечто первозданное, но частью самого себя. Он становится объектом природы. Она превращается в то, что он из нее сделает. В самую суть, в самую сердцевину ее движений входит человеческая мысль. И потому действительно нельзя сказать, какова природа без него. Мыслить — пожалуйста, осваивать — только по правилам науки. Без научной практики Вселенная — иллюзия, миф, кантовская вещь в себе.

Обычно нас подводит торопливая способность ума все сразу объяснить, понять происхождение вещей. Все рассказать на одной странице, в одной главе, как в Ветхом Завете. Чем глубже в историю, тем это стремление к полному объяснению четче. У племен неразвитых мир прост и понятен, объяснен от начала и до конца. Все сказано в мифе о происхождении мира и племени. Зато связь их с миром, основанная на мифе, в основном иллюзорная, магическая. Она минимальна. Первобытный человек — дитя природы.

Чем ближе к современности, тем способность объяснять уменьшалась, а способность наблюдать, строить модели, сопоставлять и действовать увеличивалась. Возникла наука, отказавшаяся от объяснения начальных причин и конечных следствий. Создавая модели и описывая действительность, наука стала больше взаимодействовать с ней, чем созерцать. Наука превратилась в способ освоения мира в большей мере, чем способ его познания. Она не дает общих ответов, зато учится правильно ставить вопросы.

В идее биосферы описывается взаимодействие человека с природой. В реальности и жизнь, и мысль были всегда, то есть вечны.

С наукой проигрываем в ясности. Но выигрываем тем, что избираем наилучшую позицию для описания и наблюдений, для строительства моделей. Начинаем искать не там, где светлее, а носим фонарь с собой.

Сказать: надо воспринимать действительность такой, какова она есть, — это и значит брать ее вместе с осваивающим ее человечеством. Она такова, насколько мы ее освоили. А на самом деле ее нет и она соответствует сегодняшнему уровню наших знаний: сегодня одна, а завтра будет другая.

Начав писать книгу такого общего содержания, Вернадский ощутил трудность именно в использовании обычных слов, всегда бывших пригодными как раз для понимания, а не для наблюдения. Логика слов и обычных, а во многом и научных понятий сложилась во времена Аристотеля. Но она идет от способности познания, а не от способности освоения, не от умения описывать. Эта логика рассчитана на созерцание, что почувствовал и Гете.

К биосфере слова и понятия такой логики не совсем подходят. А надо писать об основных понятиях. Где же они содержатся, если не в логике Аристотеля и в словах естественного языка?

Приехав к дочери в Прагу, лечась в Карловых Варах, неспешно переделывает текст, написанный в Болшеве и Узком. 1 сентября, Ферсману: «Засел за писание книги. Работаю хорошо — насколько можно без книг. Хорошо думаю, никто не мешает»9. 6 октября ему же, менее оптимистично: «Работаю сейчас хорошо над первой главой книги. Но вижу, что книга потребует 2–3 лет работы, и не знаю, доживу ли? Еду недели через три в Лондон и Париж. Хочу в Оксфорд и Кембридж»10.

Личкову, как всегда, сообщает более доверительно: «Моя мысль очень углубляется. Вчерне закончил вводную главу — но она будет не раз коренным образом перерабатываться. Однако, мне кажется, я сейчас сделал большой шаг вперед. Из первоначального наброска, который я сделал в Болшеве, не осталось камня на камне. Но без него не было бы и этого.

Мне кажется, удастся и в нем дать почувствовать основное: жизнь отлична от косной материи и является огромным планетным явлением»11. Планетным, значит, космическим, не случайным.

Конечно, когда пишешь, тогда и понимаешь смысл написанного и сознаешь объем и содержание книги, которая в голове содержится в общих чертах. Тоже разница между пониманием и освоением мысли.

Написал в Праге 100 страниц и рукопись отложил. Для него стало ясно, что, не разобравшись с логикой естествознания — создаваемого им самим естествознания, нельзя продолжать.

Двадцатого сентября выехал в Париж, а через несколько дней в Лондон. Цель — библиотека Британского музея. Написанный здесь, в Англии, отрывок «О логике естествознания» дает представление о занимавшей его мучительной загадке, о новом подходе к научному языку.

Наука о живом веществе первой обнаружила неприменимость логических конструкций старых наук, особенно математики и гуманитарных. Слова не передают сути биосферных явлений. «Мысль изреченная есть ложь» — любимый им образ из тютчевского «Silentium»: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?»

Частичные, анализирующие, не синтетические науки основаны на исторически сложившихся понятиях, идущих от классической логики. Они возникли не из наблюдения действительности, а сложились традиционным путем анализа языка, то есть того, что человек поставил между собой и действительностью.

Опытные науки, начавшиеся с механики Галилея, оперируют строго очерченными терминами и измеримыми величинами. Но и в их применении ученый мир только еще начал выбираться из старой, словесной логики. Он, как Гулливер лилипутские корабли, влачит за собой многие старые понятия философии и природного языка. Мы уже встречались с таким типично историческим понятием, как земная кора, — пережитком умозрительного представления о постепенно остывавшей планете. Повсюду его нужно заменять понятием о геосферах, о глобальных оболочках. Атмосфера, гидросфера, биосфера, криосфера.

Каковы же основные начала, клеточки биосферной логики? «Это — естественные тела (будут ли то организмы, минералы, почвы, горные породы и т. д.), которые могут и должны быть исследуемы и уточняемы не только логическим выводом из неизменного слова или понятия, а из реального и естественного тела, главное содержание которого не охвачено понятием или словом — но только оно интересует натуралиста и во всех спорных случаях он возвращается к факту, а не углубляется в слово или в понятие, его обозначающее»12.

Второй этаж, который строится на понятии естественного тела (факта), — эмпирическое обобщение. В предисловии к «Биосфере» уже заложена новая логика: логика вечности жизни. Эмпирическое обобщение коренным образом отличается от обобщения на основе происхождения предмета науки. Эмпирическое обобщение решительно рвет с главными положениями наук, идущими из общекультурных «картин мира», и вводит первоначальные принципы. Они не вытекают из предыдущего объяснения фактов, а только из самих фактов. Но обобщение надо правильно оформить, и проходят иногда века, прежде чем известные факты приобретают новое звучание.

Любая теория тоже основана на неких первоначальных постулатах, недоказываемых аксиомах, из которых по определенным математическим и логическим правилам выводятся следствия. Такова теория Евклида, основанная на постулате о параллельных прямых. С появлением новой теории старая не отменяется, а становится ее частью. Так рядом с геометрией Евклида появились другие геометрии, основанные на других первоначальных постулатах.

Эмпирическое обобщение основано не на аксиомах, а на обработанных фактах, вытекает из понятия о естественном теле. В этом высказывании нет никаких допущений, как нет вообще ни одного факта, противоречащего обобщению. Если появится хоть один факт, противоречащий всем остальным, обобщение надо отменять целиком. Так что эмпирическое обобщение, несмотря на свою простоту, далеко не просто, оно более строго, чем теория. Хотя последняя чаще всего выражена математически.

Мы уже встречались с принципом Реди, имеющим статус эмпирического обобщения. Франческо Реди заявил: «Все живое от живого», когда еще не была открыта микроскопическая жизнь. И если бы оказалось, что бактерии, например, зарождаются иным, не биологическим путем, принцип оказался бы недействительным. На что, кстати, и надеялись с открытием царства бактерий. Но Пастер своим решающим экспериментом однажды доказал, что и они происходят только от себе подобных и иным путем не зарождаются. Так что эмпирическое обобщение, если оно сделано правильно и корректно, от новых фактов только укрепляется.

Таким же обобщением является периодический закон Менделеева. Как бы в дальнейшем ни развивались и ни изменялись наши знания о химических элементах, трудно себе представить, чтобы периодический закон мог быть отменен. Он только наполняется новым содержанием.

Эмпирическое обобщение не поддается логическому анализу в старой логике. Оно — из другой системы понятий, из наблюдения. И относится ко всей природе сразу.

В вольных лондонских размышлениях Вернадский и заявляет, что новую логику естествознания еще только предстоит создать. Нужна система эмпирических обобщений, которые, не противореча друг другу, обнимут собой весь опыт нашего наблюдения явлений природы.

* * *

Написанный в Лондоне отрывок «О логике естествознания» интересен еще и тем, что в нем впервые употреблен термин «ноосфера». Это свидетельствует о том, что, вероятно, в этом году Вернадский наконец-то прочитал изданную в Париже книгу Леруа 1928 года «Истоки человечества и эволюция разума». В письме Личкову 7 сентября объясняет: «Я принимаю идею Леруа о ноосфере. Он развил глубже мою биосферу. Ноосфера создалась в постплиоценовую эпоху — человеческая мысль охватила биосферу и меняет все процессы по-новому и в результате энергия, активная, биосферы увеличивается (противоположно энтропии <…>)»13.

Еще через месяц, 15 ноября, уже из Москвы сообщает Личкову о своем решении:

«Как я Вам писал, я сильно продвинул свою книгу “Об основных понятиях биогеохимии”, вчерне написал Введение и весь план ее обдумал. Теперь надо писать, и я хочу это устроить, как главное свое дело. Очень многое я продумал и выясняется многое. Ввожу новое понятие “ноосферы”, которое предложено Леруа в 1929 году и которое позволяет ввести исторический процесс человечества как продолжение биогеохимической истории живого вещества. <…> (На самом деле год выхода книги Леруа 1928-й. — Г. А.)

Две области меня охватили очень сильно: логика описательного естествознания (ее нет, но она начинается) и, во-вторых, индийская философия, как живая и большая — возрождающаяся в связи с влиянием точного знания, интереснее западной для науки. <…>

Давно я так глубоко не вдумывался в окружающее»14.

Таким образом, общая идея, высказанная когда-то в письме жене в тридцатилетием возрасте, была сформулирована так: «Есть один факт развития Земли — это усиление сознания». Эта мысль являла собой сигнал. Непрерывно видоизменяемый, но остающийся самим собой, он обрел теперь развитый вид. Мысль втянула в свою орбиту массу создаваемых попутно научных представлений и наук. Наука о живом веществе не будет полна без науки о геологической деятельности человечества, без природного действия разума.

Восточная философия интересовала его давно. Уже в «Вечности жизни» указал, что вытекающее из принципа Реди безначалие жизни не отвечает западной духовной традиции, основанной на аврамических религиях. На Западе мысль строится на рождении мира из ничего. Мир развертывается, непрерывно изменяется и восходит от простого к сложному. И это связано не с самим миром, а с мышлением европейцев. За две тысячи лет религиозное сознание настроило мысль эсхатологически, то есть на представление о начале и конце мира и его преображении. Но на Востоке умственная обстановка иная, не связанная с идеей начала. Для людей, сросшихся с этой духовной атмосферой, вопрос о начале мира или жизни не будет казаться неизбежным. Извечное существование живого будет для них более понятным, чем его появление во времени.

В 1936 году он проштудировал книгу Роллана «Жизнь Вивекананды», и мир восточной мудрости придвинулся вплотную. Приобрел сочинения самого Вивекананды и с юношеской жадностью впитывал его философию. Вероятно, пришел он к выводу, учение о живом веществе могло бы быть воспринято легче в Индии, чем в Европе. А наука не должна основываться на какой-либо одной философской традиции. Она может быть полнее за счет включения других культур. И вообще, не связываться с философскими традициями, не основываться на них.

Разобравшись принципиально, в общих чертах, с логикой естествознания, Вернадский теперь окончательно расходится с философией. Несмотря на общую идейную атмосферу в стране, где господствующая философия выглядывала отовсюду и все освящала, Вернадский указывает на ее глубокое отставание от науки. В начале XX века начался рост научного знания, интенсивность которого он всегда называл взрывом научного творчества, сравнимым с эллинской наукой и с временем Галилея и Ньютона. Но философия осталась на уровне XIX века, прозрачно намекает ученый на господствующую идеологию. Философия эта не проделала никакой работы, чтобы привести свои категории и понятия в соответствие с величайшими достижениями науки, а работа эта огромная, предупреждает автор. Самое главное, нужно подвергнуть анализу сам ее инструмент: слова языка, употребляемые понятия. В философии и науке XIX века они соответствуют названной логике Аристотеля, то есть основаны на анализе мышления, а требуется соответствие логике Демокрита, опирающейся на анализ естественных тел. Вот почему, указывает он, претензии философии на руководство наукой — беспочвенны. Вернадский ссылается на свой ответ Деборину 1933 года, когда возникла вдруг дискуссия о времени, где он писал, что ученые должны быть избавлены от философской опеки.

Не только для текущего момента, но и для всей истории науки важно, что Вернадский точно указывает те области, в которых наука опирается на этот новый язык, новую методологию. Эти области составляют главный нерв развития знания, в их строе заключаются все великие загадки и проблемы науки. Они исследуют факты на базе эмпирических обобщений, которые отличаются не только от философского языка, но и от чисто математического естествознания, которые оперируют теориями и гипотезами — временными строительными лесами. Можно также понять, что теоретические науки есть введенная одновременно с научной революцией мода, по сути дела, пена, образующаяся впереди гигантского, хлынувшего в новые области, потока знания. Области прорыва — атом и планета: микро- и мегамир. Вот какой список Вернадский приводит:

«Достаточно привести следующие нацело лежащие вне философской обработки и философского анализа большие области научных фактов и эмпирических обобщений: правизна и левизна, учение о симметрии, диссимметрия (принцип Кюри), разные законы в разных разрезах мира, изменение геохимических процессов человеческим сознанием (мыслью), биохимические функции в биосфере, принцип Реди, единство жизни в аспекте геологического времени, связь явлений жизни с атомами и их строением, относительная ничтожность проявлений химических элементов в массе вещества в Космосе, непрерывность уточнения, углубления и усовершенствования реакций нервной ткани в ходе геологического времени, связанная с усилением влияния жизни на биосферу и т. д. Я беру здесь не теоретические и гипотетические представления, как теория относительности, учение о квантах, разное проявление причинности в разрезах мира и т. п., а конкретные эмпирические обобщения. Число их быстро увеличивается. Именно это есть характерное явление переживаемого момента в истории науки. Список легко может быть увеличен»15.

Легко себе представить, что испытала редакция «Известий Академии наук», получив подобный текст. Не печатать академика, тем более одного из ведущих, старых академиков — нельзя, но и снести удары, направленные в самую сердцевину идеологии, — тоже нельзя. Вернадский следит за всеми мучениями издателей и отмечает этапы прохождения статьи. В дневнике 16 февраля пишет: «От Горбунова (старый большевик, непременный секретарь АН, вскоре погибнет в пучине террора. — Г. А.) письмо с корректурой о пределах биосферы — из нее выброшена вся вводная часть (отношение к философии). Я отказался печатать в таком виде. Эти совершенно безумные люди еще считают себя “левыми”. Совершенное повторение времен Магницкого и покоренья Крыма»16. Переговоры с непременным секретарем Горбуновым продолжались целый год.

Наконец в январе 1937 года номер журнала с его статьей увидел свет. Редакция вышла из положения так же, как четыре года назад, — напечатала статью с разоблачительной сопроводилов-кой, поручив ее работнику Института философии А. А. Максимову, которого сами местные идейные работники называли унтером пришибеевым от марксизма. Абсолютно беспомощный и ругательный комментарий к Вернадскому. «Без такого послесловия статья не была бы выпущена, — вспоминал Вернадский через пять лет. — Я поставил условие, чтобы эти статьи были “присланными”. Это исполнили. И я, и статья Максимова вполне откровенные. Оттиски я получил в 50 экземплярах.

Я забыл об этой статье совершенно. Хотя, перечитав ее, теперь нахожу ее правой и думаю, что это maximum свободы мысли, допускаемой в нашей форме советского государства. Это один из факторов, ее разлагающих. Я явился нападающим»17.

Замечание — верное. Статья стала признаком его победы над диаматами. Он остался единственным в стране ученым, с открытым забралом выступавшим против марксистской тарабарщины в науке, отвоевавшим свой остров — свою новую науку от их атак. Причем победа была признана и его идеологическими противниками. С 1936 года прекращаются нападки в печати. За исключением уведомления РИСО, сопровождавшего каждое его отдельно печатающееся произведение и признающего его право быть идеалистом, нигде уже Вернадского не называли врагом и помехой на пути строительства.

Конечно, играла роль реальная политика Сталина, его выбор имперского духа вместо коммунизма со всем его обрамлением. Осколки старого, всех выдающихся ученых, писателей теперь бережно сохраняли, тогда как началось безжалостное уничтожение всех лихих революционеров как в кадровых рядах, так и леваков в науке и искусстве. Достаточно сравнить судьбу классика Станиславского и новатора Мейерхольда. Была ликвидирована революционная «школа Покровского», восстановили историографию, источниковедение, другие респектабельные области общественных наук. С марксистско-ленинским акцентом, но восстановили все факультеты ненужных вещей — исторические, юридические и иные общественные факультеты в университетах.

Вернадский выдержал свою линию. Ни в одном предисловии к своим работам, не говоря уж о текстах, он не произнес ни слова, свидетельствовавшего об идеологическом реверансе власть предержащим. В конце концов, такая позиция оказалась прагматичнее, чем подлаживание под них. Дрогнул — пропал. Не только в науке, но и в жизни.

* * *

За границей, в Праге Вернадские отметили свой полувековой свадебный юбилей. Ничем не омрачены их отношения. Они так же много значат друг для друга, как и тогда, 3 сентября 1886 года.

«Так нам всем жаль, — писал им 8 сентября Дмитрий Иванович, — не можем видеть в этот день всех вместе и Вас вместе. Но это случайное обстоятельство нимало не влияет на горячность и полноту чувств и мыслей, которые нас в этот день объединяют. Что-то совсем особенное, светлое, незапятнанное, содержательное, полное, цельное, последовательное и вместе с тем столь разнообразное по содержанию соединяется с этим полустолетием Вашей общей жизни»18.

Одновременно 1936 год — золотой юбилей самого братства. Они уже отметили его в январе. «Утром встречался с Дм. Ив. и Иваном, которого вызвал Дм. Ив., — записал 20 января Вернадский. — Редкое явление — сохранение 50-летней дружбы и 50-летней свадьбы у шести членов Братства — Гревсы, Шаховские, мы. И все пережили огромные внутренние бури, не разорвавшие эти связи.

Вчера — А. П. [Виноградов], ездивший к А. Е. в связи с моим “юбилеем” и выгоде, которую можно извлечь из этого лаборатории. Передал [сведения] об издании моих работ — кроме сборника — расширении лаборатории, А. П. ставил вопрос о постройке [здания]. А. Е. сомневается в исполнимости. <…>

Много говорили с Иваном. Уже пошатнулось его здоровье, да и Дм. Ив. старше меня (натри года. — Г. А.)»19. Таким образом, золотой юбилей их с Наталией Егоровной свадьбы, братства опять совпал с юбилеем научной работы. Ферсман и Виноградов тоже ощутили победу Вернадского. Они составили и подали в президиум целую программу празднования юбилея, из которой удалось осуществить совсем немногое. О строительстве здания и превращении БИОГЕЛа в институт пришлось пока забыть. Прошли пункты о персональной пенсии и выделении автомашины.

Ну и, конечно, сборник. Если в 1911 году в скромной книжке по поводу 25-летия научного труда учителя участвовала небольшая кучка ассистентов, то теперь на опубликованный в журнале «Сорена» призыв Ферсмана дать статью к юбилею откликнулось множество крупнейших ученых. Как раз к возвращению Вернадского из-за границы подоспели два увесистых тома под названием «Академику В. И. Вернадскому к пятидесятилетию научной и педагогической деятельности». В первом — 606 страниц, во втором — 666 и на обоих стоял гриф «Глубокоуважаемому и дорогому Владимиру Ивановичу Вернадскому. Друзья, ученики и сотрудники».

Какие имена! А. Е. Ферсман, П. П. Лазарев, А. В. Шубников (известный кристаллограф), E. Е. Флинт (тот самый, которого Вернадский застал за перегонкой денатурата в университетской лаборатории весной 1921 года), И. В. Курчатов, оказавшийся учеником по Симферополю 1920 года, радиевцы: В. Г. Хлопин, И. Е. Старик и Л. В. Мысовский, коллеги по академии и ровесники: Н. Д. Зелинский, В. А. Обручев, Ф. Ю. Левинсон-Лессинг, Л. С. Берг и др. Из-за границы прислали свои статьи Отто Ган, Макс Борн, Франтишек Славик, Фридрих Панет. Всего 78 статей ста авторов. Доведенный до 1935 года библиографический список работ Вернадского составлял 315 названий.

В 1939 году в Академии наук после очередной перестройки вместо бывших трех отделений сделали восемь. Состоялись новые выборы для распределения по новым спискам. Выборы ознаменовались беспрецедентным случаем: Вернадский был избран коллегами членом с решающим голосом сразу по трем отделениям: геолого-географических, физико-математических и химических наук. Что свидетельствовало о признании и своего рода гомеровском комплексе: на ученого претендовали разные науки, пытаясь перетянуть в свои пределы, как за право быть родиной Гомера вели спор семь городов.

В общем, выборный казус показателен тем, что Вернадский и в самом деле принадлежал всем наукам сразу и даже еще несуществующим. Он стоял как бы над логиями. Его могли бы выбрать академиком и по истории науки, если бы такая кафедра в академии существовала и если бы Отделение общественных наук не состояло из диаматов, а во главе его не стоял бы Деборин.

* * *

О заграничном путешествии 1936 года следует сказать еще вот что: оно стало последним. Личное общение с заграничными учеными и друзьями прекратилось. Оставалась дружеская переписка с Лакруа, Гольштейн, еще с некоторыми учеными и официальная — с организациями.

Силы разъединения шли теперь не только из России, но и из Германии, из такой близкой, знакомой и любимой страны. Страны, которую так изучил, исходил и проехал вдоль и поперек. Германии Мюнхенского университета, где однажды, учась у Грота, слушал лекцию Генриха Герца, Германии Кайзер-Вильгельм института, где проводил долгие часы в лаборатории Гана, Германии бесчисленных музеев, любимого Баха, маленьких городов с большими и знаменитыми университетами. Уже в течение трех лет он объезжал ее стороной.

Теперь, повинуясь предчувствию, взял транзитный билет от Парижа до Праги с остановкой в Веймаре. Он только что написал статью о Гёте и хотел теперь увидеть музей, в котором никогда не был. Попал неудачно, потому что было воскресенье, когда закрыто собрание. Осмотрел только дом и даже сделался членом Гётевского общества. Можно считать, что главное увидел.

Однако статья его о Гёте не увидела тогда свет, так как не вышло все собрание сочинений по причине арестов в Госиздате.

Последний раз он и Наталия Егоровна видели дочь и ее близких. В 1939 году Толли уехали в Америку. Николай Петрович получил кафедру археологии в Йельском университете, а Нина Владимировна заведовала психиатрическим отделением в больнице близ Бостона.

А пока в Праге в 1936 году они попрощались, еще не зная, что видятся в последний раз.

Двенадцатого ноября возвратились в Москву.

 

Глава двадцать четвертая

«КРУГОМ МИЛЬОНЫ СТРАДАНИЙ»

Исчезают люди. — Геологический конгресс. — Бренное тело… — Ноосфера в Дурновском. — «В здравом ли уме власть?» — «Бесконечно любимый друг Митя». — Колумбово решение. — Дело Ламарка. — Несостоявшийся протест и состоявшаяся стойкость

Большой год четвертого апостола 1937-й начался для лаборатории в ноябре 1936 года. Арестованы сразу Симорин и Кирсанов.

Для Вернадского исчезновение Симорина — огромная неожиданность и огромная потеря для лаборатории. Он пытается разыскать своего сотрудника.

Как рассказывает В. С. Неаполитанская, Вернадский через НКВД узнал-таки адрес Симорина, отправленного в магаданские лагеря. Вернадский пишет письмо начальнику Дальстроя — вершителю судеб заключенных: на общих работах задействован талантливый врач и биохимик Симорин. Академия наук за него хлопочет, а пока его надо использовать по специальности. Письмо на бланке Академии наук возымело действие: Симорина перевели в амбулаторию.

Вернадский настойчиво пытается повлиять на судьбу заключенного. Симорин, как и Личков, постоянно получает от Вернадского письма и выходящие работы. Отбыв пятилетний срок, Симорин стал заведовать в Магадане лабораторией и даже пытался организовать в ней какие-то биогеохимические эксперименты. Евгения Гинзбург в мемуарах «Крутой маршрут» пишет о Симорине как о достопримечательности интеллектуальной жизни Магадана. Они дружили семьями, и Александр Михайлович запомнился ей энергичным, очень эрудированным, интересным и живым собеседником. Он приехал в Москву в 1956 году, пытался вернуться к работе. Но Вернадского не было в живых, а сменивший его Виноградов принял его не очень любезно. Институт секретный и бывшему врагу народа там места нет.

Симорин уехал в Крым, поближе к Коктебелю, где стоял дом его «мистического» увлечения — Максимилиана Волошина. Поселился в Старом Крыму, где и умер в 1965 году. Его могила — рядом с могилой еще одного романтика — Александра Грина.

Кирсанов же был расстрелян на Лубянке в июле 1937 года.

Адский круг затягивал все большие массы людей. 25 февраля 1937 года арестован зять Шаховского, священник Михаил Владимирович Шик. Ему давно уже было запрещено жить в столице, и они с Натальей Дмитриевной и детьми поселились в Малоярославце, пополнив собой множество княжеских и просто дворянских отпрысков, спасавшихся по московским окрестностям. Вскоре несчастной дочери Дмитрия Ивановича сообщили, что Шик сослан в дальние лагеря «без права переписки». Смысл этой зловещей фразы тогда еще понимали буквально, и Наталья Дмитриевна не ведала, что стала вдовой.

Пятого сентября исчезла Елизавета Павловна Супрунова, внучка кузины Вернадского. Елизавета Павловна выполняла его поручения по переписке с иностранными учеными. Вся ее вина состояла в том, что ее муж, с которым она давно развелась и который давно уже умер, был царский генерал. На самом-то деле, как выяснил Вернадский, какой-то сосед по квартире написал на нее донос из классовой ненависти.

В «Хронологии»: «5 сентября 1937 г. Арестована по ложному доносу мой личный секретарь Елизавета Павловна Супрунова. <…> Обвинение связано с местью прежнего квартиранта. Пытались замазать и меня. Писал об этом в НКВД. Совершенно невинный человек — один из миллионов. <…>

Зиночка энергично начала хлопотать. В одном из мест, куда она обращалась, ей указали, что она посылает много книг (моих) за границу. В связи с этим подал заявление следователю. Я взял содержание дочери — Зиночки Супруновой — на свой счет: 300 руб. в месяц (то, что получала мать)»1.

Он обращается к Вышинскому с просьбой пересмотра дела, настаивая на невиновности Елизаветы Павловны. Письмо, сохранившееся в архиве, характерно тем, что Вернадский не страшится давать общую оценку положению дел в стране, предупреждая об ошибках: «По-видимому, мы имеем здесь явный случай действия, не оправдываемого действительностью, количество которых неизбежно увеличивается, согласно непреложным статистическим законам в массовых случаях арестов и высылок, которые мы переживаем в настоящее время»2. Что касается этого конкретного случая, в результате упорных усилий Вернадского Елизавету Павловну освободили, заменив лагерь под Биробиджаном ссылкой в Кинешму. Там она и умерла уже в военные годы.

Дневники 1937 года пестрят фамилиями арестованных, исчезнувших в том числе и в большой академии, и в украинской. Отовсюду к нему стекаются сведения о репрессиях, которые он заносит в дневники. Вернадский не может, как человек с государственным мышлением и как строгий натуралист, не изучать положение дел, насколько это возможно. В связи с арестами вникает во все подробности, анализирует, от кого зависят судьбы людей и страны в целом. Дневник 4 января 1938 года: «Две взаимно несогласованные инстанции — вернее, четыре: 1) Сталин, 2) Центральный Комитет партии, 3) Управление Молотова — правительство Союза, 4) Ежов и НКВД. Насколько Сталин объединяет?

Сейчас впервые страдают от грубого и жестокого произвола партийцы еще больше, чем страна. Мильоны арестованных на этой почве. Как всегда, масса преступлений и ненужные никому страдания»3.

Чувствуется, что он пытается дать максимально возможную картину: положение в центре, на Украине, в местах лишения свободы, записывает буквально каждый случай, о котором ему становится известно, даже о незнакомых лично людях. Действует какой-то неведомый нам инстинкт: оставить память о любом человеке. Его внимание привлекают не только аресты в ученой среде, но и рабский труд на великих стройках, репрессии верующих, случаи исчезновения священников без всякого следа. «Как в средневековой Венеции», — замечает он. Подозревает, что число заключенных не случайное, оно где-то планируется. 5 января 1938 года записывает: «Мильоны арестованных. Все-таки безработица. Это быт. Мильоны заключенных — даровой труд, играющий очень заметную и большую роль в государственном хозяйстве»4.

* * *

В такой странной для иностранцев обстановке собралась очередная сессия Международного геологического конгресса. Однажды был принят порядок, по которому 7, 17 и 27-я сессии должны были проходить в России. Так подошла очередь Москвы. Широкая публика об этом порядке не знала, зато официальная пропаганда подавала дело так, будто геологи всего мира съехались посмотреть на социализм и на его невиданные успехи. Экскурсии для иностранцев планировались по методу князя Потемкина, вплоть до обильных возлияний и танцев поселян. Маршруты их тщательно прокладывались в обход секретных и нищих мест, а для предотвращения контактов с населением их сопровождали экскурсоводы в штатском.

Для Вернадского это была пятая сессия МГК, начиная с лондонской 1888 года. Он, естественно, входил в оргкомитет по подготовке в составе восемнадцати крупных геологов. Возглавлял оргкомитет Губкин, секретарем был Ферсман.

Двадцать первого июля сессия конгресса открылась с большой помпой в единственно приличном помещении — в Московской консерватории. С приветствием к участникам выступил Молотов. Зал заполнен до предела. Всех умилили приветствия юных натуралистов-пионеров.

Но аншлаг мог обмануть только музыкантов. В зале сидели одни советские геологи, которыми заполнили ряды. Из иностранцев приехали в основном только те, кто не мог не приехать по долгу службы, — сотрудники международных геологических организаций, которые приурочивают свои собрания к сессиям конгресса. Всем геологам из фашистских стран поездка была запрещена. Японцев, правда, приехало много.

Дневник за 23 июля 1937 года: «Вчера на конгрессе. Немцы совсем не приехали. <…> В действительности и по существу их отсутствие мало чувствительно, т. к. сейчас немецкая наука не занимает того места в геологических науках, какое она занимала в конце XIX столетия, когда был — в эпоху моей молодости — конгресс 1897 г. (в Петербурге. — Г. А.), впервые показавший значение русской геологической науки.

Сейчас наиболее крупные — американцы и русские. Французов довольно много — но геологов собственно крупных у них нет. Наиболее крупные минералоги Лакруа и Кайё не приехали. <…>

Из крупных американцев никто не приехал, также нет крупных геологов среди англичан.

Несомненно, политические обстоятельства — опасение у нас внутреннего переворота — остановили приезд. <…> Но в общем конгресс делает свое дело. Организация минералогического центра, окончательное создание палеонтологического. Наши палеонтологи есть очень хорошие, но нет ведущих — немцы, французы, американцы. <…>

Аресты среди ученых продолжаются. <…> По-видимому, вновь арестовывают раньше когда-то арестованных. При такой системе — могут случайно поймать и нужных, и действительно заговорщиков! Но такая система — сколько невинных!

И все же жизнь идет и что-то вырабатывает. С огромными — ненужными — потерями людьми и деньгами, научная геологическая работа идет»5.

Не случайно он связывает сессионные дела с арестами геологов: в уме они стоят рядом, репрессии составляют задник, ежедневный фон всех событий тех лет.

Через три дня после открытия конгресса Вернадский выступает с большим докладом «О значении радиогеологии для современной геологии». Обобщает и объявляет значение и перспективы новой науки. Радиогеологией найдены природные часы, идущие с непогрешимой точностью миллиарды лет. Во-первых, она дает возможность создать правильную геохронологическую шкалу, а во-вторых, исследовать состояние и историю радиоактивной, тяжелой части таблицы Менделеева, прежде всего семейства урана, в особенности 235-го.

Однако среди других идей одна революционная мысль должна была привлечь внимание геологов: идея о повороте всего счета времени в геологии: не назад от сегодняшнего дня (дату которого приходится все время передвигать), а вперед от того момента, который четко вырисовывается среди определений горных пород. Сейчас кажется, что из самых древних обнаруженных радиологами пород образовалась, сложилась планета, что мы постепенно найдем возраст Земли. Однако это иллюзия, говорит Вернадский. Понятие о возрасте Земли относится не к логике естественных тел, оно исходит не из фактов науки, а из умственных привычек — религиозной натурфилософии (от первых страниц Библии).

Древнейшие найденные цифры дадут нам время распада урана и обнаружения границы, когда осадочные породы самого древнего возраста превращаются в так называемые метаморфические породы. И тогда время метаморфизма надо принять за точку отсчета, за первый год, и запустить часы правильно — вперед, как мы это делаем в историографии человека. С каким шагом — задается Вернадский вопросом. Основная единица остается космической — год. Но для медленных геологических событий предлагает новую единицу счета в 100 тысяч лет — время существования человеческого вида. Вернадский называет ее декамириада.

Конечно, такое революционное предложение сразу не могло пройти. Но Вернадский и не надеялся на быстрый эффект. Вряд ли идея могла быть по достоинству оценена слушателями, поскольку для нее надо быть знакомым с понятием о живом веществе, вечности жизни и о единстве биологической эволюции и геологической истории. Но мысль о единстве природы и о значении радиогеологии захватила присутствующих. «Я сам чувствовал и слышал, что речь произвела впечатление и выслушана была очень внимательно. Мне говорили, что мой доклад был одним из самых интересных»6, — писал он позднее.

Зато надеялся на образованную в рамках МГК новую комиссию — по определению геологического возраста: площадку для общения радиогеологов всего мира. Себя предложил в заместители, а председателем избрали американца Лейна. Следующая сессия конгресса должна была состояться в Лондоне в 1940 году, но по известным причинам — не состоялась, а Вернадский очень рассчитывал поехать на нее и даже готовился. Так в его идеи о возрасте Земли и о декамириаде, как это часто бывало в истории науки, — вмешалась история людей. Но главное сделано. Ставшая для него давно привычной радиогеология утверждена.

* * *

Но какова несправедливость! Голова умственно свежа и ясна, работается хорошо, а тело отказывается служить. Живешь в двух несовпадающих режимах времени.

В столовой за обедом Вернадский вдруг почувствовал неладное. Хотел взять с тарелки кусок курицы и не мог. Пальцы не слушались. Правая рука начала неметь. Затем онемение распространилось и на ногу.

Встревоженная Наталия Егоровна отвела его в номер и уложила. Врач определил нарушение кровообращения вследствие сердечной аритмии. 10 сентября Владимир Иванович диктует Наталии Егоровне письмо Ферсману, которому всю весну и лето писал нежные и ободряющие письма, потому что тот лежал в ленинградской больнице в ужасном состоянии; не в порядке сердце, печень, почки:

«Я чувствую себя умственно совершенно свежим и “молодым”, стараюсь не думать о моей книге, в частности, о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для меня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях. <…>

Смотрели меня два специалиста (консилиум) <…>. Оба дают благоприятный диагноз и думают, что восстановится свободное владение правой рукой, что я через немного месяцев смогу вернуться к своей книге. <…> Понемногу, но очень медленно, но все же способность владения пальцами явно восстанавливается. Через три дня позволят встать с постели и постепенно переходить к нормальной жизни»7.

Несколько менее оптимистично оценивает положение в письме Личкову: «Вот какова человеческая жизнь! Конечно, несколько дерзко было, как я Вам писал, начать писать главную работу жизни в 73 года. Заниматься и читать серьезное мне совсем запрещают месяца на два, на три. Еще не знаю, как мы их проведем. Голова чрезвычайно свежа, и мысль работает, как прежде»8. В конце месяца ему же сообщает, что медленно восстанавливается, уже может писать правой рукой и что почерк стал не очень разборчивым. Действительно, до того, хотя и нелегкий, мелкий, как у многих близоруких людей, но четкий и характерный почерк его с осени 1937 года резко изменился, стал ломким, неровным. Читать поздние рукописи Вернадского — весьма непростая задача.

Но как же книга? Снова, как и в 1916 году, возникло чувство, что внешние обстоятельства не дадут сделать главное. Теперь под угрозой заветная «книга жизни». Она уже существует в двух отработанных и отвергнутых вариантах и, в сущности, пока живет лишь в его воображении.

* * *

Если не знать многих деталей из жизни Вернадского в те годы, может сложиться такая схема. Ученый живет в своем интеллектуальном одиночестве в уютном особнячке. Он мало кого видит, не желая компрометировать других знакомством с «мистиком и идеалистом», чтобы не подвергать их опасности. Некоторые мемуаристы добавляли материала к этой умозрительной схеме. Они писали, что Вернадский тогда почти не вел разговоров за пределами специальности. Но ему действительно неинтересны бытовые разговоры, пересуды и сплетни. Как только возникал такой разговор, его взгляд становился отсутствующим, он уходил в себя. Конечно, думали люди про себя, Вернадский осторожничает.

Легко сбиться на образ булгаковского Мастера. Вот он в уединении творит великое в своем тихом, увитом плющом домике (а ведь они жили в двух шагах — Булгаков и Вернадский); вот он в своем старом халате и черной шапочке размышляет в кресле-качалке, а верная Наталия Егоровна (постаревшая Маргарита) подает ему в кабинет кофе. Ничего общего с действительным литературный образ не имеет. Одинокого мудреца, живущего в сферах мысли и творчества за пределами окружающего, — не было. (Правда, кресло-качалка как раз имелось.)

Теперь, когда стали известны его дневники, открыт архив, умозрительная концепция уединенности разлетелась в прах. Конечно, он мало где бывает за пределами треугольника: Дурновский переулок, Большая Калужская улица (Академия наук) и Старомонетный переулок (БИОГЕЛ). Летом треугольник поворачивался и вместо особнячка в Дурновском возникал другой угол — санаторий в Узком.

Конечно, он не бывает на официальных торжествах, приемах, заседаниях и т. п. Собрания стали чрезвычайно опасными и, во всяком случае, неприемлемыми для него по моральным соображениям. Там кого-нибудь постоянно клеймят, требуют смертной казни «подлым убийцам, троцкистско-зи-новьевской банде». Вернадский тщательно следит, чтобы его имя не появилось в письмах осуждения врагов народа. 13 марта 1938 года записывает: «Как-то звонили от Комарова (президент академии после Карпинского. — Г. А.) — хотели, чтобы я подписался под заявлением академиков — я лежал, не мог подойти к телефону и сказал, что не зная что — не подписываю. Боялся, что вставят. <…> Но нет (“Известия”).

Для меня неприемлемо всякое убийство, и смертная казнь в том числе — твердо и непреклонно. Чем больше жизнь идет, тем больше и яснее. Вспоминается мое выступление в Государственном совете (и записка — в ней я первый [в России] указал [на необходимость отмены смертной казни])»9. Днем раньше в «Известиях» действительно появилось письмо за подписями семнадцати академиков под заголовком «Шайке фашистских бандитов не должно быть пощады». Среди них, к сожалению, было немало его старых друзей.

Самым удивительным образом его фамилии нет ни на одном таком письме, а иногда ведь их ставили и заочно. Значит, все знали его непримиримую позицию.

Конечно, он не бывает в театрах, кино (глаза!), но музыка в его жизни присутствует. Временами выбирается на концерты. Иногда, в сопровождении Дмитрия Ивановича или Павла Егоровича, посещает выставки: в 1937 году — Пушкинскую юбилейную, в 1938-м — вокруг «Слова о полку Игореве».

Мудрец отличался невероятной общительностью и вниманием к жизни. Особнячок у Собачьей площадки — открытый дом. По дневнику 1938 года можно посчитать, что даже в чрезвычайно гибельное время — первые два месяца 1938 года — здесь побывало ни много ни мало 58 человек. Некоторые по нескольку раз. Иногда сразу подвое-трое. Практически ежедневно кто-нибудь приходит. Не считая того, что сам ходит в гости, в основном посещает ровесников-зубров — Зелинского и Чаплыгина. Не считая дневных встреч в академии, в лаборатории. Не считая телефонных разговоров, обширнейшей переписки.

Самый частый и самый приятный гость — друг Митя, вызывающий сложное чувство любви, уважения, тревоги и умиления. «Боюсь, что Дм. Ив. заболеет — слишком он бегает», — типичная запись в дневнике.

Шаховской остался таким же, как в молодости: быстрым, порывистым и легким на подъем. Не каждый мог бы после стольких жестоких разочарований найти в себе силы снова подниматься и упорно возобновлять творчество, всякий раз отыскивая другие формы. Шаховской не только нашел себе занятие, но стал профессиональным историком. Его статьи о Чаадаеве и декабристах, по истории литературных кружков 30— 40-х годов XIX века печатаются в специальных журналах. Он доказывал неистребимую преемственность жизни, его мысли преодолевали разрыв во времени, свидетельствовали о единстве национального характера и национальных задач, сохраняющихся, несмотря на перевороты и провалы. Его творчество незаметно сращивало времена.

Часто бывает теперь дочь Дмитрия Ивановича Анна. После болезни и ареста Супруновой Вернадский знает, что ему не обойтись без секретаря: поток различных бумаг все увеличивается. Анна Дмитриевна как нельзя лучше подходит на роль его секретаря. Во-первых, своя, знакомая с пеленок; во-вторых, получила естественно-научное образование на Высших женских курсах; в-третьих, вела самостоятельную работу натуралиста. Будучи сотрудником краеведческого музея в Дмитрове, делала геологическое описание уезда и уже выполняла роль секретаря — и у кого! — у Кропоткина, доживавшего свои дни в этом городке.

Аня, конечно, с радостью согласилась. Вернадский начинает хлопоты по ее устройству в БИОГЕЛ.

Главные посетители домика в Дурновском, конечно, ученые люди. Вот выборка посетителей за январь 1938 года: 1 января: Виноградов и геохимик Б. В. Перфильев. Решали вопрос о выращивании определенных видов бактерий и простейших на опытной станции в Старой Руссе. «Добивались чуть не 10 лет», — записывает он.

4 января: снова Виноградов и сотрудник лаборатории Владимир Ильич Баранов — прорабатывали тезисы конференции по микроэлементам. «Сговорились».

5 января: Шаховской и Гревс.

8 января: историки академик Д. М. Петрушевский, А. И. Яковлев и исключенный из академии М. Н. Сперанский. Решали вопрос о восстановлении последнего в академии.

9 января: директор Минералогического музея В. И. Крыжановский. Разговор об олове. Затем «Катя Ильинская (свояченица сына. — Г. А.) — ожидают взрыва религиозного гонения. Все верующие сейчас чувствуют дамоклов меч произвола. Живут с покорностью. Священники сообщают ГПУ признания на исповеди».

12 января: геолог О. Ф. Григорьев. Речь шла об объединенном геологическом институте.

13 января: минералог П. М. Мурзаев из Воронежа. Говорили о преподавании минералогии в только еще складывающемся коллективе Воронежского университета. Затем экономист украинский академик Л. Н. Яснопольский и микробиолог С. Ф. Дмитриев. Говорили об арестах на Украине. «Все же научная работа не замирает, хотя сильно пострадала, но национальное ее выражение совершенно сдавлено». Вечером пришел Н. Д. Зелинский. «Научный интересный разговор. О химических регуляторах жизненных явлений. Меня интересует здесь вопрос о химических функциях».

14 января: академик П. П. Лазарев. Рассказывал о травле, ведущейся в отношении его. «Лазарев подал записку в ЦИК. Чувствует себя нервно и отвратительно. Да еще болезнь».

16 января: петрограф В. Н. Лодочников и Виноградов. «Лодочников говорит, что встретил Рейнгардта после нескольких месяцев заключения. Предлагали признаться, но в чем неизвестно, что он сам знает в чем. Это первый случай выпуска, о котором слышу».

17 января: вдова почвоведа А. Ф. Лебедева преподаватель музыки Е. А. Лебедева. Хлопоты об арестованном сыне-сту-денте Николае. (К тому времени уже расстрелянном. — Г. А.)

18 января: А. Е. Ферсман. «С плохой оловорудной программой и о Геологическом институте».

19 января: физик Н. П. Кастерин, известный противник теории относительности. «Против него большая статья в “Известиях Отделения физических наук”, по его мнению — резкая и с передержками». Вечером — академик геолог А. М. Архангельский. «С ним интересный разговор о форме исполнения нелепого распоряжения Совнаркома».

20 января: геохимик исследователь метеоритов Л. А. Кулик. Об одном типе метеоритов.

22 января: снова Я. А. Кулик, разрабатывали положение о метеоритном комитете при академии. Через три месяца комитет во главе с Вернадским был создан.

23 января: вечером физико-химик П. А. Ребиндер с женой. «Очень интересен по мысли. Идет новыми путями, прокладывая их в практику».

25 января: сотрудники Института истории науки Б. Г. Кузнецов и П. Д. Дузь. «Настаивали на том, чтобы я стал во главе. Решительно отказался, но помочь всячески готов. Придется ехать в Президиум. Они говорят, что иначе их закроют». Директором института, образованного в 1932 году из его Комиссии по истории знаний, был Н. И. Бухарин, и когда он исчез, институт закрыли. Но многомесячные хлопоты Вернадского не пропали даром. При академии была воссоздана Комиссия по истории знаний, а в 1946 году восстановлен и сам институт.

Вечером того же дня — сотрудник лаборатории В. А. Зильберминц. С ним разговор о его работе — химические элементы в углях.

26 января: геохимик Я. Д. Готман. Разговор о примесях в минералах группы олова. Днем старый коллега геолог С. П. Попов из Воронежа. «Мрачно смотрит — и не внешне — на будущее».

27 января: Хлопин и Виноградов. Говорили о необходимости решения через Совнарком давно назревшего вопроса о передаче Радиевого института в систему Академии наук.

30 января: работники Московского общества естествоиспытателей С. Ю. Липшиц и В. А. Дейнега: в МОИПе — проверка, и они боятся, что могут отнять библиотеку старейшего, существующего с 1805 года, общества. Затем историк А. И. Яковлев — о продолжении дела по восстановлению академика М. Н. Сперанского.

31 января: Хлопин и И. Е. Ст&рик. «С ними о делах Радиевого института и об организации Комитета о геологическом времени. Состав и темы». Вечером биолог Г. Ф. Гаузе. «Интересный разговор о правизне и левизне. Очень интересный и выдающийся человек. Что-то загадочное. Очень знает себе цену — хорошо это для него. К моему удивлению — Пастер прав: левизна основных для жизни соединений»10.

В Дурновском переулке ежедневно формируется невидимая, параллельная официальной, ученая среда, ткется сеть связанных интересами науки людей, которые выполняют известное им одним дело.

В 1935 году в Париже он встретил бывшего сотрудника Радиевого института физика Георгия Гамова, который, будучи выпущенным на заграничную конференцию вместе с женой под честное слово, остался на Западе и работал у Резерфорда. Гамов сразу назвал Вернадскому две причины, по которым не мог возвратиться назад, кратко определив их так: «Террор и бестолочь».

Но всем уехать невозможно. Россия — страна уникальная, огромная. И мало кто берет в расчет, что ее гигантская территория — бремя, и в первую очередь — ученого сословия. Ни у одной другой нации нет такой великой заботы. Более двухсот лет ученые осваивали эту территорию. Они проехали, прошли ее пешком с компасом, теодолитом, с геологическим молотком. Составили карты, гербарии, этнографические коллекции, геологические разрезы, гидрографические схемы и сотни тысяч, миллионы самых важных — первичных — научных документов. Цифры, схемы, чертежи. Теперь все поручено им. Вся шестая часть суши охвачена, и слежение за ней не может прекратиться ни на один день. Оно идет на сейсмических и метеостанциях, на водомерных постах, в лесничествах, в заповедниках, в обсерваториях. На такой огромной территории, кстати сказать, падает много метеоритов. Поэтому его Комиссия по метеоритам приобретает большое значение. (28 февраля они с секретарем Леонидом Куликом устраивают в академии выставку метеоритов, и Вернадский произносит речь.)

Владимир Иванович очень широко представлял себе всю геологическую работу, ее правильную организацию в масштабах такой уникальной страны и постоянно критиковал те бестолковые решения, которые принимали не геологи, а безграмотные функционеры от геологии. Летом 1939 года он написал специальную записку в президиум академии о пагубности объединения всех геологических наук в один институт, о том громадного значения движении, которое началось в геологии с введением в нее атомизма, перспектив ядерной энергии. Он настаивает на создании институтов не в рамках наук, а по проблемам. Предлагал разделить неправильно объединенный Институт геологических наук на четыре: геологический, минералогический, петрографический и геохимический, построить для них здания — инструменты исследовательской работы. Но пока талантливые люди ютятся в случайно приспособленных помещениях и дают минимум эффекта вместо максимума.

Речь идет о проблемах геологии Союза, петрографии Союза, минералогии Союза, геохимии Союза, указывает он. «Эта работа должна идти научные поколения, не может никогда прекратиться, так как научное знание непрерывно меняется — находится не в статическом, а в подвижном, динамическом, состоянии. Непрерывно идет здесь вековой опытный и наблюдательный пересмотр всего научно добытого»11.

Террор и бестолочь ставят всю такую работу под угрозу.

В Дурновский переулок идут в основном геологи, натуралисты. Им нужен совет, нужна организация экспедиций, институтов. Благодаря квалификации работа поддерживается, несмотря на урон. Трудом и знаниями оберегается хрупкая сфера ума над шестой частью суши. Идет спасение и устройство специалистов. Работа катакомбная, истинный путь и тайные тропы знали только посвященные.

То он устраивает без всяких документов бывшего ссыльного Михаила Ивановича Сумгина в Комиссию по вечной мерзлоте, и тот становится ведущим мерзлотоведом страны. То нужно устраивать специалистов, не подходящих по анкетным данным, в нужные места, а сыновей врагов народа — в учебные заведения. То нужно обращаться в высокие инстанции, чтобы облегчить участь заключенных-ученых в далеком Магадане, таких как А. К. Болдырев и А. М. Симорин. Приехала вдова Грушевского с Украины: нужно выхлопотать ей пенсию. И так десятки, сотни дел. Создается подлинная сеть сопротивления.

* * *

Дневники Вернадского — отраженная и точная картина жизни страны. Он пишет без всяких скидок на обстоятельства, открытым текстом. Как же он оценивает происходящее? Его анализ обстановки зависит от понимания человеческой истории вообще. Он исходил из своего представления о том, что является сутью сутей исторической жизни.

«Что было, то и будет: что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Кто не знает чеканных строк Екклесиаста. «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но это было уже в веках, бывших прежде нас».

«Смотри, вот это новое!» — вскричали все при виде революции. «Начало новой эры в истории человечества», — провозгласили официальные идеологи.

Но новыми оказались только жертвы очередного безумия человеческого. С неизменной последовательностью — и чем дальше вглубь истории, тем чаще, — вспыхивали социальные движения, основанные на темных социальных инстинктах, именуемых «Равенство!», «Справедливость!», «Интересы народа!». Пытаться на основе «зоологических инстинктов» или мифов решить сложнейшие проблемы бытия — все равно что пытаться организовать воздушное сообщение при помощи ковров-самолетов. Почему-то начинают всегда с устранения всех, кто не верит в возможность таких полетов.

Что же в человеческой истории движется? Знания об окружающем мире и о самом человечестве. В недрах темных, неизвестных веков уже горел огонек науки, и свет ее никогда не затухал. Все остальные виды сознания способны только поддерживать огонь, но не увеличивать.

Несчастный русский народ «стал решать сложные мировые вопросы с миропониманием XVII века, — писал Вернадский в 1919 году, и как будто зная о предстоящем 1937-м. — Результаты такого решения мы сейчас видим». У него сохранялись некоторые надежды: а может быть, жизнью подтвердятся хоть какие-нибудь части социалистической идеи? Может быть, зародится социальный или экономический опыт на основе идеи синдикализма, которая кажется ему привлекательной? Он с интересом присматривался к машинно-тракторным станциям после коллективизации. Но, увы! — ничего. Действия властей подтверждают самые худшие ожидания. Они оседлали страну и занимаются саморазрушением. Остаются только островки культуры, сеть культуры, которую создают в условиях страшного гнета, зачастую ссыльные и поселенцы — интеллигенты.

В дневниках среди множества фактов возникают и обобщения. 1 марта 1938 года открывается знаменитый процесс. Вернадский записывает: «Сегодня в газетах известие о новом процессе. Безумцы. Уничтожают сами то большое, что начали создавать и что в своей основе не исчезнет. Но силу государства, в котором интересы народных масс во всем их реальном значении (кроме свободы мысли и свободы религиозной) стоят действительно в основе государства — сейчас сами подрывают.

Огромное впечатление тревоги — разных мотивов — но не чувства силы правящей группы — у всех. Глупые мотивировки в газетах (передовые статьи) — а затем разношерстность людей: четыре врача и в том числе Дм. Дм. Плетнев! Кто поверит? И если часть толпы поверит — но это часть такая, которая поверит всему и на которую не опереться. Тревога в том, в здравом ли уме сейчас власть, беспечность властей, делающих нужное и большое дело, и теперь его разрушающих. Может иметь пагубное значение для всего будущего. Чувство непрочности и огорчения, что разрушение идет не извне, а производит сама власть»12.

Что такое «нужное и большое дело»? Конечно, не построение коммунизма. Он имеет в виду ведущий процесс истории, а не интересы народных масс. Подлинная революция началась в России в 1915 году — научная революция: создание КЕПС, СХУК, сети научно-исследовательских институтов, новых университетов и массы техникумов, технических и специальных школ. Научно-техническая революция в одной, отдельно взятой стране.

Особенность ее, в отличие от других, тоже проходивших в свое время, что наука в России всегда, с самого начала носила государственный характер. Академия, высшие учебные заведения создавались царем. С основанием в начале XIX века Министерства просвещения и начальное, и среднее образование стало делом государственным тоже. И вот империя рухнула. Большевики думали только о мировой революции, отведя России роль первоначального капитала для нее. За последующее десятилетие государство восстановилось и восприняло не только основное дело интеллигенции — образование и культуру, но и провозгласило своим долгом национальное развитие. Сделано немало, хотя и варварскими методами. Большевики восстановили самые худшие черты империи. А с ее интересами всегда совпадали интересы развития науки, и этими последними государство как бы могло оправдать свое существование. Вся азиатская и вся закавказская части страны преобразованы. Разве можно сравнить Азербайджан советский и иранский?

Среди интеллигенции и части эмиграции, пишет он, распространяется убеждение, что политика Сталина и Молотова — русская политика. То есть восстанавливается национальное государство, однако под новыми лозунгами. Но научному движению только по виду по пути с основными устремлениями нового императора. Знание не может не взорвать советскую империю. Распространением образования вожди роют себе могилу. Даже развитие пусть и одной философии, в определенных рамках, не безобидно для официальной идеологии. Человеческий ум сильнее, он разорвет отживающие формы жизни. Именно научную организацию разрушала теперь власть, именно провозглашенную во всех документах научность она ставила под угрозу. Да и у кого власть? Кого назвать? Сталин, Молотов и все. Остальное безнадежно серо. Ни одной личности. Идет уничтожение всего, что более или менее выделяется даже в их среде. Террор приводит к резкому разрыву в умственных способностях между власть имущими и остальным народом.

Правители даже не подозревают о тех задачах, которые перед ними стоят. Страна держится на самом деле не ими. Дневник 5 марта 1938 года: «Процесс странный и странное впечатление. Ежов повторяет Ягоду. Боязнь крестьянства. Партия прогнила. Но держится страна сознанием — при неведении масс»13. Подлинная работа осуществляется тысячами интеллигентов — учителей, врачей, агрономов, инженеров, натуралистов. Их хватают за руки, затыкают им рот, ссылают и не дают пропитания, элементарного обеспечения. Но только они, а не грубая сила коммунистов, обеспечивают целостность страны.

Дневник 14 марта 1938 года: «Очевидно, верхи отрезаны от жизни. Две власти — если не три — ЦК партии, правительство Союза и НКВД. Неизвестно, кто сильнее фактически.

“Цель оправдывает средства” — применялось вне партии, а тут выясняется, что и внутри.

Это рассказано было все на суде.

Но та прочность, которую я себе представлял, и видел силу будущего, — очевидно, не существует. Разбитого не склеишь. Подбор людей (и молодежи) в партии ниже среднего уровня страны — и морально, и умственно, и по силе воли.

Процесс заставляет смотреть в будущее с большей тревогой, чем мне это раньше казалось надо было»14.

В Академии наук на каждом шагу он сталкивался с какими-то щедринскими и гоголевскими типами. Уйдя весной 1938 года наконец-то от директорства Радиевым институтом и передав его Хлопину, он пытается вместе с Виталием Григорьевичем перевести институт в академию. Парторги запротестовали, потом хотели принять условно (бог весть, что сие обозначало?). Сопротивление объясняется просто: «Они боятся, что утвердят какого-нибудь “вредителя” — и им достанется. И потому найдена форма, снимающая с них ответственность. Утверждено. <…> Но может, это просто глупое самодурство, приводящее к разрушению работы — басня Крылова о Медведе и Мухе»15.

Бестолочь распространяется как эпидемия: закрываются, сливаются научные институты, кафедры, их перепрофилируют. Возникла вообще неслыханная форма организованного невежества — намеренное искажение географических и иных карт и засекречивание подлинных, которые все равно требуется создавать.

Время от времени он получает английскую «Nature» с вырезанными или замаранными статьями — кто-то определяет, что ему можно читать, а что нельзя, вредно. Ни один такой случай он не оставляет и пишет прямо Молотову.

Дневник 30 июня 1938 года: «Окружающая жизнь — неясно, какой процесс — невольно врывается и отражается. Глубокий развал и в то же время огромная положительная работа. Идея плана сказывается главным образом своими плохими сторонами. Цель, а не план, выдвигается вперед. Впервые и кругом чувствуется беспокойство за прочность совершающегося. За этот промежуток [времени] все углубляется грозное разъедание государственного механизма. Продолжается само-поедание комунистов и выдвижение новых людей без традиций, желающих власти и земных для себя благ — среди них не видно прочных людей. Серо. Выдвинутая молодежь в Академии ниже среднего. Постоянные аресты разрушают жизнь. Серьезно говорят и думают, что жизнь государственная разрушена НКВД, например, Магнитогорск. А все же жизнь идет, и стихийный процесс, мне кажется, (или хочется думать?) — положительный. Главная работа в среде тех, которые в положении рабов, это чувствующих — спецссыльных, интеллигенции под кнутом и страхом и недоумением»16.

К власти продолжают лезть невежественные темные люди, желающие благ и не желающие ответственности. Их уничтожают сотнями, но на их место лезут еще более невежественные. Кровавая вакханалия, да и только. И среди ученых коммунисты, как правило, бездарные. Лесть и подхалимство таких людей верхушка принимает за поддержку.

* * *

Но чашу бедствий ему еще предстояло испить до дна. На лабораторию продолжают сыпаться удары. Арестован талантливый инженер-радиолог Бруно Карлович Бруновский. Вернадский думает, просто за немецкую фамилию. Исключительно скромный, тихий, жил вдвоем с матерью. Следом за ним по возвращении из экспедиции пропал замечательный химик Вениамин Аркадьевич Зильберминц. Оба не вернулись никогда.

Устройство Анны Дмитриевны тянулось несколько месяцев. Пришлось самому обращаться в зловещие и всесильные теперь кадры. Выяснилось, что возражает партком: мало того что дворянка, еще и княжна. Вернадский разъясняет какому-то Митричу, что Шаховской получил титул не за особые заслуги от царя, а по рождению. Но оказалось, означенный Митрич знал Шаховского по дореволюционному Ярославлю. Прямо булгаковский Могарыч и, видимо, сыгравший ту же роль.

Страх владел кадрами. Дело тянулось бесконечно. Наконец, по просьбе Вернадского, после личного вмешательства президента В. Л. Комарова сдвинулось. Причем в кадрах Анна Дмитриевна, неопытная в советских коридорах власти, говорила лишнее, заметил он.

Предчувствие серьезной опасности сквозит в дневниковых записях тех дней. Вернадский испытывает безотчетную тревогу, глядя на трогательного в своей увлеченности и беззащитного друга.

И наступил проклятый день, точнее, ночь на 27 июня 1938 года. К Вернадскому в Узкое в панике приехала Аня. Ночью Дмитрия Ивановича арестовали. Изъяли какие-то письма, некоторые книги. Комнату его опечатали.

Что тут сыграло роковую роль?

Дневник: «Думаю, что в связи с его комунистическими знакомствами — по Чаадаеву. Недавно — защита одной диссертации, где председательствовала комунистка же историк Нечкина. Дм. Ив. выступал и его хвалили.

Выдержит ли здоровье? Это яркий пример — если его еще нужно — ареста невинного человека — разрушение культуры. Разрушают свое собственное дело.

Для меня такой тяжелый день — Личков, Дм. Ив., Супрунова. Что-то впереди? Как раз перед изданием Чаадаева и блестящей, глубокой работой Дм. Ив. над всей эпохой.

Читал в “Красном Архиве” дневник Л. Тихомирова — 1905 год — переживал прошлое. Как раз не помнил, где был земский съезд 1904 [г.]. Хотел спросить Дм. Ив. Теперь некого»17. (Были они с Шаховским на знаменитом неразрешенном и незапрещенном съезде в Петербурге.)

По передачам и деньгам, которые носит отцу Анна Дмитриевна, он может только издали следить за скорбным крестным путем друга: внутренняя тюрьма на Лубянке, Бутырки, Лефортово.

Но тут исчез Ежов. Вернадский начинает действовать. И если в случае с Личковым и Супруновой наобум писал в правительство, то теперь думает пойти другим путем. Пишет одному из главных палачей — Вышинскому, объясняет суть дела и абсурдность каких бы то ни было обвинений в адрес 78-летнего человека, деятеля культуры и внука декабриста (не забыл подчеркнуть) и просит его принять.

Семнадцатого декабря отправляет письмо, 20-го его приглашают в приемную генерального прокурора СССР.

Дневник 21 декабря: «Вчера был у Вышинского о Мите.

Ждал (с извинениями, что так пришлось). Подчеркнуто любезно. Кроме меня, после моего ухода — какая-то не очень старая женщина с какой-то телеграммой.

Большая комната. Секретарь, по-видимому, тот прокурор (забыл его фамилию), с которым я разговаривал по телефону. В комнате портреты: при входе направо Ленин, Сталин, Молотов, налево — Каганович, Ворошилов, Ежов (sic!). Дело Дм. Ив. при нем. У него только начало. Основания для ареста были — конечно, надо проверить, но серьезные показания ряда лиц, м. б. неверные. Дм. Ив. привлекался к “Национальному фронту”, но к делу привлечен не был (московский процесс Национального центра, 1920 года. — Г. А.). Но вот Котляревский (Сергей Андреевич) тоже был приговорен к смертной казни и был помилован. (О Котляревском подчеркнул с нажимом — его показания?) Я говорю: “Кажется, Котляревский арестован?” “Да, арестован”. Дм. Ив. тоже был министром — по министерству призрения и политической роли не играл. Да, он политической роли не играл. Обещал следить за этим делом и смягчить, если будет осужден (сам это заявил).

Боюсь, что будет дело об остатках Национального центра»18.

Вернадский недаром встрепенулся при имени Котляревского. Видимо, он знал по эмигрантским сведениям или читал изданные там мемуары С. Мельгунова о деле Национального центра, первом показательном процессе большевиков над интеллигенцией. Автор писал, что все было построено на показаниях наседки H. Н. Виноградского и бывшего кадета профессора Котляревского, который сразу после процесса стал делать успешную карьеру.

Уже в наши дни подозрения Владимира Ивановича подтвердились. На показаниях Котляревского чекисты собирались устроить очередной процесс против академиков-вредите-лей. В деле фигурировали: Вернадский как руководитель обширного заговора, Шаховской, Зелинский, Курнаков, Левинсон-Лессинг, другие академики, в том числе Н. И. Вавилов. Но все попытки следователей заставить Шаховского дать нужные показания оказались тщетны.

Последнее свидетельство о нем поступило, вероятно, уже после смерти Вернадского. Анна Дмитриевна вложила в «Хронологию» выдержку из письма племянника Наталии Егоровны Георгия Георгиевича Старицкого: «Еще раз отвечаю на твой вопрос о Дмитрии Ивановиче. Мой знакомый сидел с ним на Лубянке во внутренней тюрьме НКВД, после этого Дм. Ив. куда-то перевели и он его больше не встречал. Он мне говорил, что Дм. Ив. заставляли назвать имена его знакомых, но он отказался. Дм. Ив. долго держали на следствии, заставляли стоять сутками без сна и у него пухли ноги, но он был тверд и не терял бодрости духа»19. До конца он не признавал себя виновным. 7 февраля 1939 года на допросе написал: «Указанного центра никогда не существовало или, по крайней мере, о существовании его я ничего не знал»; от допроса 20 февраля в деле осталась простая заключительная фраза: «Виновным себя не признаю»20.

Трагедия, о которой Вернадский никогда не узнал, завершилась 14 апреля 1939 года. И вплоть до этой даты он продолжал забрасывать все инстанции, вплоть до Берии, обращениями о Шаховском, а после суда, не понимая и не принимая приговора — «10 лет без права переписки», — апелляциями о его пересмотре.

Шестого июля 1939 года в письме Вышинскому он шел уже ва-банк: «То, что случилось с ним, — и так же просто и легко могло случиться с каждым из нас — с Вами и со мной, — вполне вытекает из того положения, которое было создано в нашей стране»21.

В «Хронологии» за 1939 год записано: «“Суд” военной коллегии Верховного суда над Дм. Ив. — на 10 лет без права переписки. В этот же день [осуждены] академик Надсон, Котляревский.

Подавал записку и имел разговор откровенный и по советским [меркам] резкий с А. Я. Вышинским о Д. И. Шаховском за несколько недель до суда. С тех пор для нас всех Д. И. исчез. Говорят, он держал себя на суде “дерзко”»22.

Теперь из документов известно, что не признавшего себя виновным на суде Шаховского приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 15 апреля 1939 года. (Тогда же расстрелян Котляревский.)

Мысль и боль не отпускают Вернадского. В мае 1940 года, презрев запрет, послал на имя нового наркома НКВД J1. П. Берии письмо, приложив к нему две свои брошюры и записку на имя Шаховского: «Мой дорогой, бесконечно любимый друг Митя! Надеюсь, что и эта записка и эти две брошюры дойдут до тебя. Ни на минуту мы, твои друзья, не забываем тебя. Твои живы и здоровы. Твой внук Сережа — геолог, хорошо работает. Надеюсь, что тебе разрешат написать мне по поводу прилагаемых брошюр, касающихся дела моей жизни. О многом мы с тобой не раз вели разговор…»23 Текст черновика на этом обрывается. Такое впечатление, что у писавшего от волнения перехватило горло и он отложил перо, не в силах продолжать.

И только теперь — 10 мая 1940 года — посыльный принес Вернадскому извещение, что Шаховской умер от «паралича сердца 25 января в дальних лагерях». Вдове Анне Николаевне сообщили о том же в октябре 1940 года.

За неделю до своего ареста Дмитрий Иванович послал Гревсу стихотворение:

Да, Бог не требует от нас героической жизни. Но смерть желательно встретить, не дрогнув. Именно так встретил ее русский аристократ Дмитрий Иванович князь Шаховской, 78 лет от роду.

* * *

Ну а что же книга жизни? Несмотря на все трагедии и все переживания, ум и воля превозмогали. Почти каждая дневниковая запись 1938 года — в отличие от прошлых лет они становятся регулярными — начинается словами о здоровье, самочувствии и о книге. Она все время перед умственным взором, все время в центре внимания: работал над ней или — наоборот — что-то помешало работать над ней.

Думал над книгой особенно много осенью 1937 года, когда не занимался делами, а выздоравливал после частичной парализации. Можно зафиксировать и точную дату. 4 января 1938 года записывает: «Начал работать систематически над книгой»25.

«25 января, утро. Вчера гулял. Работал над книгой (Аристотель)»26. Об Аристотеле говорится в 87-м параграфе.

«6 февраля. Не записывал два дня. Была Мария Николаевна Столярова (врач. — Г. А.), давление 143/50. Маленькая аритмия. Работал над книгой»27.

«23 февраля, утро. Еще не вполне чувствую себя хорошо. Выехал прокатиться — Можайское шоссе. <…> Работал над книгой и метеоритами»28. С тех пор как ему выделили автомобиль, появилось это развлечение — изредка проехаться. Иногда с Наталией Егоровной, чаще — одному. Маршрут привлекал западный — Можайское шоссе, Воробьевы горы с их чудесным видом на Москву.

«12 марта, утро. Лежу. Вчера утром Мария Николаевна убедила меня лечь на два дня. Неприятно в сердце. Вчера лежал. Пишу лежа. Чувствую себя в общем недурно. Лежание ослабляет. Адонис и строфант (лекарства. — Г. А.).

Вчера диктовал книгу. Думаю о ней — стадия скотоводства»29.

Продвигается быстро. Стадия скотоводства — 110—115-е параграфы.

«16 марта, утро. Адонис. Последний раз массажист. Глаза. Очень хорошо работал над книгой. Скоро кончу первую отделку написанного в Лондоне, Праге и в Москве в 1936 году, до болезни. Теперь пойдет текст первоначальной сводки»30.

«28 марта. Хорошо работал над книгой. Много сделал по существу. Подхожу к концу “Введения”»31. Очень важное указание о «Введении». Оно означает завершение первого варианта книги, одного из двух ее направлений — более общего характера, чем биогеохимия. 12 апреля записывает, что заканчивает «Введение», а 21 апреля — уже о переделке, о работе над всем текстом.

Таким образом, именно тогда в процессе работы «Введение» разрослось и начало приобретать очертания самостоятельной книги. 22 апреля 1938 года В. И. Вернадский отметил в дневнике: «Пишу конец введения в книгу в первой редакции. Много думаю для конца о нашей философской обстановке. Как полезно это продумывать и изложить свободно»32. Речь явно идет о последних — 151–156 параграфах книги, которые посвящены именно теме господства официальной идеологии в стране и последствий такого положения для развития науки и всей духовной жизни людей. 3 мая появляется запись: «Работал над книгой. Сейчас как раз углубляюсь в диалектический материализм и создавшуюся у нас философскую обстановку. Удивительное явление в духовной истории русской мысли.

Совсем не затронуто исследованиями»33.

Без сомнения, шла работа над указанными выше последними параграфами. Таким образом, в начале мая основная работа над текстом была окончена, начинались переделка, дополнения и правка.

Вероятно, в это время В. И. Вернадский присвоил рукописи, состоящей из десяти глав и 156 параграфов, название, и она превратилась в самостоятельную книгу. В архиве вместе с рукописью сохранились два недатированных наброска планов, тематически связанные с «книгой жизни». Один из них озаглавлен так: «Очерк первый. Научная мысль как геологическое явление». В письме Личкову 16 августа 1938 года появляется уточненное название: «И болезнь захватила меня в разгаре моей работы над второй статьей: “О состояниях пространства”. Обе связаны с первой главой моей книги “О проблемах биогеохимии” (“Научная мысль как планетное явление”)»34.

Две статьи, о которых идет речь, действительно были включены в отдельно публиковавшиеся выпуски «Проблем». А осенью интенсивная работа шла уже над полным текстом книги. Последнее упоминание о ней относится к 7 декабря 1938 года в дневнике: «Вчера занимался — переделывал книгу — как Пенелопа все время по листу 2-й, а затем первой главы все переделываю»35.

В дальнейшем не обнаружено никаких сведений о продолжении правки или о переделке текста. Сам автор отнюдь не считал его завершенным, если судить по указаниям на полях многих страниц, сделанным им для самого себя: «проверить», «дать примеры», «я скажу об этом позже» и т. п.

Переделывает — значит, законченное, завершенное. «Введение», упоминающееся здесь несколько раз, — это и есть вся книга, все 156 параграфов.

Раздвоение главного замысла породило две книги. И если сначала думал, что пишет введение к «книге жизни», то потом оказалось, что написал самостоятельное произведение, получившее теперь хорошо известное название «Научная мысль как планетное явление».

Название — и тема, и главное утверждение. Да, научная мысль — свободное проявление свободной творческой фантазии и дерзновенного полета ума — природная сила. И тот факт, что с ее помощью человек переделывает природу, гораздо важнее того факта, что методами науки он ее познает. За научной мыслью стоят миллиарды лет геологического развития, она есть закономерный результат всего прошлого Земли. Он пишет:

«Основной геологической силой, создающей ноосферу, является рост научного знания.

В результате долгих споров о существовании прогресса, непрерывно проявляющегося в истории человечества, можно сейчас утверждать, что только в истории научного знания существование прогресса в ходе времени является доказанным. Ни в каких других областях человеческого быта, ни в государственном и экономическом строе, ни в улучшении жизни человечества — улучшении элементарных условий существования всех людей, их счастья — длительного прогресса с остановками, но без возвращения вспять, мы не замечаем. Не замечаем мы его и в области морального, философского и религиозного состояния человеческих обществ. Но в ходе научного знания, т. е. усиления геологической силы цивилизованного Человека в биосфере, в росте ноосферы, мы это ясно видим»36.

Настало время, когда мысль стала средством формирования действительности. Она строительница жизни, осознает свою активную природу.

Книга наталкивает на мысль о большой сложности феномена сознания. Человеческое мышление только весьма приблизительно можно сравнить с геологическим разрезом, где последующее наслаивается на нижележащее, изолируя и погребая его. Предыдущее не проходит; прошлое в сознании сосуществует с настоящим, иногда становится активной силой. Ведь мышление живет вне времени, и внимание свободно путешествует сквозь слои сознания. Человечество едино во времени. И то, что у нас общо с мышлением первобытного человека, более сильно, более крепко нас с ним соединяет, чем появляющееся новое, которое разъединяет. А общее в том, что человек всегда активно участвовал в жизни природы.

И потому мифологическая, метафизическая, научная стадии, иначе говоря — религия, философия и наука, — одновременны, а не последовательны. Расположенные в разных горизонтах сознания, они не должны мешать друг другу. Напротив, они должны усиливать друг друга, если будут упорядочены.

Действительно, как может человек вообще действовать, если не будет обладать религиозным отношением к миру? Он обречен в противном случае на чисто физическое, животное существование. Как только он осознает вызов высшей, в нем пробуждающейся силы — только тогда он становится в состоянии принимать решение. Ведь чтобы нечто предпринять, нужно определенное воодушевление. Артисты называют эту силу «кураж», что означает смелость, отвагу, мужество. Без куража, без бесконечной уверенности в себе выходить на сцену нельзя, артиста ожидает полный провал. Но и в обыденной жизни каждый знает эту силу самовнушения.

Вернадский называл эту силу воодушевления научной верой — отличал ее от научного знания с его рациональным логическим мышлением. Такая вера знакома тому, кто решался распознать и принять вызов, кто чувствовал свое подсознание, кто вступал во взаимоотношение с Целым. Колумб так и плавал бы всегда вдоль португальских берегов, не ощути он религиозного воодушевления, позвавшего его к великому делу. «Демон» Сократа сидит в каждом, только не каждый ему внимает. Все знания мира не стоят одного шага любви, сказал Паскаль, ибо она — явление высшего порядка. Любовь Бога к Колумбу и составляет суть его научной веры. Колумб вдумывался в себя, в божественное свое призвание и назначение, общался с Богом. И однажды осознал, что лично любящий его Бог наградил его непревзойденным, изумительным талантом навигатора. Тут и содержится указание Бога, Он подвигает его на миссию. Никто кроме него не сможет выполнить задачу найти путь в Индию. Вот откуда он получил свою великую энергию для предприятия.

Так и Вернадский в молодости понял, что без любви к своей Наташе и к конкретным людям — друзьям, крестьянам в Вернадовке, — без благотворения он не в состоянии творить, сухой и жесткой будет его наука. Без любви нельзя принять никакого жизненного решения, нельзя сделать выбора. Знания всегда альтернативны. Они бесполезны, если нет работы сердца. Так наука доказывает необходимость Бога или хотя бы религиозного отношения к миру.

Если знания только созерцание, то Бог превращается в Ничто, в Браму, но человечество действует, активно живет и потому нуждается в положительном содержательном боготворе-нии. Таково Колумбово решение проблемы ноосферы. Человек не созерцатель, а деятель — и тем разрешаются все умственные парадоксы и тупики.

«Наука, таким образом, отнюдь не является логическим построением, ищущим истину аппаратом, — говорит Вернадский. — Познать научную истину нельзя логикой, можно лишь жизнью. Действие — характерная черта научной мысли. Научная мысль — научное творчество — научное знание идут в гуще жизни, с которой они неразрывно связаны, и самим существованием своим они возбуждают в среде жизни активные проявления, которые сами по себе являются не только распространителями научного знания, но и создают его бесчисленные формы выявления, вызывают бесчисленный крупный и мелкий источник роста научного знания»37.

Как и религия, столь же необходима и философия, которой посвящено множество страниц книги. Она дает человеку перспективу, не позволяет стать бездумным регистратором фактов. Философия первая пролагает пути мышления. Ее разнообразие дает возможность каждому типу личности, каждому складу мышления по-своему охватить мир мыслью. Есть прекрасная и даже универсальная философская категория — мера. Недаром ее так превозносили древние, уча во всем соблюдать меру, если не хотим испытывать в жизни несчастий. Универсальна она еще и потому, что замыкается и на саму себя; соблюдать меру в соблюдении меры. Иногда можно и увлечься и нарушить равновесие.

Вернадский исследует меру соотношения религии, философии, науки. Последняя станет максимальной силой создания ноосферы, если не будет подменять собой ни религию, ни философию. Только осознав свое собственное качество, она становится истинно могущественной. Ограничение усиливает.

Марксистское утверждение, что с помощью философии можно познавать мир, — химера, иллюзия, говорит он. Философия оперирует понятиями языка, а не фактами действительности. С помощью языка и логики мы познаем свое мышление.

Наука отказалась от претензий исследовать начала и концы, создавая относительные истины. В физике XX века истины перестали быть наглядными и понятными, их нельзя выразить при помощи аналогии с чем-то привычным, доступным. Их нельзя выразить на естественном языке и с помощью знакомых образов. Их не понимают, к ним просто приучаются. Обычно ноосферу понимают как геохимический материально-технический факт. Так понимал ее Ферсман — как техногенез, техносферу. Создается материальная оболочка, человек переделывает природу. Конечно, правильно, но за материей кроется иная глубина.

Вернадский в книге рассматривает первопричину, принцип ноосферы — научную мысль и ее природное бытие. Природа без научной мысли — неполна. Как раз в пору работы над «Научной мыслью» он прочитал книгу математика Германа Вейля «Разум и природа», где автор, казалось бы, утверждал нечто подобное: природа отдельно от человека не существует, она дается вместе с очками, через которые мы на нее смотрим. Очки — наука, поэтому реальность есть природа плюс мысль о ней.

Мысль, по видимости, совпадающая с ноосферной, очень неточна и может привести ко множеству заблуждений, говорит Вернадский.

Дело в том, что мысль эта — научная, и значит, заключает не индивидуальное помышление, а историю усилий поколений ученых. Мысль — это не только логическое умозаключение, она — планетное явление не только сегодня, сейчас, но и исторически. Она цельна как в пространстве, так и во времени. Научная мысль позволяет человеку усиливаться за счет прошлого, подключать к своей деятельности весь потенциал прошлого, весь интеллект прошлых поколений. Нельзя также сводить человечество к отдельному человеку.

Вернадский первым в науке осознал, что человечество — это не совокупность людей, а совсем новое качество, выявляющееся с каждым днем и годом все четче. В общем, оно — элита, и только оно делает всемирную историю, а не мельтешение князей и королей. Человечество состоит не из всех людей, не из народов и государств, не складывается из этносов, оно есть верхний этаж. Вот как Христос сказал о себе — сын человеческий, то есть следующее эволюционно продвинутое поколение. В человечество попадают по одному. Каждый сам и в отдельности принимает решение о своей судьбе: остаться ли ему членом какого-либо коллектива или стать сыном человеческим. Вариантов такого решения множество, но человек никогда не спутает, если он его совершил. Как сам Вернадский в Горной Щели, когда принял решение о своей дальнейшей судьбе, когда почувствовал в себе демона Сократа.

Таким образом, книга «Научная мысль» в высшей степени синтетична. В ней сплавился его собственный опыт участия в общественной жизни, в организации научной практики на больших государственных масштабах, изучение истории научной мысли и научной деятельности, вопросы научного образования, личностное выражение той самой научной веры, без которой не бывает решения о переходе в Целое.

Понятие ноосферы приводит к новой концепции человеческой истории. Прошлое всегда описывали как историю отдельных стран и народов, но с точки зрения развития науки она должна быть осознана как всемирная история. На месте истории этносов и наций цивилизация творит историю нового качества общности — человечества. Наука поднимает человеческую историю на определенную высоту, с которой видятся ретро- и перспективы новой общности людей — человечества. Вот почему взлет научного творчества должен оказать большое влияние и на другие стороны духовной сущности человека, прежде всего на религиозное сознание.

Нет никаких сведений, что автор предлагал книгу в печать. Видимо, предполагал ее полную непроходимость. «Научная мысль» — первая книга, написанная в стол. Ирония судьбы состоит в том, что вся философия ноосферы, выраженная в ней, осталась неизвестной до 1977 года, когда книга напечатана, да и то с искажающими комментариями. От нее отрезали шесть последних параграфов, где говорится об идеологии «диаматов», о ничтожном ее значении в общей мысли человечества и о большом вреде для свободной мысли.

Во время работы над книгой, 16 февраля 1938 года, Вернадский сделал доклад в Московском обществе испытателей природы и записал: «Впервые публично о ноосфере. Как будто не понимается»38. Так он безуспешно опробовал новое понятие.

Даже ближайшие ученики с сомнением восприняли слово ноосфера. «Помилуйте, Владимир Иванович, о какой разумности этой действительности можно говорить?» — удивлялся Ферсман. И не он один. По академическим преданиям, еще бытующим и передающимся изустно, многие сокрушались: «Был ученый как ученый и вдруг заговорил о какой-то сфере разума! Конечно, годы, годы…» Другие думали, что у него наступил, мол, период примирения с действительностью.

Всю глубину мысли о ноосфере — о единстве исторического и геологического потоков — хорошо чувствовал самый близкий человек — Шаховской. Архивные записи позволяют так заявить. Во всяком случае, идею ноосферы Дмитрий Иванович любил обсуждать. Дневник за 13 января 1938 года: «Вечером Дмитрий Иванович, Наташа Ольденбург, Катя Ильинская (сестра Нинетты. — Г. А.), Паша. Дмитрий Иванович читал свои стихи и проповедовал ноосферу. Разговор глубокий»39.

Но между Вернадским и коллегами пролегла граница непонимания. Суть ее в разном понимании слова разум. У большинства с ним непременно связано понятие о каком-то порядке, справедливости, правде. Но в понятие ноосфера этические моменты не входят, никаких моральных оценок не вкладывается. Геологическая оболочка, а не добрые пожелания или моральный идеал. «Но боюсь, — как говорил булгаковский герой, — эта путаница будет продолжаться еще долгое время».

Она усиливается еще и тем, что Вернадский иногда относит ноосферу в прошлое, иногда в будущее. Она есть нечто такое, что должно быть создано, построено. Но противоречия нет. Вспомним логику нового естествознания, доказавшую, что слово не годится для истинного постижения природы. На месте слова должно возникнуть то, что мы называем «факт» или «естественное тело» — реальность.

Когда с созданием слова выраженный в мифе мир вывернулся, переместился внутрь духовного мира личности, возникла словесная ноосфера. Это ее прошлое. На таком фундаменте в XX веке заметно вырастает вторая — научная, более подлинная, так сказать, более могущественная. В ней логика понятий заменяется логикой вещей, слово заменяется термином и цифрой, эмпирическим обобщением.

Что делать с непониманием? Вернадский и раныпе-то не заботился о доказательствах и внедрении своих идей. Он не рассчитывал на скорое понимание. Тем более теперь, перед концом жизни. Некогда убеждать и спорить. Нужно хорошо делать свое дело, на которое осталось не так уж много сил. «Моих старческих сил», — как говорит он в дневнике.

* * *

Книга легла в архив. Лишь одна ее частица зажила собственной жизнью: сводка отличия живого от неживого.

Эта необычная таблица отличий живого и неживого стала самостоятельной статьей.

Определений жизни существует множество и ни одного удовлетворительного. Все они частичны. Правда, человек, и ученый в частности, спокойно обходится без такого определения, не ощущая в нем нужды. Дело в том, что ученому вообще чаще всего не требуется знать теоретически отличие живого и неживого. Интуитивно он их никогда не спутает. Иногда возникали в науке такие сомнения, например, в отношении вирусов, но с улучшением техники исследований быстро разрешались.

Не вдаваясь в теорию, первым попытался описать отличие живого от мертвого Жан Батист Ламарк. В его время все изобилие окружающего мира — от атомов, неопределенно называвшихся тогда «основными началами», и до планеты в целом — делилось на три царства природы: растения, животные, минералы. Оттуда идет этот старинный термин — царство природы. Ламарк упростил деление, придал ему сущностный характер и разделил всю природу на два царства — живое и неживое. Живому противопоставил все остальное. В своей знаменитой «Философии зоологии» он составил таблицу противоположностей живого и неживого.

Через 140 лет Вернадский продолжил дело Ламарка: дать отличие, дать главные и исчерпывающие признаки каждого царства. Вдумываясь в них, он обнаружил, что получается нечто весьма глубокое. Новый разрез мира.

Живое и неживое настолько во всем противоречат, что из неживого никогда и ни при каких условиях произойти живое не может. Иначе все законы мира идут под откос.

Вся наука начала XX века находилась под властью понятия эволюция. Она понимается как восхождение от простого к сложному. В конце концов, всем непременно хочется отыскать момент возникновения живого из мертвого. Известны гипотезы на этот счет, и ни одна не получила твердых и исчерпывающих доказательств. И тем не менее вера в происхождизм неистребима. Причина все в том же древнем архетипе мышления — предрассудке начала.

А что, если отбросить все предположения и просто рассмотреть несходство живого и неживого в физическом, химическом, термодинамическом смысле? Вернадский составляет таблицу. Сначала, казалось, отличий, но выяснилось — противоположностей. И только на основе бесспорных фактов.

Мы уже цитировали письмо Вернадского Личкову 16 августа 1938 года о том, что болезнь отняла целых шесть дней работы над рукописью и что он выделяет из нее две статьи: «Я хочу, не дожидаясь обработки книги, которая затягивается, кое-что напечатать раньше. Обе эти статьи я хочу напечатать как продолжение моих “Проблем биогеохимии” — второе и третье — 1935 г. По-видимому, это будет самое быстрое опубликование. Мысль работает очень хорошо, и мне кажется, во всех этих вопросах философского характера можно не выходить за пределы научного знания. В первой статье я подхожу к вероятному — которое можно проверить опытом — заключению, что различие между живыми и косными естественными телами лежит глубже физико-химических сил — в разных геометрических свойствах их пространства»40.

Составив таблицу из шестнадцати пунктов, он увидел, что в природе нет никаких признаков градации и плавного перехода от неживого к живому. Нет постепенного оживления. Нет полуорганизма или четверть живого. Только «да» и «нет». Между организмом и косной материей — пропасть или непроходимая стена в том смысле, что они управляются, как он и думал еще в юности, разными законами.

Он получил новое доказательство принципа Реди. И самое яркое, не ведомое никому прежде доказательство — в разной геометрии живого и неживого — в пространстве и времени, которыми они характеризуются. Поэтому в процессе работы, именно последнее из таблицы противоположностей — XVI различие — стало тоже разворачиваться в самостоятельную статью к «Проблемам биогеохимии».

Второй выпуск «Проблем» — список противоположностей — вышел в начале 1939 года. Вернадский дал ему простое название: «О коренном материально-энергетическом отличии живых и косных естественных тел биосферы».

А вот с третьим выпуском «Проблем», который он назвал «О состояниях физического пространства», случилась нелепость: он был потерян в редакции.

* * *

Мысль действительно работает хорошо. Он не чувствует никаких признаков утомления, склероза или ослабления творческой способности. Самонаблюдения рождают даже удивление и затаенную радость:

«3 ноября, утро. Москва. Все время собирался записывать — так много проходило мыслей, действий, виденного, пережитого и переживаемого — мимолетного и, в сущности, глубокого.

Все iде та минае. Часто чувствую, что надо было бы зафиксировать исчезающее — для неизвестно кого.

Совсем не чувствую даже признаков умственной старости — точно нет конца тому процессу, который в умственной моей организации так ярко для меня переживается»41.

Конечно, причина в великой любви к жизни, внимании ко всем ее проявлениям, участии в деле жизни. Помогают и непрерывный контроль над собой, ведение дневника, дающее самосознание во времени. Мозг тренируется, а он, как говорят, способен к бесконечной адаптации. Хотя эти три предвоенных года после перенесенного неглубокого инсульта Вернадский часто бывал нездоров, находился под постоянным наблюдением врачей.

«30 ноября, утро, среда. Вчера чувствовал себя — принимал лекарства — недурно, но к вечеру устал и рано лег спать в постель, но читал до 10½ вечера.

Гулял — но сократил — чувствовал себя нехорошо. Старость чувствуется — только бы она не понизила умственной силы мысли непрерывной и идущей вперед под влиянием отзвука мыслимого от читаемого, слышимого и житейски переживаемого — есть самое дорогое. Она и связанные с этим ее проявления есть самое основное. Особенно потому, что я чувствую бессловесно много глубже, чем выражаю в словах и понятиях»42. Так, в невышедшей статье о Гёте Вернадский вспомнил тот важнейший вопрос, который задавал себе великий немец. Однажды тот сказал своему секретарю Эккерману, что всю жизнь, в сущности, решал один-единственный вопрос: что есть Гёте?

Не плоское и социально-значимое — кто есть Гете, а вселенское — что есть он как природное явление? Не общественное, а космическое ощущение его рефлектирующего и страдающего, творящего существа.

Не тем ли и он занимался? Он изучает и исследует природу. На самом деле его влечет великая загадка себя. Не эгоистическая любовь к себе, а познание всех через наиболее близкое ему существо — самого себя.

Между тем в декабре 1938 года ежовщина кончилась, чтобы через некоторое время возродиться в бериевщине. В краткий период надежд на конец ужасов Вернадский и пытался спасти Шаховского. Тогда же мог так дерзко и откровенно обращаться к Вышинскому и в Президиум Верховного Совета о Симорине. Прямо написал, что никакой вины за Симориным не может быть, что дело в другом.

«Арест его для меня был совершенно неожидан, и я нисколько не сомневаюсь, что мы имеем здесь случай, не отвечающий реальным обстоятельствам дела.

Обращаясь к такому высокому учреждению, как Президиум Верховного Совета, я считаю себя морально обязанным говорить с полнейшей откровенностью до конца. В это время много людей очутились в положении Симорина без реальной вины с их стороны. Мы не можем закрывать на это глаза.

А. М. Симорин мужественно перенес выпавшее на его долю несчастье, и возвращение его в нашу среду к любимой им научной работе, где он очень нужен, будет актом справедливости»43.

Анатолий Михайлович Фокин, уже упоминавшийся ранее родственник Наталии Егоровны, прямо утверждает, что Вернадский хотел организовать официальный и коллективный протест академии против террора. С этой целью он будто бы подал записку в президиум. И будто бы В. J1. Комаров и другие члены президиума в ужасе приехали к нему и чуть не на коленях просили не дразнить зверя и забрать назад бумагу. Фокин добавляет, что Вернадский не мог себе простить, что поддался на уговоры и не настаивал на протесте.

То же самое слышала от Анны Дмитриевны Валентина Сергеевна Неаполитанская. Два свидетельства — это уже кое-что.

Пока же никаких записок в архиве на этот счет не обнаружено. Очень уж горячая должна была быть бумага. Тем более что и вся наша авторитарная история еще не остыла.

 

Глава двадцать пятая

«МЫСЛЬ РАБОТАЕТ ОЧЕНЬ ХОРОШО»

Сова Минервы. — «Странно лечиться от старости». — Четвертая часть симфонии. — Ядерная эра СССР началась в Узком. — «Павлин» или «Гончая»? — «Хронология». — «Мысль об Иване все время»

Двадцать пятого октября 1938 года Вернадский выступил с докладом в Обществе испытателей природы и сразу отдал его в печать. Но вышел он под названием «О правизне и левизне» как четвертый выпуск «Проблем» — раньше утраченного третьего — только в 1940 году. Цензуру предельно удивил тезис об отсутствии в живом организме одного из двух возможных состояний вещества. «Ко мне неожиданно явились три лица из Издательства, из которых помню только Вейнберга ([Он] был, кажется, заведующим Издательством). Я сказал, что я абсолютно не понимаю, в чем дело и почему “правизна — левизна” может возбуждать такое, непонятное мне, политическое сомнение. Вейнберг ответил: “Вы не ошиблись? Если есть правое, то есть и левое”. Я ему говорю: “Вот видите, какое это глубокое понятие”. Он сказал, что книга выйдет. Она вышла с надписью “Ответственный редактор академик В. И. Вернадский”. Это обратило на себя внимание. Я обратился к Н. Г Садчикову (начальник Главлита в эти годы. — Г. А.), и, очевидно, он приказал.

Издательство умыло руки? И отвело от себя кару?»1

В нормальных условиях формула произведения «в авторской редакции» применяется в издательствах к книгам авторов, чья грамматика и синтаксис сильно расходятся с общепринятыми. В советских условиях такая формула, конечно, имела другой, цензурный смысл: не смея запретить произведения очень известных людей, издательство снимало с себя ответственность за содержание работы.

Правда, это небольшая книга, всего 18 параграфов и 16 страниц. Зато проблема — огромная.

Итак, впервые после «Новой физики» он опять обращается к ней. Видно, как все круче взбирается мысль о четком и безгипотезном отличии живого и неживого. То, что недавно было лишь последним пунктом таблицы, развернулось в статью о пространстве-времени живого вещества.

Как и все выпуски «Проблем», статью нельзя отнести к какой-либо науке. Это именно проблема, в сущности проходящая через все области знания, как и само по себе естественное тело, в котором каждый ученый может отыскать свой предмет. В реальности оно существует в неразложимом единстве. Имеется у каждой проблемы еще и история, и о ней в статье рассказано.

Только живое отличает правое от левого. Для вещества, синтезированного в горных недрах или в лаборатории, безразлично, в каком виде оформиться — в правом или в левом. В БИОГЕЛе, пишет Вернадский, подсчитали, что в кварце количество левых и правых кристаллов одного и того же вида и состава одинаково, причем в одних и тех же месторождениях. (Их статья печаталась три (!) года, и, конечно, ее опередила аналогичная разработка в Германии. Но это — к характеристике бестолочи, а не проблемы.) Левое и правое химически ничем не отличается, и кварц — все тот же кварц, поскольку состоит из одних и тех же молекул, сложенных одинаково, только зеркально выстроенных.

Совершенно иная картина в живых организмах и в органогенных, то есть от них остающихся телах. Живое создает химические структуры только одного из двух возможных вариантов. Белки животных и растений, например, только левые, а сахара — только правые. Почему? Неизвестно. Можно сказать только — как.

Диссимметрия не стала понятнее со времени ее открытия Пастером.

Живое вещество различает левое и правое на любом уровне своего строения. Оно устроено неправильно с точки зрения симметрии. Причем эта неправильность повышается по мере усложнения организации и достигает в человеке и в животных максимума, переходит в индивидуальность. Она ощущаема всеми, но непонятна.

Вдумчивыми наблюдателями природы всегда владела мысль, что живое нельзя свести к физике и химии. Да, доказано неопровержимо, что оно состоит из тех же элементов, что и все вокруг. Те закономерно соединяются между собой в молекулы по законам химического сродства и валентности. Образуют сложнейшие, но отнюдь не непостижимые структуры. Их устройство и функции успешно изучаются, клубки распутываются. Все, что угодно, можно разложить на элементы.

Но в живом всегда есть некий плюс, думали они, который явно присоединяется к обычному веществу, сообщая ему особое направление и течение. Витализм называл плюс жизненной силой. В принадлежности к этому направлению диаматы по невежеству обвиняли и Вернадского. Последним виталистом был, наверное, мюнхенский его приятель Ганс Дриш, который прислал ему свою книгу об энтелехии. Так он термином Аристотеля называл особое свойство живого устремляться к своей жизненной цели, организующее его строение и поведение.

Но не обнаружена никакая энтелехия.

Зато в проблеме, вскрываемой в биогеохимии, все оказывается проще и интереснее. Живая и неживая природа не сходятся в геометрии.

Странно, что созданная человеком искусственная дисциплина с целью измерения предметов окружающего мира, оперирующая формами, объемами, фигурами и их отношениями, имеет некое действительное бытие в природе, а не только на страницах учебников, в чертежах и в строении сооружений и машин. Оказывается, тем не менее, что природа сама измеряет и созданное умом входит в природу по путям естественным — геометрическим.

У природы, выясняется, есть более тонкий инструмент измерения и, стало быть, управления материей и энергией — состояние пространства. Живое управляет физикой и химией своих тел с помощью пространства, устраивая так, что молекулы и атомы сами направляются туда, куда велит им геометрическое строение организмов. Вот тот плюс, что присоединяется к физике и химии, — диссимметрия живого.

В одной из статей парижского периода он уже обращался к теме этого плюса, зависимости свойств живой материи от ее необычного строения. Он писал тогда, что некоторые органические вещества образуются в двух только областях: в глубинных горизонтах литосферы с их гигантским давлением и высокой температурой и в живом веществе. Удивительно, но факт: живое делает такое вещество в обычных условиях биосферы. Причина глубинной, атомной перестройки углерода (о нем идет речь в статье) — геометрическое сочетание атомов между собой, свойственное только живому.

Получается, что главный полюс, к которому стремился его ум — пространство и время живого вещества, — нечто такое же реальное, как и осязаемое вещество с бушующими в его среде силами, рождающими вихри и бури. Даже более реальное, чем инертное вещество.

В течение нескольких лет Вернадский обсуждал проблему геометрии живого с математиками и кристаллографами, организовал с ними неформальный семинар. Прежде всего, с талантливым математиком и удивительно милым человеком Николаем Николаевичем Лузиным. Правда, прежде семинара пришлось ему спасать Лузина, против которого в газете «Правда» была напечатана погромная статья, грозившая исключением из академиков (а такие прецеденты уже были). Вернадский тогда бросился в президиум, организовал письма в его защиту.

Лузина удалось отстоять. В результате устного и письменного обсуждения геометры пришли к осторожному выводу, что пока в математике нет средств различить левое и правое построение.

Но живой организм это делает спонтанно.

Пространство и время теперь окончательно теряют свой романтический флер, заставляющий каждого вздрагивать и задумываться, и превращаются в обычное свойство живого мира, не производное, но первичное свойство мира, которого до Вернадского никто не видел. Такое же свойство, как, например, наследственность. Термин не новый, часто употреблявшийся в прежней науке. Все наблюдали и описывали его следствия, но никто не понимал, что же это, пока не открыли материальных носителей наследственности. И вся мистика исчезла, вместо нее возникла генетика.

Странные, эфемерные свойства — пространство, время, симметрия и диссимметрия, необратимость — оказываются могущественнее физических сил, заключенных в недрах вещества. Но так всегда и было в поиске тайных пружин. Невидимое вдруг становится главным. В Париже Вернадский в свободном полете мысли писал о симметрии, что в ней заключен весь потенциал дальнейшего развития науки, что именно сюда нужно направить всю анализирующую мощь разума.

Так в пушкинской «Капитанской дочке» герой едет по широкой зимней степи в чудесный зимний день. Горизонт ясен, солнце сияет, но возница показывает ему на маленькое облачко на горизонте: «Беда, барин, буран идет!» И действительно, облачко растет, растет, приближается, закрывает небо. Все потемнело, закружился снег, повалил хлопьями, и они оказались внутри бурана.

Так и среди побед и фанфар науки какое-нибудь незначительное облачко замаячит на горизонте. Его приближают, рассматривают и вдруг оказываются внутри огромной проблемы. Все темнеет, смешивается, все прежние достижения обесцениваются. Ясное было становится непонятным, погружается в сумерки. А сумерки, говорили древние, — время совы Минервы, то есть Мудрости.

* * *

Вокруг тоже кружил буран, скрывающий всю страну от глаз. Связанные с падением одного палача надежды на изменение режима быстро исчезли. Дневник 4 декабря после визита к Лазареву: «Разговоры — в анекдотах — о том, что всех тревожит: бессмысленный террор, можно погубить свою жизнь и своих близких без всякой вины. Сознают влияние не поддающихся учету “роковых обстоятельств”. Привыкнуть все-таки к такому состоянию не могут.

Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Лазарев: человечество идет к одичанию. Я — совершенно иное — к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны. Война?»2

Люди продолжали пропадать, развал и неразбериха в связи с общим поглупением руководства возрастали. В конце 1938 года иезуитскую атаку выдержал Ферсман, его работа в Хибинах осуждалась. Александр Евгеньевич устоял, но это ему дорого стоило: его здоровье, и так очень хрупкое, оказалось совсем подорвано. В дневниках Вернадский продолжает список арестованных людей и погубленных дел.

Академия внешне в фаворе. Но курирует ее в партии Каганович, вызывающий академиков на ковер. Особенно этот сын сапожника с четырехклассным образованием постарался с геологической работой и, как пишет Вернадский, совсем ее развалил. В дневнике о нем: «Передача того, что он говорил, на меня произвела впечатление пустоцвета»3.

Поскольку всякая самостоятельность пресекается, то смерть тирана может ввергнуть страну в неизвестное, думает он. При таком режиме люди разучиваются стоять на собственных ногах, все подстраиваются под одного.

Весной 1939 года он получил приглашение сразу на две конференции в Киеве. Чувствуя себя вполне сносно, выехал с Виноградовым на Украину.

Сами конференции не произвели впечатления. Запомнился город, который он не видел более десяти лет. Цвели каштаны. Все благоухало. Его удивило большое строительство.

Встретил старых друзей — Крымского, Холодного. Несколько дней прожил в прекрасных условиях в доме отдыха в Голосеевском саду. Здесь он в 1919 году выбирал место для Ботанического сада академии.

Долго гуляли с Крымским по саду. Правда, увлекшись разговорами, затянул прогулку и в результате получил небольшой сердечный приступ. Но все равно — поездкой остался доволен.

По приезде отправился с Наталией Егоровной в санаторий. Личкову пишет: «Сейчас в Узком, где я лечусь и работаю. Странно лечиться от старости. Но чувствую эту старость только физически, да и то жаловаться не могу, видя своих сверстников»4. А своему сверстнику Петру Андреевичу Земятченскому, второму «консерватору» Минералогического кабинета в далекие докучаевские годы, писал, что пока мысль молода и жива, грех жаловаться.

Живая мысль помогала пережить «текущие обязательства» по научному обслуживанию страны, руководить лабораторией и всяческими академическими комиссиями — по изотопам, по метеоритам. Неугомонный Леонид Кулик еще раз в 1939 году организовал экспедицию к месту тунгусского феномена и снова остатков метеорита не нашел. Загадка возрастала, интригуя научную молодежь. Вернадский через Шмидта добился еще аэросъемки местности. Ее сделали тогда военные.

В конце 1939 года наконец-то сдвинулось с мертвой точки издание «Живого вещества», называемого теперь «Биогеохимическими очерками». Правда, пришлось поступиться статьей «Начало и вечность жизни», которая должна была открывать книгу. Всю осень шла упорная работа над корректурой, потому что нужно было не только читать гранки, но и проверять все фактические данные, которые в науке всегда быстро устаревают. Но издан был сборник только в июле следующего года. «15 июля вышли мои “Биогеохимические очерки”. Эта книга имеет свою историю, которая ярко рисует пренебрежение к свободе мысли в нашей стране. Если это не изменится, то это грозит печальными последствиями, т. к. не [соблюдаются] принципы высоких идеалов гуманизма, равенства всех, демократии, признания силы научного знания, науки, а не религии (причем большевики ошибочно — не отделяют философию от науки). Эта книга была отпечатана и должна была выйти в 1930 г. под заглавием “Живое вещество”»5.

Он посвятил книгу Наталии Егоровне, неустанной помощнице, «всегда относившейся к жизни, как делу любви к людям и к свободному исканию истины». В сборнике есть статьи, переведенные ею с французского, а кроме того, она, пока не появилась Анна Дмитриевна, вычитывала, перечитывала, писала под диктовку.

В предисловии объясняется назначение сборника, где собраны статьи с 1916 года. «Мне кажется, — писал Вернадский, — хотя отдельные статьи, большей частью публичные выступления — лекции и доклады, писались независимо и ничем, кроме содержания, не связаны между собой, они не явятся для читателя повторением одного и того же. Перечитывая их для этого издания, я вижу, что в целом читатель не найдет в них много повторений. Он может читать их подряд, читать как одну книгу, проникнутую одной определенной идеей, идеей жизни как космической силы, изучаемой как проявление организованности биосферы, планетной оболочки, и сводимой к атомам, тесная связь с которыми ясно проявляется и в области явлений жизни и ее закономерностей»6.

Сняв «Начало и вечность», может быть, уменьшил пафос утверждения космичности жизни, но содержанием не поступился. О нем говорила каждая строка. Его личностным началом в понимании всегдашности и всюдности жизни пропитана книга от первой до последней страницы. Голос, свидетельствующий о новом взгляде на мир, тих, одинок, но тверд и спокоен:

«Наша материя, наш атом, наше пространство с его симметрией и с его излучениями, существование в космосе человеческого разума и сознания стоит в резком и, по-видимому, непреоборимом противоречии с этой материей, с тем атомом, с тем пространством и с тем космосом без разума и без сознания, которые удовлетворяли так долго искателей научной истины, но были даны им не научным исканием, а получены извне, из иной, по сути чуждой науке, области духовной жизни человечества»7. Эти слова из включенной в сборник «Новой физики» вполне можно было бы поставить еще одним эпиграфом к книге.

В предисловии точно указано, какие именно произведения, кроме самого сборника, представляют читателям новое мировоззрение: «Биосфера» (1926), «Очерки геохимии» (1927), «История природных вод» (1934), «Проблемы биогеохимии» (к тому времени вышло четыре выпуска без третьего).

* * *

В начале июня 1940 года Вернадский получил в Узком письмо от сына с вырезкой из воскресного приложения к газете «Нью-Йорк тайме» от 5 мая, где говорилось о начинающихся ученых исследованиях по извлечению полезной энергии из урана. Заголовок гласил: «НАУКА ОТКРЫЛА ОГРОМНЫЙ ИСТОЧНИК АТОМНОЙ ЭНЕРГИИ», а подзаголовок: «Обнаружено, что один из членов семейства урана может дать в 5 миллионов раз больше энергии, чем уголь».

«Ученые объяснили, что кусок этого нового вещества, — близкого родственника урана и известного как U-235, — массой от пяти до десяти фунтов позволит океанскому кораблю или океанской подводной лодке неограниченно плавать по морям и океанам всего мира без дозаправки топливом, потому что этот кусок будет обладать запасом энергии таким же, как в 25 ООО 000—30 000 000 фунтов угля или от 25 000 000 до 30 000 000 фунтов бензина.

Урановые руды, в которых присутствует U-235, обнаружены в Бельгийском Конго, Канаде, штате Колорадо, Англии и Германии в сравнительно больших количествах. Этот элемент распространен на земле в 1 000 000 раз больших количествах, чем радий, с которым он обнаруживается совместно в смоляных урановых рудах»8.

Далее в статье толково рассказывалось о перспективах использования урана-235, в том числе для изготовления бомбы, об опытах Отто Гана и Лизы Мейтнер по облучению урана-235 медленными нейтронами, приводящему к цепной реакции с выделением тепла, о том, что в американских лабораториях началось решение проблемы выделения нужного изотопа урана из смеси.

Автор обращал внимание американского общества, что в тихих омутах-лабораториях физиков происходят события, которые приведут к получению неслыханной энергии. И что то же наверняка происходит в германских лабораториях.

«Папа, не опоздайте!» — приписал Георгий.

Ясно, что уже опоздали, но ничего еще не потеряно. Обрело реальные очертания то, на что он начиная с 1922 года требовал средств, что предлагал сделать главным направлением исследований. 22 июня 1940 года он писал Личкову одновременно о внезапной смерти академика Архангельского, который должен был заниматься академическими делами Бориса Леонидовича, и о новых грандиозных перспективах: «Вечером я с ним, Хлопиным, Папалекси (физик, академик. — Г. А.) говорил в связи с новым крупным открытием распада актин-урана (изотоп 235 урана), открывающего использование атомной энергии и открывающего новую эру. Я никогда не думал, когда в начале века стал заниматься радиоактивностью, что доживу до этого»9.

Действовать начал стремительно. Порядок событий потом восстанавливал еще раз в «Хронологии»:

«25. VI. В Отделении геологических наук Академии наук с В. Г. Хлопиным внесли предложение о необходимости срочного исследования урановых руд в СССР в связи с использованием атомной энергии AcU-235 (актин-урана). Образована тройка под моим председательством: Хлопина, Ферсмана и меня. <…>

Никогда не думал, что доживу до реальной постановки [исследований] об использовании внутриатомной энергии.

28. VI. В Узком совещание с Щербаковым, Виноградовым и Хлопиным об организации исследования урановых руд.

3. VII. Разговор принципиальный мой и Хлопина со Шмидтом об организации работы по урану. Все основное принимается — будет заседание Президиума.

16. VII. В Президиуме вчера прошел вопрос об уране. Я сделал доклад не очень удачный — но результат достигнут. Президиум не дает точных решений. Протокол составляется позже (создают царство силы аппарата). Секретарь Президиума одинаков по значению с Президентом и т. п. Сейчас П. А. Светлов — как работник плохой. Внешний лоск образования. В окончательную формулировку вопроса мы с Ферсманом приглашены. Огромное большинство не понимает исторического значения момента. Любопытно, ошибаюсь ли я, или нет? Надо записку в правительство.

Превратить урановый центр при Геолого-географическом отделении в Комиссию при Президиуме. Ввести физиков и химиков.

22. VII. Образована Комиссия по урану при Академии наук, при Президиуме. Отказался от председательства, выдвинул B. Г. Хлопина как директора Радиевого института.

30. VII. Окончательно образована Комиссия по изучению внутриядерной энергии урана: из меня (заместитель председателя), Хлопина (председатель), Иоффе (Шмидт предложил C. И. Вавилова, но Вавилов указал Иоффе — заместителем председателя). Принцип — учреждения и институты, работающие в этой области. Члены Комиссии: Ферсман, Вавилов, Лазарев, Фрумкин, Мандельштам, Капица (собирается работать по указке Шмидта), Кржижановский, Курчатов, Щербаков, Харитон, Виноградов»10.

Двенадцатого июля Вернадский, Ферсман и Хлопин в специальной записке в Совнарком писали: «Мы считаем, что уже сейчас назрело время, чтобы Правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность разрешения важнейшего вопроса современной науки»11. Предлагалось: поручить академии (читай: выделить средства) срочно приступить к выработке методов разделения изотопов урана, форсировать работы по проектированию сверхмощного циклотрона в Физическом институте, создать государственный фонд урана и другие меры.

Потом появились планы, раздавались по институтам, а затем принята уже государственная программа по урановой проблеме. В них были предусмотрены техническое обеспечение, проведение конференций, организация экспедиций. Осенью в рамках этой программы Ферсман провел одну такую экспедицию в Среднюю Азию. Вплоть до начала войны работа шла усиленно, но затем была приостановлена, хотя и не полностью. Стратегические направления не могли не разрабатываться большими учеными, вошедшими в комиссию, руды были найдены, методы разделения изотопов урана разрабатывались Виноградовым и Барановым в БИОГЕЛе, превращавшейся в институт. Уже в августе того же года Вернадский, следивший по зарубежным журналам за иностранными исследованиями, стал замечать исчезновение сообщений. Начиналось засекречивание. То же ожидалось и здесь.

Открывались первые страницы истории создания ядерных котлов и атомных бомб, истории, сопряженной с взлетами человеческого духа, победами, но и драмами и трагедиями. Ведь работами по бомбе руководил потом Берия — четвертый ком-апостол.

Первый ядерный взрыв, надо думать, произвел огромное впечатление на власть имущих и привел к повышению авторитета физиков и химиков в Академии наук. Виноградов, например, непосредственно участвовавший в обогащении ядерного сырья, награжден шестью орденами Ленина, увенчан всеми возможными премиями и званиями, прежде всего вице-прези-дентством в Академии наук.

Впрочем, тут начинается совсем другая история, не имеющая отношения к Вернадскому. Он сыграл роль того мальчика, который выпустил джинна из бутылки. Небольшое усилие, приложенное в нужном месте в нужное время. А далее лавина падает сама.

Конечно, не случайно ему пришлось сыграть эту роль. Он должен был ее получить еще в 1922 году. Он все же дожил до осуществления своих идей. Редко кому из ученых выпадет счастье — оно же и ответственность — осуществить свое предсказание, сделанное интуитивно, проективно. Нечто подобное он испытывал, держа в руках газетную вырезку и вспоминая свою речь о радии в 1910 году, лабораторию «Куинджи» с видом на Петербургскую сторону, получение русского радия, создание института, ставшего, к сожалению, самым отсталым в Европе. Прошло всего лишь четверть века!

И если вдуматься, предсказание ученого, проект — есть нечто содержащееся в глубине гётевского вопроса: что есть Вернадский? Что есть Отто Ган? Эрнест Резерфорд и Энрико Ферми? Виталий Хлопин и Абрам Иоффе? И сотни тысяч других ученых, инженеров, техников, людей мысли и дела? Их усилия становятся не просто фактом науки, но фактом природы. Они перевели человечество, а с ним и всю планету, а возможно, даже всю Солнечную систему, на новый энергетический уровень.

Поистине смысл жизни каждый переживает самостоятельно и в своем биологическом и историческом времени, но понять этот смысл, этот замысел Господень можно только в течение жизни поколений, в геологических эрах.

Но сам инициатор участвовал в историческом деянии только в первые два месяца. К тому же 3 июля Наталия Егоровна упала в комнате, получила трещину в кости ноги. Ее отправили в кремлевку. Занятый урановыми делами, Вернадский не может ее навещать, только пишет ей короткие ласковые письма. Сообщает о состоянии ее шейки бедра, об операции, которая ей предстоит, о своих неладах со здоровьем и мнениях врачей и, конечно, о делах научных. Прежде всего, о выходе посвященной ей книги.

В одном из писем делится охватившим его воодушевлением: «Очень меня это занимает, и я откладываю ноосферу и физическое пространство — хочу написать об основных принципах энергетики биосферы и планеты Земли»12. Поворот кардинальный — возобновляется работа над книгой жизни. Углубившись в тему рассеяния элементов в биосфере, он обнаружил следующее: «Под влиянием новой книжки (в общем хорошей) Ферсмана я решил высказаться, так как он эти вопросы затронул, по моему мнению, не глубоко и в основном неверно. И тут со мной случился casus — я хотел выяснить, кто первый ясно и определенно поставил в науке вопрос о значении на нашей планете свободных атомов, и забыл, что сделал это я, и даже ясно указал на это место в моих книгах, и в том числе в вышедших сейчас моих “Биогеохимических очерках”, давно, 50 лет назад — в 1890 г. и речи в Москве и возвращался, углубляя и уточняя, в течение всей жизни. Теперь перечитал свои старые статьи и сделал крупный шаг вперед»13.

Двадцать шестого июля сообщает: «Вчера кончил Воспоминания Витте — перенесся в прошлое. Как удивительно всё произошло. Ясно видишь безумие людей, которые стояли во главе. И при всей глубине ума Витте — он не предвидел того, что произошло — но к чему шел исторический процесс, который мы переживали одновременно. Будущее мелькало для него в гибели династии, но он совсем не понял новых социальных форм — люди, реальные политики являлись ему в виде революционеров-анархистов — он проглядел социализм и коммунизм. <…>

Книга Витте — обвинительный акт против Николая И, его жены, царедворцев и Столыпина»14. Да, трагически не понял Витте людей реальной политики — Милюкова, братьев Долгоруковых, Петрункевича, Родичева и, поколебавшись, вместо них в правительство призвал Столыпина. Кадеты должны были составить министерство тогда, в 1905 году. В 1917-м — было уже поздно, страна неслась под откос.

Только в конце августа Владимир Иванович смог вместе с Павлом Егоровичем навестить жену в больнице. Она оставалась там до середины октября, когда ее перевезли в Дурновский переулок для долечивания дома. И все это время Вернадский держит ее в курсе своих дел, в основном со здоровьем. Иногда не может и писать, тогда диктует Ане.

Сообщает среди другого о радостном событии: в августе у него в Узком побывал проездом Личков. В дневнике за 22 августа записывает: «Вчера у меня был Борис Леонидович Личков. С ним разговор о его работе (издании монографии, которую надо выдвинуть на получение докторской степени. — Г. А.). С ним о том, что интересует меня лично: геологическая вечность Земли и ее современной структуре из геологических оболочек»15. Теперь Личков поведал ему о своих злоключениях и о том, как выбивали показания на него и Курнакова. Теперь это превратилось в фольклорное выражение — шили дело. В конце этого года заканчивалась подневольная работа Личкова как ссыльного на Волгострое. По освобождении ему запрещено жить в больших городах, как это обычно практиковалось, и он направлялся в Самаркандский университет для преподавания и геологической работы — на нищенское существование. Они увидятся — в последний раз — в декабре 1940 года. И останется только переписка.

Он принимает близко к сердцу и хлопоты по открытию нового, уранового, дела, и несчастье с Наталией Егоровной, и удары по академии: арест Николая Вавилова, смерть большого биолога Николая Константиновича Кольцова под влиянием оголтелой травли в газетах, и полного разрушения любимой работы, арест академика Луппола — коммуниста, но хорошего специалиста. Все это плюс собственные желудочные и прочие августовские нарушения сказались в сердечном недомогании, надолго выбившем его из колеи.

Хронология: «17–18. IX. Резкое ухудшение в проявлении сердца. Непрерывные боли подмышками, в руках, спине, груди. Смог заснуть только к 3 часам утра — но боли продолжались. Начался процесс несколько дней ранее. 15 в воскресенье я решил утром погулять, но вернулся вскоре же вследствие начала: необычной интенсивности [болей]. Но я был у Наташи в Кремлевской больнице и 16-го, не пропуская. Но чувствовал себя не по себе. <…> Эндокардит, [врачи] единодушно согласны: нарушение кровообращения в одном месте в мускулах сердца. Лечение — лежать. Это повторение того, что было в 1937, когда на недели 3 потерял способность владеть тремя пальцами правой руки»16.

Снова постель, небольшое, но выводящее из строя повышение температуры. Урановые заседания прошли без него, как и другие академические комиссии: по метеоритам, по изотопам, по минеральным водам. Посылал туда только свои выступления, которые зачитывались другими людьми. Зато увеличилось количество посетителей и всяческих новостей, особенно связанных с новоявленной дружбой с Германией на фоне мировой войны. 23 сентября записывает: «Все лежу — по-видимому, какое-то упорное сердечное [заболевание], связанное с повышением Г. Стационарное положение. Вчера были А. П. Виноградов, Ферсман с женой, Паша. Слухи о больших неладах внутри партии. Бросается в глаза понижение ее делового и умственного уровня. Все дельцы и воры в ней устраиваются. Говорят о двух направлениях — /?/ю-германское и английское.

Евреи партийные — против Молотова, всё очень грубо, но зерно истины есть. А. Е. Ферсман рассказывал, что вчера передачи английского радио захватили Ленинград и Москву (?). Между прочим, передавали об ужасах с евреями — гестапо в Голландии. Тысячи в мучениях. Нехватка — для Москвы [только] — затруднения — с продуктами, все знают и упорно объясняют [союзом] с Германией»17.

До самого конца октября он вел то постельный, то полупостельный образ жизни под строгим контролем врача М. Н. Столяровой. Она то укладывала его в постель, то разрешала работать. Он, правда, работал и лежа, и с небольшой температурой.

Двадцать девятого октября записывает «Сегодня диктовал Ане утром V [выпуск] “Проблем биогеохимии”, который обдумывал. <…>

Потом Кулик — о метеоритах в новых воссоединенных частях — Западной Украине, Остзейском крае (называет Прибалтику по-старому. — Г. А.). <…>

Большая тревога. Ждут разрыва с Германией.

Большой страх. Полный хаос. Глухое, но общее недовольство. Голод всюду. Причина явлений — бездарная организация. Низкий уровень носителей власти. У них нет людей, а в стране их много»18.

Утешало только то, что дети его далеко теперь от диких европейских событий. В январе 1939 года Нина с дочерью переехала в США, в апреле к ней присоединился Николай Петрович Толль, и они стали вживаться в американское общество — с помощью брата, конечно. Уже в декабре 1939 года она сообщает, что работает в клинике близ Бостона по специальности «профилактика психических заболеваний».

* * *

Личков остается, как и Гревс, почти единственным слушателем Вернадского из тех, кому можно доверить серьезные вопросы. В августовское свидание он увез с собой «Очерки», ему Владимир Иванович посылает оттиски «Проблем». Книга вызывает у его адресата множество разнообразных, несущихся в беспорядке мыслей. Они то связываются с частными областями геологии, геоморфологии, географии, то воспаряют к вечным вопросам «теории Земли». В те дни сам Личков заканчивал книгу на планетную тему «Волны жизни и ритмы развития земного шара». Она, правда, осталась в рукописи. Конечно, часто думал о космологических проблемах.

«Много раз в связи со своей книгой перечитывал я в разных направлениях Ваши “Биогеохимические очерки”, — пишет Личков 22 октября. — Очень много получил от этого. Нет, по-моему, среди лиц, трактующих проблемы геологии, положительно никого, кто ставил бы эти проблемы так глубоко, как Вы. Никого равного Вам по трактовке проблем я не знаю, пожалуй, и в иностранной литературе. Легко трактовать эти вопросы после Вас. Это значит пользоваться уже проложенной Вами дорогой. <…> Ваша мысль для меня глубоко поучительна даже тогда, когда я с нею никак не могу согласиться, и она вызывает мой протест; я чувствую себя ею все-таки зачарованным»19.

Отвечая на одно из замечаний своего корреспондента, Вернадский пишет: «Когда я говорю о жизни (не могу и не хочу быть таким ригористом, чтобы этим реальным, ходячим словом я не пользовался), под понятием “жизнь” я понимаю совокупность реальных живых организмов. <…> Допускаю в Космосе существование живого вещества (может быть, “с разумом”) и полагаю, что наш человеческий разум не есть конец — (венец) — эволюционного процесса. Я не материалист и не идеалист. Думаю, что “космическая жизнь” (так понимаемая) не может дать “космического сознания”»20.

Вообще считая эволюционные проблемы второстепенными в системе знаний, Вернадский принадлежит не к тем, кто, как Дарвин, ищет законы изменения, но к тем, кто, как Ньютон, формулирует законы сохранения, устойчивости мира. Он развивался от историзма в сторону фундаментальных основ природы, ее существования при непрерывном изменении и распаде. Предостерегал против увлечения дарвинизмом. Тем более что есть забытые эволюционные теории, как-то заслоненные теорией происхождения видов. Например, эмпирическое обобщение американского геолога и биолога Джеймса Даны. Вернадский сообщает о нем в своей «таблице противоположностей».

Примерно в те же годы, когда молодой Дарвин путешествовал на корабле «Бигль», Дана тоже участвовал в большой экспедиции Уилкса в качестве натуралиста на корабле «Пикок». Интересно сравнить теории, полученные на этой «Гончей» и этом «Павлине». Дана наблюдал ракообразных, и когда сопоставил многочисленные палеонтологические находки и современные виды, то выяснил следующее. Все части тела их разнообразно и многократно в прошлом видоизменялись, могли быть больше, меньше, даже становиться рудиментом. Все, за исключением головного мозга. И тогда Дана сделал заключение, что вообще на протяжении эволюции живого мира только центральная нервная система была единственным органом, который развивается прогрессивно. Самое важное состояло в том, что в отличие от других органов тела, которые могли деградировать, мозг никогда не уменьшался в объеме и никогда не становился примитивнее. У отдельных видов его развитие могло останавливаться, но никогда не шло вспять. В течение миллионов и миллионов лет мозг становился только сложнее, форма его как бы «перепрыгивала» от одного вида к другому, всегда совершенствуясь. Дана назвал этот процесс цефализацией, то есть «оголовлением».

Вернадский причислил обобщение Дана к эмпирическим обобщениям, то есть к важнейшим законам природы. Он показывает, что появление на Земле человека с его развитым мозгом есть закономерность. Но одновременно принцип показывает перспективу: Человек Разумный Творящий — не последнее звено в цепи разумных существ, а только, в сущности, — первое. Вот какое явственное и недвусмысленное развитие и связывалось с космическим развитием. Человеческое сознание и есть космическое сознание. Другого не обнаружено.

* * *

Только в середине ноября Вернадский снова начинает ходить в Старомонетный. Теперь здесь, в лаборатории, его руками и глазами становится Кирилл Флоренский, оказавшийся экспериментатором, что называется, милостью Божьей. Еще летом Владимир Иванович сообщал Наталии Егоровне: «Вчера же был К. П. Флоренский — сын философа, математика, теолога, страдающего совершенно в ГПУ (они не знали, что два года назад отец Павел был расстрелян на Соловках. — Г. А.). С ним говорили о работе моей над правизной и левизной и другой, которую он начал по моему указанию еще раньше. Наконец, близится реальность моей лаборатории»21. Появилась возможность проверить свои самые смелые предположения. Начинает с Флоренским серию опытов — повторение опытов Пастера — над винными и виноградными кислотами, имеющими отношение к диссимметрии. Работа осталась, правда, незавершенной из-за войны.

В феврале 1941 года сообщает о себе Личкову: «Но все еще не вхожу в норму в смысле здоровья. Последствия сентябрьского кровоизлияния в сердце (подтверждены рентгеном и кардиограммой) не улеглись. Приходится с ними считаться, только бы сохранить силу мысли; пока никакого сильного ее ослабления — да и вообще ослабления — не чувствую»22.

И пока еще память сильна, приступает по возвращении Наталии Егоровны к заветной работе — «Хронологии». Сначала думал, что все же удастся написать воспоминания, те самые, что привиделись в Горной Щели и которым тогда еще дано название «Пережитое и передуманное». Но там-то было одно условие: он уходил от руководства Институтом живого вещества, поселялся (как булгаковский Мастер) на покое невдалеке от своего Института и погружался в воспоминания.

В реальности условие не выполняется. Руководство лабораторией, комитетами по метеоритам, по изотопам, по тяжелой воде и другие комиссии и организации, нескончаемый поток людей в Дурновском — как далеко от покоя!

И все же внутренняя жизнь, корректируемая реальностью, течет по своим необоримым законам, в своем темпе. Подошел некий срок, и созрело решение. Внутренний счетчик включился: пора. Пока думается легко, пока память не отказывает, надо переходить к осмыслению пути, к рассказу о людях больших и малых, выдающихся, которых знал и встречал. Пора передать свой опыт, дать оценку неслыханным переменам, доставшимся ему полной мерой.

В феврале 1941 года записывает: «Упорно — почти бессознательно — “тянет” работать над хронологией жизни в аспекте рода моих детей, углубляюсь вглубь (до XVII столетия) и ловлю момент. Наташа помогает — по письмам, остаткам семейного архива, медленно приводимого в порядок. Точно стихийно — неужели напишу “Воспоминания о пережитом”, большое значение которых я ярко сознаю. Много видел людей, из ряда выдающихся, диапазон и научной, и общественной жизни был очень велик»23.

Итак, по вечерам они садились и раскладывали пасьянс из старых писем, телеграмм, афиш, программок; разбирали документы Вернадских, Короленко, Константиновичей, Старицких, Зарудных. Помогая друг другу, комментировали письма, расфасовывали по годам. Назвали папки — «Хронология».

Сначала казалось, что делают подготовительную работу к «Пережитому и передуманному».

А воспоминания наплывали. Новая волна поднялась в мае 1941 года.

* * *

Шестнадцатого мая пришла печальная телеграмма от Марии Сергеевны Гревс: скончался Иван Михайлович.

Дневник 17 мая: «Вчера утром умер Иван. Так мы с ним и не увиделись. Он хотел приехать, и надо было бы перед уходом из жизни повидаться. Все построения — религиозные и философские о смерти являются сложными концепциями, в которых научно реальное, вероятно, едва ли сказывается — а научная мысль еще не подошла даже к первым построениям. <…>

Николай Павлович Анциферов звонил мне, что он недавно видел Ивана — он бодрый, собирался к нам в ближайшее время. Умер внезапно.

Иван был христианин с мистическим оттенком — глубже понимал христианство, чем, например, Шики-Шаховские. Думаю, Георгий мой к его настроениям близок»24. На другой день: «Мысль об Иване все время. Последний (и самый старый по возрасту) из нашего Братства ушел, полный сил умственных. Тяжелые и хорошие переживания нас связывали теснейшим образом — его и Машу, меня и Наташу. Неожиданно для меня все тяжелое позабыто и в корне. <…> Иван должен был приехать к нам на днях. Фатум древних резко сказался в жизни нашего Братства, характерным для которого была его интимность и отсутствие большой организованности. Попали в такой мировой катастрофический период, который многое во всем происшедшем объясняет»25.

Гревс умер на 81-м году жизни. В последние годы он часто приезжал в Москву и останавливался у Вернадских. Работал тогда над книгой о римском историке Таците. Особенно теплыми отношения стали после ареста и исчезновения Шаховского. Понимали, Митя не вернется, они остались одни. Вернадский часто помогал и Шаховскому, и Гревсу деньгами. Оба бедствовали в советских условиях.

Дневник 14 декабря 1938 года: «Не писал. Приехал Иван. Очень с ним хорошо»26. 15 декабря: «Иван у нас. С ним много разговаривал о самом главном и глубоком — о смысле жизни. Нет сознания у него, что и религия и философия — исключая общую интуицию — не могут дать того, что дает углубленная научная работа. Интуиция — углубленное, словесно не выражаемое переживание, в этом последнем случае дает связанное с научно проверяемым представлением о реальности несравненно больше, [чем] общая всем идущим по этому пути, чем религиозная вера или разумное (хотя бы с мистическим подтекстом) представление о мире.

Жутко при мысли о Мите»27.

Вот, хотя бы и не совсем совпадали их мысли, кто выслушает, как не друг, кто вызовет новый прилив вдохновения? С кем вообще теперь можно говорить о сокровенном?

Книга Гревса о Таците тогда, конечно, не вышла, хотя была полностью закончена. А Мария Сергеевна и дочь их Екатерина Ивановна застряли в Ленинграде во время войны и не пережили блокады.

Из мужской части братства Вернадский остался один.

 

Глава двадцать шестая

«Я СМОТРЮ НА ВСЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НООСФЕРЫ»

Вид на войну из Узкого. — «Болдинская осень» в Боровом. — Синтез научной работы. — «Наташа, это ты?» — Восьмидесятилетие. — Причина Космоса

Здоровье Вернадского все еще оставляло желать лучшего. Первая половина 1941 года проходит в напряжении — время от времени сердечные неприятности, требующие постельного режима, а объем дел не уменьшается, напротив, как будто возрастает. При помощи Анны Дмитриевны работает над пятым выпуском проблем — второй частью «книги жизни», которая вскоре превратится в большой труд «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения».

Сражается с нарастающей бестолочью, что постоянно отражается в дневниках. Расстройство всех сторон жизни увеличивается как снежный ком. Люди вместо решения своих творческих профессиональных проблем борются за элементарное выживание. Ко всем бедам прибавляется призрак голода, недостаток всего. Многие связывают это, записывает он, с увеличением продовольственной помощи дружественной Германии: через Брест идут эшелоны с хлебом. В то же время полицейский коммунизм, как он писал, разъедает все вокруг, обесценивает любые начинания. Чекисты проникают в каждую щель, агенты сидят даже на студенческих экзаменах, и профессора тайком извиняются перед студентами, что не могут поставить высокой оценки.

А вот собственное положение Вернадского, если не считать нездоровья, наоборот, улучшается. Его информированность, наверное, не хуже, чем у членов Политбюро, потому что кроме непосредственных контактов с высокопоставленными лицами и научными консультантами он читает зарубежную прессу: кроме научных журналов ему доставляют газету «Manchester Guardian». Укрепляется его авторитет среди коллег, руководства Академии наук, особенно у вице-президента Шмидта. Он был удивлен, как быстро по его просьбе Личкову через ВАК разрешили защищать диссертацию без сдачи кандидатских экзаменов. Так же успешно завершились хлопоты о талантливом минералоге А. К. Болдыреве — бывшем эсере, арестованном и оказавшемся на Колыме: его удалось перевести с рудника в геолого-разведочное управление в Магадане. Вернадский подумывал даже просить Молотова об освобождении, чтобы предложить Болдырева в академию, но не решился в столь сложный момент: как бы не навредить.

Вообще объем его деятельности по оказанию помощи людям и коллегам позволяет говорить о необычайном феномене: в советских невообразимых условиях существовала личная программа широкой благотворительности в обход полицейского коммунизма. Подлинная работа милосердия в духе братства.

Весной приехала к нему выбравшаяся из Кременчуга (оказалось, свободного проезда нет, надо получить вызов для приобретения билета) больная раком двоюродная сестра Софья Мамчич. Она надеялась на помощь брата и столичных врачей. Вернадский устроил ей операцию, которая прошла успешно. Добыв для нее санаторную путевку, Вернадский записывает: «Я так счастливо поставлен, что могу поддерживать много людей: Зиночка, Наташа Шаховская-Шик, Дима (внучатый племянник, студент. — Г. А.), Дон, Буткевич (дочь умершего историка, сотрудника КИЗ. — Г. А.), Елизавета Дмитриевна Ревуцкая, теперь Мамчич, Маша и Катя Гревс.

Безобразно построено призрение стариков и старух. Это больное место, которое обходят»1.

Список его не полон, поскольку в круг входили дети Натальи Дмитриевны Шаховской-Шик, например. Не отмечены случаи разовой помощи, записаны только постоянные пансионеры, как, например, Татьяна Павловна Дон. Та была скромным техническим сотрудником Геологического музея в Ленинграде и попала под широкую кампанию высылок после убийства Кирова. Неизвестно по какой причине была сослана сначала в Астрахань, потом в Котельнич Кировской области. И уже семь лет Вернадский ежемесячно высылал ей деньги.

Из рук вон плохи дела в академии. Президент Комаров очень болезнен, организационный уровень вице-президента Шмидта Вернадского не устраивал. Все время увеличивается, пишет он, власть секретарей, то есть технических работников, не обладающих достаточным кругозором для правильного планирования и распределения средств. Щедринские и гоголевские типы, характеризовал их Вернадский.

Совершенно не устраивало его состояние Урановой комиссии. Фактически против него шла тихая подковерная борьба — продолжение предыдущего раунда, когда Иоффе и Тамм пытались изъять циклотрон из Радиевого института. Побывав 15 мая 1941 года у Шмидта для решения принципиальных вопросов, Вернадский записал: «Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция в физиках (Иоффе, Вавилов — я не называл лиц) — они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует направления рудно-химического. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторический момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П. Н. Лебедева [помешала], а [выступившие] <…> не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я — не физик — организовал Радиевый институт. Шмидт ответил любезностями»2. Но любезностями не заменишь реальные решения, которые Вернадский изложил ему же в письменной форме, с конкретными предложениями. Он писал в этой записке, что организация ныне такова, что «в XXвеке мы работаем в темпе XVIII столетия» 1 .

«Совершенно неожиданно для себя», то есть экспромтом, он выступил на общем собрании Академии наук, где, в частности, сказал: «По урану вопрос, который становится сейчас, это вопрос не об атомном ядре, не о теории атомного ядра, а это вопрос получения изотопа, который не связан с этими теоретическими представлениями, но вопрос в том, чтобы добыть урановую РУДУ-

И я опять вижу сомнение. Из того, что я пережил, наблюдая весь ход радиевого дела, я вижу, что мы накануне огромного переворота. Теория ядра очень хороша и важна, нужно над ней работать, но сейчас в уране вопрос идет о получении изотопа-235. Между тем мы связаны и перевязаны, потому что для этого нужны деньги, для этого нужна добыча урановой руды, а тут дело обстоит неблагоприятно»4.

Но если бы были приняты все предлагавшиеся им правильные решения, Урановая комиссия, пока не направленная прямо на получение оружия, все равно не имела бы развития, потому что 22 июня весь этот идейный и организационный хаос накрылся еще большим хаосом.

Война оказалась внезапной только для тех, кто обязан предусматривать все неожиданности. Простой же народ войну ожидал всегда, был слухами к ней приучен, всегда запасался солью и мылом и, наверное, не очень удивился, когда услышал, что немцы напали.

Не попали впросак и люди информированные. Вернадский уже давно считал столкновение России и Германии неизбежным из-за однотипности чрезвычайно агрессивных режимов. Покой и мирное развитие для вождей — погибель.

Семнадцатого мая он записывает в дневнике слухи: «Говорят, что немецкие войска на границе. Думают, что они с нами не будут церемониться — и пустят в действие газы.

И в то же время ослабление — умственное — комунистического Центра, нелепые действия властей (мошенники и воры проникли в партию), грозный рост недовольства, все растущий. “Любовь” к Сталину — есть фикция, которой никто не верит.

Будущее тревожно. Я уверен в силе русского (украинского и т. п.) народа. Он устоит»5.

Накануне обычного летнего отъезда в Узкое продолжает развивать тему. Дневник 19 мая: «Я боюсь, что официальную лесть и пресмыкательство ЦК партии принимает за реальность — а между тем грозно идет недовольство, и власть, окруженная морально и идейно более слабой, чем беспартийные, массой, может оторваться от реальности. Две фигуры — Сталин, Молотов, остальные незначительны.

Большинство думает, что мы и наша армия не могут бороться с немцами.

Я думаю, что в конце концов — немцы не справятся — но фикция революционности, которая у нас существует, — где две жандармские армии и миллионы каторжников (в том числе — цвет нации) не могут дать устойчивой революционности»6.

Убеждение в конечной победе основано у него на том, что моральное окружение немцев, ведущих уже почти два года несправедливые войны в Европе, еще хуже, чем наше. Те вступили уже в борьбу с англосаксонской демократией, которую победить невозможно. Наша страна объективно становится союзником Англии. Оттуда идеи демократии и свободного научного поиска перейдут в нашу страну. Свобода, к которой шла деятельность братства, не пустой звук, а необходимое условие экономического развития и, значит, военного могущества. «Невольно мысль направляется к необходимости свободы мысли как основной, равноценной основной структуры социального строя, в котором личность не является распорядителем орудий производства. Равенство всех без этого невозможно. Но оно невозможно и без свободы мысли.

Наш строй это ярко доказывает, когда мильоны людей превращены — “на время” — в заключенных — своего рода рабство.

В конце концов, великие идеи в корне искажаются. Надо пересмотреть с этой точки зрения Маркса. Он ясно видел, что мысль человека создает производительную силу.

Еще больше и глубже это проявляется в [идее] ноосферы. Но для этого необходимое условие — свобода мысли» 1 .

В Узком работал и ожидал, что война вот-вот вспыхнет.

Двадцать второго июня с самого утра все время выходит из комнаты в коридор и прислушивается к радиоприемнику, висевшему на первом этаже. А радио весь день передавало музыку, свидетельствуя о великой растерянности властей. Речь Молотова совершенно не удовлетворила. Сквозь хвастливые слова совершенно явственно просвечивало, что верхушку застали врасплох.

Постоянно сообщается то, что не нужно знать, тогда как истинные события скрываются. Из радио и газет уяснить положение невозможно. О действиях Красной армии вообще не говорят. Ясно, что инициатива не у нас. Страна погрузилась в информационный вакуум. Дневник 23 июня: «Только в понедельник выяснилось несколько положение. Ясно, что опять, как в войне с Финляндией, власть прозевала. Очень многие думали, что Англия за наш счет сговорится с Германией (и Наташа). Я считал это невозможным. Речь Черчилля стала известна. (Премьер-министр Англии сразу, решительно и горячо заявил о подцержке России. — Г. А.)

Бездарный ТАСС со своей информацией сообщает чепуху и совершенно не удовлетворяет. Еще никогда это не было так ярко, как теперь.

Читал, но настоящим образом не работал»8.

Вернадские засобирались домой. 9 июля приехали в Москву, где стало ясно, что правительство и не надеялось защитить столицу. Все учреждения, в том числе и Академия наук, переводятся вглубь страны. Сначала как будто решено ехать в Томск. Владимир Иванович начал складывать книги, архив, вещи.

Через несколько дней выяснилось, что принято решение рассредоточить все институты и академические учреждения по разным городам: Казань, Уфа, Свердловск. Вернадскому и другим пожилым академикам предлагают отправиться в Казахстан, на курорт Боровое. Вернадский согласился. С лабораторией в Казань поедет Виноградов как исполняющий обязанности директора.

Его попросили выступить по радио с обращением к англичанам — новым союзникам по антигитлеровской коалиции. 15 июля приехал на радио. Как всегда, придал обращению личную форму. Вспоминал ученых, с которыми общался и сотрудничал, обсуждал важнейшие проблемы науки: великого физика Резерфорда, геолога Дж. Джоли, минералога Л. Спенсера. «Как один из старейших членов Британской Ассоциации развития наук, куда я был избран в 1889 году и регулярно печатал — ся в ее Трудах, я на каждом шагу ощущал силу английской мысли и дерзновенность ее полета. Ныне, в дни жестокой битвы с фашистскими варварами, я шлю привет моим английским коллегам, будучи глубоко убежден, что наш общий враг скоро будет повержен и справедливость восторжествует во всем мире»9.

Переводила его обращение старая ирландка-диктор, а текст тогда же напечатали в «Moscow news». Там же опубликовано и обращение советских академиков «К ученым всех стран». Такое групповое письмо он подписал.

* * *

Шестнадцатого июля Вернадские выехали из Москвы. Им предоставили мягкий вагон. С Владимиром Ивановичем ехали, кроме Наталии Егоровны и Анны Дмитриевны, Прасковья Кирилловна и сестра их невестки Екатерина Владимировна Ильинская, давно прижившаяся у Вернадских. Такова его семья.

Поезда шли на восток медленно. Навстречу спешили воинские эшелоны. Не думал он, что еще раз увидит Россию вне Москвы. В дневнике отмечает безобразные переименования городов: Вятки и Перми — в Киров и Молотов, а также полное отсутствие сведений о войне. Провинцию вообще, оказывается, держат в полном неведении. Хорошо, если на станции попадалась газета недельной давности, но и из нее ничего не узнаешь. Оставались нарочито запутанные радиосообщения.

Добрались только 23 июля. Сутки прожили еще в вагоне. Здесь узнали о первой бомбардировке Москвы. Потом им подали автобусы и повезли на курорт Боровое тогдашней Акмолинской области.

Сначала ехали по степи, потом открылись предгорья, покрытые лесом холмы и большое озеро. Курорт расположился на берегу. Здания большей частью деревянные. После первой неразберихи их поселили в общем здании, но в корпусе оказалось холодно, и в декабре Вернадским предоставили отдельный домик, ставший их пристанищем на полтора года.

Разместились, сорганизовались и решили именоваться казахстанской группой академиков. Выбрали председателем микробиолога Николая Федоровича Гамалею, о чем сообщили Комарову в Свердловск, где расположился президиум. Постановили вести обычную ученую жизнь: собираться, выступать с докладами, обсуждать их. По вечерам сходились иногда просто посидеть, почитать газеты или полученное кем-нибудь письмо. Его соседями были Николай Дмитриевич Зелинский, Леонид Исаакович Мандельштам, Алексей Алексеевич Борисяк — сосед с первого этажа в Дурновском. С Мандельштамом установились у Вернадского дружеское общение и хорошее взаимопонимание.

Дочь Льва Семеновича Берга генетик Раиса Берг через много лет описала разговоры с Вернадским в Боровом. Она задавала ему, по ее мнению, глупые вопросы, а он отвечал серьезно, не считая ни один вопрос глупым. Вернадский оставлял у нее такое же впечатление, писала она, как море или Рим. То есть как нечто изначально существующее, безусловное. «Словно рамки бытия раздвигаются, и приобщаешься к вечности»10.

Без сомнения, с одной стороны, отсутствие московской суеты — благо. Да и что требуется мыслителю. Домик среди шумящих под ветром сосен, письменный стол, иногда — письма да глубокие разговоры с творческими и много видевшими людьми.

В Боровом свой микроклимат: мягкие, очень снежные зимы и теплые лета. Он действовал явно благотворно.

Установилось расписание. 22 ноября он описал свой день в письме в Америку сыну: «Жизнь наша идет с огромной правильностью. Встаем в 7½ — еще очень темно. Около 8¾ — электричество и радио (скверное), в 9 часов завтрак, экономия электричества заставляет терять часа два между 5½—6¾, затем в 6¾ до 10½ опять есть свет»11.

По утрам приходила Анна Дмитриевна, садилась за машинку и печатала под диктовку или перепечатывала ранее им написанное. После обеда гулял. Иногда даже вспоминал молодость и ходил с геологическим молотком в окрестности, собирал и рассматривал образцы, насколько позволяли глаза. По вечерам работали с Наталией Егоровной над «Хронологией». Электричество, правда, было не всегда. В Боровом написаны: две книги, одна небольшая, другая очень большая — та самая «книга жизни»; несколько статей, много фрагментов для «Хронологии», воспоминания «Первый год Украинской Академии наук». И, как всегда, множество писем плюс подробные дневники. Просто болдинская осень, продолжавшаяся два года.

Личков оказался ближе, чем когда-либо раньше. На него с началом войны обрушились новые напасти. Закрыли Самаркандский университет. Личков остался без средств к существованию. Въезд в крупные города, где есть вузы, ему запрещен, и Вернадский предпринимает многочисленные хлопоты за своего друга (по плотности переписки этих лет и обсуждаемым проблемам Личкова вполне можно причислить к сотрудникам). Он пытается заставить академию издать и оплатить Личкову многочисленные работы, рекомендует его к званию профессора и доктора наук. Все это при огромной разбросанности и бюрократизме аппарата и канцелярии, при неспешной почте тянется месяцами.

Увеличились хлопоты о знакомых, о вдовах ученых из Москвы и Ленинграда, теперь разбросанных по эвакуационным городам и городкам Урала, Сибири, Средней Азии.

И продолжает, конечно, следить за событиями на фронте, все больше принимавшими трагический оборот. Личкову 8 октября: «Дорогой Борис Леонидович, тяжело переживаю с Вами взятие Киева и очень прошу известить, если Вы имеете какие-нибудь известия о Вашем отце и сестре. Оставление Киева и Полтавы произвело большое впечатление и у многих изменило настроение. Но я смотрю вперед с большим спокойствием. Не только теоретически (ноосфера). Немцы пытаются силой создать в начинающийся век науки насильственный поворот хода истории вспять. Но, учитывая силы обеих сторон, считаю их положение безнадежным. Но вижу, что будет стоить это очень дорого, могло быть иначе»12. Следит, как придвигается фронт: «13 сентября. Оставлен Чернигов. Сводки все больше возбуждают недоумений. Никаких сведений о боях (“Бои на всем фронте”) — и в то же время постоянные “отступления”. <…> Сводки наполнены партизанами, где, возможно, много выдуманного. В то же время ополченцы уже в бою. <…> Где войска? Опять растут зловещие слухи — сдача двух генералов на юге, украинское националистическое движение»13.

Четырнадцатого ноября до них дошла речь Сталина на торжественном заседании по случаю годовщины революции 7 ноября. «Только вчера днем дошел до нас текст речи Сталина, произведшей огромное впечатление. Раньше слушали по радио из пятое в десятое. Речь, несомненно, очень умного человека. — И все же многое неясно. Никто здесь не имеет понятия о положении дел на фронте»14.

На другой день: «Невольно думаешь о ближайшем будущем. Сейчас совершается [сдвиг] — и, вижу, многим тоже [так] кажется — огромного значения. 1) Союз с англосаксонскими государствами-демократиями, в которых в жизнь вошли глубоким образом идеи свободы мысли, свободы веры и формы больших экономических изменений с принципами свободы. 2) В мировом столкновении мы тоталитарное государство — вопреки тем принципам, которые вели нашу революцию и явились причиной нападения»15. Скорее всего, в этих размышлениях он считал революцией февральские события, а не октябрьский поворот назад.

* * *

Еще в Москве перед отъездом четко продумал, чем будет заниматься, и составил твердый план. Восстановит прежде всего третий, потерянный сотрудником издательства выпуск «Проблем» и напишет пятый выпуск, в котором изложит свое геологическое миропонимание, исходя из идеи живого вещества в биосфере.

Начав работать, теперь не жалел, что третий выпуск пропал. Он мог быть просто вариантом. С тех пор проблема углубилась, стала проще, обозримее, выразительнее. Тема захватывала его все сильнее — он создавал целостный теоретический трактат.

То, что Вернадский считал чем-то побочным, неким дополнительно-разъяснительным добавлением к своим идеям, неожиданно снова стало расти, расти, как облачко на горизонте, приближаться и выросло в главное. Логика естествознания, над которой работал в Лондоне шесть лет назад, теперь приобрела совершенно новое звучание. Догадка о том, что нельзя на естественном языке и основанных на нем научных понятиях выразить логику биосферы — тогда отрицательная, — теперь дополнялась положительным утверждением. Теперь он не критиковал и не декларировал необходимость новой логики: он начал формулировать понятия, принципы, на которых должно строиться описание биосферы. Он работал теперь в логике вечности жизни.

Фундаментом ее, как уже писал ранее, служат факты природы, тщательно отделенные от умственных привычек, от их оценок. Факты есть научное описание естественных тел окружающей природы. Их надо распределить на три части, называемые им слои реальности: 1) микромир элементарных частиц и атомов; 2) макромир молекул, минералов, горных пород, геосфер планеты, живых существ, их сообществ и функций; 3) мегамир планет и звезд. Миллионы естественных тел со связующими их силами взаимодействия. Теперь факты получают наименование — аппарат науки; миллионы и миллионы, даже миллиарды результатов измерений и описаний. Самое ценное достояние науки, ее основной капитал.

Над описательным аппаратом науки возвышается второй этаж: эмпирические обобщения, наиболее устойчивые, неизменные, твердо установленные суждения, не имеющие исключений. Они добыты точными наблюдениями поколений ученых и бесспорны.

А над ними и на их основании он строит следующий этаж: эмпирические принципы, самые главные, предельно обобщенные суждения, охватывающие уже не части природы, а всю ее.

Вот как он их определяет:

«Пересматривая теперь, после ряда лет, непрерывно шедший ход работы моей мысли в этой области знания — в геохимии и биогеохимии, — я вижу, что в основе всего естествознания лежат три широких и глубоких эмпирических обобщения, значение которых и взаимные соотношения между которыми для меня только постепенно и медленно выяснились.

Я вижу сейчас, что эти три основных эмпирических принципа охватывают все естествознание. Два из них были высказаны в конце XVII в., но вошли окончательно в научную мысль естествознания в конце XVIII — начале XIX века, а частью входят еще и теперь. Третий принцип зародился в начале XIX столетия и охватил научную работу в середине этого века.

Первым будет принцип, высказанный Ньютоном в 1687 г., — принцип сохранения массы вещества в окружающей нас реальности, во всех изучаемых нами явлениях. Он был признан окончательно в середине XVIII — в начале XIX в.

Вторым будет принцип Гюйгенса, высказанный им в предсмертной работе в 1695 году и ставший известным в начале XVIII в. Этот закон природы гласит, что жизнь есть не только земное, но и космическое явление. Это представление еще только входит в научную мысль.

Третьим принципом будет принцип сохранения энергии, аналогичный сохранению массы Ньютона, охвативший XIX век. <… >

Удобно назвать его принципом Карно-Майера».

Вот три кита, на которых фактически должно покоиться описательное, точное естествознание. Они аналогичны известным законам сохранения, но распространены на весь материальный мир в целом. И жизнь, точнее, живое вещество приравнено к принципам сохранения. Пока это просто принцип космичности, вечности жизни, но кто-нибудь в будущем сформулирует его более строго как закон сохранения жизни.

Он представил их в историческом движении, по мере становления человеческого знания, по мере открытия наукой тайн природы. С пройденного им пути, с вершины виднее скрытые тропы, по которым развивались человеческие поиски истины.

А кто же первый высказал идею космичности жизни?

Верный своему правилу для каждой мысли находить предшественника, Вернадский предпринимает разыскания и находит того, кто первый научно подошел к этому вопросу: голландский ученый Христиан Гюйгенс. Как другие эмпирические обобщения: Франческо Реди: «Все живое — от живого» или Геттона: «В геологии нет начала и нет признаков конца», обобщение Гюйгенса забыто, заслонено последующим развитием науки. Цельное представление о природе разлилось на многочисленные ручейки частных дисциплин. И это оправданно: надо было описать великое разнообразие живого, перед числом видов которого пропадают классы и виды неживых естественных тел: горных пород, минералов, кристаллов, космических тел и даже химических соединений. Но теперь нужна обобщающая их мысль.

Гюйгенс, как известно, с помощью телескопа вел многочисленные исследования тел Солнечной системы и даже открыл некоторые спутники у больших планет. Незадолго до смерти он изложил свое миропонимание в книге, которую назвал «Космотеорос». Наблюдения дали ему право говорить о несомненном единстве всех тел Солнечной системы, об их одинаковом строении. Луна, Марс, Венера геометрически представляют собой все те же тела вращения, что и Земля. А видимые крупные черты их поверхности позволяют сделать заключение, что они сложены теми же горными породами, тем же веществом, что и на Земле. И значит, заключил Гюйгенс, жизнь, играющая такую огромную роль на Земле, несомненно, присутствует и на других небесных телах.

Таково первое, основанное на естественных объяснениях мнение о космичности жизни (полуфантастические и умозрительные теории появлялись и ранее, например, в вышедших за десять лет до «Космотеороса» «Беседах о множественности миров» Фонтенеля).

Большие принципы, два из которых очень широко известны, дополняются, таким образом, третьим — принципом сохранения количества жизни. Именно так развил Гюйгенса в свое время великий Бюффон, объединяя в совокупности все физические, химические, геологические, космические и биологические явления. Большие принципы объясняют как единство мира, так и его устойчивость, его существование, иначе говоря, если последнее слово понимать не в философском смысле, а более конкретно.

Но если наука заранее предполагает, что тела в реальности существуют в атомной, молекулярной и всех остальных известных формах, то почему именно так они существуют? Вопрос не праздный, ибо в мире царит стремление к распаду всяких форм. Тенденция настолько явная, что не подвергается никакому оспариванию. Начиная с обычного житейского наблюдения, когда мы видим, что все портится, распадается, сглаживается, нивелируется, кончая теоретическими выводами из этих наблюдений в виде второго начала термодинамики — все свидетельствует о бренности материи. Даже атомы, про которые раньше думали как о первоначалах, вечных основах вещества, оказались конечны. Радиоактивность это доказала. Сроки жизни атомов разнообразны, некоторые очень велики, но не бесконечны и могут быть точно измерены.

Как же при таких условиях возможен материальный мир со всем его необычайным богатством форм? Почему хотя бы существует полный логический ряд атомов, ни один из них не исчез?

Исходя из принципа Гюйгенса, можно сказать, что полноту мира инициирует, производит вечная жизнь, дополняющая материальный и энергетический мир своим творчеством форм. Жизнь стоит поперек распада, порождая бесконечное разнообразие. Она придает материи и энергии то, чего в ней не содержится, — диссимметрию и необратимость. Живые организмы их постоянно продуцируют, а на выходе действуют физические законы. Без этого обогащающего начала во вселенной царил бы только один распад.

Так Вернадский, начав в «Новой физике» с первой догадки, что без жизни Космос не мог бы существовать, доказал теперь ее необходимость. Без жизни в виде биосферы материя потеряла бы свои формы. Он построил систему естествознания, которая закономерно состоит из дополняющих друг друга принципов, определяющих материю или вещество инертное, энергию, живое вещество. Эти одноранговые явления реальности в своем взаимодействии поддерживают цельность и устойчивость материального мира. Картина дополняется четвертым явлением — разумом, который действует с помощью человечества как носителя.

Прежняя наука видела в Космосе лишь энергию и материю. Новый синтез связал материю и энергию живым узлом. Причем в полном согласии с современным стилем науки Вернадский не утверждает, что он узнал устройство мира. Он построил модель мира и утверждает, по крайней мере, что модель эта непротиворечива. В прежней, привычной модели жизнь — случайна, противоречит законам физики и химии. Теперь закономерности жизни дополняют эти законы.

Жизнь с точки зрения Больших Принципов не есть то, что возникает из безжизненной материи везде, где есть для этого условия. Диссимметрия и необратимость времени это запрещают. Граница — непереходима, переход может быть только от жизни — оформленной ступени существования вещества и энергии к двум другим ступеням — безжизненной косной материи и энергии. И одно — без другого и третьего — не существует.

Не доказывают Большие Принципы и первичности жизни, вообще не понуждают к пониманию (в логике Аристотеля). Они констатируют единство и целостность мира. Заставляют правильно наблюдать, без противоречий, вносимых логическими категориями, идущими из тьмы донаучных веков и выраженными на естественном языке. И все.

С третьего этажа Больших Принципов открывался новый вид на всю логику знания. В соответствии с ними Вернадский упорядочивает весь второй этаж, формулирует 20 эмпирических обобщений.

Поскольку они помещены в чрезвычайно редкой и малодоступной книге, перечислим их в более вольной и упрощенной форме, чем они приведены в статье.

Итак, вот они:

1. В ходе геологического времени химический состав нашей планеты изменяется. Радиоактивный распад создает все внутреннее тепло Земли.

2. Принцип Геттона. Геологические явления вечны. В космосе эти события — главные.

3. Принцип актуализма, тоже идущий от Геттона и четко сформулированный Лайелем. Постоянство и однообразие геологических явлений, вызываемых одной и той же формой энергии, действующей на Земле.

4. Самая мощная часть жизни на планете — бактериальная, открытая Левенгуком.

5. Принцип Реди, звучащий на латыни так: omne vivum е vivo.

6. Отсутствие лишенных жизни эпох в геологическом прошлом.

7. Генетическая связь сегодняшнего живого вещества с прошлым живым веществом и в связи с этим однообразие физико-химических условий на поверхности планеты.

8. Геохимическое воздействие живого вещества на окружающий мир постоянно и неизменно.

9. Так же неизменно количество атомов, вращаемых в биосфере, оно соответствует массе живого вещества.

10. Атмосфера планеты биогенная, поскольку борьба за газ в живом мире важнее, чем борьба за пищу.

11. Энергия живого вещества есть лучистая энергия Солнца или энергия радиоактивного распада.

12. Резкое различие между симметрией живых и косных тел биосферы.

13. Человечество переживает не историческое, но геологическое время, то есть естественность его истории.

14. Принцип цефализации Д. Даны: ясное и неоспоримое направление эволюционного процесса в направлении развития мозга.

15. Непрерывная эволюция живого вещества. Биосфера никогда не возвращается в прежнее состояние.

16. Резкое различие живого и косного, их связь через питание и дыхание. Организмы меняют изотопический состав атомов биосферы.

17. Существование анабиоза, латентного состояния организмов, которое может продолжаться неопределенно долго.

18. Правило Ромьё: равновесие Земли как тела вращения, равновесие поднятий на суше и впадин морского дна по отношению к уровню геоида.

19. Эволюционный процесс приводит к превращению биосферы в ноосферу.

20. Земля есть планета. Самое старое из всех эмпирических обобщений, правильно сформулированное впервые Аристархом Самосским. На современном языке: Земля не есть случайное создание и игра сил, а небесное тело определенного вида, закономерно построенное и входящее в определенную систему тел. Принцип космизма, то есть осознания себя в космическом пространстве.

Теперь эта древняя, высказываемая еще халдеями мысль соединилась с понятием Вернадского о вечности жизни. В Солнечной системе, говорит Вернадский, надо отличать внутренние планеты Меркурий, Венеру, Землю с Луной, Марс от гигантских планет Солнечной системы, они уже другие тела. Планеты, то есть сферические и твердые небесные тела, есть аналоги Земли. Все, что мы узнаем о ней, мы имеем право распространить на такую логическую категорию небесных тел в космосе, например, утверждать, что их атмосферы созданы биосферами. Иначе говоря, Земля не уникальное явление в Космосе, а типичное. «Твердое состояние, с другой стороны, является единственным состоянием пространства, в котором в живом веществе может проявляться мысль, которая является, очевидно, мощным явлением в планетном масштабе»16.

К планетным телам, и прежде всего к биосфере, относится окончательный вывод Вернадского о биологическом времени, которое равно по длительности геологическому и является фоном для всех событий Космоса. Живое вещество единственное во всем круге нашего опыта обладает более глубоким свойством, чем пространство, — пространством-временем. Вот что он пишет о его свойствах: «Но время в нем не проявляется изменением. Оно проявляется в нем ходом поколений, подобного которому мы нигде не видим на Земле, кроме живых организмов. Оно же проявляется в нашем сознании, в чувстве времени, в длении, в старении и в смерти»17.

Три Больших Принципа и 20 обобщений — не теория. Это описательная модель. Теорию на ее основе создать можно, и не одну. Мир описан целиком, как он есть, с одной точки зрения: каким будет представляться он нам, если все его свойства будут определяться не элементами, из которых все состоит, а тем целым, куда все входит, непротиворечивой организованностью Космоса. В отличие от аналитического большинства, всегда пытающегося свести свойства вещей к составляющим их деталям, причем все более мелким, Вернадский, не упуская деталей, строил целостность.

Только теперь он мог осознать всю непривычность пути не анализирующей, а синтезирующей науки, той общей мысли, о которой писал Наталии Егоровне летом 1917 года из Шишаков.

Завершал статью, которая превратилась в книгу, в начале 1943 года. Только 1 февраля 1943 года Вернадский пишет Личкову об этой небольшой книжке как о состоявшейся: «Я сейчас закончил небольшую книжку, о которой я писал Вам. В конце концов вышло: “Проблемы биогеохимии. III. Геологическое значение симметрии. На фоне роста науки XX столетия”. (Около 5 листов). Пять глав: 1. Вводные замечания. 2. О логике естествознания (самая большая глава). 3. Геологические явления Земли как планеты. 4. Симметрия. 5. Симметрия геологических планетных тел и явлений.

Уже писал Комарову о ее печатании.

Большую книгу (в 3 частях) оставил, пока не отошлю в печать эту книжку. <…>

Может быть, я ошибаюсь, но я придаю значение моей книжке о симметрии»18.

Мало о каких своих работах он говорил так: придаю значение, может быть, о двух-трех. В сущности, наивысшая возможная самооценка.

* * *

В конце этого письма маленькая приписка как небольшая тучка на горизонте: «Сегодня заболела Наталия Егоровна — по-видимому, желудок, но в нашем возрасте всегда серьезно».

Трагедия разворачивалась стремительно. Возраст действительно сказался. У больной развился отек легких, и в ночь со 2 на 3 февраля Наталия Егоровна тихо, без жалоб и стонов, скончалась.

Анна Дмитриевна сообщала Личкову: «Владимир Иванович не сразу понял серьезность положения, но к вечеру уже и для него ясно стало, что дело идет о ее жизни. Но не думал, что так быстро. Да и врачи не ожидали. Его уложили в соседней комнате, а в 12 часов пришлось разбудить. Дыхание стало реже и тише… и… прекратилось…

Весь день она была в сознании, еще в 7 часов отсылала сестру ужинать, часов в 10 пила шиповник, все время заботилась, чтобы Владимира Ивановича хорошо уложили. Ни одного слова о смерти, ни одной жалобы на страдания. Говорила только, что “тяжко дышать”. <…>

На Владимира Ивановича очень больно было смотреть. Он был потрясен ужасно.

Даже о работе он отозвался, что он “не машинка” и “без моральной опоры он жить не может”. Он ее видит теперь в своей внучке Танечке и думает ехать к ней за океан»19.

Похоронив Наталию Егоровну, несколько дней не работал. По словам Анны Дмитриевны, в эти дни очень похудел, потому что ел очень мало. Тяжело было оставаться в одиночестве вечером, ночью. К дочери писал: «Диктую Ане. Хорошо и много работаю. Странная вещь — иногда забываю, что моей Наташи нет. Хочу ей что-то сказать. Недавно был шум в комнатах, и я спросил: “Наташа, это ты?” И вдруг вспомнил, что ее нет. Это было ночью»20.

Но примерно дней через пять он все же преодолел себя и скоро позвал Анну Дмитриевну, чтобы возобновить работу. Он дал книге окончательное название «О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки XX столетия». Закончив ее, на титульном листе написал посвящение:

«Этот синтез моей научной работы, больше чем шестидесятилетней, посвящаю памяти моего бесценного друга, моей помощницы в работе в течение больше чем пятидесяти шести лет, человеку большой духовной силы и свободной мысли, деятельной любви к людям, памяти жены моей Наталии Егоровны Вернадской (21.XII. 1860 — 3.II. 1943 г.), урожденной Старицкой, которая скончалась почти внезапно, неожиданно для всех, когда эта книжка была уже закончена. Помощь ее в этой моей работе была неоценима.

Боровое-курорт. В. И. Вернадский.

8.11.1943 г.».

Так важнейшая из работ стала одновременно и духовным памятником верной Наталии Егоровне.

* * *

Книга готова. Но в печати не появилась. Даже с пресловутым предуведомлением Редакционно-издательского совета Академии наук. Письмо Комарову не помогло.

Вернадский предпринимает попытку напечатать ее в экстраординарном порядке, как бы в качестве поощрения.

Третьего декабря пишет Ферсману: «Слышал, что Вы стоите во главе какого-то юбилейного центра в связи с моим восьмидесятилетием. Вы знаете, что заседания в связи с юбилеем не только чрезвычайно тяжелы для меня, но и всегда могут приводить или к катастрофам <…>, или в огромном числе случаев полны фальши. <…>

Возвращаюсь к моему юбилею. У меня явилась мысль: если я докончу свою книгу “О химической структуре биосферы и ее окружения”, может быть, Академия издаст английский перевод, т. е. конечно оплатит и перевод ее, конечно, если ее содержание будет одобрено Академией»21. Однако через несколько дней ему пришла новая мысль и он вдогонку просит Ферсмана о переводе и издании уже не этой, далеко не законченной, а другой, завершенной книжки: «Я заканчиваю свою статью о геологическом значении симметрии. Хочу издать как третий выпуск “Проблем биогеохимии”. Рукопись третьего выпуска уже была представлена, но потеряна бывшим секретарем издательства, который перешел на другую работу и потом отказывался, что я ему ее дал. Сейчас я не жалею об этом, так как я взял вопрос гораздо глубже. Тогда она называлась “О физическом пространстве”.

Раз разговор зашел о юбилее, то я был бы очень благодарен Академии, если бы она эту мою книжку издала по-английски. Мне кажется, я подошел бы к вопросу так глубоко, как никогда не думал»22. 25 марта заносит в дневник: «Все еще вношу поправки в законченную книжку “Проблемы биогеохимии. — III. О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки XX столетия”. Рукопись увез Виноградов, и она внесена в РИСО (с просьбой и об английском издании). Все дополнения и изменения Аня посылает в Казань»23.

Однако что происходило далее? Почему книга не вышла тогда же? Конечно, можно было бы принять во внимание военное время, разбросанность академических учреждений и материальные трудности, например, в обеспечении издательства бумагой. Но не настолько уж были велики эти проблемы, чтобы почти за два оставшихся года жизни Вернадского книга даже не была набрана и по-русски, никаких гранок ее ученый не видел и вообще не переписывался с издательством по этому поводу. Не говоря уже об английском переводе.

В сохранившихся протоколах заседаний РИСО остались некоторые следы:

«Протокол № 4 от 3 сент[ября]. 1943 г. <…>

Председательствует А. М. Деборин. <…>

2. Об издании работы академика В. И. Вернадского. “Проблемы биогеохимии, вып. III. О состояниях пространства в геологических явлениях. На фоне роста науки XX столетия”. Объем 6 авторских листов.

Включить работу в план изданий АН на IV квартал с. г. и предложить издательству АН обеспечить срочный выпуск указанной работы.

Утвердить рукопись к печати»24.

Однако положительное и даже подчеркнуто категорическое (не употребленное в отношении никаких других утвержденных тогда же к печати работ) решение еще ничего не означало. Главное, что мы видим в списке заместителя председателя РИСО имя его врага А. М. Деборина, который фактически был руководителем совета в военные годы. И этим все сказано. Состоялось еще несколько аналогичных решений с его участием, но ни английского перевода, ни русского текста книги Вернадский при жизни не увидел.

Прощальное свидетельство и оценка книги прозвучали у него в дневнике 29 января 1944 года: «Вчера Аня читала последним чтением “Проблемы биогеохимии. III. О состояниях пространства в геологических явлениях Земли. На фоне роста науки в XX столетии”. Посвятил Наташе.

Я думаю, это самое большое, что я сделал?»25 Пожалуй, знак вопроса можно снять.

* * *

Юбилейные торжества все же состоялись. Все Боровое пришло его поздравить. Зелинские раздобыли роскошные цветы. В большой академии, где он давно уже состоял старейшим по избранию членом, прошло заседание президиума с докладом, коллеги учредили премию его имени за достижения в области минералогии, геохимии, биогеохимии и кристаллографии в размере десяти тысяч рублей, которая с тех пор присуждается раз в три года. Его лабораторию нарекли его именем, правда, изменив немного наименование, она стала называться Лаборатория геохимических проблем имени Вернадского. Когда летом у него побывал Виноградов, они составили обоснование превращения ее в большой и хорошо оснащенный институт. Он написал и техническое задание на строительство для него нового здания, того самого, что стоит ныне в начале проспекта его имени.

Большую юбилейную сессию провела в Уфе Украинская академия наук. Звучали и научные доклады, и воспоминания об основателе академии.

Со всех концов страны к нему пришло множество приветствий. Среди них есть очень выразительные.

Грузинский академик А. А. Твалчрелидзе, в начале XX века учившийся у него в университете и посещавший минералогический кружок, теперь писал: «В детские годы я очень любил страстной четверг, когда с волнением нес домой зажженную свечу в теплый весенний вечер, охраняя рукой от дуновения ветра. Так и мы, Ваши уже старые ученики, бережно несем через жизнь зажженный в нас Вами огонь и стараемся согреть им других. Благодарю судьбу за то, что она скрестила мой жизненный путь с Вами»26.

Неожиданно в газетах напечатан указ правительства о награждении Вернадского орденом и Сталинской премией 1-й степени — 200 тысяч рублей.

Интересно, не был ли он единственным действительным статским советником старой империи, получившим такую награду? По заведенному во время войны ритуалу от половины суммы нужно отказаться в пользу фронта. В благодарственной телеграмме он написал так: «Дорогой Иосиф Виссарионович, прошу из полученной мной премии Вашего имени направить 100 ООО рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — нового состояния области жизни, биосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой. Академик Вернадский»27.

Да, что и говорить, странная телеграмма. Что должен был подумать вождь? Ноосфера, биосфера… И потом — что это еще за стихийность, когда партия во главе с ним не стихийно, а сознательно управляет пролетариатом. Чудаки эти старые ученые!

Ответная благодарственная телеграмма (за 100 тысяч на оборону) тем не менее пришла 14 апреля.

Зато премией Вернадский распорядился по-своему, в духе старого братства. Теперь-то мог развернуться и помочь всем нуждающимся.

Посылает шесть тысяч бедствовавшей в Саратове Елене Григорьевне Ольденбург с уведомлением, что оплачивает ей будущие воспоминания о Сергее Федоровиче, которые она передаст по окончании в академию.

Еще не дожидаясь получения премии, посылает Личкову, который уже опухал от голода в Средней Азии, тысячу рублей, причем 500 — телеграфом, 500 — почтой и тем буквально спасает его от смерти. Только в августе 1943 года увенчались долгие хлопоты о присвоении Личкову докторского звания, что должно было решить и финансовые, и престижные проблемы, в том числе перевод в столичные города.

Обитатели академического островка по почте и от добравшихся к ним блокадников с ужасом узнали о судьбе Ленинграда. Вернадский получил письмо от четырнадцатилетней девочки Аллы Левдиковой, которая жила вместе со своей матерью у Марии Сергеевны и Екатерины Гревс. Она сообщала, что все умерли и она в ужасе, что не может похоронить маму, что ее выгоняют из квартиры, что рукописей Ивана Михайловича так много и они такие тяжелые. Вернадский пишет всем, кто остался в Ленинграде, посылает деньги девочке (правда, та ответила, что на них ничего нельзя купить), просит академика-вос-токоведа И. Ю. Крачковского позаботиться о рукописях Гревса. И все время поддерживает Аллу деньгами и письмами28.

Послал две тысячи рублей старому другу Сергею Платоновичу Попову. Тот пережил кошмар оккупации в Воронеже, потом пешком шел в Харьков, начал работать в университете. Несмотря на свои 70 лет, составлял «Минералогию Украины». Посылает взаймы пять тысяч рублей Софье Владимировне Короленко. Вернадский покупает у некоторых геологов для академии коллекции минералов, якобы от имени государства.

По свидетельству В. С. Неаполитанской, а ее сведения исходят от Анны Дмитриевны, почти вся эта вторая половина премии была роздана. То был настоящий труд милосердия.

* * *

«Книга жизни» с помощью Анны Дмитриевны понемногу продвигалась. После того как от нее отпочковалась и отправилась в самостоятельную жизнь — пока архивно-тайную — «Научная мысль», вторая часть задачи, которую ставил он перед собой — изложение геологического миропонимания, — стала более ясной и четко очерченной. Стояла «простая задача» — изобразить в одной книге наш «мировой остров».

Описать мир целиком и сразу — такое под силу только одиночке. Он решает за все свое поколение, за свою эпоху. Такова грандиозная «Естественная история» Бюффона. Таков огромный «Космос» Гумбольдта, человека и ученого, родственного Вернадскому по душевному складу, кумира его молодости. Книга и начата в том же возрасте, и сходные чувства вызвали ее к жизни.

Гумбольдт написал однажды, что у него появилась безумная идея охватить и отобразить весь материальный мир, все, что мы знаем сейчас о космическом пространстве и земной жизни, от туманностей до географии мхов, растущих на гранитных скалах, — и все это в одной книге, которая бы и пробуждала интерес к предмету живым доступным языком и отчасти служила отдохновением для души. Каждая большая и важная идея, где-либо промелькнувшая, должна быть зафиксирована. Книга должна воссоздать целую эпоху истории духовного развития человечества и его познания природы. Он начал книгу в 75 лет и работал над ней до последних дней, до смерти. Пятый том не окончен и даже оборван на половине фразы. Эта незавершенность имеет какой-то провиденциальный смысл, как уроненная эстафетная палочка. Кто-то должен ее поднять.

Вплотную Вернадский взялся за свой труд в 1940 году. Сначала он назывался пятым выпуском «Проблем». В Боровом особенно сильно его продвинул. Книга теснейшим образом связана с трактатом «О состояниях пространства», который служит как бы прелюдией к ней, методологической моделью, которая разворачивается, раскрывается. Он вложил в нее все свое представление о Космосе и Земле как планете.

В процессе своей деятельности в конце 1941 года он отвлекся для работы над докладом, который стал центральной частью «Химического строения». Дневник от 25 ноября: «Вчера работал с Аней. В связи с тем, что появилось решение среди академической группы организовать научные доклады, — об этом на днях со мной переговорил Л. С. Берг и даже предложил тему: о геологических оболочках и геосферах, и я согласился. Я давно хотел это сделать и по своей инициативе — но я не решаюсь сам выступать с лекцией. Прочтет Аня, а я выступлю с разъяснениями и в беседе, лекцию сопровождающей. <…>

Мне хочется связать эту организованность планеты с планетной астрономией, с одной стороны, а с другой — с земной структурой.

26 ноября, утро. Среда.

Вчера утром с Аней занимался отработкой научного доклада в Боровом “О геологических оболочках и геосферах Земли”. Надо будет [его] написать»29.

Восемнадцатого января 1942 года в читальном зале библиотеки собрались все эвакуированные ученые и члены их семей. Не хватило мест, некоторые стояли в проходах. Их объединяло ощущение события: сам Вернадский будет делать доклад. Сначала прослушали вступительное слово автора, в котором он предсказал сенсацию таким заявлением: «В нашей стране ярко чувствуется в этой области резкое расхождение между теми представлениями, которыми мы руководимся в нашей научной работе, и теми, которые преподаются в нашей школе, даже высшей, и которые проникают в популярную литературу, доступную нашей народной интеллигенции»30. И действительно, присутствовавшие на докладе дети среднего школьного возраста, сын академика Зелинского Андрюша и приемная дочь М. Ф. Андреевой Мариночка, испытали самое настоящее изумление, когда прослушали текст в исполнении Анны Дмитриевны. Они уловили суть: академик Вернадский утверждает, что жизнь не произошла на Земле, она вечна. «А как же нам говорят?..» — раздался детский голос среди развернувшихся оживленных прений. Владимир Иванович ответил на их недоумение и разъяснил, что вечность жизни не противоречит фактам, а ими подтверждается. Противоречит умственным привычкам.

У Андрея Николаевича Зелинского, которому тогда было десять лет, впечатление от доклада сохранилось на всю жизнь. Еще бы: они присутствовали при первом обнародовании новой геоцентрической системы. Ведь им, как и всем школьникам мира со времен Галилея, преподавали гелиоцентрическую систему, а птолемеевскую — подвергали критике.

Разумеется, такого термина у Вернадского нет, но ощущение, подобное тому, которое испытали школьники, о каком-то перевороте мирового масштаба, не может не возникнуть у каждого, кто прочтет эту статью Вернадского, а еще лучше книгу «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения», куда она входит в качестве кульминационной главы. В книге наш мировой остров описывается по-новому: именно как мироздание, в котором наша планета, точнее сказать, ее биосфера является центральным телом. Нет, со строением Солнечной системы ничего не произошло, и законы Кеплера и Ньютона все также действуют и описывают положение и движение Земли. Но в этих законах, так же как в теории относительности, Земля представлена точкой, не обладающей никакими свойствами, кроме одного — вращаться под воздействием законов тяготения вокруг светила.

Совсем иначе она предстает в книге Вернадского: как реальное, естественное тело, в своей целостности обладающая целым рядом свойств. Их описанию и посвящена книга. Земля в ней предстает как система вложенных друг в друга оболочек наподобие китайских шаров или круглых матрешек, только неразъемных. Биосфера — главная оболочка. Ее влияние распространяется вглубь до центра Земли, она определяет собой все химическое строение нашей части Космоса от центра Земли до Галактики.

От области жизни уходит вглубь стратисфера — каменная оболочка, потом, через границу метаморфизма — мощная гранитная оболочка, область былых биосфер. Далее — малоизученные три каменные и металлические как будто оболочки. Ясно только, что там нет расплавленного тела, на поверхности которого якобы плавает земная кора. Наша Земля — холодное тело в Космосе, говорит Вернадский. Он старается и не пользоваться этим термином — кора, вызывающим ложные ассоциации.

Вверх от биосферы идут атмосферные оболочки, каждая из которых четко отличается от соседних: тропосфера, стратосфера, ионосфера. Выше простирается электромагнитное поле Земли, которое частично перекрывается таким же солнечным. По сути дела — все это защитные оболочки по отношению к жизни.

Вот таким сложным устройством по сравнению с механической системой предстает наша планета и ее окрестности. Она создает свое собственное пространство, и сама входит в разные пространства — Солнечной системы, Галактики. Вот почему ни в понятиях о времени Ньютона, ни в представлениях Эйнштейна описать ее невозможно. Центральная оболочка Земли — биосфера — обладает реальным временем-пространством, главные свойства которого есть необратимость и диссимметрия.

Биологическое время равно по длительности геологическому прошлому. Сколько лет длится геологическая история — наш уровень знаний сказать пока не позволяет. Ясно только для него, что «наша планета в своей геологической структуре выявляется в эоны лет, тысячи миллиардов (может быть, больше) <…>»31. Таким образом, он не только не отказывается от представления об иллюзии простого понятия о возрасте Земли, но резко и определенно подтверждает свой вывод, доложенный Московской сессии Геологического конгресса.

Конечно, подавляющая, вторая часть книги посвящена самой биосфере и живому веществу. Вернадский развивает здесь все свои главные идеи, зародившиеся у него начиная с 1916 года. Третья часть должна была описывать ноосферу как геологическую оболочку.

Но, как и Гумбольдт, Вернадский не закончил книгу. Он не успел изложить представление о разуме как природном, неслучайном явлении. (Надо сказать, и Гумбольдту приходила эта мысль, и он сформулировал свой аналог ноосферы, дав забытый ныне термин интеллектосфера.) Целостное понятие о четвертой силе мира, рядом с материей, энергией, живым веществом, — разуме, открывающем бесконечную область духа, — осталось рассредоточенным по всем прошлым работам.

Но и в незавершенном виде она впечатляет грандиозностью. Как ни к одной своей работе, Вернадский мог бы отнести к ней свое любимое слово: охват. В последнем могучем усилии ума он охватил мысленно всю планету как целое с неслучайно наполняющим ее живым веществом. Он ввел жизнь в строение Вселенной, как необходимый и закономерно существующий в ней движитель. Как причину Космоса.

Как только Вернадский отослал «О состояниях…» в издательство, у него освободились руки, и все отпущенное ему рабочее время он посвятил большой книге.

 

Глава двадцать седьмая

«ГОТОВЛЮСЬ К УХОДУ ИЗ ЖИЗНИ»

Внутреннее зрение. — Опять надо собирать камни. — Прощальный мотив. — Без иллюзий. — «Особое я»

Между тем наступала короткая прекрасная весна, когда в соответствии с ритмом природы он чувствовал себя лучше (а заболевал всегда осенью). В дневнике уходят на второй план заботы о здоровье — видимо, недомогания не докучали. Он обращается к коллегам по академии, направляет записки президенту. Особенно его возмущает совершенно недопустимое поведение цензуры, потому что продолжает получать иностранные журналы с вырезанными или замаранными статьями. Кто-то по-прежнему отслеживает, что ему можно читать, а что нет. Если мы хотим восстановить разрушенное, мы должны развивать науку в полном объеме, что невозможно без свободы мысли, пишет он.

Из всех институтов Академии наук только два, утверждает Вернадский, устроены правильно: физический институт Капицы и бывший Павлова. В остальных талантливые люди прилагают массу усилий, чтобы решать далеко не научные проблемы. Надо строить специальный завод по обеспечению экспериментальной работы. Настойчиво требует возобновить работу Урановой комиссии. Возможно, Вернадский не знал, что с середины 1942 года, когда стало известно о режиме секретности в американских физических институтах, у нас стремительно готовились создать собственную атомную бомбу. «Я считаю необходимым немедленно восстановить деятельность Урановой комиссии, — писал он О. Ю. Шмидту, — имею в виду как возможность использования урана для военных нужд, так и необходимость быстрой реконструкции последствий разрушений от гитлеровских варваров, произведенных в нашей стране. Для этого необходимо ввести в жизнь источники новой мошной энергии. Логически ясно для меня, что таковой на первом месте должна быть энергия актин-урана (уран-235. — Г. А.). Из того, что доходит до меня из иностранной литературы, я вижу косвенные указания на то, что мысль в этом направлении идет как у наших союзников, так и у наших врагов, и очевидно, в этом направлении идут искания»1.

Удивительно, но и теперь Вернадский не утерял возможности устанавливать новые, порой дружеские отношения. В Боровом он подружился с академиком-физиком Леонидом Исааковичем Мандельштамом, вел с ним длительные беседы о самых острых научных проблемах. Сблизился с директором Дома ученых Марией Федоровной Андреевой, человеком необыкновенной судьбы, биография которой может составить сюжет множества книг и фильмов. Он знал ее издалека, но в Боровом они часто встречались и разговаривали и оказалось, что на многое они смотрят одинаково, несмотря на то, что она была пламенной большевичкой. Марии Федоровне в ту пору было 73 года, но в ней еще оставалось много от ее прежней артистичной внешности, женской прелести в соединении с большим умом, что заставляло многих больших людей века влюбляться в нее. У них обнаружилось множество общих знакомых в прошлой жизни. 5 февраля 1943 года записывает: «В ней я нашел сейчас верного друга. Не ожидал, что это возможно в моем возрасте»2.

Однако это был не последний сюрприз. 1 июля 1943 года Владимир Иванович сделал предложение Анне Дмитриевне. Невероятный этот сюжет все же требует минимума разъяснений. Анна Шаховская была глубоко верующей христианкой. Она принадлежала к той ветви гонимой Русской церкви, которую называют катакомбной, самой глухой и потаенной. По всей видимости, это был очень узкий и тесный круг христиан, за которыми охотились не только чекисты, но и ставшая официальной с 1943 года сергианская Церковь. И в соответствии со своими убеждениями она ему отказала. Она давно и твердо дала обет безбрачия и не собиралась его нарушать. А выходить замуж фиктивно, из престижа, но без осуществления брака для христианина тоже большой грех. Все это она объяснила Владимиру Ивановичу, который рассчитывал, оказывается, не только на духовное единение.

В двух записях он поведал об этом событии. 2 июля 1943 года: «Вчера к вечеру — Аня. Поговорили. Для меня это поворот и свободное — вне обычных рамок — проявление глубокого чувства. Думаю, что все решится, как я хочу — но не знаю, насколько у меня есть мужская сила. Сам не знаю. Одно духовное — недостаточно. Но <мне> больше 80 лет! Неясно. Но 1-го < июля> было со стороны Ани — решительно отрицательно»3. На другой день последовал окончательный разговор, все разъяснивший. Решилось не так, как он хотел.

Дневник 3 июля: «Вчера грустный для меня разговор с Аней. Она в христианстве взяла за основу “монашеский обет” — со всеми последствиями сохранения девственности. <…> Те грубые половые представления — как непорочное зачатие Христа — являются основными данностями христианства. <…>

Несомненным мне представляется, что в этой форме этики и религии, которая может охватывать сознательно строящих свое жизненное поведение, половой процесс не может быть отрицаем, так как — при эволюции живого — принцип Дана — т. е. направленности эволюционного процесса и сам процесс не может существовать для человека без полового процесса. Поэтому я в основу этики кладу только его как нормальное положительное благо, с которым нельзя бороться, а надо дать ему возможность проявления, как исполнения своего обязательства перед потомством, перед будущим. <…> Исторически опыт поколений в монашестве — как группы населения, где “разврат” дает больший процент, чем в среднем быту. <…>

Мне представляется обет безбрачия (борьбы с нормальным половым влечением) идущим против естественного процесса — разложением, а не подвигом. Исторически среди монахов были величайшие люди, но единицы не могут приниматься в расчет для этики “естественной”, единой»4.

Оба остались верны своим убеждениям. Он с молодых лет считал, что человек должен быть развит гармонично. Все зависит от высоты развития личности. Уже в рассуждениях о самиз-датовской толстовской «Крейцеровой сонате» писал, что не смотрит на тело как зверя с дурными инстинктами. И как историк он знал, что христианство создало моногамный брак, в котором молодые люди должны сживаться, используя лучшие стороны духа, души и тела. Наука показывает, что извращение добрачных отношений и брака в ханжеской морали, в запретах дало огромное количество болезней — физических и психических. Он опередил в этих взглядах свое время, как и в науке, ровно на 100 лет.

Анна Дмитриевна тоже действовала в соответствии со своими убеждениями, что он всегда уважал. Но полагал, что она погубила свою жизнь.

К этой теме до конца дней жизни Вернадского они не возвращались.

Уже с начала лета Вернадский стал забрасывать академическое начальство требованиями возвращения в Москву, а пока жизнь проходила в том же порядке труда и отдыха.

Второго августа Анна Дмитриевна пишет Личкову: «Ведь Вам, верно, хочется знать, как он справляется со своим горем, со своим одиночеством? А также и с возрастом, который все же уносит силы, ослабляет память, уменьшает энергию в работе. Вот и хочется Вам написать обо всем этом.

По отношению к нам, его окружающим, Владимир Иванович очень трогателен и внимателен. Он так благодарит за каждую мелочь, с такой тревогой относится к нашим болезням и недомоганиям, входит во все, что прямо поражаешься его душевной мягкости, которая раньше, казалось, была глубоко спрятана и изливалась, может быть, только на Наталию Егоровну. И несмотря на то, что ему, конечно, очень без нее тоскливо, бывают минуты, когда он с сияющими глазами говорит о чем-нибудь.

От жизни он не отходит и чувствует себя еще вполне живым. Но в работе иногда память изменяет, и в собственном тексте он иногда запутывается, чему очень способствует то, что он ведь слушает, а сам не читает, и потому вставки, ход мысли, изложения он воспринимает в несколько ослабленном виде»5.

Дочери Вернадский писал, что теряет зрение и слух и молодой остается только голова. На что Нина Владимировна, как врач, утешала отца. Его близорукость не патология, а особое свойство «внутреннего зрения». Потери компенсируются особой способностью видеть потаенную суть вещей. Недаром иногда люди с плохим зрением так умеют уходить в себя, живут сокровенным размышлением.

* * *

В июле, перед отъездом он совершил еще один неординарный поступок: послал Сталину и в газету «Правда» статью «Несколько слов о ноосфере».

Возможно, импульс, вызвавший статью, — события вокруг его восьмидесятилетия. Написав в благодарственной телеграмме вождю о ноосфере, он решил кратко выразить ее суть для широкой публики, во-первых, а во-вторых, как бы поддержать по-своему соотечественников в тяжких испытаниях войны. Победа над фашизмом, которая неизбежна, должна привести, как он считал, к большей свободе, к большей жизненной сознательности. Человеческая история развития разума совпадает с геологической, не противоречит ей. И она требует, чтобы в оболочку разума входила свобода мысли — прежде всего научная и демократия, весьма несовершенное, но лучшее из всех возможных устройств государства.

Вот что он писал в сопровождении статьи: «Боровое, 27 июля 1943 года. Дорогой Иосиф Виссарионович! Посылаю Вам текст моей статьи, которую я послал в редакцию “Правды” одновременно с этим и которую было бы полезно поместить в газете ввиду того, что я указываю на природный стихийный процесс, который обеспечивает нашу коренную победу в этой мировой войне.

В телеграмме, которую я послал Вам, передав в пользу Красной Армии половину премии Вашего имени, мною полученной, я указываю на значение ноосферы. С глубоким уважением и преданностью

В. Вернадский.

Посылаю Вам статью, так как не знаю, будет ли она опубликована»6.

Конечно, ответа он не получил и в «Правде» статью не увидел.

В обратный путь тронулись 24 августа 1943 года. Ему, когда-то пешком исходившему всю страну, очень интересно увидеть ее теперь хотя бы из поезда. Он не отходит от окна.

Проехали великие степи, потом через Урал, который так хорошо знал. Отмечает новое: всюду двухколейную железнодорожную магистраль и обилие заводов. Но вот поезд пересек Волгу у Сызрани, и приблизилось особенно волнующее место: Вернадовка. Станция не изменилась за последние 30 лет. На месте сгоревшего в революцию (одновременно с его домом и библиотекой) вокзального здания построили такое же, все того же неопределенного рыжего цвета.

Однако как внешне изменилась та страна, по которой теперь проезжал! Как бесконечно далекими кажутся ему те времена, когда ездил сюда на земские собрания, когда Адя устраивал здесь столовые, спасая людей от голода. Может быть, впервые за тысячелетие время ускорилось и перемены в ноосфере идут великими темпами?

Уже в Казахстане новшества бросались в глаза. Вся Азия — уже не кочевая, а оседлая, охваченная русской культурой страна. В каждой республике возникли свои академии наук, о чем они с Ольденбургом когда-то и не мечтали. Введено всеобщее начальное обучение. Возникло множество институтов, музеев, консерваторий, театров, стадионов. Даже эвакуация сюда ленинградской и московской интеллигенции сыграла большую положительную роль.

По приезде в Москву суммировал свои дорожные впечатления в письме Георгию. Писал об огромном сдвиге в просвещении на той огромной территории, которой тот как историк занимался — в Евразии. Доступно не только среднее, но и высшее образование. Правда, количество школ — еще не их качество. В дневнике за 19 марта 1944 года отчеканил: «Огромный шаг назад в нашей высшей школе по сравнению с блестящим подъемом [времен] моей молодости. Высшая школа в упадке, напоминающем время Николая I»7.

Зато плоды земской работы в начальной школе пошли впрок. Фундамент заложен безвестными и безымянными русскими интеллигентами: учителями, врачами, агрономами, учеными. Новые правители вынуждены развивать окраины. Культура ускоряется и углубляется благодаря подвижнической работе отдельных личностей.

Россия выполнила свою великую миссию. Она завершила Великие географические открытия. Идя встречь солнцу, как писал когда-то Георгий, принесла знания в Среднюю Азию, в Сибирь, на Дальний Восток. Научная сеть покрыла теперь земной шар целиком, приближая неведомое будущее.

Переезд помог ему охватить, представить эти великие процессы, в которых так бурно участвовал и он сам, и его друзья.

В другом письме сыну по приезде в Москву писал: «Я сейчас пересматриваю свою жизнь и подбираю материал для той книги, которую могу еще дать: “Пережитое и передуманное”. <…> Сколько я видел выдающихся людей!

И как ученому мне пришлось пережить переворот в жизни человечества, который может быть сравнен с тем, что было дано в эпоху Древней Греции, близко к началу нашей эры, и к эпохе Ньютона.

Думаю, что мы подошли даже к большему.

В то же самое время это связалось в жизни человечества и нашей планеты с ноосферой.

Это, вероятно, небывалый по мощности и глубине планетный процесс»8.

Путешествие заняло неделю. 30 августа прибыли в Москву. Без Наталии Егоровны он поднялся в пустой дом.

* * *

За два года квартира обветшала, требовался ремонт, и, пока его делали, Вернадский уехал в Узкое и начал разбираться с делами.

В Москву постепенно возвращались академические учреждения и библиотеки. В сентябре приехала лаборатория, которая все разрасталась и насчитывала уже 40 сотрудников. В Старомонетном переулке стало совсем тесно. Но строительство здания для задуманного института началось только после войны.

Не всех досчитался он среди сотрудников. Осенью 1941 года ушел в московское ополчение и не вернулся Леонид Кулик, хранитель метеоритной коллекции Академии наук. На фронте и Кирилл Флоренский. О войне он узнал в экспедиции далеко от Москвы. Вернувшись, лабораторию уже не застал. Некоторое время Флоренский работал в группе оборонного значения у Ферсмана, где нашел рецепт дешевых маскировочных красок. Но весной 1942 года был призван, несмотря на близорукость. С этого времени он находился на фронте в артиллерийской разведке.

Теперь Вернадский пытается отозвать его, пишет непременному секретарю Н. Г. Бруевичу, побуждая того ходатайствовать перед командованием: Флоренский-сержант теряется в массе, а Флоренский-ученый — драгоценная единица. Но ходатайства не помогли. Флоренский вернулся лишь весной 1946 года и продолжил геохимические исследования.

Потери науки огромны. Но, главное, нужно ее реорганизовывать и покончить с режимом секретности, с неинформированно-стью русских ученых в текущих научных данных. Вернадский составляет записку против зловредной «Международной книги», не столько снабжающей ученых иностранной литературой, сколько всячески затрудняющей обеспечение. Нужно покончить с государственной монополией на информацию, пишет он.

Сам он на особом положении, пользуется большей свободой, чем другие, еще благодаря и личным связям, которые улучшились по приезде из Борового. Сын прислал ему подарок, чрезвычайно обрадовавший отца: написанный им первый том многотомной истории России. Издание предпринято Йельским университетом. Первые шесть томов взял на себя Георгий Владимирович. (Им написаны они все — от древнейших времен до начала Московского царства.)

Дочь сообщала, что заведует женским отделением в большом госпитале под Бостоном, вполне довольна своей работой. Зять заведует кафедрой иранистики в Йельском университете.

И все же идея поездки в Америку теперь, после возвращения, не выглядит столь уж четкой, хотя до весны 1944 года он много об этом думал и писал. Через знакомых прощупывает безошибочные ходы в правительство, чтобы не обращаться наобум. Иногда охватывает отчаяние от всеобщей бестолковщины, от духовного и физического насилия. Дневник 28 мая 1944 года: «Вчера чувствовал унижение жить в такой стране, где возможно отрицание свободы мысли. <…> Ярко почувствовал, что помимо всего прочего хочу прожить и кончить жизнь в свободной стране. Я подумал в этой печальной обстановке — надо ехать в США в свободную страну и там в родной среде детей и внучки (и друзей) кончить жизнь»9.

Пока работал, как всегда. Зимой мало выходил из дому. Изредка ездил в лабораторию. Как раз в один из мартовских дней, когда Вернадский появился в Старомонетном, к нему была вызвана А. П. Виноградовым В. С. Неаполитанская. Ее принимали главным бухгалтером в БИОГЕЛ, а поскольку директор имел обыкновение лично беседовать с каждым новым сотрудником, Виноградов представил ее Вернадскому.

Валентина Сергеевна с большим волнением вспоминала эту встречу, внимательный и добрый взгляд голубых глаз Владимира Ивановича, проникавший, как ей показалось, прямо в душу. Встреча с ним изменила ее судьбу. При жизни Анны Дмитриевны Шаховской Валентина Сергеевна помогала ей в работе по Кабинету-музею и стала ее духовной преемницей.

В день рождения 12 марта вся лаборатория почти в полном составе — Виноградов и еще 35 человек — приехала в Дурновский. Поздравили Вернадского с днем рождения, преподнесли цветы и сфотографировались. Потом состоялось традиционное чаепитие.

Весной Вернадский переделал для скромного академического журнала «Успехи современной биологии» посланную Сталину статью «Несколько слов о ноосфере». Летом подписал ее в печать и послал рукопись сыну. 11 августа записал в дневнике: «Очень хорошее письмо Георгия. Он понял, мне кажется, вполне мою мысль — как он хорошо выразился: <…> “Твою статью о ноосфере прочел с громадным интересом. Твои мысли имеют громадное значение не только для естествоиспытателя, но и для историка: ты даешь синтез природного и исторического процесса”.

Написал ему, что хотел бы, чтобы она появилась на английском языке»10. Статья вышла в переводе Георгия Вернадского в 1945 году в американском научном журнале11.

С научной точки зрения это несколько слов. Если «О состояниях пространства» и «Химическое строение» — мощнейший финал всей жизненной симфонии, звучавшей на протяжении всего пути, то заключительная статья — несколько нот, прощальный мотив. Вернадский указывает на значение понятия ноосферы, на предшественников, на проявление эволюционного процесса, но содержания их не раскрывает. Статья прочитывается только в контексте предыдущих сочинений о ноосфере. Она — лишь ключик к кладам мысли, скрытым в малотиражных академических изданиях прежних лет, запечатанных «клеймом» РИСО.

* * *

Есть в появлении последней статьи некоторая прекрасная, но печальная и даже пугающая своей определенностью завершенность.

Еще в декабре 1942 года из Борового писал Ферсману: «Вообще я думаю, что заканчиваю свою научную деятельность не в смысле мысли, но в смысле творчества. Если еще проживу, то надо переходить на более легкую работу»12.

Да, как всегда, точно ощущает свое эмоциональное, умственное и физическое состояние, знает, что ничего нового он уже не создаст. Всю программу Горной Щели сумел выразить, сумел вспомнить. Душа высказалась.

Опасная, но неизбежная мысль. Трудно и почти невозможно понять ее и молодому, и зрелому человеку. И только тот, кто почувствовал грозные признаки старости, тот представит себе, что значит завершенность и отсутствие больших планов.

Такова плата за сознательное и великолепное знание себя. Оно избавляет от иллюзий. Его жизнь — в творческом порыве. И если он иссяк, то уход теперь — лишь вопрос времени, дело случая. Тело отпущено, оно не удерживается здесь напряжением творчества, ума и воли. Эти последние месяцы он продолжает много размышлять о религии. Мысли о личностях, из духовных творческих достижений которых складывается божественное начало в мире, нечто вечное, связываются у него с преодолением традиционного антропоморфного представления о божестве. Формы религии должны измениться, писал он Елене Григорьевне Ольденбург, это дело будущего.

В последнее лето в Боровом прочитал снова и последовательно Ветхий и Новый Завет целиком (Библию взяла с собой в Боровое Екатерина Ильинская). И теперь еще больше утверждался в мысли, что только наука должна разгадать загадку Бога. Во всяком случае, ее данные должны быть хорошо осмыслены при создании новых форм религии. В дневнике 22 августа 1944 года перед возвращением из Узкого записал: «Для меня ясно, что — если есть религиозное понимание реальности, то в научной работе мы с ним не сталкиваемся. Поэтому на меня произвело большое впечатление, что я, исходя из различия живых и косных тел Земли, встретился с пантеизмом и гилозоизмом, резко противоречащим господствующим религиям:

[что] явно не совпадает с научными выводами. Для меня такое понимание религии является грубым искажением истины»13.

По приезде из Узкого он работает в том же темпе, как и всегда, над книгой. Больше стало воспоминаний, поэтому Анна Дмитриевна много читает ему мемуаров. Он консультирует и руководит лабораторией, выступает на совещаниях. Ездит знакомиться с новыми опытами, но в глубине души, перед собой, знает, что прожил полностью все, что просмотрел на внутренней киноленте тогда, в феврале 1920-го.

* * *

«Пережитое и передуманное» так и не начата как книга. Зато он оставлял в большом порядке свои бумаги, «Хронологию», свою огромную переписку. Оставлял Анне Дмитриевне. И как предсказано, без всякой опаски приближался к неизбежному рубежу. Был полностью готов к неведомому пути.

За два года до смерти 27 декабря 1942 года записал: «В общем, я все время неуклонно работаю.

Готовлюсь к уходу из жизни… Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы. Если что может оставаться, то переходит в другое живое — какие-нибудь не единичные формы “переселения душ”, но в распадении на атомы (и даже изотопы?). Bepa Вивекананды неопровержима в современном состоянии науки. Атомно живой индивид — и я в том числе — особое Я.

Ясно для меня, что творческая научная мысль дошла до конца. <…>

Живу в мире перемен.

Начало ноосферы. Это доступно.

Какой переворот пережит»14.

Личность не перестает существовать, накладывая свою печать на вещество. Ощутим, но не внятен язык вечности, к которой она приобщается. Знал только, что его островок, остров в океане времени, не исчезнет.

Двенадцатого декабря, приняв ванну, долго беседовал в гостиной с посетительницей. То была очередная просительница, которой нужно помочь. Беседа длилась долго, и Вернадский прозяб. Пришлось лечь в постель, потому что поднялась температура. Последствия этой обычной простуды — постельный режим на две недели.

Анна Дмитриевна приходила, как всегда. Писала под диктовку письма, читала вслух. В связи с книгой о старых уральских заводах захотел послушать «Капитанскую дочку» и наслаждался прозрачной пушкинской прозой.

Приходили А. П. Виноградов и другие сотрудники БИОГЕЛа, сосед геолог А. Г Вологдин, внучка двоюродной сестры Зиночка. Посетивший его тогда В. П. Анциферов принес фотографии своего учителя Гревса. Вернадский разволновался, писал Анциферов в мемуарах, рассматривая снимки, и каждый пометил на обратной стороне, когда сделан.

Двадцать четвертого декабря ему разрешили встать, и он решил приступать к работе. Позавтракал и, захватив бумаги и письма, направился в кабинет. Но вдруг покачнулся, зацепился ногой за ковер и повалился на пол.

Анна Дмитриевна и домашние перенесли его на кровать. Вызвали врача, который определил, что произошло кровоизлияние в мозг. Не действовала вся правая половина тела. Способность речи пропала.

Итак, он умирал от той же причины, что и отец. Удар был смертельный. «Сознание было, — записывала Анна Дмитриевна, — но общение с окружающими не удавалось»15.

Мозг его сопротивлялся еще две недели. Сердце остановилось 6 января 1945 года в пять часов пополудни.