Благодатский подъезжал к кладбищу. Синий трамвай за номером семьдесят восемь по обыкновению ни с того ни с сего останавливался на рельсах, тянувшихся вдоль краснокирпичной кладбищенской стены. Останавливался, немного не доезжая до ворот кладбища, стоял — словно думал о чем-то. Потом скрипел, трогался с места и проезжал мимо ворот метров сто — до остановки.

Над Москвой сгущался раннеосенний вечер. Последние торговцы пластмассовыми цветами сворачивали свой нехитрый товар и отправлялись домой, тихо переговариваясь между собою: сказывалась многолетняя привычка беседовать негромко, сидя целыми днями возле кладбищенской стены. Нечастые на московских улицах, свисали ветвями из-за высокого красного кирпича деревья: большие и старые. Их листья чувствовали на себе все усиливающееся дыхание близкой осени — желтели, краснели и принимались сыпаться: на землю, на могилы, на неширокие плечи кладбищенских крестов.

Благодатский выходил из трамвая, направлялся ко входу. Был хмур и сосредоточен. Одетый в черное, с хвостом темных волос, в ботинках на каблуке и с острыми носами, входил он на кладбище и шел вперед центральной кладбищенской аллеей, исподлобья внимательно смотрел по сторонам. Навстречу ему попадались уже не торговцы цветами, а — остроносые старушки в платках и с рыхлилками. Маленькие, сухие, спешили они покинуть кладбище: совсем немного времени оставалось до того момента, когда сторож должен опустить тяжелую задвижку и защелкнуть ее кольцо дужкой амбарного замка.

Почти в самом конце делившей кладбище на две половины аллеи, неподалеку от второго входа, — сворачивал на узкую дорожку между могилами. Приближался к полуразрушенному склепу, называемому за что-то «Вампирским». Время лишило склеп половины треугольной крыши, красиво лежавшей на трех толстых колоннах: раскололась, кусок упал и был утащен куда-то кладбищенскими рабочими. За Вампирским склепом тянулась прямоугольная площадка-возвышение: невысоко огороженная и со ступеньками. Там — располагались могилы, две лавочки: вдоль ограждения, и стена склепа с тремя колоннами и уцелевшей половиной крыши. В углах, образованных ограждением и стеной обыкновенно высились кучи мусора: бутылки, банки и пакеты.

Благодатский подходил совсем близко и видел троих: пацана и двух готочек. «Ого», — удивлялся Благодатский: смотрел, как одна из готочек сидела на корточках и ела из пластмассовой банки пластмассовой вилкой салат, заправляя его майонезом, который лежал у нее на коленях. Знакомился и разглядывал. Пацан и готочка с салатом были обычны и непримечательны, внимания заслуживала вторая — без салата: имела крашеные в черный, как и у большинства готов, волосы, изрядно пострадавшие от краски: у корня сантиметров на десять они казались совсем сожженными, а цвет имели грязно-оранжевый. «Во бля», — думал Благодатский. — «Такие волосы теперь только если совсем налысо сбрить, чтобы нормальные выросли. Вот у неё, лысой, рожа-то будет! А вообще-то она — ничего, нос только дурацкий какой-то…» Усаживался на каменную завалинку у подножья склепа: промеж двух колонн и прислушивался к происходившей беседе.

Пацан вставал вдруг, говорил:

— Ссать хочу, — и уходил куда-то.

Готочки продолжали разговаривать, изредка взглядывая на сидевшего рядом незнакомого. Благодатский курил и молчал.

— …потом взяли тачку и поехали — в «Авалон»! — говорила одна и сильно давила маленький пакетик с майонезом.

— Э, да, круто! Ты, выходит, сначала — с одним пацаном, а потом — с другим? А может и к третьему ночевать потом напросилась? — хихикала вторая.

— Неправда! Неправда! Не напрашивалась: сам позвал… — возмущалась.

— А выпили много?

— Ужас! Всего и не упомнишь… Я когда напилась сильно — на зеркале в туалете стала помадой рисовать!

— В мужском наверное туалете, в мужском?

— Ой, я уж и не помню…

Благодатский пробовал вступать в беседу, но ничего не выходило: странно косились на него, словно говорил что-то не то. Переглядывались, слушали улыбаясь, как рассказывал про свои последние посещения кладбища — шумные и многолюдные.

— Этого нам еще не хватало, — причитала готочка с салатом. — Только выберешься на кладбище отдохнуть по нормальному, поговорить — припрутся и давай орать…

«Другие, по крайней мере, салаты тут не жрут», — думал Благодатский и говорил вслух: — А вон, кажется, идут они уже!

Готы поворачивали головы, видели: по центральной аллее с небольшим разрывом двигались группки одетых в черное фигур. Слышался мат и смех.

— Бля, сюда, наверное… — появлялся из-за склепа отходивший пацан. — Всё, валим отсюда на хуй, а то с этими — проблем не оберешься.

— Валим, валим, — поднимались готочки: уходили. Не звали с собой Благодатского, даже не прощались. Оставляли после себя — мусор: пластмассовую баночку из-под салата, крышку и вилку от нее, майонезный пакетик; две бутылки из-под пива.

«Понятно, почему здесь в последнее время то и дело пизды дают кому-нибудь: когда все кому не лень — гадят так на чужих могилах. Трудно что ли — забрать да выбросить… Я вот — никогда не гажу!» — думал Благодатский. — «Могли хоть «пока» сказать, суки. Никакой культуры. Ну и хуй с вами, что не позвали, мне — насрать…» Знакомство с готами, которые не захотели звать его с собой и ушли, намусорив — оставляло неприятное впечатление. «Даже этим — не нужен», — так думал про себя Благодатский.

Тем временем к Вампирскому склепу приближалась новая порция готов: Благодатский видел множество незнакомых лиц: пили пиво из больших бутылей, шумели, громко и бестолково разговаривали. Не нравились Благодатскому. Думал: «Может, тоже свалить отсюда на хуй?», но не сваливал. Надеялся, что придет много готочек.

Всё сильнее темнело вокруг, и толстостволые деревья сливались в сплошную массу с надгробиями и ангелами, постепенно приближаясь к склепу, обступая его плотным кольцом. Благодатский невнимательно здоровался с подходившими и сразу же отходившими незнакомыми, разглядывал первых готочек. Одна — останавливалась вдалеке: с мальчишечьей рожей, в темных очках, с рюкзаком, украшенным красной звездой и лохматой рожей. «Дура какая-то», — заключал про себя и смотрел дальше. Еще две усаживались на лавочку с бородато-усатым пацаном, одетым почему-то не в черный, как все, а в цвета гнилой моркови свитер: пили что-то из маленьких бутылочек. Были крупны и толстощеки. Глупо смеялись и не переставая курили. Благодатский окончательно падал духом: теперь уже совсем никто не обращал на него внимания и не к кому было даже обратиться с ненавязчивым вопросом. Хотелось курить и пить спиртное. Курил. Вспоминал недавно ушедшую готочку без салата и пытался представить: какого размера и формы грудь располагалась под её черным свободным свитером. Прикрывал глаза, глубоко затягивался и думал: «Вот бы: затащить её в склеп. Там обычно инструменты всякие, лопаты, грабли… Она бы вяло сопротивлялась, говорила, что не нужно здесь, тихим прерывающимся голосом говорила бы. А я — целовал бы ее — в губы, в шею, и ничего бы не слушал, стянул бы с нее свитер: на пол постелить. Грудь у неё наверняка маленькая, а нижнее белье — точно черное. И пока я стягивал бы её узкие джинсы, трусики её намокли бы и стали горячими… Эх, всё «бы» да «бы»…» Так думал и вздыхал Благодатский.

— Ты пиво будешь? — вытаскивал из фантазий странный голос.

Благодатский поворачивал голову вправо, взмахивал в темном воздухе длинным хвостом волос. Рядом с ним сидела готочка из свежеприбывшей партии: прочие многочисленные готочки здоровались, целовались и искали место усесться. С благодарностью принимал бутыль из рук соседки, делал несколько больших глотков, возвращал. Говорил:

— Хорошо тут ты села.

Готочка в свою очередь поворачивала к нему голову, оглядывала Благодатского и спрашивала:

— Это почему? — не сумев как следует разглядеть — вытаскивала из лежавшей на коленях сумки свечу, чиркала зажигалкой и подносила дрожащий язычок пламени поближе к лицу Благодатского.

— Ну у тебя ведь пиво, вот и хорошо… — отмечал про себя небольшой рост, тоненькие густые волосы и крайне странную форму черепа и лицо: высоколобое и крючконосое. Интонации готочки казались необыкновенно вульгарными.

— А-а, — говорила она, закончив осмотр, вставала. — Пойдем.

Благодатский не уточнял — куда. Не мог также знать, каким увиделся он ей в темнеющем воздухе и неровном свете свечи. «Глаз при таком освещении не рассмотреть, конечно. Да и волосы тоже — в хвост стянуты…» — так думал Благодатский и шел туда, куда тянула его за руку готочка: на ходу умудрялась прикладываться к бутылке.

— Тебя как зовут-то?

— Ева.

«Бля, еврейка, что ли… Среди готок — полно евреек», — думал Благодатский и не говорил ничего вслух.

— Это не настоящее мое имя, но меня уже давно все так зовут, — уточнила Ева.

— А что, хорошее имя: Евочка. Такое, редкое… Ветхозаветное.

Евочка с уважением взглядывала на Благодатского.

— А как же твои друзья, ты ведь ничего даже им не сказала?

— Да какие они друзья, они меня заебали уже все… Скучно с ними, надоело. Хоть один новый человек появился.

— Я тут давно не новый. А тебя вот — первый раз вижу. К художникам идем, что ли?

— Ну да, к художникам…

— Тогда ты не туда рулишь, вот сюда нужно, — указывал дорогу Благодатский и вел сам, понимая: готочка была уже изрядно пьяна.

Часть кладбища — поздней разработки — располагалась в низине. Плавного перехода между высоким и низким не существовало: высокое от осыпи предохраняла кирпичная стена высотой в человеческий рост. Вдоль этой стены и вёл пьяную готочку Благодатский: в место, называемое «у художников»: к скученным нескольким могилам художников и художниц с близстоящей лавочкой и высокой липой. В стене там виднелась несколькосантиметровая выемка со следами располагавшегося в ней некогда барельефа, украденного и сданного на вторцветмет бомжами. Рядом две могилы без ограды образовывали ровную утоптанную площадку, ограниченную с одной стороны — прямоугольными гранитными надгробиями, с другой — прислоненной к дереву кованой лавочкой.

— Я вообще тут собираюсь стихи писать, — заявляла Евочка, падая на лавочку и роясь в сумке.

Благодатский усмехался, закуривал сигарету и прислонялся к липе. Спрашивал:

— А я что, свечку держать буду?

— Ну да, — серьезно отвечала готочка, вытаскивала из сумки блокнот и вручала свечу — Благодатскому. — Сюда свети.

Принималась листать. Благодатский приближался и с искренним интересом разглядывал покрытые мелкими буквами страницы, но было слишком темно и мелко, чтобы прочесть хоть что-нибудь.

— Почитаешь?

— Ну, если тебе интересно… — кобянилась Евочка.

«Можно подумать, если бы мне было неинтересно — ты не прочла бы», — думал Благодатский. — «Можно подумать, ты действительно тут чего-то собиралась сочинять, а не хвалиться своими достижениями…» Вслух — спрашивал:

— А ты вообще какие стихи любишь, читаешь кого?

— Никакие не люблю, ничего не читаю, очень нужно. Что мне, без этого заняться нечем? — отвечала и принималась за чтение.

Стихи оказывались дрянными и плохо читались пьянеющей готочкой.

«М-да…» — думал Благодатский, свободной рукой вливая в рот пиво, и почти не удивлялся происходящему.

— Очень своеобразно, — говорил по окончании чтений, которые по его мнению несколько даже затянулись. — Очень…

Не хотел обижать новую знакомую, не хотел говорить ей — что думает о её стихах. Радовался вниманию, которого ему не хватало — даже такому, исходившему от пьяневшей и читавшей дрянные стихи готочки. «Хорошая», — думал Благодатский и удивлялся, когда ловил себя на этой мысли. А Ева сидела перед ним: слегка взъерошенная, похожая на крошечную ведьму — ведьмочку. Поправляла накинутое на плечи что-то, похожее на черную вязаную шаль с крупными дырами-ячейками, роняла на землю блокнот. Нагибалась за ним — а заодно, приподняв юбку, подтягивала сбившиеся за время прогулки по кладбищу тонкие чулки: Благодатский успевал увидеть мелькнувший в темноте кусочек бледной кожи.

Пиво кончалось, и все меньше оставалось времени у вечера — близилась ночь.

— Телефон есть — позвонить? — спрашивала вдруг Благодатского.

Вытаскивал из кармана телефон, протягивал ей. Звонила, разговаривала с какой-то подружкой. Из беседы Благодатский понимал, что собирается Евочка с подружкой к кому-то в гости. Думал: «Вот бы — с ней!» Возвращала телефон, говорила:

— Я через полчаса снова позвоню, мне надо. Пошли — еще пива возьмем, — поднималась с лавочки. — Теперь твоя очередь покупать.

— Договорились, — отвечал Благодатский, брал Евочку за руку и помогал ей, слегка покачивавшейся, пробираться по узким дорожкам среди могил — к центральной аллее.

Сворачивали неподалеку от закрытых уже по позднему времени ворот, добирались до угла забора: перелезали через него.

Приходили в магазин, приобретали бутылку спиртного, укладывали её Евочке в сумку. Возвращались на кладбище.

— Я больше через бетонный забор не полезу, у меня — чулки! — говорила Ева. — Пойдем к главному входу, там под решеткой можно…

— Не, я там не могу, ты маленькая, а я — не могу…

— Давай тогда: ты здесь, а я — там, пройдем вперед и у Вампирского встретимся. Ок?

— Годится… — отвечал Благодатский и шел перелезать.

Перелезал, закуривал. Неторопливо шел к Вампирскому склепу — слушал, как шумит в голове выпитое пиво. «Некрасивенькая, конечно, но что-то в ней есть… Может, это из-за голоса, из-за интонаций блядских. Вот бы — с ней!» — так размышлял Благодатский и в который раз отмечал про себя необыкновенное умиротворение, которое часто посещало его во время подобных пьяных и поздних прогулок по кладбищу. В воздухе чудился едва уловимый запах тления, густой и уютной казалась темнота вокруг. Вверху шумело и хлопало крыльями: летали от дерева к дереву едва видимые на фоне звездного неба большие черные птицы.

У Вампирского тусовалось с десяток готов; Евы среди них не наблюдалось. Благодатский решал, что шел не достаточно медленно, чтобы уравнять маршруты. Усаживался на каменную завалинку склепа в том же месте, где успел уже посидеть в тот вечер. Курил, слушал — о чем беседуют ближайшие готы. Они говорили о чем-то очень своём и малоинтересном. Большинство казалось изрядно пьяными: спотыкались, гремели цепями. Роняли приплавленные к надгробиям свечи. Благодатскому происходящее казалось неинтересным в основном из-за того, что мысли его усиленно сосредотачивались на новой знакомой, которая всё не появлялась. «За это время можно два раза туда и обратно дойти, даже если она через каждые пять шагов свои ползающие чулки поправлять станет, всё равно — можно!» — возмущался Благодатский. — «И чего ей там?.. Не идти же ведь искать её, глупость какая… Да и разминуться можно, потом вообще хуй найдёшь…» Вдруг — появлялась мысль, от которой сразу пытался отмахнуться, но не мог. И чем дольше ждал, тем сильнее занимала его эта мысль. «Неужели? Неужели — можно так меня, меня — Благодатского?.. Хотя кто я такой… Удивительно, никогда раньше не попадал в такую ситуацию…» Благодатский понимал, что осталась у Евочки в сумке — бутылка, и вполне возможно было допустить, что позарившись на неё, она просто вильнула куда-то в сторону, разумно раздобыла где-нибудь по пути телефон и договорилась с подругой о скорой встрече и поездке тусоваться. «Господи, какая пошлятина, охуеть можно!» Чувствовал даже легкий страх: словно бы знали окружающие готы: в каком он дурацком положении; чувствовал, как постепенно, капля за каплей, покидает его вся нежность, которая предназначалась некрасивой готочке.

Со стороны центральной аллеи к склепу подходили три готки: Благодатский видел их говорящими с Евой. Подходил, спрашивал:

— Еву не видели?

— А, она там, — махали в сторону центральной аллеи. — Пойдешь — увидишь: справа, на могилке: разговаривает с кем-то.

Благодатский пошел на центральную аллею и по ней — в сторону выхода. Почти сразу видел Евочку с другой готкой, которую знал: Джелли. Сидели рядышком внутри близкой к аллее могильной оградки и мило беседовали. Евочка даже чуть приобнимала Джелли за талию. Увидел не в темноте, а — в полумраке: горела свеча, приплавленная к спинке скамьи, на которой сидели готочки. Приближался, спрашивал:

— Чё за хуйня?

Готочки в недоумении окидывали его взглядом, Джелли даже — забывала здороваться. Евочка же: смотрела из-под пьяно опущенных век, словно припоминала что-то. Припомнила, вскакивала со скамьи. Целовала Джелли — в щеку, раскрывала калитку оградки, спотыкаясь бежала к Благодатскому.

— Прости, прости, забыла о тебе, забыла… — хватала за руку и тянула куда-то: среди могил и в неопределенном направлении. Благодатский следовал за ней, не прекращая на ходу тихо возмущаться и поругиваться себе под нос.

Останавливались в каком-то темном углу, находили лавочку. Ева вынимала из сумки початую уже бутыль со спиртным. Прикладывалась и звучно глотала. «Про это не забыла, сука», — думал Благодатский и, сам того не замечая, продолжал крепко сжимать Евочкину руку — сидя на лавочке рядом с ней.

— Телефон давай.

Почти не удивлялся уже детской непосредственности, граничащей с наглостью: протягивал телефон. Тот отчего-то не желал звонить. Благодатский щелкал кнопками, проверял: на счету еще оставалось несколько долларов.

— Не знаю — почему, я в этих телефонах ни хера не разумею. Попробуй — отошли сообщение.

Евочка набирала смолл мэссидж, с трудом ориентируясь в кнопках незнакомого телефона. Приходил ей на помощь. Сообщение успешно улетало.

— Ты что, дуешься на меня? — замечала вдруг кислую рожу Благодатского.

— Нет, что ты, — злобно выговаривал Благодатский. — Ты бы совсем меня бросила бы на хуй, съебала бы к своей подруге или еще куда-нибудь, чего растерялась…

— Ну извини, извини, — принималась сюсюкать Евочка. — Я не хотела, я просто случайно встретила Джелли, Джелли — май лов…

— Чего?

— Ну… люблю я её…

— Ты что, из этих, что ли?

— Ничего я не из этих, мне и мальчики нравятся, и девочки… — приближала вдруг лицо с носом-крючочком к лицу Благодатского и сильно целовала его в губы. Проникала языком — в рот. Благодатский закрывал глаза и чувствовал неожиданно резкую и сильную эрекцию. Отстраняла лицо, смотрела.

— Тебе нравится, по глазам видно — нравится… — говорила с обычной своей вульгарной интонацией.

«Блядь», — думал Благодатский и гладил ее по жестким и сухим от краски волосам. Вслух говорил:

— Почему, собственно, мне не должно это нравится?

— Я правда страшная, скажи? — спрашивала вдруг.

— Нет, нет, почему… Не страшная — своеобразная…

— Так ты больше на меня не сердишься? — спрашивала безо всякого перехода.

— Сержусь. И еще долго буду сердиться. Я злопамятный, — отвечал Благодатский, обнимал ее за шею и снова целовал. Спрашивал:

— А как же — Джелли? Которая — твай лов…

— Это совсем другое, а ты — тоже мне нравишься, — отвечала Евочка.

Прилетал ответ на сообщение. «Евочка дарлинг приезжай через час на «Коломенскую»», — было написано там.

— Надо ехать…

— Может, меня с собой возьмешь? — пробовал напроситься Благодатский: понимал, что шансов мало.

— Хочешь со мной? — медленно и самодовольно улыбалась Евочка.

— Было бы круто…

Сочиняли и отсылали еще один смолл мэссидж, получали положительный ответ.

— Только смотри, — едем не ко мне и не к моей подруге, а — к её парню.

— Неудобно, наверное…

— А-а, фигня. Только ты там не буянь, хорошо себя веди.

— Постараюсь…

— Постарайся, постарайся… И отвернись, мне в туалет нужно.

Благодатский вставал, отворачивался. Смотрел в темное звездное небо, на фоне которого покачивались высокие ветви деревьев. Слышал — как отходила Евочка на пару шагов от могилы, присаживалась и журчала. Через некоторое время замечал тонкую черную струю, которая медленно пробиралась по пыльной кладбищенской земле и облизывала его остроносые ботинки — сперва один, потом — другой. Благодатский смотрел и не делал ни шага в сторону.

— Готово. Пошли.

Выбирались с кладбища, шли к остановке трамвая. Уезжали. По дороге — пили, молчали.

Перед тем, как войти в метро — Ева успевала купить себе в палатке какое-то сильно дымившееся блюдо в желтой пластмассовой миске с крышкой. Всю дорогу до станции «Коломенская» она постепенно и довольно неаккуратно поглощала его, заливая спиртным и обращая на себя внимание нечастых в позднем метро спутников-пассажиров.

— Он — музыкант, — говорила, когда уже подъезжали.

— Кто? — не понимал Благодатский: все сильнее чувствовал на себе действие алкоголя.

— Парень моей подруги.

— А вы с этой подругой — как с Джелли? В смысле — лов?

— Вроде того. Только она не готка, она — думерша.

— Чего это за хуйня?

— Сам ты хуйня. Это музыка такая — «дум». Она ее очень любит, а готику — не очень.

«Музыка дум», — повторял про себя Благодатский и думал: «Слово-то какое — думерша…» В то же время ему всё безразличнее становилось большинство предметов: хотелось только влить еще несколько алкоголя и оказаться вдвоем с Евочкой в чьей-нибудь темной комнате.

Думерша оказывалась простолицей девкой с прямыми волосами и в светлой куртке. Сильнее всего напоминала — тупую школьницу-отличницу.

«Ну и думерша», — думал про себя Благодатский, представляясь. Она тоже представлялась. Обнимала и целовала Евочку.

По дороге — спрашивал из вежливости, что за музыкант и где играет. Думерша смотрела на него с неуважением и неодобрением, подразумевавшим, что уж что-что, а это — необходимо знать.

— Группа «АТЗ», он — вокалист. И на гитаре тоже играет!

— Что за название такое — «атз»? — не понимал Благодатский.

— Ну это первые буквы просто, зашифрованные. «АТЗ» — «Адские трубы зовут». Крутое название?

— Охуенно крутое, — отвечал Благодатский. — Ещё одни под сраный «ХИМ» косят, что ли?

— Почему косят?.. Не косят, а — кавер!

— Чего — кавер?

— Ну, они — кавер «ХИМ»!

— Понятно, — говорил Благодатский, а про себя окончательно решал: «Дура».

Вскоре доходили темными дворами до несколькоэтажки, в которой проживал Кавер ХИМ. Поднимались на лифте на третий этаж.

В квартире Кавера сильно пахло подгоревшей едой.

— Фу, пельмени сгорели! У тебя пельмени сгорели! — говорила думерша, обнимая своего возлюбленного: тощего пацана с прыщавой правой щекой и длинными волосами.

— А хули поделаешь? — отвечал он. — Мать в командировке, а я уже заебался сам себе жрать готовить. То пельмени подгорят, то молоко убежит. Не будешь же ты меня кормить…

— Не буду! Не буду! — отвечала думерша. — Я вообще жрать не хочу, я — пить хочу. У тебя бухать чего-нибудь есть?

— Нет у меня ни хуя. И денег децл осталось совсем, мать завтра должна в полдень вернуться. Кстати, чтобы никого тут к двенадцати завтра не было. Лучше даже — чтобы вы пораньше съебали, я еще убраться ведь должен, — словно бы только заметив, Кавер принимался разглядывать Евочку и Благодатского, после чего заключал: — Готы.

— Ну да, готы. Сам-то кто, репер, что ли? Долго мы у тебя в прихожей стоять будем? — возмущалась пьяная Евочка.

— Да проходите. Чувствуйте себя как дома, только не бейте ни хуя, а то мать мне яйца оторвет. Кто-то, кстати, должен за бухлом идти.

— Этот пускай идет, — кивала думерша на Благодатского.

— Я один не пойду, не знаю тут ничего, не был тут ни разу. С кем-нибудь пойду, — реагировал уже начинавший расшнуровывать ботинки Благодатский.

Приходилось Каверу собираться и идти с ним. Одевал вязаную шапку, хотя на улице было еще довольно тепло. Шли. По дороге делали странный крюк — обходили один двор.

— Там гопота — пиздец просто, — говорил Кавер и поглубже надвигал на уши шапку: словно пытался сильнее спрятать длинные волосы. — Ты как, давно с этой готкой тусуешь? Мне моя говорила — типа вы встречаетесь…

— Ни хуя мы не встречаемся, только познакомились. Странная она какая-то…

— По-моему — страшная, как черт!

— Пацан, посиди месяц три без девки, тебе и такая моделью покажется…

— Месяц — это что, много?

— Кому не много, а кому как…

— Ну и ладно. Ты, значит, поебаться просто. Ну, ебись на здоровье.

— Спасибо на добром слове, — радовался Благодатский понятливости Кавера и, чтобы сделать в ответ приятное, — начинал расспрашивать про его группу.

— Да хули там — группа. Я сам другую совсем музыку люблю, а у нас все хотят этого мудака Вилле Вало слушать, потому что его по ящику показывают. Вот и приходится его песни петь: чтобы концерты были, деньги платили и девки бегали. Я со своей — на концерте познакомился.

Благодатский удивлялся: неужели не мог вокалист готик-группы — найти нормальную девку: думерша казалась гораздо банальнее и непривлекательнее даже не самой красивой Евочки. Вслух ничего не говорил, только всматривался в освещенные фонарями дома и ярко выделявшиеся на и между них — рекламные огни.

— Я даже шапку вязанную из-за этого ношу, — заканчивал жаловаться Кавер.

— Так у Вало ведь шапка типа потому, что — волосы выпадают, я вроде так слышал…

— Хуйня это всё. Шапка у него потому, что он мудак. И я, видимо, тоже мудак. Вот и ходим оба — в шапках.

После этих слов они заходили в магазин, а Благодатский чувствовал, что почти готов уже начать уважать Кавера.

В магазине покупали пиво и две бутыли крепленого вина. Возвращались домой.

Дома недовольно заставали девок — шепчущимися в темноте на диване.

— Чего вы тут делаете, а? — спрашивал Кавер. — Хуйней маетесь, а нет бы — посуду вымыть да пожрать сбацать…

— Слушай, давай лучше я, ну их… — говорил Благодатский: чувствовал, что если не сделает сам — останется голодным. Не хотел пить на пустой желудок.

— Ты чё, пацан, готовить умеешь? — удивлялся Кавер.

— Умею. Я — общажный, там нетрудно научиться.

— А-а, общажный. Похож на московского. Ну, если умеешь — валяй. Всё, что найдешь — в твоем распоряжении, а я пойду пока: мне песню нужно досводить, да и девок заодно рассажу и развлеку, чтобы они там не увлекались особо.

На кухне Благодатский первым делом выкуривал сигарету, потом — мыл посуду. Не мыл кастрюлю с прилипшими ко дну коричневыми половинками подгоревших пельменей. Изучал содержимое холодильника. Там оказывалась масса продуктов, приготовить из которых сносную закуску не составляло никакого труда. «Ну и лоботряс же этот Кавер!» — думал Благодатский, очищая картофель. Овощи, помидоры и огурцы — резал тонко, заливал маслом. Сваренную картошку переминал с молоком. Звал — есть.

Приходили, рассаживались, откупоривали бутыли. Принимались пить и есть. Хвалили Благодатского: его умелость и расторопность.

— Да ладно, ерунда: я когда постараюсь — такого могу наготовить! — кобянился Благодатский: наслаждался обществом и вниманием, вливал в рот стакан вина.

Евочка рассказывала, как у нее украли сотовый телефон. Ругалась — на тех, кто украл.

— Как же я буду звонить тебе, домашний-то у тебя хотя бы есть? — спрашивал Благодатский.

— Есть, — диктовала: записывал.

— Стоп, вы ведь типа встречаетесь? — не понимала думерша.

— Ну да, теперь встречаемся, — хихикала Евочка. — Я разве говорила тебе, что мы давно встречаемся? Да мы же позавчера с тобой виделись, а я — ничего еще о нем не рассказывала!..

— Точно! Точно! — вспоминала думерша. — У, ты какая…

— Он хороший, — гладила Евочка Благодатского по свободной от еды руке. — Злой только немножко, а так — хороший. Мы…

— Я вас спать положу — в маминой комнате, — перебивал вдруг Кавер. — Вы там смотрите: не забрызгайте, не запачкайте ничего. Я вам матрас постелю, мама не любит, когда в её постели чужие спят.

Замолчали: наливали, пили. Когда выпивали всё — Кавер притаскивал откуда-то початую бутылку коньяка, говорил:

— Не бежать же снова, времени уже до хуя. Да и денег у меня больше — нет.

Разливали и выпивали коньяк, закусывали остатками салата. Слушали рассказы гостеприимного и удивительно быстро пьяневшего хозяина про концерты и репетиции. По прошествии некоторого времени он приносил гитару и принимался петь почему-то блатные песни.

— Идем спать! — звала его думерша. Показывала Евочке: где взять матрац и постельное белье.

От нетерпения у Благодатского начинался легкий зуд. Не доверял неровно шагавшей Евочке постилку: принимался сам. Мамина комната оказывалась довольно чистой и пахла косметическими изделиями. Пока стелил, Евочка куда-то исчезала. Решал, что в туалет или курить. Ждал: не появлялась. За стеной уже явно слышались звуки начинающегося совокупления: сливались с ритмичной музыкой. «Блядь, да где она», — думал Благодатский, трогая вновь оживший, начинающий твердеть член. — «Ебаться охота — сил нет…» Выходил в коридор: посмотреть. Видел странное: возле ведущей в Каверову комнату двери сидела Евочка и в щелку наблюдала за происходившим внутри.

— Хули ты тут делаешь? — злым шепотом спрашивал Благодатский.

Евочка смотрела на него умоляюще, подносила к губам — палец. Тянула Благодатского за край футболки к себе, на пол. Приседал, заглядывал в щель. В полумраке комнаты, слегка освещенной неблизкими уличными фонарями, видел Кавера: сидел голый на спинке дивана, держал в руках — волосы думерши, сосавшей его член. Некоторое время смотрел молчаливым наблюдателем, прислушивался к музыке, чмоканью и прерывистому дыханию Евочки: держала руку под юбкой и словно бы двигала ей там. «Дрочит, что ли…» — удивлялся Благодатский, обнимал Евочку и тихо принимался изучать ее замершее в неудобной позе тело, пока не добирался до самого низа. Внизу, за сдвинутыми на ляжки трусиками, действительно оказывалась рука, а также — удивительно мокро и горячо. «Да!» — думал Благодатский, все сильнее возбуждаясь и все настойчивее привлекая к себе увлеченную готочку. Через некоторое время добивался своего: отворачивалась, прикрывала дверь. Вцеплялась в Благодатского, целовала его. Толкала в сторону двери в комнату Каверовой мамы и шла за ним, пьяно спотыкаясь. Падали на матрас и начинали, постепенно раздеваясь. «Наконец-то», — мелькало в пьяной и в то же время — ставшей вдруг удивительно легкой голове Благодатского, когда Евочка ногой стягивала с него трусы и зажимала в кулак — член. Взбирался на неё. Грудь у Евочки оказывалась невысокой, с плоскими широкими сосками, между ног же у неё было миниатюрно и аккуратно, и в то же время — удивительно волосато. «Ни хуя себе — куст!» — думал счастливый Благодатский и двигался по телу глубоко втягивавшей воздух и сильно, с придыханием выталкивавшей его из себя готочки. — «Вот бы на него посмотреть…» Спрашивал:

— Можно я свет включу?

— Не-нельзя, — задыхаясь, отвечала Евочка. — Не останавливайся…

— Да я хочу туда — языком…

— Потом… И свет все равно не надо, противно, когда… когда в глаза…

— Ладно, ладно, — соглашался Благодатский и тут же находил выход. Вспоминал героя какой-то книги, который светил на орган подруги — фонариком. Решал поступить так же, только вместо фонарика воспользоваться зажигалкой. «Хули тут такого — интересно…» — говорил про себя Благодатский и скользил вниз по телу Евочки языком: от груди — к животу и лобку; спускался ниже. Касался языком жестких волос, находил горячее. Принимался внимательно облизывать. Принюхивался: сильно пахло. Одной рукой касался внутренней стороны бедра, другой — осторожно шевелил рядом с матрацем — искал джинсы. Находил, рылся в карманах. Доставал оттуда — зажигалку, ногтем сдвигал рычажок усиления подачи газа. Крутил железное зубчатое колесико, жал кнопку и быстро подносил зажигалку: летели искры, и появлялась струя пламени — неожиданно длинная и густая. Благодатский едва успевал увидеть складки коричнево-розовой кожи и две волны черных волос, расширявшиеся поверху и сходившиеся над коричнево-розовым, как Евочка, напуганная странным звуком, светом и непонятным теплом снизу — вдруг резко дергалась и подавалась чуть вверх и вперед. Натыкалась на пламя: моментально вспыхивали жесткие волосы. Благодатский замирал на секунду, потом — сильно бил ладонью по пламени. Слегка обжигался. Огонь сразу же гас, и только в воздухе оставался тяжелый запах паленой шерсти. Евочка чувствовала боль от несильного ожога в нежном месте, принималась визжать. Кричала:

— Мудак, сжег мне!

Вскакивала и бежала в ванную. Благодатский валился на постель, стремительно трезвел и пытался сообразить — что же теперь делать. В соседней комнате услышали визг: замолкала музыка и громко спрашивал Кавер:

— Блядь, хули вы там натворили?

— Все в порядке, — отвечал Благодатский. — Я, кажется, немного перестарался.

— А-а, ну-ну. Тогда ладно, развлекайтесь, — и снова бухала ритмичная музыка.

«Чего она там может делать?» — думал Благодатский и на всякий случай — натягивал трусы и шел посмотреть.

Дверь в ванную была открыта, шумела вода. Входил и удивленно смотрел на голую Евочку: стояла в ванной: одной рукой намыливала между ног, другой — держала мужскую бритву.

— Еб твою мать, ты что делаешь! — вырывал у нее бритву.

— Отдай! Я что, так и буду теперь с проплешиной там ходить? Спалил мне половину волос, придурок! Дай, сбрею все на хуй… — Евочка заплакала.

Благодатскому сделалось неудобно. Положил бритву на полку, приблизился, обнял.

— Ну извини, я не хотел. Я думал — посмотрю, и все, а ты дернулась… Сама ведь не разрешила свет включить…

— Чего там смотреть, — ревела Евочка. — На вот, смотри теперь! — садилась на край ванны и раздвигала ноги.

Благодатский садился перед ней на корточки и трогал пальцем намыленные волосы: выгорело слева. Говорил:

— Да чего тут брить! Надо просто ножницами подравнять немного, через два месяца обратно такие же вырастут…

— Ты, что ли, стричь будешь? Больной, что ли… — но Благодатский уже не слушал: возвращался в комнату, находил там возле зеркала среди косметики маникюрный набор Каверовой мамы. Доставал оттуда маленькие, слегка загнутые ножницы и отправлялся в ванную.

Стрижка проходила быстро и безболезненно: удивленная происходившим, Евочка не произносила ни слова, только смотрела на макушку Благодатского и движения его рук, вооруженных маникюрными ножницами.

— Готово, — говорил он, когда заканчивал. — Можешь смывать.

Пока смывала — отправлялся на кухню: сливал остатки спиртного в один стакан, выпивал. Закуривал. Когда в ванной переставала шуметь вода, а Евочка — не выходила, снова заглядывал туда: сидела в той же позе, что и во время стрижки: на краю ванны с разведенными ногами. Глаза ее были закрыты, левая рука лежала на бортике, а правая — скользила между ног и сильно терла складки коричнево-розовой кожи.

— Не могла меня позвать? — спрашивал Благодатский и приближался.

— Я думала: ты наверно теперь не хочешь, — отвечала Евочка и протягивала ему руки.

Благодатский стягивал трусы, показывал Евочке, как нужно нагнуться и опереться о бортик ванны: входил в нее сзади. Резко и быстро двигался, придерживая готочку за бедра: она тихо скулила и взмахивала влажными волосами, которые прилипали к вспотевшей коже лица. Кончал скоро: тугой струей ударял в ванну. Вымывал член, одевал трусы. В комнате Кавера было уже совсем тихо: спали. Благодатский решал, что пора делать то же. Ложились. Поворачивался спиной к Евочке, она обнимала его. Прежде, чем заснуть — говорила:

— Я на тебя не злюсь. Не злюсь…

Благодатский засыпал со счастливой детской улыбкой на губах. Во сне видел горы.

Утром — просыпался раньше всех, открывал глаза. За окном начинался осенний день, и не ясно еще было, каким окажется он — солнечным или пасмурным. Благодатский видел деревья с обрубленными нижними ветвями и — дальше, за ними — строящийся многоэтажный дом красного кирпича: зеленый и неярко-красный хорошо сочетались на фоне светло-серого неба. Благодатский взглядывал на Евочку: она спала, положив под щеку обе руки и заслонив лицо волосами: осторожно приподнимал их, чтобы не разбудив — посмотреть на лицо. Слышал сзади тихий кашель, поворачивал голову. На кровати сидела женщина и красила ногти.

— Доброе утро, — говорил ей Благодатский.

— Доброе, — отвечала женщина: вставала и уходила, чтобы дать одеться. Одевался, умывался и шел на кухню. Спрашивал:

— Вы, видимо, мама?

— Да, я — мама, — отвечала женщина: сидела за столом, пила кофе и курила тонкую сигарету: аккуратно держала её, чтобы не задеть не засохший до конца лак.

— Хотите, я вам посуду вымою?

— Конечно хочу. Кофе-то хоть выпей сначала.

— Ага, — Благодатский вливал в себя кружку успевшего уже остыть кофе, принимался за мытье посуды.

— Я позднее должна была приехать, но так получилось, — говорила мама.

Благодатский кивал головой и продолжал рассовывать по стойке для посуды мокрые тарелки. Закончив — обувался, прощался и уходил: не дожидаясь, пока проснутся Евочка и прочие. На улице вспоминал, что оставил ночью на краю ванны — маникюрные ножницы с прилипшими к ним мыльными черными волосками.

Благодатский не хотел идти в институт и не шел: возвращался домой, в общежитие. Там — решал, чем займет день. Сначала отправлялся в душ: ехал лифтом на первый этаж. Широкоступенными лестницами спускался в подвальное помещение, содержавшее спортивный зальчик, столярную мастерскую, толстые, обернутые плотной фольгой трубы под потолком, двери, ведущие в помещения неизвестных предназначений, и душ. Душ был небольшой и скорее чистый, чем грязный. В предбаннике, на одной из двух вешалок, Благодатский оставлял свою черную одежду, надевал резиновые шлепанцы и шлепал к душевым кабинкам. Кабинок было четыре: первая работала плохо, вторая получше, третья нормально, а в четвертой не было душа — был невысокий кран для стирки. Туда же вел сток: отработавшая вода по желобку возле стены скользила от первой к последней кабинке и исчезала в квадрате дыры кафельного пола.

Располагал на приколоченной к стене деревянной полочке — принадлежности. Сильно включал воду, делал погорячее. Распускал длинные волосы, вставал на резиновый коврик, подставлял воде лицо. На некоторое время из головы исчезали мысли: только слышался шум воды и ощущалось бегущее по телу тепло. Потом — вымывал волосы, мочалил кожу. Брил при помощи маленького зеркала лицо: держал его в одной руке, другой сжимал бритву и быстро, привычными движениями водил ей по измазанным пеной щекам и подбородку. Начинал припоминать события прошедшей ночи, думал о Евочке. Понимал, что серьезного продолжения эта история не поимеет. Всплывал в памяти образ другой, которая: не звонила, не отвечала на звонки и не хотела видеть.

«Можно с этой готкой еще раз-другой, если она не слишком испугалась из-за подожженной пизды и согласится встретиться… Вроде — потусовался, поебался, и совсем другим человеком себя чувствуешь», — так думал Благодатский, понимая — это не надолго. Вспоминал — яркий огонь на густо-черном и запах паленой шерсти. Думал странное: «Вечно все получается по-дурацки: полез с зажигалкой, поджег… И зачем? Вспомнил, что кто-то там смотрел так — и решил сам посмотреть… Глупость какая… Зато круто как — стриг! Никто ведь так не стриг, только я! А что, если бы попробовал просто — постричь? Так она не разрешила бы наверное… Попробую как-нибудь — с другой». Следом за своими мыслями замечал вдруг, что сжимает в руке — гениталии, не убирал руку. Ждал, пока поднимется член в полную силу, принимался мастурбировать: смазывая головку слюной и держа орган подальше от вымывавших ее струй воды. Яркие, разнообразные картинки-образы появлялись и исчезали перед внутренним взором Благодатского. Сменялись и перемешивались. Чувствуя приближение, Благодатский полностью возвращался под душ: на член лили струи горячей воды, и он выбрасывал из себя сильным залпом сперму, которая размазывалась по стене, стекая на пол, к желобку, и становилась упругой и резиновой.

После, прежде, чем вытереться, — размахивал волосами: вперед-назад и влево-вправо — чтобы скорее высыхали. Летали крупные капли и разбивались о светло-голубую плитку потолка и стен. Возвращался в свою комнату.

В больших светлых комнатах общежития были очень высокие потолки: по слухам, когда-то давно его переделали из сумасшедшего дома: содрали войлок с оббитых им по обыкновению стен и залепили — бледными обоями. Благодатский не знал — правда это, или чья-то выдумка, но ему нравилось думать, что какое-то время назад о стену возле его стола и кровати бились головами буйнопомешанные, скаля зубы и капая на пол густой пеной — вроде той, при помощи которой он бреется. Бледные обои этой стены украшали в беспорядке наклеенные на них листы черной копировальной бумаги, два старых серо-зеленых противогаза с обколотыми и чуть поржавевшими фильтрами, а также широкоформатная фотография самого Благодатского: в полный рост, со злыми глазами и вскинутой вверх правой рукой.

Благодатский убирал в шкаф принадлежности, вешал на веревку полотенце. Рылся в холодильнике — в поисках съестного. Находил, ел. Кипятил и пил — зеленый чай. Решал съездить в магазин: за книгами. Смотрел на не застеленную кровать соседа по комнате и друга по совместительству: поверх смятого одеяла лежала книга и мятые джинсы. Думал: «Уехал все-таки учиться! Три дня валялся, а тут вдруг уехал… Жаль, а то — можно было бы вместе съездить». Переодевался, вместо футболки и свитера надевал — черную рубашку и пиджак. Расчесывал волосы, не собирал в хвост — оставлял распущенными: чтобы не останавливали в метро менты. Выкладывал из кармана джинсов документы: студенческий и проездной билеты. Брал пакет и выходил.

Возле общежития стояли двое ближних иностранцев: смуглые, с гнутыми носами, курили, пили пиво и разговаривали: с трудом подбирали русские слова, ломали и коверкали их. Говорили громко, словно разделенные расстоянием в два метра, жестикулировали и часто сплевывали. Благодатский проходил мимо: замечал круглый белый след от плевка на ботинке у одного из иностранцев. Думал: «Хачи, блядь…» и спешил к метро.

В метро, неподалеку от турникетов, как назло — оказывался мент. С круглым красным лицом, в мятых брюках, стоял он и разглядывал паспорта часто подымавшихся эскалатором ближних иностранцев. У Благодатского не было с собой проездного, но платить за проезд — не собирался. Выжидал, пока взглянет мент повнимательнее в чей-то неразборчивый паспорт, и проскальзывал между турникетных створок — следом за толстой теткой. Быстро добирался до Арбата.

Выходил из метро, закуривал. Не сворачивал сразу — проходил чуть вперед: сворачивал налево. Откуда-то справа подбегали два неформала: пьяные, грязные, дымили они дешевыми сигаретами и просили:

— Пацан, помоги питерским панкам! Дай мелочи — на пиво!

— Нету, — бурчал Благодатский, закуривал сигарету и проходил мимо.

— А еще неформал называется! — возмущались вслед панки. — С хайрами!

«Это я — неформал?» — удивлялся за себя Благодатский и двигался дальше: к книжному магазину. Подходил, привычно поднимался на второй этаж. Осторожно смотрел на мужчин в костюмах, охранявших книги при помощи электромагнитных скоб, которые протяжно пищали при попытке вынести за пределы торгового зала неоплаченный товар. Мужчины не смотрели на него: смотрели на выходивших. Нырял в заросли книжных полок: сразу отправлялся к зарубежной литературе, останавливался там. Брал книги в руки, листал их.

Как всегда удивлялся тому, какое количество удовольствия доставляет разглядывание и прикасание к свежим, еще не бывшим в употреблениях книгам: плотные обрезы, не загнутые уголки страниц и сильный запах типографской краски. Как всегда — разглядывал книги и мечтал написать собственную: чтобы кто-то так же приходил, вертел в руках и уносил после домой: читать. «Напишу. Куплю компьютер, придумаю и напишу. Чтобы написать — главное иметь: что сказать. Так у меня ведь есть, есть…» — так думал Благодатский и разглядывал очередную книгу. Выбирал две: не в переплетах, в обложках. Находил угол, в котором не могли увидеть его маленькие камеры, прицепленные к потолку магазина. Вставал: лицом — к полкам, спиной к покупателям и консультантам. Перелистывал сначала одну, затем — другую книгу в поисках прозрачной ленты с намагниченными металлическими полосками-индикаторами: улавливали электромагнитные скобы у выхода поля этих полос, если покупатели не размагничивали их — оплатив покупку. Находил: делал вид, что внимательно читает что-то, а сам — специально отращенным длинным ногтем на среднем пальце правой руки аккуратно и незаметно отскребал край липкой ленты: почувствовав, что: длина достаточна, — медленно тянул вниз и вырывал полностью, оставляя на корешковом поле книги только неровную полосу-след. Проделывал то же самое — со второй книгой. Все время работы хорошо развитым боковым зрением следил за происходящим слева и справа: не подходят ли близко консультанты, не следит ли так же внимательно кто-нибудь за ним, притворяясь обыкновенным покупателем. Волновался: чувствовал, как подрагивает и гулко стукает сердце, вспоминал сосредоточенных и серьезных мужчин, стоящих у выхода. Думал: «А вдруг… может, не стоит? Может…» — и так далее сомневался Благодатский и не ждал ничего хорошего в случае неудачи. Знал: шанс попасться существует всегда, пускай и очень небольшой. По обыкновению старался проанализировать ситуацию внутренними ощущениями, интуицией: внутри было нервно, но казалось — ничто не предвещает провала. Сминал и выбрасывал вырванные полоски, с книгами в руках шел к другой полке. Оглядывался. Прятал книги — сзади, за пояс брюк: под пиджаком. Оправлял брюки спереди, подтягивал ремень, поправлял рубашку. Направлялся к выходу. Приближался к затянутым в костюмы мужчинам и электромагнитным скобам — своеобразным воротам в другой мир: светлый и свободный. Один, справа, не обращал на него внимания, второй посматривал из-под темных очков. Благодатский знал, что если его поступок заметили сторонние наблюдатели или камеры с потолка, то — в этом месте должны остановить. Часто размышлял о том — что было бы, но ни разу не попадался: несмотря на долгую практику или же — благодаря ей. По мере приближения к выходу сердце стучало скорее и скорее, но — не громко, а как-то глухо и широко, словно расползшись внутри плоским блином. Самый крепкий удар случался тогда, когда удавалось-таки безнаказанно миновать электромагнитные ворота: уже на лестнице сердцебиение начинало приходить в норму. Второго выхода — на первом этаже — можно было не бояться. Благодатский не боялся: спокойно выходил и закуривал: с удовольствием и облегчением глубоко вдыхал густой сигаретный дым. Возвращался домой. По дороге — доставал из штанов книги, укладывал их в пакет. Шел к метро, но — сворачивал на Старый Арбат: хотел в туалет и не хотел платить за него рубли: поэтому шел в конец Арбата, к Макдоналдсу.

Несмотря на раннее дневное время, на Арбате уже можно было видеть некоторых из тех, кто обычно собирается там вечерами. С неудовольствием смотрел Благодатский и на неформалов, и на плохих художников, и на обычных праздногуляющих. Торопился в туалет. В Макдоналдсе быстро проходил в конец, в небольшую туалетную комнату: останавливался возле низко висевшего писсуара, доставал член и мочился: сильная темно-желтая струя била в синий комочек, который лежал внутри писсуара на решетке и освежал воздух: Благодатский наблюдал за тем, как его моча превращается в зеленоватую пену и исчезает в дыре писсуарной трубы. Когда застегивался — видел рядом с собой толстого пьяного мужика: стоял покачиваясь, не мог нормально вытащить и лил прямо себе на штаны. Благодатский тщательно вымывал руки, некоторое время рассматривал свое лицо в широком зеркале: поворачивался левой и правой стороной. Затем — покидал Макдоналдс.

При выходе — натыкался на двух небольших гопников, которые — трясли за что-то пацаненка-неформала, одетого под панка. «Гопота, суки», — думал Благодатский. — «Справлюсь, если что? Да они наверняка — зассут. Авось зассут…» Закидывал пакет с книгами за плечо, вторую руку сжимал кулаком и засовывал в карман. Подходил. Говорил:

— Э, хули делаем? А ну-ка, съебали по-быстрому!

— Тебе чё надо? — поворачивался один к Благодатскому, оглядывал его: оценивал. Видел — нервно напряженную руку в кармане, словно сжимающую что-то, видел пацана в пиджаке и со злым лицом. Не отводя взгляда от ожидающего Благодатского — говорил своему напарнику:

— Ладно, Колян, хуй с ним. Валим отсюда. Мы тебя, гандон, еще поймаем, — пугали пацаненка и уходили.

Благодатский решал — не идти к станции метро «Арбатская», решал — ехать со «Смоленской». Не глядя на пацаненка-неформала сворачивал за угол Макдоналдса, в двух шагах от него — закуривал. Сжатую кулаком руку снова совал в карман — чувствовал еще напряжение прошедшей встречи и близость гопников. Стоял возле станции метро: у свободно болтавшихся туда-сюда тяжелых дверей с надписью: «Вход», докуривал. Чувствовал вдруг, что дергает кто-то его за пиджак. Поворачивался: видел пацаненка. Маленький, грязный, с растерянным лицом стоял он перед Благодатским, раскрывал рот и, по-видимому, не знал — что сказать.

— Тебе чего, пацан? — спрашивал Благодатский.

— Я ничего… я — это…

— Уебывай на хуй отсюда, — дружелюбно улыбался ему Благодатский, хлопал по плечу, выбрасывал окурок и заходил в метро. Ехал домой — в общагу.

Приезжал, заходил в комнату. Бросал на кровать пакет с книгами. Приветствовал вернувшегося после учебы и писавшего что-то за столом товарища:

— Ну что, не умер?

— Не умер, — привычно отвечал Неумержицкий: друг Благодатского по комнате. Благодатский называл Неумержицкого — Неумержидским, и постоянно повторял: что он никакой не поляк, а — еврей. Неумержицкий оскорблялся и ругался из-за этого с Благодатским.

— Как там в институте?

— Нормально в институте. Лекции и семинары там, а бухла и ебли как не было — так и нет. Ты где ночью был? В ментовку забрали, надеюсь?

— Хуя. Ебался я ночью, подцепил готочку на кладбище и ебался!

— Что, прямо на кладбище ебался? Вчера ведь прохладно было даже вечером, а уж ночью — и подавно…

— Не, на хате. Мы к пацану в гости ездили, который в группе АТЗ играет. Слыхал про такую группу?

— Ну да. Химозная поебень.

— Ага. Он сам ничего, нормальный пацан. Только девка у него — стремная.

— А ты себе, можно подумать, модель нашел? — ржал Неумержицкий.

— Да нет, не модель, — отвечал Благодатский и понимал: вряд ли Неумержицкому пришлась бы по вкусу его ведьмочка. Злился:

— Тебе хорошо вот так говорить, у тебя девка нормальная и ебешься ты вдосталь. Не забывай, кстати, ты с ней встречаешься потому, что это я тебя с ней познакомился, а сам с ней — не стал.

— Не стал? Или — не смог? — продолжал ржать.

— Пошел на хуй, мудило, какая разница…

— Да ладно, ладно… Ты за книжками ездил, что ли?

— Ну да.

— Покажи — чего взял.

Показывал. Неумержицкий некоторое время молча листал книги, потом — спрашивал:

— Может, съездим сегодня на кладбище? Делать-то не хуй… Еще кого-нибудь там снимешь. Или той — вдуешь снова. Поехали, скучно. Я уже несколько недель — ни одного живого гота не видел. А еще — у своей фотоаппарат взял. Пофоткаемся.

— Давай, съездим… Эх, Неумержидский, жрать охота: сделай чего-нибудь быстренько, а? У меня ни сил, ни желания со жрачкой возиться…

— Хуй с тобой, сделаю, — отвечал Неумержицкий: готовил еду и ел вместе с Благодатским.

Ранним, еще светлым вечером приезжали на кладбище: Благодатский — в черном пиджаке и с хвостом волос, и Неумержицкий: невысокий, с простым кругловатым лицом, со светлыми тонкими волосами, остриженными в каре, в коричневой рубашке. Трамвай по обыкновению останавливался возле краснокирпичной кладбищенской стены — не доезжая немного до ворот, стоял несколько и ехал дальше. Убирали в рюкзак Неумержицкого — книги, которые читали дорогой. Выходили на остановке.

— Пиздато сегодня — тепло! — говорил Неумержицкий и щурясь смотрел на не успевшее сильно остыть красноватое осеннее солнце, которое сползало за крыши многоэтажек и заливало небо над ними пониже темно-голубого — густо-розовым.

— Хороший вечер, — соглашался Благодатский: входил в кладбищенские ворота, закуривал, вспоминал — прошлый вечер. Хотел опять: знакомств, ситуаций, отношений. Хотел — встретить Евочку. «Я бы ее — прямо здесь!» — так думал он, пока шли с Неумержицким — к Вампирскому склепу.

Приходили рано, когда никого еще не было. Возле Вампирского склепа валялся всевозможный мусор: бутылки, окурки, пакеты; Благодатский видел вчерашнюю банку с крышкой из-под салата. Доставали приобретенные у станции метро «Семеновская» спиртные напитки, откупоривали их и принимались пить.

— Бля, помнишь — тут ведь лестницу рядом видели? — вспоминал вдруг Неумержицкий.

— Ну да, и чё? — не понимал, для чего понадобилась товарищу лестница погруженный в ожидание и мечтание Благодатский.

— Так можно ведь — на склеп влезть! Потусоваться там, побухать. Пофотографировать. Полезли, хули бля!

— Полезли — пока все равно никого нет … — соглашался Благодатский: приносили валявшуюся неподалеку: около старой липы — подгнившую деревянную лестницу. Приставляли к стене склепа, осторожно взбирались на крышу: сильно цеплялись за ржавое грязное железо, усыпанное сентябрьскими листьями. Пачкали руки в крошечных лужицах рыжей воды, не успевших почему-то до конца испариться после последнего давнего дождя.

— Круто, — говорили они: впервые оказались выше, чем грустные серые ангелы и кресты на могилах, впервые видели кладбище — сверху. Разглядывали узоры, в которые слагались огражденные могилы и разделяющие их дорожки. Видели: свежие, с большими венками, черными лентами и свежей глиной — могилы; деревья, не казавшиеся оттуда уже такими высокими; головы ангелов с прямыми проборами, невидимыми снизу.

Неумержицкий делал несколько глотков и начинал фотографировать: кладбище — крупный план — вид сверху. Приседал, подходил к разным углам квадратной крыши. Использовал половину треугольной, державшейся на колоннах крыши — в качестве подставки. Говорил:

— Прямо, бля, аэросъемка!

Благодатский стоял рядом и молча рассматривал ангелов, надгробия и бродивших по центральной аллее работников кладбища, снаряженных тележкой, метлами и граблями: сметали и сгребали желтые грязные листья, складывали в тележку, везли к кладбищенскому мусоросборнику.

— А не увидят они нас? За такие шутки можно ведь крепких пиздюлей огрести… — показывал работников — Неумержицкому.

— Не ссы, не увидят. Они ходят тут, как — зомби. Ни хуя не видят дальше своего носа и ни хуя не слышат. Ты можешь поссать встать в двух метрах от них — они и то, скорее всего, ничего не заметят. Не ори главное и поглядывай на них время от времени: если чего — всегда успеем съебать.

— Ок, — отвечал не слишком веривший оптимизму товарища Благодатский.

Неумержицкий настраивал выдержку, вертелся по сторонам и щелкал фотоаппаратом. Говорил:

— Будут фотки — просто охуительные!

— Ты вроде бы меня собирался фотографировать… — кобянился вдруг Благодатский, прикладываясь к горлышку бутылки.

— Ну да, и чё?

— А ниче. Собирался, так и фотографируй меня, хули ты все деревья с крестами щелкаешь!

— Бля, ну и сука же ты, Благодатский. У нас типа чё — времени мало, торопимся куда? — злился Неумержицкий. — Хули ты все выебываешься — я да я. Кому ты на хуй нужен? С тобой даже девки ебаться не хотят, только дуры всякие на кладбищах… Будь поскромнее немного, люди к тебе сами потянутся. Хули ты…

— Да я ничего… — спокойно отвечал Благодатский. — Я так. А девки со мной не хотят ебаться сам знаешь почему — потому что мне времени жалко много на них тратить и жилплощади нету. Тебе-то хорошо — съездил к своей на ночь, и можешь дальше книжки читать и распиздяйничать. А я не могу целыми днями за пиздой бегать, не могу. Читать нужно все время и писать тоже нужно. Иначе я действительно на хуй буду никому не нужен…

— Ладно, мне можешь не рассказывать… Видел я, как ты пишешь и читаешь — как больной какой-то сидишь днем и ночью, хуячишь, — смягчался Неумержицкий. — Правда, по-моему хуйня пока получается, но ты ничего — работоспособный, выучишься потихоньку. Тебе эта-то, с большими сиськами, не звонила? — спрашивал про ту, которой страдал Благодатский.

— Не звонила, — вздыхал Благодатский. — Боюсь — и не позвонит… А про писанину мою — много ты понимаешь! Ты, блядь, сам — всякое говно читаешь и думаешь: типа это сильно умно и интересно! У тебя, Неумержидский, просто вкуса нету. Я — эстет, и литературу пишу и читаю эстетскую, а ты пошляк, ну тебя на хуй. Нет, не звонила…

Так сумбурно изъяснялся Благодатский, и понимавший его Неумержицкий — подбадривал:

— Ничего, хуйня, наладится все. Не сможет она долго с этим мудаком тусоваться, куда ему до тебя. Ты, конечно, тоже мудак, но ты хороший мудак, интересный. С тобой хоть попиздить есть о чем, да и ваще… Ты знаешь чего — ты сходи к ней.

— На хуй?..

— Чего — на хуй, говорю тебе: сходи. Она уже давно должна по тебе соскучиться, а не звонит небось потому, что боится — ты опять ее на хуй пошлешь. Я тебе когда-нибудь разве плохие советы давал, а?

— Только тогда, когда это касалось твоих собственных жидо-масонских интересов…

— С тобой разговаривать, Благодатский — себя не уважать. Опять ты за свое. Ладно, хуй с тобой, не хочешь — не слушай, мне по хую. Тебе же хуже, твой кусок пизды, не мой… Давай фотографироваться, писатель!..

Благодатский второй раз за день распускал хвост своих волос, прислонялся спиной к остатку треугольной крыши. Смотрел вверх, зацеплял пальцем одной руки карман джинсов. Серо-голубые глаза Благодатского становились совсем голубыми, направленные в высокую темнеющую голубизну ранневечернего неба, легкий ветер чуть дергал его за волосы: все это снимал Неумержицкий. Говорил:

— Повернись так, сделай — чтобы каблук во-он туда упирался. Лицо попроще, Благодатский, попроще, девок здесь еще пока что нету…

Сразу после этих слов — долетали издалека крики: приближалась по центральной аллее к Вампирскому склепу группа готов.

— Ну вот бля, готы! — радостно говорил Неумержицкий, делал еще несколько снимков, передавал фотоаппарат — Благодатскому: — Щелкни и меня тоже — тут, наверху. И давай спускаться, пока эти не пришли, а то — залезут сейчас все сюда: крыша рухнет на хуй!..

Благодатский делал несколько снимков, понимал: неудачные. Быстро спускались и прятали возле стены склепа, среди обрезков стройматериала — лестницу.

Приходили готы: знакомые и незнакомые, пьяные и не очень. Располагались возле Вампирского склепа, принимались пить и беседовать. Благодатский и Неумержицкий находили себе компанию: первый терся поближе к готочкам, второй — к чужому алкоголю. Занимались тем, чем любили заниматься: Благодатский — обращал на себя внимание, высказывал суждения по различным вопросам; Неумержицкий — незаметно глумился над бестолковыми готами, не забывая при этом расспрашивать их — как и что, а также — потреблять дармовой алкоголь.

Благодатский внимательно осматривал широко разместившихся по площадке возле склепа готов: Евочки среди них не наблюдалось. Наблюдалась Джелли: подходил к ней, начинал разговаривать. Говорил, что тусовался с Евочкой: хотел выяснить про «лов».

— Ева? — спрашивала Джелли своим вечно хрипловатым голосом и сильно затягивалась сигаретой, втиснутой в длинный черный мундштук. — Ой, я ее так люблю, она такая классная…

Как именно она ее любит — узнать не удавалось. Спросить напрямую стеснялся. Думал: «Может, когда выпьем как следует — тогда будет попроще, тогда спрошу…»

— А как вы тут вчера потусовались, нормально?

— Ой, мы тут бухали, бухали… Я прямо и не помню, чем все кончилось. Не могла даже потом через забор перелезть — пацаны помогали. Круто было… А один мудак так ваще нажрался: блевал тут, по земле ползал и во-он на том надгробии имя свое черным маркером написал! Ему пизды даже кто-то хотел дать, а потом передумали. Правильно, хули с него возьмешь, с такого бухого…

Благодатский подходил к надгробию: в углу, на темно-буром граните, повыше фамилии, имени и отчества какого-то советского инженера — красовалась надпись: «Necros» — большая, жирная и пьяно-неровная. На земле возле могилы четко виднелись следы впитавшейся в кладбищенскую землю рвоты: красновато-желтые разводы с крошечными кусочками недопереваренной пищи.

— А и мудак же этот Некрос! — возвращался к Джелли.

Джелли ничего не отвечала, только слегка кивала головой: сидела на невысоком ограждении околосклепной площадки и курила: маленькая, густо накрашенная, с блестящими, недавно выбритыми висками.

— Я в общем-то понимаю того, кто хотел ему пиздюлей взвесить. Не делают так ни хуя: пришел на кладбище, так и веди себя по-человечески…

— Ой, этому Некросу — только бы повыделываться! — реагировала Джелли. — У него денег до хера, он по жизни спонсором работает, а все на него забивают. Вот он и старается показать — какой он крутой: бухает по черному. А потом — то облюется, то штаны при всех спустит и хуем машет… А ты чего, с Евой — встречаешься, что ли?

— Да нет, не встречаюсь, так просто — потусовались. Она ничего, прикольная… У тебя все подруги — прикольные.

— Ну так это же я! — кобянилась Джелли, выпрямляясь и подымая голову. — Это же я — великий Джеллик!

«Такой уж прямо и великий…» — думал Благодатский, внимательно оглядывая собеседницу. — «Все вы: троечницы-десятиклассницы — великие». Вслух говорил:

— Ага. Ты меня, может, познакомишь во-он с той готочкой, что возле склепа сидит? Я вроде недавно ее с тобой видел.

— С Эльзой? Познакомлю. Только — у нее парень есть, Рыжий у него кликуха, знаешь его — наверное. Он тоже где-то на кладбище тут сейчас тусуется, — и не успевал Благодатский вежливо отказаться, узнав о Рыжем, а Джелли уже звала: — Эльза, солнышко, иди сюда! С тобой хотят познакомиться!

Эльза подходила: в ошейнике с длинными шипами, черными крашеными волосами до плеч, в тоненьком свитере — в обтяжку.

«Бля, охуенная!» — решал про себя Благодатский. — «Надо ее как-то выбить у этого Рыжего и выебать. Да, непременно нужно ее выебать!»

— Привет, — говорила ему Эльза и спокойно разглядывала Благодатского холодными серыми глазами.

— Привет, — терялся Благодатский и не знал — что сказать. Хотел сделать комплимент ее высокой, подчеркнутой свитером груди, но понимал, что — не стоит. Так стояли они и молчали некоторое время, пока Эльза не говорила вдруг:

— У вас бухать чего-нибудь есть?

— Не, ни хуя, — отвечала Джелли.

— Кончилось. Можно сходить, — приглашал ее Благодатский.

— Пошли. Мой Рыжий с каким-то готом бухает, а меня тут одну бросил. Так я тоже ведь хочу… — отправлялись. Перед уходом Благодатский успевал оглянуться, чтобы увидеть Неумержицкого: стоял, окруженный готами, пил из горла красное вино и с энтузиазмом рассказывал какую-то чушь. «Опять стебется», — решал Благодатский.

Шли к главному входу-выходу, который по непозднему времени должен еще был оставаться открытым. Разговаривали. Благодатский шел совсем рядом и чувствовал запах парфюмерии готочки: казалось, что пользуется она вместо туалетной воды — освежителем воздуха. «Странно… Хотя — какая хуй разница, что мне — детей с ней рожать, что ли…» — так размышлял Благодатский и расспрашивал свежую знакомую о том, как попала она в готскую тусовку.

— Девка в классе была, — рассказывала Эльза. — Она все время красилась жутко: лицо бледное, а глаза и губы — черные. И сама одевалась вся в черное. Такая блядища она была, ух… Во время уроков даже иногда с пацанами за школой ебалась. Она меня в первый раз и притащила с собой на кладбище. Я такая типа — скромная ходила все время, а хотелось стать — крутой. Вот вроде и стала. Как я тебе вообще, нравлюсь?

— Ну да, нравишься, — говорил Благодатский: чувствовал, что начинает несколько волноваться и старался скрыть это волнение. — А ты с этим, с Рыжим — давно встречаешься?

— Ты откуда про Рыжего знаешь? — удивлялась готочка.

— Да ты сама ведь только что говорила — мой Рыжий. Ну я и решил, что ты — с Рыжим.

— А-а, понятно. Обо мне любят готы попиздеть, слухи спускают всякие: то — что я лесбиянка, то — что наркоманка. И незнакомые иногда больше обо мне знают, чем я сама…

— Это чё — готы такие сплетники?

— А кто не сплетник? Все сплетники, все любят попиздеть о том, что их не касается…

— Я вот — не люблю.

— А на фига тогда — про Рыжего спрашиваешь?

— Ну так, общаемся… Не хочешь — не рассказывай.

— Не хочу. Хуево мне с ним, пацан. Алкаш он, этот Рыжий, и неврастеник. Скоро достанет меня, и я на него забью совсем…

— Чем же это он тебя так?..

— Да всем… У него, видите ли, депрессии постоянно — орет на меня, из окон бросается…

— В натуре?

— Да кто его разберет… Может так, дурака валяет, выпендривается, не знаю… Тебе-то это к чему?..

— Совершенно ни к чему, — отвечал довольный Благодатский и уводил разговор в другую сторону, решив про себя: «Нормальные шансы. Надо только подпоить ее и не дать встретиться с этим Рыжим. Пусть он там себе бухает с кем-то, а мы — с тобой…»

Выходили с кладбища, видели: все сильнее сгущался вечер, все темнее голубело сентябрьское небо, и совсем уже закатилось за многоэтажные дома красноватое солнце. Направлялись к магазину. Видели по пути, как подъехал к остановке — синий трамвай и высадил очередную порцию готов.

— Во: еще приехали! — радовалась Эльза и вместе с Благодатским — переходила дорогу. На другой стороне, в траве, тянувшейся вдоль обочины, чуть присыпанной редкими жухлыми листьями — видели мертвую кошку. Она лежала на самом виду, четко выделенная цветами невысокой травы и желтоватых листьев, а рядом — сидели две вороны: крупнокрылые, с грязными шелушащимися лапами и клювами, раздирали они внутренности кошки и дрались между собой из-за них. Злыми огнями вспыхивали черные бусины глаз, и неприятно вылетали в воздух резкие крики.

— Быр-р, дрянь какая! — показывала Эльза на кошку пальчиком с длинным, покрытым лаком ногтем. — А чего они дерутся? Им ведь такой кошки должно на неделю хватить, а в раз — десяток ворон накормить можно…

— Правильно все они делают: это инстинкты работают, — одобрял ворон Благодатский. — Сейчас у них — целая кошка, а завтра — ни хера, хлебная корка одна какая-нибудь, из-за которой драться нужно. Вот и дерутся из-за всего, чтобы соблюдать формы и не оставаться голодными. Не теряют бдительности. Это человеку дай жрачки вдосталь на полгода — так он работать разучится, пить начнет, а заново работать потом может и не начать никогда. Так что — мудро поступают, что пиздятся… — с удовольствием разглядывал, как долбили друг друга сильные птицы клювами, перепачканными внутренностями мертвой кошки.

— Вот ты как рассуждаешь… — тянула Эльза. — А по-моему, чушь все это: не теряют бдительности… Просто птицы тупые, нет бы — пожрать нормально, так они лучше друг друга искалечат. Тупые, тупые!

— Вороны — очень умные птицы. Голуби — тупые, а вороны очень умные, — спокойно говорил Благодатский, когда они входили в магазин.

Там — считали деньги, покупали спиртное. Эльза просила — покрепче, и Благодатский с радостью соглашался:

— Покрепче — это правильно! Чего всякую ерунду в себя лить, пить так уж пить…

— Напиться хочется… — признавалась Эльза, забирая у продавщицы бутылку.

При входе на кладбище Благодатский первым делом закуривал и спрашивал:

— Куда пойдем? На Вампирский переться без мазы, там придется делиться. Мне — не жалко, но напиться ты тогда точно не сможешь …

— Ага… Давай — свернем куда-нибудь, бухнем, а потом попрем к народу…

— Годится… — соглашался Благодатский, выбирал место на центральной аллее — чтобы свернуть. Сворачивали, отыскивали укромный уголок: лавочку внутри могильной оградки, прикрытой от большинства случайных взглядов — деревьями и высоким серым ангелом. Ангел стоял на коленях и плакал.

— Хороший, — говорила Эльза, пока Благодатский возился с бутылочной пробкой: подходила к ангелу и гладила его по широкому, сильно загаженному птицами крылу.

— Что ты его — как собаку… — ухмылялся Благодатский, чпокая пробкой и протягивая готочке бутылку.

— Почему — как собаку? Что, ангел — не человек, что ли? — принимала бутылку и делала несколько глотков. Морщилась и закуривала сигарету.

Благодатский не мог спорить с подобной железной логикой, и не спорил. Делал свое дело: пил, курил. Сидел на лавочке, дышал теплым воздухом: мерещился легкий, едва заметный запах тления, вспоминалась раздираемая воронами кошка. Наблюдал за готочкой, которая постепенно пьянела и погружалась в свои мысли, плохо реагируя на редкие высказывания Благодатского. Через некоторое время ни с того ни с сего — начинала жаловаться на Рыжего.

— Собирались вместе сходить на готик-парти в субботу, я хотела открытое платье надеть — с туфлями и с ошейником. А он, пидор, в обед нажраться успел, приехал ко мне откуда-то злой и отпиздил меня… По спине все время бил, я как жираф — вся в пятнах стала…

— И что, накрылась вечеринка? — сочувствовал Благодатский.

— Не, почему накрылась? Мы ведь помирились потом сразу. Пришлось только вместо платья — кофту напяливать. По лицу-то он мне, слава богу, обычно не бьет.

— Почему?

— Не любит синяки целовать, видимо… Я вот покажу тебе сейчас, — поворачивалась спиной и неожиданно резко — задирала свитер. Благодатский видел фиолетовые отметины на бледной коже, но не интересовался ими: останавливал взгляд на черной ленте с застежкой — на бюстгальтере готочки. Чувствовал, как оживает в джинсах и наливается кровью член. Машинально поправлял его — придавал вертикальное положение, чтобы не торчал в сторону.

— Круто? — спрашивала Эльза — не поворачиваясь: брала стоявшую перед ней на земле бутылку и, запрокинув голову, лила в рот алкоголь.

— Да уж, ничего себе…

— А он еще все время обещает, что если я уйду от него — он с собой покончит, а я буду виновата. Он вообще постоянно хочет с собой покончить.

— Если б хотел покончить — покончил бы. А те, которые много говорят про это, ничего обычно с собой не делают. Да, не повезло тебе. Бедненькая готочка, — заметив, что Эльза собирается опустить свитер — поднимался с лавочки, приближался к ней: укладывал правую руку ей на бедро, левой — осторожно касался пятен на спине. Вплотную прижимался к ней и отстранялся торсом. Принимался тихо целовать ее незажившие ушибы, приподняв повыше левой рукой свитер и переместив руку под ним — на плечо. Правой — пробегал от бедра вверх, до полоски бюстгальтера: легко поглаживая кожу, двигался к груди.

— Что, что ты делаешь? — с легким придыханием и притворным возмущением говорила уже порядком пьяная готочка: хватала и тянула вниз своей ладошкой — ладонь Благодатского, начавшую изучать ее грудь. Крепко держала ее: чуть заметно — сжимала и разжимала.

Благодатский не отвечал и продолжал то же. Видел, что левая рука Эльзы — занята бутылкой. Направлял тогда ниже левую руку и пробирался к груди: безнаказанно мял и гладил ее, приподняв чашечку бюстгальтера. Кололся об острый шип окружавшего шею Эльзы ошейника. Все сильнее и сильнее упирался крепким членом в зад готочки, терся о него. Сквозь ткань двоих джинсов, разделявших их, — чувствовал исходящее от тела тепло. «Она должна быть уже совсем — мокрая…» — так думал тяжело дышавший Благодатский и слышал вдруг звонок сотового телефона.

— Это — мой, — тихо говорила Эльза: освобождала правую руку, отделялась от Благодатского и опускала свитер. Доставала из кармана маленький телефон и разговаривала по нему.

«Сейчас она поговорит, потом — допьем, посидим-подождем, чтобы совсем темно сделалось, и тогда…» — мечтал Благодатский. Мечтания прерывал неприятный вскрик Эльзы, ее испуганный голос и слова:

— Разрезал вены… Сука… Что делать…

Понимал: гот Рыжий, судя по всему, все-таки выполнил так или иначе свое обещание: совершил попытку покончить с собой. Это обстоятельство грозило расстроить планы Благодатского. Сильно ухудшало своим появлением его радужные настроения. «Нужно брать ситуацию в свои руки, а иначе — кроме дрочки в общажном сортире перед сном рассчитывать не на что: новую готку охмурять поздно…» — с неудовольствием думал Благодатский и ждал, пока Эльза закончит говорить по телефону.

— Это все я, все из-за меня! — запричитала она, спрятав в карман телефон и сделав несколько больших глотков из бутылки. — Ему кто-то сказал, что я с другим пацаном за бухлом ушла и не вернулась, а он сам — пьяный в доску… Пошел и вскрыл себе вены ножиком… Это все ты, все из-за тебя! — неожиданно подошла к Благодатскому и ударила его по плечу кулачком, не прекращая плакать.

— Не ори, — спокойно реагировал Благодатский и протягивал готочке сигарету. — Ничего с ним не случится, чтобы сдохнуть — надо вены на обеих руках в ванне с горячей водой разрезать, а так — ни хуя не будет. Испачкается только. Где он?

— Около второго входа, на скамейке возле сортира… Эти там все собрались и не знают, что делать: боятся подходить к нему — обещал ножиком пырнуть. А сам — рычит… Бля-я… Чего делать-то…

— Разберемся. Главное — спокойно и без истерик. Пошли на централку, — брал в одну руку бутылку с остатками, в другую — ладошку готки и уверенно двигался вперед.

Всю дорогу до второго входа Эльза испуганно и пьяно ныла и допивала остатки. Благодатский пытался покрикиванием и уговорами успокоить ее: понимал, что это — в его интересах. Неподалеку от Вампирского склепа видели на низком могильном камне — страшно пьяного гота: затянутый в кожу, с большим анком на шее и в высоких ботинках с пряжками по бокам — сидел он и блевал на эти ботинки и на дорожку возле могилы. Сидел скрючившись, с перекошенным лицом, сильно сжимал руками — колени.

— Это же Джейкоб! — узнавала гота Эльза. — Эй, Джейкоб! Нам нужна твоя помощь…

— Блядь, хули ты несешь? Какая помощь?.. — злился Благодатский, тянул оглядывавшуюся готочку за руку и ускорял шаг. — Дура пьяная… Этому пацану самому помощь нужна, а мы и так разберемся… Успокойся, тебя заносить начинает.

— Я думала — он поможет… — продолжала плакать Эльза.

Подходили к куче готов, стоявших на почтительном расстоянии от лавочки, на которой сидел Рыжий.

— Суки… Убью… — слышался его голос, низкий и грубый, напоминавший — рык.

— Так… — Благодатский первым делом высматривал среди толпившихся и обсуждавших происходящее готов — Неумержицкого. Он стоял ближе прочих к лавочке, пил пиво и разговаривал с двумя незнакомыми пацанами. Подходил к нему, спрашивал:

— Какие дела?

— Такие дела, — поворачивался Неумержицкий и протягивал пиво. — Ты с девкой этого чувака прогуливался, а он пока ножиком веняки себе расковырял…

— Серьезно? Или — так? — глотал пиво Благодатский.

— Да хуйня, много ли складным тупым ножом наковыряешь… Да и не дурак он — сильно ковырять, хотя и пьянющий… А девка его — тоже пьяная, что ли?

Смотрели на Эльзу, которая причитала рядом, отталкивая пытавшихся приобнять ее подружек-готочек, и глотала что-то из большой бутылки.

— Это все он, он! — показывала на Благодатского.

— Пьяная, — соглашался Благодатский, подходил к Эльзе. — Успокойся, хули ты как маленькая… — понимал: у готочки — начинается истерика.

Принимался действовать: просил носовой платок, брал его. Подходил к Рыжему. Не видел: в руках ли у него нож, или же — нет. Прочие не приближались, издалека сквозь темноту следили за действиями Благодатского.

Рыжий сидел, откинувшись на спинку кованой лавки: широкоплечий, с шариком сережки-гвоздика под губой и густыми вьющимися волосами цвета ржавчины, висевшими ниже плеч. Благодатский видел нож, который валялся возле лавочки, и неестественно отставленную в сторону руку Рыжего — словно бы вывернутую. Запястье руки было выпачкано темным: капало. Приблизился, сел на корточки. Дотронулся до кисти руки Рыжего — чуть приподнял ее вверх, рассмотрел. Рана оказалась небольшой и, по всей видимости, никакой опасности собой не представляла. Рыжий почувствовал прикосновение, открыл глаз и взглянул на Благодатского.

— Ну что, пацан, — тихо и торжественно выговорил Благодатский. — Пиздец тебе!

Оба глаза Рыжего открылись полностью: взгляд сделался испуганным.

— Хули смотришь? Побаловался? Типа поцарапаюсь — девкам показать, да? Все, крови до хуя утекло уже, сдохнешь без крови…

— А-а-а-р-р! — взрыкнул Рыжий и неловко дернулся, смещаясь в горизонтальное положение. Толпа готов, не слышавших тихие слова Благодатского, испуганно отшатнулась назад.

— Порядок, — сообщил им Благодатский. — А ты, пацан, веди себя тихо и не дергайся. Будем тебя спасать.

— Я не хотел… Я чуть-чуть… Бля, мама… — ни с того ни с сего заныл вдруг Рыжий — тихим и низким грудным голосом. — Бля, пацан, помоги… А, бля-я-я…

«Во мудак, ща — заплачет еще…» — думал Благодатский, размещаясь на лавке рядом с Рыжим и принимаясь аккуратно перевязывать порезанное запястье. Крикнул:

— Неумержидский!

— Я, — отвечал Неумержицкий.

— Вызывай скорую, только скажи — чтобы к главному входу подъехали…

— На хуя — к главному?

— Пацана придется снизу, под воротами просовывать — здесь не протащишь, он здоровый, а ворота — низкие. А возле главного — нормально…

— Понял, звоню, — понимал Неумержицкий.

Благодатский заканчивал перевязывать: платок несильно темнел от крови и останавливал ее ток. Уложив затянутую платком руку на колено Рыжего — придавал ему окончательно горизонтальное положение, серьезно смотрел в его перепуганные глаза и, не слушая жалобный скулеж, — говорил:

— Сейчас пацаны помогут тебе добраться до выхода, протащат тебя под воротами и посадят в карету скорой помощи, а ты, мудило, будешь их слушаться и делать, что они скажут. Иначе они бросят тебя на дороге и ты сдохнешь без своей крови, понял? Понял, спрашиваю?

— Понял… — бормотал Рыжий.

«Блядь, чтой-то разошелся я… Надеюсь, когда протрезвеет — не вспомнит, чего я тут с ним делал и как разговаривал. Убьет ведь на хуй…» — думал довольный собой Благодатский и замечал — выпавшую из внутреннего кармана Рыжего бутылку коньяка. Плоская, початая, лежала она и тихо взблескивала от слабого света фонарей, долетавших до туда с центральной аллеи и из-за краснокирпичного кладбищенского забора. «Пиздато, коньяк! Пригодится…» — говорил себе Благодатский, незаметно брал бутылку и прятал ее в карман. Говорил Рыжему:

— Сейчас тебя поднимут… — и возвращался к готам.

— Ну что? — спрашивали у него.

— Тяжело, — отвечал Благодатский и проводил рукавом свитера по сухому лбу. — Заебался я с ним… Ничего не понимает, все бурчит что-то. Но вроде — успокоился, так что все будет — в шоколаде. Неумержицкий, скорую вызвал?

— Она уже ждет, надо думать. Тут до больницы — всего две остановки.

— Отлично. Дружненько, с кем-нибудь — поднимайте это тело и прите его к воротам…

— Так, чего это ты раскомандовался здесь? — кобянился Неумержицкий. — Не испугался к пьяному готу подойти, теперь герой, да? Бери его слева, я — справа, и потащили, умник!

— Бля, ты хоть раз в жизни, можешь сделать, как я прошу? — многозначительно смотрел на Неумержицкого и косил глазами на все еще не прекращавшую плакать и причитать в сторонке — Эльзу. — Давай, тащи его с пацанами…

— Ну и сука же ты, Благодатский! — восхищался товарищем Неумержицкий: звал готов, поднимал с их помощью скулящее тело Рыжего с лавки и тащил его ко входу. Ноги Рыжего заплетались, он висел на плечах тащивших и приговаривал:

— Ой, мама, бля… Ой, мама, бля…

Прочие любопытным стадом двигались следом, шептались — обсуждая всё. Звали с собой Эльзу, она продолжала стоять в стороне.

— Ступайте, я с ней — разберусь! Успокою сейчас, успокою! Встретимся потом — на Вампирском… — говорил Благодатский и оставался с ней. С облегчением покидали Благодатского и впечатлительную готочку: уходили.

— А-а, он умрет, он уже умер… Это я виновата, это ты — виноват… — продолжала голосить Эльза. — А-а-а…

— Ничего с ним не будет, съездит в больничку, а завтра — домой. Ему там продезинфицируют все и отпустят… — Благодатский вдруг соображал, что запросто могут запрятать Рыжего — в психиатрическую лечебницу на неопределенный срок, но вслух об этом не говорил. Спрашивал у Эльзы:

— Коньяк будешь?

Взгляд готочки неожиданно делался похожим на осмысленный: растирала слезы и косметику по лицу рукавом свитера и утвердительно кивала головой.

— Тогда пойдем, не здесь же пить! — радовался, что не поинтересовалась: откуда коньяк, которого не было раньше, и вел ее на лавочку — к художникам. Эльза спотыкалась и потихоньку всхлипывала.

Приводил, усаживал. Доставал утерянный Рыжим коньяк, рассматривал этикетку. С трудом видел в сделавшейся совсем густой темноте — надпись: «Московский коньяк». «Говно, значит…» — заключал Благодатский, отвинчивал крышку и делал пару глотков. Коньяк обжигал горло и оставлял во рту неприятный привкус. Передавал бутылку готочке.

— Можно — я всю допью? — спрашивала Эльза.

— А до хуя тебе не будет? Мне не жалко, только ты смотри — чтобы не блевать тут, как тот пацан. И вены не резать!.. — разрешал Благодатский: помнил о желании готочки напиться и относился к нему с одобрением и пониманием. Оценивал ситуацию, делал еще один тактический ход: доставал из кармана и отключал телефон — чтобы не звонили. Просил телефон у Эльзы — делал то же.

— Что ты сделал? — слабо возмущалась она. — Я кода не знаю: не смогу включить теперь…

— На хуй он тебе нужен? — уверенно парировал Благодатский. — Без него — спокойнее: время позднее, а мы — все-таки не в зоопарке, а на кладбище. Забей, ты хотела напиться ведь — вот и пей… — и чтобы окончательно уверить готочку в своей правоте — подходил и целовал ее в губы: с готовностью отвечала на поцелуй и закрывала глаза. «Да, похоже все — не так уж и плохо!» — снова радовался Благодатский, но решал — не торопиться: пока давилась плохим коньяком, закуривая его сигаретами и чуть подергиваясь от нисходящей истерики — поднимался на высившуюся рядом с липой и лавочкой стену, из которой бомжи выкрали медный барельеф. Оглядывал с возвышения низкую часть кладбища: силуэты могил и деревьев, чуть политые светом выглянувшего из-за туч хилого месяца. Видел внизу, под собой — готочку, которая не знала — где он: курила, склонив голову и свесив вниз длинные волосы. Благодатский также закуривал, совал руки в карманы джинсов и представлял себе, что кладбище — это не кладбище, а отдельный мир: близкий, послушный и податливый, в котором он — царь и хозяин. Чувство собственного превосходства клубилось внутри, распирало грудь и просилось наружу: сдерживался — старался не закричать. Оценивал себя со стороны в происшествиях вечера и подходящей все ближе ночи — оставался крайне довольным. Готы казались ему персонажами книги, которыми он, автор, легко играет, выкладывая из живого материала узор с ситуациями и отношениями. «Бля — охуенно круто!» — думал Благодатский и чуть не взлетал в темный воздух: принялся даже слегка подпрыгивать на месте, но ничего не выходило.

— Эльза, бля! — выдворял его из приятных раздумий и ощущений неприятный голос. Смотрел вниз: в двух метрах от лавочки и готочки — стоял, покачиваясь, — Джейкоб в облеванных ботинках с пряжками. Из угла рта Джейкоба свисала длинная густая слюна, расползшаяся по щеке и подбородку. Эльза прекращала пить: непонимающим взглядом смотрела на пришельца и молчала.

В три прыжка Благодатский спускался со стены, приближался к Джейкобу:

— Так, тебе чего, пацан?

— Мне — ничего… — мямлил тот, удивленный внезапным появлением незамеченного им Благодатского. — Я ничего, просто гулял…

— Пиздуй отсюда, нам тебя совсем не нужно, — недружелюбно выпроваживал гота Благодатский.

— Куда?

— Чего — куда?

— Куда пиздовать? — с трудом выговаривал Джейкоб.

«Во бля — долбоёб!» — поражался Благодатский и показывал пальцем — куда:

— Пойдешь прямо, возле во-он того креста свернешь налево, поднимешься по лестнице. Там — все время вперед, доберешься до Вампирского. Ясно?

Гот ничего не отвечал: походкой моряка двигался в указанном направлении. Благодатский смотрел ему вслед и думал: вдруг он на Вампирском расскажет — что они здесь. «Может, свалить отсюда?» — наблюдал качавшегося по синусоиде и вдруг — исчезнувшего из поля зрения Джейкоба. — «Бля, чё за хуйня?»

Отправлялся посмотреть, наказав Эльзе — чтобы никуда не уходила. Вскоре находил: пьяный гот лежал, скрючившись, на могиле и спал. «Вот и хорошо», — думал Благодатский, возвращаясь к своей готочке. — «Не будет ходить и пиздеть, будет — спать…»

Когда вернулся к художникам — увидел: остатки коньяка вытекали из лежавшей на земле возле лавки бутылки, а Эльза стояла рядом и пыталась стянуть с себя джинсы. На неопределенный звук, произведенный Благодатским, икала и объясняла:

— Писать хочу.

— Ну не здесь же писать! — возмущался. — Мы тут тусуемся, и может — долго еще тусоваться будем… Ты потом куда собираешься?

— К Рыжему…

— Понятно. Ко мне — нельзя, домой поедешь.

— У меня ключа нету… — растерянно говорила Эльза: стояла с приспущенными на бедра джинсами и, казалось, собиралась вновь заплакать. Благодатский видел черный треугольник трусиков, сливавшийся с нависавшим над ним краем недлинного свитера.

— Короче, нам здесь еще тусоваться и тусоваться. Придется ночевать: днем — тепло было, а ночи пока еще — не очень холодные. Тут сейчас постоянно народ ночами тусуется. Ок? Один хуй — тебе деваться некуда…

Но Эльза не очень хорошо понимала, что говорит ей рассудительный Благодатский: теребила джинсы и повторяла:

— Писать… писать очень хочется…

— Ладно, пошли, — обнимал её за талию и вел по дорожке — в направлении, противоположном тому, которым ушел и упал пьяный Джейкоб. Приходили к широко огороженному квадрату двух могил: обычной и старинной католической, с надгробием в виде большого камня и прислоненного к ней креста — размером в полтора человеческих роста. Благодатский открывал сваренную из толстых прутьев дверцу, заводил внутрь готочку. Говорил:

— Здесь — можно… И могилу не напачкаешь — места много, и не нужно посреди дороги садиться…

Помогал стягивать: сначала джинсы, потом — трусики. Чувствовал, как поднимается член и — выше — принимается настойчиво стучать сердце от прикосновений к нежной коже и зрелища темных треугольников: трусиков и — под трусиками.

— Ой-ой, — говорила Эльза, присаживаясь на корточки и пуская в кладбищенскую землю шумную струю. — Ой-ой…

Благодатский придерживал ее сбоку за плечо и думал: «Удивительно, здесь, под землей — остатки каких-то людей, а сверху — девочка…» Смотрел на неяркие взблески светлой жидкости и хотел — подставить ладонь, чтобы ощутить температуру и запах, но не решался. Когда же наконец решился — готочка уже иссякла, и ему досталось лишь несколько маленьких капель, почти не ощущаемых и не обоняемых. Быстро подносил ладонь к лицу, глубоко вдыхал, но чувствовал только теплые ночные запахи сентябрьского кладбища и всё нарастающее возбуждение. Вытирал руку о штаны и обращался к натягивавшей трусы Эльзе:

— Погоди…

Готочка не понимала: смотрела на Благодатского, держала рукой трусики. Благодатский приближался: обнимал одной рукой, другой — находил вцепившуюся в трусики ладошку и отстранял её. Тянулся губами к губам, целовал. Эльза смотрела на него внимательным пьяным взглядом, запускала в рот язык и вздрагивала: пальцы Благодатского скользили по внутренней стороне бёдер готочки, постепенно пробираясь все выше, пока не достигли. Просовывала ладони — под свитер Благодатского, резкими движениями выдергивала из штанов футболку: касалась кожи.

«Бля, тут уже горячо!» — мелькало в голове, когда осторожными движениями изучал нежное и влажное. — «И совершенно нет волос. Совершенно. Только сверху — крошечный треугольник. Эту постричь — не удалось бы…» Чувствовал, что пальцы готочки — привычно расстегивают пуговицу джинсов и освобождают напряженный орган. Представлял себе — как движутся тонкие пальцы с длинными крашеными ногтями вдоль тонких синих канальчиков вен. Сдавленно выдыхал и видел на мгновение отстранившееся бледное лицо готочки: заплаканное, пьяное, с размазанной косметикой, оно вдруг совсем ожило и, показалось, — тихо улыбнулось прежде, чем неожиданно нырнуть вниз — туда, где рука сильно сжимала торчавший вверх и вперед из-под свитера член. Благодатский не ждал подобного: чуть отходил назад, прижимался спиной к намогильному камню. Запускал пальцы в волосы готочки: трогал обильно продырявленные уши и острия шипов на ошейнике. Старался не стонать слишком громко. Задирал голову вверх и смотрел, как неровно качаются среди веток деревьев — хилый месяц и редкие звезды. Через некоторое время — желал принимать непосредственное участие, тянул готочку вверх. Целовал: губы пахли его членом. Эльза едва заметно дрожала и не отпускала: продолжала — рукой. Благодатский аккуратно и медленно разворачивал ее лицом к камню. Опиралась, выгибала спину: проникал сзади и двигался. Держал руки на бедрах. Стонала громко, значительно громче, чем — он.

Место оказывалось неудобным: поминутно выскакивал член. Решали отправиться к художникам — на лавочку. Застегивал джинсы и, чтобы скорее, — брал на руки готочку и шел. По дороге — целовала, и смешно свисал вниз между руками Благодатского бледный голый зад.

У художников Эльза становилась на колени, вытягивалась животом по сидению лавочки. Сдавленно просила:

— Скорее, скорее… не могу, скорее… — и утыкалась лбом в доски, когда чуть раздвинув ее ноги — входил Благодатский. От сильных толчков у готочки хлюпало: казалось, вот-вот брызнет горячая жидкость из глубины и потечет к основанию члена и дальше — по ногам. «Так не бывает, так не бывает, так не бывает…» — успокаивал себя Благодатский, чтобы не сорваться — раньше времени. Двигался с закрытыми глазами и легким звоном в ушах, перемешанным с делавшимися все более громкими стонами Эльзы: останавливался от прикосновения к плечу и знакомого голоса:

— Это… я… Можно и я… Это…

Благодатский открывал глаза: рядом с ним стоял Джейкоб — трогал его плечо, и держал вторую руку за расстегнутой ширинкой кожаных штанов. Свитер гота был вымазан кладбищенской глиной, а в волосах застряла веточка с жухлым листом.

— Блядь, ну это уже ни в какие рамки… — злился Благодатский, которому совсем не хотелось отрываться. — Уёбывай на хуй, пидор! Уёбывай на хуй… Уебу ща, если не исчезнешь…

— Я — ничего, я — хотел с вами… — грустно отвечал Джейкоб и уходил. Благодатский снова принимался яростно двигаться внутри не обращавшей ни на что внимания готочки, которая уже принялась помогать: чуть подаваясь назад к Благодатскому — насколько возможно — и возвращаясь обратно.

Через некоторое время замечал, что недалеко ушел изрядно надоевший за недолгие часы знакомства Джейкоб: уселся на ближайшую возлемогильную лавочку, торчавшую из земли неподалеку, и внимательно наблюдал происходившее у художников, посильно участвуя в этом: Благодатскому подумалось, что непременно должен он поцарапать член — жесткой молнией кожаных штанов, если будет продолжать так же безотрывно глядеть и неаккуратно мастурбировать.

«Вот ведь — сука!» — думал Благодатский и чувствовал, что вот-вот — кончит. Извлекал член, доводил до конца — рукой: сильно, в несколько толчков, выплевывал сперму: между ног Эльзы — под лавку, в кладбищенскую землю. Обессиленный, припадал к холодно-влажному телу готочки: упирался в зад опускающимся членом, укладывал ладонь — на ягодицу. Через некоторое время заглядывал под лавочку и видел там не сумевшие из-за густоты впитаться в землю — грязные комочки семени. Поворачивался к Джейкобу: вновь уснул, откинув голову на невысокую спинку лавочки. Забыл заправить в штаны смешно свесившийся в сторону обессилевший член: в неясном ночном свете видны были бледные следы выплеснутого им на свитер. «Ну вот, бля, и этот — развлекся…» — с неудовольствием думал Благодатский, понимая — что это крошечное неудовольствие не сумеет уменьшить ту волну радости, которая переливалась в его теле — начиная с ног и доходя до самой головы. Со счастливой улыбкой помогал Эльзе подняться и одеть джинсы и трусики. Смотрел в ее усталое, с приопущенными на глаза веками — лицо, целовал в щеку. Говорил:

— Маленькая, хорошая…

— Спать хочется, — отвечала готочка: сажала его рядом с собой на лавочку, обнимала и укладывала голову на плечо.

— Спи, — гладил ее по волосам Благодатский. — Спи, пока не очень холодно. Как под утро похолодает — пойдем гулять, а потом — домой…

— Домой… — тихо повторяла Эльза и засыпала.

Благодатский не хотел спать, но и бросить готочку — не мог. Сидел, трогал ее волосы. Думал обо всем, что было. Радовался — что все именно так, а не иначе: прощал про себя — пьяного Джейкоба. В конце концов и сам засыпал, обхватив рукой шею готочки и склонив голову к ее голове. Во сне — видел огромные ступени метрополитенного эскалатора, по которым карабкался куда-то вверх, один: задыхался и истекал потом, но продолжал: знал, что в конце ждет его что-то необыкновенное. Сознание этого придавало сил, открывало в груди новые дыхания, поддерживало силы: словно легкий ток скользил по костям, согревая и заставляя сокращаться мышцы — вновь и вновь. Когда проснулся — не смог вспомнить — добрался до верха, или же нет — помнил только невероятные ступени и ощущение близкой и все более близящейся победы.

Где-то за кладбищенским забором рождалось холодное сентябрьское утро: влажное и неяркое. Благодатский ежился от холода, смотрел по сторонам: на ближней лавочке уже не было гота. Эльза спала и тихо шевелила губами во сне: укладывал ее — горизонтально, вставал сам. Включал телефон, смотрел время: шесть с минутами. Думал: «Скоро пора домой, а ведь у этой — ключей нет. Пускай спит, пока спится, а потом — довезу ее до дома…» Стягивал с себя свитер, накрывал им готочку и отправлялся бродить по кладбищу, энергично двигал руками и ногами — чтобы согреться. Не понимал — как можно спать в такой холод. Осматривал места боевой славы: находил подсохшую зеленовато-коричневую лужицу накапавшей в пыль кладбищенской земли — крови Рыжего. Находил множество пустых бутылок. Старался побродить подольше — не выдерживал, замерзал. Возвращался к Эльзе, одевал свитер: после — будил ее, говорил:

— Вставай, домой пора…

Лицо готочки оказывалось сильно помятым после богатой событиями ночи: закуривала сигарету, поминутно зевала. Недовольно смотрела по сторонам, жаловалась на холод и головную боль и следовала к выходу за Благодатским. Складывалось впечатление, что она — ничего не помнила. Не хотел выяснять — так ли это, шел молча и курил. Узнавал — куда нужно отвезти готочку.

— Сама доеду, — неожиданно резко отвечала она.

— Как знаешь, — спокойно соглашался, садился вместе с ней в ранний трамвай, доезжал до метро.

Расходились на кольце — не прощаясь.

Благодатский и Неумержицкий занимались гимнастикой: отжимались, качали пресс. Подтягивались. Поднимали штангу.

— Да здравствуют физкультура и спорт, Благодатский! — ощупывал Неумержицкий перед зеркалом блестящие бисеринами пота бицепсы. — Мы с тобой, Благодатский, — сила!

— Ну уж — не преувеличивай, какая на хуй сила… — скромничал задыхавшийся после серии упражнений Благодатский. — Ты-то здоровый, а я — пока не очень. Надо работать… — вновь принимался отжиматься.

— Занимайся, занимайся… Для гота, при его образе жизни с прогулками по кладбищам и распитием спиртных напитков, спорт — это первое дело. Будешь потом гопников распугивать своей страшной рожей и железной мускулатурой. А еще этот здоровый, как его, друг твой — Леопардов. Он ведь тоже — гот?

— Гот, конечно. Нормальный пацан.

— Нормальный… Пьет только очень уж до хуя…

— Есть такое дело. Зато — музыкант, и: не то, что эти — которые под «ХИМ» косят. Леопардов — крутой…

— А чё он играет-то? — расспрашивал про приятеля Благодатского, который учился вместе с ними.

— Чего играет, музыку играет… Он только недавно в группу пошел, обещал — сегодня меня со своими познакомить. Какую-то готику играют… Депрессивная такая поебень. У них вокалист рычит громко — мне Леопардов рассказывал.

— Рычит? Уссаться можно… — смеялся Неумержицкий.

После — вместе отправлялись в душ: потные, усталые и раскрасневшиеся. Оставляли на вешалках одежду, обували резиновые шлепанцы. Шлепали в кабинки, занимали — последнюю и предпоследнюю. Раскладывали принадлежности, сильно пускали воду: горячие струи скользили по зудевшим от недавнего напряжения мышцам, помогали расслабиться. Стояли, разделенные перегородкой, и разговаривали.

— А ко мне вчера — пидор приебался! — сообщал Неумержицкий.

— Где?

— Возле метро…

— И чего ты с ним сделал?

— Чего сделал, пизды навешал ему. Вот чего сделал. Хотел еще деньги отобрать, а потом не стал.

— Отчего же, господин Неумержидский, вы не стали отбирать у пидора — деньги?

— Бля, хули я — гопник, что ли…

Громко шумела вода, заглушая звуки их голосов, и плавал в воздухе небольшого душевого помещения густой пар, оседавший на голубых плитках стен и сползавший по ним крупными каплями.

Возвращались в комнату. Благодатский звонил по телефону — Леопардову, спрашивал: когда и где встретятся.

— Мудак, чего в институте не был опять? — по обыкновению дружелюбно интересовался Леопардов.

— А хули там делать? Мы с Неумержидским — гимнастикой занимались…

— Гимнастикой, бля… Давай — через час на Пушке. У моих готов сегодня пьянка какая-то, мы к ним заедем ненадолго — чтобы особо не нажираться, ок? Я тебя с вокалисткой познакомлю! Она — ангел!..

— Ангел… — с недоверием повторял Благодатский и выключал телефон.

По рассказам Леопардова — знал, что все готы в его группе алкоголики: и вокалист Борис, и гитарист Костя, и барабанщик — Фьюнерал; сам Леопардов состоял клавишником. Неделю назад взяли в группу вокалистку, которая понравилась — не только вокальными данными. Называли: ангел, и придумывали различные эпитеты ее рыжим волосам. «Волосы — цвета осеннего заката!» — говорил Борис. Постепенно начинали из-за нее ссориться. Вокалистка имела подругу: больших размеров и с волосами, крашенными в зелёный цвет. Постоянно везде бывала с ней. Подруга никому особенно не нравилась, называлась не ангелом, а — Зелёной Манькой. Рыжую же в лицо звали — просто: Ира.

Встречались с Леопардовым на станции метро Пушкинская. Леопардов опаздывал: спускался по ступеням межстанционного перехода — неторопливо, ставил одну ногу впереди другой: как модель на подиуме. Высокий, с вьющимися светлыми волосами до плеч и в черных очках, подходил он к Благодатскому: пожимал руку, извинялся. Ехали — пару станций. Выходили, покупали спиртное. Леопардов вёл: шли недалеко — к парку.

— Они там — на скамейке. Сейчас познакомлю тебя с вокалисткой, у нее такой голос… Она — ангел!.. Подруга у нее — не очень, здоровая сильно, зато…

— Посмотрим сейчас, какой там у тебя ангел, — иронизировал над восторгами товарища Благодатский.

Приходили. Издалека уже видел «ангела»: среднюю девочку с жидкими рыжеватыми волосами, схваченными в хвостик, и двумя прядями, свешенными — к ушам; с простым непримечательным лицом и остреньким носом. Видел и подругу — Зелёную Маньку: зеленый цвет уже почти исчез с ее волос, оставив лишь легкий отблеск. Внушительная, с большими руками и высокой грудью, стояла она с пластмассовым стаканчиком в руке и что-то старательно объясняла юноше с хвостом волос и редкими усами и бородкой.

— Это вот что — ангел? Да ты охуел или ослеп? Обыкновенная девка, таких на каждом углу десяток ходит!.. — быстрым шепотом недоумевал Благодатский, когда подходили совсем близко.

— Бля, сам охуел, сука! — возмущался вежливый Леопардов. — Ты посмотри как следует, подойди поближе…

— Отсюда вижу — и вторая мне больше нравится …

— Ну ты мудак, Благодатский! — в голос заявлял и начинал здороваться и знакомить.

Юноша рядом с Манькой оказывался вокалистом Борисом: вспоминал, что видел как-то раз его в метро — с Леопардовым. На лавочке сидели: гитарист Костя, напоминавший лицом городскую птицу, ангел Ира, и большой пацан в косухе, представленный Максом. Третьим с Борисом и Манькой — стоял одетый не как все — в черное, а — по молодежному, в коричневое, — Дима: сокурсник готов.

Знакомились, вручали стаканчики: выпивали. Начинали с музыки.

— Я ту тему доработал, — сообщал Леопардову Борис. — Мы с Костяном ко мне на ночь забурились, бухнули и сидели потом ночью — сочиняли.

— Что, круто получилось?

— А вот наиграем на репе — уедешь. Пиздец: охуительно круто!..

— Похороны. Настоящие похороны, — присоединялся к Борису — Костя. — Минут двенадцать будет песня, грузная — ваще просто…

— Молодца. Я тоже кое-чего дома напридумывал: изображу потом.

— А группу послушал, которую я тебе давал? Послушал?

— Послушал. Нормальная группа.

— Чё нормальная — охуенная!

— Ну охуенная, охуенная… Наливай, что ли…

Так стояли они и беседовали, а к Благодатскому тем временем пристраивался молодежный Дима: короткостриженный, с маленькими глазами, беспокойно смотревшими из-за прямоугольных стекол очков. Говорил:

— Я типа слышал — ты по литературе пробиваешься?

— Да не пробиваюсь вроде… — недопонимал Благодатский. — Так, изучаю. Читаю и сам — понемногу… А что?

— Мне вот охота одну штуку найти, а я не знаю — где. Я по радио слыхал, как читали рассказ, там тема такая — нормальная, а кто написал: не знаю… Ща я тебе воспроизведу.

Благодатский плескал в стаканчик алкоголя и изготавливался слушать. Краем уха улавливал содержание не особо увлекательного разговора между товарищем и музыкантами. Изучал молодежного Диму и пытался понять: насколько он пьян и для чего рассказывает ему то, что рассказывает. Рассказ оказывался долгим и не вразумительным, прерывался на середине фразой Кости:

— Э-э, Димон, кажись, опять грузанул! Пацан, ты не обращай особо внимания — он так долго базарить может, ты с другими пообщаться не успеешь: всё будешь его слушать!..

— Да ничего, интересно вроде, — отвечал на предупреждение деликатный Благодатский и дослушивал до конца. Ничего не понимал, принимался смотреть по сторонам. Поддакивал рассказчику, пытался отвечать на его вопросы. Смотрел на Зелёную Маньку: наклонялась к уху Иры и, смеясь, шептала что-то. Думал, разглядывая форму ее носа: «Манька эта — натуральная еврейка, кажется… Никогда не видел таких мощных евреек — жуть…» Заметил — слева от Иры засыпал на лавочке пьяный Макс: до этого — несколько раз встревал в музыкальную беседу с нелепыми пьяными фразами: рассказывал зачем-то о группах, концерты которых посетила его кожаная куртка-косуха. Пытался начать разговаривать с Манькой и Ирой, но — мешал Дима: принимался опять беседовать на интеллектуальные темы, несмотря на явно возрастающее раздражение Благодатского: слушал невнимательно, отвечал невпопад. Смотрел по сторонам. Видел: над парком висело раннеосеннее небо: казалось, что оно наклонено и светло-голубой цвет плавно перетекает с верха — к низу, становясь постепенно пепельно-серым: медленно сгущался и образовывал в результате тучу. Туча лениво ширилась, росла и приготовляла дождь — несильный и долгий. Благодатский думал о том, что под ударами капель дождя — сильнее посыплются на вялую парковую траву увядающие листья, которых и так уже было изрядно набросано под липами, кленами и рядами корявых одинаково-солдатски остриженных кустов. «Осень», — размышлял Благодатский. — «Скоро сделается совсем холодно, и на кладбище нельзя будет ночевать. Интересно, а эти пацаны — на кладбище тусуют? Ни разу их там не видел… Спрошу после у Леопардова». Чувствовал раздражение и странное, часто приходившее к нему последними днями ощущение — пустоты и ненужности происходящего. Спрашивал у себя: «Чего мне еще нужно, отчего мне — так? Пару готочек нашел себе недавно, Евочке — даже позвонить можно будет… От души поебался. Какого же черта? Книг — полно, жрачка — есть. Откуда эта пустота и раздражение?» Понимал вдруг: от той, которая не звонила и не отвечала на звонки, от той, к которой — советовал сходить Неумержицкий. «Блядь, да что она мне? Обыкновенная девка, ничем особо непримечательная. Ну, ебется круто. Сиськи большие…» В памяти всплывали вдруг связанные с ней картинки-воспоминания, а в штанах шевелился член: оглядывал лица тех, с кем должен был общаться в это время и пытался определить: не видно ли по нему — о чем думает. Видел: все, в том числе и говоривший ему Дима, оказывались так или иначе — заняты собой и улавливали в прочих лишь то, чем интересовались сами. Получали удовольствие не от того, что слышали, а от того — что говорили. «Как телевизор смотрят», — удивлялся Благодатский. — «Я так не умею, всегда интересуюсь — о чем и к чему говорится. А иначе — зачем? Можно сидеть и молча пить… И какого хуя я только ее с Леопардовским приятелем познакомил? Он — такое чмо, а я теперь — хожу, как мудак и не знаю — хули делать… Ебаная жизнь…» Удивлялся тому, как скоро сменились его недавние настроения радости и превосходства — подавленностью. Приходил к выводу, что это — логично вытекает из сложившегося, и необходимо как-то пристраиваться к этому, чтобы адекватно вести себя в подобных ситуациях: не мог ответить на вопрос Димы, потому что — не слышал вопроса. Решал: нужно менять что-то, что-то предпринимать, двигаться. «Не смогу ведь постоянно удачных готочек цеплять… Да и с такой башкой дурной — как-то не очень. Может, я ее сильно люблю? Наверное — да. И хули делать? Блядь, блядь…» — представлял — как она лежит сейчас с тем пацаном, целует его и нетерпеливо расстегивает молнию его джинсов. — «Блядь…» Отвечал запоздало на вопрос:

— Не знаю… — поворачивался к Леопардову и сообщал: — Домой еду.

— Да ты чего, мы сейчас — еще возьмем! Э, дружище, на тебе лица нет… Чего случилось?..

— Это Димон грузанул, — предполагал Костя.

— М-м-м-ы-ы-у-у бля, — мычал вдруг проснувшийся Макс.

— Да нормально все, башка просто вдруг — разболелась. Поеду, в другой раз как-нибудь потусуемся…

— А в гости? Поехали в гости! — звала неожиданно — Зелёная Манька. — Я тебе таблетку дам хорошую, сразу все пройдет. Поехали!

— Не, — отказывался Благодатский. — После бухла таблетки нельзя глотать. Мне поспать нужно. В другой раз…

— Только в другой раз — точно! А мне Леопардов говорил — вы на кладбище гуляете? Возьмете — с собой?

— Посмотрим… Поеду.

— В институт-то завтра приедешь? — жал руку Леопардов.

— Хуй его знает. Чего я там не видел?.. А может, и приеду…

— У нас скоро концерт будет — приходи! — сообщал Костя. — С Фьюнералом познакомим. Он сегодня не смог — работает…

Согласно кивал, прощался со всеми и уезжал.

В метро видел, как дерутся две девки: маленькие и пьяные, плохо одетые, дергали они друг друга за волосы, кричали и плевались. Удивлялся перекошенным от злобы лицам и широким царапинам, красневшим — на щеке у одной и на лбу у другой. Кругом них скапливался народ: тихо возмущались, но — наблюдали и не вмешивались. Кто-то даже фотографировал. Чем кончилось — не увидел, слышал только за спиной сквозь визги и ругань — свисток мента. Думал: «Вот дуры!.. Не могли — в другом месте, где ментов нет… Себе ведь дороже».

Приезжал в общежитие, сдавал пропуск на вахте — усатому охраннику. Поднимался лифтом, заходил в комнату.

— Ну что, не умер? — спрашивал у читавшего лежа на кровати книжку Неумержицкого.

— Твоими молитвами, — отвечал тот. — Как готы-музыканты?

— Так, ничего. Нормальные пацаны. Друзья вот у них — странноватые. И девки тоже.

— А как — ангел?

— Примерно такой же ангел, как и ты…

— Ну, я-то ангел известный, — кобянился Неумержицкий. — Чего ты такой недовольный? Пожри супу, я — большую кастрюлю сварил.

— Спасибо. Я, Неумержидский, понял, что все эти готки не могут полностью отбить у меня тягу к той. И мне из-за неё — хуево.

— Бля, да я тебе говорю же — дойди ты до нее, если на звонки не отвечает на твои. Мало ли, может — телефон барахлит, или еще чего…

— Тебе легко говорить, а я — чего ей скажу? Давай все забудем и опять будем ебаться?

— Ну хотя бы. Да там, на месте разберешься. Не выгонит же она тебя…

— Я стесняюсь…

— Чего ты делаешь? — подскакивал на кровати Неумержицкий. — Ну и урод, ей-богу! Готок на кладбище ебать не стесняется, а тут — к девке, которую несколько лет знает, не может зайти поговорить на полчаса!

— Ты не путай теплое с мягким. Готки — они и есть готки, у меня с ними очень простые и складные отношения. Без особых заморочек. А эта — слишком хорошо меня знает, да и я её — тоже. Готки с Леопардовскими друзьями не ебались, а я их за это на хуй не посылал, как ты не поймешь! — не замечая сам, переходил на крик Благодатский.

— А, ну тебя в жопу. Вечно у тебя сплошное не поймешь что, разбирайся давай сам, — снова утыкался в книгу.

— Не волнуйся, разберусь, — наливал в тарелку суп и принимался за него.

И чем ближе подходил серый вечер, чем настойчивее выстукивал неровные ритмы на стекле большого окна легкий дождь, — тем хуже делалось Благодатскому. Не мог даже читать: лежал на кровати и смотрел в потолок, через каждые пятнадцать минут отправлялся на лестничную площадку: курить. Пытался разговаривать с Неумержицким, но тот не желал, разозленный интонациями товарища. В конце концов, когда становилось совсем темно, а мысли в голове окончательно путались, непонятно цепляясь одна за другую — вставал, одевался: в куртку с капюшоном и высокие ботинки со шнуровкой. Заправлял в ботинки — джинсы, покрепче перетягивал хвост волос.

— Собрался-таки? — спрашивал Неумержицкий. — Смотри — не опоздай, времени уже много, а в общагу — сам знаешь — после часу редкий охранник впустит.

— Там сегодня этот пидрило усатый на вахте…

— Ну вот, тем более, — заканчивал напутствия и предлагал Благодатскому взять — часы.

— Не нужно, — отказывался Благодатский. — У меня — в телефоне есть…

— Ладно, тогда до скорого. Не облажайся смотри…

— До скорого. Постараюсь, — обещал и уходил в начало раннеосенней ночи взволнованный Благодатский.

Ему не нужно было никуда ехать: нужно только было пройти несколько вдоль дороги, возле которой стояла общага, пересечь ее и углубиться во дворы: там, неподалеку, и располагался необходимый пятиэтажный дом. Закуривал и медленно шлепал незамысловатым маршрутом по дрожавшим кругами от все не прекращавшегося дождя лужам, надвигал на лоб капюшон. Смотрел на редкие этим часом машины, пробегавшие по асфальту дороги, и на частые дома вдоль нее: заметно отличались они от дневных, скупо освещенные старыми фонарями, которые постоянно моргали, предупреждая о ежеминутной готовности перестать подавать свой и без того неяркий мутно-желтоватый свет. В определенном и давно знакомом по частым переходам месте — перемещался на другую сторону дороги: к дворам. Проходил нешироким коридором, образованным бетонной стеной какого-то завода с толстыми трубами и временным заграждением, установленным строителями надземной линии метро, опоры которой уже высились там среди грязи, щедро намешанной гусеницами и колесами специальной техники. По грязи тянулась полоса пешеходных досок, начинавшаяся в конце коридора — несколькометровой крышей на столбах и табличкой, сообщавшей о том, что правительству города приходится приносить извинения за неудобства — обитателям здешних мест. Благодатский проходил там: внимательно смотрел под ноги, старался не вступить в необыкновенно жидкую благодаря дождю грязь.

Почти добирался: проходил мимо пострадавшего от недавнего очередного взрыва — дома: по обыкновению остановился посмотреть. Целый подъезд, вертикаль квартир была вырвана и разрушена: от земли и до самой крыши. Знал, что — по сведениям из официальных источников произошел взрыв бытового газа. Сомневался: думал, что кто-то готовил здесь, на кухне — мощное взрывное устройство для каких-то своих неопределенных целей, и не справился с управлением. Квартиры теперь напоминали — трехстенные декорации для съемок художественных фильмов, только — без крыш и потолков: видел на стене одной из квартир — кусок полуразрушенной и обгоревшей книжной полки. Думал: «Под ней, наверное, — была чья-то кровать, а взрыв произошел — ночью…» Отправлялся — дальше, и через минуту оказывался на месте.

Останавливался возле второго подъезда и смотрел в окна квартиры третьего этажа, где так часто находился некоторое время назад: видел свет в окне кухни и в окне первой комнаты, не видел — в окне второй комнаты. Думал: «Значит, этой толстой суки — нет, и она — одна или вдвоем. Или вдвоем, но…» — и представлял, что она вдвоем не с маленькой блондиночкой — соседкой по комнате, а — с пацаном, которого он видел только один раз, но успел так хорошо запомнить: высокий, со средней длины жирными волосами, с широкими плечами и жилистыми руками, имел он очень неприятную манеру говорить: заикаясь, кривя рот и производя тем самым впечатление — отстающего в развитии. «Угораздило меня… И как такое могло произойти, вот ведь глупость…» — Вспоминал вдруг ворон, которые дрались над трупом кошки возле кладбища, соображал: «Не умею пока быть таким, как вороны: все время — в боевой готовности; слишком доверяю, слишком расслабляюсь… Как можно — верить девке? На то ведь она и девка, чтобы постоянно следить за ней и не давать ей совершить то, что она хочет совершать на каждом углу. Да, наверное — не все такие, но где они — другие, я не знаю их, никогда их не видел… Блядь, сука, чего ей не хватало? Пацан-то бездарь, бля буду, неужели она может как-то сравнивать его — со мной?.. Ебется лучше, чем я? Так она сперва — говорить с ним должна была, а только потом уже ебаться… А у него ведь — прописка и квартира в отличие от меня есть… И что, что теперь делать, хули я приперся сюда и стою тут, как мудак?..» Видел за занавесками — темные силуэты: высокий и пониже, понимал с облегчением: она, маленькая соседка и — никого больше. Грустно смотрел: оттого, что — не сможет подняться на третий этаж, позвонить и войти после удивленного и сдержанно-вежливого приглашения — в чужую квартиру к уже почти чужой девке. Принимался ходить дорожкой между её домом и близким домом напротив. Во дворе — никого не было, только тускло блестели под светом двух фонарей широкие лужи, торчали в небо высокие деревья с прижатыми к стволам ветвями, и изредка проезжали неподалеку редкие поздние машины. Задирал голову и видел над домом здоровенный кусок — Останкинской башни: серебристая, с мощным утолщением и острым шпилем в вышине, четко выделялась она на фоне затянутого тучами неба, выхваченная из темноты сильными лучами трех крупных прожекторов. Думал: «Ну и местечко: взорванный дом, метростройка и — Останкинская башня! И я — рядом со всем этим: намокший и никому не нужный…» Шагал и видел в круге фонарного света — рассыпанный мусор, задумчиво разглядывал — от нечего делать: кожуру бананов, оберточную бумагу — от масла или творога, другие пищевые отходы, явно подгнившие; вырванные из тетради страницы, комья пыли, собранные совком и веником, и теперь уже — совсем мокрые; обрывки какой-то старой, не определяемой одежды и прочее, обыкновенное. Соображал: не успел житель безмусоропроводного дома — к специальной машине, в которую назначенными часами ссыпают мусор все обитатели, и — высыпал здесь, под фонарем. Объем ведра распределился приблизительно на одном квадратном метре: электролампочный свет отражался в крупных каплях дождя, задержавшихся на многообразных отходах. «Блядь, вот говно…» — чувствовал запах овощной гнили, двигался дальше. Продолжал бестолково шататься во дворе и вокруг дома, подмечая везде — массу неприятных деталей и не обращая никакого внимания на непогоду и бесцельность своей прогулки. «Неумержицкий — засмеет, мудаком обзывать станет… И будет — прав!» — так решал про себя, когда в очередной раз завершал круг и останавливался напротив прямоугольников окон. Свет на кухне гас, сменялся легким полумраком: знал, что это — пробивается из-под двери ванной, в которую перед сном на обязательные полчаса отправлялась блондиночка. «Значит, эта — сейчас лежит… Со светом — значит, мажется какой-нибудь хуйней на ночь, или протянула телефон в комнату и пиздит, пиздит с этим уёбком… Блядь, за что мне это все!..» — волной поднималась вдруг в груди злобная ярость, смешанная с чувством побед и превосходства последних дней. — «Сука… Ни хуя не сдамся! Вы пожалеете еще, что затеяли все это, я вас еще достану… Выебу, выебу еще тебя так — как никто не ебал! Визжать будешь и плакать, сука!» Злость накатывала волнами, шумела в ушах. Чувствовал, как едва заметно подрагивают руки — вытаскивал их из карманов и вдруг, непроизвольно, словно по какой-то внутренней команде: поднимал с асфальта небольшой камень — гладкий и скользкий от грязи — и размахнувшись, с силой оттянув руку назад: кидал его в окно комнаты. Попадал: звенело стекло, сыпалось: не внутрь, но наружу; дребезжало по подоконникам первого и второго этажей и успокаивалось во влажной земле свежевскопанной клумбы. Видел, как сквозняком выдувает из окна тюлевую занавеску, слышал — испуганный крик. Сам испуганный и удивленный собственным поступком: бросался бежать — не в сторону общаги, а — в другую, туда, где чавкали грязью и сверкали лужами незнакомые дворы. Дождь почти переставал, только редкие последние капли разбивались о его горячее лицо и попадали в раскрытый от бега и тяжелого дыхания рот.

Перед глазами попеременно — то темнело, то возникал вдруг откуда-то неестественный резкий свет. Мысли исчезали из головы, пока постепенно не сменились совершенно шумом, напоминавшим помехи при настройке радиостанций: сквозь шипение слышались обрывки фраз, произносимых внутренне — различными голосами. Определить смысл и происхождение фраз, мелькавших, перемешивавшихся и дававших результатом странные визуальные образы — оказывалось совершенно невозможно. Благодатский и — не пытался: бежал, пока хватало сил, а когда силы иссякли — останавливался посреди какого-то двора, прислонялся спиной к оказывавшемуся рядом дереву и сползал на землю. Дождь совсем переставал, только ветер, шумевший где-то высоко в ветвях дерева, сбивал скопившуюся на листьях воду и сыпал ее вниз: на голову, с которой во время бега сбился капюшон, на плечи и на ноги Благодатского: чувствовал, что джинсы — до колен забрызганы и перепачканы жирной грязью.

— Эй, пацан! — звал вдруг его кто-то.

Поднимал голову, смотрел: в нескольких шагах от него, рядом с автомобильным гаражом-ракушкой — стоял столик с двумя лавочками, прикрытый от непогоды навесом и освещенный свисавшей с толстого черного провода электрической лампочкой. Там сидели двое мужиков: взрослые, небритые, в вязаных шапках — наливали и пили гранеными стаканами, закусывая чем-то из высокой консервной банки. Подходил к ним, присаживался за стол. Говорил:

— Потерялся, бля…

— Коля, — представлялся один.

— Федя, — представлялся второй.

— Федюня? — удивлялся Благодатский.

— Федор, — поправлял мужик. — Пить будешь?..

И слова его звучали скорее не как вопрос, а — как утверждение: наливали, и выпивал Благодатский всё, что налили. Морщился, лез пальцами в высокую консервную банку. Вылавливал оттуда что-то, закусывал. Морщился еще сильнее. Не спрашивали — откуда, кто и зачем: продолжали прерванный разговор — об автомобилях, постепенно втягивали в него новоприбывшего: ничего не понимал в машинах, не умел даже различать модели «жигулей», но — старательно участвовал в беседе, высказывал суждения, хотя и чувствовал, что говорит полную ерунду. «Да они, наверное — тоже», — успокаивал себя и пил: чем больше пил, тем ровнее и складнее тянулась беседа. Потом вдруг, после очередного не понятно уже какого по счету граненого стакана — всё исчезало.

— Приехали, просыпайся! — орал над ухом Благодатского хриплый голос. Открывал глаза, видел: внутренности трамвая: задние сидения; напротив него стоял — по виду: водитель. В грязном оранжевом комбинезоне, с толстой щеткой усов, будил он Благодатского и протирал перемазанные маслом руки — тряпкой.

— Это, я… где? — интересовался Благодатский и чувствовал сильную боль в голове и — под левым глазом. Трогал: синяк.

— На конечной остановке, где… Вылазь давай, я сломался, не поеду сейчас никуда.

— А… да, конечно… — ничего не мог понять и вспомнить. Вставал, шел к выходу и замечал — что на ногах нет ботинок. Удивленно оглядывался по сторонам, смотрел под сидения: не было. Медленно спускался трамвайными ступенями, выходил на улицу. Стоял на мокром асфальте, направлял взгляд — в серое утреннее небо и пытался сообразить — что же теперь сделать. Закуривал: с удивлением обнаруживал в кармане — телефон. Оглядывался по сторонам, спрашивал у случайного прохожего:

— Где метро?

— Там, — махал рукой. — Три остановки проехать. Да ты бы обулся, парень…

— Во что? — угрюмо затягивался Благодатский.

— А вон — видишь, площадка пустая, с шинами автомобильными? Там водить учатся. Ступай туда — обуешься, — уходил.

«Бред какой-то. Настоящий бред», — думал Благодатский, но — на всякий случай шел на площадку. Видел на асфальте — почти новые кеды: синие с белыми полосками. Мерил: подходили. Решал: «Ну и хуй с ними, с ботинками… Им сто лет уже было, даже рваться сбоку начинали…» Отправлялся — искать метро, находил и ехал домой.

В общежитии — будил Неумержицкого.

— Ого, ни хуя себе! — оценивал тот — синяк под глазом. — Это она — прежде чем помириться, что ли?..

— Я её — не видел …

— Как это? Совсем не видел? А где ночевал?.. — не мог догадаться по одежде не проснувшийся до конца Неумержицкий.

— Не то что совсем… Так, издалека видел. Бля, да ты посмотри на мою одежду — где я ночевал? Хуй его знает где, на улице наверное.

— А переобулся где? Тоже на улице?.. — вставал с постели и неторопливо принимался делать зарядку.

— Не поверишь, но типа того… — не разуваясь и не переодевая грязной одежды — Благодатский падал на кровать и в деталях рассказывал о приключениях прошлой ночи. Не говорил только — про разбитое окно, говорил: — Промазал.

— Ну ты и отморозок! — удивлялся Неумержицкий. — А кто отмудохал — не помнишь, значит?

— От последнего стакана до трамвая ни хуища не могу вспомнить… Неумержидский, будь другом — сгоняй за пивом, я сейчас сдохну…

— Ладно, сейчас. Ты бы хоть штаны снял грязные — всю постель загадишь… — одевался и уходил. Возвращался с пивом: качал головой — глядя на раздевшегося Благодатского: без штанов и в футболке — садился он за стол, открывал пиво и начинал пить. Неумержицкий уходил чистить зубы, после — присоединялся к Благодатскому.

Сидели за столом, пили пиво, молчали. Смотрели из окна: там, насколько хватало взгляда — тянулись дома, редкие мокрые деревья и спокойное серое небо.

— В институт пойдешь? — спрашивал у Неумержицкого.

— Как я могу идти в институт, когда моего друга так жестоко избили? Конечно же — нет, останусь в общаге и стану ухаживать за тобой!

— Скажи лучше — впадлу, юморист… — хмуро взглядывал на него Благодатский.

— Ну да, впадлу, — серьезнел Неумержицкий. — Я вечером сегодня — к брату собираюсь съездить в общагу. С ночевой, ему там помочь чего-то нужно. Хочешь — поехали вместе, в компьютере покопаешься…

— А спальное место там будет?

— Не знаю, наверное. Да хули — выспись тут, а там — потусуешь ночку, потом сюда приедешь и завалишься.

— Ну да, можно, — раздумывал Благодатский: знал, что старший брат друга по комнате — учится в Физико-Техническом институте и проживает в общежитии, оснащенном локальной компьютерной сетью — в которой неоднократно находили они фильмы и музыкальные записи, смотрели и слушали, переносили на компактные аудио-носители. Ездили туда редко: общежитие находилось возле города Долгопрудного, добираться до которого приходилось электричкой: при этом — часто там оказывался занятым компьютер и не хватало места, чтобы улечься спать.

Выпивали пиво: Неумержицкий садился читать книгу, Благодатский — засыпал.

Вечером — собирались и отправлялись. По дороге до метро — видели ближнего иностранца: высокий, в спортивном костюме, с гнутым носом — стоял он и кричал на маленького щуплого мента. Мент пытался что-то отвечать и казался изрядно напуганным.

— Видал? Ни хуя себе — хач на мента орет! Первый раз в жизни такое вижу. Как это вообще — может быть?.. — поражался Неумержицкий.

— Наверное, это — какой-нибудь очень важный хач: заведует тут игральными аппаратами или еще какой хуйней. А мент — молодой и не обученный как следует…

— Все равно — странно.

— Чем ты мне всегда нравился, Неумержидский, так это — детски-непосредственной манерой удивляться всякой хуйне. Подумаешь… — говорил не менее удивленный Благодатский и прибавлял шаг.

Добирались до платформы отправления электропоездов: проходили вдоль, до самого конца — до забора. Перелезали — чтобы не платить. Доходили до карты движения и расписаний: изучали.

— А, блядь, — ругался Неумержицкий. — Ближайшая электричка — до Долгопы… Придется ехать: следующая — не скоро.

— Погано, — соглашался Благодатский: вспоминал, что некоторые электрички — не останавливаются возле института и общежития, но проезжают мимо: приходится тогда вылезать в Долгопрудном, идти от которого — недолго, но опасно: гопники в тех краях славились необыкновенным зверством и тупоумием; сознательными студентами создавались даже специальные формирования — для борьбы с ними. — Мне после вчерашнего — не хватало только еще сегодня на гопоту нарваться…

— Да они испугаются тебя, убегут, — убежденно говорил Неумержицкий и добавлял: — В натуре — хуево выглядишь…

— Надо думать… — кивал Благодатский. — Любовь, Неумержицкий, злая штука. Часто вот так вот бывает — возьмет, да и напиздюляет тебе ни за что ни про что…

— Ты, Благодатский, — поэт! — смеялся. — А напиздюляла тебе не любовь, а те алкаши, с которыми ты бухал…

— Я тебе — в метафорическом смысле излагаю, мудак. Если бы не любовь — хуя бы я в такой ситуации оказался… — стояли на платформе в ожидании среди прочих пассажиров и разговаривали.

— Ты? Ты бы оказался, ты бы еще не в такой ситуации оказался! У тебя шило в жопе — без приключений двух дней прожить спокойно не можешь, ломать начинает — без приключений. Скажи еще — не так…

— Да в общем-то — так… Но и любовь здесь тоже присутствует… Так или иначе.

— В смысле — поебаться охота?

— Не только… Сам знаешь, скольких я девок продинамил, с которыми мог ебаться и ебаться в свое удовольствие. Здесь что-то другое, не знаю — что…

— Мудак ты беспокойный, Благодатский. Вот и все объяснение. Делом тебе нужно заняться каким-то…

— Возможно. Я и так занимаюсь делом — читаю.

— Читаешь… Я вот тоже читаю, только никакое это не дело. Я тебе больше скажу — тебе за твою дурь книги нужно благодарить, а не гены предков-разбойников, про которых так рассказывать любишь…

— Да мой пра-пра-прадедушка… — кобянился Благодатский.

— Слышали уже, не перебивай. Эти твои писатели любимые — страшная зараза, без них ты вполне приличным человеком был бы. Учился бы себе потихоньку и тусовался бы с какой-нибудь одной девкой, на которой потом женился бы. И — никаких кладбищ и прочих ночных приключений.

— Неумержицкий, радость моя, так это ж ведь — тоска…

— Ну да, тоска… Я не к тому, что читать не надо. Надо, еще как надо. Иначе — таким же мудаком, как все сделаешься, — с презрением обводил взглядом стоявших неподалеку: маленьких гопников, мужиков с пивом, некрасивых девок. — Просто — нужно иметь в виду — откуда ноги растут…

— Ты прав, наверное… — подумав, соглашался Благодатский. — Книги — отрава. Но я лучше совсем уродом сделаюсь, чем перестану читать и стану нормальным. На хуй нужно… Да, и девки мои, видимо, — все оттуда.

— Оттуда, оттуда. Уж поверь.

— Не могу понять только: почему среди них столько — с еврейской кровью? Я так евреев не люблю…

— И эта — тоже еврейка?

— Да нет вроде, не еврейка… Говорила, что отец — из Болгарии…

Подъезжала электричка: садились друг напротив друга. Улыбались: доставали — по книге, и принимались читать.

Приезжали в Долгопрудный: старались быстро добраться до общаги — не слишком ускоряя при этом шаг. Пристраивались к студентам-физтехам, собравшимся в кучу со всех вагонов электропоезда и неровной толпой тянувшимся узкими городскими пешеходными дорожками — к домам-общагам.

В общаге — с едва заметным облегчением входили в двери и проскальзывали мимо равнодушного старого вахтера: крутанув у него перед носом лопасти входной вертушки. Поднимались лестницей на третий этаж, находили комнату брата Неумержицкого. Стучали.

Брат раскрывал дверь, впускал их:

— А, приехали! От Долгопы шли?

— Ну да…

— Нормально?

— Нормально.

— Заебись. Проходите, хули встали…

В узкой длинной комнате сильно пахло: мусором и кошкой. Расставленная по стенам мебель оставляла в середине комнаты лишь узкий проход: здоровались с соседями брата: Стасом и Илюхой, усаживались на кровать, чтобы не мешать ходить.

Брат был высок, небрит и тощ: возился с чем-то — стоя возле кухонного стола. Неплохо выбритые в отличие от него соседи — казались скорее учащимися столярного училища: с большими руками, крупными лицами и добродушно-неопределенными выражениями на них: один — сидел за столом, располагавшимся вдоль стены, противоположной двери: щелкал кнопками мыши, скользившей возле широкого монитора: развлекался компьютерной игрой; другой наигрывал что-то на гитаре — на кровати рядом с ним, свернувшись клубком, спала драная и лохматая рыже-черная кошка. Все трое казались слегка подвыпившими.

— Вы не бухаете, случаем? — спрашивал учуявший вдруг сквозь неприятные запахи — алкоголь — Неумержицкий.

— А когда мы не бухали? Мы все время бухаем, когда не ботаем, ты же знаешь, — отвечал брат. — Можно подумать — вы откажетесь…

— Я — откажусь, — хмуро возражал Благодатский.

— Это почему? — поворачивались к нему, разглядывали фиолетовое на его лице и понимающе кивали.

— Так, ты вроде говорил что тебе нужно с чем-то помочь, — подходил Неумержицкий к брату.

— Ага, помочь, — улыбался тот, открывал холодильник и показывал ряд бутылок. — Нам вчетвером не управиться…

— Ого, — удивлялся Неумержицкий. — А четвертый — кто? Костик?

— Не, Костян съебал куда-то сегодня, — друган должен к Стасику скоро приехать.

— Бадя… — говорил Стасик.

— Чего — бадя? — не понимал Неумержицкий.

— Зовут так: Бадя.

— А-а. Значит — впятером управимся. Бухать-то здесь будем? Мы за компом посидеть хотели: музыки качнуть и чего-нибудь посмотреть.

— Не — в сауну пойдем. У нас в общаге — сауну открыли для студентов: дешевую. А ты, если уж так сложились обстоятельства и не можешь пить, — обращался к Благодатскому, — можешь оставаться тут и лазить в компе: сколько хочешь.

— Так я и сделаю, — соглашался Благодатский. — Хули я буду, трезвый, на пьяных вас любоваться?

— До комнаты потом дойти поможешь! — ржал Илюха.

— Нет уж, увольте, — серьезно отвечал, не обращая внимания на смех. — Здесь останусь…

Раздавался стук в дверь: входил парень, стриженный под горшок и с широким носом-бульбой. Здоровался, говорил с украинским акцентом:

— Не опоздал, гляди-ка! А думал — опоздаю…

— Куда мы без тебя, Бадя, — радовался другу Стасик. — Ждали…

— Ладно, пацаны, пора! — командовал брат Неумержицкого: распределял закуску и бутылки: переносить в сауну, на первый этаж.

— Так что, мне сегодня — не спать? — спрашивал Благодатский.

— Почему не спать? Бадя, ты на пол ляжешь? — спрашивал Стасик.

— Лягу, отчего не лечь, — отвечал Бадя. — Я сегодня с обеда пью, так что может — прямо в сауне вашей лягу!..

— Короче, Костиковская кровать свободна. Вы с Бадей — на пол, — говорил брат — Неумержицкому и торопился: — Пойдемте уже!

Уходили. Благодатский оставался один: выходил в коридор, выкуривал сигарету. Возвращался в комнату и садился за компьютер.

Принимался при помощи локальной сети, протянутой между несколькими корпусами общежития, лазить по чужим жестким дискам: изучал их содержимое. Искал — различные музыкальные записи, во множестве расположенные там студентами-меломанами. Радовался, что ушли хозяева комнаты: знал, что у них от его музыки — резко падает настроение, повышается раздражительность и начинает болеть голова. Щелкал кнопками, сильно крутил регулятор громкости на больших колонках и с удовольствием прислушивался к волнам резких электронных звуков музыкальных композиций и — к звучавшим поверх них: глубоким сильным голосам вокалистов. Гулко бухал бас, и дробью стучали ударные. За окном делалось совсем темно: словно из ниоткуда выныривали ветви близкого клена, стучали в стекло и сразу же исчезали. Из раскрытой форточки падали два принесенных ветром зубчатых кленовых листа — широкие, красно-оранжевые. Кошка слышала, как тихо шлепаются они на подоконник: прыгала с кровати — на колени, на стол, на монитор и — к окну. Разглядывала листья, нюхала их. Трогала лапой. Довольный, наблюдал за ней Благодатский: вдыхал прилетевшие вместе с листьями запахи раннеосенней ночи.

Потратив таким образом приличное количество времени, скопировав множество музыкальных файлов, выключал музыку и решал — посмотреть кинофильм: снова рылся в локальной сети, находил там любимый готами фильм «Ворон», у главного героя которого заимствовали они основу стиля своих внешностей: мрачноватых и с преобладанием черного цвета. Думал: «Все готы говорят — круто, значит: нужно посмотреть…» Мысль обрывалась: в комнату вваливался Илюха. Здоровенный, пьяный, с бешенными глазами, сжимал он в руке — хозяйственный нож и говорил дурным голосом:

— Пацаны, не шутки бля ни хуя… Ни хуя бля не шутки… Бля…

— Илюха, ты чего?.. — привставал со стула Благодатский. — Чего случилось-то?..

— Бля, не шутки ни хуя, пацаны… — тянул ту же песню Илюха и медленно двигался к Благодатскому.

Благодатский отодвигал от себя стул, бегал глазами: искал тяжелое. Не находил ничего тяжелее учебника математического анализа. Говорил:

— Илюха, успокойся. Нормально все, успокойся… — и чувствовал, что неубедительно звучат его слова и интонации. Облегченно вздыхал, когда — чуть-чуть не дойдя до него падал Илюха на свою кровать и засыпал. Не выпускал из руки ножа. Благодатский клал на место учебник, подходил. Аккуратно и с трудом вытаскивал нож из крепкого Илюхиного кулака, относил его — на кухонный стол. Думал: «Ёб твою мать! Мало мне того, что вчера кто-то отпиздил, так меня уже сегодня новые приключения подстерегают… Этот жлоб если бы на меня забычил да с ножиком полез — считай пиздец!» Выходил курить, совал в рот сигарету и прислушивался к громким стукам внутри грудной клетки. Прибегал брат Неумержицкого, спрашивал:

— Илюха тут?

— Тут, спит. Что случилось-то?

— Он там мудаку одному по роже дал, потом нас всех на хуй послал, потом пообещал кого-то зарезать, схватил ножик и убежал…

— А-а, развлекаетесь по полной программе, молодцы. Он на меня ножиком помахал, хуйню какую-то попорол, а потом спать рухнул.

— Ну и слава богу, обошлось. Он ничего пацан, но в последнее время — дурит. Неделю назад с пробитой головой его откуда-то приносили и обещали из общаги выпереть, но не выперли. Я думал — успокоится, а ни хуя…

— Ладно, пусть спит. Можете спокойно продолжать.

— Да мы уже все почти, скоро спать при… придем, — только сейчас замечал Благодатский, что собеседник — страшно пьян. — Придем, — повторял еще раз, поворачивался и уходил.

Возвращался в комнату и включал «Ворона»: уже через двадцать минут после начала понимал, что фильм — дрянь, но решал досмотреть до конца. Приходили: Неумержицкий с братом, Стас и Бадя. Бадя почти не приходил, а — приползал: тащил его на себе Стас. Бросали на пол — два матраса: Баде и Неумержицкому, сразу ложились спать, не разговаривали с Благодатским. Даже на реплику Благодатского:

— А «Ворон»-то — говно… — Неумержицкий тихо отвечал:

— Иди на хуй, — ложился и засыпал.

Досматривал фильм, зевал — от скуки. Часто выходил в коридор: курить. Заваривал себе крепкого чая и осторожно переступал через тела спавших, старался не окатить их кипятком. Решал: что делать дальше. После чая — не хотел уже спать, но и не видел смысла — начинать смотреть новый фильм: понимал, что уснет.

Тогда — набирал в поисковой системе слово: «порно» и с удивлением смотрел на длинные полосы желтых папок, отобразившихся на экране компьютера. Думал: «Ого, ни хуя себе… Тут порнухи столько, что всю — за три года не пересмотришь, наверное. А может, у физтехов — особая нужда? У них тут девок почти не водится, а которые водятся тоже ведь шибко умные. А которые умные — чаще всего страшные, как смертный грех. Хотя — нормальные пацаны при девках тоже ведь порево смотрят… Для чего смотрят? Для расширения кругозора?.. Не, скорее — на себя со стороны посмотреть хотят, когда ебешься ведь — даже хуй собственный не видишь почти. А если и видишь — стараешься спрятать, типа неприлично. А хули неприлично, когда его нужно девке между ног запихать? К тому же — как у нас все ебутся: как пуритане какие-то. Не то что там — в рот или в жопу, а — даже рукой девка до члена боится дотронуться, брезгует… Вот и смотрят, как другие — могут…» Раскрывал первую попавшуюся папку, находил в ней — три: «Мальчики», «Девочки», «С животными». «Это уже — совсем пиздец какой-то», — решал про себя Благодатский. — «Мало того, что пидоров сюда засунули, так еще и — с животными! Охуеть можно!..» Любопытство преодолевало легкое отвращение и неприятие: открывал папку «С животными», видел там — еще три: «С козами», «С овцами», «С рыбами». Понимал — что-то здесь не так, и наводил стрелку мыши на папку «С рыбами». Внутри оказывалось еще две: «С живыми» и «С сушеными»; в папке с сушеными — прочитывал название выложенного там текстового файла: «Пацан, ну и как ты себе это представляешь?..» «Юмор…» — облегченно вздыхал Благодатский и тихо ржал. В прочих папках оказывались приблизительно такие же сообщения: в папке «Мальчики» — читал: «Пошел на хуй, ненавижу пидоров!» Внутренне — соглашался с автором этого концептуального произведения и выходил из папки: открывал другую. Там уже находил множество кинофильмов, преимущественно — немецкоязычных и непереведенных. Включал первый, который оказывался ближе всего к указателю мыши и сразу — испуганно оборачивался: в комнате за его спиной спали пятеро пьяных пацанов: могли услышать. Оглядывал спящих: стеснялся, не увидит ли кто-нибудь ненароком проснувшись — что он смотрит. Не хотел, чтобы думали про него, что — приезжает смотреть порнофильмы. Видел: спят. Бадя и Неумержицкий свернулись на полу калачами — голова к голове, не разделись даже: прежде, чем лечь. Илюха беспокойно крутился, стягивал с себя одеяло и едва слышно приборматывал что-то невразумительное. Брат Неумержицкого и Стасик сильно храпели. Делал звук совсем тихим и принимался смотреть: ежеминутно оборачивался, реагировал на самые слабые шумы за спиной. На экране видел — тела, лица и органы: в больших количествах и разнообразных позах. Чувствовал, как за ширинкой принимается шевелиться и поднимается до того пребывавший в совершенном покое член. Удивлялся тому, что возбуждение от кинофильмов часто случается более сильным, чем — от живого тела. Наблюдал, как на большом кожаном кресле опиралась на руки и колени девка и пристраивался сзади здоровый мужик: сильно сжимал ее бедра, двигался. Через некоторое время принимался похлопывать её по ягодице — ладонью. Крупным планом приближались органы: мужской — большой, напряженный, с гладко выбритым лобком, и женский — словно бы припудренный и с аккуратным маленьким треугольником: сверху. Благодатский мял сквозь ткань джинсов жесткий член, испытывал желание начать мастурбировать, но — не мог этого делать: помнил о тех, кто спал и мог проснуться за его спиной. Крепко сжимал зубы, крутил пальцами прядь волос. «Как же все-таки неудобно наверное — принимать позы, удобные для съемки. Там ведь рядом где-то мужики с камерой: крутят ее, направляют. Странный процесс… А все-таки честнее, чем фильм «Ворон»: никто ничего не изображает, просто воспроизводят заложенное природой и стараются сделать это получше. Пускай не для себя получше, а для камеры, и все-таки: тут не наебешь, хуй компьютерной графикой не нарисуешь. Если даже и нарисуешь — чушь получится неправдоподобная», — таким и подобным рассуждениям предавался Благодатский: темнело в глазах от возраставшего в районе паха напряжения и крепче сжимала рука спрятанный тканью орган. Вдруг — слышал странный звук и быстро отключал программу, воспроизводившую фильм, в котором уже кончал мужик: на спину стонущей девки, держал рукой член и сильно колотил им сверху по заду: брызгала мутно-белая жидкость и крупными густыми каплями задерживалась на гладкой коже. Оборачивался и широко раскрывал глаза от удивления: пьяный Бадя стоял боком к нему и лицом — к тумбочке брата Неумержицкого; покачивался и доставал из джинсов — член: почти невидимым казался он в темноте комнаты, освещенной тихим светом компьютерного монитора. Собирался мочиться и сделал бы это, если бы не схватил его за руку Благодатский и не потащил бы, спотыкаясь о Неумержицкого, — в коридор.

— Хули ты делаешь? — возмущался в коридоре. — Там вещи, в тумбочке: шампунь, шмотки какие-то, а ты — ссать туда собирался!

— Ы-ы-ы, — отвечал Бадя, продолжая держать член и не понимая слов взвалившего его к себе на плечи и волочившего в конец коридора Благодатского: в туалет. Приходили: оставлял Бадю покачиваться на белых плитках пола среди двух параллельных рядов царапанных дверей туалетных кабинок: открывал ближайшую. Помогал взобраться на возвышение и направить орган — на дыру втиснутого в покрытый плиткой бетон унитаза: узкого и ржавого изнутри. Придерживал за спину — чтобы не завалился назад и вбок. Видел, как дрожала и не попадала в дыру струя: скользила вбок, на плитку. Почти доставала стену кабинки.

— Ну и свинья же ты, Бадя, — цедил сквозь зубы недовольный происшедшим и происходящим Благодатский и возвращал его в комнату бездвижным, почти уснувшим на ходу телом. Вновь спотыкался о Неумержицкого, укладывал Бадю на матрас: сворачивался калачом и засыпал, словно — не просыпался. Благодатский возвращался к компьютеру и вновь принимался смотреть: случайные куски из порнофильмов, которые включал наугад — в произвольных местах: долго наблюдал сближения тел и слушал приглушенные стоны. За время путешествия в туалет с Бадей — успевал опуститься и отдохнуть его бесполезно поднятый член, сильно вымазав внутреннюю часть трусов липкой слизью, которая не высыхала и почти сразу становилась холодной: неприятно ощущалась при соприкосновении с кожей. Понимал всю бесполезность и глупость того, чем занимался, но — никак не мог оторваться: множество воспоминаний и придуманных сцен появлялось в его голове во время просмотра: неприятные и липкие, как слизь в трусах, физически ощущаемые внутри: словно бы развертывавшиеся и цеплявшиеся за внутренности, — не давали они лечь и уснуть, заставляли смотреть дальше. Смотрел: на напряженные, стреляющие сильными струями органы, на черные густые треугольники переплетенных волос, на блестящие бисерины пота, покрывавшие гладкую кожу. На кривящиеся в оргазмах губы. Вспоминал при этом ту, которой кидал прошлой ночью в окно камнем. Видел ее в тех: различно изгибавшихся и стонавших: закрывал секундно глаза и прислушивался к злому грохоту сердца. Представлял, как она — с другим, или — с другими. Сильнее сжимал зубы, сильнее сдавливал член: просунув руку мимо расстегнутой молнии джинсов и чуть оттянув вниз трусы. Не замечал, как совсем близко подкрадывался рассвет: вместе с легким туманом в голове — появлялся туман за окном, и залезала в форточку утренняя свежесть. Видел за окном — невидимые ночью и всю ночь долбившие в стекло ветви деревьев, близкие невысокие здания других общежитий и корпусов института, видел широкое серое небо. Зевал и понимал, что еще чуть-чуть и — неминуемо кончит. Выключал компьютер, застегивал штаны, прижав член к низу живота резинкой трусов. Шел в туалет. Заходил в ту же кабинку, что и ранее: запирался, хотя и понимал: никто не придет туда в столь ранний час. Приспускал штаны и трусы, трогал твердый, слегка покрасневший член. Сильными быстрыми движениями начинал мастурбировать и закрывал глаза: чтобы ярче представлять себе то, что представляют мастурбируя и — чтобы не видеть грязных стен и луж бледной мочи, вылитых на плитку вокруг дыры унитаза Бадей. Представлял различные сцены из недавно увиденного, опирался спиной — о дверь. Скоро кончал: в дыру унитаза. Тупо таращился на член, выбросивший струю спермы — на ржавчину и чужую мочу и моментально обвисший. Понимал: нужно вытереть, находил неизрасходованный и засунутый кем-то в щель стены — обрывок туалетной бумаги. Оттягивал кожу, промокал оставшуюся на верхней части члена сперму. Стирал ее, выбрасывал в унитаз бумагу и возвращался в комнату: ложился спать и сразу засыпал. Во сне ничего не видел.

Спал до полудня: просыпался, разбуженный Неумержицким.

— Вставай, — говорил он слабым голосом. — Поехали отсюда…

Благодатский открывал глаза, оглядывал комнату: никого кроме них там не оказывалось.

— А я вчера ночью — тумбочку твоего брата спас! В нее — Стасиков друг нассать хотел, проснулся бухой и встал: ссать. Пришлось его в сортир на горбу тащить…

— Сестра милосердия… — чуть кривил усмешкой губы Неумержицкий и подходил к столу: брал кружку, глотал из нее чай. — Вставай, поехали. Мне пива надо выпить…

— Чего у вас там случилось вчера? — спрашивал Благодатский, одеваясь.

— Так, ничего, — отвечал и смотрел при этом — в сторону. — Потом расскажу.

— Ага, — понимал: не хочет рассказывать и не расскажет.

Собирались, уезжали. Дорогой — Благодатский смотрел время, вспоминал про важную контрольную работу по французскому языку. Прикидывал и решал, что успеет приехать к началу пары. Говорил Неумержицкому:

— Не поеду в общагу сейчас. Поеду — в институт.

— Делать нечего? — удивлялся тот: задумчиво смотрел в окно и лил в рот пиво. — Поехали домой. Возьмем еще пива, выспимся. А вечером — на кладбище…

— На кладбище — можно, только у меня сегодня контрольная важная. Нужно съездить.

— Да, ты-то французский учишь… А у нас по английскому такая баба дурная, не хочу ее видеть даже…

Так разговаривали они по дороге в электричке: добирались до станции — с которой приехали. Возле турникетов, требующих билет для прохода — опирались ладонями о стойки и перепрыгивали через турникетную вилку: быстро, старушка-контролер не успевала даже раскрыть рта и только смотрела им вслед.

В метро — проезжали немного вместе и расходились.

Благодатский приезжал на станцию метро «Пушкинская», выходил на улицу и шел к институту. Видел деревья, удивительно пожелтевшие за последнюю ночь, видел серо-голубое небо, которое в любой момент могло избавиться от голубого, сделаться совсем серым и пролиться долгим осенним дождем. Проходил мимо фонтана, мимо лавочек, заполненных бездельными людьми.

— Эй, эй! — звал вдруг его кто-то. Смотрел: на одной из лавочек — сидела знакомая старшекурсница и другая, незнакомая. Подходил, здоровался. Объяснял:

— На контрольную.

— Я тебя — совсем не видела в последнее время! — возмущалась старшекурсница: улыбалась Благодатскому, трогала свои длинные светлые волосы. Знакомила — с подругой.

— Белка, — представлялась подруга.

— Приятно, — кивал Благодатский и разглядывал подругу: почти высокая и одетая в черное, со странными пропорциями тела и смешным носом, стояла она и курила, постоянно поправляя прядь выкрашенных белым и сильно закрученных волос.

— Меня так назвали потому, что — глаза злые, — комментировала Белка свое прозвище и в свою очередь изучала Благодатского: словно оценивала.

— А почему они у тебя злые? — спрашивал.

— Откуда я знаю, почему злые? Характер дурной. И люди вокруг хуевые. Не знаю, короче…

В это время случалось то, о вероятности чего думал Благодатский дорогой: начинался легкий дождь.

— Пойдем с нами, — звала старшекурсница. — Мы в Пушкинский пойдем, в кафе там посидеть. Ты ведь не хочешь идти в институт, не хочешь?

— Не хочу, — соглашался Благодатский и предполагал, что Белка — начинающая готка. Решал пойти с ними, поговорить и выяснить: что и как.

По дороге в Пушкинский кинотеатр — проходили мимо зеленого Пушкина и разглядывали большие яркие прямоугольники подчеркнутых серым капающим небом — анонсов свежих кинокартин. В кинотеатре — проверялись охранником и высоким металлоискателем, поднимались лестницей на второй этаж. Усаживались за столик.

Благодатский не хотел тратить деньги на дорогой и невкусный кофе и не тратил. Сидел и курил рядом с побрякивавшими ложечками и чашечками девками, расспрашивал Белку. Оказывалась — почти готочкой, только слушала — Вилле Вало. Думал: «Ну и хули, сейчас — каждая вторая готка его слушает, да и пацаны некоторые тоже… Что же теперь, не разговаривать с ними, что ли? Она и читает наверняка — Лавкрафта какого-нибудь. Хуйня… Ничего вроде девка, странная только немного. Они у меня все — странные. И глаза правда — злые: маленькие, быстрые. Надо знакомиться с ней поближе: кажется удивительно развратной, люблю таких».

За соседним столиком двое юношей с прыщавыми лицами и в дорогих свитерах — разговаривали о сотовых телефонах.

— У меня теперь — цветной! — говорил один.

— Ну и что, у меня-то все равно — дороже, — отвечал второй.

«Уебки», — ругался про себя Благодатский и слушал рассказ Белки и старшекурсницы про то, как посещали они прошлой неделей — «ХИМ»-парти.

— Мы там так круто оторвались! — хвастала старшекурсница. — Напились немного — текилы, и отрывались!

— Группа крутая играла — АТЗ называется. Это значит: Адские Трубы Зовут. Круто? — спрашивала Белка.

— Очень, — отвечал Благодатский. — Я, правда, как-то больше — по готике, а «ХИМ» — не слишком люблю. Я пацана знаю из группы АТЗ — который поет…

— Круто! — приподнимались со стульев девки. — А он правда все время в шапке ходит? А ты нас с ним познакомишь?

— Ага, правда, — ухмылялся Благодатский: думал: «Даже ебется — в шапке!» Добавлял: — Нормальный пацан. Познакомлю, только вряд ли скоро получится: у него сейчас работы много: альбом записывает…

И долго еще после расспрашивали его девки: про интересное знакомство, и рассказывал им Благодатский, присочиняя для увлекательности и не хвастаясь особо — своими кладбищенскими подвигами и Евочкой. Считал, что — может повредить развитию отношений, на которые усиленно настраивался. «Долго с такой — не протянешь, но немного — будет очень даже…» — так оценивал он ситуацию и на вопрос Белки: как часто ездит на кладбище, отвечал:

— Так, иногда…

— Какой интересный! — удивлялась Белка. — И на кладбище, и книжки читаешь… А ты наверное — и сам чего-то сочиняешь, да?

— Сочиняю, — соглашался Благодатский. — Пока не очень: никак не сяду серьезно. Все как-то — не получается.

— А если вдруг я тебя попрошу — помочь? Мне там кое-чего написать нужно, поможешь мне, поможешь? — улыбалась — и странной казалась улыбка под злыми быстрыми глазами.

— Помогу, чего не помочь… Только — не знаю, как мы с тобой встретимся: я редко свое время планирую: сегодня — здесь, завтра — там.

— Да я тут рядом живу совсем — возле вашего института. Приедешь учиться, позвонишь и зайдешь. Зайдешь?

— Зайду, — соглашался Благодатский и радовался тому, что — так удачно вышло. Смотрел сквозь стеклянную стену кафе, видел: дождь и прохожих, покрытых зонтами и капюшонами: спешили в метро и под другие крыши. Решал — посвятить вечер творчеству: не ездить никуда — по плохой погоде. Прощался с изрядно надоевшими бестолковым разговором девками, отправлялся в общежитие. Не забывал — записать номер телефона Белки.

Приезжал, сообщал свои намерения — Неумержицкому. Садился за стол, доставал блокнот и ручку. Пробовал писать: грыз колпачок, трогал волосы и думал о том, как нужен ему компьютер, за которым удобно работать: сохранять, форматировать и редактировать текст. Чертил на полях кривые линии, не знал — с чего начать. Спрашивал Неумержицкого:

— Как можно — начать?

— Я ехал на перекладных — из Тифлиса! — ржал тот. — Хули ты за писатель такой, если даже начать не можешь? Тебе ведь и заканчивать как-то придется…

— Да уж закончу… — хмуро отвечал Благодатский. — Начну и закончу, спасибо — за помощь…

— Не на чем. Пива хочешь?

— Хочу. А что, есть?

— Нет, но можно сбегать…

Бегали, пили — до полуночи. В двенадцать часов ночи — засыпали, пьяные.

Во сне Благодатский видел себя — стоящим у окна общежития и всматривающимся в очертания предметов сентябрьской ночи: видел деревья и фонари, светившие желтым на мокрые асфальты дорог, видел дома, темное, затянутое тучами ночное небо и на фоне неба — Останкинскую башню. Что-то странное мерещилось ему в очертаниях башни: в ее устремленности к невидимым на далеком небе звездам, в ее верхней части: с утолщением и тонким острым шпилем наверху. Понимал вдруг, что башня — не башня, а: огромный мужской половой орган, который уже долгие годы бесполезно стоит, высокий и беспомощный. «Несправедливость», — решал Благодатский. — «Не может ведь она, то есть — он: сам. Нужен кто-то, а никому нет дела… Почему все — так? Почему заботятся о себе, не замечая других? Ведь если бы иначе — всем сделалось бы лучше. Я вот — не только с этой могу, которая убежала к пацану с квартирой и плечами пошире, но и — с теми, на кладбище: маленькими, глупыми, некрасивыми. Им хорошо — и мне хорошо, и я рад, что могу делать им приятное… Я ведь и тут смогу, надо только постараться… Пускай все видят, как нужно поступать! Может — хоть до кого-то дойдет…»

И вновь — сильными волнами внутри начинало ходить по всему телу ощущение превосходства, сознание силы и яростная радость. Хватал в углу комнаты рюкзак, похожий — на солдатский ранец, бросал в него оказывавшиеся под рукой — предметы. Как обычно бывает во снах — не думал о нелогичности, необоснованности тех или иных действий: носился по комнате, словно руководимый непонятной силой и заранее изготовленным кем-то — сценарием. Чернело: проваливался куда-то, ничего не помнил — только оказывался на клочке глинистой земли: совсем рядом с тем домом, где днем раньше — ходил, смотрел и разбивал окно. Смотрел в его сторону: видел кусок стены и деревья, с которых ему под ноги летели жухлые листья. Замечал легкий дождь: падали и блестели капли, освещенные фонарями, и совсем близкой казалась серебристая Останкинская башня.

Снимал с плеч рюкзак, раскрывал его. Доставал предметы и непонятно появившиеся откуда-то — толстые красные свечи. Закуривал и хозяйственным ножом, предназначенным в общежитии для разрезания хлеба и прочих продуктов, чертил на глинистой земле — пятиконечную звезду: сдвигал ладонью в сторону мешавшие грязные листья и чувствовал исходивший от земли — сильный запах осени. Радовался тому, что теплая и влажная ночь присутствовала при его странных действиях и словно бы невидимо помогала. Устанавливал на каждый угол звезды — захваченные с собой предметы и свечи: зажигал. Видел в нервном красноватом свете на земле странные вещи и понимал: так надо, так предназначено: соображал, что без труда сможет найти связь между ними и происходящим. Отходил, задирал голову вверх и чувствовал, как падают и разбиваются о лицо капли дождя: стекают по щекам и подбородку. Снова охватывало чувство близкой победы: кипело и бурлило внутри. Следом за ним — появлялись непонятные слова и звуки: выкрикивал и бормотал в темноту, размахивал руками и крутил головой. Видел вдруг, как вырастают языки огня на красных свечах, поднимаются вверх и сливаются в один: длинный и неровный, как у паяльной лампы. Замолкал и всматривался в силуэт башни, над которой вдруг появилось и стало шириться белое пятно облака: растекалось по небу и набухало. Благодатский замирал: из облака выныривала вдруг огромная волосатая рука, подобная тем, какие бывают у монстров в фильмах ужасов. Кривая, толстая, с длинными закрученными спиралью ногтями, тянулась она к башне и вцеплялась в утолщение. Со страшным скрежетом и грохотом принималась двигать его — вверх и вниз: летели в ночь искры и куски железа.

— Да, да! — принимался скакать на месте и кричать Благодатский. — Так и должно было быть, так и будет! Сила есть, и ярость есть, и любовь есть! Вот — победа и огонь всех будущих побед, к которым спешу! Никто не помешает, никто не схватит, никто не запретит! Лучшее, что может быть жизнью и лучшее, что может быть ночью — да здравствует!

Замечал тем временем, что процесс с застоявшимся органом — близится к логическому завершению: все сильнее вздрагивала башня, все ярче и ослепительнее срывались с ее ствола искры, все быстрее и сильнее скользила вверх и вниз страшная рука. Наконец свершалось: утолщение трескалось и взрывалось поверху: кусками конструкции и полосами металла провисало вниз; вверх же, в темный воздух ночи — взлетал огонь, провода, аппаратура, мебель и прочее, широким радиусом рассыпаясь над спящим городом. В то же время Благодатский чувствовал, что дрожит земля: это качалась тяжелая башня, сотрясая свой глубоко врытый фундамент и многое вокруг. «Блядь, да она же ебнется сейчас! Хуй ведь — кончает и падает!» — соображал Благодатский и бросался скорее бежать: закладывало уши от страшного грохота, вокруг скользили по проводам синие искры и гасли редкие огни в домах. Понимал, что когда упадет — верхушкой острого шпиля разрушит её дом — подобно взрыву, вырвавшему часть соседнего и оставившего на месте квартир: трехстенные кинодекорации. «Я туда камнем бросал, а она — целиком!» — успевал подумать во сне последнее и просыпался.

Рассказывал Неумержицкому — свой сон.

— Это что! — отмахивался тот. — Мне вот недавно приснилось, что меня на балконе автобусом задавило…

Не понимал серьезности сна, не придавал ему никакого значения.

Тем днем — вновь не посещали института: посещали спортивный зал.

Вечером Благодатский встречался со своим другом — писателем-домоседом по фамилии Постный. Приезжал на встречу с ним туда, где жил он: в Сокольники. Высокий и тонкий, похожий на циркуль, с хвостом длинных светлых волос и добрыми умными глазами — ждал его Постный и читал в ожидании книгу. Здоровались, радовались друг другу и отправлялись гулять — в парк.

— Полезем — в дырку! — предлагал Благодатский.

— Зачем? — не понимал Постный. — Вход платный только в выходные днем, а сейчас — не платный.

— А так, просто. Чтобы менты нас металлоискателями не щупали!

— Менты… — отправлялись к знакомому месту в кованом чугунном заборе, где давно уже был выломан кем-то толстый заборный прут.

Благодатский покупал себе — пиво, а товарищу, по причине худобы пребывавшему на вечной диете, не пившему и не курившему, — кекс.

Дорогой обменивались последними новостями, пили и ели. В который раз поражался Благодатский домашнему образу жизни Постного, его странным вкусам и привычкам.

— Пошли со мной на кладбище, Постный! — звал его.

— Зачем? — удивлялся.

— С готами познакомлю. Погуляем, пообщаемся.

— Ага, нужны мне твои готы. Они — уроды все. Не хочу. А кладбищ боюсь, я там бываю два раза в год, так потом — сам моюсь целиком и всю одежду в стирку кладу. Заражусь еще чем вдруг…

— Да чем там заразишься, глупости… А если уж готы уроды — то кто же тогда не урод? Не гопники, по крайней мере…

— Да те же гопники, только одеваются по-другому и готику слушают. А сами — читать не умеют.

— Некоторые умеют. А ты — слишком критичен, на все со своей колокольни смотришь. Если бы все такими как ты сделались, стало бы очень скучно. Представь: все сидят дома, читают и пишут…

— Ну и хорошо: может, хоть написал бы тогда кто-нибудь что-нибудь нормальное. Чего дома, плохо что ли? Чего на кладбищах этих делать? Ерунду говоришь, Благодатский. Ой, смотри! — показывал на мусорную урну, мимо которой проходили. Там, рядом с ней, в просыпанном мусоре, сидела крыса. Толстая, с наглой мордой и умными маленькими глазами, рылась она в отбросах: искала съедобное.

Подходили поближе, смотрели крысу. Лишь раз зыркнув в их сторону — не прекращала своего занятия: продолжала шевелить лапами и разрывать мусор.

— Не боишься, Постный? Вдруг она — тебя укусит…

— Ничего она не укусит, она есть хочет, — с интересом разглядывал животное Постный.

— Что ж ты её, кормить собираешься, что ли?

— А я больше — не хочу! — демонстрировал остаток кекса, подходил совсем близко к урне и отщипывал маленький кусочек: бросал крысе. Та — опять взглядывала на Постного: словно пыталась понять, чего нужно ожидать от него. Так смотрели друг на друга — умными глазами, изучали. Видела: опасности нет, подходила к кусочку кекса: нюхала и съедала его. Постный крошил еще: так постепенно скармливал крысе остаток кекса — полностью. Благодатский все это время — сидел в стороне: на бордюре, курил и пил пиво. С интересом наблюдал за действиями приятеля. После, когда нечего уже было предложить голодному животному, говорил:

— Пойдем. Я бы тоже мог ей пива плеснуть, так ведь — не будет…

— Умная, — отвечал довольный Постный и подходил к Благодатскому: шли дальше, к дыре в заборе: проникали на территорию парка и принимались бродить там по дорожкам, стараясь выбирать места — где поменьше людей.

— Я вот, Постный, вчера — хотел рассказ написать, — признавался другу.

— Про что?

— Не знаю про что, просто рассказ. Только я даже начать не смог… Как начать, может ты посоветуешь? Давно ведь — сочиняешь…

— Не знаю, чего там начинать — бери да пиши. Придумай чего-нибудь и пиши…

— А может, лучше — не придумывать? Чего неправду-то писать, хуйню всякую…

— Благодатский, это же литература! Настоящее искусство, чистое искусство, всё придумано. А те, которые так просто пишут, не придумывают — уроды…

— Ого… Я как-то не очень с тобой согласен, ну да ладно. Думаю — все как раз наоборот. Ты сам-то что-нибудь сейчас пишешь?

— Пишу. Роман пишу.

— Роман? Круто… Трудно ведь, наверное, роман писать…

— Ничего не трудно. Я подумал просто: вот сексуальность и религиозность — два начала цивилизации. Ну и решил написать про то, как они связаны.

— Интересно. И чего там у тебя будет? — завидовал другу Благодатский.

— Чего там будет, все там будет. Во всех видах. Написал уже, как чувак себя на антенне распял. Еще там садо-мазохисты будут и гомосексуалисты тоже. Много чего будет.

— А евреев — не будет?

— Чего ты к евреям привязался? Нет, не будет. А про гомосексуалистов — будет начинаться фразой: «Я занимался любовью с Христом»…

— Чего-то ты совсем уже, Постный… Досиделся, дочитался…

— Ничего ты не понимаешь, это — рефлексия! Я вот церковников не люблю, они — уроды все. Вот и напишу, никому мало не покажется…

— Слушай, может все-таки — с готами потусуемся? Хоть на живых людей посмотришь, а то скоро совсем у тебя от книжек этих крыша съедет… — серьезно говорил другу Благодатский.

Но тот отказывался и продолжал так же категорично отстаивать свои позиции. Так гуляли они и беседовали, пока не надоедало: тогда — выбирались из парка и отправлялись по домам. Дорогой Благодатский рассуждал: «Он — умный и напишет здорово… Только он ведь ни одного священника в жизни небось не видел. Да и извращения — если только на видеозаписях. А это что? Да ничего, так — чужие фантазии… Я вот чего не видел и не пережил — никогда писать не стану, это пошло, это — наебаловка. Посмотрим, чего он там напишет…» Продолжал завидовать.

А ночью, перед сном — снова накатывало: поднимался под одеялом член и шевелилась память: показывала то, что казалось уже давно забытым. Ворочался, не мог уснуть. Чувствовал внутри — тяжесть, дышал глубоко и часто. Наконец вставал: тихо, чтобы не разбудить моментально уснувшего Неумержицкого. Одевал джинсы и шел в туалет: дорогой закуривал и выкуривал сигарету.

В туалете — запирался в кабинке, расстегивал джинсы и доставал казавшийся чуть припухшим член, трогал и смотрел на него: моментально вставал. Благодатский вздыхал, думал свои невеселые мысли и принимался мастурбировать: привычно скользил рукой по поверхности члена, стягивая и натягивая кожу. Представлял себе: комнаты, постели и кресла, представлял — мощно движущиеся и стонущие тела, залитые потом и спермой, а также — себя и её среди них. Стены туалетной кабинки мутнели и расплывались, вздрагивал потолок — опускался вниз и резко подымался обратно вверх. Исчезала и вновь появлялась обложенная коричневой плиткой унитазная дыра. Уставала рука, делался влажным лоб и спина, вдруг ослабевал и чуть обвисал член: Благодатскому казалось, что если он сейчас не кончит, то — расплачется и упадет здесь, в узкой кабинке на грязную, со следами мочи и плевков плитку. Из последних сил напрягал уставший бицепс и яростно дергал член. Наконец кончал: лишь несколько жалких мутно-белых сгустков вылетало и падало в дыру унитаза, тихо всхлипнув там желтоватой водой. Подбирал кусок какой-то смятой бумаги, протирал член. Сливал воду и отправлялся спать. Засыпал моментально, усталый и подавленный. Перед тем, как заснуть — успевал подумать: «Что-то делать нужно, иначе — совсем хуево станет… Схожу опять — к ней, только какой смысл… Нет, лучше на кладбище: подцеплю там кого-нибудь, может Евочка… Евочка, телефон ведь ее — есть! Позвоню завтра…»

Звонил.

— Встретиться? Можно… — соглашалась и назначала время и место: вечером, на станции метро «Октябрьская».

Приезжал, выходил на улицу. Одетый в черное: джинсы и тонкий свитер с торчавшим из-под — аккуратным воротом рубашки, рядом с которым свисали убранные за уши длинные волосы, прислонялся к стене: закуривал, совал руки в карманы и ждал. Решал — не пить. Рассуждал, о том — для чего встречаться здесь и предполагал: для того, чтобы быть возле высокого памятника Ленину, рядом с которым вечерами часто помногу собираются неформалы: в том числе — и готы. Не радовался: представлял себе толпу молодежи со спиртными напитками и обязательных в таких условиях — ментов и гопников. «Нужно было — на кладбище встретиться. Ну или хотя бы: в центре… Только бы — не вспоминала подробности той ночи и не спрашивала — почему уехал: не прощавшись…» — думал Благодатский и поглядывал на время: опаздывала. Наконец приезжала, извинялась. Говорила:

— Там такие пробки, а мне ехать — далеко…

— Ладно, ничего, — целовал Благодатский и заново разглядывал: словно успел за несколько дней совершенно позабыть — как она выглядит. Маленькая, с носом-крючочком и в черной шерстяной шали с крупными дырами-ячейками, Евочка казалась — усталой, смотрела из-под полуприкрытых глаз и объясняла: для чего встретились здесь:

— Мне тут — нужно человека одного найти… Пойдем, поищем…

Понимал: тут — это на площадке вокруг Ленина с неформалами и — не хотел ходить там, искать кого-то. Не мог отказываться: сам назначил встречу. Послушно отправлялся за Евочкой: первым делом выкуривала сигарету и покупала в ближайшем ларьке подземного перехода — пиво. Предлагала и ему: отклонял предложение.

— Ева! — радостно кричал вдруг совсем рядом чей-то неприятный голос.

Оборачивались, смотрели. С удивлением оглядывал Благодатский двух невысоких неформалов с неприятными красными лицами: неопрятно одетых и изрядно пьяных.

— А, привет… — рассеянно отвечала Евочка и не сопротивлялась, когда вплотную приближались они к ней и целовали — в щеку.

«Ни хуя — это что, она: с такими уродцами тусуется?..» — поражался Благодатский. — «Может, их и хотела отыскать здесь? Нет, как-то нехорошо получается: мне-то что с такими рядом делать… Блядь, вот говно…» Отходил чуть в сторону, закуривал и не слушал — о чем разговаривала Евочка с подошедшими. После, когда попрощавшись уходили — спрашивал:

— Это — кто?

— Так, ребята какие-то… — неопределенно отвечала Евочка.

— Что значит — какие-то? Они же тебя целовали даже! — не понимал Благодатский.

— Да я тут, кажется, недавно познакомилась с ними. Пьяная была, не помню толком… Целовалась с кем-то в засос — на спор!

«Ого, вот это — блядь…» — говорил про себя Благодатский, а вслух — просил Евочку быстро отыскать того, кого нужно отыскать и уйти или уехать в другое место.

— Да, да, сейчас. Мы — быстро… — поднимались лестницей из подземного перехода и шли к памятнику.

С неудовольствием оглядывал Благодатский открывшийся взгляду паноптикум: грязных, крикливых панков, самодовольных металлистов, чудных толкиенистов с волосами, перетянутыми ленточками через лоб: большими смешанными кучами лепились они по краям дорожек и площадки возле памятника. Пили пиво из больших пластмассовых бутылей, смеялись и переругивались. Неподалеку, как и ожидал — замечал пару ментов: хмурые, с глупыми лицами, прохаживались они по дорожке и постукивали себя по ладоням — резиновыми дубинками. Чуть подальше оказывались и гопники: не слишком большие и не представляющие собой особенной опасности. На улице уже сильно темнело: затянутое тучами осеннее небо казалось низким и тяжелым, а электросвет на окружающее был брошен — рекламами, редкими фонарями, окнами заведений и фарами автомашин, скользивших в различных направлениях мокрыми городскими асфальтами.

Готов почти не было: только несколько девочек в черном сидело у подножия памятника. Евочка шла неторопливо, оглядывалась по сторонам: искала. Подходили к готочкам: Благодатский видел одну — знакомую, которая, взглянув на него, отчего-то делала вид, что — не узнала. «Чего это она?» — думал. — «Может, бухая? А может, память короткая… У готочек, кажется, на редкость короткая память».

— Ты не видела ее? — слышал, как расспрашивала Ева одну из готочек: с выбритыми висками, густопокрашенными синим глазами и толстым крестом на шее. — Она обещала быть здесь, у нее телефон не работает, не могу позвонить ей…

— Нет, не видела. Не было ее тут, не было! — отвечала готочка.

— А если появится — скажешь, что я здесь, что ищу её? Скажешь?..

— Скажу.

— Только не говори, что я — с парнем. Не скажешь?

— Не скажу.

Довольная, словно бы решив тем самым все дело, звала Благодатского — на лавочку. Говорила:

— Посидим, поговорим пока. Я ее найду, и тогда — уедем: куда захочешь.

— Ладно, — соглашался Благодатский. — У тебя с ней — тоже лов?

— Лов? А, ну вроде того… — рассеянно слушала и отвечала.

— С кем же у тебя, интересно, не лов? — начинал потихоньку злиться: шел к лавочке и внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступать на разбросанный повсюду мусор и осколки стекла.

— В смысле? — не понимала Ева.

— Ничего… — доставал и закуривал сигарету.

Разговаривали. Рассказывала — про свой институт, в котором училась на вечернем отделении, работая днями. Вновь говорила о том, что не любит читать и оговаривалась:

— У нас, правда, такая одна учительница была, молодая… Классная! Так все рассказывала интересно, я к ней ходила все время и даже книжки из-за нее стала читать…

— И что же ты прочитала? Чушь всякую про вампиров? — усмехался Благодатский.

— Не, про вампиров — это я сейчас читаю, нравится. А тогда я — ни за что не поверишь! — «Войну и мир» прочитала! Круто?

— Всю?

— Ну, не всю… Почти всю.

— Ага, круто. Я ее три раза читал.

Евочка приподнимала веки, непонимающе-долго смотрела на Благодатского, потом спрашивала:

— Это зачем?

— Раз — в школе. А два — так, сам. Интересно.

— Что — интересно?

— Трудно объяснить, не поймешь, — коротко отвечал. — Рассказывай лучше дальше про свой институт.

Чувствовал вдруг, что — ничего хорошего, ничего интересного не принесет этот вечер, что — напрасно встречался он с некрасивой готочкой. «Лучше бы я — к той сходил… А может, и не лучше», — так сомневался Благодатский и портилось его настроение от мыслей и от слов, выговариваемых Евой с уже привычными ему — вульгарными интонациями:

— Каждый человек — личность! Главное: развивать эту личность и не быть — как все, быть не похожим на остальных.

«Ну и пошлятина», — поражался Благодатский и спрашивал:

— Чего же ты тогда — одеваешься, как готы, и музыку слушаешь такую же, и на готик-парти ходишь? Где же тут — твоя личность? Получается, просто подражаешь уже придуманному…

— Ты что, ты что! — принималась возмущаться Евочка. — Это просто — стиль такой, он мне подходит… И готик-парти я люблю, там — классно… А остальное — личность, и я ни на кого не похожая… Зачем ты так говоришь…

Но Благодатский уже не реагировал: разозленный, он говорил ей то, что она не хотела и не ожидала слышать, язвил и глумился. Пыталась защищаться: не обращал внимания. Потом вдруг резко замолкал и думал: «Чего я тут делаю? Этой «личности» — на меня насрать, её только она сама и интересует… Только зря я, наверное, разошелся. Обидел её, может…» Извинялся, говорил:

— Голова что-то болит…

— А ты — пива выпей! — сразу перенимала инициативу Евочка: совала в руку Благодатскому — бутылку и принималась без умолку говорить. Вставала вдруг, тащила его за собой куда-то.

— Как же эта твоя, которая — должна прийти? — в два глотка допивал немногое, остававшееся в бутылке.

— Потом, потом… Мы погуляем и вернемся сюда — потом! — отвечала Евочка и тянула его за руку — к палатке за очередным пивом.

Сворачивали и шли в противоположную станции метрополитена сторону — тротуаром, тянувшимся вдоль дороги. Брала Благодатского за руку, глотала пиво и не умолкая говорила: о своих отношениях и важности развития личности. Показывала вдруг пальцем, кричала:

— Смотри!

Видел надпись: «Химчистка», не понимал. Спрашивал:

— Ну и хули?

— «Химчистка»! Это — чистка от группы «ХИМ», понимаешь? — смеялась Евочка.

— А, юмор… — угрюмо кивал Благодатский и продолжал молчать.

— Мы ведь сегодня к тебе поедем, да? К тебе? — спрашивала вдруг ни с того ни с сего.

— Чего? — удивленно смотрел на нее Благодатский и понимал: пьянеет на глазах. — Я же тебе объяснял: ко мне — нельзя. Общежитие закрытого типа, охранники никого не пускают — только в выходные днем на полчаса. В институте у нас хотят, чтобы студенты между собой скрещивались и не водили никого с улицы. В этом году — уже три пары переженилось…

— Ой, что же делать… Ну ладно, поедем, я охранников уговорю как-нибудь… — понимал: плохо уже может воспринимать сказанное и решал не продолжать разъяснения. — Хочу посидеть где-нибудь, пойдем сюда…

Заходили во двор: маленький, скрытый высокими домами и рядом гаражей-ракушек. Вела за собой — к детской площадке, садилась на качели. Отставляла в сторону бутылку, хваталась руками за прутья качелей. Закрывала глаза и принималась раскачиваться. Благодатский стоял рядом и разглядывал двор: видел на недалекой лавочке возле подъезда: гопника. Грязный, большой, сидел он, зажав ладонями голову, и блевал на асфальтированную площадку перед подъездом. Из подъезда доносились голоса: там, по всей видимости, находились невидимые гопники. «Бля, не нравится мне тут», — думал, и без того не слишком довольный происходившим: трогал Еву за плечо:

— Пойдем отсюда.

— Нет, не пойдем, — внезапно резко говорила и раскрывала глаза. — Мне здесь нравится, и луну вон — хорошо видно!

Благодатский задирал голову и не видел на затянутом тучами небе никакой луны. Спрашивал:

— Где ты луну увидела? Нету луны, не придумывай!..

Но Ева словно не слышала: покачивалась и говорила:

— Это так романтично! Мы здесь вдвоем, в этом уютном дворе, и никого нет рядом: только сверху светит полная луна… Покачай меня, покачай! — просила.

«Никого нет, только вон — в двух шагах от нас гопари какие-то бухают…» — возмущался про себя Благодатский и пробовал отказаться качать. Не получалось: настаивала. Тогда нехотя, засунув одну руку в карман джинсов, другой — слегка начинал двигать качельную доску, на которой сидела маленькая пьяная готочка. Постепенно втягивался в процесс, переставал обращать внимание и на него, и на что-то тихо бормотавшую Еву: тупо смотрел на стену дома, мимо которого проходили они — к детской площадке. Видел вдруг: ближнего иностранца. Высокий, в спортивном костюме и кедах, коротко бритый и с длинным гнутым носом, уверенно заходил он во двор: подходил к стене дома. Стягивал спортивные штаны и мочился: в скупом свете видел Благодатский, как росло на белых кирпичах стены темное пятно. Думал: «Вот бля! Я тут — с девкой, а хач какой-то — ссыт!» Заканчивал: долго стряхивал с члена остатки мочи, убирал его обратно в штаны и уходил. Благодатский взглядывал на гопника: к тому времени прекращал блевать и тоже — обращал внимание на иностранца: видел всё. «Эх, позвать бы этого гопника, да навалять бы хачу пиздюлей! Одному — не справиться…» — мечтал Благодатский. — «Да разве с ним договоришься, бухой ведь. Еще мне — наваляет, тоже бля — здоровый!..»

— Что ты все там смотришь? — спрашивала Ева недовольным голосом.

— Ничего. Пошли отсюда… — звал Благодатский.

— Как, ты не хочешь побыть со мной?.. — удивлялась. — Ты не хочешь… так романтично и луна… Тебе со мной не нравится! — вставала, брала бутылку и в несколько глотков допивала то, что там оставалось.

— Успокойся, нормально все. Не хочу просто здесь находиться… — злился Благодатский. — Сейчас туда, к памятнику вернемся, найдем твою девку, и поедем куда-нибудь — куда захочешь…

Ничего не отвечала и вдруг резко взмахивала рукой: успевал только увидеть тихо взблеснувшее в воздухе темное стекло и слышал — грохот: разбивалась пустая бутылка о крыши гаражей-ракушек. Следом — раздавались голоса: то ли гопников, то ли — автовладельцев.

— Блядь, дура… — цедил сквозь зубы, хватал за руку и почти бегом тащил прочь из двора. — Чего делаешь? Хочешь, чтобы меня тут из-за тебя местные отмудохали? Думать надо хоть немного…

Через некоторое время оборачивался: никого не было сзади. Начинал успокаиваться, закуривал сигарету. Взглядывал на Евочку и останавливался: плакала.

— Да что с тобой? — брал ее за руку, смотрел в глаза, с которых начинала уже течь густая черная тушь. — Ну ладно, ладно, успокойся…

Стояли так: вдруг улыбалась, обнимала за шею и целовала. Опять тянула за руку и шла быстрым шагом.

«Надоело. Не поймешь — чего с ней такое… Зря я все это затеял, зря. Не стану больше…» — решал Благодатский.

На площадке возле Ленина оказывалось уже совсем грязно и нехорошо: ветер гонял взад и вперед растоптанные пластмассовые стаканчики и большие пустые бутылки, а неформалы — громко кричали и нервно двигались от одного скопления к другому. Снова подходили к готочкам: выясняли, что — не приезжала и не приходила. Евочка почему-то совсем не расстраивалась и принималась обсуждать последнюю готик-парти с одной из сидевших у подножия памятника. Благодатский же — замечал неподалеку трех крупных гопников, размахивавших кулаками перед лицом кучки бледных готов. Подходил вплотную к Евочке и говорил:

— Или мы сейчас валим отсюда вместе, или — я один.

— Давай еще немножко, тут так классно… — просила Ева и потерянно смотрела куда-то мимо Благодатского.

Думал: «Совсем ничего не соображает… Не бросать же её, вон тут гопота какая, жуть… Погуляю еще чуть-чуть с ней, посажу в поезд метро, и пускай едет домой спать. Дурная она какая-то нынче».

— Поехали, — почти невежливо хватал ее за руку и как прежде она таскала его, так теперь он: тащил к метро.

— Куда поедем? К тебе?

— В центр поедем, — решал Благодатский.

— А там — что?

— Там — Красная площадь… — снова начинал злиться.

Приезжали в центр, находили палатку — для покупки очередного пива. Ходили по центру, по перегороженной для чего-то ментами Красной площади. Останавливались возле храма Василия Блаженного, разглядывали очертания его странных разноцветных куполов на фоне темного осеннего неба.

— Нравится? Нравится? — спрашивала Ева и смотрела на лицо Благодатского.

— Не нравится, — честно признавался он и шел дальше в неопределенном направлении.

Слушал все более бессвязные и непонятные слова Евочки и принимался сам рассказывать ей нечто странное, сам удивляясь себе:

— А вот у меня раз — глюк такой был. Выхожу однажды я из метро на улицу летом, закуриваю. Смотрю по сторонам. Вижу: люди ходят. Оглядываю их и думаю: а вот они — все в темных очках. И начинает казаться, будто они и вправду в очках, причем — все в разных: у кого получше, у кого похуже, в пластмассовых оправах, в металлических… Долго так стоял и смотрел, думал про это, хотя прекрасно понимал, что — никаких очков ни у кого из них, ну или — у большинства, по крайней мере: нет.

— Ага, — кивала Ева и начинала сумбурно повествовать о том, как ей тоже где-то что-то мерещилось: какое-то старое дерево у нее в деревне принимало странные формы, вырастало в какую-то фигуру.

«Только бы не сказала — что видела дьявола», — думал Благодатский. — «Готочки любят всякой мистикой своих кавалеров потчевать: выдумают что-нибудь посочнее, и вешают лапшу на уши. Причем часто — сами во всю хуйню, которую сочинили, начинают верить. Дуры, бля…»

И, чтобы не дошло дело до дьяволов и призраков, срочно уводил разговор в другую сторону. Через некоторое время переставал обращать внимание на то, куда идут: приходили к какому-то кинотеатру и, мимо него, — к церквушке. Рядом с церквушкой рос куст.

— Хочу в туалет… — сообщала Евочка: отдавала Благодатскому висевшую на плече сумочку, бросала в сторону пустую бутылку и шла в куст. Видел, как поднималась к нему — на возвышение, хваталась за ветки и придерживала на плечах цеплявшуюся шаль. Застриженная газонокосителями короткая трава была усыпана листьями, которые казались в темноте черными — почти такими же черными, как и одежды Евочки: летели с качаемых легким ветром ветвей, долетали почти до ног Благодатского.

Благодатский наступал на листья. Закуривал и представлял себе, как сейчас — стягивает Ева за кустом джинсы, присаживается и струйкой бьет в землю, которая покрывается едва заметной пеной и моментально впитывает в себя жидкость. Чувствовал, как шевелится в штанах член. Мелькала мысль: «Может — прямо здесь?» Не решался: видел неподалеку — мента и праздногуляющих людей, чувствовал легкий холод приближавшейся осенней ночи. Возвращалась: на ходу натягивала и застегивала джинсы. Говорила:

— Здесь рядом — набережная! Пойдем на набережную!..

Смотрел время и соглашался: хотел взглянуть на темную воду Москвы-реки. Брал Евочку за руку и неторопливо шел к дороге.

— Только давай лучше не на набережную, а — на мост, — предлагал.

Не отказывалась: шла молча, рассеянно глядя по сторонам. Казалась совсем пьяной.

Доходили до моста и заходили на маленькую смотровую площадку. Приближались к гранитной ограде, облокачивались и смотрели вниз. Там — мелкой рябью вздрагивала темная вода и переливалась множеством цветов, брошенных в реку отраженными вывесками и стенами магазинов. В мелких сине-красно-черных волнах ровно плыл казавшийся совсем маленьким корабль: белый и со множеством горящих точек окон и иллюминаторов.

— Здорово, — говорил Благодатский: смотрел и чувствовал запах воды, приносимый ветром, который дергал его за длинные волосы: оттягивал их назад.

— Да, это так романтично… — принималась вдруг за прежнюю песню — Евочка. — Мы здесь вдвоем, а под нами течет огромная река, и…

«Блядь, опять начала…» — вздыхал Благодатский и перебивал ее:

— Смотри, фотограф!

Показывал на бородатого мужика, возившегося рядом с ними — со штативом и большим черным фотоаппаратом: крутил объектив и ножки штатива.

— Давай спросим — чего он фотографирует! — предлагала Ева и подходила к фотографу.

— Давай — не надо, — отвечал ей вслед Благодатский, но видел — что поздно, и шел следом.

Спрашивала у мужика: он отвечал неопределенно, широко поводил рукой в воздухе. Взглядывал на Благодатского и говорил вдруг:

— Парень, а давай я — тебя сфотографирую! Тут, на фоне реки! Хочешь?

— Хочу, — с радостью соглашался Благодатский.

— А я, а меня, — потерянно спрашивала Евочка. — А как же — я?

— Не, тебя — в другой раз! — улыбался сквозь бороду фотограф и показывал — куда и как встать.

— Если ты будешь фотографироваться с этим противным мужиком, я — уйду! — злобно говорила вдруг Благодатскому. — Уйду, правда!

— Как хочешь, — отвечал не менее злой Благодатский, порядком уставший уже за вечер от романтики и капризов. — Хочешь — уходи. Можешь записать мой телефон, если хочешь…

Но она не хотела: вдруг резко разворачивалась и уходила, не сказав больше ни слова.

— Проблемы с подружкой? — спрашивал внимательно наблюдавший за сценой фотограф.

— Никаких проблем, — улыбался в ответ Благодатский. — Я готов, можете приступать!

И долго он, довольный, позировал на фоне темной Москвы-реки и осеннего неба — незнакомому фотографу, сделавшему в тот вечер большое количество удачных снимков. Про Евочку даже и не вспоминал.

Относительно спокойно провожал еще несколько дней, а после — снова впадал в тревогу, снова мучался неудовлетворенными желаниями. Все чаще отправлялся мастурбировать в туалетную кабинку: не два раза в день, утром и вечером перед сном, как прежде, но — иногда и днем, когда вдруг ни с того ни с сего подымался за чтением или просто так — член. Снова ходил вечерами к тому дому, где разбивал окно, которое давно уже застеклили, но теперь уже ничего не предпринимал: просто смотрел в окна и думал невесёлое. Наблюдал, как все сильнее покрывался город осенью: желтел листьями, пачкался грязью и плакал дождями. Заканчивался светлый сентябрь и близился октябрь: долгий, тяжелый и грустный.

Одним днем — отправлялся в институт: учиться. Дорогой встречал возле фонтана на Пушкинской — знакомых из института. Звали к себе: пить. Подходил, говорил:

— Только я — не долго. Учиться пойду.

— Пойдешь, пойдешь! — радовались увидевшие Благодатского. — Наливай ему, больше наливай!

Через полчаса желание посещать институт полностью исчезало: заменялось другим желанием, знакомым и тяжелым. Выключался из общего разговора: взбирался на спинку лавочки с пластмассовым стаканом в одной руке и с сигаретой — в другой. По обыкновению, погружался в мысли и воспоминания: вспоминал последнюю прогулку к дому: долго стоял он тогда в нерешительности возле подъезда, курил. Потом — вжимал трехцифровую комбинацию кнопок кодового замка, приотворял тяжелую дверь и останавливался на входе. Оставалось только — подняться на третий этаж и позвонить в дверь. Вдруг — слышал шаги: спускался кто-то подъездной лестницей. Пугался неизвестно чего, отступал назад. Закрывал дверь, оглядывался по сторонам и забегал за угол дома. Стоял там и — уже не решался вернуться обратно к подъезду. Обходил вокруг дома и отправлялся обратно в общежитие.

«Когда все это кончится…» — ныл про себя Благодатский. — «Я писать хочу, а мысли все целыми днями — о пизде. Что же такое-то, блядь…» Вспоминал вдруг — про Белку, которая жила где-то здесь: неподалеку. Вытаскивал из кармана телефон, находил ее номер. Звонил.

— Ой, привет! — здоровалась Белка. — А я уже сама хотела тебе звонить…

Начинала рассказывать про то, как ходила в институт, чтобы спросить номер телефона Благодатского — у старшекурсницы. «На хуя?» — мелькало у него в голове. — «Не могла ей просто позвонить и спросить? Лукавит…» Вслух говорил:

— Свободен я, если тебе еще — нужно…

— Нужно, конечно нужно! Приходи скорее, — объясняла, как добраться до ее дома.

Расставался не прощаясь со знакомыми: оставлял их возле фонтана, а сам — шел тянувшейся вдоль Тверского бульвара улицей: отыскивал многоэтажку, в которой проживала Белка.

Находил. Жал кнопку домофона, сообщал:

— Я — здесь.

Пищала, открываясь, подъездная дверь: заходил, поднимался лифтом. Встречала в дверях, говорила:

— Заходи скорее, а то у меня — собака, может выбежать. Потом — не поймаешь…

Заходил, разувался. Видел на ковре просторного коридора: здоровенного породистого пса — серого и с темными пятнами. Спрашивал:

— Не укусит?

— Укусит, — отвечала Белка. — Если я скажу — укусит. А так — не бойся, только руку может облизать…

С удивлением смотрел Благодатский на искорки, мелькнувшие в уголках ее маленьких злых глаз за словом «укусит». Проходил на кухню, присаживался к столу. Закуривал сигарету и просил чаю. Подогревала и разливала чай, рассказывала о том, в чем требовалась помощь.

— Задали в институте такой текст написать: с доказательством чего-нибудь неправильного. Ну вроде того — что стол: это на самом деле не стол, а холодильник…

— А-а, — понимал Благодатский. — Это поэт один недавно в суде доказывал, что он — Пушкин. На него в суд подали, за оскорбление — чё, мол, за хуйня: какой-то — себя Пушкиным называет. А он взял и доказал. Пушкин, говорит, писал стихи — и я пишу. У Пушкина были бакенбарды — и у меня бакенбарды. Пушкин посвятил лиру народу своему — и я посвятил лиру народу своему…

— Да, да, точно! — поддакивала Белка. — Такое и нужно, только не такое, а — другое. В смысле — не про Пушкина. Ничего не могу придумать, поможешь?

А Благодатский уже с ходу выдавал размышление о том, что все коты — на самом деле: кролики. Объяснял, что если содрать с них шкуру, обрубить лапы, хвост и голову, то — получится настоящая кроличья тушка. Долго продолжал в таком духе.

Белка приносила лист бумаги и ручку, записывала. Не замечала ехидной улыбки, которую прятал Благодатский во время этого процесса. Радовалась, что так ловко и складно всё вышло:

— Вот преподша удивится! Она меня — не любит, а я ей принесу такое… Обязательно вызовусь: вслух прочту…

— Ну, если бы время было — я бы и круче сочинил, это ведь так: первое, что пришло в голову, — кобянился Благодатский и вздрагивал вдруг от странного прикосновения: поворачивал голову и видел пса Белки: стоял рядом с ним и облизывал руку длинным шершавым языком. Глаза пса были полузакрыты, а из уголков рта текла густая белая слюна.

— Блядь! — отдергивал Благодатский руку. — А он у тебя ничем не болеет?..

— Ха-ха, предупреждала! — смеялась Белка. — Нет, здоров как бык. Пойдем ко мне в комнату: я его туда не пускаю.

Шли. Благодатский смотрел ей в спину: странно-непропорциональной казалась ему фигура свежей знакомой — в черных брюках и длинной футболке. Мелькала мысль: спрашивал:

— Слушай, а ты, случаем, — никогда спортом не занималась?

— Занималась, — кивала Белка и усаживала Благодатского рядом с собой — на диван. — Плавала… Вовремя не успела остановиться: у меня теперь спина — во какая!

Неожиданно вставала, задирала футболку и демонстрировала спину с неестественно развитыми мускулами. Но Благодатский почти не обращал на них внимания: разглядывал черную полоску бюстгальтера, въевшуюся в гладкую белую кожу. Всплывала перед внутренним взором картинка кладбища, где — другая готочка показывала ему подобным образом — следы побоев. Думал: «Вот везет мне на удивительные совпадения! Не успеешь с девкой познакомиться, а она уже — спину перед тобой оголяет… Нужно — выебать: она, вроде бы — не против».

Опускала футболку, садилась обратно на диван — рядом с Благодатским: молчала и внимательно смотрела на него. Казалось: поняла каким-то образом — о чем думает. Отводил взгляд и спрашивал, для того — чтобы спросить что-нибудь:

— Как тебе вообще — в центре жить? Круто, наверное?.. Я вот — ни одного человека не знаю, который в центре живет…

— Теперь — знаешь, — говорила Белка с непонятной интонацией. — У меня дедушка — архитектор был, сталинские высотки строил. Вот ему и дали квартиру в таком месте. А жить тут — так, ничего особенного, как везде. Шумно только очень, день и ночь машины гудят под окнами… Ко мне вот недавно — парень знакомый заходил. Мы с ним это, спим иногда. Он за тем и приходил, в общем. Легли мы с ним — а расслабиться не можем: гудит за окном и гудит, ужас просто… В собственном доме спокойно потрахаться невозможно, представляешь? А ты говоришь — центр.

— Да уж, — кивал Благодатский и отмечал про себя: «Вот как ты это рассказываешь!» Снова всматривался в ее лицо: наблюдал за тем, как смешно кривила губы, морщила нос и поправляла прядку волос, спадавшую со лба — на глаза. Ждал, что будет дальше.

Вставала с дивана, включала магнитофон: узнавал голос Виле Вало, пацана из группы «ХИМ». Садилась обратно, еще ближе к Благодатскому и говорила:

— Представляешь, мне недавно снилось — что мы с тобой: занимались любовью!

— Да? — почти не удивлялся ее словам Благодатский. — Ну и как оно?

— Так, ничего, — прижимала к себе острые и тонкие локти и помахивала в воздухе пальцами и ногтями. — Ты как-то весь съеживался, странно так…

«Пиздит», — решал Благодатский: клал ладони ей на плечи: приближал к себе и целовал. Закрывала глаза, отвечала на поцелуй. Почти сразу же прерывала его, отстранялась и говорила:

— Не могу сегодня — месячные…

— Ничего, — выдавливал из себя Благодатский и старался сесть так, чтобы не видно было крепко стоявшего уже члена. — Ничего…

Про себя же — ругал вздорную девку и думал, что нет никаких месячных: подозревал у нее какие-то неясные цели, пытался определить их. Ничего не выходило. Рассуждал: «Выебу ее как-нибудь разок — из спортивного интереса, а потом — ну ее на хуй… Хитрая какая-то, все что-то крутится, елозит. Суетится. И глаза — злые. Ну ее — на хуй… А может я ей с близи не понравился? Это непонятно, но вполне может быть. Да, пожалуй — не стану теперь звонить ей, пускай сама звонит». Вставал, извинялся. Говорил, что — пора идти. Шел в коридор, обувался.

Извинялась, спрашивала — не обиделся ли. Услышав — что нет, сообщала:

— Я с тобой постараюсь поскорее встретиться, правда. Спасибо за помощь…

— Не за что, — хмуро отвечал Благодатский. — Захочешь увидеться — звони, телефон мой знаешь.

На прощание — целовала, одной рукой придерживала пытавшегося пробраться к двери — пса.

Выходил под серое небо осеннего дня и шел, не зная — куда поехать и чем себя занять: чувствовал себя потерянным и никому не нужным.

— Что, опять хандришь? — спрашивал Неумержицкий у хмурого Благодатского.

— Хандрю, — отвечал. — Тебя это удивляет разве? Хоть немного удивляет? Ты вот — ебался сегодня ночью…

— Ебался, — соглашался Неумержицкий. — А ты, наверное, книгу читал. Читал?

— Читал.

— Ну вот, тоже с пользой проводил время…

— С пользой, конечно… Только я бы тоже предпочел — ебаться, а — не сидеть тут пнем… Никто не звонит, самому знакомиться — без толку, в общагу никого не притащишь. У меня, Неумержицкий, замыслы есть всякие, я писать хочу. Может быть даже — большое произведение писать. А у меня — ни компьютера, ни денег, ни физической возможности. И ебаться все время хочется, я без этого — не могу ни писать, ни думать.

— Кто ж тебе виноват? Иди работать: обзаведешься техникой, девку найдешь…

— Это только кажется так складно и ладно. А я знаю: только впрягись пахать — и о любом творчестве забыть можно. Придется слушать умных взрослых дядей и делать то — что скажут. Нет уж, я свою свободу на стабильную зарплату пока менять не хочу: тогда и писать-то не о чем будет. Про служебные будни, что ли, романтические рассказы сочинять? Нет уж, нет… Да и чем толковым можно сейчас заниматься? Есть у нас в стране сейчас хоть что-нибудь, приносящее одновременно доход и пользу? Торговля одна всякой хуйней!..

— Деваться некуда: иначе не будет.

— Это почему?

— Ой, Благодатский, такой вроде взрослый и умный, а задаешь подобные вопросы… Страна загибается, и русские загибаются. Помнишь, у Гумилева про пассионарность как написано было? Этнос рождается, достигает высшей точки развития и катится вниз, — умничал Неумержицкий. — Вот у нас сейчас как раз и есть такое состояние — вроде пенсионного возраста: с палочкой ковылять кое-как и не высовываться особенно, а то — молодые наваляют.

— Поэтому и хачей у нас столько развелось? — понимал друга Благодатский. — Они — наглые, энергичные: прут напролом, живут как скотина и работают так же… А русские — только водку жрут да возле телевизоров сидят!..

— Типа того… Лет через сто у нас тут узбекское царство будет, и ничего не сделаешь: природная, можно сказать, закономерность. Менты будут, хачи и гопники, а больше никого не будет: не выживут.

— Радужная перспектива… Не хочется, чтобы мои дети в таком раю жили. Может, революция случится? Ну, чтобы уменьшить поголовье хачей и ментов?

— Маловероятно. Хотя, если таких придурков как ты, Благодатский, соберется побольше… Нет, не думаю. Сейчас даже — на промышленных предприятиях, я недавно слышал, начали так называемые «антитеррористические группировки» формировать. Зачем в провинции нашей — такие группировки, откуда там террористы? От доморощенных революционеров, не иначе… Мало, бля, армии ментов и чиновников — так надо еще завести тружеников на гособеспечение!

— Но революции ведь и в еще более хуевых условиях делались…

— Делались. Да и вообще — возможно все что угодно. Только я бы тебе порекомендовал — по-дружески: не лезть пока в эту хрень. Менты отпиздят, а может и посадят — большего вряд ли добьешься. Вырастешь большой, писателем станешь — если станешь, вот тогда — как Герцен там или Чернышевский: попробуешь. Только знаешь ведь, чем у них кончилось…

— А может, меня еще в ссылку пошлют — как их? Представляешь? — в восторге кричал Благодатский.

— Ага, представляю. И повторяю — не торопись…

— Конечно. Сначала нужно человеком стать, а там уж видно будет: может и не захочется уже тогда никаких революций… Ты сам-то как?

— Никак. Скептически. Ни хуя хорошего не жду. Да и вообще — романы писать и музыку сочинять я не умею и не хочу, а работать в этой стране мерзко… Съебу, наверное, куда-нибудь: доучусь и съебу. В Канаду, например: там народу мало и требуются молодые специалисты…

— Как-то — непатриотично.

— Непатриотично… Меня вот в прошлом году менты без документов забрали и так отмудохали, что я чуть копыта не отбросил. Это как, патриотично? Да и правильно ты сказал: детей рожать в таком гадюшнике — не улыбается мне совсем. Страна гопников, блядь…

— А мне кажется — страна на таких, как мы с тобой — держится. На странных беспокойных пацанах. Мы и ленивые, и распиздяи, но ведь если начнем работать — будем делать это творчески и хорошо. Какой-то источник энергии у нас внутри есть, что ли…

— Может ты и прав. А может — нет, и страна держится на выкачиваемой безумными тоннами нефти. По хую, на самом деле. Я считаю, что тут без меня — прекрасно обходятся. А я уж и подавно обойдусь… Не теряйся, Благодатский, ищи деньги. Изобретешь себе компьютер какой-нибудь и не будешь мучаться как сейчас оттого, что силы девать некуда. К сочинительству у тебя, кажется, талант — есть. Надо только как следует за него взяться…

— Спасибо на добром слове. Только когда я возьмусь — не подъебывай меня, ладно?

— Не подъебывать? — ржал Неумержицкий. — Не подъебывать? Ладно, не буду…

Заканчивали разговаривать и принимались за свои дела.

Благодатский читал книгу: следил за движениями, переживаниями и отношениями персонажа. Дочитывал до — сцены: приезжал там герой к своей бывшей жене, с которой развелся неделей раньше: ради другой, и вдруг неожиданно — укладывал ее на пол и принимался раздевать. Член за ширинкой Благодатского — вздрагивал и медленно поднимался, когда персонаж стягивал с женщины остатки белья, просил лечь — на живот, и прямо на полу с силой входил в нее сзади.

Представлял себе сцену в деталях — с собой в роли главного персонажа: ощущал бархат женской кожи и проступающий на нем первый пот, вдыхал знакомые, переворачивающие всё внутри — запахи. Ни на секунду не покидал чужое воображаемое тело: отводил женщину в ванную комнату, где продолжал: прижимая её к голубому кафелю стен и не переставая сжимать ладонями крупный упругий зад. Кончал внутрь и ждал, пока она — вымоется после произошедшего, сходит наверх и пригласит соседку: чтобы они могли уже втроем пить вино, танцевать и смеяться. Новоприбывшая вскоре — укладывалась на скатерть стола, разводила свисавшие с него ноги и подавалась вперед: входил в нее и начинал двигаться: чувствовал, как сзади — пытается его бывшая жена добраться языком до — органа. Помогал, расставляя пошире ноги.

Сквозь ткань джинсов Благодатский мял незаметно для Неумержицкого — член, думал: «Дочитаю — пойду в туалет…» Вдруг Неумержицкий вставал и уходил куда-то.

— Ты — куда? — равнодушным голосом спрашивал Благодатский.

— Да мне там нужно было сходить — к одной. Забыл совсем. Через пятнадцать минут — приду… — уходил, хлопал дверью.

Сразу почти вставал с кровати Благодатский, подходил к двери и запирал её. Возвращался к книге и в то же время — освобождал член: большой, нервно подрагивающий. Скользил по нему рукой, стягивая и натягивая кожу. Не прекращал чтения: продолжал двигаться между ног извивавшейся и кричавшей на столе, чувствовал легкие прикосновения языка к незадействованной части члена. Задирал футболку и, одновременно с персонажем, — плескал спермой: только не в горячую женскую глубину, а — на свой живот. Закрывал и клал на стол книгу, отворачивал покрывало и одеяло: выправлял из-под матраса простынь и углом её — стирал бледные крупные капли со смуглой кожи живота и нежной красной — головки члена.

К приходу Неумержицкого — кровать была уже аккуратно заправлена, а Благодатский — стоял скрестив на груди руки возле окна и смотрел сквозь него. Там, за окном, — полным ходом катился по улицам города октябрь. Вовсю сыпали с деревьев желто-коричневые листья: валились в разлитую тут и там по дворам и дорогам жидкую грязь, которой брызгали машины и пешеходы: пачкали колеса и обувь. Высоко в сером небе плавали тяжелые тучи, готовые ежечасно проливаться дождями, и беспокойные черные птицы: нервно кричали, метались из стороны в сторону и улетали куда-то.

— Осень, — грустно говорил Благодатский.

— Осень, — понимающе соглашался с ним Неумержицкий.

А вечером, когда темнело, Благодатский не сдерживался — вновь отправлялся к тому дому. Злой и грустный, одетый в черное, дорогой заходил он в магазин: покупал спиртное. Пил маленькими глотками, закуривал сигаретой.

Доходил до разрушенного взрывом дома: высокий и страшный, продолжал он стоять и смотреть на прохожих пустыми черными окнами без стекол. Оказывался вдруг завешенным: строительной зеленой сеткой, сквозь которую — еще страннее, еще объемнее казались трехстенные комнаты-декорации. Замечал в собравшейся кое-где складками сетке — мертвые листья. Шел дальше.

Видел знакомые окна, видел серебристый силуэт Останкинской телебашни: как ни в чем не бывало, высилась она в темное небо, освещенная сильным светом прожекторов. Хмуро смотрел на нее Благодатский, вспоминал свой сон. Допивал и выбрасывал в сторону бутылку, курил. Чувствовал, как поднимается внутри волной тепла опьянение и путаются в голове мысли. Понимал: опять не сможет войти в подъезд и подняться лестницей на третий этаж: вжать кнопку звонка и попасть после удивленного приглашения — в квартиру. «Блядь, что же я за урод такой?» — возмущался про себя. — «Подумаешь: пришел в гости к девке, с которой давно знаком — помириться… Она, может, сама этого давно уже хочет и ждет, просто не знает — хочу ли я… А какого черта в таком случае — трубку не брала и на мои звонки не отвечала? Может, оттого — что у них на автоответчике номера сотовых и таксофонов не отображаются, они ведь вечно шифруются от кого-то…» Крепкая злоба вдруг побеждала все прочие чувства и ощущения: но — не бросал уже камнями в стекла, просто — смотрел по сторонам в поисках того, на кого можно вылить возросший негатив. Видел — двух маленьких гопников: шли в стороне дорогой, курили и громко ржали. Думал: «Нет, нельзя — маленькие, не смогут нормально ответить… Нехорошо». Видел с другой стороны — взрослого здорового мужика с целлофановым пакетом и в шляпе. Отказывался и от этой кандидатуры: «Взрослый мужик, серьезный наверное — а я к нему с бычкой полезу… Хули я — гопарь, что ли…» Решал — возвращаться, бросал напоследок взгляд на всё: на окна, на Останкинскую башню, на разрушенный взрывом дом. Шел к огороженному с двух сторон высокими заборами проулку через густо покрытую грязью территорию стройки надземной линии метрополитена.

Заходил на доски под несколькометровым навесом: видел вдруг — мента. Мент казался совершенно пьяным: маленький, коренастый, с круглым красным лицом и съехавшей на лоб фуражкой, стоял он — неровно покачиваясь, и — мочился на забор, за которым тянулась стройка. Благодатский видел, как вилял из стороны в сторону освещенный свисавшей с крыши навеса и спрятанной от дождя ржавым абажуром лампочкой — ментовский член: щедро брызгал он на штаны и на темные ботинки с высокой шнуровкой крупными каплями. Решал: «Достойный противник… Менту уебать — святое дело, опасно, правда: так этот, кажется, не то что — сопротивление оказать, но даже — разглядеть меня толком не сможет. Правда, у него практики много, а я — пиздиться не умею почти: надо его сразу повалить, ебнуть куда-то посильнее: в солнечное сплетение или — по яйцам. Лучше — по яйцам: надежнее… Тут грязно, следов — до хуя: мои среди них никто не сможет найти, да и не станет искать. Разве будет мент рассказывать кому-то, что его, бухого, пацан отпиздил… Нужно подождать, пока — закончит и с досок выйдет в проулок, там — места больше. Блядь, да он ведь меня в упор, с трех шагов не видит! Мерзкий ебаный мент!..» Так и делал: ждал, а когда мент убирал в штаны член, не сумев до конца застегнуть ширинку, — тихо следовал за ним: пониже надвигал капюшон куртки: на всякий случай. Мента качало: почти заваливался на стену и бормотал что-то невнятное себе под нос. Почувствовав вокруг себя достаточно пространства, Благодатский окрикивал:

— Эй ты, бля! — и быстро догонял мента: приближался вплотную.

Мент медленно и не сразу разворачивался, пытался понять — что происходит и зачем его окрикнули. По привычке — разгибал сутулость, расправлял плечи и тянулся рукой — к поясу, на котором болталась резиновая дубинка. Пытался вытащить ее. Не получалось: не мог сразу отстегнуть застежку, а пока делал это — сгибался от сильного удара Благодатским — в пах: охал, хватался руками и оседал в грязь.

— Ах ты — сука! Ах ты — ебаный мент! — приговаривал Благодатский: ослепленный злобой, уже не глядя и не думая — наносил по крючившемуся серому телу удары: куда попало. Вскрикивал от боли мент, и хлюпала, брызгая в стороны, — грязь, задеваемая ногами Благодатского. — Убью на хуй! Убью, сука!

Слышал, как звучит в октябрьской темноте слово «убью» и вдруг — останавливался. Отходил на шаг назад, смотрел на мента: с открывшейся под упавшей с головы фуражкой — ранней лысиной, противный, извивался он в жидкой грязи, хрипел и продолжал держать руки в области паха. «Может, все-таки — нехорошо сделал?» — думал Благодатский. — «Он ведь беспомощный был, как дитё, а я его — так… Нет, ни хуя не нехорошо, хорошо! Он ведь — мент, а кто заставлял его быть ментом? А если мент — значит, говно, сука и пидор! И хуй с ним, с ублюдком, пускай корчится тут в грязи — будет в следующий раз думать, прежде чем гулять, нажравшись на пизженные деньги!.. Очень хорошо я сделал!»

Прежде чем совсем уйти — подбирал ментовскую фуражку: не понимая сам — для чего. Бросался бежать с места происшествия, испуганный и удивленный тем, что сдавленные крики мента не привлекли до сих пор к месту происшествия никого из случайных близких прохожих. «Зассали, наверное, просто… Зассали… Зассали…» — думал на бегу Благодатский и слушал, как гулко колотится внутри большое от радости и страха сердце.

В общаге — падал на кровать: вспотевший, в забрызганной грязью одежде. Дышал глубоко и часто.

— Опять пизды получил? — интересовался поднявший из-за книги глаза Неумержицкий.

— Не получил — дал… — отвечал Благодатский.

— Ага, заливай… Поэтому — грязный такой… Бля, а это у тебя откуда?! — замечал крепко сжатую рукой Благодатского — ментовскую фуражку, коричневую от жидкой, чуть подсохшей за время бега грязью.

— Скальп противника… — чуть подумав и посмотрев на неожиданный им самим головной убор, отвечал Благодатский. — Я, Неумержицкий, имел сегодня удивительную встречу с представителем правоохранительных органов…

— Хочешь сказать — мента отпиздил? — поражался.

— Именно…

— Да за что? Да как так получилось? — требовал объяснений Неумержицкий.

— Так… Просто так, — улыбался Благодатский. — Потом расскажу, сил нет…

Вытягивался на кровати — как был: в грязной одежде, скидывал только на пол кеды. Засыпал.

Во сне — чувствовал качку и холод, смотрел за промерзшее окно. За окном — проплывали снежные поля, на которых виднелись тут и там — черные деревья яблоневых и вишневых садов и деревни: маленькие серые дома, поливавшие безоблачное голубое небо густыми струями дыма. Чуть отодвигал в сторону треугольник схваченной веревкой черной бархатной занавески: старался лучше рассмотреть скользящие по снегу сани, запряженные тощей лошадью. На лошадь меланхолично покрикивал крестьянин в смешной шапке-ушанке, взмахивал-щелкал в морозном воздухе коротким кнутом. Благодатский не мог сдержать улыбки — глядя на шапку крестьянина, и провожал его взглядом до тех пор, пока он совсем не исчезал. Когда пейзаж за окном наскучивал — разглядывал пользуемый транспорт и понимал: карета. Видел оббитые изнутри шкурами — стены, видел большую шкатулку для бумаг на пустом противоположном сидении. Видел круглый набалдашник трости, сжатый рукой, на указательном пальце которой в тусклом серебре перстня чернел большой камень. «Что за камень?» — размышлял Благодатский. — «Неужели это — случилось…» Напуганный, принимался стучать в стенку кареты и кричать — чтобы остановили. Слышал крики ямщика и чувствовал, как взбрыкивали привыкшие уже к быстрому ходу лошади.

Карета останавливалась, открывалась дверца: заглядывал жандарм. Высокий, с замерзшим лицом, крутил он коричневыми от табака пальцами длинный ус и спрашивал:

— Чего, э-э… изволите, вашество?

— Куда едем? — интересовался Благодатский.

— Известно — куда… — удивленно смотрел на Благодатского. — В Пермь, на квартиру…

— В ссылку?

— Зачем так, вашество… На квартиру…

— Хорошо, хорошо, ясно… Мне нужно — на воздух.

— А, это завсегда… Выходите, вашество: везде поля, никого нету… Ветер только шибкий…

— Ничего, ничего, благодарю, — отказывался от помощи жандарма: выходил из кареты, заходил за неё. Ломал сапогами жесткий наст и неглубоко проваливался в снег. Видел утонувшие в сугробах — полозья кареты. Думал: «Ну и дороги… Как только — едет, да еще и с такой скоростью…» Расстегивал пуговицы пальто, затем — брюк: доставал член и мочился. Видел, как становится ярко-желтым искристый наст и тает, пропуская горячую жидкость вглубь сугроба. Морозный ветер щипал лицо и чуть сдувал струю — вбок. По окончании — брал в руки немного снега, протирал им ладони: снег таял и обжигал. Возвращался в карету. Поднимаясь по ступенькам — спрашивал жандарма:

— Почему не сядете ко мне? Здесь тепло.

— Благодарю, вашество, — отвечал жандарм и отказывался.

Ехали дальше. Благодатский вытирал руки бархатом занавески и размышлял о своей дальнейшей судьбе. Заглядывал в шкатулку для бумаг, находил там среди прочего — сопроводительное письмо к пермскому губернатору, в котором было указано: пристально наблюдать за деятельностью, знакомствами и посещениями, не допускать сношений с местными интеллигентами и литераторами. «Это что теперь — переписывать заставят, мелким чиновником в конторе корячиться?» — ужасался Благодатский. — «И рукописи, если напишу чего-нибудь, — могут отобрать. Наверняка отберут. А девки? Какие там девки, в провинции? Дуры дикие, за всю жизнь ни одной книги в руках не державшие… Блядь, вот попал…» Постепенно за окном темнело, а стекло — покрывалось таким слоем ледяной крошки, что становилось невозможным разглядеть что-либо — кроме черно-синей темноты. «Изнутри замерзло или снаружи?» — дышал на стекло и смотрел, как протаивает мутная от теплого дыхания лунка и стекают вниз от нее капли, оставляя за собой едва различимый след. Протирал рукавом и видел теперь вверху — звезды, маленькие и далекие, а внизу — снежное поле, мерцавшее поверх черного — серебристым. Луны не видел: висела с другой стороны или сзади кареты.

Через некоторое время — останавливались: открывалась дверь, залезал внутрь — жандарм.

— Замерзли? — хмуро спрашивал Благодатский.

— Никак нет-с, — отвечал жандарм и вынимал откуда-то, словно — из-за пазухи: наручники с длинной цепочкой. — Позвольте, вашество…

— Это — что? — возмущался.

— Да мы так с вами должны были весь путь проделать, однако же я… По глубочайшему уважению… К заставе подъезжаем… — мямлил жандарм.

— Понял, не оправдывайтесь, — подставлял руку Благодатский.

— Благодарю, вашество… — замыкал на ней, а затем — на своей руке кольца наручников жандарм.

Приехали на заставу через полчаса. Всю дорогу жандарм разглядывал обивку кареты, замерзшее окно и даже кольцо наручников на руке — старался избежать тяжелого взгляда Благодатского, который от нечего делать пристально изучал своего спутника.

Слышали голоса, выходили из кареты. В темноте зимней ночи, освещенной снегом, звездами и луной, — видели шлагбаум поперек дороги и заставный домик с темными окнами. На пороге домика стояли два мента в серых куртках и с автоматами наперевес. Один — держал рукой слабый фонарь, которым светил в лицо подходившим.

— Вот они, Семен! — говорил мент с фонарем менту без фонаря. — Прибыли… Бумаги ваши пожалуйте.

При помощи жандарма доставал Благодатский из шкатулки требуемые бумаги, отдавал менту; опирался о трость. Мент — светил фонарем, рассматривал.

— За подписью? — спрашивал второй.

— За подписью, порядок, — отвечал, складывал бумаги вдвое и прятал в карман. — Ну, как доехали?

— Я так и буду здесь стоять? Может, проведете внутрь?.. — сухо спрашивал Благодатский.

— Конечно, конечно, сию минуту, — поднимал повыше фонарь и открывал Благодатскому свое лицо: круглое красное лицо избитого им накануне мента. — С вами тут одна барышня очень уж свидания добивалась…

— Не положено, — подхватывал другой мент. — Да мы с ней — уговорились. Отстегните, — кивал жандарму.

— Я что, должен с вашей этой барышней на морозе разговаривать? — возмущался Благодатский.

— Они конфиденциальности желают, а мы — вас одних оставить не можем: всего одна комната, извиняйте… Так что вы уж тут — переговорите, а мы не станем слушать: постоим в сторонке, посмотрим… — хихикал краснолицый мент и открывал дверь домика: — Барышня, выходите!

Вздрагивал от удивления Благодатский, когда видел, как выбегала из заставного домика — она: одетая по обыкновению — в черное, с непокрытой головой, заплаканная. Спешила к нему, бросалась на шею. Говорила тихим прерывающимся голосом:

— Не хотели дать увидеться менты… Денег требовали… И в комнате грязной сидеть пришлось целый день, а как стемнело — они даже свечки не зажгли, в темноте сидели и молчали!.. Страшно было, так страшно…

Через её плечо видел Благодатский собравшихся в кучу на крыльце вокруг фонаря — ментов и жандарма: склонили головы и шептались о чем-то — не забывая подслушивать происходивший разговор. Спрашивал:

— Да как ты попала сюда? Как успела приехать раньше, чем я? — прижимал к себе, чувствовал на спине — ее руки. Падала в снег бесполезная трость.

— Я заплатила…Как узнала — сразу наняла людей, лошадей… Пыталась пробиться к самому — не принял: несколько писем отослала на его имя с прошениями. Знающие люди сказали — если постараться, то можно тебя в Саратов через несколько времени перевести… Почему, почему меня не пускают — с тобой?..

— Не нужно тебе туда, — вздыхал Благодатский. — Тяжело там будет…

— Господа, поторапливайтесь! — прикрикивал с крыльца мент. — Время, господа!..

— Сейчас моя карета должна со станции прибыть со свежими лошадями… — чуть отстранялась и смотрела в глаза: скупо освещенное зимней ночью лицо казалось черно-серебряным, как снег. — Я буду писать тебе…

— А я — не буду! — кобянился вдруг Благодатский. — Не буду, потому что — вот эти читать станут, все — что напишу! И тебе не стоит, не хочу, чтобы до меня твои письма прочитывали, не хочу…

Слышался шум и ржание лошадей: подъезжала карета. К Благодатскому подходил жандарм: брался за свободно свисавшую вниз цепь наручников и защелкивал кольцо на своей руке. Поднимал трость, протягивал.

Отходила. Тихо и грустно смотрела на Благодатского. Говорила:

— Прощай. Увидимся ли?

— Прощай. Обязательно увидимся. Обязательно… — но дрожал его голос, и не слышалось в нем уверенности. Шел с жандармом к карете — так же, как и она: сопровождаемая ментами. Слышал, как говорили они ей:

— Видите, барышня, как ладно все вышло… А вы нервничали…

Не отвечала.

Уже в карете жандарм опять смотрел мимо Благодатского и говорил:

— Самую малость осталось проехать — и будем в городе… Самую малость…

Но Благодатский не слушал: сидел прикрыв глаза и представлял себе, как в темноте морозной ночи на заваленной снегом дороге — разъезжаются в разные стороны две кареты.

Просыпался — в комнате общежития: на измятом покрывале кровати, в уличной одежде и со странными ощущениями в голове и теле. Заново прокручивал в голове запомнившийся до мельчайших деталей сон, думал: «Это — под впечатлением вчерашнего? А может — сон о будущем, сон, который сбудется? Да мне, кажется, страшно…» Смотрел на пол и видел — ментовскую фуражку: грязная, деформированная, лежала она посреди комнаты и странно выделялась на фоне бледного линолеума. Решал: «Нет, не страшно. Если уж вчера с ментом не испугался, то и тут пугаться нечего: мое будущее…»

После обеда, ближе к вечеру — раздавался звонок сотового телефона: звонил Леопардов. Сообщал:

— Сегодня вечером — готик-парти, наш первый концерт! Пойдешь?

— Непременно… — соглашался Благодатский и договаривался — где и во сколько встретиться.

Приезжал вечером на встречу — уже несколько оправившийся от последних событий и странного сна, взбодрившийся: готовый к новым впечатлениям и происшествиям. Находил музыкантов на асфальтированной площадке неподалеку от станции метро «Рязанский проспект»: стояли, прислонив инструменты к ларьку со спиртными напитками: пили.

Здоровался, закуривал сигарету. Принимал предложенный пластмассовый стаканчик.

— Фьюнерал — опаздывает, — сообщал Леопардов. — Ждем. А эти — с нами…

Указывал на кучку готов, распивавших неподалеку. Говорил:

— Алко-готы…

— Это — что? — спрашивал Благодатский.

— Это нововведение: стиль — алкоготика, ну и — алко-готы соответственно.

— А где ваша ангел-вокалистка?

— Выгнали, — оглядывался по сторонам Леопардов и понижал голос. — Переругались все из-за нее: кто с ней ебаться будет. До драк дело дошло. Ну и решили, обсудив: не разваливать же команду из-за девки. И выгнали ее на хуй.

— Мудро…

— Ага, мудро. Зато — Зеленая Манька от нее по наследству осталась: все время с нами тусуется, — кивал на мощную фигуру Маньки: ее волосы уже почти вернулись в естественное состояние, только легкий медно-зеленый отблеск оставался на них. Стояла рядом с маленькой черноволосой девкой: пили что-то из банок и мило беседовали.

— Смешно смотрятся рядом: большая и маленькая, — говорил Благодатский.

— Ха, видел бы ты — какие у этих готочек нежные отношения! Они — спят вместе и массаж друг другу делают… — ухмылялся Леопардов.

— Забавно… Они что, из меньшинства, что ли?

— Да нет вроде, так… Пытаются, наверное, компенсировать таким образом — недостатки внешности. Я часто такое видел — толстые, тощие, длинные, низкие: обнимаются, целуются… А, им хорошо — и ладно…

— Совершенно справедливо, — соглашался с товарищем Благодатский.

— Что — справедливо? — обращался вдруг к нему стоявший неподалеку гитарист Костя.

— Да мы — про недостатки внешности тут говорили, — отвечал. — Про то — что не могут ведь все фотомоделями быть…

Соображал про себя: «Уж не питает ли он к кому-нибудь из этих двух — чувств?..»

— А-а… — кивал Костя. — У меня вот тоже, по наследству — волосы слабые! — наклонял голову и демонстрировал макушку: сквозь пряди длинных схваченных резинкой волос — проглядывала бледная кожа. — Мне ведь лет-то — всего ничего, а они сыплются, сыплются: не знаю, что и делать.

— Не переживай, Костян! — встревал сбоку — вокалист Борис. — Сейчас знаешь до чего наука дошла? Волосы эти — пересаживать научились. Берут с затылка и запихивают их сверху, где лысеть начало. Там типа — корни приживаются и растут потом, будто так и нужно.

— Да чего, я пока не парюсь особенно: не торчит ведь на виду лысина — и ладно. А как уж приспичит — буду думать. Может — парик куплю! Чтобы были черные волосы до плеч: густые!

— Я вот вчера — настоящую блондинку видел! — говорил вдруг ни с того ни с сего — Борис. — Редко ведь такое бывает: настоящая блондинка, крашеные все. На остановке автобусной стояла!

— Познакомился, телефон взял, наверное? — спрашивал улыбаясь Леопардов.

— Не, какое там… Она — в розовой кофточке, а я — с репы: в драных джинсах и пьяный как черт. Я бы не то что телефон взять — поздороваться не смог бы, наверное… От меня люди в метро отсаживались!

— Ты, Борюга, — монстр! — подхватывал Костя. — Я предлагаю один провод от усилителя — тебе в задницу вставить во время концерта: чтобы ты еще круче стал!

— Ага, я тогда с этим проводом — сам понимаешь, чего сделаю… — отчего-то вдруг обижался и отходил в сторону Борис.

«Наверное, между ними и происходила решающая схватка — за ангела. До сих пор успокоиться не могут…» — размышлял Благодатский. — «А зеленая и маленькая черная — вряд ли кого-то здесь интересуют. Они — не очень, но свободных, кажется, больше нет». Разглядывал сгруппировавшихся парами готов и готочек, среди которых не оказывалось сколько-нибудь приятных: все казались обыкновенными и — словно бы сильно уставшими от чего-то. Удивлялся их возрастом: околошкольным. Выделялся один: высокий, выше всех прочих: с длинными черными волосами и бородкой, с увешанными кольцами ушами — назывался он остальными: Пёс, и — не умолкая говорил пошлости, периодически прибавляя к ним:

— У меня язык — без костей!

Слегка шепелявил.

— А где ваш друг, этот, как его — Дима? — спрашивал Благодатский — сосредоточенно умолкнувшего Костю. — Тот, с которым мы прошлым разом про литературу беседовали…

— Он не смог. Работает сегодня допоздна, — отвечал Костя. — Я у него ночевал сегодня. Охуенно умный пацан!

— Прямо такой уж и умный… — сомневался Леопардов. — По крайней мере — не кажется таким…

— Да ты просто — плохо его знаешь! — вступался за приятеля. — С ним нужно ближе знакомиться…

— Какой-то он очень молодежный, — вставлял Благодатский.

— Ну он это, музыку там любит электронную, да. Так и чего… Он мне вот ставил на компе свои темы, которые сочинил — нормальные!..

— Нормальные? — спрашивал сбоку — Борис.

— Нормальные, — повторял для него Костя. — А еще он книгу написал. Бля, такая книга, пацаны… Ему сейчас предлагают её напечатать, а я вот надеюсь, что — не сделает этого.

— Почему? — удивлялся Благодатский. — Человек, который пишет книгу, должен только и мечтать о том — как бы ее напечатать… Иначе и быть не может.

— Возможно, — соглашался Костя. — А просто все дело в том, что я боюсь за тех, кто станет эту книгу читать. Там такие вещи написаны, бля-а-а… Нет, нельзя ее печатать, ни в коем случае нельзя… — задумчиво смотрел куда-то в сторону, доставал из кармана и закуривал сигарету.

— Интересно стало, Костян. Дашь, может, почитать? — спрашивал Леопардов.

— Да, и я бы — не отказался. Если уж там что-то этакое, запредельное… — поддакивал Благодатский.

— Нет, пацаны, не надо лучше. Я ведь за вас тоже боюсь. Это не просто так, поверьте. Там — такое… — начинал горячиться.

— Странные вещи ты говоришь, Костян. Ну, не хочешь давать — и ладно, не нужно, — успокаивал товарища Леопардов.

В это время появлялся Фьюнерал: в круглых, как у слепого, темных очках, со спутавшимися длинными волосами и вечным пьяно-грустным выражением на лице — приближался он к готам и держал в руке — большую хозяйственную сумку, в которой громыхали тарелки и палочки: для концерта.

— Что, Фьюнерал, бутылки решил сдать? — ржал Борис: увидев сумку.

Не обращал внимания на его слова: здоровался со всеми — не извиняясь за опоздание. Говорил громким хриплым голосом:

— Пойдемте, господа готы!

Собирались кучей, подходили к близкой остановке автобуса: залезали в два и отправлялись.

Дорогой Благодатский спрашивал у Леопардова:

— А не много ваш гитарист на себя берет? Я про книгу эту… Мы с тобой вроде не самые большие дураки, да и читали — не мало. Чего он нас так?..

— Не знаю, странно, — отвечал Леопардов и крепко держал упертый в пол зачехленный синтезатор. — Это хмырь тот на него влияние оказывает: они в последнее время все чаще вместе тусуются: курят какую-то дрянь и разговаривают на серьезные темы. Ну ты сам с ним имел беседу, чего я тебе рассказываю…

— Да, какой-то он — не очень… — соглашался Благодатский.

Приезжали на место: выгружались из автобусов и подходили — к зданию, похожему на дом творчества. С высокими колоннами и недалекой от лестницы клумбой, стояло оно — окруженное с трех сторон липами.

— Что, теперь в таких местах — готик-парти проводятся? — удивлялся Благодатский.

— Ага, — кивал оказывавшийся рядом Костя. — Клуб называется — «Эстакада», потому что рядом — эстакада, — показывал рукой в сторону дороги.

— Тут, по-моему, только торжественные утренники проводить… — говорил себе под нос, и — никто не обращал внимания: разглядывали собравшихся на площадке перед домом творчества музыкантов и сопровождавших их — поклонников. Готов оказывалось совсем не много: в основном — металлисты и обычные родственники со знакомыми образовывали там кучки: курили, пили и галдели. Ждали концерта.

«Готик-парти без готов? Оригинально…» — заключал про себя Благодатский.

Проходил вместе с Леопардовским друзьями-музыкантами внутрь: видел на стенах первого этажа — расписания работы кружков бальных танцев и вышивания крестиком. Ухмылялся.

Широкой лестницей подымались на второй этаж и попадали в актовый зал без стульев и — с импровизированным пивным баром вдоль противоположенной сцене стены. Скупой осенний свет едва пробивался в помещение, прегражденный тяжелыми бархатными шторами. Благодатский видел несколько кресел: шел к ним вместе с алко-готами, усаживался: провожал взглядом уходивших в гримерную комнату музыкантов. Говорил:

— Может, тут еще и — курить нельзя?

Закуривал и курил, стряхивая пепел себе под ноги.

— Наши — вторыми выступают! — кивал на сцену сидевший рядом Пёс.

На сцене — готовилась к выступлению первая группа: нервные пацаны суетились вокруг тощей низенькой вокалистки, подключали инструменты. Переговаривались с располагавшимся возле импровизированного пивного бара — звуковым инженерам. Очкастый, небритый, в перевернутой задом наперед бейсболке, сидел он за пультом, крутил ручки настройки частот и говорил кому-то — через сотовый телефон:

— Бля, да я тут, в «Эстакаде», сейчас охуенно крутой концерт рулить буду…

И, словно для того, чтобы услышали слушавшие в телефоне — кричал на музыкантов на сцене:

— Э, хули вы делаете? Монитор развернули обратно — резко! Не трогать там ни хуя, музыканты!..

«Во пидор…» — решал про себя наблюдавший за приготовлениями Благодатский. — «Если на Леопардовских пацанов так поорать решит — они ведь могут, чего доброго, и пиздюлей ему после концерта навалять… И — правильно сделают, хули он — выебывается?»

Видел бродившего по сцене барабанщика первой группы, думал: «Не похож на металлиста — слишком умное лицо… И черты — правильные, интересные даже…»

Удивлялся, когда барабанщик — усаживался за ударную установку, распускал стянутые в хвост волосы и надевал темные очки. «Это он думает, наверное, что так — круто, а по правде: стал как мудак… Странные люди: совершенно не могут представлять себя — со стороны», — размышлял Благодатский и видел: начинается концерт.

Собирались у сцены маленькие металлисты и, при первых же гитарных аккордах, — принимались скакать и трясти волосами.

Музыканты играли сосредоточенно и напряженно: боялись ошибиться; откуда-то сверху — светили на них невидимые разноцветные лампы, постоянно изменявшие и перемешивавшие цвета: больше всего было — синего. Тощая вокалистка — виляя бедрами и подпрыгивая, пела:

— Волл оф файер! Волл оф файер!..

«Н-да, волл оф файер…» — качал головой Благодатский. — «Ну и говно, блядь…»

Вместо сцены — принимался наблюдать за прочими, особенно — за Манькой и ее подругой: чинно прохаживались под руку посреди почти пустого актового зала: пили что-то из высоких фужеров и не уделяли происходившему на сцене ни малейшего внимания. Замечал вдруг в креслах у противоположной стены: готочку. Маленькая, ужасно накрашенная, с некрасивым лицом и смешно одетая — старалась она привлечь внимание двигавшихся возле нее металлистов и прочих пацанов: не смотрели на нее, смотрели на других. Благодатский видел, как она — оставляла в креслах сумочку, уходила к импровизированному пивному бару и выпивала там что-то. Закуривала и возвращалась в кресла. Зло и жадно смотрела по сторонам на молодые, не заинтересованные в ней — тела.

«Убогонькая, хоть повертелась бы перед сценой, чем так — в креслах сидеть…» — размышлял над ней Благодатский. — «Ее если не красить — она ведь даже ничего была бы… И ботинки носит — на платформе, стесняется роста. Бля, может — попробовать? Только главное — чтобы пацаны меня с таким чудом не заметили…»

Ловил на себе — её взгляд и понимал: не составит труда — если проявлять настойчивость. Думал: «Подожду, пускай — выпьет побольше. Жаль, я не музыкант, а то — оттащил бы в гримерку… Хотя — какая в доме детского творчества гримерка? Два шага за фанерной перегородкой…» Не хотел — заводить знакомства и беседовать, не хотел даже — знать имя: хотел только близости: скорой и странной. Сидел напряженный, сосредоточенный. Не спускал с ерзавшей в креслах готочки — глаз.

Отыгрывала первая группа: покидали сцену, сворачивали свои провода. Краем глаза видел Благодатский, как выходили на сцену и подключались: Леопардов, Борис и Костя. Возились долго, значительно дольше, чем — предшествовавшие. Слышал вдруг совсем рядом голос:

— Ну, как мы выступили?

Поворачивал голову и соображал: тощая вокалистка подходила и расспрашивала каких-то своих знакомых-родственников, взрослых и серьезных, о произошедшем выступлении.

— Замечательно, — говорили те. — Замечательно…

— Ой, я так волновалась… — закатывала глаза и махала ладонью на раскрасневшееся от напряжения лицо. — Я так рада… Спасибо — что пришли!

— Да не за что! — улыбались знакомые-родственники. — Скоро ли будет следующий концерт?

— Не знаю… Надеюсь — скоро! Ладно, вы меня извините — нужно бежать… До свидания! Вы ведь — остаетесь?

— Да, мы остаемся, — отвечали. — До свидания!

Когда убегала — принимались обсуждать подключавшихся музыкантов, возмущались, что — так медленно.

«Правильно, медленно», — думал Благодатский. — «Те-то первые были, настроились до концерта… А этим — теперь приходится: под шум и в спешке. Ничего, сейчас они заиграют — сбежите отсюда, следом за этой, тощей: как услышите».

Когда наконец начинали играть — сбегали не только они, но и — практически все прочие, не ожидавшие слышать такой музыки: медленно и сильно стучали в головы и стены актового зала гитарные аккорды и плакал фоном синтезатор. От голоса Бориса, который вместо того чтобы петь — неожиданно принимался страшно рычать, — удивленно переглядывались. Фьюнерал лениво взмахивал палочками, рассыпал редкие удары по тарелкам и барабанам, пока мелодия вдруг не становилась быстрой — резко и безо всякого перехода. Тогда — молотил уже самозабвенно и обреченно, словно не играл на ударных, а — стрелял из пулемета. Прикрывал пьяные глаза и сильно взмахивал спутанными волосами, которые казались в мелькающем разноцветном свете — то синими, то зелеными, то — красными.

Вместе с алко-готами вставал с кресел Благодатский: бросал на пол и раздавливал тонким носком ботинка окурок, взмахивал хвостом волос и шел к сцене. Прочие — шли в противоположную сторону, к импровизированному пивному бару и — прочь из актового зала: на свободные пространства между ним и лестницей. Не успев дойти до сцены видел вдруг — готочку: оглядывалась на него и пробиралась к выходу, цеплялась локтями за находившихся рядом. «Да, а музыка-то — едва началась…», — вздыхал Благодатский и бросал взгляд на Леопардова: высокий, одетый в черное — как и прочие музыканты, вжимал он пальцами синтезаторные аккорды, свесив вниз, к черно-белым клавишам — вьющиеся светлые волосы. Казался грустным и сосредоточенным. «Авось — не обидится, если я — исчезну. А может быть — и не заметит…» — разворачивался и шел вслед за большинством к выходу Благодатский.

Выходил. Сразу видел среди множества — готочку: маленькая, потерянная, стояла она, прислонившись к стене, и тоскливо пила что-то из узкого стакана. Быстро подходил к ней, брал её за руку. Слышал, как на сцене актового зала — замолкали все инструменты, кроме Леопардовского синтезатора, и Борис тихо шептал в микрофон:

— Но снег — никогда не растает…

Далее — вступали гитары, барабаны: продолжалось то же.

— Привет, — говорила ему готочка: смотрела пьяно и не удивленно, ставила на пол пустой стакан. Картавила.

— Угу, — кивал в ответ Благодатский. — Пошли.

— Куда? — спрашивала запоздало, а сама — уже спускалась следом за ним лестницей на первый этаж: в спину им рычал голос Бориса.

Двери туалетов Благодатский успел заметить еще при входе. Спускались с лестницы, сворачивали в коридор и шли к ним: видела, куда идут, и все равно — вновь спрашивала:

— Куда?

— Сюда, — толкал дверь и входил вместе с ней в одноместный запирающийся изнутри туалет под удивленными взглядами покинувшей его полной женщины в розовой кофте. — Сюда…

В туалете горел свет, пахло, и текла из крана в раковину тонкая струя воды. Готочка освобождала от Благодатского свою руку, подходила к раковине, смотрела в приклеенный к голубой плитке стен — осколок зеркала, и вдруг — неожиданно начинала рыдать и быстро умываться: размазывая по лицу густую косметику.

— Такая противная, некрасивая! — булькала попадавшей в рот водой и запиналась от слез. — Дрянная, дрянная… Никому, никуда… Уйди отсюда, иди на хуй… Блядь, я не могу так больше…

— Да успокойся, все в порядке… — успокаивал ее прислонившийся к стене возле унитаза Благодатский и думал про себя: «Ёб твою мать, истерика! Только этого сейчас не хватало… Хорошо хоть, сортиров тут — два». Доставал из кармана носовой платок, приближался к готочке. Приобнимал ее за плечи, заглядывал в лицо. Смотрела на него, всхлипывала. Держала руки на краю раковины. Принимался уголком платка — стирать размазанный по лицу угольный боевой узор, говорил:

— Ну вот, совсем другое дело… Не плачь, не плачь, ты без черных пятен вокруг глаз — совсем иначе выглядишь…

Слушала его и, казалось, не понимала — что он говорит. Переставала плакать, только потихоньку всхлипывала.

— Так, уже лучше, — выбрасывал в унитаз перепачканный черным платок. — Не будешь ведь больше, не будешь?

— Не буду, — шептала и поворачивалась к Благодатскому — лицом.

Прежде чем приблизить свое лицо к её: мокрому, заплаканному, — взглядывал — на разворачивавшийся комок платка: пропитывался ярко-желтым, и делались невидимыми на светлой ткани следы косметики.

Готочка стояла и тупо таращилась на Благодатского — в ожидании продолжения: вздрагивала и подавалась к нему всем телом, когда запускал пальцы в ее недлинные со следами облезающей краски волосы и целовал. Думал: «Девочка маленькая и дурненькая, на которую не взглянет никто!.. Сейчас, подожди, сейчас… Сейчас — еще крепче обниму, еще сильнее прижму к себе: сейчас почувствуешь меня — внутри…» Чувствовал, как елозила ладошками по спине, и — как поднимался за ширинкой джинсов член: сильно натягивал плотную ткань. Расстегивал от низа к верху — пуговицы на рубашке готочки: прижималась спиной к раковине и с поцелуем — кусала губы и облизывала их крохотным языком. Запускал руки под свободно обвисшие края рубашки, находил чашечки бюстгальтера: приподнимал их вверх, чтобы свободно касаться груди: касался, отнимал губы от губ: скользил языком вниз — начиная с шеи. Там, где грудь — задерживался: сначала — справа, после — слева. Поскуливала, переступала на месте: терла внутренними сторонами бедер — одной о другую. Постепенно доходил до живота: в самом низу его видел: выглядывавшие из-под пояса брюк — трусы. Расстегивал пуговицу и молнию брюк, тянул их вниз. Поднимал голову, видел лицо готочки: открывала рот, издавала звуки, и в то же время — смотрела, словно бы нехорошо понимая: что происходит. Решал про себя: «Если так — то и к лучшему, главное: чтобы опять не устраивала истерики…»

Трусы оказывались — синими и с черными утятами: плоскоклювые, толстые, стройными рядами шествовали они параллельно резинке — справа налево. Не обращал на них внимания: стягивал трусы — следом за брюками, и — запускал пальцы в черный треугольник волос. Принимался облизывать кожу рядом: снизу, с боков: старался протиснуть язык между чуть раздвинутых, насколько позволяла не снятая до конца одежда, ног. Почти не получалось: слегка касался лишь самого края едва заметной в неудобном положении — нежной розово-коричневой кожи. Терся лицом о волосы, чувствовал их во рту: на и под языком. Когда — чуть повышала голос от ощущений и нетерпения, отстранялся. Говорил:

— Не ори, здесь люди кругом. В том числе — в соседнем туалете. Хочешь, чтобы нас с тобою отсюда охранники вывели? — доставал изо рта — жесткие черные волосы.

Отрицательно мотала головой. Предлагала чуть запинаясь:

— Я… да-давай — сниму со-совсем…

— Не нужно, — отказывался Благодатский. — Повернись-ка лучше — спиной. И обопрись о раковину покрепче.

Поворачивалась, опиралась. Расстегивал молнию джинсов, доставал — напряженно вздрагивавший член. Трогал пальцем его сухую от трения тканью одежды — головку, и — перед тем, как войти, — осторожно просовывал между бедер ладонь: проводил ею до верха и касался влажно-горячего. Раскрывал пальцами складки кожи, держал их так: раскрытыми, а другой рукой — направлял и вводил внутрь коротким толчками — член.

Готочка совершала несколько резких вдохов и выдохов, после чего — начинала привычно постанывать и чуть подаваться назад: чувствовала внутри себя двигавшийся все скорее и скорее орган. Благодатский сосредотачивался на процессе, думал: «Снаружи — должны уже были заметить, что с туалетом что-то не так, да и шум могли слышать… Не хочется проблем с администрацией, хочется — на концерт: потому нужно — по возможности быстро». С этой мыслью — сильно хватал готочку за бедра: двигался с удвоенной скоростью. Чувствовал, как спадают ниже приспущенные джинсы, слышал голоса в ведущем к туалету коридоре. Приговаривала что-то невнятное, пыталась — дотянуться и дотронуться рукой до бедра Благодатского, но — не удерживалась и возвращала руку обратно: на край раковины.

Через несколько времени появлялась мысль: «Не кончу скоро в такой ситуации, ни за что не кончу… Не могу нормально расслабиться и сконцентрироваться. Чего же делать? Уйти отсюда не кончив — глупо как-то: не каждый день такое происходит… Может, одеть ее, выгнать отсюда и додрочить? Не, дрочить — тухло, надрочился уже — сколько можно… Вот если бы она мне подрочила, это — ничего, неплохо наверное». Тяжело дышал, стирал рукой со лба — пот. Наклонялся, прижимаясь к спине готочки, просил:

— Слушай, поделай — рукой, а то я так кончить не могу…

Доставал член и, когда бралась за него рукой, целуя Благодатского, — подавался назад: чтобы стало удобнее — садился на бачок низкого унитаза. Скользила рукой по члену, стягивала и надвигала кожу. Прерывала вдруг поцелуй, взмахивала волосами — так, что Благодатский не успевал даже увидеть её лица до того, как почувствовал свой член охваченным горячим кольцом губ. Видел теперь перед собой подрагивавшую голову и понимал: не убирала руки, продолжала движения — вместе со ртом. Невидимо касалась нежной кожи языком, вращала его в полости рта — по кругу. Держался рукой за стену, чувствовал волну приближающегося оргазма и горячее ощущение радостного превосходства, распиравшее грудь. «Ну, кто из вас так может? А я — могу, и не так еще могу! Вот она, такая крошечная и некрасивая, — и как рада она, что сейчас — со мной, и как рад я — тому же!..» — понимал: сейчас кончит. — «Кончить бы в рот, да вдруг — ей это не понравится… Наверняка не понравится, никому ведь почти не нравится… Так — не буду!» Доставал член — изо рта, отводил его в сторону, привставал. В несколько движений завершал: стрелял резкими залпами сильной струи и видел, как стекает по голубой плитке стен бледная сперма.

Одевались, уходили. В коридоре улыбался ожидавшим у соседней двери — туалетной очереди. Готочка не обращала на них внимания, крепко держалась маленькой влажной ладошкой — за руку Благодатского: словно это придавало ей необходимую для чего-то уверенность. Спрашивала вдруг:

— А как… как тебя зовут?

— Не важно, — отмахивался Благодатский: доставал из кармана сигарету, закуривал. — Понравилось?

Кивала.

Сверху громко бухала музыка: поднимались к ней — лестницей, проходили в актовый зал. Окидывал взглядом и понимал: выступление Леопардова окончено: на сцене уже прыгали музыканты следующей группы, одетые в камуфляж и спортивную одежду. Видел в углу — послеконцертных готов: размахивали руками, обсуждали что-то. Спрашивал у не отпускавшей его руку готочки:

— Ты где сейчас будешь?

— С тобой, — отвечала не думая.

— Нет, сейчас ты со мной не будешь, сейчас — я пойду к своим друзьям поговорить про их выступление, а ты — посидишь пока где-нибудь.

— А почему я не могу — с тобой? — спрашивала растерянно.

— Не можешь — и всё, — отрезал Благодатский. — Вон, иди, — указывал пальцем. — Свободные кресла…

Медленно плелась в сторону кресел, оборачивалась и смотрела на Благодатского. Чувствовал на себе — этот взгляд, думал: «Нужно теперь как-то незаметно исчезнуть, чтобы не увязалась за мной… И не дай бог — подойдет, когда рядом с Леопардовскими друзьями стоять буду».

Подходил к Леопардову, спрашивал:

— Ну как?

— Чего — ну как? Это тебе — ну как…

— Мне — заебись!.. — честно отвечал Благодатский.

— А по мне — это была далеко не лучшая репетиция… Лажали все — кто во что горазд. А клавиш, мне кажется, вообще слышно не было…

— Да нет, почему: звучали… Фьюнерал зажигал: колотил, как ненормальный… — не знал, чем похвалить выступление, которого — не видел: лишь легкие приглушенные отзвуки долетали до него в туалет первого этажа.

— Он и есть — ненормальный… — понижал голос Леопардов. — Пьет, как черт и шизует — от музыки, в основном. Мне кажется иногда, что он кончает во время репетиций, если подольше по барабанам поколотит… Стучит и кончает.

И звучали рядом голоса Кости и Бориса: выясняли, кто из них больше допустил ошибок в игре, рассказывали об этом — алко-готам. Поверх них — раздавался голос Фьюнерала:

— Господа готы! Пройдемте…

Вел за собой — на улицу.

— Не будем дослушивать концерт… — с облегчением выговаривал Благодатский и шествовал, смешиваясь с прочими, к выходам.

— Не будем, — подтверждал вышагивавший рядом с синтезатором под мышкой Леопардов. — Очень сильно хочется выпить, а тут — дорого. Вот выйдем, дойдем до палатки какой-нибудь и сядем там — рядом…

На асфальтированной площадке перед домом творчества — останавливались, ставили на землю инструменты: ждали отстававших — отошедших в туалет. Курили.

Дождавшись — отправлялись. Двигались толпой, обсуждали произошедшее. Шумели. Отходили уже порядком от дома творчества и сворачивали на параллельную широкой дороге пешеходную дорожку, когда раздавался сзади истошный крик, заставлявший обернуться:

— Стой, а-а-а!

Благодатский, шедший в числе первых, оборачивался и видел медленно и неровно спускавшуюся по ступеням лестницы дома творчества — готочку, которая голосила — призывала его. Снова плакала. Понимал: нужно действовать быстро и резво, чтобы не попасть в глупую ситуацию. Пожимал музыкантам и Леопардову — руки, прощался. Говорил:

— Спешу, совсем забыл: срочное дело… — и, пока не поняли, кому так кричала готочка, — бросался бежать к близкой автобусной остановке, возле которой как раз в это время останавливался троллейбус: не посмотрев маршрута, запрыгивал внутрь, поворачивался спиной к провожавшим его удивленными взглядами и уезжал.

Дорогой до метро — заходил в троллейбус ближний иностранец: высокий, темный, в грязных штанах, садился он на первое попадавшееся место: рядом с Благодатским. Недовольно смотрел на иностранца, думал: «Ебаный хач…» Вставал и шел в другой конец троллейбуса: не хотел сидеть рядом.

Одним долгим днем Благодатский находился в общежитии и не знал — чем себя занять. Несколько времени проводил за письменным столом: писал на листах бумаги черной ручкой; ручка пачкала. Когда надоедало — откладывал листы в сторону, пробовал читать. Не читалось. Думал: «Вот Неумержицкий — сука: исчез куда-то, даже на кладбище съездить не с кем… Может — одному? Или — что-нибудь еще?..» Решал: отправиться в книжный магазин.

Собирался: смотрел в окно на хмурое осеннее небо: надевал куртку с капюшоном, кеды и джинсы. В карман джинсов — клал целлофановый пакет с ручками: под книги. Выходил на улицу.

Закуривал и отправлялся пешком до станции метро: шлепал лужами, дышал запахами летевших с дороги выхлопных газов и лежавших на земле мокрых опавших листьев. Понимал: не так уж и долго осталось хозяйничать над городом осени: скоро подберутся к нему первые морозы, прочно схватят разлитую по улицам грязь и широкие лужи. Окончательно усыпят голые деревья — до весны. «Осень лучше зимы, красивее…» — размышлял Благодатский. — «Осень нужно успеть увидеть и почувствовать, чтобы она — не промелькнула перед глазами бледно-желтым пятном и не исчезла в следующем за ней белом холоде. Эту осень я, кажется, запомню надолго… Я ее хорошо чувствовал там, на кладбище: поздними вечерами, в тишине — когда оставался один или отходил поссать. Как встречали её деревья, покачивая в темноте ветвями и встряхивая листьями, которые вскоре должны были пожелтеть, оторваться и упасть на влажную землю!.. Как жили ей — после, как спокойно и гордо переносили её многие утраты… И кресты с такой готовностью подставляли свои плечи под мертвые листья: словно помнили, что сами когда-то были деревьями. Есть чему учиться у них, высоких, наблюдать и учиться: учиться покою и гордости, учиться понимать, что есть ты, и что есть — то, что вокруг: достойно встречать и провожать приходящее. Не суетиться и — не останавливаться ни на минуту: расти — выше окружающих стен, и — грызть, ломать их корнями: если мешают. А потом — постепенно засыхать и сгорать распиленными на мелкие бревна в яме кладбищенской свалки, чтобы стать полезной для других деревьев золой, которую подхватят и унесут в глубь земли дожди и талый снег. А еще — я видел отличные осенние листья: те, что застряли в складках зеленой строительной сетки, наброшенной на черные пустые окна страшного взорванного дома. И дождь, какой шел дождь, когда я разбивал её стекло! Эти удивительно крупные для заканчивавшегося дождя последние капли, которые били по лицу и попадали в рот: тем временем, как от жуткого бега у меня пересыхало горло… Они казались желтыми из-за плохого света редких фонарей, а когда дождь совсем переставал — помню, как сыпались они с качавшихся от ветра ветвей дерева, под которым сидел я в том странном дворе…»

Такие мысли провожали его дорогой до станции метрополитена: расслабляли, делали грустным и задумчивым. Добирался до Арбата, почти ничего не замечая за своим состоянием — вокруг: не видел даже толпы ментов, скучившихся неподалеку от выхода из метро: размахивали дубинками, двигались и кричали что-то.

Доходил до магазина, поднимался лестницей: спокойно смотрел на охранявших выход при помощи электромагнитных скоб — мужчин в костюмах, не обращал на них внимания. Проходил среди книжных стеллажей, выбирал: что понравится. Думал про себя: «Когда напишу и издам книги — хочу, чтобы их воровали! Не покупали, не брали в библиотеках, а — воровали. Ведь вещь, добытая с опасностью, с ловкостью, с фантазией — не будет пылиться на полке: будет прочитана, и не раз, может быть, прочитана. А главное — будет пережита и прочувствована: тот, кто крадет книгу — через это действие приобщается и приближается к автору, выказывает ему уважение и внимание. Это похоже на какой-то злой и отчаянный ритуал: когда стремление к красивому, возвышенному — побеждает страх и предрассудки, заставляет делать то, чего прочие — не делают. Словно — крадешь для спасения от голода хлеб, даже еще круче: в книгах, в настоящих серьезных книгах — есть что-то божественное: словно невидимая пыль вечности рассыпана там между строк. И конечно, почувствовать ее гораздо проще, если ты не заплатил, а — украл, спиздил, тихо и нагло вынес принадлежащую магазину книгу и после — прочел её с сознанием этого…» Удивлялся тому, как сильно увлекся размышлениями: решал, что избавляется тем самым от скопившегося последними днями — переизбытка энергии.

Выбирал книгу в обложке, подходил к соединенным углом стеллажам и принимался делать вид, что — рассматривает и перелистывает: сам же — находил прозрачную ленту с металлическими полосками-индикаторами, реагирующими на поле электромагнитных скоб. Подцеплял край её — длинным ногтем, чуть надрывал и брался двумя пальцами: указательным и большим. Тянул вниз. С легким шумом, захватывая некоторое количество бумаги со страницы, отрывалась лента. Пребывал в удивительном покое, загипнотизированный собственными размышлениями: не оглядывался по сторонам, спокойно совал книгу под куртку — за пояс джинсов. Не замечал продавца-консультанта, расставлявшего неподалеку с лестницы-стремянки — свежие книги на верхней полке стеллажа: тот видел и понимал происходившее. Слезал с лестницы, бежал предупреждать кого-то.

Ничего не подсказывала Благодатскому его интуиция, которой так гордился: тупо молчала, пока неторопливо пробирался он к выходу, останавливаясь местами по пути: рассмотреть бросившуюся в глаза и заинтересовавшую книгу.

Наконец доходил до электромагнитных скоб: проходил сквозь них. Скобы не издавали звука, но — слышал вдруг за спиной оклик:

— Молодой человек!

Оборачивался и видел подзывавшего его к себе — немолодого мужчину в костюме и темных очках. Дергалось и умолкало на секунду от испуга сердце: понимал, что — попал. Медленно поднимался обратно ступеньками, спрашивал:

— В чем дело?

— Позвольте посмотреть, что у вас — под курткой, — сухо проговаривал мужчина.

— Пожалуйста, — доставал и показывал Благодатский всунутую за пояс — книгу. Старался говорить спокойно и чувствовал, как начинает внутренне трястись от страха близящегося унижения, которое неизвестно чем для него закончится. Мелькала мысль: «Она стоит-то всего ничего, меньше сотни — да и то с магазинными надбавками и налогами. А для уголовного дела — нужно, чтобы в сумме было — две сотни, и не просто две сотни, а — себестоимости. Так что бояться нечего… нечего…» В то же время решал про себя — держаться насколько возможно: достойно, чтобы не казаться банально пойманным за руку на воровстве мальчишкой. Вспоминал вдруг, что — забыл выложить из кармана куртки студенческий билет. Думал: «Бля, вот это — хуево… Если уж попадать к служителям порядка, так по крайней мере — без документов. Хотя — в студне ведь возраст не указывается, могу сказать, что — несовершеннолетний. Эх, вот если бы заплатить сейчас, да свалить по добру по здорову… Нет, ни хуя они меня просто так не отпустят: не один ведь я такой умный, а всех — не переловишь: вот и придется за свои и чужие грехи расплачиваться». Соображал — сколько имеет при себе денег и решал, что должно хватить.

Мужчина тем временем смотрел книгу, видел — ценник магазина со штрих-кодом. Спрашивал:

— Твоя книга?

— Нет, — честно признавался Благодатский.

— Так, пройдем сюда… — вел — к кассам, отдавал книгу — девушке, сидевшей за компьютером: размагничивала другие книги и отмечала покупки в электронно-информационной базе, считывая цифры штрих-кода с приклеенных к форзацам ценников. Просил её:

— Проверь, пожалуйста, вот эту — в базе.

Девушка кивала: набирала название и имя автора книги, наводила куда-то стрелочкой мыши: искала. Через некоторое время — получала положительный ответ, сообщала:

— Наша, сегодняшняя. Не оплаченная.

— Ясно. Спасибо, — кивал охранник: отправлялись дальше: в комнату администратора.

«Не предложили — заплатить, пиздец…» — думал Благодатский.

Администратором магазина оказывалась довольно нестарая женщина: одетая в деловой костюм, смуглая, коротко стриженная, сидела она в своем кабинете за столом и заполняла какие-то бумаги. Поднимала голову, смотрела на вошедших.

— Вот, поймали, — сообщал мужчина и клал на стол администратора изъятую у Благодатского — книгу.

— Как они мне надоели… — вздыхала, брала книгу в руки и разглядывала. — В базе проверяли?

— Да, проверяли. Наша, сегодняшняя.

— Хорошо, можешь идти. Ну, молодой человек, присаживайтесь, — указывала Благодатскому стул напротив себя. — И что мы с вами теперь будем делать?

— Вам виднее, — отвечал и скорее усаживался: чувствовал свои ноги — тяжелыми и непослушными. — Откуда я знаю…

— Деньги-то — есть?

— Есть…

— А документы? Лет тебе — сколько?

— Нету, — врал Благодатский. — Лет — семнадцать.

— Знакомая история. Документы забыл дома и несовершеннолетний… Понятно… — листала книгу, находила страницу, с которой была содрана — липкая лента с металлическими полосками-индикаторами. — Если деньги есть, так чего воровать было?

— Так интереснее, — признавался. — Да и не напасешься денег на все, что прочесть хочется…

— Да, книжку-то хорошую взял, не дрянь какую-нибудь. Увлекаешься таким? — поднимала книгу и помахивала ей в воздухе.

— Увлекаюсь, — кивал Благодатский, довольный тем, что — несмотря ни на что вынуждена была признать его вкус. — Все почти уже такое прочитал…

— И тоже, видимо, у нас украл, — зло отрезала администраторша. — Учишься где-нибудь?

— Учусь… — называл институт.

— Ого… — удивлялась. — Неужели и там — жулики водятся? Хотя — отчего бы и нет. Стихи сочиняешь, наверное?

— Нет, прозу.

— И как, получается?

— Пока не очень, материальной базы нет. Без компьютера живу.

— Ну и что, сколько писателей без компьютеров жили… Толстой с Достоевским хотя бы — вон сколько от руки написали.

— У них жизнь была не такая, как сейчас, — разъяснял Благодатский. — Они могли себе позволить много времени на это тратить. А сейчас — нужно все быстро делать, а редактировать написанное от руки — вообще невозможно…

— Да, ясно. Хорошему танцору всегда что-нибудь мешает, знаем. Впрочем, меня это не касается. У меня времени нет с тобой возиться: за книгу заплатишь, а я сейчас — милицию вызову…

«Блядь…» — скулил про себя Благодатский и спрашивал:

— Если заплачу — так зачем милиция? Она стоит-то — всего ничего…

— А чтобы неповадно было! — резко отвечала. — Тебя если отпустить пожурив, так ты — опять через месяц придешь, когда почитать захочется. Нет, парень, таких как ты нужно отваживать по серьезному. В милиции с тобой побеседуют, объяснят тебе твои ошибки… — ехидно улыбалась и звонила по телефону: объясняла ситуацию ментам ближайшего отделения: обещали вскоре прибыть. Вызывала также — мужчину в костюме, просила присмотреть за Благодатским до приезда милиции. Говорила:

— Уведи его отсюда, а то у меня — встреча сейчас деловая, ни к чему мне тут мелкие жулики…

«Сука…» — думал уводимый сторожем книг Благодатский. — «Хотя — чего сука, нормально все: мое дело — взять и незаметно унести, ее дело — сделать так, чтобы не уносили и получить максимальную прибыль. Хотя — я бы и без ментов в этот магазин никогда бы больше не сунулся, только в другие магазины — в «Москву» или на Полянку… А теперь — чего будет? Они ведь могут там запереть меня и не выпускать, пока кто-нибудь за меня им кучу денег не привезет. Блядские менты… А уж то, что отпиздят — можно и не сомневаться. Страшно и неприятно, а что сделаешь, аккуратнее нужно было работать. Который год уже, а — до настоящего мастерства: как до луны. Менты, менты, ненавижу… Как я того — отмудохал! Захотел бы — мог и убить ведь на хуй, и правильно сделал бы! Чем меньше этого мусора, тем лучше… Хотя меньше их теперь вряд ли станет, скорее — больше и больше».

Приходили в небольшую, заваленную различным хламом комнату: коробками, старой мебелью и прочим. На столе стояла здоровая пепельница с горой окурков. «Они тут, наверное, — курят», — понимал Благодатский, усаживал на стул. Так и оказывалось: мужчина доставал из кармана пачку сигарет, закуривал. Спрашивал:

— Не куришь?

— Курю, — кивал Благодатский и соображал: кончились сигареты. — Угостите?

— Ха-ха, — смеялся мужчина. — У тебя — даже и сигарет нету? Ты, пацан, какой-то неудачник прямо…

«Это мы еще посмотрим потом — кто удачник, а кто — неудачник», — злился Благодатский и рассматривал протягивавшего ему сигарету: с крупным носом и недлинными с проседью волосами, напоминал он собой — колхозного сторожа. — «Я вот вырасту и таких дел наворочаю — ого-го, а тебе, мужик, уже на пенсию скоро, а ты — в магазине пацанов с книжками ловишь, да по указке какой-то бабы мелкие поручения исполняешь — типа меня постеречь, чтобы не убежал! А тоже ведь наверное когда-то мечтал космонавтом стать, так ведь не стал же, не стал! Хули тогда надо мной ржать в такой ситуации да хуйню говорить». За сигарету благодарил, с удовольствием глубоко затягивался горячим дымом и немного успокаивался. Мрачно смотрел на охранявшего.

— Чего так смотришь? — спрашивал. — Я ведь не виноват, пацан, что ты здесь оказался. Это ты сам виноват, вот и не смотри на меня так.

— Да я — ничего, я — понимаю… — отводил глаза в сторону.

— Ничего… А книжку-то я посмотрел, которую ты прихватил, посмотрел. И знаешь, чего я тебе скажу? Это — безнравственно!

— Чего безнравственно?

— Всё безнравственно, что они там пишут: и матом пишут, и вообще — ничего не стесняются, будто что угодно написать можно!

— Так это же — не просто так, а со смыслом, это жизнь такая…

— Что жизнь! Знают они жизнь? Только матом ругаться да про девок писать! Хорошие книги и читать-то, не то что писать — перестали… — хлопал себя по колену.

— Да, мы тут с вами вряд ли сговоримся, — качал головой Благодатский. — Я считаю, что мусор всякий, который в метро читают, куда безнравственнее, чем то, о чем вы говорите, хотя ничего такого в нем и нету. Мы с вами просто воспитаны очень по-разному…

— Ну да, по-разному! — кричал вдруг мужчина. — Я — книг никогда не воровал и не стану! А ты, сопляк, сядешь еще, может быть!

— Может и сяду, — спокойно говорил Благодатский. — Не шумите, пожалуйста, а то сейчас — администраторша прибежит: подумает, что я вас убиваю или еще что-нибудь типа этого…

Ничего не ответил, только с отвращением взглянул на Благодатского, выбросил окурок и закурил сразу новую сигарету.

Вдруг — мелькала в голове здравая мысль: просил — отвести его в туалет.

— Не вздумай только убегать, — предупреждал и вел недалеко в располагавшийся рядом с кабинетом администратора туалет.

Благодатский не собирался убегать: собирался только спрятать от ментов студенческий билет. Доставал его из кармана куртки, снимал и выбрасывал обложку с двуглавым орлом. Расшнуровывал и стягивал с ноги ботинок с острым носом: вытаскивал из него стельку — засовывал под неё студенческий и обувался. После — решал помочиться: расстегивал молнию джинсов, доставал член и направлял желтую струю в жерло унитаза. Вытирал после — куском бумаги, промокал остатки мочи. Застегивался, наблюдал в зеркале свою невеселую физиономию. Отправлялся обратно — к ожидавшему его, и вместе с ним: в комнату для курения. До приезда ментов — успевали выкурить еще по две сигареты.

Менты приходили вдвоем в кабинет администратора, вызывали Благодатского. Приходил, смотрел и чувствовал, что от спокойствия — не остается и следа: бешено колотилось от страха сердце, когда — видел двух широколицых ментов с автоматами и в полной форме: наглые, самоуверенные, стояли они посреди кабинета и разглядывали начинающего преступника.

— Сесть! — командовал один из них.

«Бля-я-я…» — проносилось в голове Благодатского: не спешил выполнять, подходил к стулу медленно, поправлял, прежде чем сесть, одежду.

— Ты — вор? — спрашивал вдруг тот же мент. — Я спрашиваю — ты вор?

Удивленно смотрел на мента Благодатский и не знал: что отвечать.

— Да что вы, в самом деле… — в свою очередь не понимала происходящего администраторша. — Забирайте его — с собой, там и выясните подробности…

— Нет! — кобянился мент. — Сначала он должен сказать, что он — вор, а потом мы уже посмотрим, что с ним делать! Говори!

— Не скажу, что я — автомобиль угнал, что ли… — отказывался Благодатский.

— Скажешь, скажешь, еще как скажешь, — настаивал. — И не такое еще скажешь, если велено будет!

Администраторша выражала возмущение, ссылалась на работу. Книжный сторож благоразумно и тихо исчезал, чтобы не видеть происходящего. Мент продолжал кричать. В конце концов Благодатский понимал, что сопротивляться бесполезно: пугался до того, что выжимал из себя требуемые слова.

— Так-то лучше… — вытирал мент со лба пот. — Документы есть?

— Нет.

— Ясно. Встать, руки — на стол!

Поднимался со стула и укладывал ладони на лакированную поверхность стола администраторши: вставала из-за него, отступала на шаг назад. Менты тем временем — учиняли осмотр Благодатского в четыре руки: привычно и ловко, не пропуская ни малейшей детали одежды. Выворачивали все карманы, хлопали по ногам и бедрам. Один — проверял даже носки и запускал пальцы в ботинки с острыми носами: проводил ими параллельно ступне — насколько возможно. Ничего не находили, кроме запавшей в угол кармана джинсов — старой таблетки аспирина, с упаковки которой от старости уже стерлась надпись настолько, что сделалось невозможным ее прочесть.

— Так, ты значит, еще и — наркоман? — поднимал мент зажатую двумя пальцами таблетку. — Засучивай рукава!

Проверяли вены, на которых не оказывалось ни малейшего следа наркомании.

— Значит, просто таблетки жрет… — констатировали менты.

— Да это, кажется, обыкновенный аспирин, — вставляла с неудовольствием наблюдавшая за действиями ментов администраторша.

— Мы — лучше знаем, что аспирин, что не аспирин, а что — наркотики! — отрезал мент и командовал Благодатскому: — Вышел отсюда.

— Что? — не понимал.

— Вышел в коридор, сейчас в отделение едем.

Благодатский понимал еще меньше, выходил из кабинета. Не слышал сквозь дверь, о чем беседовали менты с администраторшей, только через несколько времени — выходили вместе, вели Благодатского к кассам.

— Подождите — там, — кивала администраторша ментам — в сторону электромагнитных скоб. Послушно отходили.

— У тебя сколько денег? — спрашивала у Благодатского. Доставал из кармана деньги, показывал.

— Полтинник еще останется, — считала и брала сумму, необходимую для оплаты книги: отдавала кассиру. Та — снимала информацию со штрих-кода на ценнике, выбивала чек и протягивала его вместе с книгой — Благодатскому.

— Ты уж извини, если что, — вдруг неожиданно тихо проговаривала администраторша: с сочувствием смотрела в глаза и переводила взгляд на державших поперек высоких животов автоматы — ментов. — Тебя как зовут-то?

— Федя…

— Не знала, что они — такие окажутся. Ступай, Федя…

— Что ж делать, сам виноват… — понимающе кивал Благодатский и вежливо прощался с администраторшей: — До свидания!..

— До свидания… — отвечала она и уходила.

Подходил к ментам, спускался с ними лестницей и выходил на улицу: садились в ментовскую машину и уезжали.

Один мент сидел за рулем и вел машину, второй — сзади, рядом с Благодатским. Шевелил автоматом на коленях, снова принимался говорить:

— Вот на хуй ты воровал? Ведь ты — вор, тебя сажать нужно!

Ничего не отвечал Благодатский, даже не смотрел на мента: смотрел за окно: проплывали там автомашины, пешеходы и частично скрытое домами высокое серое небо.

— Ну чего, Михалыч, — спрашивал у рулевого мента. — Будем его по воровству оформлять? — брал лежавшую на сидении папку, доставал оттуда ручку и бумаги.

— Это как это? — оборачивался Благодатский. — Я ведь — заплатил…

— А не ебёт! — вскрикивал мент. — Не ебёт! Мало ли, чего ты там заплатил! Ты сегодня заплатил, а завтра — опять пойдешь!

«И пойду…» — думал Благодатский и с ненавистью смотрел на раскрасневшегося и брызгавшего слюной мента.

— Ладно, хуй с ним, — высказывался мент из-за руля. — Оформляй его — на переход дороги в неположенном месте.

— Переход в неположенном месте? Понял, — чиркал что-то ручкой и говорил Благодатскому: — Давай сюда — полтинник!

— За что? — не понимал.

— Штраф, за что… Или ты хочешь, мудило, чтобы тебя из института выперли? Мы можем позвонить сейчас!..

Сразу прояснялась ситуация в голове Благодатского: понимал, что ничего не могли сделать с ним менты из-за невысокой цены книги, но — пользовались случаем, чтобы выполнить план задержанных по мелочам: для этого — тащили его в отделение и приписывали ему не существовавший переход дороги в неположенном месте. «Ах вы, пидоры, чтоб вам пусто было!» — ругался про себя и отдавал ментам последние пятьдесят рублей. Злоба и отвращение побеждали страх: спрашивал у заполнявшего бумаги мента:

— Скажите пожалуйста, а на какую сумму нужно украсть, чтобы на тебя — уголовное дело завели?

— Больше стольника! — отвечал мент: видом и интонацией показывал, что на Благодатского — можно заводить, но — пожалели. Добавлял, глядя в упор: — Меньше стольника — можешь пиздить…

«Вот уёбок, вот врет ведь — не стесняясь! Будто я не знаю, что кража начинается с двухсот рублей, да к тому же — администраторше сказался несовершеннолетним: они со мной — вообще ни хуя сделать не могут! Отпиздить, только если…»

Так и выходило: по приезду — один мент исчезал куда-то, второй — заводил Благодатского в комнату с дверью-решеткой. Говорил:

— Сиди тут — пока не придет начальник. Он до конца все оформит.

— И когда он придет, ваш начальник? — спрашивал Благодатский, напуганный видом мрачной комнаты, в которой держали менты приводимых в отделение нарушителей закона. — Долго мне тут торчать?

— Так, ты еще и выебываться будешь? — зверел вдруг, быстро выглядывал за дверь-решетку и начинал бить Благодатского. Тот не мог ничего поделать: только старался защитить руками самые болезненные места. Когда надоедало — мент поправлял сбившуюся на бок фуражку, уходил. Дверь даже и не запирал: был уверен, что не убежит.

«Конечно, убежишь после такого…» — кривился от боли Благодатский и падал на стоявшую возле стены скамью. Слышал неподалеку голос мента, который бил: «Я его там оставил — таракана усатого ждать!» Понимал: так сказано — про начальника. Страшно хотел курить, видел на полу — окурки с оплавленными фильтрами. От нечего делать — принимался разглядывать надписи и рисунки, покрывавшие скамью — на которой сидел. Выполненные ручкой и выцарапанные чем-то, содержали они во множестве — ненормативную лексику, изображения половых органов и прочее, адресованное ментам и их нелегкой работе. Находил среди остального — четкий незаконченный рисунок, изображавший — смешно нагнувшегося, придерживавшего на голове фуражку мента, совокупляемого ближним иностранцем с густыми усами и в здоровенной кепке: сзади. Видел — здоровенный, толще ноги, член, глубоко утонувший в ментовских ягодицах, видел сползшие к ботинкам форменные штаны и задранную на спину куртку. Думал: «Находчиво и остроумно… Не успел только пацан закончить: повели наверное куда-нибудь — пиздить. Хорошо бы завершить шедевр неизвестного автора: пускай будет солидарность!» Доставал из кармана не отобранную ментами шариковую ручку и принимался штрихами доводить рисунок до логического завершения: усиливал отображенное ментовским лицом напряжение, подчеркивал объем и мощь органа ближнего иностранца. Отодвигался, оценивал с расстояния — находил композицию неполной. Решал: «Это все оттого, что перед ментом — много свободного места. Туда прямо просится третья фигура… Но ведь не станешь же — еще одного хача рисовать?.. Нарисую-ка я там — жида!» Слышал вдруг в коридоре рядом — шаги, быстро прятал ручку и садился ровно. Видел прошедшего мимо и бросившего на него беглый взгляд маленького мента. Возвращался к рисунку и исполнял задуманное: ловко вырисовывал сначала перед лицом склоненного мента — просунутый в его рот еще один член, не менее мощный и масштабный. Далее, уже непосредственно к органу, присоединял фигуру в длиннополом сюртуке, с приспущенными штанами и руками, упертыми в спину. Дольше всего трудился над головой и лицом: рисовал шляпу, сильно загнутый нос со съехавшими на его конец — большими очками. Жирными спиралями вывешивал из-под шляпы длинные пейсы. Довольный, отстранялся и наблюдал результат: чувствовал, что за время художества почти полностью покинул его страх — оставалась только легкая почти незаметная дрожь во всем теле, словно — от несколькокилометрового кросса. Раскрывал тогда с таким трудом приобретенную в магазине книгу и принимался за чтение.

Через довольно длительный промежуток времени появлялся наконец главный мент. Усатый, с бледным лицом и неприятно прищуренными глазами, звал он Благодатского к себе в кабинет. Усаживал его за стол напротив себя, разглядывал заполненные другим ментом бумаги. Говорил:

— Так, значит… Переходил дорогу в неположенном месте — на улице Новый Арбат. Тебе что, пацан, переходов мало, что ли?

«Переходов мало… Ментов мне много!» — мелькала в голове мысль. — «Значит этот — еще и не знает, что я из магазина. Может, сказать ему? Да ну, на хуй, только хуже еще сделаю. Пора уже выбираться из этого гадюшника…» Просто отвечал:

— Случайно получилось…

— Случайно, понятно. За подобное нарушение предусмотрена административная ответственность. Штраф оплатил, сейчас оформим акт — и можешь быть свободен. И больше — так не делай!

«Кажется, он даже для мента — слишком туп», — решал про себя Благодатский и на вопрос записывавшего мента — «имя» — отвечал: — Константин, а на — «фамилия, отчество»: — Дмитриевич Бальмонт.

— Немец, что ли? — поднимал мент лицо и пристально рассматривал Благодатского.

— Не, какой немец… Отец — из Прибалтики.

— А, из Прибалтики. Понимаю! — важно кивал мент и расспрашивал дальше: про возраст, место учебы, приводы в милицию и прочее. Получал ответы, показывал — где расписаться. Расписывался. Вставал, чтобы уйти. Соображал вдруг и спрашивал:

— А тот милиционер, который меня сюда привез, где сейчас?

— Не знаю, уехал куда-то — на вызов, — отвечал удивленно. — Тебе чего надо, пацан?

— Так, ничего, — спокойно отвечал Благодатский. — Хотел только спросить — кого он тараканом усатым называл, когда я там, за решеткой сидел… — и, не дожидаясь реакции медленно соображавшего мента, — вскакивал со стула, хватал свою книгу и быстрыми шагами направлялся к выходу. Очутившись на свободе — бросался бежать: замечал вдруг, что на улице — успел начаться дождь: радовался ему и осеннему ветру, носившему вокруг оторванные в близкой липовой аллее желтые листья. Летел, не замечая семенивших под разноцветными зонтиками пешеходов и брызгавших лужами машин, — до тех пор, пока не начинал уставать. Спрашивал у проходившего мимо мужика сигарету, закуривал её. Тяжело дышал, глубоко затягивался, шел и думал: «Блядь, охуенно! Как же всё охуенно, блядь!»

После, ночью в общежитии, спал и видел сон: словно бы гуляет он ночью в центре своего родного городка, маленького и тихого. Кругом не было ни души: только гудел проводами резкий ветер, качались рассаженные вокруг площади деревья и светили с ярко-черного неба крупные звезды. Замечал вдруг у себя в руке — большую канистру с бензином, старую и тяжелую. Думал: «Для чего мне она — если гуляю?» Вскоре находил ответ.

Посреди площади лежала куча тел: серой массой выделялись они на фоне асфальта и звездной ночи. Подходил ближе, рассматривал. Понимал: мертвые менты. Видел в куче — оторванные руки и ноги, видел деформированные головы и части ментовской амуниции: фуражки, резиновые дубинки. Ботинки с высокой шнуровкой, нашивки «МВД». Замечал на некоторых телах — следы начавшегося разложения: копошившихся в развороченных животах едва видимых бледных червей, чувствовал сладковатый запах гнили. Беззвучными тенями шныряли тут и там здоровенные крысы. «Вот зараза!» — думал Благодатский. — Тут ведь люди ходить должны, а — такая мерзость валяется! Как меня еще не вырвало до сих пор… Менты обычно жирные и дряблые, разлагаются скоро и страшно: достаточно только выглянуть солнцу и чуть нагреть воздух. Хорошо, что сейчас — прохладная ночь, никого нет поблизости и всё — можно поправить…»

Ставил канистру, отвинчивал уплотненную куском пропитанной бензином тряпки ребристую крышку. Чувствовал вырвавшийся наружу резкий запах и старался не тратить времени: обходил кругом кучу тел, щедро поливая их казавшейся темной в скупом ночном свете жидкостью. Под конец — решал, что необходимо пролить поверху: взбирался тогда, наступал на лица и гниющие животы, утопал в них кедами. Выливал остатки бензина: журчало, стекая к низу кучи — на асфальт. Спускался, отходил. Доставал из кармана спички, зажигал одну. Бросал. Ярким сине-красным факелом вспыхивали тогда ментовские останки, дрожащим теплым светом освещали площадь. Благодатский видел, как разбегаются в разные стороны испуганные крысы и — переставал различать детали: куча превращалась в сплошное шипящее и тихо потрескивающее пламенное месиво. Радовался: «Не стало больше этой мерзости, никто ничего не найдет здесь утром — лишь пепел, если не сможет унести его полностью — осенний ветер!.. Превосходно, восхитительно!» Закуривал и, от восторга, — принимался слегка подпрыгивать на месте. Смеялся и любовался красиво подрагивавшим в ночи беспокойным огнем.

Когда Благодатский и Неумержицкий приезжали на кладбище — небо над ним оказывалось уже совсем темным, и капал с него на землю легкий едва заметный дождь.

— Блядь, может зря приехали? — говорил Неумержицкий, задирал голову и смотрел вверх.

— Да нет, вряд ли он разойдется, — успокаивал Благодатский, закуривал сигарету. — Так, побрызжет чуть-чуть, и перестанет. Ворота закрыты должны быть, поздно. Идем к забору — перелезать…

Шли к изгибу забора, в углу которого примостили неизвестные готы удобное бревно, при помощи которого легко можно было перемахивать через высокие красные кирпичи и спускаться близстоящим надгробием — на землю. Раскрывали калитку могилы, выбирались на тропинку. Скоро доходили к центральной аллее, а по ней — до Вампирского склепа.

Готы толпились на освещенной несколькими парафиновыми свечами площадке перед склепом. Пили пиво из больших пластиковых бутылей, смеялись, разговаривали. Благодатский и Неумержицкий подходили, здоровались со знакомыми готами, знакомились с незнакомыми. Обращали внимание на одного: высокий, крупный, с хвостом густых волос и толстым кольцом в ухе — громко разговаривал он, много пил и производил впечатление — основного. Тихо советовались между собой по поводу него.

— Что-то я раньше его тут не видел. У него интонации — как у гопника… — отмечал Благодатский.

— Да, кажется он — крутой. Видишь, какой череп серьезный на свитере нарисован?..

Смотрел. Видел: крепко проломленный чем-то череп, от которого летели в разные стороны мелкие осколки и брызгала бардовая кровь. Снизу под ним тянулась не разбираемая надпись витиеватым шрифтом, обозначавшая название какой-то зарубежной группы.

— Да уж, в натуре — серьезно…

В темноте неподалеку становился вдруг видимым красноватый свет огня: постепенно приближался. Освещал готочку, державшую в руке — свечу.

— Джелли! — узнавал её — Благодатский.

Подходила к нему и Неумержицкому, здоровалась: невысокая, чуть заметно пьяная, с вздетыми на голову — большими железными очками. Сразу начинала рассказывать про близящуюся с концом октября — Халлоуин готик-парти:

— Там группа будет крутая немецкая, и еще одна наша, и еще — с Украины какие-то…

— Это что, хохлы тоже готику играют, что ли? — удивлялся Благодатский.

— Еще как играют! — отвечала. — У них там ваще полно готов…

— Я на украинском готическом сайте — стихи Бодлера в переводе на ихний читал! — вставлял Неумержицкий. — Представляете, Бодлер — на хохляцком?!

— А-а, пиздато! — ржал Благодатский.

— Кто такой — Бодлер? — спрашивала Джелли.

Переглядывались, не отвечали. Просили — рассказывать дальше про готик-парти.

— Да чего там особо рассказывать… — доставала и закуривала сигарету. — Вы, кстати, не знаете — где можно повязки со свастикой достать?

— Это зачем? — удивлялись.

— Ну мы типа с подружками хотим на Халлоуин нарядиться так, и с повязками — чтобы несколько человек сразу…

— Такие конторы есть, где футболки и флаги на заказ делают: в метро бывает реклама. Позвони туда — наверняка сделают… Только как-то это по-моему — слишком. Деды с ними воевали-воевали, а мы теперь со свастиками по концертам развлекаться будем… Как-то — не так… — качал головой Неумержицкий.

— Да ладно, чё — мы же ничего, мы же — просто… — отмахивалась и вдруг широко улыбалась: видела приблизившегося к ним — высокого гота, отмеченного уже друзьями. Говорила ему: — Привет…

— Здорово, — отвечал и протягивал руку Благодатскому и Неумержицкому, представлялся.

— Угу, — кивали, представлялись в свою очередь и разглядывали его — с близи.

— А ты пойдешь на Халлоуинскую тусовку, пойдешь? — спрашивала его Джелли.

— Хули там делать? — кобянился. — Там музыка — попса одна, а я — чисто метал, бум-бум этот не могу слушать. Чё за кайф там под попсню бухать…

— В смысле — чисто метал? — спрашивал Благодатский.

— Ну, типа, я — дес-метал, и всё! У меня группа есть, мы там играем — как «Каннибал корпс», такое. Я вот песню недавно сочинил: такую, ну как сказать, больше — с юмором. Там типа внуки бабулю на куски разрубили топорами и стали складывать в сумку и на улицу относить…

— Да уж, действительно — юмор, — улыбался Неумержицкий: просил у гота — пива. Брал большую пластиковую бутылку и пил крупными глотками.

— Вот и я — чего говорю, — оживлялся тот и принимался рассказывать прочее: как репетируют, как бухают. Рассказывал про мудака-барабанщика, говорил:

— Заебал уже! Я его, суку, упизжу скоро на хуй! Нет у вас знакомого барабанщика, только такого — чтобы чисто дес-метал играть?..

— Не, чисто дес-метал — нету… — качали головами.

— Ничего, найду где-нибудь. Думаю — надо на кладбище объявления по склепам расклеить: сразу найдется.

— Круто, попробуй! — говорила Джелли. — А ты вот чего-то рассказывал про черепа — типа вы с этим барабанщиком брать у кого-то собрались. Это у кого и почем?

— Да, хуйня, дорого. Мы с ним хотели чисто на компьютер и в комнату несколько штук, ну так, типа — обделать…

— Чего обделать? — не понимал Благодатский.

— Ну там все обделать, типа… А черепушки надо у хохлов и молдаван брать, они там роют у себя где-то. Только их хуй найдешь, и стоят — триста баксов штука… А целый скелет покупать — ваще охуеешь.

Благодатский слушал, думал и вдруг — вздрагивал от неожиданной мысли: «Это что, один череп — столько стоит? Да мне этого на компьютер для моих будущих шедевров — за глаза хватит! Всего-то нужно — могилу разрыть, во бля!.. А я смогу? Смогу… Смогу, как же иначе! Больше денег взять неоткуда, а писать нужно, нужно…» Спрашивал у гота:

— Пацан, а тебе как вообще — срочно это?

— Чего срочно?

— Ну, черепа?

— Да не, как будут — так и заебись, не знаю — куда эти хохлы ебаные делись…

— Слушай, а если я тебе — за две сотни череп подгоню: возьмешь?

— Хули не взять — возьму. У тя есть, что ли?

— Пока — нет. Но будет, обязательно будет, — улыбался Благодатский и записывал телефон гота. С радостью от удачного события решал крепко выпить: считал деньги, спрашивал прочих — добавить и бегал в магазин. Вчетвером они страшно напивались, не уезжали домой: оставались на кладбище. Балагурили всю ночь: ржали, гуляли по кладбищу. Пугали прочих немногих заночевавших готов. От внезапно начавшегося под утро хорошего дождя — прятались под металлическую крышу, прикрывавшую собой несколько ухоженных могил: сбивались в кучу возле одной из них, ненадолго засыпали. Просыпались и, довольные и уставшие, брели до метро: отправлялись по домам.

— Ну что, погуляем завтра? — спрашивал Неумержицкий у Благодатского вечером тридцатого октября.

— А то! — отвечал. — Не каждый ведь день случается — Халлоуин готик-парти: самая зверская тусовка за весь год! Так-то ведь в обычные дни — одна химозная дрянь в клубах выступает: смотреть противно…

— Завтра их, надеюсь, совсем не будет?

— Не, по любому — не будет. На Халлоуин только чистый продукт выдают. Ну или хотя бы — более-менее, а дрянь — редко.

— Мне, знаешь ли, показалось — названия у групп туповатые…

— У готских групп это не редкость, они любят всякую хуйню — типа «Кровавый ангел» или «Кошмарные тени». Ну так и чего, подумаешь… Бывает и хуже: не важно.

Часом позже произошедшего разговора — раздавались на телефоне Благодатского один за другим два звонка: от Леопардова и — от Белки.

Первым звонил Леопардов. Сообщал:

— Тетка умерла, не пойду никуда завтра.

— Это чего это? — возмущался Благодатский.

— Да нехорошо, там похороны и родственники плачут, а я — на дискотеку бухать пойду…

— Какая же это дискотека: готик-парти.

— Дискотека и есть, не спорь. Ничего, развлечетесь там без меня нормально. Фьюнерал с Костяном должны быть, и — вокалистка наша новая.

— Ого, новая вокалистка! Ангел?..

— Иди на хуй… А впрочем — выеби её, а? Не, правда, Благодатский, выебешь?

— Чего это вдруг так? — не понимал.

— Ой, бля, она такая кайфовая… Мы решили — Бориса на хуй из команды выгонять и новую организовывать: без него. Будем готику играть — чтобы никакого рычания: настоящую.

— Значит, тот концерт — был первый и последний?

— Выходит — так. Это, между прочим, общее место: из-за девок разваливаются великие группы…

— Во избежание этого — нужно выебать вашу вокалистку?..

— Ты, Благодатский, политик! Все, отбой… — вешал трубку Леопардов.

Почти тут же — звонило снова. Нажимал кнопку, слушал.

— Алле, — говорил тихий голос девки. — Узнал?

— Не совсем, — признавался Благодатский.

— Это ведь я, Белка! Почему ты мне не звонил?..

— Занят был… Чего хотела?

— А-а, занят… Я вот тут в Интернете на сайте «ХИМ» объявление нашла про концерт в канун Халлоуина: там группа какая-то немецкая будет. Ты не собираешься туда, не собираешься?

— Как же, готик-парти! Собираюсь, — кобянился Благодатский.

— Мне тоже так хочется, а я — ничего такого не знаю… Возьмешь меня с собой?

— Возьму, отчего не взять? — соглашался. — Только — нам с другом западло на всю ночь там оставаться на дискотеку: мы скорее всего — в гости к кому-нибудь свалим…

— К кому же?

— Ну, не знаю… Может, пригласит кто — из знакомых… А может — к его девке.

— Я тоже на ночь — не останусь: мать обещала позвонить домой, проконтролировать — вернулась я или нет. Если хотите — приглашу к себе, у меня — несколько дней никого не будет.

— Э-э, мы подумаем… Там, короче, видно будет. Ты — приезжай на станцию метро Бауманская — в семь: встретимся. Билет-то у тебя — есть?

— А как же, а как же! Давно купила!.. — отвечала Белка.

«Экая предусмотрительная: ничего не знает, пойти не с кем, а билет — купила! Ну-ну…» — думал Благодатский и выключал телефон.

Следующим днем, пораньше, начинали с Неумержицким — потреблять алкоголь, чтобы привести себя в достойный вид до начала концерта: жалели денег на дорогие клубные напитки. Покупали и распивали бутылку коньяка, заедали — приготовленной на скорую руку пищей.

— Поедем сегодня ночевать — к знакомой, которая с нами вчера напросилась, — рассказывал Неумержицкому. — Она собою — не фонтан, зато развратная. Правда, не очень понятная: я раз у неё был, хотел выебать — так она странно так себя повела, что потом — решил не звонить даже. Ждал, чтобы сама позвонила. Ну вот и позвонила, теперь вписка есть реальная…

— Нравится мне — как ты девок развратными определяешь: достаточно, кажется, губы поярче закрасить — и уже: развратная. А вообще — это хорошо, не нужно будет к моей — через весь город ночью тащиться… — опрокидывал рюмку коньяка Неумержицкий.

— Ну да, а до неё там от Бауманской — рукой подать… Моментом доберемся. Только ты, Неумержидский, обещай мне вести себя — хорошо, тихо и не выебываться.

— Да что я, много выебываюсь, что ли? — возмущался.

— Не много. Но иногда — случается. От этой девки — еще не известно, чего следует ждать. А мне сильно хочется ее выебать, очень сильно, понимаешь?

— Да на здоровье, на здоровье… Пусть все будет так, как ты захочешь, рыцарь. Только ты по крайней мере бухать мне не препятствуй, ладно?..

Приезжали на станцию метро «Бауманская», встречались с Белкой. Почти высокая, в серой шубе и сапогах на длинном каблуке с пришпиленными побоку — тонкими металлическими розами, стояла она, прислонившись к метрополитенному столбу: ждала. Здоровалась с подошедшими:

— Привет, привет! — и знакомилась с Неумержицким.

Поднимаясь эскалатором на улицу, он — тихо спрашивал Благодатского:

— А отчего — у нее такая фигура странная? Даже под шубой заметно…

— Спортом перезанималась. Да ладно, важно что ли: не детей же с нею заводить… — отмахивался. — Ты на лицо ее хорошо посмотрел?

— Думаю — должна отлично брать в рот, — со знанием дела кивал и оценивал Неумержицкий. — На этот раз если ты и преувеличил развратность, то — не намного…

Выходили на улицу и темным предноябрьским вечером шли дворами к недалекому клубу, в котором скорым временем начиналась Халлоуин готик-парти. Дорогой — разговаривали и смеялись, покупали себе и Белке спиртные напитки. Курили.

— Я вот — прошлым годом на Халлоуин ходил в другой клуб: охуенно круто было! — хвастал Неумержицкий. — Группа приезжала: заебательская, и я так нажрался — просто пиздец!.. Там пацан был, представляете, в костюме — а-ля маркиз де Сад, и девка с ним: так они во время концерта в сторону к стенке отошли, платье ей сверху приспустили и этот — давай ее плетью хуячить!

— Что, взаправду, взаправду? — делала большими глаза — Белка.

— Да нет, конечно же: изображали просто. Народ кругом столпился, готы такие мрачные, и смотрели как он орудует…

— Пацан-то этот небось — тощий был и на гардеробщика похожий! — ржал Благодатский.

— Ни хуя! Ни хуя! Откормленный, здоровый, и рожа толстая, и парик — все как надо. А какой в том клубе мерзкий гардеробщик, так бы и уебал ему: если б мог!

— Де Сад толстым стал только когда его под конец жизни из тюрьмы выпустили… — говорил Благодатский.

— А откуда ты знаешь? — спрашивала Белка.

Удивленно взглядывал на нее и ничего не отвечал: шел молча, курил и смотрел в стороны: на редкие деревья, качавшие ветвями и швырявшие в осеннюю грязь жухлыми листьями.

Подходили к дверям клуба и видели толпу запускаемых во внутренности порциями готов: черные, пьяные, с боевой угольной раскраской на бледных лицах, стояли они и трясли длинными волосами и серебряными украшениями — ждали своей очереди. Беседовали и допивали недопитое.

Пристраивались к готам: так, чтобы оказаться максимально близко к дверям. Рассматривали странные виды окружавших, вырядившихся в честь большого одноразового праздника — кто во что горазд.

— Не, ты только посмотри! — пихал Благодатский Неумержицкого в бок и показывал ему девку, лицо которой казалось покрытым растрескавшейся штукатуркой, поверх которой виднелись многие сережки и гвоздики пирсинга: находились везде: в губах, носу, щеках, бровях, подбородке. — Она и так — страшна, как смертный грех, а еще и — замазалась чем-то и висюлек навтыкала! Кто же ее такую ебать-то станет?

— Ну, зря ты так… — осаживал товарища Неумержицкий. — Это же — эксклюзив, такой девки днем с огнем нигде не сыщешь: для любителей экзотики, уставших от повседневной банальности — самое то!

Ржали. Белка недоумевала, глядя на них. Спрашивала:

— Вы что, всегда так — девушек обсуждаете?

— Нет, не всегда, — отвечали. — Просто — мы пришли сюда развлекаться, вот и развлекаемся! И тебе советуем — то же…

Через некоторое время с тремя готами — протискивались вперед и заходили в клуб. Отдавали на разрывание красные полоски билетов, сдавали в гардероб верхнюю одежду. Белка оказывалась в черном до колен платье с серебристой надписью поперек груди. Благодатский и Неумержицкий — в черных рубашках и брюках.

Прочие кругом тоже были черным-черны, бледны, грустны, задумчивы и погружены в себя: при этом умудрялись смеяться и развлекаться, шутить, пить и общаться с себе подобными.

Проходили к сцене, на которой приготовлялась к выступлению и начинала его — первая группа.

— Эти, что ли — хохлы? — спрашивал Неумержицкий, разглядывая вокалиста: высокий, в белой рубашке, с густо набеленным лицом и длинным носом, держался он за микрофон — словно боясь упасть, и настырно улыбался скапливавшимся возле сцены готам.

— Хуй знает, — пожимал плечами Благодатский, повышая голос — чтобы не быть заглушенным звонкими звуками настраиваемых инструментов. — Нерусское что-то в этом пацане точно есть, может и хохол. Хотя хохла или белоруса от русского — не отличишь ни хуя, похожи, как две капли перцовки. Вот хача или жида — сразу видно, а этих — нет.

— Евреев тоже далеко не всегда видно… — качал головой Неумержицкий.

— Я их — за километр чувствую, — мрачно выговаривал. — Они когда рядом — у меня настроение падает и голова начинает побаливать…

— А у меня мама — из Греции, — вставляла вдруг Белка. — А это кто — мальчик или девочка? — показывала пальцем на басиста, выряженного в женскую кружевную кофточку черного бархата.

— Это мальчик, просто пидор, — объясняли. — Среди готов — много пидоров.

— Фу, пидоры! — кривила губы, сгибала руки в локтях и чуть помахивала ими в стороны. — Терпеть не могу пидоров… Я выпить хочу, вот!

Отправлялись за этим, разглядывая дорогой до бара наряды не перестававших удивлять своей фантазией пацанов и девок, по-разному затянутых в черный винил, черную кожу и черную синтетику, здоровались со знакомыми. По возвращении — начинали слушать первую группу.

На всем предсценном пространстве-танцполе раскачивались, подпрыгивали и покрикивали готы в такт простым гитарным риффам, уханью баса и стуку ударных.

— Готик-рок! — сообщал Благодатский Белке: почти не смотрел на сцену, смотрел по сторонам — словно искал кого-то. Наблюдал за Белкой, думал: «Выебу ее сегодня или же — нет? Всякое ведь может случиться…» Чувствовал, что его куда-то тянет. Понимал: та, с которой так и не сумел восстановить отношений — неминуемо должна быть здесь, скрытая готскими массами. Представлял себе: как она выглядит, во что одета и — с кем. Соображал: «А она ведь вполне может с тем пацаном быть, ебаный в рот… Что, если увижу их вместе? Ну уж конечно — пиздиться не полезу: он и здоровый, здоровей меня, да и вообще это как-то… Если б еще на кладбище — куда ни шло, но никак не здесь. Поедет с ним после концерта: напьются и будут ебаться всю ночь… Правильно, у этого гандона — квартира собственная есть, это у меня — ни хуя нету: ни денег, ни компьютера, ни даже — более-менее большого цельного произведения: всякая мелочь только и хуета. Нет, так это продолжаться не может: хули я — так и сравняюсь с общей массой свесив лапки?.. Нет уж, хуя! Созвонюсь с тем пацаном, разрою могилу: достану череп, загоню, а на полученные деньги — возьму себе компьютер и буду писать, писать!.. Сколько вышло уже охуенных писателей из таких пацанов, как я? Да мне кажется — все почти такие были: странные, нервные. Всех тащило, всем приходило на ум непонятное: вот и я хочу быть с ними и стремлюсь к ним… Но она — как, где она? Мне нужно видеть её, нужно что-то…» — смотрел на стоявшую и пританцовывавшую рядом с ним готочку: маленькую, чуть полную и одетую — только в крошечные шорты черного винила и — такой же бюстгальтер. Чувствовал, как сливается музыка в сплошной невнятный шум: темнело в глазах и страшно наливался кровью за молнией брюк — член. Волной поднималась внутри злоба, смешанная с возбуждением и ощущением непонятного происхождения силы: словно мог — в любой момент сделать все, что только хотел.

Зло и самоуверенно оглядывался по сторонам: как дурная собака, выискивающая — кого бы укусить. Смотрел на Белку — стояла справа и чуть впереди. Чувствовала его взгляд, поворачивалась и не понимала. Приближалась и спрашивала:

— Что случилось, что? С тобой — в порядке?

— Все нормально, — отвечал Благодатский. — В сортир хочу, пойду схожу. Скоро вернусь. Если этот съебет куда, — указывал на Неумержицкого, — оставайся лучше здесь, чтобы не искать потом друг друга.

— Хорошо, — кивала.

Дорогой к туалету — доставал сигарету, закуривал. Толкал плечом проходившего мимо гота и шел дальше — не оглядываясь и не извиняясь.

Возле туалетов находилось пространство, на котором готов оказывалось больше, чем возле сцены: пробирались там от сцены к барам, задерживались — встречая знакомых. Скоплялись, ожидая тех, кто в туалетах. Шумели. Благодатский скользил между них, цепляясь за щедро развешанные по телам металлические цепи и украшения. Чувствовал горячий запах пота, косметики и спиртного. Наконец — добирался до двери и проникал внутрь.

Там — вдоль стен тянулись две шеренги готов: с членами в руках — возле писсуаров, и — с косметикой: напротив линии широких зеркал. Умело орудуя различными средствами мейкапа — рисовали на влажной коже полоски, тени и узоры. Довольные, отходили на пару шагов назад и любовались результатами.

«Это они потому, что стремно так — дома накраситься, а потом в метро и автобусах ехать: чтобы не ржали, пальцами не тыкали, и менты с гопниками не приебывались… А после концерта можно и не смывать до дома: все равно темно и ни хуя не видно, чего ты там себе намалевал. Бля, вон тот вон гот — вылитый пацан из фильма «Ворон»: точно так же себе глаза и губы подвел. На хера? Не мог чего поинтереснее придумать или — хотя бы поимпровизировать на тему…» — так думал Благодатский тем временем, как — подходил к свободному писсуару, расстегивал молнию, приспускал трусы и доставал набухший и не опустившийся еще до конца после недавне-внезапной жесткой эрекции член. Шумно мочился, зажав зубами остаток сигареты и затягиваясь. Случайно взглядывал и обращал внимание на соседа слева: широкоплечий, пьяный, сильной желтой струей бил он в стену — практически не попадая в писсуар. Покачивался, и виднелся в углу его приоткрытого рта — комочек слюны. Благодатский отстранялся, чтобы не попасть под рикошетившие от кафеля стены желтые брызги и старался поскорее опорожнить мочевой пузырь. Справившись — выбрасывал окурок, мыл руки и уходил.

На выходе из туалета, едва успев сделать несколько шагов в направлении предсценного пространства — вдруг натыкался на неё.

Высокая, с копной взъерошенных черных волос, одетая в красную рубашку с черной юбкой и крупносеточными чулками, улыбалась она ему и протягивала руку. Была — одна. Говорила:

— Привет!

— Привет, — тихо отвечал Благодатский и брал её ладонь — своей: оказывалась влажной и холодной.

— Как тебе тут?

— Нормально…

Некоторое время смотрели друг на друга молча: вокруг них передвигались и перекрикивались сквозь шум музыки готы, толкали и задевали на ходу плечами и локтями.

— Скажи, ведь это ты разбил, ты? — спрашивала вдруг не прекращая улыбаться.

— Я, — соглашался Благодатский.

— Вот ведь сука, я так и знала, — но в голосе её не слышалось почему-то ни злобы, ни обиды. — Я тебя видела — в окно, как ты там по двору по нашему ходил — будто высматривал что-то…

— Ничего я не высматривал, — бурчал в ответ. — Гулял просто… А ты — почему трубку не брала, когда я звонил?

— Потому что — хотела, чтоб ты сам пришел! Мне интересно было: придешь ты, или нет. Значит, пришел, но не до конца, ладно… И окно мое расхуячил… Две ночи потом мерзли: не смогли сразу стекло вставить. Такой кошмар был…

— Извини, не знаю — что на меня нашло… — извинялся и не выпускал ее ладони. Забирала ладонь сама и говорила:

— Зато я — знаю! Заходи, если хочешь…

Быстро вдруг приближалась и целовала его — в щеку. Уходила.

Счастливый и мало понимавший значение произошедшего Благодатский возвращался к Белке. Думал: «И на хуя она мне — теперь, может — бросить её: позвать Неумержицкого и просто нажраться с ним вдвоем, а потом — рвануть к его девке. А там — еще бухнуть!.. Нет, Белку тоже кидать не стоит — интересно все-таки: как там и что. Почему она тогда — так себя вела? И как будет с такими пропорциями выглядеть без одежды, и как будет — сосать…» Не мог объяснить себе — почему уверен в том, что — будет сосать. Подходил к Белке, вставал рядом — скрестив на груди руки. Взглядывала на него, громко говорила:

— Они уже — заканчивают, сейчас другая группа будет… Барабанщик их, который в темных очках и фуражке, только что стихи читал какие-то: «Часу ночному не верьте», или что-то типа того там было. Кривлялся, как глупенький, — на секунду умолкала и прибавляла: — У тебя от помады след на щеке — жирный…

«Вот бля…» — ругался про себя Благодатский и касался кожи щеки — пальцами. Чувствовал. Объяснял:

— Да знакомую сейчас встретил там, а она — не может, чтобы в щеку не чмокнуть… А губы видать — сильно накрасила…

— Да, да, — кивала Белка. — Да, да… Помогу тебе сейчас, сотру…

Доставала из висевшей под мышкой короткой сумочки носовой платок, разворачивала и — краем принималась аккуратно протирать щеку Благодатского.

— Спасибо, — благодарил по окончании. — А куда девался Неумержицкий?

— Его какие-то пацаны пить позвали — он и ушел с ними…

— Понятно. Можно теперь надолго забыть о нем… Ладно, если не появится — под конец найдем и заберем с собой.

Тем временем — на сцене менялись группы: выходили два пацана: тащили под мышками — синтезаторы, и — красивая высокая девка с заплетенными косичками — длинными светлыми волосами.

— Чё-то не сильно они на готов похожи, — говорил Благодатский, рассматривая серые с острыми узорами свитера клавишников и легкую прозрачную одежду вокалистки — сквозь светлую сетку длинной рубашки видел высокую грудь, схваченную бюстгальтером. — Это, значит, и есть — хохлы!

Начинали петь: несложные песни под несложные созвучия синтезаторных звуков и подключенной где-то драм-машины, заменявшей живого ударника. Ритмично дрожали мембраны колонок, проливая со сцены на готов — музыку, под которую они качались и колыхались: обнимая друг друга и поодиночке.

— Фи, какая она — противная! — вздрагивала вдруг Белка. — Противная, противная! Дура!

— Кто — противная? — не понимал Благодатский.

— Эта! — указывала на пританцовывавшую возле микрофона вокалистку.

— А мне — нравится, и поет здорово, — не соглашался.

— Противная! — настаивала Белка.

«Э, да ты — завидуешь просто!» — догадывался Благодатский. — «Нормальное женское чувство — по отношению к другой, более полноценной самке… Она-то — высокая, и лицо у нее правильное, и волосы — лучше и длиннее… Сложена неплохо, да и поет — будь здоров. А ты — чего? Обычная девка, каких достаточно… Тут у тебя корявенько, там неровненько, ничего ты особо не умеешь — только деньги родительские тратить, да может ещё — хуй сосать: много ума и сил для этого не требуется. Вот ты и завидуешь этой — талантливой и красивой! Я это понимаю, тоже ведь вижу рядом пацанов — повыше и пошире плечами, но — не злюсь, не говорю, что они — дебилы и уроды: наоборот, восхищаюсь прекрасной формой, зная про себя — что имею талант, результаты которого смогу со временем предъявить». Так анализировал и заключал про себя Благодатский и на предложение Белки — сходить к бару: выпить, отвечал отказом: желал слушать.

— Я тогда — одна, — сообщала она, и делался видимым Благодатскому знакомый злой огонек в её глазах. Уходила и возвращалась к концу выступления — заметно опьяневшая и возбужденная. Рассказывала: с кем успела познакомиться. Сообщала:

— Видела твоего друга — с какими-то алкоголиками! Они там — пьют, ржут и танцуют в другой комнате возле бара, там тоже музыка играет…

Благодатский тем временем, пока отсутствовала, — успевал встретить Джелли и ее подружек: не сумели найти повязок со свастиками: нашили на рукава — куски материи с фосфоресцирующими молниями, похожими на значки, символизирующие повышенное напряжение, какие висят обыкновенно на дверцах трансформаторов: невысокие, разгоряченные, танцевали довольные собою готочки, и в полумраке затемненного предсценного пространства — тихими огнями светили с их рукавов зеленоватые молнии. Перекидывался с Джелли парой фраз, замечал неподалеку — удивительно бледную Эльзу: стояла, свесив безжизненно руки вдоль тела и смотрела не меняя направления взгляда — куда-то в угол сцены. Вспоминал, как знакомился и совокуплялся с ней среди ночных могил осеннего кладбища немного недель назад: надеялся, что — не узнает. На всякий случай ретировался в то место, куда как раз к этому времени возвращалась Белка.

Дожидались последнего выступления — немецкой группы: покуривая и переговариваясь. Держались поближе друг к другу: вокруг скапливалось все больше и больше слушателей и зрителей: толкались, шумели, пахли потом и распивали спиртные напитки.

— Эти-то тебя устраивают? Не евреи ведь, не хохлы, а — немцы! — спрашивала Белка.

— Знаю я этих немцев, — отвечал Благодатский. — Среди немецких готов — бля буду: каждый третий — жид! На фотографии с рожами посмотреть достаточно: пархатый на пархатом, блядь… Мне вообще кажется, что после фашистских приколов эффект получился — противоположный желаемому: в Германии теперь рай для евреев. Они типа — обиженные и несчастные, поэтому процветающая европейская демократия их кормит, поит и развлекает. А жиды и рады — с жиру бесятся и продолжают лезть тараканами во все дыры — как и раньше… Все банки, вся экономика, вся культура — под ними! Поубивал бы на хуй…

— Тебе-то что до Германии? — недоумевала.

— Муттер дойчланд убер аллез… — невесело шутил Благодатский. — Да какая хуй разница — Германия, не Германия: везде одно и то же. Что ты думаешь, у нас лучше, что ли? А, ну его в баню: мы сюда развлекаться пришли, а не о дряни всякой говорить. Во, смотри, видишь ихнюю вокалистку? Ну как есть — здоровенная еврейская баба!

Указывал пальцем — на подходившую к микрофону: большую, полную, похожую — на доярку. С округлым, словно при беременности, животом, в длинном черном платье и с волосами, выкрашенными в грязно-вишневый — вставала она близко к краю сцены и улыбалась вниз готам, как и все предыдущие исполнители.

Клавишник и гитарист имели волосы такого же цвета: в отличие от её напарника — мясистого широколицего пацана с коротким ежиком черных волос, затянутого в костюм: на белой рубашке из-под высокого пиджака виднелся узел галстука.

— Халлоу, Москоу! — приветствовал он не смотря на немецкий — английским, и рассказывал про то, как они добирались.

— Чего он говорит? — не понимала Белка. — Не знаю английского, немецкий учу…

— А я — французский, — кобянился Благодатский. — Но если в общих чертах — они рады, что добрались сюда, проехав очень много ебаных километров. А еще — он Россию по старой привычке сначала Советским Союзом назвал. До сих пор, блядь, запомнить не могут…

Начиналось выступление: гитарист и клавишник трясли волосами и извлекали из своих инструментов громкие звуки, присоединяемые к игравшей фоном подложке с ударными и басами. Вокалист с вокалисткой принимались по очереди петь. Готы всячески демонстрировали свою радость и удовольствие от этого события: прыгали, орали и лезли на сцену. Откормленный, лоснящийся из-за массы и жаркого, заставлявшего тело очень сильно потеть костюма, вокалист — подходил к краю сцены и хлопал ладонью по ладоням тянувших к нему руки. Благодатский тем временем проходил с Белкой ближе к сцене — чтобы видеть происходившее, скрываемое головами более высоких. Слегка приобнимал ее — чтобы не задавили и не оттеснили в сторону. Поворачивала к нему лицо, смотрела и ничего не говорила: чувствовал только, как — подается и прижимается, укладывая ладони на руки Благодатского. Так стояли и слушали.

Через пару песен — уставал тянуть шею и разглядывал оказывавшихся ближе всего готов: видел многих, объединенных парами. Совсем рядом некрасивый сильно накрашенный пацан, схватив руками руки маленькой готочки — подымал их вверх, размахивал ими — насколько возможно. Терся о ее спину и зад, целовал в шею и, когда оборачивалась к нему, — в губы. «Бля, этот — наверное кончит сейчас…» — размышлял Благодатский. — Хоть подождал бы — пока концерт кончится, а тогда уже — отвез бы ее домой, напоил как следует, да и — выебал… А так — хули тереться, только трусы испачкаешь и от музыки не получишь никакого удовольствия».

И, будто уловив его мысли и проследив направление взгляда — тянулась к уху Белка и говорила:

— Такое ощущение, что сюда не из-за концерта приходят, а — чтобы повыпендриваться: кто круче вырядился, а потом — найти с кем поебаться…

— Ага, именно так и есть, — кивал. — Почти у всех. Только в этом ведь ничего плохого нет: ебаться — хорошо, даже замечательно. А где пацану, который любит вот так рожу красить, найти девку? Только на таких мероприятиях. Ну или на кладбище. Конечно, и там и тут без спиртного не обойтись — вот и просится сексуальная энергия наружу, ищет выход… Я не удивлюсь, если узнаю, что там, в сортире, сейчас кто-нибудь кого-нибудь дрючит…

— Это как? — удивлялась.

— А так, запросто, — вспоминал с удовольствием, как сосала его член крохотная некрасивая готочка тем временем, как он сидел на бачке, а сверху — выступал с концертом его друг Леопардов. — Запершись вдвоем в кабинке: можно — стоя и прислоняясь к стене, можно — опираясь на унитаз, можно — сидя на нем. По всякому…

— Откуда ты знаешь?

Удивленно смотрел на нее и ничего не отвечал.

Через несколько времени на Благодатского натыкались знакомые готы, успевшие устать от недавно начавшегося выступления: решали — отойти выпить, звали с собой. Соглашался, отводил Белку в нишу с колоннами возле стены, говорил:

— Отойду ненадолго с пацанами, ты тут будь. Вернусь скоро…

Уходили. Среди готов оказывался пацан с большой суммой денег: угощал прочих, помногу тратил и глупо смеялся. Постоянно поправлял на носу большие очки. Разговаривал с сидевшим на высоком стуле Благодатским сквозь громкую музыку возлебарного танцпола — про вокалистку предыдущей группы. Сообщал:

— Я все жопу ее пытался разглядеть, она — как назло не поворачивалась. Даже танцевала когда… Пришлось специально — с боку заходить и рассматривать, — ржал.

— И как? — спрашивал.

— О, пацан, охуенная! Ваще просто пиздец жопа, да и вся она ваще, я прямо не знаю, бля! — восторженно орал очкастый гот в ухо пившему и быстро пьяневшему Благодатскому.

— Выебать бы ее, да?

— Да, да… — снимал очки, протирал их уголком шелковой черной рубашки и продолжал что-то верещать на половые темы. Благодатский не слушал: смотрел по сторонам, чувствовал рождавшееся в желудке и растекавшееся по всему телу опьянение. Вспоминал неожиданную встречу и разговор, случившийся часами раньше с той, которую так хотел видеть и слышать. Думал: «Ну теперь — я до тебя доберусь! Неминуемо выебу, да так — как в жизни еще не ебал, и не только я — а может, — вообще никто! Залезу между ног — лицом, и буду лизать, сосать, кусать. Пить горячий сок: весь перемажусь им, стану размазывать его по твоим же ляжкам, по твоему животу… А когда возьмешь в рот — не дам выпустить член: буду дергаться и держать тебя за волосы, пока ты и я — оба — совсем не охуеем! Как хочу я ебать тебя в рот, стоя над тобой, полусидящей, на коленях: чтобы ты трогала мои яйца и дрочила мой член, а я бы потом — кончал на тебя, падал рядом и долго размазывал свою сперму по твоей груди… Сперма так высыхает, оставляя легкий налет, натягивая кожу. И пахнет сильно… Блядь, такое чувство, что — не доживу, сдохну сейчас тут на хуй, а-а бля…» Опускал голову, закрывал глаза: путались мысли следом за тем, как зверски подымался, словно пытаясь вырвать из брюк молнию — член. Незаметно для прочих — совал между ног ладонь и сильно сжимал ее, дотрагиваясь до члена, — бедрами: положив ногу на ногу. Начинал едва заметно покачиваться и скулить. Мелькало в голове — пойти и найти её в толпе, если нужно — для этого облазить даже весь клуб. Не решался — понимал, что может тем самым все испортить. Поднимал голову и видел вдруг рядом с собой — Леопардовского гитариста — Костю. Радовался ему, здоровался. Выпивали и обменивались впечатлениями о происходящем концерте.

— Жалко — Леопардова нету, а то бухнули бы ща! — садился на стул рядом и размахивал руками Костя.

— Да, тетка какая-то у него померла… Я — все равно пришел бы, подумаешь: ей-то хули. Он говорил — вы типа новую команду организуете и Бориса выгнали…

— Да, подзаебал он — порядком. Станем теперь готику играть, а не хуйню всякую!

— И вы — вокалистку нашли вроде… Познакомиться бы, — вспоминал вдруг — о просьбе Леопардова и хотел видеть, с кем тот уговаривал его — совокупиться.

— Аньку-то? Анька — это да, Анька это круто! Она где-то рядом была, сейчас… — вставал, отходил на пару шагов назад и оглядывался. — А, вижу! Пойдем, — звал Благодатского и подводил его к пританцовывавшей возле стены невысокой готочке: с густыми темно-русыми волосами, в блестящем платье, крепко обтягивавшем ее компактную фигуру — казалась она взрослой, веселой и чуть пьяной.

Знакомились. Костя куда-то исчезал, оставлял их — вдвоем. Пытались завести беседу, но вместе этого — только сближались телами, пристально смотрели друг на друга и спокойно танцевали под ритмичные удары несложной музыки. Ничего почти не говорили, но — чувствовали, что все в порядке, все получится. «Охуенный сегодня день и вечер!» — решал про себя Благодатский. — «То ваще бля ни одной девки поблизости, то — до хуища, и все — понтовые! Выбирай любую… И даже — та!..» Вспоминал вдруг про покинутую в одиночестве Белку и решал отправляться к ней: близилось окончание концерта и время ехать ночевать. Извинялся перед Леопардовской вокалисткой и уходил искать Неумержицкого: оставалась одна, недовольная: после ухода — шла к бару и выпивала спиртного.

Неумержицкий не находился нигде — словно исчез. «Ну и хуй с ним», — говорил себе Благодатский, касаясь ладонью плеча Белки. — «Не маленький: разберется. На крайняк — впишется к кому-нибудь из знакомых или тут перетусуется…»

— Куда исчез, куда? — спрашивала. — Я думала — совсем забудешь про меня, не вернешься: и мне — придется ехать одной! Ты ведь — не передумал, не передумал?

— Нет же, нет… — гладил ее по плечу довольный реакцией Благодатский.

— Ты все почти пропустил, они так пели сейчас! А где твой друг?

— Друг исчез. Придется, видимо, ехать без него…

— Ну и ладно, он какой-то — не очень симпатичный… — кривила губы Белка.

— Зато умный. Да и вообще — отличный пацан. Пацану не обязательно фотомоделью быть, — в то же время отмечал про себя самодовольно, что — не заслуживает характеристики несимпатичного. Радовался этому.

Дослушивали последнюю песню, выжидали — пока схлынет толпа послеконцертной публики и следовали в гардероб. Дорогой замечал сидевшую возле стены на корточках Эльзу: еще более бледная, чем прежде, со следами размытой от слез косметики и тускло взблескивавшей в свете вертевшихся над сценой прожекторов — недосмытой с одежды рвоты, держала она ладони у висков и выглядела крайне неважно. «Это хорошо, что она такая, когда — не со мной. А когда была со мной, держалась вполне неплохо: коротенькая истерика — всего-то делов…» — усмехался про себя Благодатский. Бросал взгляд из гардеробного предбанника — на маленький танцпол: по-прежнему в одиночестве дергалась там Леопардовская вокалистка, и рядом с нею — другие готы.

Вставали в долгую очередь, ждали. Чувствовал вдруг — легкое прикосновение к своему локтю, оборачивался: через пару готов в очереди стояла она — с маленькой девкой и серьезным пацаном, улыбалась ему. Кивала на Белку, говорила:

— Не забудь — я жду тебя!

— Да, да, конечно… — кивал и чувствовал, как третьим разом вхолостую подымается за тканью брюк его член, как часто случалось при звуках её голоса.

Видел перед собой протянутую руку и пьяную улыбку: стоял и здоровался с ним Фьюнерал: Леопардовский барабанщик. Тощий, со спутанными длинными волосами, темными кругами вокруг глаз и страшным спиртным запахом изо рта — спрашивал о концерте.

— Охуенно! — хвалил Благодатский.

— Тётя Соня… — кивал головой Фьюнерал: не сразу понимал Благодатский, что — называет так вокалистку немецкой группы, похожую на доярку.

— Да, круто пели, и звук вообще — не то, что наши или хохлы там…

— Я тебе — как гот готу скажу: они свое дело — знают. И билеты ведь дорогие были — а не жалко: ради такого. Попросили бы больше — выложили бы больше…

— Согласен, — соглашался.

— Ну так! — хлопал себя по бедрам Фьюнерал. — Тётя Соня…

Так стояли они несколько времени и разговаривали: Белка тем временем — успевала забрать свою шубу, проходила к выходу: стояла там, возле дверей и смотрела на Благодатского: ждала его.

Когда в очереди перед ним оставался последний гот, забиравший свое пальто — вздрагивал от неожиданности: видел почти прямо перед собой — сдававшую в тот же гардероб одежду — Евочку: маленькая, с полуопущенными веками и пьяным лицом — являлась она на послеконцертную тусовку: позади нее оказывались — думерша и Кавер.

В свою очередь замечала Благодатского.

Слышал тихий звук, который пропускали её губы: раскрывала глаза и тонким, дрожащим, замерзшим в холоде осенней ночи пальчиком — рисовала в воздухе неровное сердце. Смотрела пьяно и умоляюще, бросала гардеробщику — куртку, протискивалась не обращая внимания на окружавших к Благодатскому. Кидалась ему на шею, целовала в губы: не легко, а — долго и крепко: держала поцелуй, не отпускала охваченную руками шею. Тихо спрашивала с обычными своими интонациями:

— Как, ты уходишь? Останься… Я так хотела тебя увидеть, и чтобы мы с тобой поговорили и вообще… Мы так тогда расстались, я долго думала потом… Не уходи, пожалуйста…

— Нет, извини, — мягко отстранял её Благодатский. — Никак не могу. Я — не один, и мне нужно идти. Я тебе предлагал тогда телефон мой записать, ты сама отказалась…

Но Евочка — словно бы не слышала его слов: продолжала ныть:

— Почему ты мне не звонил? Я думала — подожду несколько дней, а потом мы с тобой увидимся и вообще… И поедем к тебе, ты ведь звал меня к себе, и я думала — потом… Не уходи, пожалуйста…

Казалось, что она — вот-вот расплачется. Находившиеся вокруг готы — с вниманием и удовольствием следили за происходившим: за маленькой страшненькой готочкой, пьяно атаковавшей уходившего пацана, которого ждала возле дверей выхода — другая девка. Благодатскому неприятно было их внимание и в то же время — приятно волновала встреча: не хотел казаться другим — бесценным и ненужным, бросающимся безоговорочно на любое оказавшееся в пределах досягаемости женское тело. Оборачивался и ловил её взгляд — смотрела на него, тихо улыбалась и качала головой. Взглядывал на Белку: стояла растерянная и не понимала: что происходит. Понимал: нужно заканчивать.

Говорил:

— Извини, мне пора. Если хочешь — дам тебе свой телефон: позвонишь потом, и мы с тобой встретимся…

— Не уезжай, не уезжай… — продолжала повторять и рылась в сумочке: искала ручку и бумагу. Кругом теснились и толкались готы: неаккуратным движением переворачивала вдруг сумочку и просыпала её содержимое — на пол: сигареты, салфетки, разлетевшийся плеер, из которого выкатывались батарейки и вываливалась аудиокассета.

— Блядь, — ругался Благодатский и садился на корточки: помогал собирать. Ситуация становилась все более похожей на скандальную — реакцией и голосами находившихся рядом. Кто-то ржал, кто-то кого-то звал, кто-то придвигался ближе. Приходилось действовать быстро: выхватывал у Евочки ручку, выдергивал из поднятой с пола пачки салфеток — одну: записывал на ней свой телефон, совал в руку готочке. Наскоро прощался, подбегал к Белке под любопытными взглядами. Брал ее за руку: уходили.

— Это… твоя девушка? — выдавливала из себя Белка, не удивляясь под впечатлением — глупости своего вопроса.

— Да какая девушка, так — знакомая, — отмахивался Благодатский. — Не обращай внимания…

— Она ничего, симпатичная… — бормотала себе под нос, когда выходили под глубокое черное облепленное крупными звездами — уже не октябрьское, а — ноябрьское небо: закуривали, держались за руки. Чувствовали холод. Шли к станции метрополитена.

— А по мне — крокодил, — сообщал Благодатский и думал, для чего она это сказала — польстить, или же зачем-то еще.

— Почему же ты тогда знакомился с ней, почему? — не понимала Белка.

— Сложно объяснять. Все равно не поймешь моих мотивов, плохо меня знаешь — да и вообще: мало кто понимает…

— Ну ты — попробуй хотя бы.

— Да как… Это вроде исследования такого: мне нравятся люди, ну не все — но многие, и я стараюсь изучить их, понять — что движет ими. Как они устроены, что любят, чего боятся. Чем ближе сойдешься с человеком — тем лучше это видно: во взаимоотношениях там, в бытовухе.

— Тебе наверное — для писательства такое нужно?

— Да при чем тут… Нет, ну и это конечно же — тоже. Просто это важно и нужно — я считаю. Прикладное человековедение, что ли…

— А я тоже вот недавно с одним пацаном познакомилась — он сначала такой был, ну, нормальный. Только потом, как я раз дала ему — ваще мудак стал невозможный: обращался со мной как не знаю с кем, — принималась тарахтеть Белка: чтобы спрятать непонимание и не вдаваться в подробности.

— Ну вот: говорил же — не поймешь… — усмехался Благодатский.

Видели вдруг на тротуаре перед собой — пьяного и грязного мужика, поднимаемого другим — трезвым и чистым. Подходили ближе.

— Что с ним, что с ним? — испуганно спрашивала и обращалась к пьяному грязному: — Мужчина, вставайте, вы ведь — замерзнете!

«Вот глупость!» — думал Благодатский и говорил вслух: — Надо помочь…

Подходил к чистому трезвому: вместе они поднимали бесчувственное тело, усаживали на тянувшееся вдоль тротуара гранитное возвышение с невысоким забором.

— Замерзнет на хуй, — сообщал Благодатскому незнакомый мужик. — Иду — смотрю — лежит…

— Надо его вон туда, на лавку отпереть. Там все-таки — не камень, а — дерево: не так холодно…

— И то верно, — соглашался: брали вдвоем — под руки и тащили. На пути к лавочке Благодатский отмечал про себя, что грязь на мужике — сухая и не пачкается, а также — практически не чувствовал обыкновенного в таких случаях мерзкого запаха.

Усаживали на лавочку, переглянувшись решали, что — сделать больше нечего и уходили: каждый в свою сторону.

— Ой, мне так его жалко. Нет, реально: это такой ужас!.. Он же замерзнет… — говорила Белка.

— А мне — не жалко. Он ведь сам пил, никто не виноват, что — дошел до такого состояния. Синячьё жалеть нельзя, да и вообще все пьющие — заслуживают отвращения только. Если человек сам к себе так относится — с какого хуя я должен к нему относиться иначе, лучше? Глупость. По-хорошему — жечь бы их в печках вместе с наркоманами: если совсем опустились и ничего делать не могут…

— Ты что, ты что! — взмахивала руками. — Нельзя никого жечь, нельзя! Ты что!

— Может и нельзя, — соглашался раздумывая Благодатский. — Но уж очень порой хочется…

Молча доходили до метро, садились в нескоро и небыстро подъезжавший поезд. Белка доставала и читала маленькую книжку в мягкой желтой обложке, а Благодатский — рассуждал про себя о том — помог бы он пьяному грязному, если бы не оказалось рядом испугавшейся и замельтешившей Белки: «Скорее — да, чем нет. Я ведь не для того, чтобы почувствовать — какой я добрый и хороший, помогаю говну всякому: мне эта хуйня — до пизды. Просто можно помочь — так помогу: не ленивый и не пидор, как некоторые. А не захочется — и не помогу, пройду мимо и будет мне по хую, только несколько неприятно — из-за того, что люди могут так относиться к самим себе».

С такими мыслями приезжал в центр и доходил с Белкой до её дома: поднимались лифтом в квартиру, раздевались и шли на кухню.

Ночь оказывалась долгой: Белка юлила и виляла, рассказывала горы историй из своей личной жизни. Странно смотрела на Благодатского.

«Бля», — думал. — «Может, не хочет ебаться? Да нет, с чего бы — все ведь хотят ебаться… Может, думает со мной длительные отношения завести? Чего ей надо: совершенно не ясно…»

Старался поддерживать по возможности беседу, вливал в себя уже порядком надоевшее за вечер и ночь — спиртное. Много курил. А когда за окном начинал подыматься серый осенний рассвет, холодный и медленный, не выдерживал: сообщал, что желает улечься.

— Да, да, конечно… — убирала со стола, быстро двигалась по кухне — бряцая посудой. — Ты давно наверное хочешь, а мы всё болтали… Только нам придется в одной комнате спать ложиться, но там места хватит — кровать большая, да и вообще…

Совсем ничего не понимал Благодатский: даже и не предполагал, что могут лечь в разных комнатах. «Хуй с ним — со всем!» — решал и отправлялся в ванную, а оттуда — в комнату Белки с мыслью: «Будь что будет, а на рожон — лезть не стану. Хуй их разберет, ёбаных девок!»

Стелила постель: с простыней, двумя подушками и одеялами. Ложилась почему-то — не снимая черного платья с серебристой надписью поперек груди. Поворачивалась спиной к Благодатскому. Чувствовал, что страшно устал и хочет спать после всего выпитого, выслушанного и выстоянного в клубе. Думал: «Может — уснуть, и пошла она на хуй? Чего она юлила и кобянилась, а теперь — отвернулась в другую сторону: типа меня здесь и нет… Выебу ее как-нибудь в другой раз…» Но постепенно — в душе подымалась злоба и благородное негодование: «А хули я тогда — сюда перся? Там ведь — другие девки были: и Евочка пьяная, и вокалистка Леопардова. И Неумержицкий где-то потерялся, а я приехал сюда, к девке, побеседовал с нею на высокоинтеллектуальные темы и теперь — возьму и спокойно усну? Нет уж, хуя… Как только вот теперь к ней обратиться — с предложением? Почем я знаю, какая у этих московских крутых молодёжей манера обращаться друг с другом в подобных ситуациях? У них свои ведь должны быть стереотипы: я-то привык к другому — к низам. Мои готочки все с окраин да из провинций все время были… И даже та, моя, с которой наконец-то сговорился и вскоре попаду к ней — и та: приехала черт знает откуда и работает — официанткой и посудомойкой. Есть ведь разница между посудомойкой и внучкой архитектора, строившего сталинские высотки, которая живет — в самом центре… В любом случае так или иначе нужно выступить, а то — просто уважать себя не смогу: может, не столько и ебаться хочется, сколько — поддержать уровень и не уронить планку».

Слушал, как ворочается совсем рядом с ним Белка, чувствовал тепло ее большого тела: созревал и говорил — первое, что приходило в голову:

— Слушай, честное слово — не удобно как-то просто так лежать: рядом с такой девушкой…

Словно бы только этого и ждала: моментально поворачивалась, оказывалась лицом к лицу с Благодатским. Отвечала:

— Да и мне тоже… Я это…

— Так давай попробуем, хули.

— Ну давай… Только я не вымылась целиком…

— Ничего, это даже хорошо, — представлял себе крепкий запах двигающегося и потеющего под ним тела, начинал возбуждение: чувствовал, как вздрагивает и подымается скрытый трусами член.

Закрывали глаза и соединялись губами: тем же временем Благодатский начинал неловко изучать вплотную прижавшееся к нему тело: касался рукой бедер и ягодиц, плеч и рук. Запускал пальцы в казавшиеся на ощупь искусственными — волосы. Не успевал даже понять — как это произошло, когда вдруг резко стягивала с себя платье, с Благодатского — трусы: оказывалась совершенно голой, взбиралась на него сверху: хваталась рукой и одевалась на член. «Быстро же она пришла в состояние боевой готовности», — отмечал про себя и удивлялся тому, что внутри — его члену становилось не жарко, как обыкновенно, а — скорее свежо и прохладно. «Это как вообще?» — недоумевал Благодатский: держал руки на ее бедрах, разглядывал удивительно непропорционально сложенное тело — с неровной небольшой грудью, преувеличенной спиной и отсутствием талии. Старался посильно участвовать: отрываясь от кровати и подаваясь вверх. Когда через некоторое время уставала и просила переменить позу — опускалась на него и перекатывалась на спину: увлекая за собой. Не расцеплялись в ходе этого, продолжали — не останавливаясь практически ни на секунду.

Смешно морщила лоб и кривила губы, тяжело дышала. Выговаривала задыхаясь:

— Охуительно…

Не переставал удивляться ощущению прохлады: словно бы не повышалась температура ни снаружи, ни внутри — тело при этом потело и пахло. «Как будто не в пизде член ездит, а — в кулаке…» — злился Благодатский: крепче хватался за извивавшееся под ним туловище и совершал усиленные движения-удары, сопровождаемые влажными хлопками внизу и громкими стонами-вскриками вверху.

— Еще, еще, — так просила.

С облегчением вздыхал Благодатский, когда она — отпрашивалась и уходила в туалет: ложился на спину, приходил в себя, размышлял. Смотрел, как совершенно голая, в лившемся сквозь окно тусклом сером свете — шла она из комнаты в коридор с туалетно-ванными дверями. Думал: «Пизда у нее — выбрита: гладко и аккуратно, ничего почти там не ощущается… Нужно — влезть языком: хочется посмотреть, как выглядит…» С удовольствием разглядывал, когда возвращалась — темный треугольник внизу живота: не треугольник даже, а перевернутую трапецию — с идеально ровными боковыми и основаниями. Укладывалась: первым делом — прижимался ртом к груди, скользил по коже языком — ниже и ниже, пока не доходил по животу почти до самых бедер. Тогда — вдруг хваталась руками за его голову и громко говорила:

— Ни, ни, ни… Ты чего, языком туда хочешь? Ни, ни, ни…

— Это — почему? — подымал голову Благодатский и чувствовал, как опускается его член и дотрагивается до Белкиной ноги.

— Я не могу, не люблю… Для мужчины — унизительно…

«Вот хуйню порет!» — поражался. — «Удивительная девка. Впрочем, — ее проблемы. Кончить бы как-нибудь, да с такой лягушачьей пиздой — хуй кончишь…»

Все остальное время, что двигался внутри нее — старался приподняться и отстраниться: хотел рассмотреть и увидеть то, что — вероятно, скрывала и не показывала. Ничего не выходило, только один раз, когда выдергивал член и заваливался на бок — заметил между моментально сжавшихся бедер — что-то темное, показавшееся синеватым. «Ни хуя, у нее там что — татуировка, что ли? Во бля, даже в порнофильмах такого не видал, не то что вживую! Что бы там могло быть? Дракон? Нет, круче всего — бабочка!..» — лежал на боку прижавшись к спине Белки: пальцами касался нежных складок кожи: ниже ягодиц, чуть раздвигал их и просовывал туда член. Начинал равномерные движения, попутно закрывая глаза и представляя себе — розово-коричневый разрез: туловище бабочки, от которого отходят острые темно-голубые крылья: с кружочками, прожилками и узорами. Думал: «Это значит — член входит в разверстую, раскинутую по телу девки бабочку, а когда она стонет и шевелит бедрами — крылья должны двигаться, типа — взмахивать… Получается вроде как — насекомое, пойманное для коллекции и проткнутое иглой: извивается, бьет крыльями, но — бесполезно. Хрупкое, нежное, беззащитное… И подобное должно происходить постоянно: а иначе как же? Она может поэтому — и ведет себя так странно: каково это — быть девкой с пиздой-бабочкой? Ей ведь можно гордиться и стыдиться одновременно, можно прятать её, а можно — выставлять напоказ… Хотя, по большому счету — у каждой девки есть такая же бабочка, только — невидимая: маленькая, большая, светлая, темная, одно- или многоцветная, но — такая же: беззащитная, сильно спрятанная и в моменты опасности и удовольствия — вздрагивающая легкими, вытянутыми по внутренней стороне бедер крыльями…»

Спросить — не решался и понимал, что — никогда не узнает: бабочка там, или нет, а также чувствовал — не сумеет кончить в поглощающем силы и тепло члена тихом холоде внутренностей партнерши. Говорила вдруг:

— Не могу больше, устала и щиплет там что-то… Давай я — ртом.

Откидывался на спину и удивлялся тому, как странно брала она в рот: вставала на четвереньки справа — повернувшись к его лицу задом. Чувствовал обхватившие член губы и прикосновения языка, видел вздрагивавшие светлые волосы и большую неровную спину.

Рот и слюна в нем — оказывались не менее освежающими для органа: Благодатский недовольно морщился, наблюдая медленные монотонные движения верхней части тела Белки над его нижней. Решал: «Какое-то издевательство, хоть придрочила бы вместе с этим, а то член совсем сейчас стоять прекратит! Черт-те что, блядь…» Говорил:

— Завязывай, я так никогда не кончу…

Поворачивала к нему лицо:

— Я же говорю: не могу больше, устала и щиплет там…

— Да ничего, иди ко мне. Я — так как-нибудь…

Привлекал к себе, целовал и не отпускал: принимался самостоятельно заканчивать вялотекущий процесс: зажимал рукой, сильно скользил по ослабевшему члену, стягивая и натягивая кожу. Через несколько времени он — вновь оживал: приливала кровь, а вскоре — и сперма: сильными толчками вырывалась наружу, брызгая на живот Благодатского, не перестававшего целовать бесполезную, холодную внутри девку с бабочкой между ног. Стирал крупные капли краем одеяла, накрывался им и понимал — устал и вот-вот уснет. Прижимался к начинавшей что-то говорить о своих ощущениях и предыдущих опытах Белке и засыпал.

Во сне — видел странную лужайку с высокими цветами: синими, красными и черными: стояли, покачиваясь от слабого ветра и поблескивая прилипшими к лепесткам и не успевшими еще испариться под лучами жаркого солнца капельками росы: поднималось из-за края лужайки — большое, оранжевое, и набирало силу. А выше, на фоне светло-голубого неба — летали бабочки: тех же окрасок, что и цветы. Легкие, крупные, странно перемещались они в воздухе — то зависали, то резко падали вниз: словно бы что-то препятствовало, не давало им летать ровно и быстро взмахивать крыльями. Присматривался и замечал — мужские половые органы, протыкавшие насквозь туловища бабочек.

— Ага, вижу, понимаю! — кричал Благодатский и носился по лужайке, топча цветы и распугивая бабочек: замечал вдруг одну — без органа. Ловил её, сдергивал с себя штаны и трусы: доставал большой, моментально налившийся кровью и поднявшийся член: держал бабочку за крылья и пронзал её: начинала тихо взмахивать крыльями и дергаться: словно лежащая под, стонущая и раскачивающая бедрами девка. Быстро кончал: тугая, под напором, будто пена из огнетушителя — вырывалась сперма и заливала примятые и поломанные цветы. Бабочка же — легко соскальзывала с опускавшегося члена, вспархивала: сквозь узкую длинную щель в ее теле видно было светло-голубое небо. Находила цветок с целым стеблем: садилась на него: несколько раз взмахивала крыльями, складывала их и замирала. Кончался сон и начинался — следующий.

— Ты куда тогда подевался? — спрашивал следующим днем при встрече у Неумержицкого. — Я тебя искал ночевать ехать, облазил все и нигде не нашел…

— Еще бы ты меня нашел… — мрачно усмехался в ответ. — Ко мне там пацаны какие-то подошли, сказали типа — знают тебя и нас с тобой вместе видели. Хотели с тобой бухнуть, а позвали — меня. Ну я и пошел…

— И как?

— Как, как… Денег я почти не потратил, но нажрался за какой-то час — просто пиздец! Ни хуя не помню, так только — отрывки: как бухали с группой той немецкой, как я с ихней вокалисткой валялся на каком-то диване и водку пил…

— Бля, так она же — толстая, страшная и на доярку похожая! — орал Благодатский.

— Ну и хуй? Мне к тому времени уже было совершенно насрать — на доярку, на комбайнершу или еще там на кого… Я ей чуть на платье не наблевал, до того мне хуево было.

— А ночевал-то ты где?

— У твоего друга, Джейкобом зовут… Такой, чмурноватый и пьет до хуя. Мы с ним попиздились под утро из-за какой-то ерунды.

— Бред, — заключал Благодатский. — Не знаю никакого Джейкоба! — всплывал в памяти пацан из ночи, проведенной на кладбище — с Эльзой. — Других-то как звали?

— Не помню, ни хуя почти не помню, говорю же. Ничего пацаны, нормальные. При встрече — вряд ли узнаю…

— Все с вами ясно, господарь Неумержицкий! Что ж, вы должны уже знать: со мной жить не очень спокойно и безопасно, зато — удивительно интересно!.. Все время вокруг меня всяческая хуета происходит, даже когда — не принимаю непосредственного участия…

— Да уж. Это, наверное — вмешиваются высшие силы, — язвил Неумержицкий. — Ты только в следующий раз поближе ко мне держись, чтобы если мне вздумает какой твой приятель пиздюлей навалять — мог бы соучаствовать…

— Конечно, вдвоем-то мы с ним тебя так отмудохаем — мало не покажется! — смеялся.

— Пошел на хуй, — в ответ цедил сквозь зубы Неумержицкий.

Тем же вечером — отправлялся в гости к той, что так внезапно позвала. Прежде, чем идти — решал: «Тут дело такое: осторожность нужна и порядок, а то — чего-нибудь не так скажешь или сделаешь — и все насмарку. От этой девки ждать можно всего, чего угодно, возьмет — да и пошлет меня опять подальше. Думать надо башкой, а — не яйцами: поэтому пойду перед выходом: подрочу».

Открывал шкаф, брал рулон туалетной бумаги: отрывал кусок, складывал его и убирал в задний карман джинсов. Шел в туалет, запирался там — в кабинке. Слышал, как в соседней кто-то натужно старался, чувствовал сильный запах испражнений: замечал в унитазной дыре — не смытое, забросанное грязными полуразмокшими комками бумаги. Смывал, но понимал, что запах не исчез: старался не обращать на это внимания. Расстегивал молнию джинсов, приспускал трусы и зацеплял их резинкой — понизу: доставал из-за них член. Маленький, сморщенный, долго не хотел он подняться под усердными движениями руки Благодатского, но в конце концов — подчинялся. Благодатский закрывал глаза и представлял себе ту, и то — что уже делал и еще сможет сделать с ней. Вспоминал долгие ночи, которыми он терзал ее большое тело и не желал отпускать его ни на минуту: даже засыпая — накрепко прижимался к нему: приникая к спине и обнимая — за шею и живот. Вспоминал, как извивалась и кричала она под и над ним, как запускала пальцы в его волосы и крепко сжимала их. Как никогда не умела и не стремилась кончить: утверждала, что ровное долгое удовольствие нравится больше оргазменных взрывов. Не понимал подобного, не знал — каковы причины, и всегда радовался — когда удавалось добиться от нее этого: с восторгом наблюдал ее судорожно искривленное лицо, покрывающееся мелкими морщинами и моментально остывавший пот — в минуты расслаблений. Почти не ощущал уже запаха испражнений, только — представляемый, страшно тревожащий запах близкого и одновременно — далекого совокупления. Скорым временем кончал в не полностью омытую унитазной водой дыру, открывал глаза и видел в глубине — мутно-белое на коричневом. Доставал из заднего кармана — туалетную бумагу и протирал ею постепенно обвисавший член. Возвращался в комнату, собирался и выходил на улицу.

Ноябрьский вечер оказывался уже удивительно темным и пустым: в одиночестве доходил Благодатский до проулка возле заборной стройки в компании редких, кативших своими путями автомобилей и неподвижных фонарей, светивших неярким желтым светом на асфальты и засыпанную листьями грязную жухлую траву. Проходил под навесом, отмечал про себя — прогресс возведения высоких бетонных опор будущей надземной линии метрополитена. Привычно останавливался возле взорванного дома, смотрел в его черные окна: замечал сваленные грудой перед ним — ржавые батареи. Думал: «Наверное, готовятся к сносу — раз уж батареи со стен посрывали… Правильно, хули — не век же ему стоять пустым и под зеленой сеткой!»

Когда добирался до её квартиры — звонил звонком и проходил на приглашение в квартиру. Высокая, одетая по-домашнему — в одну старую мужскую рубашку, здоровалась и сообщала шепотом:

— Извини, все дома — не могу тебя пригласить… Пойдем, погуляем?

— Конечно, — соглашался Благодатский и понимал: не ожидал подобного. — У меня еще — пара часов до того, как общага закроется.

— Тогда подожди меня, я сейчас — быстро! — исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее — приглушенные голоса, видел выходившую из кухни — лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.

«Блядь, хули они — не кормят ее, что ли?» — не понимал и пытался погладить. От этого — шумела еще громче.

Когда выходила из комнаты — одетая в черное, причесанная и подкрашенная, — брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.

— Чего это с ней? Голодная? — спрашивал.

— Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, — затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.

Брались за руки и шли — не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про — разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же — рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок — маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки — чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:

— Подожди меня минутку: отойду…

— Хорошо, — кивала и закуривала.

Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев — Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного — невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:

— Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если — упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?

— В смысле? — не понимала. — Что значит — достать?

— Значит — дотянуться, ну, шпилем хотя бы…

— Нет, ты чего, глупый! — смеялась. — Она просто кажется такой большой, а по правде — далеко отсюда: ни за что не дотянется.

— Хорошо, — радовался Благодатский. — Хорошо, что не дотянется!

— Это почему — хорошо?

— Так… — непонятно улыбался и отмалчивался.

Через некоторое время — говорила:

— Мне отчего-то — холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты — пойдешь, ладно?..

— Угу, — кивал Благодатский, стараясь не показывать своего недовольства.

Приходили в подъезд: садился там на подоконник лестничной площадки между первым и вторым этажами. Вплотную приближалась к нему, обнимала. Быстро и сбивчиво принималась говорить:

— Я тебя так люблю и так хорошо — что ты пришел… Давно тебя не видела, а так хотела… Ни с кем не хочу, только с тобой и все время и много! Ничего, что ты стекло, ничего — что с другими: хочу только с тобой…

— И я, и я… — бормотал, утыкаясь лицом в едва заметно подымавшуюся под кожей плаща грудь и чувствуя как от ее тепла и мерных движений — оживает и наливается кровью член. Укладывал руки ей на шею, притягивал к себе: сильно целовал и вдыхал давно знакомый и привычный запах кожи ее лица — сухой и постоянно напудренной. Размышлял при поцелуе над происхождением другого яркого и постоянного для неё запаха, исходившего словно бы отовсюду: от рук, от одежды и просто — от воздуха помещений, в которых жила. Говорил себе: «Блядь, что-то ведь совсем знакомое: только вот на днях сталкивался в общаге с похожим… Где же? У кого-то в комнате? А-а, это же — средство для мытья посуды! Это что, у меня девка, которая пахнет средством для мытья посуды? Ну правильно, она ведь официантка и посудомойка — по совместительству… От этого запаха у меня хуй — колом встает, пиздец просто: а это — всего лишь зеленый гель, пеною в воде отмывающий тарелки и вилки! Ну так и что же, жаловаться не на что: я такой, она у меня — такая, она при мне, она целует меня. Я счастлив… Блядь, не могут ведь все — книги писать и летать в космос, должен кто-то и посуду мыть».

Понимала испытываемое Благодатским, старалась помочь ему: приподнимала его куртку, расстегивала джинсы и запускала туда руку. Тихо говорила:

— Поздно уже: надеюсь, никто не войдет и не выйдет…

Благодатский молчал.

Добиралась до нервно вздрагивавшего члена, сжимала его: скользила вверх и вниз, сильно натягивая и стягивая кожу.

«Вот бред, охуеть!» — поражался Благодатский. — «То увидеться просто с ней не могу, то вдруг раз — и она ночью в подъезде дрочит мне и целует меня… А впрочем — это же я, а я — такой!»

Радовался и едва слышно постанывал от проходивших с обрабатываемого органа по телу — волн тепла. Гладил ее руку. Открывал и закрывал глаза.

Вдруг останавливалась, улыбалась и спрашивала:

— Ты ведь, наверное, — совсем хочешь? Хочешь?

— Не то слово… — соглашался. — Только — как?..

— Легко и просто: как обычно мы делали, когда у меня — месячные были… — быстро опускалась на корточки и накрывала напряженный орган — ртом.

Благодатский едва не вскрикивал: запускал пальцы ей в волосы, откидывал назад голову и с тревожным вниманием, мешавшим расслабляться, вслушивался в темную тишину подъезда: ежесекундно ожидая не желаемую встречу. Встречи не случалось, но и — проделываемое грозило закончиться ничем: препятствовало отсутствие душевного покоя.

— Не останавливайся, не останавливайся… — просил и понимал безысходность.

Не останавливалась: плотным кольцом губ обхватив член, двигалась — помогала рукой и свешивала на лицо длинные волосы.

Десятком минут позже — поднималась, целовала и спрашивала:

— Про время ты, конечно же, забыл?..

— Влюбленные часов не наблюдают, бля… — выдавливал из себя Благодатский.

— А напрасно… Ты уже опоздал — по любому.

— Ну и ладно, пойду — полчасика поломлюсь в дверь: глядишь, и пустят… — собирался уходить.

— Да кому ты нужен: пустят!.. И — не отпущу тебя уже, поздно. Подожди здесь: поднимусь, договорюсь там с соседками…

Убирал жестко стоящий член, оправлял одежду. Оставался ждать. Успевал выкурить сигарету — прежде, чем услышал голос сверху:

— Поднимайся…

Проходил в квартиру, тихо снимал верхнюю одежду: тепло пахло стиральным порошком и недавней едой. Отправлялся на кухню.

Поила там его чаем, смеялась. Рассказывала что-то. Слушал, почти не обращая внимания на содержимое разговора: хотел только одного. Спрашивал:

— Как же мы с тобой спать будем? Я ведь уснуть не смогу теперь…

— Это мы — поправим, — успокаивала, садилась к нему на колени. — Сейчас все будет. А спать мы будем молча и негромко, чтобы никого не разбудить и не напугать, понял?

Думал: «Это как же — поправим, на кухне прямо, что ли?» Вспоминал, как где-то в гостях, ночью, приходила она к нему, курившему на кухне — голая, закутанная в одеяло: стелила его на пол и ложилась. Тянула за руку — к себе.

Тут же оказывалось иначе: минутами позже — заводила его в ванную: видел там густо парившую воду с плавающим поверху — сугробом пены. Понимал все, быстро раздевался и залезал туда — следом за ней. Располагались валетом, подгибая в коленях ноги и теснясь. Притрагивались руками к тихо шипевшей пене и друг к другу — ступнями и подошвами. Окруженный горячей водой, невидимый под слоем густой пены и чуть касавшийся её, выглядывая — подымался член Благодатского: с участившимися от температуры ударами сердца словно бы становился все крепче и крепче. Сердце же — на секунду замирало, когда — чуть перемещалась и дотягивалась смешно высунувшимися из воды и пены и сразу же нырнувшими обратно — пальцами ноги: до члена. Старалась зажать его — между большим и следующим за ним, но — ничего не выходило: выскальзывал, качался из стороны в сторону и напрягался сильнее. Когда уже не хватало терпения — не сговариваясь, хором поднимались во весь рост, сближались и соприкасались губами, плотно соединяя вместе горячие покрасневшие тела: поднимался от них в воздух легкий пар. Благодатский укладывал ладони на высокую грудь и упирался в живот — членом, который она вскоре ловила — сперва ладонью, а после — ртом: продолжала успешно начатое ранее в темном подъезде на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Сама — усаживалась на бортик ванны, заставляя Благодатского прижаться спиной к стене с текущими по ней струйками осевшего пара: размазывал и менял их направление, упираясь в стену ладонями. Смотрел не вниз — на неё, а прямо перед собой: видел изогнутую по противоположенной стене трубу горячей воды, завешанную женскими трусиками. «Как странно выглядят они, и почти везде, где живут девки и случалось бывать — одинаково: ряд присохших к железу трубы выстиранных разноцветных треугольников с тоненькими лямочками — для бедер. По ним, при желании и определенной практике — можно судить о хозяйке: чем развратнее, тем мельче должны быть треугольники и впивающиеся в кожу резинки, тем сложнее снимать их с неё — при необходимости. Такие обыкновенно — черные, редко красные. А вот белые, или там — с цветочками или узорчиками, носят те, что поспокойнее или уже перебесились: у них иногда случаются полноценные, большие и широкие… И все почти — синтетические, на ощупь напоминают — занавеску. Нормальных, из хлопка, никто почти не носит, а те, что носят — правильно делают: им значит по хую на остальных, а только — лишь бы себе было хорошо: про половые функции белья — не думают…» Подобные мысли посещали голову Благодатского тем временем, как — обрабатывала его орган сидевшая перед ним на тонком бортике ванны и встряхивала успевшими намокнуть длинными волосами: помогал ей бедрами и терся спиной о мокрую стену.

Чувствовал приближение оргазма, но — не желал кончать так: желал — иначе и растянуть удовольствие. Прерывал ее, менялся местами: ставила одну ногу туда, где прежде сидела, а он, не дотягиваясь с бортика, просто опускался на колени, оказывался по грудь в мягкой пене. Касался коричнево-розовой кожи — со светлой, гладко выбритой вокруг: заметны были черные точки — корни готовых вырастать заново волос, вспоминал казавшихся и видевшихся прошлой ночью бабочек и прочнее уверялся в неожиданном сравнении: не мешал даже черный ровно остриженный треугольный клочок поверху — с заметными следами осевшей пены. Двумя пальцами аккуратно разводил в стороны — нежные складки, наблюдал открывшееся: плотный выступ в самом начале и два углубления, одно за другим — крохотное, едва заметное и — побольше. Запускал язык: дольше всего старался внизу и вверху, почти не задерживаясь на середине. Вверху, почувствовав увеличение выступа — полностью втягивал его в рот: подобно тому, как прежде — она. Долго не выпускал, крепко хватался руками за её бедра. Громко вдыхала и выдыхала, шевелила его влажные волосы. Укладывала руки — по сторонам головы: так, что указательные пальцы находились над ухом, а прочие — под. Перемещался тем временем языком — к нижней части органа: напрягал и старался проникнуть внутрь. Выходило неглубоко. Во время — по своему обыкновению — рассуждал: «Если сначала разъебать хуём — то потом язык почти до самого основания можно просунуть, а так — только небольшую часть, и то: с трудом. Потом попробую наверно еще раз, после того — как вставлю: интересно, насколько глубоко получится… Если не кончу раньше и не ёбнусь без сил в эту ванну, блядь!..» — чувствовал, как прислоняется и трется под водой член о её ногу. — «И всё-таки — пизда на вкус куда приятнее после мытья, а тем более — такая мягко распаренная! Просто ни на что не похоже, охуительно… И слизь эта, которая выделяется для смазки хуя, очень даже ничего — похожа на слюну: как будто — целуешь. Нехорошо только когда — кончает: тогда какая-то хуета появляется с таким резким привкусом, просто невозможно: словно даже химия, а не произведенный пиздой сок. Никогда не видел, а кажется, что — плотный, не слишком жидкий и желто-белого цвета. Хотя — вряд ли: видно было бы — и так, на коже, да и на хую: значит, просто прозрачный…» Слышал вдруг — странный звук и понимал, что — руками отстраняла его голову. Снимала ногу с бортика, опускала в ванну. Двигалась к крану, сворачивала его в раковину: опиралась руками о стену рядом с вентилями, выгибала спину. Прерывающимся шепотом просила:

— Возьми меня, возьми… — и повернув голову — наблюдала за тем, как поднимался из воды Благодатский, стирал с члена клочья пены. Запускал руку между ягодиц, держась за одну из них — другой: чуть разделял, чтобы стало удобнее — её ноги, искал горячий разрез, раздвигал кожу. Определял угол и направление для члена: тыкал им вначале мимо, чуть выше — чем нужно. После — при помощи пальцев вводил его так, как необходимо было это сделать: сразу проникал сколько мог глубже и принимался двигаться — чуть поджав колени и крепко вцепившись в бедра. Слышал хлюпанье и хлопанье, издаваемое двумя соприкасающимися телами и действующими вместе половыми органами: увлекался и понимал, что должен вот-вот неминуемо кончить. Ослаблял хватку, замедлял движения.

— Скорее, скорее, — просила. — Скорее…

Вздрагивала и громко вздыхала: чувствовал, что внутри там — словно взорвалось что-то маленькое, обжигая и без того горячий член и приближая его к завершению. Терпел, сколько возможно и выдергивал член: отстранял стонущую и тянущуюся к нему руками, открывал холодную воду направленного в раковину крана: совал орган туда. Вода обжигала, приводила в чувство и помогала несколько упорядочить начинавшие путаться мысли.

— Ты чего? — спрашивала. — Ты чего?..

— Освежаюсь, — отвечал Благодатский и демонстрировал удивительно увеличившийся и раскрасневшийся член. — Не хотелось сразу так кончить, нужно еще попробовать — чтобы совсем в воде и сидя: ты — сверху.

— А мы — поместимся, не узко будет? — сомневалась.

— Я почем знаю, сейчас попробуем… — садился в ванну — лицом к крану, прижимался спиной. Устраивалась сверху, вставала на колени: с трудом помещались ноги между стенками ванны и бедрами Благодатского. Заводила руку за спину, опускала ее ниже: находила член и направляла его так, чтобы — сесть. Не могла садиться полностью, почти половина органа оставалась незадействованной. Принималась подыматься и опускаться. Не убирала руку — продолжала осторожно касаться пальцами нижней части члена: все труднее и труднее становилось Благодатскому бороться с подступающим оргазмом. Чувствовал, как — будто бы крошечные щупальца впиваются в него — внутри, оплетают и дергают член. Тянут его глубже, не желают выпускать. «Глубже и глубже, сильнее и сильнее… Дальше и дальше, больше и больше… Да…» — так думал, запуская пальцы в её волосы, привлекая к себе: нагибалась и целовала — неловко изогнувшись. Старалась не выпускать из себя члена, поправляла его. Двигалась размереннее и равномернее.

Благодатский кончал. Крепко стискивал зубы — чтобы не закричать, тянулся и сжимал качавшуюся над ним — грудь. Долгими сильными толчками выплевывал из себя сперму, проникавшую в глубину дергавшейся и стонавшей над ним девки.

Слезала с начинавшего опускаться члена, вытягивала ноги. Ложилась сверху на Благодатского: в таком состоянии пребывали они некоторое время.

— Ну как? — спрашивала.

— Пиздец, — честно признавался.

— Вот видишь, а ты мне окно разбивал… — устало смеялась и замечала: — Вода — остыла совсем, давай горячей добавим, или — будем вылезать.

— Вылезать, — решал Благодатский.

Спускали воду, протирались по очереди — широким мохнатым полотенцем. Она — одевала смешную заранее заготовленную пижаму: с разноцветными котятами и мячиками, он — трусы: чтобы только дойти до кровати и нырнуть под одеяло. Так и делали: смывали с ванны — остатки неохотно таявшей пены, со стены — потеки, оставленные превратившимся в струи воды — тяжелым паром, а после — отправлялись в комнату и ложились спать. Прежде, чем уснуть — целовал её, обнимал сзади — повернувшись на бок и плотно прижавшись к спине. Чувствовал, как растекается по всему телу, кипит и бурлит где-то в глубине — могучее счастье, сопротивлявшееся прежде многими осенними днями, долгими и грустными, и — лишь редкими моментами вспыхивавшее и ненадолго загоравшееся. Решал про себя: «Сделаю всё, чтобы сохранить и удержать, чтобы — увеличить и забраться на этом пути как можно дальше! Каждый день, каждую минуту — буду стараться, буду стремиться: почувствую, попробую: и будет все — так, как никогда еще не было!»

Затем уже с этими мыслями — засыпал.

Просыпался утром, чувствовал двигавшуюся в его трусах и увеличивавшую утреннюю эрекцию — руку. Открывал глаза и видел её лицо рядом со своим. Шевелились губы, выговаривали:

— Только не шуми, девки — еще спят. А мне — скоро на работу, так что: не станем терять времени…

— Что, прямо тут? — косился на стоявшую у противоположной стены кровать с закутанной одеялом девкой. — Неудобно как-то: вдруг проснется.

— Не проснется, — успокаивала. — Она — крепко спит, до самого обеда иногда. Впрочем — пойдем в ванную…

Вставали и шли, запирались там. Включали воду: чтобы шумом её заглушить шум предстоящего совокупления. Обнимались и целовали друг друга, попутно — стягивая одежду: её пижаму со смешными разноцветными котятами и трусы Благодатского.

— Как будем? — спрашивал. — Не полезем ведь опять — внутрь?..

— Нет, конечно: мало времени. А будем — так, — поворачивалась к нему спиной и прижималась к стене — животом и упираясь ладонями. Расставляла пошире ноги. Благодатский запускал между ними руку, скользил пальцами по оказывавшемуся уже вполне горячим и влажным органу. Следом за этим — направлял и вталкивал туда напряженно дрожавший, еще хранивший красноту и легкий зуд ночного совокупления член. Принимался быстро и размеренно двигаться: прижимаясь к ее спине, дотрагиваясь до груди. Перемешивая органом внутри — горячее, влажное и звучно чавкающее.

Издавали звуки, с трудом заглушаемые лившейся из крана сильной струей воды. Недолго целовались и разъединяли губы: из-за неудобности. Спрашивала:

— Ты скоро?

— Думаю — нет, — отвечал, задыхаясь.

— Времени, времени нету… Давай ускоряться…

Чтобы ускориться — разъединялись: она — как и ночью, усаживалась на бортик ванны, только — в другую сторону лицом. Рукою зажимала член, сдвигала и надвигала его кожу: не прекращая этого — брала в рот. Одной рукой придерживалась, чтобы не упасть, другой — совершала все более быстрые и сильные движения. Голова её — оставалась почти недвижимой, только язык — вращался и легко бил по кончику члена. Благодатский же — опирался ягодицами о керамику холодной раковины, хватался за неё руками: смотрел сверху на голову и руку с отставленным для удобства в сторону локтем, смотрел на детали ее пижамы — брошенные не глядя и лежавшие на некотором расстоянии одна от другой на мелкой плитке пола: светло-синяя чередовалась с темно-коричневой.

Кончал скоро, но — не в рот, а в ванну и на стену: летели вперед и вверх из крепко стоящего члена сгустки бледной спермы. Она в это время обнимала его сзади, сцепляя руки повыше живота, а после — включала душ и смывала следы. Одевались и возвращались в комнату. Благодатский замечал взгляд укутанной одеялом соседки, рассматривавшей из-под него — топорщившийся за тонкой тканью трусов и не успевший еще ослабнуть и полностью опуститься член. Не обращал внимания: одевался полностью и, пока собиралась и накладывала на кожу лица косметики, — раскрывал на кухне широко окно и курил, наблюдая жившую во дворе — осень. Видел внизу — рябину с тяжелыми гроздьями ярко-красных ягод, видел многие другие почти полностью уже ощипанные ветром деревья: словно бы почувствовав Благодатского, посылали они в окно к нему — несколько листьев: березовые и кленовые. Березовые листья были сухими и ярко-желтыми, кленовые — оранжевыми с четкими зелеными прожилками. Падали на заставленный посудой и другой различной дрянью подоконник.

Благодатский трогал листья пальцем. Один, кленовый, поднимал и рассматривал на свету. Вскоре — провожал ее до остановки — ехать на работу, договаривался о следующей встрече и шел домой.

Так начиналась для Благодатского иная жизнь, похожая на ту, которую вел до разрыва с ней, но — еще плотнее наполненная отношениями, встречами и совокуплениями. Большую часть своего времени проводил рядом с ней: счастливый, радостный и полный сил. Откладывал до весны свой мрачноватый план раздобывания денег: с раскапыванием могилы и доставанием черепа — для последующей продажи его состоятельному готу. Решал: «Сейчас — поздно уже: ночи холодные, земля от дождей тяжелая: за один раз не управиться. Да и — нужно для этого домой уехать на несколько дней… Потерплю до весны, до конца апреля или начала мая, чтобы стало светлее и теплее ночью — тогда и сделаю». Пока же — во множестве читал различные книги, размышлял. Гулял. Старался по возможности — посещать занятия и учиться. Начинал делать заметки для будущего своего произведения: собирался не мелочиться, а — писать сразу крупное и объемное, с последующей целью — непременно пристроить в издательство и напечатать, или же хотя бы разместить в электронно-компьютерной сети для всеобщего обозрения, прочтения и доступности.

В конце года по обыкновению — с легкостью завершали с Неумержицким семестр: сдавали всё, что требовалось сдавать: не хуже прочих, посещавших занятия. Прочие — удивлялись и завидовали. Называли — везунчиками и распиздяями. Благодатский и Неумержицкий — смеялись и не обижались.

Под конец декабря Неумержицкий приглашал — совершить вместе близящееся празднество: отправиться в гости к его девушке, прихватив с собой — кого пожелают.

— Не могу, — отказывался сильно довольный чем-то Благодатский.

— Чего так? Бухнули бы… А то — будем с нею вдвоем опять сидеть: и не выпьешь как следует, и не попиздишь. Нельзя же — всю новогоднюю ночь ебаться!

— Отчего же, отчего же — нельзя?

— Ну, не знаю… Так это как-то… Короче, не знаю.

— Да брось: пока ебется — ебись! Это ведь счастье, Неумержидский… Счастье…

— Вот хуйня — будто бы только в этом!

— Не только! Не только! Но в основном — в этом! А если у кого не так — не значит, конечно, что они — какие-нибудь там убогие или обделенные, но все-таки — стоит их пожалеть. Я так думаю.

— А может — ты и прав, — размышлял и начинал соглашаться Неумержицкий.

Зима тем годом оказывалась на удивление теплой и легкой: невысоко усыпал город светлый и чистый снег, часто случались оттепели: строили тогда дети обыкновенное зимнее: снеговиков, крепости. Лепили и швыряли друг в друга — плотными комками, порой разбивали стекла окон: не хуже, чем камнем осенью — Благодатский. Визжали и смеялись. Транспорт, автомашины, троллейбусы и автобусы — месили подтаявший снег, превращали его в густую коричневую жижу: чавкала под ногами, брызгала из-под колес. То и дело принимался валиться с серого неба — крупный пушистый снег: прятал ненадолго устроенную людьми грязь, а после — повторялось то же.

И только под самое окончание года случался неожиданно легкий мороз: подсушивал склизкое и пачкающее, покрывал узорами окна, заострял крыши — сосульками. Благодатский радовался этому: в договоренный час вечером последнего декабрьского дня отправлялся к ней, хрустя там и тут образовавшимися поверх пребывавшего мокрым снега — ледяными корками. Останавливался возле взорванного дома: видел зеленую строительную сетку, белую от промерзшего снега: почти не мог рассмотреть того, что за ней. Понимал, что — всё давно готово к сносу, но — никто ничего не делает.

Приходил к ней. Целовала, пускала в квартиру. Поила чаем и говорила:

— Скоро — поедем.

— Куда? — спрашивал.

— Ты же сказал — тебе всё равно, где встречать?

— Ну да…

— Так поедем, куда я захочу!

— Хорошо, — соглашался. — Выпить-то есть?

Демонстрировала ему — бутылку шампанского с красивой этикеткой, сообщала:

— Красное.

— Годится, — кивал Благодатский, закуривал и дожидался отправления. После отбытия соседок, справлявших на стороне, — успевали наскоро совокупиться.

Выходили из дому поздно: в больших ботинках, в тяжелых черных пальто и с распущенными волосами — шли к автобусной остановке. Добирались до станции метрополитена и ехали — до другой станции.

— Это же — «Семеновская»! — удивлялся Благодатский.

— Ну да, «Семеновская», — соглашалась, держала его за руку и влезала вместе с ним — в трамвай. — Тебя удивляет, удивляет?

— Да нет, не очень… — отвечал, но — не мог до конца поверить, что — будет встречать новый год — на кладбище. Сомневался до тех пор, пока в начале кладбищенского забора подъезжавший к остановке трамвай не тормозил привычно, останавливаясь на несколько секунд: звала тогда — на выход.

«Ни хуя себе — праздник!» — поражался Благодатский, насмотревшийся дорогой сквозь окно — ярких вывесок-поздравлений, вырванных из черноты предянварской ночи и бросавшихся в глаза.

Выходили и шли вдоль рельсов и краснокирпичного забора — держась за руки. Не задерживались возле прочно закрытого основного входа — направлялись к углу забора с приставленной к нему крупной железякой: по ней легко взбирались и спускались на возлемогильную лавочку: поддерживал Благодатский её — за руку, помогал не оступаться на скользких поверхностях.

Закуривали и шли по кладбищу. Говорила:

— Ты хотел — чтобы мы вдвоем были, так вот: дома в соседних квартирах люди, а тут ни души и тихо!

— Отличная идея, — соглашался Благодатский. — И не слишком холодно. А потом — возьмем мотор, и — домой, в теплую постель?

— Конечно…

Там, где проходили они, оставались следы ног, а кругом — высились из ярко-белого — черные деревья, кресты и каменные ангелы с шапками снега на головах. На центральной аллее горели фонари и искристо блестело всё, политое их ярким в темноте зимней ночи — свете.

Добирались до художников, останавливались там. Смотрели на часы: оставалось немногим более десяти минут до начала нового дня, года и месяца. В ожидании — ставили шампанское в сугроб, обнимались и целовались: сближаясь телами сохраняли тепло и делали приятное друг другу.

Когда подходило время и догоняла минутная стрелка часовую — без слов и поздравлений откупоривали шампанское, только выругивался Благодатский:

— Блядь! — из-за того, что — теплое и неаккуратно вынутое из сугроба, выстреливало оно неожиданно темно-розовой пеной, щедро поливая снег ближайшей могилы. Попадало несколько капель — на надгробие.

Смеялась и подставляла язык под бившую из горла бутылки струю: когда прекращалась — пили по очереди: не имея специальной посуды — просто лили в рот. Радостно дымили первыми в наступившем году сигаретами.

И почти сразу вслед за этим просыпались вдруг с темного неба легкие снежинки: делалось еще теплее и совсем не хотелось никуда уезжать. Гуляли тогда среди могил, разглядывали украшенное и спрятанное зимой. Находили могилу с большой гранитной площадкой формы квадрата: блестела от ровной простыни снега: звала зайти. Заходили и оказывались словно в маленькой комнате, стенами которой служили могильные ограды и деревья, а крышей — небо.

— А давай — танцевать! — предлагал вдруг.

— Давай, — соглашалась.

Они брались за руки и танцевали что-то безумное, похожее на вальс, но — без ритма и без музыки: прислушивались только к гулким стукам собственных сердец и скрипу снега между подошвами и гранитом. А с высокого черного неба сыпались на них хрупкие снежинки и спокойно смотрели холодные острые звезды.

Благодатский совсем почти забывал о своем серьезном замысле, спокойно и радостно встречал весну и провожал ее месяцы: первый и второй. Солнце за то время успевало совершенно растопить снег, грязными асфальтами убежавший в сточные канавы. Нагревало постепенно деревья, из ветвей которых возникали почки, готовые разрываться листьями. А вместе с ними принимались тянуться вверх и разрастаться — дни: делались все дольше, все теплее. Откусывали постепенно кусочки у темных ночей, не боялись приближаться к ним так близко, что — не выдерживали и тоже светлели и нагревались.

Благодатский все чаще пребывал вне дома: гулял по улицам и кладбищу: один, с ней, с Неумержицким и Леопардовым. Оказывался в помещениях только совсем поздними часами и тогда — совокуплялся, читал и размышлял о различных предметах.

Одним днем — напоминал ему Неумержицкий о давнем намерении. Говорил:

— Что, зассал могилу раскапывать? Ничего удивительного: хуйню какую-то придумал… Что, вечером гуляем?

— Ничего я не зассал! — возмущался. — Выжидал просто: когда станет тепло и светло, теперь вот скоро уже… Да, хули тянуть! Сегодня домой уезжаю, и пока не сделаю — не вернусь!

— Что ж, прощаемся на веки… — ржал Неумержицкий. — Не забывай обо мне — там, в родном ауле!

— В каком еще на хуй — ауле… Через три дня максимум возвращусь с победой, вот увидишь. Мы с тобой еще коньяка из черепа выпьем, по любому — выпьем!

— Свежо предание, да верится с трудом, — не верил и качал головой. — Смотри — не вляпайся: попадешь там на ментов или еще на какую поебень…

— Да уж это я постараюсь, постараюсь! — соглашался Благодатский и собирался ехать домой.

Ехал. Сидел в автобусе и наблюдал за долгой, тянувшейся многие километры дорогой. Видел в окно разное: в одном месте — клали асфальт: ссыпали и раскатывали горячую черную массу рабочие в оранжевых униформах, все как один — ближние иностранцы, темные и грязные. В другом — они же: вычищали из кюветов застоявшийся послезимний мусор, сваливали его на тачки. Вывозили куда-то. Тут и там виднелись среди деревьев и домов вдоль дороги — небольшие заведения, торговавшие сомнительной пищей — восточного характера и невысоких цен. Замечал на дверях такого — лист бумаги с надписью: «Кафе закрыт». «Вот блядь, чурки ебаные!» — думал Благодатский. — «Даже написать ни хуя по-русски не могут, а лезут во все дыры. Поубивал бы пидоров! И ощущение такое, что наши — работать совсем уже не могут: могут только водку пить… И рулящие этими работами — хороши: я скорее бы ноги переломал, а — нашел бы русских непьющих мужиков, чем взял хачей! Суки наглые, лезут и лезут, тащат один другого: Узбекское царство, блядь!»

Приезжал домой — вечером и проводил его вместе с родителями. Радовались неожиданному прибытию: расспрашивали, хвалили успехи учебы. Суетились на кухне. С удовольствием просиживал так до глубокой ночи: повествуя родителям о своем существовании и расспрашивая — про их. Говорил то, что считал необходимым сказать, и скрывал все прочее: понимал, что несмотря на родственность и схожесть черт характера — существенно различаются с родителями: не смогли бы по достоинству оценить многие странные и небезопасные увлечения сына. Ложился спать и засыпал с тем, чтобы встать утром рано и отправиться на разведку. Во сне — видел невысокие старые дома небольшого города, в котором родился, вырос и так мало бывал последним временем.

Просыпался утром, вставал и отправлялся. Складывал маршрут так, чтобы пройти центром города: хотел посмотреть его при свете дня, а уже оттуда — свернуть и добраться до вынесенного за город кладбища. Проходил и поражался тому, с какой скоростью рушатся частные дома-одноэтажки и возводятся на их месте — новые, большие, вместительные. Думал: «Это так, это правильно. Нужно жить, нужно развиваться: на хуй стоят старые развалины, чуть ли — не из бревен без гвоздя срубленные? Там даже печи кое-где остаются до сих пор, дичь какая… Только кто будет жить в этих новых домах? Кто?..» Тут и там — попадались на пути ему: гопники, менты и узбеки с таджиками. Вспоминал, что раньше — дружил с жившими тут, играл в прятки: кустами, росшими вдоль ровных линий аккуратных домов с облуплявшейся от солнца краской: синей, зеленой, коричневой. Принимал неизбежное многоэтажное, и в то же время — вспоминал прошедшее и внутренне противился свершающемуся негативу. Не хотел видеть места родного города — заселенными глупыми и злыми ближними иностранцами, раздражался встречаемыми повсюду и отличаемыми друг от друга лишь наличием и отсутствием серой формы — ментами и гопниками.

Сворачивал и добирался прямой дорогой до поля с виляющей к воротам кладбища — неровной тропинкой, окруженной пучками сухой бледной травы, из-под которой начинала уже выглядывать несколькосантиметровая зеленая. Проходил тропинкой до ворот, заходил на кладбище: задумавшись, двигался знакомым путем и попадал — к обнесенным голубоватой оградкой могилам родственников: пра- и просто — дедушек и бабушек, родных и не слишком. Вспыхивала вдруг мысль: «А вот что, если бы какой-нибудь пидор вздумал вдруг могилу моего деда разрыть? Да еще и для того, чтобы — заработать денег!.. Пиздец просто… Хотя вряд ли кто станет совершать подобное для написания художественного произведения, и вообще: зассут. Это только я такой, да еще немногие: самые дикие, из бывших стран союза — у них там жрать нечего, они уже собственные кости продавать готовы скоро будут. Но все равно — нехорошо, да и не по-православному как-то. Осквернение… Хуй с ним, с уголовным кодексом: срать я на него хотел, да и на всех ментов пидорских тоже!.. А вот старушку какую-нибудь жалко: за что ей такую дрянь делать? Она честно всю жизнь вкалывала — как могла, и не виновата же она, что под такими мудаками и уебками страна была и есть, не виновата и в моем нынешнем положении. А может, отчасти и виновата — но по хую…» Смотрел на высокие коричневые кресты крытого лаком дуба, на посыпанные песком холмики. Вспоминал про нательный крестик, одетый на него давно когда-то священником церкви соседнего села: легкий, из дешевого металла и с почти облезшей краской. Доставал его из-под воротника рубашки, трогал и разглядывал. Пытался разобрать выдавленные на концах крестовых перекладин — буквы. Понимал вдруг: не сможет ничего разрыть. Следом за состоянием, близким к полному душевному покою и почти умилению, что редко случалось, — вдруг чувствовал знакомую злобу на самого себя: клубами поднималась изнутри, путала мысли. Заставляла скорее колотиться сердце и бежать по венам — кровь. Говорил себе: «Эй, ты! Мудило Благодатский! Неужели так легко отступишься, так просто сдашься? Понятия понятиями, но ведь — никто за тебя ничего не станет делать… Охота, что ли, впрягаться и начинать пахать на ублюдков за гроши? Или писать от руки, а после — напрашиваться в гости к московским друзьям, чтобы — набирать у них на компьютерах, а после — уходить и благодарить? Нет, ни хуя ты так не сделаешь! Нет, ты придумаешь что-нибудь!»

Хотелось броситься на ближайшую могилу и начать разрывать ее — голыми руками. Не делал этого, сдерживался. Шел дальше по кладбищу и представлял, как бы выглядел он — если бы не сумел себя контролировать: одетый в черное, с разметанными волосами и безумным взглядом, черпающий горстями стоя на коленях — посыпанную желтым песком землю могилы: теплым майским утром, под раскрывающими первую зелень деревьями. Внезапно вспоминал, что — на самом краю кладбища видел как-то прогуливаясь со знакомой девкой — заброшенные могилы. Низкие, кривые, с кустами рвущейся из них зелени: лебеды и прочего — смотрелись они жалко и убого.

— Это здесь — самоубийц хоронили, — комментировала девка. — Их не отпевали и за оградой кладбища закапывали, а теперь все слилось в одно, но к ним — никто не приходит…

— Почему никто? Вот ведь — мы пришли… — смеялся тогда Благодатский: привлекал её к себе и целовал.

Теперь же — решал: такую, забытую и брошенную, почти сравнявшуюся с землей и едва заметную — можно. Уверял себя: «Ничего зазорного в том нет: мертвому по хуй, живых, заботящихся о его памяти — нет. А по православным понятиям я, может, даже и неплохо поступаю: смерть ведь — хочу заставить служить жизни, созидать с её помощью! Сколько она уносит, сколько отбирает: так пускай, если уж нашелся такой я — окажет услугу! А если выяснится, что — прав и не много на себя беру, так мне потом еще и спасибо за мою борзоту скажут…»

Чувствовал по ходу розысков кратчайшего пути — желание мочиться. Оглядывался по сторонам, слышал тихие голоса убиравших могилы и невидимых ему старушек и другой шум, странный: похожий на популярную музыку и грохот тяжелых инструментов, которым неоткуда было там взяться. Подходил к дереву, расстегивал молнию джинсов и шумно мочился: сухая кора немолодой липы сразу намокала и делалась черно-зеленой; часть жидкости стекала ниже — со ствола к не полностью скрытой корневой системе. Впитывалась в землю.

Блуждал еще несколько времени и натыкался на искомое: неравномерно разбросанные среди здоровенных, частично порушенных уже временем деревьев — могилы. С веселой щетиной молодой травы, ворохами старых веток и зарослями кустарника — казались они вовсе не посещаемыми и, к большой радости Благодатского, вполне были скрыты от действующей части кладбища — хотя и находились в непосредственной близости. Снова долетал до него непонятный и все более настораживающий шум: казалось, что за деревьями и огибающей конец кладбища глинистой канавой с ручьем — кипит какая-то работа. Поражался и не мог понять: что происходит. Вспоминал, что располагался там комплекс тепличного комбината, принадлежавший городскому совхозу и брошенный им — лет пятнадцать назад: стоял в поле за кладбищем — разрушающийся и разворовываемый. «Неужто — решили восстановить?» — радовался Благодатский. — «Отец рассказывал — комбинат богатейший был, горы овощей производили: чуть ли не лучшие в союзе… Все-таки — есть еще у нас толковые люди, если такую свалку решили восстановить и пустить в работу! И городу польза, и жителям места рабочие, и вообще — жизнь!..» Так принимал он не имеющее к нему — практически никакого отношения, быстро шел, почти бежал вперед — не успев даже выбрать объект для осуществления своего плана. Перебирался через ручей оплетенной по берегу зарослями акаций — глинистой канавы и вылезал в поле.

Увиденное поражало, заставляло замирать на месте и пристально всматриваться: по началу — не веря своим глазам. Толпы хачей, различных ростов, оттенков и национальностей — работали там: пилили доски, колотили молотками. Таскали обрезки и опилки, сваливали их в кучу, чтобы в последствии — сжигать. Обменивались гортанными криками, почти не похожими на человеческую речь. А из полувосстановленного здания бывшего тепличного комбината доносилось жужжание станков и несложная музыка: похожая на популярную русскую, но — не русская: неизвестного Благодатскому языка, с подвыванием и использованием национальных инструментов:

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — слышалось в ней.

Крепкая хорошая злоба охватывала Благодатского: разглядывал силуэты мельтешивших совсем почти рядом ближних иностранцев, одетых в грязные спортивные костюмы, видел — произведенные их руками срубы: основы для бань или каких-то еще небольших построек. Думал: «Вот блядь: город, рабочие места! Чурканы тут на буржуев въебывают, строят им бани на дачу, а я-то — радовался… Ни хуя хорошего нет и не будет, будет только говно, хачи и ублюдки! И навряд ли найдется тот, кто сумеет изменить это… Так и будет играть хачовская мерзкая музыка — на кладбище!»

Взглядывал вверх, видел — высокое голубое небо и плывшие по нему мелкие рваные облачка: белые-белые. Старался успокоиться, собирался идти уже — выбирать могилу, как внезапно не выдерживал: изливалось скопленное за день. Нагибался к берегу ямы с ручьем, зачерпывал горсть тяжелой глины. Быстро и не рассуждая придавал ей форму, подобно тому — как лепят снежки. Орал во все горло:

— Вот вам, ёбаные чурканы! Чтоб вы сдохли, блядь, вместе с теми пидорами, которые вас сюда притащили! Идите вы все — на хуй!

Видел удивленно обернувшихся и не понимавших происходившего — рабочих и бригадира, широко размахивался и швырял — в самое густое скопление чурок. Прежде, чем развернуться и со всех ног понестись прочь: через кладбище улицами города к своему дому — успевал увидеть, что — попал: ударяла мягкая глина в лицо здоровенного хача, тащившего вместе с напарником носилки. Расплющивалась и отваливалась, оставляя на коричневом лице незаметный след. Ронял носилки, кричал что-то. Благодатскому мнилось, что — погони не избежать, также понимал невозможность какой-либо помощи или поддержки в такой ситуации: знал, что никто не вступится, если налетят на него кучей иностранцы и примутся избивать. Рассчитывал только на свои ноги: летел через кладбище, судорожно соображая — как скорее выбраться к воротам и на тропинку. Перепрыгивал через ограды, огибал могилы. Не оборачивался и не понимал за шумом в ушах и стуком в висках — бегут или нет. Только выбравшись на асфальты нормальных дорог — смотрел назад и не видел никого. Переходил тогда на шаг: тяжело дыша, добирался до дома. Решал, что заплутали хачи на незнакомом большом и густо поросшем деревьями и кустарником кладбище, или же — были остановлены бригадиром, не пускавшим грязных рабочих в город.

Дома — расспрашивал отца и узнавал, каким образом было открыто в закладбищенском поле производство срубов и частично отремонтировано здание тепличного комбината: чтобы было где жить нелегальным иностранцам.

— Их ведь даже на улицы не пускают, только — в закрытых грузовиках перевозят: как овец! — сообщал отец. — А еще рассказывали, что — хотели туда сначала китайцев привезти! Представляешь, у нас за городом — полтыщи китайцев, а?

— Я думаю — нас скоро выселять начнут, чтобы было куда их селить… — мрачно качал головой Благодатский.

Тою же ночью решал отправляться: ориентируясь на месте, сразу — выбирая могилу и раскапывая ее. Хотел поднапрячься и управиться за ночь, чтобы не оставлять на потом. Днем же — помогал родителям: работал с ними на приусадебном участке, разбитом сразу за их небольшим частным домиком. Там — убирался, приводил в порядок рабочий инвентарь. Помогал отцу поправлять скелет ежегодно обтягиваемой к лету полиэтиленовой пленкой теплицы. Много копал: готовил землю к будущим посадкам, которые совершала обыкновенно его мать. Формировал грядки, мелко разбивал граблями землю. Находил в одном месте возле забора — выросшее за несколько лет деревце: клен, семечко-вертушку которого принес откуда-то издалека и бросил на их участок ветер. Говорил родителям:

— Не хочу срубать дерево: жалко! Я его вырою и схожу посмотрю: где можно посадить. Хорошо бы перед домом, да — места нет…

— А ты — к новостройкам сходи! — советовал отец. — Там машинами повыворотили всю молодую поросль, а старые липы — порубили. Голо совсем, как в пустыне: только коробки домов.

Соглашался и поступал согласно совету отца: приходил с лопатой и аккуратно вырытым чтобы не повредить корневой системы деревом — к ближайшему многоэтажному дому: высокий, свежевыкрашенный, легко и светло блестел он в лучах весеннего солнца.

«Здесь жить!» — думалось Благодатскому. — «Такой дом, такие светлые квартиры! Кто, как? В чьих руках это? Сколько здесь будет происходить совокуплений, сколько родится и вырастет детей… И какими станут они, эти дети? Какая кровь вольется в них, какие чувства, какие мысли? Неужели — одна дрянь? Что сделать, как изменить… Хуй его знает… Вот здесь — посажу дерево, чтобы хватало ему солнца и не ездили рядом машины!» — подходил к газону напротив первого подъезда и втыкал лопату в мягкую влажную землю. — «А ведь — сколько лет растет дерево: и не дождешься, пока вырастет! Насколько быстрее — люди… Так что же — если медленно и незаметно, так и не сажать, что ли? И жить — словно на свалке, на окраине, в мертвом городе… Детям негде будет в прятки играть, как делал я, пацанам — некуда будет лазить, когда чуть подрастут. А я — я через несколько лет вообще неизвестно где буду и чем заниматься, но дерево — посажу: пускай растет, набирается сил. Отбрасывает тень и становится голым по осени, как это заведено у них. Приеду сюда лет через — сорок, и найду здесь свое дерево — среди незнакомых и вряд ли приятных мне людей. А и хуй с ними, хуй с ними! Зато я — я…» На этом месте прерывались мысли заканчивавшего готовить яму Благодатского оттого, что — подходил к нему рабочий: в перепачканной спецодежде и с красным лицом. Спрашивал:

— Это, бля, ты чего тут роешь? Тут газон.

— Дерево хочу посадить, — отвечал Благодатский и демонстрировал рабочему маленький клен.

— Дерево? — переспрашивал и шарил глазами под ногами у Благодатского, словно пытаясь отыскать еще что-то: иное. — Дерево — это можно. А я думал, ты — кошку закопать хочешь.

— Какую еще кошку? — поражался. — Просто — дерево.

Повторял:

— Дерево — это можно. А вот закапывать никого нельзя: кошек там, или собак мертвых. Потому что — газон.

— Хорошо, хорошо, — соглашался Благодатский. — Не буду.

Долго и удивленно смотрел вслед уходившему рабочему.

Готовился к ночи. Залезал на чердак, рылся там в старых вещах. Находил ящик со своими старыми игрушками, замечал среди них — любимого плюшевого медведя: черного, тяжелого, со смешным носом-пуговицей. Вспоминал, как возился с ним, шил ему одежду. Как таскал его с собой в детский сад — играть: вместо скучных глупых детей. Хотел даже — снести в дом и показать родителями, чтобы вспомнить вместе, но передумывал: «На хуй старое хламьё: из-за него — так ни хера толкового и не сделаешь! Подумаешь, детский сад, хуйня-муйня… Вперед, Благодатский, вперед!» Бросал медведя обратно и сразу следом за ним натыкался на искомое: старую покрытую слоем темно-серой пыли керосиновую лампу. Протирал ее куском подвернувшейся под руку тряпки, кашлял и чихал от попадавшего в нос. Крутил ржавую ручку фитиля, со скрипом выезжавшего из своего гнезда. Довольный найденным — спускался и уже дома домывал и заправлял керосином.

Ждал в своей комнате сна родителей и только окончательно убедившись в нем — выходил на улицу. Майская ночь оказывалась нетемной, но беззвездной и безлунной. Благодатский укладывал в пакет заряженную керосиновую лампу и бутылку воды — на случай, если захочется пить. Брал лопату, закуривал и шел на кладбище улицами, на которых менее всего вероятна была встреча со случайными поздними прохожими. Приходил: спокойно и привычно пробирался межмогильными дорожками — на край, глубоко дышал неторопливо остывавшим воздухом ночного весеннего кладбища. Там, на месте, без малейшей суеты и намёка на страх и неловкость — выбирал сколько возможно скрытую по сторонам кустарником и рассыпавшимися от возраста деревьями могилу, едва приметным четырехугольником поднимавшуюся с черной земли. Доставал керосиновую лампу, снимал с нее колпак. Поджигал фитиль и светил: чтобы удостовериться.

Совершив выбор — ставил лампу на землю, делал совсем тихим огонь и брался за лопату. Сначала очерчивал ею необходимый для раскопок периметр, вспоминал, что — хоронят ногами на восток, а головою — на запад. Исходя из этого, принимался за работу: рыл.

Вскоре делалось жарко: скидывал тогда куртку и оставался в свитере. Легкая поначалу задача через некоторое время начинала показываться в ином свете: понимал, что за ночь — не управится. Зарывался постепенно — по колено, стоял уже в яме. Сильно вжимал в землю железо лопаты, старался захватывать побольше, но — не швырял далеко: чтобы не бросалось в глаза раскопанное. Пачкал ткань джинсов чуть влажной рассыпавшейся землей. Чувствовал страх, вслушивался в окружающую тишину: замечал в ней малейшие звуки — останавливался и старался понять их. Не находил ничего, стоившего действительного страха, но продолжал копать и бояться. Быстро уставал, устраивал себе перекуры. Пил захваченную из дома воду.

Так проходила ночь: лишь приблизительную треть необходимого удавалось выполнить Благодатскому. Не расстраивался, утешал себя тем, что — чем сложнее работа, тем приятнее результат. Радовался тому, что не увидал и не напридумывал себе никакой мистики: только помнил о спавших неподалеку после долгого трудового дня — грязных хачах, понимал — что и сам теперь не намного чище. Встречал на кладбище рассвет и тогда уже отправлялся домой: почти валился с ног от усталости. Лопату решал оставить там же, в кустах: дома были еще две, а ходить с ней по городу — не хотелось. Луна за всю ночь так ни разу и не появлялась.

Спал до обеда, потом вновь помогал родителям. Соображал вдруг, что может исполнять задуманное — днем: ничуть не хуже, чем ночью. Уходил тогда — после огорода, прихватывал с собой старое ведро.

Кладбище было тихим и пустым, только на самом краю, за акациями и глинистой канавой с ручьем — раздавались голоса хачей и принадлежавшая им бодрая музыка. «Ничего, так — еще злее и веселее будет!» — решал Благодатский. — «Я тут могилу раскапываю, а в двух шагах от меня — стадо хачей. Охуительно. Расскажешь ведь кому — не поверят…» Принимался за работу: доставал спрятанную в кустах лопату, собирал в ведро ссыпанную горкой на краю неглубокой еще ямы землю. Относил ее подальше, в сторону: вываливал так, чтобы несложно оказалось потом — перенести обратно и спрятать раскопанное. После — продолжал копать. Расширял яму, срезал пласты земли с ее стен. Не чувствовал ни малейшего страха: только — азарт. Углублялся. Напрягались мускулы рук, махавших без остановки лопатой и появлялся пот: стекал по лбу и по спине, пропитывал одежду; а высоко в голубом постепенно темневшем небе плыли ярко-белые облака, медленные и спокойные, и клонилось к закату солнце: бросало несильные лучи на окружавшее Благодатского: светило на миниатюрные, казавшиеся из-за этого — изумрудными листья, местами не полностью выбравшиеся из почек. И беспрерывно стучали невидимые молотки, скрипели пилы, жужжали станки — на фоне продолжавшей литься странной хачовской музыки.

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — звучало в ушах у Благодатского.

Вновь не успевал завершить: несмотря на скорость и интенсивность. Уставший, возвращался домой вечером и приходил доделывать окончательно — утром следующего дня. Через час работы и перекуров чуть ниже места, где предполагалось наличие искомого — из земли начинали выглядывать кости: грудины и плеч. Чуть выше оказывался позвоночный столб: аккуратно, чтобы не повредить, подкапывался под него, разрыхлял со всех сторон землю. Не доверял железу лопаты: опускался на колени и уже руками — убирал последнее и доставал желтовато-серый настырно улыбавшийся череп: грязноватый и сильно облепленный влажной землей. Радостно поднимал его — на ладони, вылезал из ямы и подставлял лучам солнца: смотрел в пустые глазницы, счастливый сознанием удачи. Соображал, что — не имеет ни сумки, ни пакета, чтобы положить: решал тогда — нести в ведре. Забрасывал яму — большими ветками и отслоившимися от старых деревьев — частей: с корой и слоем древесины. Поверх — сваливал высившееся горкой возле, набирал ведром и возвращал ссыпанное на стороне: не полностью, а так — чтобы не было заметно. Справлялся достаточно быстро, взбодрившийся и воодушевленный.

Переворачивал ведро кверху дном, стучал по нему — чтобы очистить от налипшего. Укладывал туда — череп, понимал: нельзя так ходить по городу. Забирал лопату и уходил, отыскивая дорогой — чем накрыть. Падал взгляд на брошенную кем-то среди могил — городскую малотиражную газету: поднимал её, видел на первой полосе заметку о каком-то смотре-конкурсе юных талантов и фотографию сидящего перед микрофоном с баяном на коленях — маленького мальчика. Комкал, засовывал в ведро — поверх вырытого: спокойный и довольный возвращался домой.

Ненароком натыкался по пути на бывшую классную руководительницу: окликала его:

— Благодатский! — и догоняла.

Здоровался и улыбался, отмечал про себя, что — почти не постарела. Принималась расспрашивать об успехах учебы, о столичной жизни. Не говорила прямо, но звучало в речи, что — гордится казавшимся непутевым учеником, хулиганом и мечтателем, который поступил в институт, в который берут — не каждых. Спрашивала:

— А в театр, в театр ты — ходишь?

— Хожу, — признавался. — Не очень часто, но — бывает. Современного только — не люблю, а классику смотрю: с удовольствием.

— Молодец… — хвалила: вспоминал тогда — её сына, учившегося классом младше: большой, круглолицый, не отличался он остротою ума: с трудом даже поступал в плохенький институт и то — пришлось заплатить.

Чуть молчали, и уже собирался уходить — когда спрашивала:

— А ты откуда это — с ведром и лопатой?

— Ходил помогать там — одной… — врал Благодатский, не ожидавший вопроса, и, чтобы скрыть смущение — прибавлял: — А я вчера неподалеку от вашего дома — дерево посадил!

Прощалась с улыбкой, прежде чем уйти — снова хвалила и желала всего наилучшего. Искренне отвечал ей тем же, сочувствуя — за сына-гопника. Возвращался домой.

Дома, ночью и тихо — вымывал череп, протирал его тряпкой. Относил в комнату и ставил на стол: рядом с лампой и книгами. Что-то хитрое и одновременно серьезное виделось ему в пустых глазах черепа, странное и интересное: мелькала даже на секунду мысль о том, что — жалко будет с таким расстаться. Сразу осекался: старался представлять себе то, для чего совершал поступки последних дней. Обещал себе — непременно довести до конца и сделать: как задумано. Убирал со стола — в рюкзак: чтобы не смотреть. Читал и ложился спать.

Следующим днем — возвращался в Москву, решал заехать в институт. Заезжал, удивлялся — встретив там Неумержицкого и Леопардова: оба одновременно с ним прибывали на занятия. Отводил их в угол институтского двора, доставал и демонстрировал.

— Ни хуя себе… — качали головами пацаны: разглядывали, пытались глумиться, но не выходило: чувствовалось уважение, оказываемое Благодатскому за его лихость и верность слову.

— А, бля! Сомневался… — довольный, толкал в плечо — Неумержицкого. — Другим — слабо, а мне нет, мне по хую!

— Страшно-то было? — интересовался Леопардов. — Ночью ведь рыл небось?

— Ночь и два дня, — отвечал и честно признавался: — Ночью — страшно, каждого шума шугаешься, коленки трясутся: чем глубже закапываешься, тем сильнее. Да еще — света почти нет и не видно ни хуя. Поначалу думал — не выдержу, брошу лопату и убегу. Только — через полчаса втянулся и не мог уже: жалко было сделанного, да и вообще — хули я, лох, что ли? Сказал — вырою, так надо рыть. Ну и вырыл…

— А повторить — сможешь? — интересовались.

Задумывался и решал:

— Навряд ли… Если только — не скоро, совсем не скоро: через год, скажем. Это, пацаны, действительно страшно. Бля буду…

На этом расходились: Благодатский решал не откладывать и — сразу звонил состоятельному готу. Предполагал, что тот — станет затягивать процесс, сначала разглядывать товар и искать деньги. К удивлению — оказывалось не так: на вопрос:

— Берешь за две сотни? — получал моментальный ответ:

— Беру, куда подъехать…

Договаривались встретиться через полчаса возле памятника Пушкину.

Встречались.

— Показывай, — говорил.

— Вот, — Благодатский растягивал завязки рюкзака, демонстрировал.

— Настоящий? — спрашивал глупость гот.

— Нет, блядь, из папье-маше! Всю ночь клеил! — возмущался. — Ты лучше сам-то — деньги покажи…

Показывал. Спрашивал:

— Слушай, нельзя же ведь — тут? У меня и пакета нету никакого, да и — ваще…

— Ну хули, давай — забуримся куда-нибудь… — предлагал и отмечал про себя: — «Ого, да гот-то — крутой и здоровый, а — ссыт! Я вот средненький, скромненький, однако же — спокойный, как танк, а он — ссыт!»

— В Макдоналдс? — спрашивал гот.

— Ага, в Макдоналдс, заебись! — ржал Благодатский. — Самое место — для такого… Пацан, мы с тобой — на продавца и покупателя наркотиков похожи, тебе не кажется?

— Че, бля? — не понимал: дорогой к Макдоналдсу — искал взглядом по сторонам место, чтобы купить пакет. Находил и покупал: розовый и с фотографией девки, из-под коротких шорт которой смешно выглядывали округлости ягодиц.

«Бред», — комментировал про себя Благодатский: при входе — сразу находил место в дальнем углу, направлялся туда и вел за собой гота. Усаживались за столик.

— Может, сожрем чего — для приличия? — спрашивал Благодатский, замечая любопытно разглядывавших их, волосатых, небритых и ругавшихся матом — двух девочек в светлом. — На нас вон таращатся какие-то, типа мы выглядим странно…

— Пива бы, бля… — говорил металлист и провожал взглядом проходившего мимо — охранника в синей форме. — Я тутошней жрачки не люблю, меня пучит с нее.

— Ну хуй с ней, со жрачкой: давай хоть — колы выпьем: типа, отметим сделку. Чтобы уж совсем как в фильме…

Металлист не понимал, но соглашался. Заметно нервничал. Благодатский отходил к кассам, приобретал два стакана кока-колы со льдом — средних размеров: с неудовольствием смотрел на покрытые красной сыпью руки подававшей ему — девушки кассирши и на её же нехорошее лицо, наглое и глупое. Прочитывал на приколотой к форменной рубашке табличке имя: «Оля» и думал про себя: «А и мерзкая же ты, Оля!» Возвращался к металлисту.

Стягивали с верхов стаканов — пластиковые крышки с дырочками, чокались. Благодатский — поздравлял с удачной покупкой, металлист говорил, что — бля ваще и реально. Находили таким образом общий язык, выпивали коричневатые гремящие кусками льда напитки, чувствовали — запах хлора.

— Это они воду из-под крана замораживают, очистить не могут даже! — возмущались. — Лед у них потом — хлоркой воняет, блядь!

И удивленно смотрели на них сидевшие рядом девочки.

Наконец решали, что — пора. Благодатский брал у металлиста пакет, раскрывал свой рюкзак. Совал пакет туда, осторожно укладывал в него череп. Заматывал пакет поверху и передавал под столом — металлисту. Тот принимал, укладывал на колени. Разворачивал и смотрел, трогал пальцем. Говорил:

— Во бля ваще, пиздец на хуй…

Казалось: не верил в то, что делалось, но — доставал уже демонстрированные деньги, отсчитывал сумму и, также под столом, — совал в руку Благодатскому. Рекомендовал — пересчитать. Пересчитывал и оставался доволен. Металлист же — вдруг интересовался:

— Бля, а если менты с этой хуйней заметут? Это же — бля ваще?

— Ничего не бля ваще, — успокаивал. — Скажешь, что это — твоей бабушки, которая завещала ее черепушку сохранить и поставить в сервант. Хули думаешь, эти мудаки проверять станут? Поведутся…

— А-а, поведутся… — странно выговаривал металлист и продолжал нервничать. Звал — уходить.

Перед уходом — заходили в туалет, вставали рядом у привернутых к стене писсуаров: Благодатскому доставался нормальный, а металлисту — детский и низкий. Дружно мочились на комки синего вещества, лежавшего там, внутри на белой решетке и освежавшего воздух: расползалась от них по внутренностям писсуаров сине-зеленая пена.

Шли к метро, заходили и уезжали: Благодатский долго не мог оторвать взгляда от переходившего на другую станцию, аккуратно державшего в руках розовый пакет с ценностью и испуганно оглядывавшегося по сторонам металлиста.

Вечером того же дня решал сразу съездить в указанное знакомыми место, в котором — можно было недорого приобрести находившийся уже в употреблении ноутбук: именно такой, как требовалось. Прибывал на станцию метро, шел от нее к торговым точкам бетонной кишкой подземного коридора. Видел на выходе торговавшего дисками порнографии — ближнего иностранца: низкий, с огромным перегнутым носом и страшной щетиной до воротника свитера — стоял он и расхваливал свой товар менту.

— Небось — хуйня какая-нибудь, для детей, бля… — недоверчиво вертел в руках диски и качал головою мент.

— Нет! Хорошая! Хорошая! — разубеждал его хач и выговаривал первую «о» как «а» и «ш» — как «щ».

Уже оставив их позади, слышал задаваемый ментом вопрос:

— А с мальчиками — ничего нет?

Проходил рядами набитых аппаратурой палаток, отыскивал через несколько времени нужную. Сидели там продавцы среди множества складных переносных компьютеров с жидкокристаллическими экранами: расслабленные и усталые по позднему часу — пили водку.

«Хуя дают — на рабочем месте и в рабочее время!» — поражался Благодатский и выкладывал им свою надобность: ноутбук — чтобы работал печатной машинкой и не более. Те сразу подскакивали: начинали подбирать — согласно указанной покупателем суммы.

Предлагали несколько вариантов. Благодатский разглядывал, поднимал и опускал крышки ноутбуков: выбирал один: небольшой, совсем недорого стоящий, с аккуратным экранчиком и — похожий на широкоформатную серую книгу в пластиковом переплете. Сообщал:

— Возьму — вот этот!

— Ага, — суетились в ответ продавцы. — Сейчас мы его тестанём: на всякий случай и — две недели гарантии. Да и вообще: приходи, если что.

Щелкали кнопками, включали. Показывали, как обращаться и куда нажимать. Запускали какую-то программу, проверявшую системные файлы, в которых Благодатский не понимал ничего.

— А тебе он — зачем? — спрашивал один. — Печатать-то что собрался?

— Писатель я, писать буду, — бурчал Благодатский.

— О, писатель — это я люблю… А чего пишешь? — наливал вдруг — высокую рюмку водки и тянул её к Благодатскому: — На, выпей — за покупку!

Отказывался и отвечал, стараясь не выказать раздражения краснолицему, пахнувшему сильным алкоголем мужику:

— Детективы пишу.

— Как детективы? Зачем детективы? — разочарованно удивлялся. — Такой вроде сам, не знаю бля, — неформал и ваще… И — детективы… Я вот знаешь какие книги люблю? Я вот люблю — Булгакова «Собачье сердце». И еще — «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев»…

Благодатский тем временем ждал, когда закончат мелькать на синем фоне экрана ноутбука — цифры и полоски, чтобы забрать, расплатиться и уйти. Думал про себя: «Еще бы! Конечно, у обывателя и вкусы соответствующие, хули бля… Не Данте же Алигьери тебе любить, в конце концов». Вслух отвечал:

— За детективы платят больше, их читают все. А другого почти не читают, вот и не пишу.

— А-а, лавэ! — понимающе кивал, забирал у Благодатского деньги и выбивал чек. — Лавэ — это я понимаю! Может, все-таки — водки?

Но Благодатский решительно был против: забирал свежеприобретенный ноутбук, сматывал его провод и совал всё — в рюкзак. Счастливый тяжестью за спиной возвращался домой и представлял горы тяжелой и приятной работы, которые с этого вечера должны были занять все его мысли и уже занимали.

В общежитии обнаруживал к своему удивлению — Неумержицкого вновь вместе с Леопардовым: сидели за столом, пили и ржали, обсуждая что-то. Радостно орал:

— Да как его охранники пустили в такое время?

— А они не пускали: пришлось тогда — по водосточной трубе лезть! — отвечал Леопардов.

— Что, прямо сюда?

— Нет, в окно сортира — на третьем этаже… Правда, чуть не ебнулся, да это — ничего…

Благодатский делился с товарищами радостью и предлагал — сбегать взять еще. Принимали предложение с готовностью. Бегал, брал. Всю ночь после — пили, орали. Стучали по полу и стенам, не давая уснуть соседям. Только под утро успокаивались и укладывались в постели, расстелив для Леопардова на полу — матрас.

Так вторым разом радикально изменялось существование Благодатского за вполне недолгий срок: урезал теперь количество проводимого с девкой времени и переносил его — на сидение за столом и нажимание на клавиши ноутбука. Все чаще происходило так: с обеда и до позднего вечера — гуляли с Неумержицким или Леопардовым, иногда вместе: по кладбищу и просто по городу, одетые в светлые рубашки и — с распущенными длинными волосами. Пили вино. Иногда, несмотря ни на что — знакомились с девками: хотя и не нуждались. Тем временем — все неспокойнее делалось на кладбище темными часами: приходили туда гопники: средние, тупые и наглые. Искали — готов и прочих, заходивших прогуляться: устраивали бычки и драки, кидали на деньги. Прятались за могилами и деревьями, нападали со спины и только на гулявших отдельно. Благодатский и те, кто бывал с ним — не сталкивались: залезали обыкновенно в далекий угол кладбища без освещения, никем не посещаемый. Знали только по рассказам.

После гуляний — ездил к ней: проводил с ней несколько времени, беседовал. Совокуплялся: когда оказывались дома соседки, тогда — в ванной. Почти не оставался ночевать: отправлялся в общагу, садился за ноутбук и — полночи работал. Составлял фразы и абзацы, вжимал мягкие клавиши встроенной клавиатуры: быстро появлялись на жидкокристаллическом экране и перебегали со строки на строку — маленькие черные буквы. Спал до обеда и повторял то же.

Так обращался со своей весной Благодатский, так она — проходила.

Одним днем, уже среди последних в мае, сообщала ему:

— Завтра мой папа должен приехать.

— Для чего?

— Перебирается в Москву жить и работать, приехал с квартирой разбираться. Ему помочь нужно: вещей много. Встретишь его со мной, ладно? Дотащим сумки с чемоданами…

— Не вопрос, — соглашался. — А мама твоя когда приедет?

— Мама не приедет, потому что — разведены. Он — сам по себе. Ты можешь у меня переночевать сегодня: утром рано нужно будет выехать, поезд чуть позже шести прибывает.

— Не, — отказывался Благодатский. — Работать нужно, вернусь в общагу. Ничего, я не опоздаю, спать все равно времени не будет: встретимся тогда — возле дома взорванного, чтобы я сюда не заходил, ок?

— Хорошо, — кивала.

Замечал по выражению лица, что — словно бы хотела сказать что-то, но — не говорила. Провожала и закрывала за ним дверь.

Днями раньше — приобретал себе в маленьком магазине-подвале зеленую куртку, похожую на гимнастерку солдата, но — с прямоугольниками германских флагов, пристроченными к рукавам. Думал: «И обывателю неприятно будет: не поймут, отчего у пацана такие нашивки. А уж хачей — ваще должно коробить от такой хуйни! Скины ведь с такими ходят: а кто такие скины — хачам объяснять, слава богу, не нужно…»

Прописав всю ночь до утра — собирался и решал, что на улице прохладно: надевал тогда куртку-гимнастерку поверх светлой рубашки. Тихо, чтобы не разбудить Неумержицкого — покидал комнату, спускался лифтом и выходил на улицу. Закуривал. Быстро доходил до места встречи и находил там то, что так давно уже хотел видеть: простоявший под строительной сеткой немалое количество дней дом — начали рушить. Две огромные машины с черными шарами на толстых тросах подступали к нему с двух сторон: сидели в кабинах люди в униформе, крутили рули, дергали рычаги: направляли удары. Широко размахивались и прицельно рушили кирпичную кладку и бетонные перекрытия. В воздухе стоял гул и грохот, летали облака густой серой пыли. С крыши сползал кусками шифер. Благодатский подходил насколько мог — близко и стоял: широко раскрыв глаза — наблюдал редкое зрелище. Запоминал детали, ничего не хотел упускать. Думал: «Вот бы — охуительная картина получилась: разрушаемый двумя такими херовинами — многоэтажный дом! Пыль летит, кирпичная крошка, а рядом — деревья стоят со свежими зелеными листьями: весенние, и постепенно светлеет, приближаясь к утру — небо! Эх, бля, отчего я не умею рисовать: непременно бы — воспроизвел…»

— Что, нравится? — раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.

— Пиздато! — хвалил Благодатский. — Давно бы уже так, а то — стоял, стоял… Построили бы уже тут — новый, и заселяли бы. Вечером поздно он — жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил — останавливался смотреть на него.

— Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать — не строить…

— Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать — всегда жалко. А строить — дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже — с особым чувством: тогда только прок будет, — вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.

— Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем — ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..

— Ничего не как у гопников: нормальная куртка, — обижался за нравившуюся одежду и говорил: — Идем уже, а то — опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!

Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе — брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:

— Вернемся домой: девок уже не будет к тому времени, и сразу — ляжем…

Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом — грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены — нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика — в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.

— Фу, мерзость какая! — возмущалась.

— Наши вокзалы… — махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу — на перроны.

Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда — встречать, провожать и уезжать.

— Во-он тот поезд, — показывала. — Третий вагон.

Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они — болгары…» — думал Благодатский. — «Он ведь — болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»

Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом — ожидавшего на перроне отца, но — почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг — ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого — постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел — невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.

Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она — оборачивалась и замечая странное — тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда — друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:

— Это что?

— Это — папа…

— Папа? — вздрагивал голос Благодатского. — Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал — болгарин, а он, а ты…

Чувствовал вдруг, что не может сдержать слез: тогда — резко разворачивался и бросался бежать: бежал, распихивая мешавших локтями и плечами. Начинал рыдать и — стирал слезы с лица рукавом зеленой куртки-гимнастерки: с пристроченным к нему — прямоугольником германского флага. Пробегал до входа на станцию метрополитена, входил. Перед глазами плыло, в голове путались и дрожали странные злые мысли: на промежуток времени — забывался, не теряя при этом способности координировано двигаться. Вспоминал потом только, что — ударял где-то в метровом переходе — торговавшего кошельками ближнего иностранца, который принимался тут же за что-то перед ним извиняться: не слушал и спешил дальше. Почти не удивлялся, когда — обнаруживал себя почти успокоившимся внешне и стоящим перед дверью её подъезда. Решал: «Нужно завершить это…»

Вжимал трехцифровый код, заходил в подъезд: поднимался лестницей на третий этаж. Садился там возле двери, доставал сигарету, закуривал. Ждал возвращения. Смотрел, как за грязноватым окном подъезда качает ветер на ветвях деревьев молодую зелень.

Она приезжала часом позднее, бросалась к нему — со слезами и словами:

— Я знала, что ты придешь сюда, торопилась… Извини меня, не хотела, не знала… Как так вышло, ужасно… Он — не виноват, он хороший, и мы не виноваты, ты не виноват… Не все ли равно? Ну еврей, так и чего… У меня мама русская, я сама русская, по мне не заметно даже совсем…

Замолкала и принималась целовать. Отстранял, спокойно спрашивал:

— Все сказала?

— Да… То есть нет… Я тебя люблю и хочу все время с тобой, мы с тобой поженимся и всё…

— Пошли в квартиру, — коротко говорил и резко подымался с пола.

Долго рылась в сумочке — искала ключи и не переставала плакать. Наконец находила, отпирала дверь: пропускала вперед себя Благодатского. Он входил, вешал на крючок куртку. Шел в комнату и сразу начинал там раздеваться.

— Что ты делаешь? — спрашивала.

— Раздеваюсь. И ты раздевайся. Имей в виду: это — последний раз.

Когда доходил смысл сказанного — переставала плакать, становилась серьезной и сосредоточенной. Расстилала постель, на которую укладывался уже практически голый Благодатский, расстегивала пуговицы рубашки и молнию джинсов: с легким шумом стягивала с себя всё и не глядя бросала на пол.

Даже не целовались: прижимались друг к другу и касались половых органов. Она — двигала кожей твердевшего наливаясь кровью члена, он — гладил нежное розово-коричневое, проникая вглубь пальцем и ощущая — горячее и влажное. За окном тем временем — поднималось солнце, освещало росшую справа от окна березу и переносило колыхавшиеся тени листьев на поверхность бледных обоев стены, к которой была придвинута кровать. И долетал сквозь раскрытую форточку шум разрушаемого неподалеку дома: крошился кирпич и валились бетонные перегородки.

Благодатский приподнимался, поворачивал ее на спину и укладывал повыше на подушку. Смотрела на него и ждала: что будет. Перекидывал тогда одну ногу через ее туловище в области груди и подавался вперед, к лицу: сжимал при этом в руке — член. Приподнимала голову, ловила член ртом. Пыталась двигаться, но оказывалось неудобно: принимался тогда сам — подниматься и опускаться, с силой втискивая орган между сжатых губ и чувствуя, как ёрзает внутри — её язык среди обильно выделяемой и проглатываемой горячей слюны. Не сопротивлялась и никак не выказывала недовольства: смотрела покорно и крепко держалась ладонями за его бедра. Через некоторое время — отстранялся, приподымал её и устанавливал на четвереньки: опускалась передней частью тела — на подушку: обхватывала ее руками и укладывала голову. Склонялся позади нее, проводил ладонью по ягодицам, ударял по ним несколько раз — наблюдал, как вздрагивают и колышутся. Запускал между — пальцы, отыскивал жаркую щель: просовывал туда пальцы: озлобленно принимался двигать ими, словно хотел делать не приятно, а — больно. Тихо вскрикивала, вздрагивала всем телом и начинала ровно стонать: в такт его движениям. Минутами позже сменял пальцы языком: шире разводил ноги, не имея возможности проникнуть до конца и лишь слегка касаясь нижней части складок нежной кожи: больше касался того, что располагалось выше. Следом за языком вводил уже член: яростно стоявший и нетерпеливо подрагивавший. Накрепко вцеплялся в её бедра и двигался так, словно бы хотел — вывернуть наизнанку. Чувствовал внутри — обжигающее, слышал звонкое хлюпанье и чавканье. Не останавливался, учащая удары и наращивая интенсивность производимого: до такой степени, что начинало казаться — будто она в обмороке: понимал что не так, когда — приподнималась с подушки, взмахивала моментально прилипшими к блестевшему от пота лицу волосами и принималась содействовать, опираясь на руки и подаваясь назад. Прежде чем кончить — переворачивал её на спину: чтобы видеть лицо. Видел её серьезные и чуть испуганные глаза, укладывался сверху. Втискивал член: насколько возможно — глубже, и несколькими крепкими движениями и раскачиваниями тела доводил до конца: сильной струей спермы стрелял во внутренности извивавшейся и корчившейся под ним девки. Вспоминал — бабочек. Сразу же после этого вставал и одевался. Прежде чем взять с вешалки куртку и уйти — заходил на кухню, выпивал там воды. Слышал тем временем в комнате шум и видел перед глазами — её, какой оставил выходя из комнаты: лежавшей на животе вытянувшись по измятой постели, чуть заметно вздрагивавшей и блестевшей бисеринами мелкого пота. Сталкивался с ней в коридоре: стояла закутавшись в простыню, открывала ему дверь. Протягивала что-то, не разбираемое в темноте узкого коридора с выключенным светом и просила:

— Возьми, возьми…

Брал и чувствовал охватившей предмет ладонью — холод, выходил в подъезд. Закуривал и разглядывал. Понимал: тот самый камень, бережно сохраненный ею, которым кидал ненастным осенним вечером в её окно и разбивал его. Невесело усмехался, совал — в карман куртки.

На улице, под яркими лучами весеннего солнца и качавшимися высоко ветвями деревьев — взглядывал на её окно, старательно убеждая себя в том, что это — действительно последний раз. Доходил до разрушаемого и по-прежнему страшно шумевшего обломками дома и решал остаться посмотреть: забегал в работавший неподалеку магазин, покупал там бутылку спиртного. Выбирал место напротив дома: возле какого-то забора и под деревом, снимал с себя куртку и стелил её на щетину молодой зелени. Располагался, опираясь спиной о ствол. Раскрывал бутылку и принимался пить. Понимал, что бывшее некогда домом — лежит уже бесформенной грудой: где-то позади доламывали последнее, невидимое, агрегаты с черными шарами на прочных тросах, а в пределах видимости Благодатского — ездили экскаваторы, бульдозеры и грузовые машины с высокими кузовами. Сгребали и сдвигали порушенное, зубчатыми ковшами грузили в кузова машин: наполненные, уезжали они куда-то, чтобы через некоторое время вернуться за очередной порцией. Высовывались из кабин небритые водители с зажатыми в зубах сигаретами, перекрикивались. Ругались, смеялись над чем-то и продолжали работать. Все это наблюдал Благодатский: опираясь спиной о шершавый ствол дерева, сидя на куртке, топорщившейся по бокам от стеблей набиравшей силу травы. Распивал спиртной напиток. Через несколько времени давала о себе знать бессонная ночь, напряженное неожиданными событиями утро и действие алкоголя: засыпал, убаюканный равномерным грохотом рассыпаемого и увозимого здания. Во сне — видел ледоход и взрывы. Просыпался под вечер с легкой головой и чистыми мыслями. Вокруг отчего-то оказывалось необыкновенно темно: не горели фонари и света в домах — словно случилась серьезная авария в энергоснабжении. Вглядывался в темноту и пытался понять: осталось ли что-то от дома или же — нет. Не понимал и не видел, решал, что — неважно: «Для меня — его нет. Здесь теперь вообще ничего нет: для меня». Вставал, отряхивал куртку от налипшего на нее мелкого мусора. Чувствовал в кармане — камень. Уходил домой и дорогой до возлестроечного проулка, в котором избивал мента — смотрел на силуэт хорошо подсвеченной и особенно видимой в лишенном другого света месте — Останкинской башни. Возвращался в общежитие: вытаскивал там из кармана камень и укладывал его на полку: рядом с ментовской фуражкой.

В конце учебного года одновременно с экзаменами случалось неожиданно жаркое и душное лето: нагревало городские асфальты и засыпало тротуары пылью. Благодатский нехорошо и скомкано сдавал положенное учебной программой и мало обращал на это внимания. Отделавшись — погружал в рюкзак ноутбук и уезжал домой: тратил время каникул там — нажимая красные буквы, нарисованные на темно-серых клавишах, гуляя по лесу. Работая в огороде и помогая радовавшимся ему родителям.

— Не уезжай, хорошо с тобой! — говорили они ему за обедами, которые устраивали в саду: прячась тенями старых яблонь от жарких лучей июльского и августовского солнца: дул теплый ветер, кружились над компотами и вареньями — пчелы и мухи, и садились на листья близких растений разноцветные бабочки, легко подрагивавшие разноцветными крыльями.

— Не уеду, до сентября — никуда не уеду, — обещал Благодатский и сдерживал обещание: находил даже какую-то маленькую глупую девку, жившую неподалеку: чтобы совокупляться. Приходил к ней ночами, когда делалось совсем невмоготу, тихо — чтобы не слышали родители — залезал в окно её низкого, сложенного из некрашеных бревен домика. Проводил с ней не больше часа, старался скорее кончить и уйти.

И все росло количество килобайт, занимаемых на узеньком жестком диске старого ноутбука созданными Благодатским текстовыми файлами.

* * *

— Ну что, поедешь? — спрашивал Леопардов. — Бухнем, потусуемся. Можешь кого-нибудь из них выебать…

— Легко! — соглашался Благодатский. — Только не нравятся они мне: ни Манька, ни эта, маленькая… Ну да — напьемся, а там видно будет.

— Правильно. Она тебя, Зеленая-то, когда уже в гости звала: а ты все отказывался… У неё квартира знаешь какая! Пиздец. Там в футбол играть можно…

— Захотим — и в футбол сыграем… — вежливо ржал Благодатский.

Приезжали вечером, покупали дорогой бутылку спиртного. Решали — не брать много и сбегать еще раз: в случае необходимости. Над городом висел уже поздний сентябрь, склонявшийся к октябрю: с темно-серого неба временами принимался капать легкий дождь, чавкала под ногами грязь и желтели на чуть качавшихся по причине ветра деревьях неторопливо желтевшие листья.

Заставали готочек сидевшими на кухне: маленькая черненькая и большая, некогда зеленая и обычная ныне — сидели они за столом и пили мутновато-оранжевую жидкость, разливаемую в рюмки из банки с завинчивавшейся крышкой. Закусывали чем-то жирным из широкой миски: тыкали туда вилками, брызгали на стол. Курили и давили в пепельнице окурки длинных тонких сигарет.

— А-а, наконец-то! — нетрезво приветствовали Леопардова и Благодатского, сразу наливали в приготовленные для них рюмки. Чокались. Выпивали и переглядывались, искали чем закусить. Выговаривали:

— Блядь, самогонка…

— На мандариновых корках! — хвалилась Манька. — От дедушки, из деревни!

— Да как вы это пьете? — поражались. — Мы вот чего принесли…

Устанавливали на стол купленную бутылку.

— Да это что! — смеялись. — Это утром, на опохмелку! Садитесь, пить будем, у нас еще — много…

Садились, пили. Пьянели. Разговаривали: про последнюю репетицию, про последнюю готик-парти.

— Я там — с таким готом познакомилась! — говорила маленькая черненькая и рассказывала: с каким.

Через некоторое время готочки примолкали, заслышав серьезный разговор, заводимый пьяневшими Леопардовым и Благодатским: о жизни, о судьбе. О метафизике. Пытались встревать, спрашивали — что такое метафизика, но те — только отмахивались и продолжали. В числе прочего — признавался Благодатский:

— Я теперь вот роман пишу, там тоже темы всякие, но не то что — про бога там или про смысл жизни… Не, просто — как вообще живем: бухаем, ебемся. Страдаем. Любим.

— А ты — любишь? — спрашивала Манька.

— Любил, — отвечал Благодатский не глядя и продолжал: — Главное по-моему — не усложнять, говорить все просто и ясно: чтобы понимали и переживали следом за тобой. Ну и честно конечно же, честно, потому что пиздить — это ваще никуда не годится…

Не выдерживали такой беседы готочки и сбегали в комнату. Говорили одна другой:

— Мы ведь их — перепили, перепили! Совсем пить не могут, забухали и сидят пиздят непонятно…

— Ничего, — успокаивала подругу Зеленая. — Сейчас они там проблемы решат, а потом — все равно к нам придут, никуда не денутся. Слышала, как там этот говорил — ебаться, ебаться…

— Ну, слышала.

— Так вот: они о другом и думать не могут, а пиздят — для понту…

— Ага, хорошо! — радовалась та. — А мы пока — сами, я тебе массаж сделаю, — садилась на широкий диван гостиной комнаты, заставленной дорогой мебелью.

— У папы тут в шкафу бальзам какой-то есть охуенный: чуть ли — не семьдесят градусов, и стоит — не выговоришь. Этих жалко поить, а мы с тобой — давай хлебнем, давай!

Не отказывалась: по очереди прикладывались к бутылке, обжигали горла и закусывали оказывавшимся в вазе на столе — апельсином: спешно очищали его, и брызгал из-под ногтей на кожу едкий сок.

Спиртное вскоре начинало работать: реагируя с уже выпитым. Валились тогда на диван, тупо улыбаясь смотрели друг на друга: начинали стаскивать одежду. Швыряли её — на пол, обнимались. Зеленая тянулась губами к черненькой — целовать, но не получалось: отстраняла Маньку, бурчала про то, что — нехорошо себя ощущает. Вскакивала с дивана и длинным коридором бежала в туалет, забыв даже хоть как-то прикрыть свою наготу. Видели её — Леопардов и Благодатский, провожали взглядами. Понимающе улыбались и говорили:

— Развлекаются…

Продолжали свою беседу.

Черненькую тем временем крепко рвало в туалете оранжево-зеленым: делалось горько во рту и текли из глаз крупные слезы.

Зеленая не дожидалась подругу: неожиданно засыпала, широко раскинув по дивану свое большое тело.

Черненькая засыпала чуть позже, так и не обнаружив в себе сил покинуть туалет или хотя бы — подать голос.

По окончании беседы понимали вдруг, что — значительно опьянели.

— Слушай, а она возвращалась? — спрашивал Леопардов.

— Кто возвращалась? — не понимал.

— Девка голая, кто…

— Не помню… А куда она бегала-то?

— В сортир, надо думать. Пойдем-ка, посмотрим, — покачиваясь подымался с табурета Леопардов и двигался в сторону коридора и туалета.

Благодатский следовал за ним: вместе открывали оказывавшуюся незапертой дверь, за которой — находили спящую рядом с унитазом на голубом поролоновом коврике — готочку: маленькая, голая, лежала она свернувшись калачиком, смешно прижав к груди руки и выставив вверх и вперед — крутой зад.

— Бля, да ни хуя же себе она проблевалась! — восклицали, заглядывая в унитаз и поскорее спуская воду. Пытались разбудить её: мычала и не просыпалась.

— Давай оттащим — в комнату, — предлагал Благодатский. — Хули ей тут делать?

— Ага, места тут много… — соглашался. — Только ебать её теперь никак нельзя, она ведь блевала, противно. Да и ваще — труп.

— Согласен, — кивал. — Ничего, там еще одна есть. Может она — живая, просто бухая валяется…

Относили в гостиную, укладывали на диван рядом с Зеленой.

— Ни хуя себе — бабища! — выговаривал в восхищении Леопардов, глядя на лежавшую по-хозяйски и занимавшую почти всю поверхность — здоровенную голую девку. — Чегой-то обе разделись и скоренько вырубились. Эй, бля! — щипал ногу Зеленой: не реагировала.

— Так, ебля отменяется… — констатировал Благодатский, в голове которого начинала всплывать родившаяся давно, но так и не претворенная в жизнь идея. — Да, отменяется…

— Ну и хуй с ними, сам говорил — не нравятся, — сочувствовал Леопардов. — Пойдем еще — въебем…

— Не, погоди, — отказывался и разглядывал торчавшие из Манькиного междуножья — густые и кривые волосы. — Есть мысль одна: как развлечься…

— Развлечься можно, — соглашался. — Только трупы ебать я не стану, не стану!

— Никто никого ебать не собирается, у меня на такое и хуй-то не встанет, — сообщал Благодатский. — Тут совсем, совсем другое… Ну-ка, раздвинь этой — ноги, — просил, указывая на черненькую.

— Это для чего? — не понимал и, заинтересованный, выполнял просьбу.

— Ну и как там? — спрашивал Благодатский.

— Как, как: никак. Обычная пизда.

— Бритая?

— Ну да, бритая…

— Не годится, — качал головой и смотрел на Маньку. — Ничего, обойдемся одной…

В коротких словах объяснял Леопардову идею, приходившую ему в голову после ночи, которой — стриг обожженные волосы сидевшей и плакавшей на краю ванны готочке Евочке.

— …короче, круто и охуенно, и никто до такого не додумался, мы — первые! — заканчивал и восклицал в пьяном восторге. — Я потом в романе про это напишу…

— Ну ты даешь, блядь… — поражался Леопардов, но — не отклонял идеи.

Для верности — сильно толкали обоих готочек: удостоверялись, что — не проснутся. Прежде, чем начать — находили в одном из толстостенных шкафов маникюрные ножницы. Ходили на кухню, выпивали по рюмке. Возвратившись — приступали.

Для пущей торжественности — выключали большой свет: оставляли только маленький светильник: Леопардов брал его в руку и подходил к неподвижно сопевшему телу: склонялся над ним. Благодатский тем временем в тусклом электролампочном свете разводил широко в стороны толстые, дрожавшие жиром ляжки Зеленой, ругался:

— Тяжелые, бля…

Осматривал и оценивал фронт работ. Волос оказывалось много и густо. Размышлял под шум алкоголя в голове и сообщал Леопардову:

— Постригу сначала внизу все, потом добреем до верху…

— Ваще ничего не оставим? — интересовался Леопардов.

— Не, почему… Треугольник оставим, а лучше — трапецию! Я у одной девки видел такое, представляешь: аккуратно так подбритая перевернутая равнобедренная трапеция, бля! — показывал зажатыми в пальцах ножницами — как именно должно получиться в результате.

— Охуительно круто! — поддерживал окончательно увлеченный странноватой идеей Леопардов и с азартом наблюдал действия товарища.

Стриг: зажимал указательным и большим пальцами пучочки волос, оттягивали их вверх и обрезал понизу, оставляя лишь малую часть у корня. Указывал Леопардову — под каким углом необходимо светить. Действовал методично и аккуратно. Смотрел — серьезно. Больше всего времени уходило на треугольник, из которого решали делать трапецию: старался над правильностью формы. По окончании — спрашивал Леопардова:

— Ну как?

— Ничего вроде, ровно, — отзывался не отводя взгляда. — Чем брить будем?

— Хуй знает, найдем чего-нибудь…

Отправлялись в ванную, смотрели там: находили прозрачную сумочку на молнии — с косметиками и широкой женской бритвой. Забирали ее. Приносили из кухни миску, наливали в нее теплой воды. Захватывали полотенце и — баллон пены для бритья.

Прежде, чем брить — смачивали водой, подстелив понизу полотенце. Затем — наносили густо выплюнутую баллончиком пену, распределяли её по рабочей поверхности: Леопардов светил, Благодатский — орудовал бритвой счищая вместе с пеной остатки растительности и подравнивая края трапеции. Смывал все, протирал намоченным углом полотенца: смотрел — где оставалось еще. Завершал начатое. Убирал за собой: выбрасывал при помощи Леопардова волосы, прилипавшие к обивке дивана, относил ненужное. Замечал вдруг среди косметик прозрачной сумочки — темный цилиндр помады: вытаскивал его и возвращался с ним в комнату. Демонстрировал Леопардову.

— Так и знал, что этим — не кончится, — реагировал тот. — Чего еще удумал?

— Смотри, — отвечал Благодатский: свинчивал помадную крышку, выкручивал ее на пару сантиметров. Склонялся над раздвинутыми бедрами беззаботно спавшей готочки, просил — светить и пририсовывал к нежным складкам казавшейся в неярком свете совсем коричневой кожи — жирные бардовые крылья.

— Это что, типа бабочка, что ли?

— Бабочка… — согласно кивал: обводил складки по границе перехода в обычную светлую свежевыбритую кожу, выводил сверху, под трапецией — голову.

— Бля, ну ты маньячина! — шептал в восхищении Леопардов.

Скромно улыбался в ответ Благодатский. Когда заканчивали — ставили светильник на диван между раскинутых готочкой ног: чуть повыше коленей. Падали на стену тени от ее могучей, чуть подымавшейся от тихого дыхания сна груди. Оттаскивали вторую готочку в соседнюю комнату, чтобы освободить место дивана: приносили с кухни бутылку спиртного и до утра — пили и молчали. Наблюдали выведенную толстыми бардовыми линиями бабочку и постепенно бледневшие на стене тени. Уходили, когда делалось на улице светло. Оставляли незапертой дверь. Шли улицами просыпавшегося осеннего города к станции метрополитена.

По предложению Благодатского — отправлялись не по домам, но — на кладбище. Приезжали, перелезали через забор. Бесцельно шли центральной аллеей в неопределенном направлении. Молчали.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивал Леопардов у Благодатского, глядя на его растянутое в довольной улыбке лицо.

— Я счастлив, — отвечал тот. — Просто счастлив.

1 июня — 10 октября 2004