Айтен Акшин

Post scriptum

Он постоял еще немного у гостиничного окна, затем подошел к столику, сел в кресло и пробежал глазами написанное на открытке с видом на Монблан.

Скупые строчки врали. Заныла грудь. Он встал. Прошелся по номеру. Зашел в ванную. Внимательно посмотрел на себя в огромном на всю стену зеркале.

Вернулся в комнату. Сел в кресло и вновь прочитал то, что уже знал наизусть.

«Дорогая Алия, Очень хотелось увидеть тебя и всех наших. Надеюсь, что смогу приехать опять. Мой адрес и телефон Талят знает. Хотелось бы услышать тебя или прочитать написанную твоей рукой весточку. Обнимаю.Али».Написал под своим именем «P.S.» и остановился, решая что-то про себя.

Мягко зазвонил телефон. Отложив ручку, он подошел к кровати. Сел на нее и потянулся к вмонтированной у изголовья аппаратуре. Приятный голос с отработанным английским администраторов пяти-звездочных отелей сообщил ему: – Мистер Талят Рахим просил передать, что ждет вас в вестибюле.– Спасибо.Он взял свой мобильный телефон, перевел на беззвучный режим и положил в карман. Подошел к столику, подержал в руках открытку, затем вложил ее в конверт с адресом гостиницы, в которой остановился. Положил конверт во внутренний карман пиджака и вышел из номера.Тут же вернулся. Прошел быстрым шагом к столику, взял ручку и снова вышел.

Талят залпом опорожнил содержимое маленькой стопки. Али, слегка пригубив, осторожно поставил перед собой. Поняв немой вопрос, усмехнулся. – Сердце.– Эх ты!– Красиво стало тут у вас.– Да, строят без остановки.– Что про наших знаешь?Талят пожал плечами.– Немного. Лэла укатила после школы в Одессу, вышла замуж за какого-то предпринимателя. Серик после армии на севере застрял.– А Гоги?– Гоги далеко пошел. После Германии помыкался, правда.– А сколько он там проработал?– Сразу после училища, года четыре, кажется. В общем, пока всех не вытурили. А потом резко так в гору пошел, но не зазнался.

Вспомнив что-то, Талят задохнулся от смеха. Откашлявшись, начал было рассказывать: – Помнишь Гогину привычку левое ухо подергивать? – но вновь зашелся смехом.Глядя на него, Али тоже рассмеялся. И потом оба, уже не сдерживаясь, захохотали. Талят смешно хлопал по толстым коленям. Али, слегка запрокинув голову назад, прижимал одной ладонью грудь. Давясь от смеха и перебивая друг друга, они одновременно заговорили.– А помнишь…?– А помнишь…?– Конечно, да, – прикладывая одной рукой носовой платок ко лбу, а другой продолжая держаться за грудь, кивал головой Али.– А помнишь на физике…? – затрясся от смеха Талят, вытирая белоснежной салфеткой обильно текущие по лицу слезы.

* * *

Физику и астрономию лоботрясам обычной средней школы преподавал отказавшийся в свое время от кафедры в университете Леонид Львович Кесарь. За глаза школьники называли его «Леопольдом», так как добродушный и миролюбивый Леонид Львович действительно чем-то напоминал кота. Грустноватые серые глаза любимца старших классов страдали косоглазием и невозможно было наверняка определить на кого он смотрит, поэтому списывать на его контрольных работах решались только самые отчаянные. Во время перемен обе двери, лаборатории и кабинета физики, закрывались на ключ. Появляясь со звонком из маленькой двери лабораторной комнаты, Леонид Львович открывал дверь в кабинет физики, вновь исчезал за дверью лаборатории и торжественно выходил затем из двери, соединяющей классную комнату с лабораторией. Несколько минут терпеливо ожидая, пока невероятный гвалт рассаживающихся учеников не сменит тишина, он начинал урок необычайно тихим, как бы извиняющимся, голосом с одной и той же фразы: «Ну, как гранит науки? Не сломали еще зубы?»

В то утро все разбежались по классным комнатам, кроме учеников девятого класса «В», застывших перед закрытой дверью кабинета физики и растерянно озирающихся на дверь лабораторной. Голоса постепенно затихали на всех этажах и лишь гулким эхом в наступившей тишине отозвался топот ног опоздавшего на урок ученика из параллельного класса, бросившего на ходу, что только что на первом этаже он видел «физика» с директором.

– Уррра! – закричал тут же Талят.

Не договариваясь, как по команде, Серго, Али и Талят, подражая голосам мультяшных мышей, надоедавших коту Леопольду, затянули:

– Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус!

Через минуту весь класс, вытянувшись в сторону маленькой двери лабораторной комнаты, гнусаво вторил им. Из противоположной кабинету классной комнаты показалось рассерженное лицо преподавателя истории, но, увидев зашевелившуюся ручку двери кабинета физики, тут же исчезло. Ничего не замечающие школьники продолжали игру в заевшую пластинку, пока не открылась дверь.

На пороге стоял директор школы, а за ним Леонид Львович. Наступила гробовая тишина. Директор пытливо оглядел сбившихся в кучку девятиклассников и с визгливыми интонациями в голосе спросил:

– Кто кричал…? – не закончив фразу, тут же угрожающе добавил. – Если я сейчас же не узнаю, кто кричал это, эти отвратительные слова, то будет наказан весь класс.

Школьники молча стояли перед ним, опустив головы. Леонид Львович тронул директора за рукав и что-то тихо сказал ему. Директор насупился.

– Пороть их надо, а мы цацкаемся, – и затем, уже обращаясь к классу, добавил.

– Леонид Львович хотел бы сам разобраться. Очень надеюсь, что он не будет с вами… благодушничать.

Директор ушел. Виновато потупив головы, ребята вошли в класс и бесшумно сели. «Физик» с необычайно грустным лицом встал у доски. Было опять непонятно, на кого именно он смотрит. Тягостную тишину нарушил стук в дверь. Леонид Львович слегка развернулся корпусом в сторону приоткрывшейся двери, из проема которой вначале показалась жизнерадостная голова Гоги, а затем и весь Гоги с портфелем под мышкой. Придерживая одно рукой портфель, другой Гоги отчаянно закрутил мочку левого уха и затараторил: – Леопольд Леонидыч, ой, изви… Леонид Леоп… Ой! Понимаете я, дело в том, что…Не понимая отчаянных жестов Али, Серго и Талята, Гоги закрутил головой, не выпуская мочку левого уха, и окончательно запутался. Выученные наспех предложения, подтверждающие серьезность причины опоздания на урок, разом вылетели из его головы.– Я того, этого… А че? – испугался он, заметив, как Талят стукнул себя кулаком по лбу, Али закрыл обеими руками рот, а Серик, недвусмысленно приложив палец к виску, сначала покрутил им, а затем, спустив воображаемый курок, упал ничком на парту.– А я че, Леонид Львович! – вдруг возмутился Гоги. – Ну опоздал, ну не буду больше, ну. Честное слово!Леонид Львович погладил седые усы и неожиданно для всех, подражая интонациям мультяшного кота Леопольда, сказал:– Р-р-ребята, давайте жить дружно!Переглянувшись, ученики заулыбались. Улыбнулся и Леонид Львович. Ребята осторожно захихикали. Леонид Львович рассмеялся. Хватаясь за животы и показывая пальцем на серьезного Гоги, застывшего с портфелем под мышкой и теребящего себя за ухо, школьники захохотали, выпустив наружу накопившееся напряжение.

* * *

– Давно так не смеялся, – признался Али.

– Я тоже, – вытерев лицо салфеткой, сказал Талят. – Так вот, торчу я, значит, уже битый час на переговорах. Все чин чином. Тарабаним мы, значит, с Аськой, я тебе потом про нее расскажу. Я тогда на таком уровне синхронный пока никому не доверял. Ну – не суть. Зацепился я, понимаешь, на мужике. Сидит и ухо себе дергает, как только ему что-то не нравится. Пригляделся – так это же Гоги! Я-то слышал про него, но все равно не сразу узнал. Ну там значит, кофе-брейк, туда-сюда, подхожу к нему, знаешь так официально, представляюсь. Он рассеянно смотрит куда-то мимо меня, вяло жмет руку. И тут я ему: «А что это вы на «Астрономию» положили?» Помнишь это Леопольд ему сказал, когда на контрольной он не знал куда деть учебник, из которого списывал, и сел на него?

Али утвердительно кивнул головой.

– Короче, Гоги тут как схватится за ухо, а потом давай меня тискать и приговаривать: «Талят, баран ты паршивый!»

Легкая улыбка все еще играла на губах Али. Талят повернул голову к соседнему столу, за который сели две женщины и, внимательно оглядев обеих, вновь перевел взгляд на Али.

– А ты-то как?

– Нормально.

– Мы ведь только урывками что-то узнавали о тебе.

– Утряслось… А ты?

Словно давно ожидая этого вопроса, Талят заторопился.

– Все отлично. За карьерой не гонюсь, у.е. имеется. Разъезжаю, вижу свет, а что еще надо?

– В принципе, не так-то много.

– А как тетя Мила? – желая переменить тему, спросил Талят.

Али выдержал паузу. Талят вопросительно смотрел на него.

– Мама…, маму я похоронил год тому назад. Бабушку через два года после переезда.

– Изви…

Талят неуклюже крякнул и вновь налил себе. Сделав большой глоток, вгляделся в задумавшегося Али, внезапно постаревшего глубокими складками на лбу.

Принесли горячее. Талят быстро разделался с бифштексом, посыпая обильно каждый отрезанный кусок перцем. Али, заказавший только суп, осторожно пил его маленькими глотками. Отложив ложку, потянулся за салфеткой, увидев, как задвигалась и замигала оранжевым квадратиком лежавшая на столе трубка его мобильного телефона.

– Ты еще занят? – Нет, нет. Я уже в ресторане. Встретил одноклассника.– Там?– Да.– А он кто?– Вообще-то переводчик, но на этих переговорах…– А как прошли переговоры?– Нормально, ты же знаешь, что я не только ради этого приехал.– Знаю. И все-таки, получится с ними что-то?– Может получится, а может и нет. Давай смотреть проще.– Ты это из-за мальчиков так расстроился?– Как они?– Матиас должен мне перезвонить. Я позвоню тебе, как только переговорю с ним еще раз.– Может все-таки дождетесь меня?– Нет, лучше это сделать без тебя. Все будет хорошо, Ал.– Конечно.

Проводив глазами, отошедшего к стойке бара Али, Талят вновь повернулся к соседнему столу. Пройдя сквозь стеклянную крышу ресторана, солнечные лучи падали на пальмовые ветви, нежно рассыпаясь на сидящих за столиками вокруг фонтана с журчащей водой. Вообразив себя одним из этих лучиков света, Талят скользнул взглядом поверх головы сидевшей за соседним столиком женщины в ярко-красном платье, прищурился и словно нечаянно погрузился в ее темные прямые волосы. Зажмурившись от удовольствия, осторожно открыл глаза и увидел себя уже выскочившим у нежно-розовой мочки уха. Медленно, растягивая удовольствие, осторожно спустился вниз по нервно вздрогнувшей на шее жилке и приготовился к тому, чтобы с бешеной скоростью устремиться в головокружительное путешествие собственной фантазии по соблазнительной ложбинке, обрамленной тканью алого цвета с двух сторон.Нелепый поднос с расставленными на нем бокалами резко возник перед глазами. Талят глотнул холодной воды и, недовольно покрутив шеей, отвернулся. Официант удалился на цыпочках. Поискав глазами Али у стойки бара, он приподнял стакан с водой. Али поднял в ответ ладонь. Оглянувшись на соседний столик, Талят перехватил затем взгляд женщины в ярко-красном платье и, отложив в сторону стакан с водой, быстро взял стопку с водкой, приподнялся, галантно поклонился ей, выпил до дна и сел с довольным видом. Неожиданно для него женщина встала и подошла к нему. Талят внимательно смотрел на нее снизу вверх. Не выдержав паузы, она, томно потянувшись, вопросительно оглядела его и выпустила сквозь полураскрытые губы:– Вы хотели что-то?Таляту стало скучно. Он встал, взял ее за руку и, поднеся к губам тонкие пальцы, затем ловко просунул себе под мышку, прижал локтем и повел ее обратно. У столика, высвободив ее руку, еще раз поцеловал, затем отодвинул стул, помог ей сесть и, глядя на нее уже сверху вниз, не менее томно произнес:– Я хотел лишь выпить за ваше здоровье. На большее не смею рассчитывать.

Али вернулся к столу и уже отсюда наблюдал за манипуляциями Талята. Усадив даму, Талят неторопливо подошел и сел напротив него. – Проблемы?– Нет. Жена звонила.– А я вот принципиально без мобильника. И так покоя нет ни днем, ни ночью.Али кивнул головой.– А с женой на каком говоришь?– Она наполовину русская, по отцовской линии.Талят вдруг затрясся от смеха.– Я… вспомнил, как ты утром вдруг зашпарил на французском… с моим боссом… А Нортон глаза вылупил…, – вытерев лицо салфеткой, он уже спокойно продолжил. – Думаешь, «мой» не говорит на английском. Это он перед Нортоном так. Не переносит его. Вообще американцев не любит. Еще говорит, что лучший язык в мире – это французский, а лучшая религия – это католицизм. И вот я, понимаешь, с этим каждый день…– А что ты не женишься? – неожиданно перебил его Али.– А зачем? – Талят криво ухмыльнулся и, бросив мимолетный взгляд на соседний столик, добавил. – Мне и так нескучно.– Вижу.Талят довольно хмыкнул, потом вдруг грустно сказал:– При моей жизни и вечных разъездах. Какая уж тут семья? Я уже старик, Алик, конкуренции не выдерживаю.– Ладно, не прибедняйся.– Давай еще раз за встречу.– За какую?– Обижаешь, старик. За эту, конечно.– У меня вода.– У меня тоже… почти…Али пригубил воду. Талят плеснул себе еще немного водки и опять разом осушил стопку.– Помнишь старую церковь, ну музей, в который мы любили ходить всем классом?– Конечно, помню. Что в банк переделали?Словно не услышав едкой насмешки в вопросе Али, Талят спокойно продолжил:– Отреставрировали. Действующая теперь. Аля все это пробивала.– Алия? А она какое к этому отношение имела.– А она вечно там, где голый неоплачиваемый энтузиазм требуется.Али всмотрелся в сытое лицо Талята.– А ты?– А я – нет.Али поймал себя на том, что Талят начинает его постепенно раздражать. Словно угадав его мысли, Талят шумно втянул ноздрями воздух и спросил:– Чего ты придираешься, Алик?Вопрос Талята повис в воздухе. Али боролся с неожиданно выросшим в нем чувством неприязни к бывшему однокласснику. Воспользовавшись этим молчанием, Талят горячо и быстро заговорил.– Знаешь, иногда мне кажется. Речь не о тебе, конечно, только, вот…, – он запнулся, пытаясь подыскать подходящие слова. – Впечатление такое, что те, кто в свое время… выбирались отсюда теперь никак не могут примириться с тем, что, ну вроде, зря пострадали, а мы – вот отсиделись тут, из дерьма выбрались, отряхнулись и теперь живем спокойненько. Ты тоже так думаешь, да?Талят пытливо смотрел на Али.– К сожалению, не все спокойненько живут, – задумчиво возразил Али, – а только те, кто по-новому крутиться научился.– Сами виноваты, – тут же парировал Талят. – Кто не работает, тот не ест. А в ноги падать и прощения просить никто ведь не будет.У Али потяжелел взгляд. Он погрузился в себя и казалось уже ничего не слышал, а Талята понесло.– А что всем эмигрантам памятники теперь ставить, да? А потом с ними выгодные для них сделки заключать, да? Да, тут иностранцев хоть пруд пруди и… без болезненного отношения к прошлому и к тому, что кто-то когда-то эмигрировал.Словно услышав только последнее слово, Али эхом отозвался.– …эмигрировал…, – затем добавил. – У моего отца только гроб с его телом эмигрировал. Он мне никогда не снился… там. А здесь… всю неделю… каждую ночь приходит…Талят, неловко крякнув, смолк и только сейчас увидел, что Али сидит, как-то ссутулившись и уставившись в одну точку.

Документы на выезд собирали по крупицам. Отец Али долгими месяцами бессмысленно ходил по кабинетам. От него отмахивались, как от назойливой мухи, часто откровенно хамили. А он упорно ходил тенью за теми, от кого зависела подпись справок и справочек, одержимый одним – выбраться во чтобы то ни стало. Его унижали. Мать Али знала это и плакала по ночам, закрывшись в ванной. Бабушка уговаривала все бросить, перестать упорствовать, переехать в другой город и начать все заново там, где никто не знает этой затеи с эмиграцией, наивно полагая, что такое еще возможно. Отец слег. По вечерам начала приходить участковая врач, молча делать уколы и также молча уходить. От Али все тщательно скрывали, думая, что он ничего не знает, пока однажды полный мужчина в сером пальто, выйдя из черной машины, не произнес заранее подготовленную речь и не повторил несколько раз слова того, кому во всем подражал: «А кому у нас не нравится, пусть уезжает! Пусть уезжают и не надо им препятствовать, товарищи!»

Али глотнул воды. Талят рассматривал едва заметные узоры на однотонной скатерти. Почувствовав на себе взгляд, поднял глаза. Али словно прорвало. – Да, что вы вообще о нас знаете?! Что вы вообще в этом понимаете?! «Выгодные сделки», – передразнил он Талята, – да, ты знаешь какой у меня там бизнес был?– …– Вставать в четыре утра и с пяти часов хлеб печь, каждый день, без выходных… семь лет, а потом я не спать шел, а мусор собирать.– Алик, я же…– Обида у меня какая-то сидит, – не слушая его, продолжал Али, – злость какая-то, понимаешь. Не могу это перебороть, не могу забыть, как выезжали, как у нас на границе последнее отнимали, как в лицо плевали, как издевались.– А зачем забывать, Алик? Ты не забывай, но и зла не держи. Смысл какой? На время не обижаются. Время такое было. Сейчас ведь все по-другому.– По-другому? – Али усмехнулся. – По-другому, говоришь. Гостиницы красивые, дорогие рестораны, дома понастроили суперэлитные. Тут, кажется, любят это слово. Даже при рекламе джинсов используют, потому что… мозги все те же.– Да что ты, Алик. Ребята молодые все сейчас у вас там учатся, стажировку проходят.– Не знаю, где там ребята наши молодые, – отрезал Али, – а вот девочки по борделям распределены.– А я, – запальчиво продолжал Талят, – разве смог бы раньше тысячу зеленых в неделю иметь? Какая зарплата у людей была?– Зато нищих на улице не было.– Да, все были нищими.– Хвалишься, что тысячу в неделю имеешь, а знаешь почему? Потому что налоги с них не платишь.– А ты что – налоговая полиция, что ли? – Талят насупился, помолчал немного, потом добавил. – Алик, ты ведь скоро лет двадцать уже будет, как уехал, и как ты можешь так сразу…– А я и приезжать не хотел, – опять перебил его Али, – просто мать… Она всегда просилась. А я откладывал, все откладывал, пока уже не стало слишком поздно. Может, этого и не могу простить себе. Ведь я все сделал, чтобы ей хорошо было, чтобы не чувствовала каждую минуту, что отца больше нет. А ее все время сюда тянуло.– А тебя? – осторожно спросил Талят.– Меня нет, – Али прерывисто вздохнул. – Вас вспоминал и Леонида Львовича. Он ведь единственный тогда открыто выступил против моего исключения.– Леопольд был мужик, что надо.– Не называй его так.– …– Я написал ему как-то.– Твое письмо пришло уже после его смерти. Открытое, все измятое. Аля заполучила его каким-то образом.– Где она сейчас?– Не знаю. Она и держала всех нас вместе, а потом пропала куда-то. Мать у нее, кажется, прикованная. Она организовывала похороны и весь наш выпуск на ноги подняла. Всей школой хоронили Леоп…Леонида Львовича.– …– Аля не верила, что ты уедешь после того, как твой… А потом все время ждала.– Давно ты ее видел?– Давно. Я же в разъездах вечных, по гостиницам…Али замолчал, уйдя взглядом в крепко державший в руке стакан с водой.

Разрешения на выезд не приходило, отказа тоже. Казалось, что их бумаги навсегда осели в чьих-то несгораемых шкафах и тяжелых дубовых столах. Иногда скрюченными от ревматизма пальцами, еще не вполне оправившийся после болезни, отец брал его за плечо и притягивал к себе. Али замирал, задыхаясь от запаха его терпкого табака, который он упорно курил, несмотря на запреты врача. Отец беззвучно шевелил губами, вздыхал и, не умея выразить простыми словами наболевшее, отстранялся. Али убегал на пустырь, где после школы собирались его одноклассники, и здесь под треньканье гитары его охватывало непонятное щемящее чувство чего-то настоящего, проходящего мимо него и происходящего в каком-то недосягаемом мире, куда упорно и настойчиво пробивался его отец.Буднично и без смакования, глядя куда-то в сторону, об исключении из партии отца Али известил партком. В доме появилось письмо, заканчивающееся словами: «Мы не хотим жить с теми, кто, пренебрегая идеями отцов и дедов, переступает через самое святое, что только есть у человека – любовь к Родине. Мы не желаем трудиться в одном коллективе с теми, кто предательски оставляет Родину во имя чуждых нашему обществу идеалов и ценностей». Потом были другие письма.Отцу не дали уйти по собственному желанию. Его уволили за день до того, как мужчина в сером, повторив все сказанные ранее фразы, оглядел смотрящих ему в рот людей, лукаво улыбнулся и добавил услышанные им вчера слова от Самого: «Но если они не хотят жить с нами, то почему они думают, что мы хотим жить с ними, не так ли, товарищи?»Не дожидаясь пока за что-нибудь зацепятся, ушла с работы и мать Али. Еще через два месяца исключили из школы Алика. Началась травля.

– Ты извини, Алик. Али приподнял голову и, словно только сейчас увидев перед собой полное лицо Талята, начал с интересом рассматривать его. Талят покрутил шеей, потом миролюбиво сказал:– Я что-то того, этого… Говорю и не думаю – профессиональная привычка переводчиков, – и громко рассмеялся.Али криво ухмыльнулся, еще раз оглядел Талята и, дождавшись, когда он перестанет смеяться, тихо спросил:– Слушай, как тебя Гоги называл?

* * *

– В церковь.

Таксист взглянул на Али.

– В какую? У нас их три, а мечетей пять.

Али смутился.

– Когда я уезжал была всего одна, а мечетей – две, да и в те никто не ходил…, боялись.

Таксист внимательно оглядел Али и процедил сквозь зубы:

– Давно, видать, ты уехал.

– Давно.

– Так в какую поедем?

– Которая в парке, где раньше был…

Таксист рванул с места. Али откинуло на сиденье. Резко притормозив на светофоре, таксист опять оглядел его, а потом сказал:

– Ты не обижайся, брат, здесь по-другому нельзя ездить. Стукнут.

Теперь Али окинул взглядом таксиста, уже смотревшего на дорогу, иногда почти выворачивая шею, прежде чем проехать на перекрестках.

– Не обижаюсь.

Таксист обрадованно кивнул головой и спросил еще фамильярнее:

– Брат, вот мне интересно… просто. Вот ты, что тоже веру поменял?

Али смотрел на его профиль с половинкой торчащих усов и обильно растущими из уха черными волосами.

– Я ничего не менял, брат, – сказал он, слегка передразнивая таксиста. – Мать перед смертью просила вернуться сюда и…

Не дослушав его, таксист подпрыгнул на месте.

– Прости, брат!

– Аллах простит.

– Так значит, покойная была православной?

– Нет, католичкой.

– А-а…, – таксист явно ничего не понял и, чтобы как-то заполнить наступившее молчание, пошарил рукой кассету, затем, вспомнив что-то, бросил ее обратно. – А отец?

– Что?

– Отец тоже веру поменял?

– Нет.

– Значит, настоящий мужчина твой отец. Не понимаю я сегодняшних. Ромашку устроили: буду, не буду.

– Какую ромашку? – не понял Али.

– Ну в смысле, что как будто так легко это: вчера был мусульманин, сегодня стал христианин или наоборот. Как на базар за картошкой. Вот я – мусульманин, жена – как я сказал, так и будет, а теща – вообще атеист, понимаешь.

– Понимаю, – согласился Али, не понимая, что он этим хочет сказать.

Таксист же радостно воскликнул, одновременно тормозя перед тем, как завернуть на маленькую улочку:

– Главное не это, э! Главное: как я сказал, так и будет! Вот!

Али опять кивнул.

– Приехали.

Машина остановилась у обочины дороги.

– Спасибо.

Таксист, развернувшись к Али, спросил:

– А ты сам-то кто?

– Огнепоклонник, – сказал Али, протягивая ему деньги.

– А-а…, – опять протянул таксист. – Ну, бывай.

– Ты тоже.

Машина тронулась, но, немного проехав, вновь притормозила. До Али донесся крик.

– Тебе что жить надоело, что ли?!

Не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, у обочины дороги сидела, прислонившись к дереву, молодая женщина. Середину проезжей части украшала яма. Казалось она дремала, слившись воедино с разбитой дорогой и почти касающимися ее пыльными ветками дерева. Скрежет тормозов и переругивания водителей, пытавшихся объехать вмятину в асфальте, доносились до нее сквозь толстую стену пыли и шума, почти по-летнему расплавляющейся на солнце улицы. Остановилась машина и, выпустив пассажира, тронулась дальше, затем притормозила и до нее пробился злобный окрик. Клуб пыли, поднятый отъехавшим автомобилем, укрыл потрепанным платком проезжую часть. Она открыла глаза, поспешно стянула с шеи косынку и уткнулась в нее носом.Почувствовав чье-то присутствие, повернула голову и увидела вначале серые мужские брюки с едва заметной поперечной складкой, затем такие же в тон ботинки.

Выйдя из машины, Али направился к одинокой фигурке женщины, безмолвно сидевшей у самой дороги. Подойдя ближе, опустил руку в карман в поисках мелочи, но извлек на свет десятидолларовую купюру. Замешкался и, чтобы как-то выиграть время, спросил: – Где музей? – смутился и быстро исправил себя. – То есть, церковь.Она медленно подняла глаза и также медленно вытянула руку. На мгновение ему показалось, что это Алия. Потом стало стыдно от самой этой мысли. Может оттого, что эта женщина напомнила ему Алию, а может было в ее глазах нечто такое, объяснению чему не нашлось в его сбившихся мыслях, но, переполнившись внезапно необъяснимым чувством вины, он перестал шарить по карманам и поспешно бросил извлеченные деньги женщине.Ему показалось, что она сжалась от упавшей на подол бумажки. Тормоза продолжали скрежетать. Он увидел вдали новенький церковный купол и ушел в сторону, указанной ее повисшей в воздухе беспомощной руки. Она осталась сидеть, потом засуетилась, встала и, не отряхивая особенно дорожную пыль почти побежала за ним, затем также неожиданно остановилась.

Он шел через парк, пытаясь перебороть неприятный осадок, оставшийся после встречи с Талятом. Запиликал мобильный телефон. – Это я, – сказала трубка голосом Паолы, затем, помедлив, спросила. – Где ты, Ал?– В парке. Здесь уже жарко, как летом.– А у нас дождик моросит.– Жаль, что ты не приехала со мной.– Да, жаль. Послушай, я забыла тебе сказать… Ты слышишь меня?– Да.

Голос Паолы пропал. Он подержал еще немного в руках трубку, вглядываясь в миниатюрный дисплей, затем, спрятав в карман брюк, прерывисто вздохнул. Замедлил шаги, увидев проглянувшие сквозь весеннюю листву золоченые купола церкви, затем перевел взгляд на ровные стволы аккуратно посаженных деревьев, скрывавших редких для этого часа прохожих, спасающихся от полуденного солнца в тенистом парке. Выглянув из-за дерева, напряженно и пытливо взглянуло на него знакомое лицо. Он узнал молоденькую учительницу химии и вздрогнул, увидев у нее в руке злополучные пробирки.Не слушая ее монотонного объяснения, вгляделся лишь в то, как неотработанными еще движениями она перелила содержимое первой пробирки во вторую. Проводив глазами руку, отложившую в сторону пустую пробирку и медленно потянувшуюся за новой, мысленно попытался остановить эту руку и еще множество других нюансов, способных предотвратить уже случившееся. Но события неумолимо разворачивались в выбранном однажды порядке, оставив его в который раз лишь бессильным наблюдателем, неспособным ничего откорректировать в прошлом.Устав от бессмысленной борьбы, он сел за парту с выжидательным лицом пай-мальчика. Она выбрала одну из многочисленных пробирок, которыми был заставлен лабораторный стол. Алик взглянул на часы, затем мельком в окно. Через мгновение раздался глухой стук.– Стучатся, Зоя Ивановна, – голос Алика звучал преувеличенно вежливо.Класс замер в ожидании. Школьники старались не смотреть друг на друга, чтобы не рассмеяться, не испортив тем самым розыгрыш. Взглянув в серьезные глаза Алика и чувствуя на себе сосредоточенные двадцать четыре пары других глаз, Зоя Ивановна с пробирками в руках осторожно перебралась в направлении раздавшегося стука, рассеянно сказав: «Да, да… сейчас».Очутившись у окна, она мимоходом отметила про себя, что химическая лаборатория находится на четвертом этаже, а увидев убегавших со школьного двора мальчишек, застыла с пробирками в руках, пытаясь вникнуть в нелепость создавшейся ситуации. Досадуя на раздающиеся за спиной булькающие звуки, производимые школьниками, пытающимися сдержать смех, все еще оставаясь спиной к классу, она механически влила все содержимое только что взятой пробирки в приготовленный раствор. Развеселившийся было класс умолк, наблюдая за новой учительницей химии, заметавшейся с одной пустой, а с другой булькающей и клокочущей пробиркой в руках. «Щелочь давайте, щелочь!» – пискнула она перед тем, как пробирка лопнула у нее в руках.Класс отделался легким испугом, «химичка» ожогом руки и мелкими порезами, Алика исключили из школы.

Он вновь посмотрел на золоченые купола. Потеснив стволы деревьев, они уже полновластно и торжественно выступили вперед. Сквозь нежную весеннюю листву можно было разглядеть сидевших на теплых камнях нищих, с выжидающей покорностью поглядывающих на тех, кто сгрудившись у входа в церковь, беззвучно молился на закрытую дверь с табличкой. Али выскреб из портмоне монеты и мелкие купюры и медленно приблизился к церкви. Вытянув вперед забинтованную в лохмотьях ногу и заботливо расправляя замызганные лоскутки, один из оборванных старичков, слегка постукивая по асфальту костылем, тоскливо тянул: «…дайте, дайте…подайте, подайте…». Сидевшая рядом с крепкими щеками женщина в накинутом на плечи широком цветастом платке, недовольно оглянулась на него и вновь повернулась к молодой болезненного вида женщине в темно-синей косынке и голубой замызганной кофточке.Цветастый платок и крепкие щеки старались в чем-то убедить ее, заставляя нестарое еще лицо в темно-синей косынке покрываться резкими складками. Темно-синяя голова в который раз отрицательно качнулась, и женщина в цветастом платке, потеряв вдруг терпение, резко повернулась к все еще поскуливающему старичку с забинтованной ногой, смерила его взглядом и пихнула в бок, пытаясь вылить на кого-то нарастающее раздражение:– Не вой! Дай людям помолиться наперво.Старичок перевел мутные глаза на ее упитанные щеки и неожиданно заорал, заставив встрепенуться и попрошаек, и собравшихся перед входом в церковь.– Дайте! Подайте! Инвалида добивають! – переведя дух, он добавил. – Стерва!Затем, убаюкивая забинтованную ногу, вновь затянул тоскливо: «…дайте, дайте…подайте, подайте…»Взбудораженная криком старичка группа молившихся прихожан и попрошайки вновь погрузились в ожидание.Тряся щеками от негодования, женщина в цветастом платке еще раз злобно смерила взглядом старичка и, повернув голову в сторону темно-синей косынки, сказала уже приказным тоном:– Отдай мальца!– …– Зачем он те-э, то? Там-то хоть тяпло поди, оденут, накормят. А у тя че – холодный камень, да бутылка? И хахаль вон, кажный день – новый.

– Не отдам.

– Ой! Ой! Хляньте на нее! Не отдаст.

– …

– Почему? Там лучше мальцу-то буит.

– Там ругаются, матом ругаются…

Хлопнув себя по бокам и задыхаясь от смеха, женщина с крепкими щеками затряслась, выдавливая из себя через короткие промежутки:

– Ой, не маху… Ой, дяржите… Рухаются… А сама… Ой, не маху… а сама не рухаешься, че ли?

Вытерев проступившие от смеха слезы, она увидела приближающегося к церкви седовласого мужчину и, состроив жалобное лицо, вытянулась в его сторону. Как по цепной реакции, тут же произошло оживление в группе безмолвно сидевших попрошаек. Потянулись руки, взлетели над головой костыли и послышалось слившееся в единую мольбу: «Господь, тя храни, подай на хлебушек…помохи, мил чялвек… дайте, дайте, подайте, подайте…»

Вместо ожидаемой милостыни мужчина извлек на свет пиликающий мобильный телефон, вызвав тем самым некоторую озадаченность у нищих. Некоторое время слышался только голос мужичка с мутноватыми глазами, который все также нудно тянул: «…дайте, дайте…подайте, подайте…» Но как только мужчина с телефоном опустил руку в другой карман, нищие вновь заканючили нестройным хором.

Пытаясь вслушаться в голос жены, забывшей ему сказать то, что никакого отношения не имело ни к тому злополучному утру в химической лаборатории, ни к внезапно обступившим его со всех сторон попрошайкам, пытающимся протяжными приставучими голосами что-то заработать, Али медленно продвигался, умудряясь одной рукой раздавать приготовленную милостыню, а другой придерживать у уха миниатюрную трубку. Голос Паолы пропал на мгновение, затем появился вновь. – Я должна уже идти…Давно немытое и небритое лицо со смешно торчащими ушами, отпихнув остальных, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, выдохнуло в лицо недельным перегаром:– Христос воскресе!– … скоро прием начинается, – продолжила Паола.Попрошайки затолкали пьяненького мужичка. А мордастая баба в цветастом платке, плюнув в его сторону, крикнула:– Вон-а, срамота! С Пасхи и не просыхает, прости мя, Хосподи!В трубке что-то щелкнуло.– Я уже переговорила с Матиасом, – донеслись до Али слова Паолы, перебиваемые нытьем женщины в цветастом платке.– Помохи, мил чялвек, Хаспоть тя и нахрадит.– Хорошо, – сказал Али Паоле, задумчиво разглядывая крепкие щеки просящей милостыни женщины.– Че, хорошо-то? – не поняла нищенка.– Что? – переспросила Паола.– Это я не тебе, – заторопился Али.– Где ты, Ал?– Подай, подай…дай, дай…помохи, помохи, – настаивали осмелевшие нищие, уже слегка потягивая его за полу пиджака.Али стало душно. Он постарался сделать глубокий вдох. В трубке что-то щелкнуло.– В парке, – сказал он Паоле. – Я же…Он вдохнул еще раз всей грудью воздух и осекся от боли, резко полоснувшей по груди. Легкий пот покрыл его лицо. Медленно переставляя ноги, он поплелся в сторону ближайшей скамейки, все еще прижимая трубку к уху. Нищие постепенно отстали от него, вернувшись на свои места. Осталась одна в цветастом платке, которая следовала за ним по пятам, упорно повторяя:– Помохи, мил чялвек, помохи…Стараясь не обращать на нее внимание, Али сел на скамейку, положив мобильный телефон рядом. Нащупал на специальном кожаном ремне пристегивающийся «кармашек», из которого вытянул миниатюрную деревянную коробочку и, вытряхнув из нужного отсека белые шарики, поспешно заглотал их. Нищенка замолчала, внимательно наблюдая за ним.– Ал! Ал!– Пока, Паола, я перезвоню тебе, – сказал Али, снова поднеся трубку к уху.– Что с тобой? Тебе плохо?– Нет, нет, просто вдруг… устал. Перелет, наверное, все еще сказывается.– Пожалуйста, будь осторожен!– …– И с людьми тоже!– Да, да…– Я перезвоню тебе.– Хорошо.– Матиас сказал, чтобы мы не беспокоились. Все будет хорошо, Ал!– Хорошо. Пока, Паола.

Он мысленно перенесся домой и увидел то, что неизменно происходило, перед тем как Паола выходила из дома. Она поспешно набирала номер, затем, отложив в сторону трубку, искала свой мобильный телефон. Вначале замирая и прислушиваясь к пиликающей мелодии, она пробегалась по первому этажу их небольшого домика, затем убегала наверх. На мгновение Али показалось, что он тоже слышит мелодию ее телефона, сбившуюся вдруг на бормотание у правого уха – «помохи, мил чялвек», – а затем видит как, ухватившись за шнурок, выуживает ее телефон из вороха разбросанной на постели одежды. С высветившимся на дисплее номером их домашнего телефона трубка, качнувшись перед его глазами, вытянулась в крепкие щеки стоявшей перед ним женщины с накинутым на плечи платком. Али механически протянул ей деньги, задержавшись взглядом на незатейливых узорах ее платка, один из которых в точности повторял запомнившийся ему с детства узор бабушкиного ковра. Затем увидел сидящих на этом ковре и о чем-то озабоченно перешептывающихся отца, бабушку и мать, обрывающих разговор с его появлением.

Вернувшись на свое место, попрошайка в цветастом платке шепотом пересчитала деньги и, аккуратно сложив их, спрятала в многочисленных складках своей одежды. Оглядевшись, сладко зевнула и, перекрестив рот, выдохнула: «Ежля деньхи есть, то и раздавать не жалко!» Подозрительно оглядев сидевшую с безучастным выражением лица нищенку в темно-синей косынке, пробормотала: «Хосподи, прости нас хрешных…». И вдруг вскочила, как ужаленная. Крепкие щеки затряслись, цветастый платок вздулся парусом:– Ты че расселась? Ой-ой… Он жа всем раздал… Ой, не маху… Вот дура! Вот дурой родилася, дурой и помрешь, прости мя, Хосподи… – и, еще раз перекрестившись, добавила, – Отдай мальца, слышь, отдай, ховорю…

Проводив глазами нищенку, Али прислушался к себе. Боль прошла, и он хотел было приподняться, но обернулся на крик. Кричала, только что отошедшая попрошайка с крепкими щеками. Она прыгала, как мячик, перед съежившейся фигуркой в темном платке. До Али доносились отдельные слова. Он медленно приподнялся. Дорогу к церкви ему тут же загородила маленькая замызганная однорукая девчушка. Целясь в него обрубком искалеченной руки, она жалобно заскулила и запричитала:– Дяденька, а дяденька, дай на хлебушек, а!Тут же рядом под ногами вился мальчуган, такой же как и девчушка немытый, и вторил ей одной тональностью ниже, время от времени хватая за полу пиджака. Слегка покачиваясь от прикосновений канючащих детей, он опять перевел телефон на беззвучный режим, положил в нагрудный карман и наткнулся там на конверт. Вытащив его, с досадой покрутил в руках и решительно направился к церкви. Дети постепенно отстали от него и побежали к проходившей мимо пожилой женщине. Порывшись в сумке, она дала обоим что-то. Вприпрыжку они затем подбежали к прогуливающемуся здесь же парню в кепке и, отдав ему полученную милостыню, убежали дальше в указанном направлении.Поднявшись по лестницам, на последней ступеньке Али обернулся и увидел детей рядом с каким-то парнем. Как только дети убежали, едва заметным жестом парень в кепке подозвал к себе уже притихшую нищенку в накинутом на плечи цветастом платке. Они о чем-то оживленно заговорили. Он ковырялся в ухе, она трясла щеками. Али отвернулся от них и окинул взглядом собравшихся у входа в церковь. Безмолвно расступившись, они пропустили его к двери. Внимательно прочитав висевшую на ней табличку, он толкнул массивную деревянную дверь и вошел в церковь.

* * *

Убиравшая к молебне замерла в той позе, в которой ее застал вошедший седовласый мужчина с конвертом в руках. Она протирала стекла небольшого церковного магазинчика, расположенного прямо у входа, и застыла с вытянутой рукой, в которой держала кусок белой ткани, схватившись другой за концы низко повязанного платка из такого же белого материала. Продолжая осторожно водить тряпкой по стеклу, она проводила глазами мужчину, прошедшего мимо нее и оглушившего ее терпким ароматом дорогого одеколона.

Вслед за вошедшим потянулись и осмелевшие прихожане. Не решаясь пройти дальше через внутреннюю дверь в церковь, они встали перед ней с широко раскрытыми глазами, пытаясь привыкнуть к полумраку церкви после яркого солнца. Словно очнувшись от глубокой спячки, два белеющих в полумраке пятна заколыхались воинственным парусом в сторону таблички, висевшей и на внутренней двери: «Не видите, что ли?»

Стушевавшись, паства уныло попятилась назад.

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Али медленно прошелся по церкви, раздумывая над тем огорчает его или нет то, что он забыл про конверт с открыткой. Затем положил конверт обратно в карман, упрекнув себя за то, что оставил в номере кейс. Передвигаясь от одной иконы к другой, остановился у иконы Богородицы. Постоял немного, думая о матери. Захотелось помолиться. Но вместо молитвенных слов в голове возникла надпись, приклеенная на стекла церковного магазинчика у входа: «Свечи, купленные не в церкви, на подставки не ставить». Вспомнив, что не купил у входа свечи, он вернулся. Массивная деревянная дверь открылась и вместе с чьей-то просунувшейся и тут же пропавшей головой ворвались на долю секунды звуки и запахи суетного мира. Яркой полоской блеснувший свет, острым ножом резанул Али по глазам, затем все вновь погрузилось в прохладную тишину. Это напомнило ему то яркое солнечное утро, когда, вырвавшись из рук матери в тенистом тупике, он вбежал в бабушкин двор и застыл под ослепившими его лучами солнца.

Вырвавшись из рук матери у деревянной скрипучей двери на огромной ржавой пружине, которую она пыталась удержать, подперев плечом, крепкий малыш в коротеньких штанишках, оголяющих пухлые ножки, с гиканьем ворвался в квадратный дворик и застыл на мгновение. Выкрашенные в одинаковый и словно единственный существующий в городе голубой цвет двери, расположенные по одному на выбеленных известкой стенах с маленькими окошками, прятались друг от друга за деревом, растущим прямо посередине двора. – Алик, подожди!Услышав эти слова матери, малыш со всех ног бросился бежать дальше. Обогнув дерево с правой стороны, он подлетел к нужной ему голубой двери, толкнул ее обеими руками, прыгнул с высокого порога в дом, опять обеими руками закрыл за собой дверь, выкрашенную изнутри в белый цвет. Взобравшись на недовольно скрипнувший деревянный стул, стоявший рядом с дверью, встал на цыпочки, закинул маленький крючок и замер, увидев в щелке прямо под крючком мамин глаз. Дверь несколько раз дернулась, потом маминым голосом глаз сердито сказал:– Алик, открой сейчас же!С бешено колотящимся сердечком, которое казалось вот-вот выпрыгнет из маленькой груди, Алик наблюдал за глазом. За дверью вздохнули. Глаз исчез и тут же раздался щелчок. Алик прислушался. Что-то забренчало и вместо маминого глаза в щелку нахально полезло нечто черное с двумя ножками. Узнав в этом насекомом мамину шпильку, Алик с грохотом спрыгнул со стула. За дверью охнули.– Алик! Что случилось?Шпилька исчезла. Вместо нее в щелке вновь возник мамин глаз. Увидев его, Алик пустился бежать. Забегая по пути в две комнатушки, он перебежал через коридор в сторону кухни, а затем вышел в проход, соединяющий первый и второй этажи. Проворно забравшись вверх по лестнице, потянул на себя дверь и, перебежав через первую комнату, очутился лицом к лицу с бабушкой. Стараясь унять учащенное дыхание, он стоял прямо перед ней с раскрасневшимися щеками, ожидая, когда она всплеснет руками, вскочит и обнимет его. Но бабушка сидела на маленьком коврике в черном платке и беззвучно шевелила губами. Словно не видя его, приложила ладони к вискам и склонилась в глубоком поклоне, коснувшись лбом маленького белого камушка лежащего перед ней. У Алика лукаво блеснули глаза. Он по-кошачьи обошел ее и в тот момент, когда она опять «поклонилась камушку», резво вскочил ей на спину. Бабушка, не шелохнувшись, задержалась на какое-то мгновение, затем с трудом удерживая равновесие, выпрямилась. Некоторое время она молча посидела с уцепившимся за плечи внуком. Алик тоже молчал, устраиваясь поудобнее и сопя ей прямо в ухо.– Аллахун-Акбар, – негромко сказала бабушка и попыталась наклониться вперед.Ей это не удалось. Алик цепко держался за нее.– Аллахун-Акбар, – чуть громче сказала бабушка.Алику это понравилось. Стараясь выговорить неподдающиеся произношению слова, он повторил их за бабушкой. Она читала молитву медленно, с отдышкой. Алику стало неудобно у нее на спине и в мгновение ока, проворно скатившись вниз, он оказался рядом с ней на коврике. Стараясь заглянуть ей в лицо своими блестящими смеющимися глазками, он старательно повторял все движения и слова бабушки, пока в дверном проеме не показалось запыхавшееся рассерженное лицо матери.

Улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, Али направился к небольшой квадратной подставке на неуклюжей ножке, прислоненной к витрине магазинчика, на которой стояли разной величины картонные коробки со свечами. Не обращая внимания на служащую, опять застывшую с его появлением, он положил деньги рядом с самой большой из коробок, взял три свечи и вернулся к иконе. Стараясь не встречаться глазами с направленным на него укоризненным взглядом, пытаясь думать лишь о матери, он поставил в центр подставки первую свечу. К вспыхнувшему огоньку тут же потянулась рука с незажженной свечей. Ярко вспыхнув, горящая свеча стала медленно уплывать в сторону. Провожая ее глазами, он слегка развернулся корпусом и увидел отца, сидевшего на деревянной скамейке, прислоненной к стене. Захотелось подойти к нему. Ватными, непослушными ногами Али попытался сделать шаг, но остался на месте, вытянувшись всем телом в его сторону. – Ата? [1]– …– Что ты здесь делаешь?– Свечи зажигаю.– Зажигаешь… зачем?– В мечети уже не разрешают… Знаешь, матери… больше нет.– Знаю, не могу ее найти… ни там, ни здесь.– Она хотела…– Зачем?– Я пытался… отговорить, но она хотела поменять все… все.– …– Потом страшно стало ей. Вину какую-то чувствовала… Назад просилась.– Почему не привез?– Злость у меня какая-то… на всех.Али вздохнул. Отец приподнял свечу над головой.– Видишь?– Что?– Смотри сколько нечисти ты породил… от злости.Али внимательно вгляделся в тусклый мерцающий свет, отбрасываемый свечей.– Я ничего не вижу.– Ты ослеп, Алик!Отец плавно вернул свечу на уровень груди, и Али увидел, что у него черные длинные до плеч волосы, а сам он сидит в полукруге чистого ровного света.– Зачем меня увезли?– Ты же сам…– Зачем в саду похоронили?Голос отца звучал все более приглушенно, затем все исчезло вместе с пропавшим полукругом света и его последним вопросом.– Где мой саван?Горячий воск закапал на руку. Али вздрогнул от секундной боли и увидел вторую свечу все еще у себя в руке. Осторожно поставил ее рядом с первой и оглянулся, словно желая еще раз убедиться, что кроме него в церкви больше никого нет. Вгляделся в едва различимую пустую скамейку у стены, вспоминая свой сон и тот день, когда умер отец.

Он умер, не дожив всего нескольких дней до долгожданного отъезда. Бабушка, вытянувшись в струнку, неподвижно сидела у его ног, повторяя лишь одно слово: – Балам… [2]Мать тоже не плакала, а потом сказала, ни к кому не обращаясь:– Я никуда не еду.Квартира была уже продана управдомом. Часть вещей упакована и переправлена к границе, часть раздарена или продана за бесценок. Отец лежал посередине пустой комнаты с голыми стенами на старом тонком паласе, который где-то раздобыли одноклассники Алика.Они так и не узнали тогда, кто им помог, но разрешение на вывоз тела было получено. Али впервые оказался в одном из тех кабинетов, хождения по которым навсегда унесли отца. Поняв, что вывезти тело ей разрешили, мать впервые тихо заплакала. Али гладил ее по волосам и повторял: «Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо…» Другой рукой он придерживал ее, словно боясь, что она упадет или будет опять просить его остаться, и горячо шептал: «Было бы предательством оставить его здесь и самим остаться. Все будет хорошо, мам… все будет хорошо…»Один из сидевших за столом чинов, уловив его слова, хмыкнул и, окинув их взглядом, громко сказал:– Вот только на счет «предательства» не надо! Вашей семейке не привыкать!Мать, вздрогнув, прижалась к Али, в голове которого молниеносной режущей полоской пронеслись обрывки юридических формулировок: «…нанесение телесных повреждений при исполнении…злоумышленное…преднамеренное…». Отец заставил его выучить весь уголовный кодекс, приговаривая хрипловатым голосом: «Захотят посадить, найдут за что». Али не хотелось садиться именно сейчас и потому он, не переставая гладить прижавшуюся к нему мать по волосам, стряхивал с них искрящиеся капельки ненависти и бессилия.

Он постоял еще перед иконой, наблюдая за игрой пламени двух свечей, затем закрыл глаза, прижав большим и указательным пальцами веки, словно пытаясь вернуть обратно просящиеся наружу слезы. Ощутив чье-то присутствие, отнял слегка влажные пальцы от век и повернул голову. В церковный полумрак бесшумно вошли два белых пятна. Зажав в руке третью свечу, Али отошел от иконы к стене, сел на ту самую скамейку, на которой ему привиделся отец, и стал наблюдать за темным силуэтом в белом платке с белой тряпкой в руке, который плыл между иконами, убирая уже потухшие и окуная в воду догорающие свечи. Еще резче запахло церковными свечами. Два пятна бесшумно подплыли к иконе Богородицы, заслонив от него подставку со свечами. Он услышал подавленное шипение и увидел поднимающиеся из-за ее спины, казавшейся теперь лишь темной перегородкой, слабые струйки дыма. Напрягся, пытаясь задержать глазами исчезающие белесые узоры, неумолимо проваливающиеся в пустоту, вспомнив, как однажды в детстве страшно испугался того, что никогда больше не сможет открыть глаза.

Бабушка наклонилась к нему, потом ласково провела ладошкой по щеке. Алик попробовал открыть глаза, но не смог. – Ай нэнэ [3] , уф!– Джан нэнэ! Доброе утро, балам.– Уф…– Открой глазки, балам.Бабушка куда-то пропала. Алик опять попытался открыть глаза, но ресницы словно кто-то склеил. Он заревел. Свет начал слабыми лучиками пробираться сквозь длинные слипшиеся реснички Алика. Потом все пропало вместе с обжигающим куском чего-то, прошедшегося по обоим глазам. Алик зашелся плачем и затих, как только что-то прохладное осторожно прикоснулось к обоим векам. Открыв глаза, он увидел темно-коричневую жидкость в глубокой тарелке и услышал причитавшую бабушку.– Ай, чтоб Аллах меня покарал, ай, чтоб я умерла!Бабушка держала его голову над тарелкой, и Алик внимательно стал наблюдать за большим чистым куском ваты, исчезнувшим в темно-коричневой жидкости. Выйдя из этой жидкости, вата, превратившаяся в грязный противный темный кусок, нахально попробовала залезть к нему в глаз. Притихший было Алик опять стал вырываться и плакать. Когда он во второй раз открыл глаза, то увидел перед собой стол, на котором стояла тарелка с плавающим в нем противным куском ваты. Рядом с тарелкой беспорядочно лежали какие-то скомканные грязные комочки, здесь же отдыхал огромный толстый бумажный цилиндр, который показывал ему язык куском пушистой белой ваты, смешно вываливающейся из одного разорванного конца. С другой стороны тарелки стоял стакан с водой, рядом валялись ложка, зеркальце, небрежно облокотившееся на них блюдце с неровными желтоватыми кубиками льда и с презрением на весь этот беспорядок взирал стоявший в отдалении заварной чайник с оранжевыми боками и с нарисованной вечно летящей птицей. Алик тоже показал язык бумажному цилиндру, затем повернул лицо к бабушке, на коленях у которой сидел. «Ах, чтоб Аллах меня убил», – не то смеялась, не то плакала бабушка. Алик потрогал родинку, выпукло и горделиво висевшую под ее левым глазом.– Нэнэ, расскажи нашу сказку.Бабушка засуетилась, усадила его на стул рядом. Пропал куда-то бумажный цилиндр с высунутым языком, один за другим исчезли все беспорядочно разбросанные предметы. На столе появилась новая тарелка с чистой водой. Бабушка наклонила к тарелке заварной чайник с летящей птицей и тоненькой коричневой струйкой вылила немного чая. Вода окрасилась. Алик захлопал в ладошки. Бабушка чмокнула его в макушку. Любовно потрепала за щеку, затем, наклонив Алика над тарелкой, стала медленно промывать ему глаза. Алик вначале захныкал, но затих как только она начала сказку:– Жили-были в одном городе разноцветные котята. Красный котенок жил в красном домике с красным крылечком. Он мыл глазки в красной миске. Зубки чистил красной щеткой, расчесывался красным гребешком. Ушки вытирал красным полотенцем, а кушал из красной тарелки. Он спал в красной кроватке на красной подушке и укрывался красным одеяльцем.– А синий котенок? – спросил Алик в тарелку, над которой бабушка все еще держала его.– Синий котенок? – переспросила бабушка и, спохватившись, словно чуть не забыла главное, продолжила. – А синий котенок жил рядом, в синем домике на синей улице. У него была синяя кроватка с синей подушкой, синяя тарелочка, синяя ложка, синяя…– А зеленый? – Алик наконец-то вырвался из ее цепких рук и повернул к ней лицо, со стекающими капельками воды.– Да, да, – слегка прикладывая полотенце к его лицу, сказала бабушка, – зеленый котенок жил рядом с синим. У него был очень красивый зеленый домик. Кроватка у него была тоже зеленая. И посуда у него была вся зеленая, а глазки он мыл…– Не хочу больше мыть глазки! – Алик спрятал лицо в полотенце.

Вибрирующая волна прошлась по груди Али. Он вздрогнул и схватился за сердце. Нащупав в нагрудном кармане мобильный телефон, поспешно извлек его на свет и механически нажал на клавишу ответа. – Как ты, Ал?– Хорошо, – бодро ответил Али, стараясь унять бешено колотящееся сердце.– Где ты, Ал?– В церкви.Али смущенно оглянулся на женщину в натянутом на лоб белом платке.Суетливо поправив платок, она вновь стала с усердием чистить подставки для свеч.– Ты переживаешь?– Да, конечно, – перейдя на шепот, выдохнул Али, затем поспешно спросил. – Как мальчики?– Что?– Мальчики? – чуть громче повторил Али, обнаружив, что женщина вновь куда-то пропала.– Хорошо… У Тома уже взяли анализы. Первым, – она запнулась, – будут, наверное, Макса…Али встревожился.– Паола, ты плачешь? – зашептал он в трубку.– Нет, нет, – заторопилась Паола, – хочу просто, чтобы ты знал, что… все будет хорошо. Я знаю, что ты против… Но я… Все будет хорошо. Ты не переживай, ладно…– Ладно, – шепнул Али.– Ал! Ты слышишь меня?– Да, да, – чуть громче сказал Али, затем вновь понизив голос, опять зашептал, – я не могу говорить.– Хорошо, хорошо, – Паола тоже перешла на шепот. – Я с работы поеду прямо в больницу. Матиас будет ждать меня. Он обещал, что без меня не будут оперировать.Али едва разбирал, что она говорила. Паола выключила телефон.Он встал и положил трубку в карман пиджака, медленно прошелся по церкви, иногда растирая грудь, затем вернулся к иконе, перед которой поставил свои свечи, и засмотрелся на ровное пламя.

– Ровно, ровно держи, не бойся, – бабушка, придерживая его руку со свечкой, направила в маленькую закопченную нишу в стене, где уже полыхали жадные желтые язычки. Затем, подхватив его на руки, подождала пока он насмотрится на огонек зажженной им свечи и отошла от ниши к столу, сев рядом с соседкой.– Что ты думаешь, ай Салима?Салима сидела, поджав губы, и смотрела очень внимательно куда-то в сторону, словно не слыша вопроса. Алику надоело сидеть на коленях у бабушки, и он, спрыгнув на пол, подбежал к стоящему посередине комнаты стулу. Взобравшись на него, взялся за спинку стула и стал с интересом рассматривать небольшую комнату с одним единственным окошком, в которую попал впервые. Салима задумчиво посмотрела на него, потом сказала бабушке:– Не ты его напугала.– А кто?– Не знаю кто, но не ты.Сказав это, она встала и приблизилась к Алику. Бабушка тоже проворно перебралась к нему, сев на стул и посадив его на колени. Алик вновь попытался спуститься на пол, но на этот раз бабушка крепко держала его. Быстрыми движениями, молниеносно касаясь чем-то, завернутым в черную тряпочку, Салима обожгла жгучими маленькими укусами лишь одной ей известные точки у висок, на шее, на руках и ногах Алика, который тут же зашелся плачем, перекрываемым воплями бабушки:– Ай, Салима! Все! Все! Не надо больше, чтоб Аллах меня убил!Схватив Алика на руки, бабушка прошла через все маленькие комнатушки Салимы и вышла в их маленький дворик. Зажмурившись от света, Алик замолчал. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой лицо бабушки. Глаза у нее были мокрые, а одна крупная слезинка болталась на родинке. Алик потянулся к родинке, но бабушка перехватила его ручонку и прижала к глазам, затем быстро отняла и снова прижала. Алик засмеялся.Они сели под дерево на маленькую скамеечку, слегка спугнув бегающих цыплят Салимы. Дворик соединял с улицей маленький тупик, выход в который был через массивную деревянную дверь на пружине. Несмотря на иногда доносившиеся сигналы машин с улицы, двор казался отрезанным от всего остального мира.Неожиданно дом Салимы вновь огласился детским воплем. Алик вытянулся и, округлив глазки, прислушался к реву, доносившемуся со стороны второй двери Салимы, выходившей на проезжую часть. Вскоре все стихло, и Салима вышла к ним. Алик обиженно захныкал, как только увидел ее. Она взяла одного из цыплят и в ладони поднесла к Алику. Он сердито отвернулся. Цыпленок пищал и шевелился, потом было слышно лишь громкое кудахтанье. Любопытство перебороло обиду и боль, Алик повернул голову.Вокруг Салимы взволнованно бегала курица, пытаясь клюнуть ее в ногу. Алик заулыбался. Салима отпустила цыпленка, сказав то ли Алику, то ли курице:– Больше не буду.Курица смолкла и, не обращая никакого внимания на цыпленка, из-за которого устроила весь шум, лениво прошлась по двору, поклевывая что-то и иногда посматривая, словно пересчитывая своих цыплят. Салима села перед ним на корточки. Алик на всякий случай крепко прижался спиной к бабушке. Заметив это, Салима погладила его по руке.– Ты больше никогда и ничего не будешь бояться. Никогда, – затем, обращаясь к бабушке, добавила. – Девчушку привозили. Второй день молчит. Говорят, что собаки испугалась.Бабушка вздохнула и провела рукой по мягким волосам Алика. Он вздрогнул. Она, переглянувшись с Салимой, повернула к себе Алика лицом, приподнялась и кое-как удерживая, опять вцепившегося в нее малыша, отнесла его на руках обратно в свой дом. Алик разрешил поставить себя на пол только тогда, когда за ними закрылась голубая дверь. Они поднялись на второй этаж и сели на бабушкин коврик. Посидели в обнимку, слегка раскачиваясь.Потом бабушка зажгла одну свечу и поставила перед ковриком. Алик заворожено смотрел на огненный язычок свечи и опять вздрогнул, когда она коснулась его головы. Бабушка всхлипнула, затем, попеременно касаясь его макушки и пола перед свечей, забормотала вполголоса:– Биссимиллах, Биссимиллах! Чтоб Аллах меня убил в тот момент, когда я напугала ребенка! Чтоб мои руки и язык отсохли, ноги переломались! Биссимиллах! Биссимиллах!Пытаясь дотянуться одной рукой до макушки бабушки, Алик, вскочив, вытянулся во вес рост и, не успевая повторять за ней все слова, начал воинственно выкрикивать:– Ллах! Ил! Ала! Ребенка! Руки! Ли! Ноги!С последним словом бабушки он резко опустился, чтобы как она хлопнуть ладошкой по полу. В этот момент бабушка, пытаясь коснуться ладонью его головы, промахнулась и, потеряв равновесие, смешно завалилась на один бок. Алик, взвизгнув от радости, тут же прыгнул на нее. Бабушка прижала его к себе, задыхаясь от смеха и пытаясь спрятать лицо от его пальчиков, норовящих схватиться за родинку.

* * *

Придерживая в руках миниатюрную аппаратуру с боковыми дисплеями, на которых появились проглядывающие сквозь стволы деревьев парка золоченые купола, к церкви приблизилась группа туристов. В толпе нищих произошло оживление. Застучали костыли, потянулись руки. На дисплеях картинки быстро сменяли друг друга: три золоченых купола, едва различимый колокол за железной сеткой, икона спасителя над центральным входом, горстка людей на церковных ступенях и пьяненький мужичок, кричащий в объектив «Христос воскресе!» Нищие обступили туристов и, получив милостыню, гордо позировали, а затем, узнавая себя на миниатюрных дисплеях, по-детски радовались тому, что иностранцы их «на телевизор сняли».

Туристы направились к входу в церковь. Отделившись от них, к табличке подошла невысокая женщина с ярко накрашенными губами. Пошевелив ими перед табличкой, она вошла в церковь. Выйдя через некоторое мгновение, махнула рукой. Заботливо обходя сидевших на ступенях людей, туристы вошли в церковь и застыли на какое-то мгновение перед центральным альковом. Не заметив стоявшего перед одной из икон мужчину, шумно выражая восхищение внутренним убранством, направили свою аппаратуру на иконы.

Одновременно в разных местах защелкали камеры со вспышками. Али вздрогнул, резко обернулся и, потеряв равновесие, ухватился за подставку со свечами, едва не уронив ее. Одна из свечей упала на другую. Язычки пламени, слившись воедино, вспыхнули так ярко и сильно, что Али, забыв о вошедших людях, на которых уже громко шикала вынырнувшая опять откуда-то женщина в белом платке, какое-то время просто смотрел на этот протестующий огонь обеих свечей. Затем, спохватившись, быстро попытался вернуть упавшую свечу в первоначальное положение. Со второго раза ему это удалось. Он постоял немного, наблюдая боковым зрением за вошедшими в церковь людьми, поняв по их рюкзакам и камерам, что это туристы. Притихшие и немного сконфуженные, спрятав камеры, они начали осторожно бродить по церкви. Али отошел к скамейке и присел как раз в тот момент, когда со свечами в руках вошла ожидавшая у входа паства и, задержавшись на мгновение у входа, трепетно крестясь и кланяясь, разбрелась по церкви. Вспыхнули ярким огнем вновь зажженные свечи. Всматриваясь в прихожан, он вслушался в шепот молитв, раздающихся из разных углов церкви. Слегка помассировал опять занывшую грудь. Попытался помолиться.Как в быстро прокручиваемой видеоленте возникли беззвучно шепчущие что-то лица, в которых он узнал бабушку, мать, отца. Всмотрелся в сухие губы матери и ее восковое белое лицо. Мгновенной вспышкой высветились и вновь пропали глаза отца. Он откинулся назад, прислонился к холодной стене, неотрывно всматриваясь в темные углы левого крыла церкви, куда не достигал скудно пробивающийся через маленькие разноцветные окошки свет. Из сплошного ничего постепенно, один за другим, сформировались скрюченные от ревматизма пальцы и, заслоняя собой полыхающие желтые язычки, вытянулись в его сторону, все ближе и ближе, а дотянувшись, схватили за плечо. Знакомый до боли в груди голос с хрипотцой, пробравшись куда-то внутрь него, выдохнул в лицо: «…натворишь еще дел, собственноручно…» Пальцы на плече ослабли, затем вновь напряглись. Его потянуло вперед, он ощутил на губах соленый привкус, вдохнул всей грудью ненавистный и в то же время родной запах отцовского терпкого табака и вслушался в его горячий шепот: «…им повод нужен был, понимаешь, любой… Не бойся, ничего не бойся… Из школы исключили, а из жизни не дам, чтобы…»

Степенно вошла бабушка и, оглядываясь на дверь, через которую ушел отец, взяла Али за руку, как маленького, и повела в свою комнату. На скамеечке появились два маленьких хрустальных стаканчика грушевидной формы, эти «армуды» [4] бабушка использовала только при особых случаях. Затем из ее чайника с летящей птицей «армуды» наполнились ароматным чаем.

Они сели на пол, покрытый разноцветным паласом, облокотившись на ее массивный сундук, скрывавший от чужих взоров одно праздничное платье, пару накидок и старые фотографии. Это нехитрое «приданое», как называла бабушка свои вещи, и саму бабушку отец Али перевез к себе незадолго до увольнения.

Решение о сносе бабушкиного дома давно лежало в управдоме. Раз в месяц с этой бумагой в руках управдом аккуратно заходил к бабушке, пил чай из ее «армуды», с достоинством прятал в карман появляющийся на столе конвертик с деньгами и исчезал опять ровно на месяц. Потом он стал все чаще наведываться к бабушке, каждый раз презрительно оглядывая содержимое конвертика и со скучающим видом ставя его обратно рядом с «армуды» на блюдце. После этого конвертик исчезал и, становясь объемистее, вновь появлялся рядом с блюдцем. Управдом вновь оглядывал его содержимое и только затем с достоинством прятал конвертик в свой нагрудный карман. Али, случайно ставший свидетелем этой немой сцены, рассказал все отцу. На следующий же день бабушка переехала к ним.

Ей отдали комнату Али, а он перебрался в гостиную. Бабушкин дом не снесли, управдом продал его другим жильцам.

– Опять дом наш снился, – поделилась бабушка.

Али молча погладил ее по морщинистой руке.

– Как Салима умерла, все время вижу во сне… то ее дом, то наш. А сегодня приснилось, что хожу по дому. Он такой чистенький, новенький…

Али опять погладил ее по руке. Бабушка зашептала, поглядывая на дверь:

– Чылдак нам всем нужен, чылдак. Запугали они нас, запугали.

Али прерывисто вздохнул.

– Нет, нэнэ, твой чылдак уже не поможет.

– Почему не поможет? – заторопилась она. – Вы думаете, что я безграмотная глупая старушка, да?

– Нэнэ, ай нэнэ, что ты такое говоришь? – Али попытался поймать ее руки, большими красивыми птицами жестикулирующие у его лица.

– Чылдак – это та же самая иглотерапия, – не унималась бабушка, – там иголкой, а тут…

– Раскаленным углем, – перебил ее Али и добавил. – Я твой чылдак с детства…

Он запнулся, подбирая слова. Ему не хотелось обижать бабушку. Так и не найдя подходящего слова, он поднял на нее глаза и невольно рассмеялся от одного ее воинственного вида. Готовая дать отпор любым нападкам на действенность «чылдака», бабушка сидела подбоченившись и казалась даже чуть моложе. Али сразу сделал серьезное лицо. Упираясь одной рукой в его плечо, она постаралась приподняться. Он помог ей встать, а сам опустился опять на пол и стал наблюдать за ней. Бабушка неторопливо прошла к низенькой тумбочке и вытянула вперед деревянный ящичек. Затем выложила все его содержимое наверх. Увидев медный поднос и свечи, Али усмехнулся.

– Опять свечки будешь ставить?

Не обращая никакого внимания на его слова, бабушка шептала что-то себе под нос.

– Спалишь однажды квартиру, огнепоклонница ты наша, – сам не понимая почему, попытался остановить ее Али.

Бабушка уже зажигала одну за другой свечи, продолжая шептать. Али прислушался.

– Пусть идут прямой дорогой в ад со своей школой. Вон сколько людей после восьмого класса работать пошли. Считай, что год потерял. А в институт ты все равно поступишь, я знаю… Все знаю, вот только когда и где помру не знаю, а так все знаю… Вот эта свечка для тебя, эти две для отца с матерью, эта для меня старой, чтоб не померла и хлопот лишних не доставила. А эта… на дорожку… вам всем… на дорожку…

Она степенно подошла и опустилась рядом с ним. Они помолчали, глядя на огненные язычки.

– Нэнэ.

– Джан нэнэ.

– А ты с нами не поедешь?

– Нет, балам, я здесь родилась, здесь и помру. Ибрагима, деда твоего, могилку на кого оставлю? Куда я поеду? Меня не тронут, мне и так немного осталось.

– Ата сказал, что ты с нами поедешь.

– Мал еще твой ата, мной командовать.

Бабушка рассердилась не на шутку, но только плотно сжала губы, словно решив больше ничего не говорить. Али прибег к испытанному приему и, обхватив запястье ее левой руки, потянул в свою сторону, затем, наклонив голову, ее рукой дал себе пару подзатыльников. Бабушка хмыкнула. Али ослабил пальцы. Высвободив руку, она взъерошила ему волосы и проворчала:

– Умеешь подлизываться. Весь в отца.

Али свернулся калачиком и лег, положив голову ей на колени.

– Нэнэ.

– Джан нэнэ, – шершавой ладошкой она убрала непослушные пряди с его лба.

– Помнишь нашу сказку про разноцветных котят?

– Конечно помню, балам.

– А как она заканчивается?

Бабушка помолчала, решая что-то про себя, потом, запустив пальцы в его волосы, смущенно пробормотала:

– Никак… Понимаешь, нет у нее конца.

– Ай! Ой! Али вздрогнул, как в детстве. Маленькая девчушка с толстыми косичками, держа в одной руке свечку, другой отбивалась от пытавшейся взять ее за руку молодой женщины. Кроме него никто не отреагировал на закапризничавшего ребенка. К обеим поспешно подошла седовласая женщина. Девчушка тут же замолчала, обиженно выпятив губки. Али отвернулся от них и огляделся.Туристы уже выходили из церкви, шепотом переговариваясь друг с другом и почтительно обходя иконы, перед которыми молились и ставили свечки прихожане. В противоположном углу на такой же деревянной скамейке без спинки, на которой сидел Али, примостились две старушки и тоненько пели, держа дрожащими руками кусок прыгающей бумаги. Скудно просачивающийся сквозь церковные окошки, многократно преломленный красными, голубыми и желтыми стеклышками, солнечный свет рассеивался, не успев коснуться их, словно не желая соперничать с отсветом многочисленных язычков пламени, полыхающих перед всеми иконами в несколько рядов.Он загляделся на живые, переговаривающиеся огоньки, которые кивая, наклоняясь, почти касались огненными головками друг друга. С полыхающих язычков пламени задумчиво перевел взгляд вниз и опять увидел девчушку с толстыми косичками. Открыв рот, она стояла одна прямо перед Али и смотрела на что-то рядом с ним. Он повернул голову и поискал глазами то, что так заинтересовало ее, пока не увидел лежащую на скамейке третью свечу, о которой уже позабыл. Взяв свечу, подмигнул девчушке и привстал. Она, забеспокоившись, тут же скривила лицо с тем, чтобы разреветься, но была вовремя подхвачена подошедшими женщинами.Али постоял немного, решая куда поставить третью свечу, и направился обратно к иконе, где все еще горели поставленные им две свечи, едва не столкнувшись с невысокой квадратной фигуры женщиной, держащей под мышкой черную лакированную сумку и несшей свечки в сцепленных на животе пальцах. Деловито опередив бережно поддерживающую друг друга пожилую чету, она встала за спиной одетой во все черное молодой женщины, пытающейся неловкими, дрожащими пальцами поставить свечку.Али замедлил шаги, наблюдая образовавшуюся небольшую очередь. Женщина с квадратной фигурой нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Почувствовав на себе взгляд, оглянулась и, встретившись глазами с Али, вновь отвернулась. Переложив свечки в правую руку, расцепила пальцы, и поправила торчащую из-под мышки сумку, затем нервно поднесла часы к глазам и недовольно замерла. Али проводил глазами женщину в черном и вновь перевел взгляд на квадратную женщину, как раз в тот момент, когда она выдернула его еще не до конца догоревшие свечи. Задув, она бросила их в прислоненную к стене картонную коробку с огарками. Поставив на их место свои, также деловито перекрестилась и направилась к выходу.Он осторожно поместил все еще державшую в руке свечу рядом с конвертом. Опять вспомнил про кейс в номере. Мысленно пообещал впредь не рассовывать все по карманам и, твердо зная, что не сдержит обещания, тоже направился к выходу из церкви, слегка замедляя шаги под лучами преломленного разноцветными окошками света, зацепившись глазами за еще одну табличку, предупреждающую о необходимости при уборки в церкви иметь при себе «пылевытирающие» тряпки.

Яркий солнечный свет ослепил на мгновение. Али задержался на церковных ступенях, разрешая солнечным лучам залезать ему в глаза, нос и уши. С этого небольшого возвышения ему хорошо была видна вся площадка, примыкающая к церкви. К вышедшей перед ним квадратной женщине тут же пристали попрошайки. Али спустился по лестнице вниз, нашарил рукой мобильный телефон, но прежде чем он успел отыскать в памятке номер Паолы, раздалось пиликание. Он направился к ближайшей скамейке, ощутив опять тянущую боль в груди. Рядом остановилась женщина с ребенком и терпеливо замерла. Не выпуская трубки, уже привычным жестом другую руку Али опустил в карман, нащупал там конверт, наткнулся на свечу и осторожно вытянул руку обратно. Похлопал себя по нагрудным карманам и извлек несколько монеток. Женщина ушла. Али высвободил из кожаного чехла деревянную коробочку.– Ал, они оба уже очнулись от наркоза! Ты слышишь, Ал? – возбужденно переспрашивала Паола.– Да, да.– Матиас – такой умница! Все организовал. Оказывается, хирург…Слушая Паолу, он свободной рукой попытался открыть свою походную аптечку. Ему это не удалось. Тогда, положив на колени свой мобильный телефон, он быстро открыл нужный миниатюрный отсек, поспешно заглотал гомеопатические шарики и снова осторожно взял трубку.– Ал, ты посмотри только, – умилялась Паола, – они словно понимают, что я с тобой разговариваю.– Да, да, – поспешно подтвердил Али.– Где ты сейчас, Ал?– Выхожу из парка, теперь поеду в мечеть.– В ту самую?– Да, в ту самую. Все, как они хотели, только слишком поздно…– Ал!– Да, Паола.– Я забыла тебе самое главное рассказать…Он медленно встал и, слушая Паолу, временами переходящую на французский язык, оглядел еще раз тот самый парк, куда он в последний раз пришел, перед тем как насовсем уехать из этого города и этой страны. Затем, придерживая телефон у уха, медленно направился к выходу. Голос Паолы звучал в ушах, складываясь в слова и предложения, смысл которых Али почему-то не мог уловить. Он пытался поймать этот запрятанный, как ему казалось, на грани двух языков смысл, пока не понял, что Паола одновременно говорит с ним и еще с какими-то находящимися рядом людьми.– Ал, дорогой… Да, это мои мальчики, – она кокетливо засмеялась.Не отстраняясь от трубки, Паола объясняла то, что он уже знал:– Детей у нас нет… Ал, они такие молодцы… Вот мы их и называем «наши мальчики».Снова рассмеявшись в ответ на чью-то реплику, она опять обратилась к Али:– Я их сегодня же заберу домой.– …– Ал!– Да, да, Паола, – ответил Али, словно очнувшись от глубокого сна, – конечно.Паола громко поблагодарила кого-то, затем, понизив голос, сказала Али:– Ал, здесь такой ужасный сервис.– Правда? – автоматически переспросил Али.– Да, я тебе потом… Так все дорого, а бедные маль… Секунду, Ал, – оборвав себя на полуслове, она громко и отчетливо пояснила уже, видимо, кому-то из персонала. – Да, да, это мои мальчики, то есть коты. Да, обоих уже прооперировали, то есть кастрировали…Голос Паолы стал постепенно отдаляться, перейдя в какой-то шумовой фон.Где-то внутри себя Али ощутил тепло, почувствовал ладонь на макушке, а потом услышал голос, который никогда бы не спутал с другим.– А у желтого котенка была желтая кроватка, желтое одеяльце и желтая подушка…

Примечания

1

ata (азерб.) – отец

2

balam (азерб.) – сыночек мой (здесь)

3

nənə (азерб.) – бабушка

4

от armud (азерб.) – груша