Приключения Тимы и Тёмы

Аксёнова Анна Сергеевна

Повесть-сказка о дружбе мальчика и подземного человечка, который на поверхности становится легче воздуха, как воздушный шарик.

 

Часть первая

 

Глава первая. А ты кто такой?

Это было пять лет тому назад. Я тогда ещё в школу не ходил. Осенью как раз должен был пойти первый раз в первый класс. Жили мы тогда в городе… Впрочем, лучше не называть города, почему — вы потом поймёте.

На горе, чуть в стороне от города, находились (да и сейчас там находятся) раскопки древнего греческого поселения. На этих раскопках мы часто с ребятами играли — там здорово: с горы вид на море, корабли все видать. А раскопки — бегаешь среди них и словно ты на другой какой планете или в другом царстве-государстве. Такое здесь всё странное, необычное. И ещё там у нас приманка — древние монеты. Редко, конечно, но всё-таки иногда их ещё находят. Я сам как-то выменял у одного пацана на кубинское песо одну такую монету. Правда, она была вся исковерканная и на ней не поймёшь что: не то колесница, не то профиль царя какого. Но всё равно — древняя монета.

Один раз пошли мы туда с Костей погулять. Идём, а навстречу нам Костина бабушка. «Ты куда это, а? Марш молоко пить!» Костя обещал, как выпьет молоко, сразу прибежать ко мне.

Пришёл я на раскопки и стал Костю поджидать. Заглянул от нечего делать в один котлован — и вдруг увидел там в углу монетку. Дня два назад дождь был, вот её и вымыло из земли.

Я поглядел-поглядел — глубоко, Костю бы подождать. «Да вдруг, — думаю, — ещё кто из ребят монетку увидит? Докажи тогда, что она твоя». И как сигану туда!

Земля подо мной качнулась и ухнула вниз. Шахта там какая, может, в древности была…

Я летел и ничего не соображал. Потом меня здорово тряхнуло и полёт мой прекратился. Застрял.

Я поднял голову и увидел вместо неба кусочек неба, маленький, как ладонь. Крикнул, а голоса моего почти не слышно, будто под одеялом кричу. Конечно, я испугался, но головы всё-таки не потерял. Решил попробовать стену: крепкая ли она или мягкая, можно ли по ней вскарабкаться наверх. Но только я тронулся с места, как — раз! — провалился куда-то.

Очнулся в полной темноте. Голова гудит, ничего не помню. Потом стал приходить в себя и увидел, что я в каком-то большом помещении. Вроде пещеры. А высоко-высоко вверху, в черноте, тоненькое, как дырочка от иголки, что-то серое… Понял я тут, что это серое — моё родное, совсем теперь далёкое от меня небушко. Я заплакал.

Сижу, плачу — и вдруг чувствую, что по ноге у меня что-то ползёт. Как стукну я по тому, что ползло, как скину с ноги! Как крикну! А оно тоже как крикнет:

— Ты чего дерёшься?!

Человечий голос! Человечий, только тоненький-тоненький.

— Кто здесь? — спрашиваю. А сам обрадовался!

— Это я, тёмик, — отвечает. — А ты кто? Человек, что ли?

— Конечно, человек, — отвечаю, — кто же ещё?

А мне в ответ:

— Я догадался, что человек, но так близко я никогда ещё человека не видел.

Я всмотрелся туда, откуда голос, а там тоже чело… человечек. Маленький. Вот если нашу кошку, Касю-Каселину, поставить на задние лапы, точь-в-точь такого же роста будет.

— Откуда ты взялся? — спрашиваю.

— Ниоткуда не взялся, а здесь живу.

— Разве под землёй люди живут? Под землёй только червяки живут. Ну ещё кроты.

— Почему только кроты и червяки? Главное — мы здесь живём, тёмики. Не люди, а тёмики. Понятно? Ну и, конечно, червяки, кроты… У вас же на земле живут и люди, и всякие там… куры, лошади. У нас хорошо, сам увидишь. Вставай, идём, я тебе всё-всё покажу!

— Я ничего не хочу смотреть! Я здесь сидеть буду! Я домой хочу, к маме!

— К маме? А что такое «мама»?

— Ты… ты не знаешь, что такое «мама»? Мама — это… мама.

— Объяснил, — засмеялся тёмик. — Какой у тебя номер?

— Номер чего? Дома?

— Какого дома? Твой. Личный. Мой номер, например, сто двенадцатый тоннельный. А твой?

— А у меня нет никакого номера.

— А как же тогда тебя зовут?

— Меня зовут Тима. Тима Шанаев. У нас нет номеров, у нас, у людей, имена: Кирилка, Федя, Микола, Сергей…

— Понятно, что ничего не понятно, — сказал тёмик. — Плохо это. А вот у нас просто: у каждого свой номер. А ещё название цепочки: тоннельный, водяной, наблюдательный.

— У вас номера — у нас имена, — сказал я. Мне не хотелось с ним спорить. — Только давай я тебя Тёмой буду звать, а то у тебя номер длинный, забуду.

— Давай. Я буду как будто человек. А ты давай как будто тёмик: номер один, человечий.

— Нет, лучше Тима. Я привык быть Тимой.

— Ну и что получится: ты Тима, я Тёма? Ерунда какая-то! Запутаешься!

— Тогда зови меня по фамилии — Шанаев, — сказал я.

— Ну, пусть Шанаев, — согласился Тёма.

— А как мне выбраться отсюда? — спросил я. Спросил, а у самого дух замер: вдруг скажет, что это невозможно.

— А зачем тебе выбираться? Оставайся здесь. Я тебя везде с собой буду водить, всему тебя научу. Будешь у меня… ну, как это у вас называется, кто вместе с кем-нибудь ходит…

— Друг?

— Может, и друг. На четырёх ногах и с хвостом.

— Собака, что ли? — ахнул я. — Ты хочешь, чтоб я у тебя собакой был?

— Ага, собакой.

— Да ты что говоришь? Ты соображаешь, что говоришь? Человек всегда думать должен, прежде чем говорить. А ты… не человек ты.

— Конечно, не человек, — гордо сказал Тёма. — Я тёмик. Не беспокойся, дай срок — ты тоже тёмиком станешь.

— Не хочу я стать никаким тёмиком! Я хочу туда, где люди! У вас солнца нет, разве это жизнь? — закричал я.

— Ну и что, что солнца нет. Да вы и сами от солнца прячетесь, я в трубоглаз видел. Крышу с собой такую круглую носите. Глаза чёрными стёклами закрываете. Даже жалко вас! А нам хорошо.

— Подумаешь, очки да зонтики! И без них можно обойтись. А что такое «трубоглаз»?

— Труба такая. Длинная! Наблюдатели смотрят, что на земле делается. Мало ли: взрывать что-нибудь надумаете, или плотину строить, или ещё что опасное для нас. Мы про вас всё знаем. Я люблю в трубоглаз смотреть.

— Ну ладно, ты мне всё-таки скажи, как отсюда выбраться. Какие-нибудь ходы-выходы наверх есть?

— Может, и есть, я не знаю: нам нельзя наверх.

— Почему нельзя?

— От солнца ослепнем или от воздуха лопнем.

— Как лопнете?

— А так. Надуемся и лопнем.

— Ничего себе!

Я вспомнил, как по телику показывали рыбу, которая раздувается, когда её из глубины вытаскивают. Хорошенький номер! Вылезу наверх — и лопну. Да нет, это, наверное, только тёмикам опасно: маленькие они, да и привыкли всё время под землёй жить. Почему они под землёй живут? Странно.

— А много здесь вас, тёмиков?

— Много. Раньше тёмики на земле жили, людьми были, как и вы. Давно это было… Может, миллион лет назад, а может, сто тысяч — не знаю. Жили себе люди, жили, а потом придумали какую-то кумру-бумбру. Взорвалась эта кумра-бумбра — все и погибли. Только те, кто под землёй в это время был, работал здесь — «рабы» они назывались, — те и остались в живых. А наверху — никогошеньки! И отсюда наверх никто уже выйти не мог: воздух опасный там был, вода опасная. Всё опасное. Так и остались здесь жить. И называть себя стали не рабами, а тёмиками — это потому, что здесь темно. Ростом всё меньше да меньше становились. Большому трудно выжить: места много надо, пищи много, а где её взять столько? Ну, в общем, тёмики мы теперь. Настоящие. И я рад.

— Чему же ты рад? — удивился я.

— Что я тёмик. Мне наверху, у вас на земле, совсем не нравится.

— Ты же не жил там, как же ты можешь знать, нравится или не нравится?

— Не жил, а видел, как люди живут.

— Что ты видел, если ты даже не знаешь, что такое «мама»?

— Подумаешь, мама. Сам объяснить не можешь, что такое «мама».

— Мама, — рассердился я, — это… самый дорогой человек. Мама — это… У тебя, что ли, не было мамы? Кто тебя родил?

— Не знаю. Не всё ли равно, кто?

— Конечно, не всё равно. Мама родит ребёнка, а потом она… любит его.

— Любит? Это же не еда — ребёнок. Чего его любить? Не понимаю.

— Я не знаю, как тебе объяснить, что такое «мама». Надо, чтобы была у человека мама.

Совсем мы не понимали друг друга.

— Я тебя очень прошу: помоги мне наверх выйти.

— Ладно, если не хочешь оставаться, помогу.

У меня от радости сердце как молоток застучало: тук-тук-тук.

— Правда? А как ты мне поможешь?

— Буду делать ступеньки в стене, лестницу — по ней и выберешься.

— А чем делать лестницу? У тебя есть лопата?

— Сразу видно, что ты не тёмик. Смотри!

Тёма согнул в локте руку, напружинил её и стукнул по каменной стене ребром ладони. От стены отлетел хороший кусок камня.

— Годится такая лопата?

— Годится. — Я чуть не лопнул от зависти. Вот бы у меня такая была рука! — Долго тренировался?

— Всю жизнь. У нас иначе не проживёшь. Идёшь — вдруг завал. Как выберешься? Или захочешь поспать, а места подходящего нет — копай себе ямку и спи.

— У тебя что, дома нет, где спать? А мама?

— Заладил одно и то же: «мама», «мама»!

— Ну тогда — друзья у тебя есть?

— Как собака?

— Да нет — друзья, ребята. Вместе ходят, играют.

— Глупости. Зачем это я буду с кем-то ходить? Найду, например, что-нибудь съесть, а другой отнимет. Посильнее меня если. Я не дурак. Вот с тобой другое дело. Ты вон какой… Тебя все бояться будут. Оставайся.

— Нет, мне наверх надо. Не могу я здесь.

— Тогда такой уговор: я тебе лестницу сделаю, а ты мне за это еды какой-нибудь бросишь!

Тёма посмотрел наверх. Посмотрел и я. Только бы выбраться! Я его завалю едой!

А Тёма продолжал:

— У нас еды мало. А у вас её много. Все ходят и целый день жуют, жуют — смотреть противно. Даже бросают еду! Даже ногами пинают! Я сам видел, и другие тёмики тоже видели. Не хочешь есть — спрячь, пригодится. А вы… — Тёма пожал плечами.

Мне было стыдно, уши мои горели, потому что я тоже иногда выходил на улицу с каким-нибудь яблоком или пирожком. Не доем и швырну куда-нибудь в сторону. Если бы я знал, что за нами тёмики наблюдают в свои трубоглазы…

— А какой тебе еды прислать? — поскорее спросил я его.

— Какой?.. — задумался Тёма. — Видел я… такое большое, круглое, полосатое. А внутри — красное. Мне бы его на целую неделю хватило.

— А-а, это ты про арбуз говоришь! Хорошо. Только я его бросать не буду, а то он расколется. Я его в сетку положу и на верёвке спущу. Идёт?

— Кто?

— Что «кто»?

— Кто идёт?

— Где?

— Ты сам сказал, что кто-то идёт.

— Я не говорил этого. Я сказал: пришлю тебе арбуз.

— Договорились, — сказал Тёма. — А теперь пошли искать: может, где пониже отверстие есть, тут очень высоко. Не найдём — вернёмся.

— А вдруг заблудимся?

— А ты что, в своём городе можешь заблудиться? — удивился Тёма.

— Нет, — сказал я. — А заблудился бы — кого-нибудь спросил бы.

— Вот и мы не заблудимся. А если надо, спросим кого-нибудь.

Я подумал немного и решил, что меня могут искать где угодно, совсем не обязательно здесь, не оставил же я никаких следов. Кроме того, глаза мои почти совсем привыкли к темноте. Я отчаянно махнул рукой и сказал:

— Ладно. Пошли.

 

Глава вторая. Бррр… невкусно

— Для начала не худо бы поесть, — сказал Тёма.

— Хорошо бы, — сказал я. Мне не так хотелось есть, как интересно было узнать, чем питаются тёмики.

Тёма посмотрел на меня.

— У меня кое-что припрятано. Могу дать тебе. Уговор наш помнишь? Потом пришлёшь мне.

— Обязательно. Хочешь, я ещё тебе конфет пришлю?

— А что такое «конфеты»?

— Они вкусные. Сладкие.

Тёма облизнулся своим длинным язычком. Зажмурил глаза.

— Похоже на хунзу?

— А что такое «хунза»?

Глаза Тёмы широко открылись.

— Не знаешь, что такое «хунза»? А ещё говоришь, что на земле хорошо. Ладно, дам тебе кусочек попробовать.

Тёма убежал. А когда вернулся, в руках у него был какой-то корешок и ещё что-то, похожее на халву.

Рукой-лопаткой Тёма разрубил корешок пополам и одну половину дал мне.

Я стал жевать… Это было похоже на петрушку, которую мама кладёт в суп. Правда, петрушка эта была какая-то деревянная, но ничего. Когда очень голодный, есть, наверное, можно.

— Вкусно? — спросил Тёма.

Чтобы не обижать его, я сказал, что вкусно.

— Знаешь, сколько я его растил? Водой поливал, прятал, чтобы никто не нашёл.

Он отделил маленькую частицу от комочка, похожего на халву.

— Теперь попробуй хунзу. Потом людям расскажешь, чем тебя угощали здесь.

Это было что-то не очень мягкое, не очень жёсткое, не сладкое, но и не солёное, не кислое и не горькое, как бумага. Я съел, потом спросил:

— Это тоже растёт?

— Нет, у нас тут живут такие червяки — ку́си, а это — их гнёздышки.

— Так я червивое гнездо съел?! — закричал я.

— Ничего оно не червивое, хорошее, — обиделся Тёма.

— Да не про то я совсем. Я говорю: я что… я червяльное гнездо съел?

— Червяльное? — удивился Тёма.

— Ну, червяльное, червяковое — какая разница, как оно называется? Главное, что я его съел!

— А тебе что, не понравилось? — наконец догадался Тёма.

— Ещё бы! Гадость какую-то дал, а потом спрашивает.

— Это хунза — гадость?

— Конечно, гадость!

— Ах вот как! — обиделся Тёма. — Я тебе хунзу дал — хунзу! — за какие-то конфеты, от которых меня, может, вообще тошнить будет, а ты так… Прощай!

И убежал.

Я остался один. А вдруг я отравился? Потрогал живот — вроде не больно. Потрогал лоб — пока не горячий. Может, ничего, обойдётся? Однажды дома — года три мне было — я съел сорок шариков поливитаминов. Мама перепугалась! Сначала ругала меня! Потом водой поила так, что я чуть не лопнул, к доктору водила… А тут — подумаешь! — гнёздышко червяка. Червячье гнёздышко — вот как правильно надо говорить. Да не всё ли равно, как назвать. Тёма ест их и не умирает. А я его обидел. Теперь что делать? И скучно одному. И… страшновато. И как без помощи Тёмы выбраться отсюда?

— Тёма, — позвал я. — Иди сюда!

Сначала никто не отзывался. Я снова позвал. Чувствовал, что Тёма где-то близко. И правда: из темноты послышался шорох и сердитый тоненький голос Тёмы:

— Чего зовёшь?

А всё-таки хороший он, Тёма, не бросил меня.

— Иди ко мне, не сердись.

— А мне и здесь хорошо. Никто не скажет, что я его гадостью угощаю.

— Извини, пожалуйста. Я был не прав. Раз ты ешь эту… хунзу, значит, это не гадость. Просто я не привык к ней. Первый раз в жизни пробовал.

— То-то же. Значит, хунза не гадость?

— Совсем не гадость, — обрадовался я. Я понял, что Тёма готов простить меня.

И Тёма пришёл. Он вскарабкался мне на ногу, устроился на моём колене, как на табуретке.

— Ну, раз не гадость, я тебе ещё кусочек дам, чтобы ты понял, как это вкусно.

Что делать? Тёма смотрел на меня. Я закрыл глаза, чтобы не видеть эту хунзу, и проглотил её. Бр-р-р-р!

— Ну вот видишь, — довольный, сказал Тёма. — Разве на земле такое попробуешь?

— Конечно нет! Никогда в жизни. И я тебя прошу: ты мне эту гадость…

— Гадость? — подхватил Тёма.

— Нет, не гадость, — испугался я. — Я сказал… я сказал: радость, приятное значит. Ты мне не присылай эту радость — хунзу — наверх. У нас и так много всего. А у тебя здесь, под землёй, ничегошеньки хорошего.

Тёма опять обиделся.

— Ты так говоришь, потому что ничего ещё у нас не видел. Вставай, пошли, я тебе покажу, как тёмики живут. Заодно поищем, где лучше лестницу наверх делать.

И мы пошли.

 

Глава третья. Вот это красотища!

Тёма прошёл чуть вперёд и исчез.

Осторожно прижимаясь к стене, я по узенькому уступу прошёл два шага вперёд. Стена свернула направо, я тоже — и оказался в длинном тоннеле. Его конец уходил в чёрную-пречёрную темноту. Я перевёл дух.

Тёма стоял у моих ног. Разве сможет он, такой маленький, выручить меня из такой большой беды? Куда мы идём?

— Тёма, — сказал я и сам почувствовал, как у меня задрожали губы. — Тёмушка, я боюсь.

— Тихо, — прошептал Тёма. — Услышат.

— Кто услышит? — Мороз пробежал у меня по коже. Кто ещё здесь есть? — Почему нельзя разговаривать?

— Разговаривай, — сказал Тёма. — Вот ныть нельзя. У нас знаешь, как с нытиками поступают?

— Как?

— Выгоняют. Иди куда хочешь, чтобы тебя никто никогда не видел и не слышал.

— Почему?

— Закон такой. Потому что от нытья у других начинает болеть голова, мысли появляются всякие нехорошие. Может, ещё и жалость проснётся. Это такое древнее чувство, оно делает тёмика слабым. Кому какое дело, что тебе холодно или голодно. Холодно — согрейся, голодно — раздобудь пищу, больно — терпи.

— А если страшно?

— А страшно — молчи. Иначе какой ты тёмик.

— Я не тёмик.

— А что, человек ныть должен?

— Я не буду ныть, — сказал я. Ещё выгонят неизвестно куда, потом ввек не выберешься.

— Пошли, — приказал Тёма.

Я рванулся — и тут же упал, ушиб коленку, но промолчал, хотя раньше обязательно бы заохал: такая была боль.

Мы прошли немного, и Тёма свернул за поворот. Я за ним. И здесь я увидел… Вы и вообразить себе не можете, что я увидел! Каменный коридор с гладковыточенными стенами, круглый, как труба, и труба эта вся внутри светится, сверкает, переливается. Тут и красный, и голубой цвет, и малиновый, и жёлтый! Во сне такое не увидишь, в сказке не придумаешь. И ещё этот свет, непонятно откуда. Потом, когда я немного опомнился, осмотрелся, я увидел, что вдоль коридора, на полу, лежат плоские камни, а на них — светящиеся огоньки. Я поднёс руку к одному такому огоньку — а он холодный и светится голубым огнём.

— Вот это да! Ну и чудо! — разахался я.

— Да, это у нас самый лучший тоннель, — скромно сказал Тёма. — Здесь не споткнёшься, не зацепишься… Сто двенадцатый тоннельный, — вдруг сказал он.

— Пятьдесят третий угольный, — ответил кто-то.

Я посмотрел и увидел, что в тоннеле появился ещё один тёмик. Взрослый. Он был, как и Тёма, без всякой одежды, только на поясе плотно накручена верёвка, так что это было похоже на спасательный круг.

— А я человек, — сказал я.

Я немножко встревожился: как отнесётся ко мне взрослый тёмик? Вдруг ему не понравится, что Тёма водит меня во все места и вообще — что человек забрался в их владения…

— Вижу, что человек, — строгим голосом ответил взрослый тёмик и — исчез.

— Ой, куда он провалился? — всполошился я.

Тёма фыркнул.

— Никуда не провалился, в угольный тоннель свернул. На дежурство, должно быть, шёл.

Мы снова пошли. Шли-шли и пришли… в лес.

Это я сначала так подумал, что в лес. Только лес этот был без листьев, каменный. А некоторые стволы были такие толстые, что даже два человека, если возьмутся за руки, и то их не обхватят. Между стволами там и тут лежали глыбы камней, и между ними — множество обломков.

Самым удивительным в этой пещере были звуки. Даже тихие-тихие раздавались звонко и отчётливо:

пк-пк, пк, пк-пк, пк, лиль-лё, лиль-лё, су-у-уз, су-у-уз, клянь, клянь, пи-кап, пи-кап…

Все эти разные звуки соединялись вместе, и получалась музыка не музыка, шум не шум… не знаю, как и назвать.

А всё дело было в воде. Она капала с потолка, со стен. И от того, быстро или медленно она капала и куда капала — на пол, на камни или на «деревья», — получались эти, то нежные, то странные, звуки.

Тут я заметил одного тёмика. Он сидел в дальнем углу, на камне, подперев голову руками, и как будто слушал этот водяной оркестр. Он не шевельнулся, не взглянул в нашу сторону.

— Что он здесь делает? — спросил я.

— Наверное, лечится, — ответил Тёма.

— Как лечится?

— Ну как лечатся, не знаешь, что ли? Может, у него что болит. Сидит и лечится. Вода, она от всех болезней. Без воды пропадёшь. А у вас как?

— И у нас так. «Без воды и не туды и не сюды» — песня такая есть. А эту воду можно пить?

— Эту нельзя. Из этой столбы растут. — И Тёма показал мне на «деревья».

Вдруг он насторожился.

— Зовут всех тоннельных. Я побежал.

Я не слышал, чтоб кто-нибудь кого-нибудь звал, но я очень боялся потерять Тёму и кинулся за ним.

— Я с тобой!

Тёма бежал быстро. А я то и дело спотыкался, чуть не падал. Один раз всё-таки здорово шлёпнулся, растянулся так, что ободрал себе все локти. Но быстро вскочил и помчался дальше. Только бы не отстать от Тёмы, только бы не потерять его!

Мы оказались на берегу громадного подземного озера. Сверху — издалека-издалека — просачивался сюда свет.

Возле озера стояло много тёмиков, подбегали всё новые и новые.

Один из тёмиков вскарабкался на большую глыбу.

— Слушайте, тоннельные! С угольной стороны ползёт грязь. Не остановим — заползёт всюду, во все пещеры, во все тоннели. Надо как можно скорее замуровать угольные ходы. — И крикнул: — Кумра-бумбра — нет, нет!

И все тёмики громко и дружно подхватили:

— Кумра-бумбра — нет! Нет! — И бросились к угольному тоннелю.

«Кумра-бумбра — это смертельная опасность», — понял я и стал скорее искать, что мне делать.

Тёма, как и остальные тёмики, начал орудовать своей рукой-лопатой. А я покатил к проёму тоннеля камень. Большущий камень. То есть большущий он для тёмиков, а для меня просто большой. Тёмики принялись укреплять камень, обкладывать его другими камнями, помельче. Обмазывать глиной. А я покатил ещё камень… В общем, я здесь был не лишний, никто не мог сказать, что от меня, человека, нет пользы.

Через некоторое время проход почти весь закрылся. Только сверху ещё оставалась щель, и вот в эту щель полезла вдруг грязь. Настоящая. Густая, чёрная. Значит, её там уже скопилось столько, что под потолок! Ещё немного — и она выползла бы сюда, потекла бы по всем коридорам. Куда тогда бежать? Где спасаться?

Тёмики, встав на плечи друг другу, чтоб быть повыше, быстро и ловко руками-лопатками заделывали щель, стряхивали грязь на пол. И когда стена полностью закрыла угольный тоннель, они стали делать вторую стену, чтобы подстраховать первую. Работали спокойно, уже не торопясь. А я почувствовал, что устал. Ужасно устал. Ничего не мог больше делать…

 

Глава четвёртая. Где лучше?

— Пошли мыться, — позвал меня Тёма.

— На озеро?

— Нет, в озере холодная вода, зачем она нам.

— А что, у вас баня, что ли, есть?

— Может, по-вашему, и баня, а по-нашему — водопад.

Я еле-еле брёл, сил не было — так наработался с непривычки.

— Скоро придём?

— Скоро. Слышишь, шумит?

Я услышал какой-то шум. С каждым нашим шагом шум всё нарастал и скоро превратился в грохот.

Мы вошли в громадную пещеру. И я понял, откуда шёл грохот: не струйками, не потоками, а стеной, высоченной и широченной, лилась откуда-то сверху вода. Громаднейший водопад! А напротив лилась другая, такая же мощная, стена воды, только вся окутанная горячим паром. И обе эти стены, холодная и горячая, грохотали так, как будто сотня поездов мчалась по рельсам навстречу друг другу.

— Будем мыться! — крикнул Тёма и стал разматывать со своего пояса верёвку. Он скрутил её, как мочалку, потом пошёл в угол и отколупнул что-то с полу. «Что-то» оказалось комочком глины. Этой глиной он намазал свою верёвку и остаток отдал мне.

Я стащил с себя рубашку, намазал её тоже глиной и стал смотреть, что дальше будет делать Тёма. А Тёма подошёл к стене, от которой шёл пар, и вошёл в неё… Я подошёл ближе, протянул руку: вода была горячая, но не такая, чтобы обжечься. Тогда я решился — взял и шагнул в поток, в эту стену.

На меня рухнула гора воды. Это было и страшно, и замечательно! Ничего похожего я никогда не испытывал и подумать не мог, что такое бывает. Вода меня мяла, колотила, щекотала, впитывалась в меня, вытягивалась из меня. Я уже не понимал, где начало, где конец стены, где я вошёл и где мне выйти.

Но вот кто-то дёрнул меня за палец и потянул из воды.

Конечно, это был Тёма.

— Плохо помылся, — оглядывая меня, сказал он. — И рубашка грязная. Смотри, как надо.

Он принёс ещё глины и стал тереть себе кожу. Я намазал рубашку и стал тоже тереть себя. Прямо на глазах рубашка белела, чистыми становились руки и ноги.

— Прямо как настоящее мыло! — удивился я. — Даже лучше!

Из водопада выскакивали то один, то другой тёмик и снова исчезали в воде или бежали к другой водяной стене — той, что без пара.

Когда мы кончили мыться, мы тоже перешли на другую сторону, к другому водопаду. Вода здесь была зеленоватой, похожей на стекло.

Тёма прыгнул в эту стеклянную стенку — и она как разорвалась, впустила его, закрыла, но Тёма тут же снова выскочил обратно.

— У-у-у-у-ух-х-х-х!

Я тоже впрыгнул в эту стену — и тут же вылетел назад: вода была ледяная.

— Зачем же в такую воду? Простудимся.

— Ничего! Чтоб не простужаться, надо закаляться, — сказал Тёма.

Вдруг он заметил мои ободранные локти и колено.

— Возьми глину, замажь. Это, конечно, хорошо, что ты не ныл, только надо раны сразу почистить и замазать. А вдруг заражение будет? Умрёшь — возись тут с тобой. У нас покойников уносят к провалу. Далеко. Очень. Как я тебя, такого большого, потащу туда? Соображать надо.

— А ты соображаешь, что говоришь? — У меня голос дрожал от возмущения.

— А что такого? — удивился Тёма.

— И тебе не стыдно?

— Что стыдно?

— Хоронить меня собираешься?

— Как это я собираюсь, когда ты не умер? Вот когда умрёшь… Провал глубоченный!

— Замолчи! — закричал я. — Что ты болтаешь!

Тёма стоял у моих ног и таращил на меня глаза.

— Что ты кричишь?

— Ничего, — остывая, сказал я. И правда: чего я кричу? Ведь Тёма не человек — человек сразу бы меня понял.

Я хотел надеть рубашку, но она была мокрая. А Тёма уже подвязал верёвочку на пояс и пошёл вон из пещеры.

— Тёма, я что же, так и пойду? Давай подождём, когда рубашка высохнет.

— Зачем ей сохнуть?

— Мокрую же нельзя надевать: воспаление лёгких получишь! Так мама говорит.

— Я не знаю, кто такой «мама», и знать не хочу, но лучше бы твой мама закаляться тебя научил.

Он схватил мою рубашку, подошёл к выходу и растянул её. Рубашка сразу же надулась парусом. Здесь, у выхода, был сквозняк. Через пять минут рубашка была сухая.

После купания в водопаде я чувствовал себя таким бодрым, как будто только что проснулся и сделал зарядку.

Я мог идти куда угодно и сколько угодно.

— Теперь мы куда?

— Ты что, наверх уже не собираешься? — спросил Тёма. И я понял, что он спешит от меня избавиться, я ему уже надоел. Мне было очень обидно: как-никак я человек, а маленький Тёма не только не нуждается во мне, а, наоборот, я нуждаюсь в нём. И я решил, что, если выберусь наверх, сделаю всё, чтобы быть сильным, смелым и закалённым. Решив так, я сказал:

— Пошли. Конечно, я хочу наверх. Очень хочу.

Тёма шёл так, будто его кто-то вёл. Как он находил все эти повороты, переходы?..

Мы оказались в каком-то белом блестящем небольшом тоннеле из прозрачного камня.

— Что за камень такой? — спросил я, потрогав холодную, скользкую стену.

— Самая обыкновенная каменная соль.

— Соль? — удивился я. Лизнул — и правда настоящая соль.

— Фу, — сморщился Тёма. — Что ты делаешь? Ты любишь стенки лизать?

— Что я, ненормальный? Просто дома у нас соль не такая, она… порошок, в банке хранится. А тут целая стена. Никто не поверит, если рассказать.

— Зачем у вас дома соль в банке?

— Суп, например, солить, помидоры… У нас у всех есть соль. Её в магазине продают.

Тёма посмотрел на меня и задумался. Через некоторое время сказал:

— Я бы на твоём месте ни за что не стал возвращаться. Мало того, что там у вас солнце, так вам ещё и соль приходится есть.

Ну что тут скажешь?

— Ты сначала поживи у нас на земле, а потом и говори. Да у нас, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, чем у вас.

— Чем это у вас лучше?

— Лучше, да и всё. У нас, например, цветы есть. А у вас их нет.

— А что с цветами делают?

— Как что? Смотрят на них. Они красивые, душистые…

— Их едят?

— Нет, цветы не едят.

— А для чего они?

— Для красоты.

— Что значит «для красоты»? Пища — чтобы есть, вода — чтобы пить и мыться. Верёвочка моя — привязываться. А для чего цветы?

— Ну как ты не понимаешь… их можно нюхать, смотреть на них.

— Да зачем смотреть-то, зачем нюхать?

— Любоваться. Понимаешь: лю-бо-ваться.

— Не понимаю. Что значит «любоваться»? Полюбуешься — и после этого есть не захочется?

Я готов был стукнуть Тёму — такой он бестолковый.

— Разве ты не понимаешь, что такое «красиво»? Вот, например, водопад ваш.

— Водопад — это понятно: это горячая, холодная вода, можно мыться и закаляться. Такую красоту я понимаю.

— Нет, красиво потому, что он большой, потому что вода, как самое лучшее стекло, ровная, прозрачная. Потому что брызги как искры.

— Странно. А ещё что, по-твоему, у нас красиво?

— Тоннель… Тот, разноцветный.

— Конечно, — согласился Тёма. — Он такой ровный, такой гладкий. Хоть на животе ползи — не обдерёшься.

— Да нет, не потому, что не обдерёшься, а потому, что красивый. Цветной, переливчатый, прямо глаза радуются.

— Глаза радуются? У вас, у людей, глаза умеют радоваться?

— Ну, не глаза… Может, сердце. А может, голова. В общем, весь радуешься, когда красиво.

Тёма задумался.

— Не понимаю я тебя.

Я сделал ещё попытку объяснить ему:

— Ты говоришь: хорошо и красиво то, что нужно, а я говорю: хорошо и красиво то, что просто красиво.

— А разве может быть красиво то, что не нужно?

— Ну… если красиво, значит, оно нужно.

— А зачем такое — ненужное красивое? Зачем цветы, если их не едят?

— А музыка?! Песни? — вспомнил я. — Их ведь тоже не едят.

— Ну вот, ещё и музыка, — развёл руками Тёма и тут же насторожился: — Постой, кто-то сигнал подаёт. Ого! Ну-ка? Ну? Всё. Разбился.

Я изо всех сил вслушивался, но ничего не слышал. Здесь, под землёй, уж если тишина, так тишина, не то что на земле: вечно что-то шумит, гудит, скрежещет, кричит…

— Я ничего не слышал. Звал кто-то?

— У тебя что, родничок не работает? Сигнала не принял?

— Какой родничок?

Я сначала не понял, о чём он говорит, а потом вспомнил, что у маленьких на голове бывает родничок. Мама как-то говорила, что к тому времени, как ребёнок научится говорить слово «камень», родничок полностью зарастает, становится твёрдым как камень, как вся голова. Потрогал свою голову. Конечно, у меня давным-давно заросло.

— У меня не работает. А как он должен работать?

— Обыкновенно. Сигналы принимать. Или передавать. Вот сейчас какой-то растяпа в ущелье свалился. Пока летел, родничок его сигналил, на помощь звал. А как упал, разбился, так и перестал работать.

— Разбился? Надо скорее к нему. Где он?

— Чего теперь к нему… Говорю, разбился.

— У нас роднички не работают, у нас телефон да радио, зато у нас человека не бросают в беде! Может, он жив, а?

— И у нас не бросают, спасают, а тут — кого спасать, если разбился? А где твой телефон да радио?

— Дома. На земле.

— Как же ты их оставил?

— Как… ну как. Это же не родничок. Это… сделанное. Вещи. А откуда ты знаешь, что он разбился?

— Тёмик умирает — и родничок умирает. Значит, телефон или радио можно потерять и от тебя никакого сигнала не будет?

— Не будет.

— Вот оно что! А я ломал голову, почему тебя не спасают. Оказывается, про тебя никто ничего не знает?

— Не знает.

Тёма почесал в затылке.

— Да, не хотел бы я быть человеком. Ладно, оставайся со мной. Моего родничка хватит на нас двоих.

— Нет, мне надо наверх, к ма…

Ни за что не стал бы здесь жить! Самые чужие люди всё равно люди. А тёмики… Бесчувственные они… Деревянные, как корешки какие-нибудь сухие. А родничок — это, конечно, хорошо, это отлично. Вырасту — что-нибудь такое придумаю, чтобы у человека всегда при себе находился, например, малюсенький такой телефон. Такой, чтоб можно было к уху его пристёгивать, как мама свои клипсы пристёгивает, или вроде кольца на палец надевать. Повернёшь кольцо — и разговаривай себе с кем хочешь.

И тут, откуда ни возьмись, под ноги мне выкатился маленький тёмик.

— Двести первый водяной! — задыхаясь от бега, выпалил он.

— Сто двенадцатый тоннельный, — ответил Тёма. — Куда мчишься?

— Верхний колодец очистили. Там, говорят, рыба есть. А это кто с тобой? Неужели человек? Живой! Какой у него номер?

— У него нет номера, его надо звать Тима, — ответил Тёма.

— Тима — и никакого номера? Как интересно! А что, на земле он один Тима?

— Почему один, — сказал я любопытному малышу. — На земле много Тим.

— А если много, как же тогда тебя от других отличают? — озадаченно спросил малыш.

— У меня ещё фамилия — Шанаев.

— И больше ни у кого такой фамилии нет?

— Не знаю. Наверное, есть.

— Тогда я тоже ни-че-го не понимаю, — сказал Тёма, а малыш двести первый водяной захихикал:

— Может, у вас сто Тим Шанаевых, как же вы разбираетесь?

— А у нас ещё отчества есть, — сказал я, а сам подумал, что и отчество моё — Фёдорович — тоже, наверное, у тысячи человек есть.

— Странно, — сказал Тёма. — Ведь так просто: дал номер, название цепочки, и дело с концом.

— Ой, я побежал, — вспомнил двести первый водяной.

— Я с тобой, — подхватил Тёма. И они помчались.

Мне ничего не оставалось, как пуститься за ними вдогонку.

 

Глава пятая. Думать надо!

Мы перелезали через груды камней, карабкались на скалы, протискивались в щели, шли тропкой над крутым обрывом. Было темно, тихо, не было неба, не было травы и деревьев, но в остальном было так, как если бы мы шли по горному ущелью в глубоком каменном мешке. Ущелье вдруг сужалось, и был только один ход — в пещеру, а оттуда — в другую пещеру, а потом — в какую-то дыру… Мы спускались в дыру и оказывались на просторной площадке… Настоящая страна. По этой стране можно путешествовать бесконечно и открывать всё новые и новые места.

— Зайдём на минутку в ледяную пещеру, — сказал Тёма. — Посмотришь, какая она у нас.

И мы пришли в ледяную пещеру. Она сияла, как хрустальная. От сосулек искрами летели блики — синие, зелёные… А в середине пещеры горкой лежали какие-то светящиеся камни. (А может, это были светящиеся гнилушки, не знаю.)

— Пятый ледяной, — сказал, появляясь откуда-то из укрытия, тёмик.

— Сто двенадцатый тоннельный, — сказал Тёма.

— Двести первый водяной, — сказал маленький тёмик.

— Тима Шанаев, — сказал я.

— Что вы здесь делаете?

— Мы к верхнему колодцу идём. Зашли показать человеку пещеру.

Ледяной повернулся, пошёл в своё укрытие.

— Ледяные здесь для охраны. Мало ли что может быть, вдруг таять начнёт. А у нас это самая большая ледяная пещера. Здесь туша мамонта хранится на случай, если вдруг что-то случится.

— А какая у вас самая главная цепочка? Водяная, ледяная или тоннельная?

— Все главные. У нас их много. За вами, например, за людьми, смотрит цепочка наблюдателей.

Второй раз я это уже слышу: за нами невидимо наблюдают тёмики, о которых мы даже и не подозреваем у себя на земле.

— Идём мы, наконец, или не идём? — сказал маленький тёмик.

И мы снова пошли к колодцу, хотя я уже еле-еле волочил ноги.

Этот колодец был как и не колодец. То есть если смотреть сверху, с земли, всё было, конечно, как положено, а отсюда… просто маленькое озерцо. Если стать возле него на колени, вытянуть шею и посмотреть вверх, то видно, что туда тянется каменный ствол, а вверху этот ствол заканчивается деревянным срубом. Поперёк сруба лежит бревно, и на нём висит ведро. Там земля. И небо видно. Настоящее!

Мне казалось, что здесь, у колодца, и воздуха больше, и дышать слаще. И так близко земля, родная моя земля. Были бы у меня крылья!..

Вдруг что-то замелькало, забренчало и стало стремительно падать вниз. Это оказалось ведро.

Маленький водяной тёмик пригнулся и, как только ведро коснулось воды, прыгнул к нему.

— Что он делает? — испугался я за него.

— Ничего особенного. Покататься захотел, — объяснил мне Тёма.

Ведро стало подниматься, а вместе с ним, сидя на его краешке, и тёмик. Но вот он соскочил с ведра и как лягушка плюхнулся обратно в воду.

А что, если мне сесть в ведро и в нём поехать наверх? Без всяких лестниц! Сегодня же! Сейчас! Но я тут же опомнился: ведро не выдержит моей тяжести, оборвётся. А если… а если всё-таки выдержит? Ну и что тогда? Наверху девчонка какая-нибудь увидит вместо ведра с водой ведро с мальчишкой… Она — бегом от колодца, а я — кувырком вниз… Нет, сначала надо дать знать о себе. А как? Кричать? Вряд ли услышат, но попробовать надо. Часто ли приходят к этому колодцу? Где он находится? Может, на каком-нибудь дальнем огороде, где и людей-то почти не бывает.

Мы стояли и ждали. Наконец там наверху кто-то опять стал раскручивать верёвку с ведром.

Я приготовился крикнуть: «Эй, помогите!», но не успел. Тёмики начали громко ссориться.

— Моя очередь! — кричал Тёма.

— Моя! Это я привёл вас сюда! — кричал водяной.

— Ну и что, что привёл, твой, что ли, колодец?

— Я водяной, — значит, мой.

И тут ведро упало в воду и оба тёмика разом прыгнули к нему. Ведро стало подниматься. Но наверно, ведро с водой да ещё с двумя тёмиками в придачу было тяжёлым. Оно ползло медленно, еле-еле.

Только оба тёмика приготовились спрыгнуть с него, как верёвка оборвалась и ведро упало вниз. Тёмики камнем пошли на дно. А дна не было даже видно — так глубоко.

Я кричал, бегал вокруг…

Пулей вылетел из воды на берег маленький тёмик и стал прыгать, отплёвываться, отдуваться…

— А Тёма где? Сто двенадцатый где? — тряс я его, как будто сам не видел, куда исчез Тёма.

— Ох и холодина там, — стучал зубами мальчишка. — А главное — никакой рыбы, один лёд.

— А Тёма? Почему его так долго нет? Где Тёма?

— Откуда я знаю, — может, он утонул. — И трусцой побежал от озера прочь.

Я метался во все стороны, надеясь увидеть кого-нибудь из взрослых тёмиков. Как я ругал себя, что не научился плавать. Что делать, как спасти Тёму?

Скорым шагом приблизился к колодцу взрослый тёмик.

— Утонул кто-то? Сигнал отсюда шёл.

— Сто двенадцатый тоннельный утонул, помогите ему! — закричал я.

Взрослый тёмик недовольно поморщился:

— Тебе-то что за дело, человек? И не кричи так! Утонул так утонул. Слабые всегда гибнут.

— Он не слабый, он сильный, он просто ударился, наверное, потерял сознание. Прошу вас!

— Не проси, я и так его вытащу: вода должна быть чистой.

Он нырнул и вскоре выплыл с Тёмой на руках. Положил его на берег, посмотрел внимательно в лицо.

— Умер. — И ушёл.

Я побежал за ним, хотел вернуть его, просил… Но он, не обращая на меня внимания, шёл и шёл себе…

Я вернулся к Тёме, приложил ухо к его груди и ничего не услышал. Сердце не билось. И всё-таки я поднял Тёму за ноги и начал встряхивать его.

Вода хлынула из носа, изо рта. Когда она перестала литься, я положил Тёму на пол и стал делать ему искусственное дыхание, как учили по телевизору. Прошло пять минут, а может, десять — Тёма открыл глаза. Сел.

— Что случилось?

— Ничего, порядок, — сказал я. И стал гладить его по голове. Волосы были колючие, почти как иголки у ёжика.

— Что ты делаешь? — удивился Тёма и встал. Покачнулся. Постоял. Подвигал руками-ногами.

— Пошли.

— Тебе трудно пока, отдохнём ещё немного.

— Странный ты человек. Мне трудно, а тебе что до этого?

— Как что до этого? Я же твой друг.

Тёма слабо улыбнулся:

— На четырёх ногах, с хвостом?

— Нет, на двух ногах, с хохолком.

Мы пошли к тёмному переходу. Тёма шёл впереди, а я, согнувшись в три погибели, едва пролезал в тесном низком коридоре. В конце концов мне даже пришлось лечь на живот, чтобы вползти за Тёмой в небольшой грот. Я не успел выбраться из щели, как Тёма остановился. Он посмотрел кругом, пошарил рукой по стене, вытащил из одного места камень и из маленькой норки достал еду. Опять какой-то корешок. Напружинил руку и разрубил корешок. Подумал немного и ту часть, которая побольше, дал мне.

Я лежал, втиснутый в щель, и жевал твёрдый, чуть горьковатый, чуть сладковатый корешок. Жевал и думал, что всё на свете отдал бы за кусочек чёрствого чёрного хлеба. За какой-нибудь горелый сухарик! И ещё подумал, что теперь совсем иначе буду относиться к пище.

— Поел? — спросил Тёма. — Ну, пошли тогда.

Я дёрнулся назад — и не смог вылезти. Вперёд — тоже. Ни туда ни сюда.

— Зачем же ты лез тогда? — рассердился Тёма.

— Ты сам говорил, что нельзя ныть, вот я и терпел, молчал.

— То не ныть, а то глупым быть. Что теперь будешь делать?

— Попробую ещё.

Я стал дёргаться взад-вперёд. Тёма упёрся двумя руками мне в голову, толкал меня обратно в щель. Долго мы пыхтели, старались… Я не на шутку стал волноваться. Вдруг я так здесь и останусь в этой щели, в темноте?

— Ты не уйдёшь? — спросил я Тёму. Дело в том, что из этого грота был ещё ход и Тёма мог уйти через него.

— Если ты не собираешься вылезать, не буду же я сидеть с тобой всю жизнь.

Скорее на землю! Разве на земле возможно такое? Человек гибнет — и никого это не касается, даже близкого дру… нет, не друга, а това… да нет, и не товарища. Нет здесь ни друзей, ни товарищей, ни мамы, ни папы. Все чужие, каждый о себе только думает.

Я ругал себя, что ушёл от колодца. Надо было мне к ведру, пока оно воду черпает, привязать свою рубашку. И кричать. Громко кричать. Если меня не услышали бы, то увидели бы рубашку и поняли бы, что здесь кто-то есть. Тем более что меня, наверное, уже ищут. Сколько времени прошло? Вечер уже или другой день? Ничего не поймёшь! Был бы хоть крохотный лучик солнца! Ни-че-го! Жить в темноте, жевать деревянные безвкусные корешки! «Надо бы в соляном тоннеле наскрести немножко соли», — подумал я и тут же спохватился: не схожу ли с ума? Лежу в щели, как червяк, и думаю о какой-то соли. Но зато, вспомнив про червяка, я стал извиваться в своей щели, ужиматься и вскоре почувствовал, что выползаю назад. Я ещё отполз, сколько мог, и наконец встал, а потом смог и вовсе выпрямиться.

— Охо-хонюшки, хохошеньки, — сказал я, как старый-престарый старик у нас во дворе.

— Это что такое — хохонюшки? — спросил Тёма.

— Ну… это значит: всё в порядке, — сказал я.

Я стал уговаривать Тёму вернуться к колодцу. Рассказал ему план своего собственного спасения. Тёма согласился посмотреть, что выйдет из задуманного.

В колодце ещё плавало то ведро, что оторвалось вместе с тёмиками. Я знал, что ведро обязательно будут вытаскивать. Значит, к этому ведру надо привязать рубашку. И поскорее.

Но ведро плавало далеко, рукой не достать.

— Сейчас, — сказал Тёма, — минуточку.

Он размотал верёвку на поясе — не отвязал, а только отмотал довольно длинный конец — и ловко кинул верёвку на ведро. Так ловко, что она обмоталась вокруг дужки и мы подтянули ведро к берегу.

Я снял рубашку и начал привязывать её к дужке ведра, но тут у самых моих глаз вдруг начал крутиться страшенный удав. Я ещё не успел ничего понять, как он железно лязгнул и я почувствовал, что куда-то лечу…

А всё было очень просто: наверху принесли канат с крюком на конце, спустили его в колодец, подцепили ведро, а так как я держался за него, то и вылетел вместе с ведром.

 

Глава шестая. Едем, да?

По счастью, у колодца стоял мужчина и он не испугался, не бросил меня с ведром вниз. Он просто сказал:

— Чего ты там делал, шпингалет?

— Я… я нечаянно туда попал, — начал я объяснять и вдруг услышал:

— Тима! Тимушка! Тимошенька!

Ко мне летела моя мама. Оказывается, она ходила, искала меня везде и случайно оказалась здесь. И ещё оказалось, что сейчас вечер. Солнце шло к закату. Значит, я пробыл под землёй всего день. Правда, этот день был такой длинный, как целая жизнь…

Наши тени стелились по жёлтой земле. Вдали — синие горы. Небо голубое, с розовыми от солнца облаками.

— Эй, шпингалет, игрушку-то свою возьми, — крикнул мне мужчина вдогонку. Он отвязывал от дужки ведра шарик на верёвочке.

Я хотел крикнуть, что это не мой шарик, и вдруг увидел: это вовсе не шарик, а Тёма. Может быть, он надулся от воздуха или собрался в комочек от страха и потому правда походил на шарик.

— Это мой, мой! — закричал я.

Тёма смотрел на меня прищуренным глазом. Второй был и вовсе закрыт. Я вспомнил, что Тёме вредно наше солнце.

Я сел на зелёную мягкую траву и разулся. Снял носок, хорошенько встряхнул его и надел на голову Тёме так, чтоб ему не резал глаза свет.

Мама посмотрела на меня очень внимательно и спросила:

— Как ты себя чувствуешь, сынок?

— Нормально. Вот только я есть хочу.

— Конечно, — сказала мама и вытерла глаза платком. — Бедняжка мой!

Я решил ничего не говорить маме про Тёму. (Если, конечно, она сама не увидит, что это не шарик, а живой тёмик.) Совсем неизвестно, как отнесётся к нему мама, захочет ли, чтобы он жил с нами. Вдруг понесёт его в больницу или в зоосад. А тёмик не зверюшка какой, не кошка, не хомячок… И вообще про тёмиков никому говорить нельзя: узнают наши мальчишки — всё перероют, перекопают, будет тёмикам настоящая кумра-бумбра.

Дома мама усадила меня за стол и пошла на кухню готовить ужин.

— Тимка! Шанаев! — послышался голос Кости.

Я вышел к нему.

— Чего тебе?

— Где ты был весь день? Тебя обыскались.

— Завтра расскажу.

Я вернулся в комнату.

Под потолком висел Тёма. Это я отпустил его, когда пошёл к Косте. Я влез на стол и потянул его за верёвочку.

— Шанаюшка, я не ною, но что со мной дальше будет? — стараясь говорить твёрдым голосом, сказал Тёма. Носок съехал на сторону, и Тёма смотрел на меня одним глазом — круглым лиловым глазом, который подозрительно блестел.

— Ничего не бойся. Ты со мной. Всё будет хорошо. Даже отлично. Я тебя никому в обиду не дам. Ты меня выручал — теперь я тебя выручать буду.

— Я хочу к себе обратно, — сказал Тёма. — Мне здесь не нравится.

— Просто ты ничего ещё не видел. Завтра пойдём гулять, и ты тогда скажешь, нравится тебе или не нравится. А сейчас есть будем.

Мама принесла тарелки с едой. Нарезала хлеба.

— Брось ты наконец этот шарик, — сказала мама.

— Он улетит.

— Привяжи тогда к стулу.

Я так и сделал. Только привязал я его не к спинке, а к ножке стула так, чтоб он был не надо мной сверху, а рядом со мной, то есть за столом. И когда мама не видела, можно было класть тёмику в рот вкусные кусочки.

— Ты что так чмокаешь? — заглянула мама из кухни. — Ешь по-человечески.

А чмокал-то совсем не я, а Тёма. Он съел сначала кусочек сосиски с хлебом. Потом сгущённое молоко — целую чайную ложку. И ещё — дольку апельсина. Как тут не зачмокать после корешков да червя… червячьих гнёздышек.

— Вкусно? — спросил я.

— Хохонюшки, — кивнул Тёма и погладил себя по животу.

— Хохонюшки? — удивился я. Но тут же вспомнил, как сам сказал ему, что «хохонюшки» значит «всё в порядке», «нормально».

— Знаешь, ты лучше говори «хорошо», а не «хохонюшки».

— Хохорошо, — согласился Тёма.

Мама пришла, легла на диван и сказала:

— Если хочешь, пойди на крылечко, подыши воздухом, только смотри никуда не уходи, понял? А я чуточку отдохну, устала что-то.

Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку, а Тёму привязал к перилам. Он уселся на перила, обхватил их руками-ногами, чтоб не взлететь.

— Говорил я тебе, что мы, тёмики, раздуваемся на земле.

— Говорил. Но я же не виноват, что всё так получилось. Хорошо, что ты хоть не лопнул.

— Хорошо, что не лопнул, — сказал Тёма. После ужина он заметно повеселел. — Вообще-то, летать интересно, только хорошо бы летать, когда сам захочешь, а не так, как я. Шагу нельзя ступить.

На крыльце стояла кадка с красной геранью. А возле кадки — синяя кружка, чтоб поливать эту герань. Обыкновенная эмалированная кружка.

Я взял конец Тёминой верёвки и привязал к ней кружку. Кружка удерживала Тёму, и он уже не летал и мог ходить. Правда, кружка волочилась за ним по крыльцу и гремела, но это не так уж важно.

— Ты только тихо ходи, не греми, не разбуди маму, — попросил я.

— Мама — это тётя, которая еду приносила?

— Да нет, мама — это не тётя. То есть она тётя, но для меня не тётя, а мама.

— Это у неё что, имя такое?

— Нет. Имя у неё Людмила. Но она мама.

— Она всем мама?

— Нет, только мне.

— Потому что она тебя кормит?

— Совсем не потому. Нас и в детском саду кормят, а мамы там нет.

— Может быть, мама — это тётя, которая плачет, когда найдётся кто-то?

— Нет… А может быть, да. Вот поживёшь с нами — сам поймёшь, что такое «мама».

— Я не хочу здесь жить, — напомнил мне Тёма. Но всё-таки поинтересовался: — А если бы я остался здесь жить, у меня тоже была бы мама?

Что я мог ему сказать? И я ответил:

— Может быть, и была бы.

А Тёма вдруг стал карабкаться на меня.

Это потому, что на крыльцо прибежала кошка Кася. Тёма никогда вблизи не видел кошек и, наверное, испугался.

— Она меня хочет съесть? — спросил он, вскарабкавшись мне на шею.

— Нет, она не голодная, — стал успокаивать я его. Но Тёма всё-таки быстренько намотал свою верёвку на мою пуговицу, отвязал кружку, которая брякнула об пол, и взмыл вверх.

Кася очень удивилась этому чуду, она стала подпрыгивать, чтоб ухватить Тёму за ногу, но он брыкался и один раз даже пяткой ударил Касю по носу. Кася присела, приготовилась к прыжку, и, если б меня не было, неизвестно, чем бы дело кончилось… Я схватил Касю и стал гладить её, успокаивать.

— Кошки не привыкли, чтоб люди летали, — объяснил я Тёме. — Она нервничает.

— Так я же не люди, — сказал сверху Тёма.

— Откуда она знает, что ты не люди?

Я потянул за верёвочку, и Тёма спустился вниз. Привязал кружку и, поглядывая на Касю, сел подальше.

Кася смотрела на него своими зелёными глазами, потом прикрыла их и зевнула.

— Ну вот, теперь она тебя не тронет, она видит, что ты как все.

— У нас лучше, у нас таких зверей нету, — сказал Тёма.

На ночь я привязал Тёму к спинке кровати, и он спал под потолком. Так он сам захотел, так ему спокойнее в незнакомом месте, где бродят всякие звери вроде Каси.

Утром за завтраком я положил на стул подушку, подвинул стул к столу, чтобы Тёма мог, как все люди, сидеть за столом.

И пока мама у себя в комнате собиралась на работу, мы ели кашу. Мы ели с одной тарелки: я — большой ложкой, а Тёма — маленькой, чайной. Но он так ловко, так споро управлялся своей ложечкой, что я даже есть забыл — смотрел на него.

Тут послышались мамины шаги, и Тёма вместе со своей кружкой загремел под стол.

Когда мама опять ушла, Тёма быстро вылез из-под стола, доел кашу, облизал ложечку и сказал:

— Ох и потолстею я у вас, никто меня не узнает.

Он был такой смешной: маленький, кругленький, лиловые глаза после сытной каши весёлые. Я засмеялся. И Тёма понял меня, засмеялся тоже, похлопал себя по бокам.

— Срочно худеть надо, а то где-нибудь в щёлке застряну, как ты, помнишь?

— Ещё бы! В жизни не забуду!

Мама пришла с работы не в обед, как всегда, а намного раньше.

— Вот что, дорогой мой, — сказала она. — Собирайся, сегодня едешь к бабушке: нашла тебе попутчиков.

Дело в том, что я уже неделю не ходил в детский сад из-за карантина. Мама хотела отправить меня к бабушке, но не с кем было, а на самолёт, как известно, детей без взрослых не пускают. И вот надо же: именно сегодня нашла мне попутчиков.

В другое время я закричал бы «ура!», но… но как же быть с Тёмой? Не брошу же я его одного здесь!

— Тёма, — сказал я, когда мы остались одни. — Поедем со мной к бабушке в Ленинград.

— Я не хочу никуда ехать, — заволновался Тёма. — Я к себе хочу.

— Но ты пойми, — уговаривал я. — Во-первых, ты посмотришь, где моя бабушка живёт. Знаешь как там красиво! Люди со всех стран едут туда. А ты ещё думаешь, ехать или не ехать. Может, у тебя никогда больше такого случая не будет. Во-вторых, не могу я сегодня тебе помочь обратно под землю уйти, а без меня ты потеряешься. Потеряешься — навсегда останешься на земле, совсем один. А тут кошки бегают, собаки… Мы же не навсегда едем. Побудем — и тогда пожалуйста.

Тёма мрачно задумался.

— А у бабушки тоже есть пища, такая, как здесь?

— Конечно, даже лучше. Бабушка моя умеет пироги печь. И у неё грибы солёные есть. Она сама их солит.

— Солёные?

Я вспомнил, как он морщился, когда я лизнул стену в соляном тоннеле.

— Ты можешь не есть грибы, никто тебя не заставляет. У бабушки и другое кое-что найдётся. А главное — тебе больше всего понравится сама бабушка. Ни у кого такой нет. Вот увидишь!

Тёма насупился и… согласился:

— Ладно, что делать, поедем к твоей бабушке, будем есть солёные грибы.

 

Часть вторая

 

Глава седьмая. Ждёт бабушка, ждёт Ольга

Я знал, что зелёный цвет — любимый у бабушки. «От зелёного у меня хорошее настроение», — говорила она. Поэтому, когда ей делали подарки, то старались подарить что-нибудь зелёное — вазочку или косынку… Мы с мамой в день рождения бабушки послали ей в подарок зелёный берет.

И сейчас бабушка встречала меня в платье с зелёными цветами и в зелёном берете. Я издалека сразу узнал её. И она, увидев меня, кинулась ко мне, стала обнимать, целовать.

— А это что за мальчик? — спросила бабушка про Тёму.

Никто не видел, что это мальчик, а бабушка сразу увидела.

— Это Тёма.

— Ты думаешь, ему удобно на верёвочке болтаться?

— Тёма, тебе удобно? — спросил я.

— Как сказать… привяжи кружку, я лучше ногами пойду.

И тут я спохватился, что оставил кружку в самолёте.

— Какая кружка? — удивилась бабушка. — Неужели ничего умнее не могли придумать? Вы бы ещё привязали ему кастрюлю. Или корыто.

— А что? Кружка хорошая, чистая, мы из неё цветы поливаем.

— Ну, Тима, не ожидала. Такой взрослый парень — и на тебе… И приодел бы его немножко. Совсем голый мальчишка, замёрз, наверное.

— Не-а, не замёрз, — сказал Тёма. Разговаривал он с бабушкой весёлым голосом: видно, она ему понравилась.

Но бабушка покопалась в своей сумочке и вытащила оттуда сетку-авоську. Сунула в сетку Тёму и, очень довольная, сказала:

— И не улетишь никуда, и немножко прикрыт.

Она насильно отняла у меня корзину с моими вещами, хотя я и не давал ей, потому что мой дедушка говорит, что стыдно, когда женщина идёт рядом с мужчиной и несёт что-то тяжёлое. Отняла корзину, и мы направились к стоянке такси.

— Шанаюшка, — позвал Тёма из сетки, — вы меня только не потеряйте, ладно?

— Ни за что на свете, — успокоил я его.

Бабушка с дедушкой живут в самом лучшем, самом красивом месте на земле — в Петродворце. Вообще-то, это Ленинград, просто надо на электричке проехать немного в сторону — туда, где парки и фонтаны, — и попадёшь в Петродворец.

В Петродворце есть всё: и музеи, и школы, и библиотеки, и магазины, и озёра, и море, и лес, и фонтаны, и дома, и ребята, и взрослые, и моряки, и солдаты, и собаки, и белки, и скворцы, и попугаи… Впрочем, попугаи — это кое у кого дома, в клетке.

У дедушки и бабушки в Петродворце свой дом. И к ним на лето приезжаем мы, их внуки. Мы — это я и моя двоюродная сестра Ольга. Двоюродная всё равно что родная: двоюРОДНАЯ.

— А дедушка в море ушёл, не дождался вас, — сказала бабушка. — Теперь вы его не скоро увидите.

А я-то надеялся, что дедушка научит меня этим летом плавать!

— А Ольга приехала?

— Ольга дома, ждёт нас.

Когда мы подъехали, Ольга сидела на крыльце одна-одинёшенька и, запрокинув голову, пила что-то из большой эмалированной кружки.

— Опять она за квас принялась, — сказала бабушка.

Ольга услышала, что подъехала машина, поставила на ступеньку свою кружку и стала ждать, кто выйдет из машины.

Первой вышла бабушка с сеткой.

Глазастая Ольга сразу всё разглядела, кинулась к бабушке и стала отбирать у неё сетку с Тёмой.

— Ой какой хорошенький мальчик! Дай мне его, бабушка!

— Это тебе не мячик, — сказала бабушка. Она посмотрела кругом, ничего не нашла. Тогда она взяла Ольгину кружку, выплеснула из неё квас, вынула Тёму и привязала ему к ноге эту кружку.

— Временно, — сказала она мне, покраснев. — Потом я кое-что придумаю.

Тёма, довольный, что его вытащили из сетки, стал топать по крыльцу, разминая затёкшие ноги, и кружка гремела, как будто это был такой дикарский музыкальный инструмент.

Ольге, видно, всё это так понравилось, что она встала на голову и вытянула вверх по струнке ноги.

Я прекрасно понимал: она хочет показать мне, что если у меня есть Тёма, то она зато умеет стоять совсем как акробатка в цирке.

— Подумаешь! — сказал я.

— И ничего не подумаешь, — ответила Ольга.

— Вы бы поздоровались, — сказала бабушка, — целый год не виделись.

Я пожал Ольге руку, а она по-балетному присела и вежливым голоском пропела:

— С приездом.

Я повёл Тёму в дом, показать, где мы будем жить. Ольга, конечно, тащилась за нами. Она то и дело норовила схватить Тёму на руки, но я не давал ей, потому что позволь ей это хоть раз — потом затаскает чело… ну, не человека — тёмика, как куклу какую.

— А это что такое? — закричала бабушка.

Мы прибежали к ней и увидели, что в корзине, где моя одежда, как ни в чём не бывало спит Кася.

От шума она проснулась, стала потягиваться, выгнула спину, вытянула сначала одну лапу, потом другую…

— Ничего себе, — улыбнулась бабушка, — ждала одного гостя, а приехало сразу три. Хоть бы предупредили. Что мне теперь с вами со всеми делать?

 

Глава восьмая. Здесь, на земле

На другое утро, когда все проснулись, бабушка подарила Тёме синие трусы и жёлтую рубашечку.

— Какая красота! — восхитилась Ольга. — Надень, Тёмушка, скорее! Будешь как принц!

Тёма стоял и не знал, что ему делать с этой человечьей одеждой.

Бабушка взяла его на руки и стала учить надевать трусы, а потом поставила на пол — полюбоваться, как он выглядит в обнове.

Тёма тут же взлетел под потолок.

Бабушка встала на стул, сняла Тёму с потолка и надела ему рубашку. Хорошо, что она удержала его за палец, потому что он опять рванулся вверх.

— Нет, надо что-то тебе ещё, — решила бабушка. — Слишком всё это легкое.

Она порылась в своём рабочем столе и нашла там два серебряных лапоточка. Раньше бабушка работала на ткацкой фабрике художницей. Она придумывала рисунки для тканей, и на столе у неё были всякие баночки, краски, кисти. Теперь она уже не ходила на фабрику, но всё равно продолжала придумывать всякие красивые рисунки. В серебряных лапоточках бабушка разводила краску.

Лапоточки оказались как раз по ноге тёмику, как будто для него их и делали.

Он прошёлся по комнате, они постукивали звонко и легко.

— Ну вот, — сказала бабушка, — теперь можно идти гулять. Всё вполне прилично.

Бабушка повела нас на Чёртову горку. Чёртова горка особенная: совсем невысокая — она больше похожа не на горку, а на пригорок, — но на ней почему-то всегда прохладно. Если кругом жара и нечем дышать, то на Чёртовой горке можно сидеть, спокойно отдыхать и удивляться, почему люди, идущие мимо, такие красные, распаренные и еле дышат.

Бабушка взяла с собой разной еды, и мы сидели на горке и ели. Дома никогда так не хочется есть, как на воздухе.

Тёма уписывал за обе щеки всё, что ему давала бабушка. Он так увлёкся едой, что нечаянно взял да и скинул лапоточки. И вдруг с бутербродом в руке взлетел в воздух. Никто и опомниться не успел.

Я первый пришёл в себя, закричал Тёме:

— Бросай бутерброд, хватайся за ветку!

Тёма летел, куда его несли потоки воздуха. Он, конечно, мог схватиться за какую-нибудь ветку, но ему жалко было бросить бутерброд. Наоборот, он даже держал его обеими руками.

Так бы он и улетел с бутербродом неизвестно куда, но, к счастью, зацепился рубашкой за какой-то сучок и повис вниз головой. Он висел и быстренько доедал бутерброд: хотел освободить руки.

Бабушка попыталась взобраться на дерево, но ей это не удалось. Она стала подсаживать меня, но я никак не мог вскарабкаться даже до самой первой ветки, потому что у этого дерева, как назло, ветки были очень высоко.

— Побегу в пожарку, — сказала бабушка, — пусть приедут со своей лестницей. А ты привяжись там! — сердито закричала она Тёме.

Но тут Ольга, хоть ей всего четыре года, сообразила:

— А пускай Тима встанет на тебя, бабушка, а я на Тиму — как в цирке — и достанем Тёму.

— Умница! Попробуем, — сказала бабушка и опять крикнула Тёме: — Кидай сюда свой бутерброд!

— Я сейчас, — ответил Тёма и стал жевать ещё быстрее.

— Брось, — опять сказала бабушка, — я тебе дома целый горшок каши наварю.

Тёма только посмотрел на неё и ничего не сказал: не так просто сказать что-нибудь, когда висишь вверх ногами с полным ртом.

Он совсем не был жадным или обжорой. Но у тёмиков под землёй пищи мало, и добывается она тяжело.

— Всё, — наконец сказал Тёма, дожевав бутерброд. — Я готов.

Тогда бабушка присела под деревом, к ней на плечи взобрался я, а на меня прыгнула Ольга.

Потихоньку выпрямилась бабушка, на ней выпрямился я, а Ольга выпрямилась да ещё стала на цыпочки, так что получилась высокая пирамида. Ольга протянула руки и — раз! — дёрнула Тёму с ветки. Только кармашек его новенькой рубашки треснул и порвался.

На всякий случай бабушка привязала Тёму к себе верёвкой, посадила в свою панамку и стала чинить ему рубашку.

В панамке сидеть одно удовольствие: мягко, уютно, тем более когда только что так хорошо наелся. И Тёма с интересом поглядывал вокруг своими лиловыми глазками.

В озере купались ребята, плескались, кричали. Голоса звонкие, а звонче всех Ольгин голос.

Тёма смотрел на деревья. Деревья не каменные — живые: шевелятся, шуршат — разговаривают, наверное. Прилетают на них птицы, что-то там делают, спрятавшись в зелёных листьях, скачут по веткам, потом снова вылетают в синее небо.

А вот золотистый жук ползёт по цветку. Цветок розовый, лепестки почти прозрачные, а серединка у цветка тёмная. Пополз жук по лепестку, и лепесток под ним прогнулся. Жук переполз на другой лепесток — и другой прогнулся. Жук пополз на третий. Видно, понравились ему такие качели.

Крылышки у него с переливами: то зелёными кажутся, то золотыми.

Тёма подышал носом. На земле есть запахи, самые разные. Пахнет цветок. Пахнет трава. Солнышко пахнет. Прямо в носу щекотно от всех запахов.

— Нравится тебе у нас? — спросила бабушка.

— Хохорошо, — сказал Тёма. — Вот только не пойму, почему мне всё кажется, как будто давным-давно я уже жил здесь, на земле, запахи эти слышал, на солнышке грелся. Правда, в панамке не сидел.

— Ничего удивительного, — сказала бабушка, — ты сам говорил, что вы, тёмики, были когда-то людьми. В тебе живёт память предков. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. А интересно: если бы я захотел, смог бы я стать человеком, как предки?

— Если захочешь, сможешь, — сказала бабушка.

Прибежала Ольга с жёлтыми цветами. Она собирала только жёлтые цветы и учила Тёму, как они называются.

— Это лютик, — говорила она. — Видишь, какие у него блестящие лепестки. А это что?

— Одуван, — сказал Тёма.

— Одуванчик, — поправила Ольга. — А вот гусиные лапки. Запомнишь? Видишь, какие листочки? Как разрезанные.

— А зачем мне помнить? — спросил Тёма.

— Бабушка, зачем ему помнить? — спросила Ольга.

— Ну как зачем, — сказала бабушка. — Вот я попрошу тебя: принеси мне калган, у Ольги живот вдруг заболит. А ты принесёшь лютик. Я сварю его и дам Ольге. А Ольга и отравится. Хорошо это?

— Нет, нехорошо, — сказал Тёма. — А ещё что может быть?

— Ну, например, попрошу тебя принести одуванчик — кроликов кормить, — а ты принесёшь чистотел. Чистотелом бородавки сводят. А у кроликов не бывает бородавок.

— Не бывает, — согласился Тёма. — А ещё что?

— А ещё, — сказала Ольга, — я скажу: «Тёмик, принеси ромашку, бабушка волосы будет себе красить в золотой цвет». А ты принесёшь… принесёшь… такую траву принесёшь, от которой бабушка станет зелёной. Как клоун в цирке.

И Ольга стала хохотать. Так, как будто она сама клоун: «Ха-ха-ха, хо-хо-хо!»

Тёма стал тоже смеяться. А бабушка не засмеялась.

— Почему это как клоун? Почему не как русалка?

— Что ли, у русалок зелёные волосы? — перестала хохотать Ольга.

— Конечно, зелёные.

— Откуда ты знаешь?

— Будете ходить в школу — и вы всё будете знать.

— Скорей бы в школу, — вздохнула Ольга.

— А меня в школу не возьмут, даже если бы я человеком был: я вон какой маленький, как Кася, — грустно сказал Тёма.

— Ничего, — сказала бабушка, — я тебя каждое утро буду за уши таскать, и ты быстро вырастешь.

— Потаскайте теперь, — потянулся к ней Тёма.

— Нет, это надо по утрам делать, пока уши тёплые, пока сам весь тёплый. Тогда легко растягивать. Ну-ка, пойдём, поможем девочке мячик из воды достать.

— Пусть сама достаёт.

— Ей же трудно, мячик далеко уплыл.

— А зачем мне эта девчонка нужна?

— Ну сиди. Я сама.

Бабушка встала и пошла к озеру. Тогда и Тёма надел лапоточки и побежал за ней.

— Ладно, я помогу, только не знаю как.

Бабушка привязала его к себе верёвкой, дала ему в руку небольшой камушек, а лапоточки сняла. Тёма, не очень лёгкий и не очень тяжёлый, заскользил по воде туда, где был мячик, и оттуда стал гнать его ногой, как футболист.

На берегу дети хлопали в ладоши и кричали:

— Шайбу, шайбу!

Когда Тёма вышел на берег, девочка сказала ему:

— Спасибо, мальчик. Молодец.

Тёма ничего ей не ответил, он надел свои лапоточки и снова сел в бабушкину панамку.

Посидев немного и подумав, он спросил:

— Я, что ли, как человек поступил?

— Конечно, — сказала бабушка, — раз ты помог другому человеку. Только говорить об этом не надо, а то получится, что ты хвастаешься.

Тёма посидел, подумал…

— А кошкам помогать не надо?

— Если кошке нужна помощь, то ей тоже надо помочь.

— Что же, человек должен всем-всем помогать?

— Всем, кто в этом нуждается.

— Плохо, — пробормотал Тёма.

— Что, что? — спросила бабушка.

— Да так я… нелегко быть человеком.

— Нелегко, — согласилась бабушка. — Даже человек должен учиться быть человеком.

Я отложил книгу, которую читал, и посмотрел на бабушку. Что она имела в виду?

— Бабушка, может, ты полежишь? — спросил я. — Ты не устала?

— Спасибо, дорогой, мне хорошо, — сказала бабушка.

— Может, почитать тебе? Книжка интересная. Про дельфинов.

Бабушка вместо ответа обхватила меня за шею, притянула к себе и поцеловала. Такой бабушки, как у меня, наверное, ни у кого нет. Она… самая лучшая.

 

Глава девятая. И бедный Тёма улетел

Наш дедушка — моряк. Этим летом он был в плавании и от него приходили письма из дальних стран. На конвертах были разные марки. То пальмы на них, то какие-то башни, то бабочки, а на одной даже слон. Бабушка осторожно отклеивала марки и складывала их в альбом.

Однажды, когда все легли после обеда отдохнуть, Тёма достал альбом, сел у окна и стал рассматривать марки. Они ему очень нравились, потому что были маленькие: их удобно было держать в руках. Он достал из кармашков альбома марки и раскладывал их на подоконнике: цветы — к цветам, деревья — к деревьям, дома — к домам. Он совсем не подумал, что у бабушки они уже были разложены — по странам.

Тёма хотел помочь бабушке навести в альбоме порядок.

Разложил он марки, как вдруг в комнате скрипнула дверь: это Кася решила пойти в кухню попить молока.

Когда Кася открыла дверь, в комнату ворвался сквозняк. Он закружился по комнате и вылетел в окно.

И вместе с ним вылетели марки.

Марки запутались в кустах, в цветах. А некоторые и вовсе улетели неизвестно куда.

Тёма привязался верёвочкой к шпингалету окна и выскочил наружу. Сначала он подобрал марки, которые валялись на земле, а потом снял лапоточки и взлетел на кусты. На кустах, как ягоды, висели марки, и он стал собирать их.

В это время мимо дома проходили две большие девочки.

— Смотри, какой забавный шарик. Как кукла, — сказала одна, — никогда такой не видела.

Она протянула руку и оторвала от шпингалета верёвочку.

Бедный Тёма дрыгал ногами, махал руками и даже повизгивал, чтоб девочки поняли, что он живой, а не шарик, чтоб не уносили его из бабушкиного дома.

А девочки шли, болтали и ничего не слышали. А потом они встретили других девочек. Остановились и стали разговаривать. Потом стали смеяться. Потом ссориться… И та девочка, что держала верёвочку, отпустила её и даже не заметила, что шарик улетел.

Понесло Тёму неизвестно куда. Летел он, летел и прилетел в парк, где были фонтаны. Он прилетел к самому большому фонтану — Самсону со львом, из которого бьёт толстая струя воды. Он оказался над этой струёй, и она, как с мячиком, стала играть с Тёмой: подкидывала его высоко вверх, потом опускала вниз к пасти льва, опять вверх…

Тёма мечтал только об одном: чтоб провалиться в пасть льва и остаться там навсегда. Он плясал в этой злой холодной воде несколько часов, всё у него болело, и он считал, что жизнь его кончилась.

Вдруг вода перестала бить, и Тёма сначала упал — по счастью, не в пасть льва, где он мог застрять, а на его нос, — а потом снова взмыл в воздух. Не очень высоко, потому что одежда на нём была мокрая и тяжёлая. Он летел…

Он летел, пока не наткнулся на ёлку.

Тысячи иголок впились в его тело, которое и так всё было в синяках. Тёма не закричал только потому, что он всё-таки был тёмик.

Тёма сидел на дереве, привязавшись верёвочкой к колючей ветке, и думал о том, как важно, прежде чем что-то делать, хорошенько подумать. Ведь если бы он сначала подумал, что бабушкин альбом без бабушки трогать нельзя, не сидел бы он сейчас на этой ёлке. Кто его найдёт здесь? Родничок ни у кого на земле не работает. А разве догадаются бабушка и Тима, не говоря уже об Ольге, что чужие девочки унесли его, а потом он улетел сюда? Они будут искать его где-нибудь поблизости, а когда не найдут, забудут его и всё.

Подумал он об этом, и так печально ему стало! Неужели забудут? Неужели не будут искать?

Ладно, пусть они забудут, а вот он не забудет, он будет жить на этой ёлке, пока не умрёт с голоду, и всё время будет вспоминать их — бабушку, Ольгу, Тиму. Как хорошо ему было с ними со всеми! Как дружно они жили!

Он вспомнил, как Ольга однажды, думая, что он спит, чмокнула его в щёку. Ему стало тогда так тепло, так приятно. Значит, и Ольге было приятно, раз она так сделала. Нет, не может Ольга забыть его. А Тима за едой всегда подсовывал ему самые вкусные кусочки. А бабушка за уши таскала, чтоб он скорее вырос. Конечно же, они сейчас волнуются, думают, как его найти. Раньше Тёма считал, что каждый должен только о себе заботиться. Считал так, как считают все тёмики. Неправильно это. Правильно говорит бабушка: «Человек должен всем помогать». А тёмики… вот бы сюда кого-нибудь из них. Ну, например, двести первого водяного — мальчишку, с которым в колодце на ведре катались. Тёма бы ему рассказал, что такое «дружба» и как важно, когда у тебя есть друзья. Вот у Тёмы теперь есть друзья, и о них можно думать, вспоминать их, сидя на ёлке…

Закатное солнышко сквозь колючие ветки добралось до Тёмы, пригрело его, и он задремал.

А когда проснулся, наступила ночь.

Бабушка говорила: «Утро вечера мудренее». Значит, надо ждать утра. А ещё она говорила: «День да ночь — сутки прочь». Куда же они деваются, сутки? Куда уходят день, ночь? Интересно получается: если он ничего за день не сделал, то ничего и на другой день не остаётся. Как будто и не было вчерашнего дня. А если сделал… Вот вчера он выучил две буквы: «а» и «м», он их и сегодня знает, — значит, вчерашний день не пропал, с ним остался?

Под землёй всё было просто, незаметно, что время летит. Всегда одинаково, никакого утра, никакой ночи. А здесь… утро и вечер совсем не похожи. Утром небо синее-синее, днём — бледное, голубое, а вечером — разное: недавно было в полоску — розовую, жёлтую, белую.

Сейчас небо чёрное, а на нём — звёзды. Чистые, блестящие, как его серебряные лапоточки. Его лапоточки чистила ему зубным порошком бабушка. Интересно: а кто чистит звёзды?

Поближе к утру на небо выползла откуда-то луна с объеденным боком. И сразу от луны заблестели Самсон и золотые фигуры на лестнице… Заблестели, как маленькие озёра, окна во дворце.

Какая-то ночная пичуга поёт, старается. Чего не спит?

Не спит и собака, где-то далеко-далеко лает. Значит, там живут люди.

Была бы с ним бабушка — можно и на ёлке жить. Одежда высохла, тепло, иголки не колются. Только ведь не придёт сюда бабушка и на ёлку не заберётся. Что делать?

И Тёма решил подумать. Думал он долго, но зато — ура! — придумал! От радости он даже сам себя погладил по голове. Бабушка бы обязательно так сделала.

У него перед глазами давно маячила шишка. Он её всё время отодвигал, чтоб она не мешала ему. Сейчас он эту шишку сорвал и заткнул за пояс. Сорвал вторую и тоже заткнул за пояс, за верёвочку. Третью шишку он вложил в кармашек рубашки — спасибо бабушке за кармашек! И ещё одну шишку на всякий случай взял в руку. Вот теперь-то он никуда не улетит!

Он осторожно спустился вниз. И когда спустился, оказалось, что эти места в парке ему хорошо знакомы: не раз они ходили гулять сюда. Просто сверху всё выглядело по-другому.

Тёма зашагал по ступенькам наверх ко дворцу. Это было не так-то легко, бабушка и то всегда отдыхала на середине лестницы, а Тёме, с его короткими ножками, это было ещё труднее. Но он всё-таки одолел лестницу и вышел к Верхнему парку.

Здесь тоже росли деревья, но деревья были не такие большие, как в Нижнем парке, да ещё остриженные, будто после парикмахерской, поэтому заблудиться здесь было совсем невозможно. Тёма пошёл всё прямо, прямо и вышел к большим воротам.

В это раннее утро машин на дороге совсем не было, и Тёма со своими шишками благополучно перебежал дорогу. Бежал он осторожно, потому что боялся потерять хоть одну шишку. Он то и дело проверял, на месте ли они: две за поясом, одна в кармашке и одна в руке.

Он пробрался в палисадник, вскарабкался на скамеечку и негромко сказал:

— Шанаюшка!

В доме, конечно, не спали. Все сидели в кухне и строили всякие планы, как искать Тёму. Решили рассказать ребятам про Тёму, пойти в милицию…

И вдруг Каселина насторожилась, поднялась со своего места.

— Шанаюшка! — послышался тоненький голос.

Все вбежали в комнату и увидели Тёму, который влезал в окно. Две шишки за поясом, одна в кармашке и одна в руке.

Бабушка от радости заплакала, стала целовать Тёму. А когда увидела шишки, сказала, что Тёма умнеет не по дням, а по часам.

Потом, как всегда по утрам, бабушка потаскала его за уши, чтоб он скорее рос, и повела к дверям ванной, где измеряли рост.

— Да ты уже на три сантиметра вырос, — обрадовалась бабушка. — И по-моему, похудел.

— Похудел, — сказала Ольга. — Такой огурчик стал.

— Это ещё что за выражение? — удивилась бабушка.

— А что? Был как помидорчик, а стал как огурчик.

— А-а, это, пожалуй, верно, — согласилась бабушка.

И я, хоть и ничего не сказал, согласился тоже.

Вообще-то, я немножко сердился на Тёму, потому что бабушка обещала свою коллекцию марок подарить мне.

— Половина марок — тю-тю, — сказал я.

Ольга, как всегда, сунулась:

— А что лучше: чтоб марки пропали или Тёма?

Я не стал с ней связываться, объяснять ей, что лучше бы, чтоб ни Тёма, ни марки не пропадали.

Когда бабушка вышла из комнаты, Тёма спросил:

— Раз бабушка плакала, что я нашёлся, значит, она моя мама?

— Да нет, — сказал я. — Какая она мама? Она бабушка.

— А плакала, — удивился Тёма.

 

Глава десятая. Красный пруд

Мы с Тёмой спали в дедушкиной комнате. И вот однажды мы проснулись рано-рано.

— Знаешь, — сказал я Тёме, — пока женщины не проснулись, сбегаю я на Красный пруд рыбу половить. Какого-нибудь золотого карасика для нашей Каселины поймаю. Ух и обрадуется она!

— А мне дашь золотого карасика? — попросил Тёма.

— Пойдём со мной, сам поймаешь.

— Пойдём. Бабушка потаскает меня за уши — и сразу пойдём.

— Если собираешься бабушку ждать, тогда и не мечтай о карасике.

— А кто же меня за уши потаскает?

— Давай, я.

Я не знал, как надо за уши дёргать, и на всякий случай взял да и дёрнул посильнее одно ухо, другое…

— Ты что делаешь, поросёнок, — бабушкиными словами заругался Тёма.

— А что такое? Скорее вырастешь.

— Давай, я тебя так за нос дёрну, — может, ты умнее станешь!

Кажется, я и правда перестарался.

— Ну, ничего страшного.

— Вырасту, а ушей не будет — хорошо, да? Надо дёргать потихоньку и за оба уха сразу.

— Давай за оба.

Но Тёма закрыл уши руками.

— Ну, нетушки. За два уха дёрнешь — и вовсе голову оторвёшь. Что я без головы буду делать?

Такой он шутник стал, Тёма!

Мы потихоньку вылезли в окно, взяли удочки, которые стояли на крыльце, и на цыпочках пошли прочь от дома.

Тёма никак не поспевал за мной, и тогда я привязал его к себе за пуговицу на куртке, спрятал лапоточки в карман и быстренько побежал к пруду.

Ранние прохожие видели, как бежит мальчик с удочками, а на верёвочке за ним летит шарик. Никому и в голову не пришло, что это совсем не шарик, а мальчик Тёма спешит со своим другом на рыбную ловлю.

Очень жаль, если вы не видели наш Красный пруд. Представьте себе большой ровный, как квадратный стол, пруд. Вода в нём отражает небо и поэтому кажется то голубой, то серой, то лиловой, то прозрачной, как воздух. Она то сверкает, как зеркало, а то, бывает, нахмурится и вся покроется морщинками.

Со всех четырёх сторон пруда — липовые аллеи. Старинные, густые. В липах гнездятся птицы — поют, щебечут, выводят птенцов, ссорятся… А уж когда эти липы цветут, то на аллеях стоит такой гул, как от мотора самолета, — ровный, звенящий. Не сразу сообразишь, что это тысячи, да нет — не тысячи, а миллионы пчёл прилетели сюда за мёдом. И не только липы — сам воздух весь в меду.

Липы такие старые, что не могут поднять своих нижних веток, и они лежат на откосах к воде, тяжёлые, зелёные.

А из травы, что растёт на откосах, на эти ветки прыгают маленькие лягушата и забираются вверх на дерево. Лягушки на дереве! Где ещё встретишь такое?

А сколько на берегу пруда живёт голубых стрекоз! Их так много, что, когда они в жару машут в воздухе своими прозрачными слюдяными крылышками, становится прохладно.

В солнечные дни аллеи похожи на шкуру жирафа: это потому, что на песчаные жёлтые дорожки падает густая зелёная тень от листьев. По этим пятнистым аллеям бегают пятнистые ребятишки. А на скамейках сидят пятнистые дедушки и бабушки, читают газеты и приглядывают за своими пятнистыми внуками.

Мы примчались с Тёмой, когда на пруду был всего один мальчишка-рыболов и одна собака.

Мальчишка глядел в воду на свой поплавок, а собака — на солнышко. Посмотрит — и чихнёт. Посмотрит — и чихнёт. То ли ей нравилось чихать, то ли ей нравилось смотреть на солнце. Неизвестно.

Я быстренько отвязал Тёму, надел ему лапоточки и занялся своей удочкой.

Тёма тоже взял удочку, которая была поменьше, и стал смотреть за мной, что я буду делать. Он же никогда не ловил удочкой рыбу.

Я размахнулся и закинул леску в пруд. Тогда и Тёма размахнулся и…

Как завизжала собака, как она понеслась по аллее! А за ней, держась за удочку двумя руками, волочился по земле Тёма.

Это он крючком подцепил собаку за её чихающий нос.

Я бросил свою удочку и — бегом за Тёмой. А вслед за нами — мальчишка, хозяин собаки.

Мы бежали и кричали.

Я кричал:

— Тёма, постой! Тёма, отпусти удочку!

Мальчишка кричал:

— Солик, Солик, ко мне!

«Ви-и-и-и-и!» — визжала собака.

И только Тёма молчал.

Вдруг собака остановилась, села и стала изо всех сил тереть лапой нос. Тёма выпустил из рук удочку и сидел, протирая глаза от пыли. Подбежали я и хозяин собаки.

— Солик!

Мальчишка схватил свою собаку за голову и вытащил у неё из носа крючок. И тут же, ни слова не говоря, повернулся и дал мне здоровую затрещину.

Мог я стерпеть такую несправедливость? Я дал мальчишке сдачи.

Но у мальчишки была собака, и она тоже не могла дать хозяина в обиду. Плохо пришлось бы мне, если бы Тёма вовремя не сообразил, что делать. Он взлетел на спину собаке и закрыл ей руками глаза.

Собака стала крутиться на одном месте, она никак не могла понять, что случилось.

А мы с мальчишкой сражались: кто кого! Победил я. В честной борьбе, без помощи какой-то там собаки. В моей победе была заслуга и Тёмы.

— Молодец, — сказал я ему. — Ты настоящий друг.

— Я как человек поступил? — спросил он.

— Конечно.

Я взял его за руку, и мы отправились домой.

Без удочек, потому что моя уплыла, а Тёмина сломалась. И без золотого карасика. Но зато оба очень довольные.

Мы подошли к окну в тот момент, когда Ольга вихрем вылетела из нашей комнаты. Она громко, на весь дом вопила:

— Бабушка, мальчишки убежали неизвестно куда, а меня не взяли!

— Ах вот как, — послышался бабушкин голос, — мы сейчас с тобой тоже уйдём на рынок, а они пусть ходят голодные.

Мы скорее стали влезать в окно, и тут Ольга и бабушка увидали нас.

— Ах мои красавчики, — сказала бабушка, — ах вы мои голубчики.

А потом мы с Тёмой оба стали мычать.

Думаете, почему мы мычали? Да просто бабушка мазала нас зелёнкой. Мне щёки, а Тёме локти, колени. Ольга стала хохотать как ненормальная, пальцем на нас показывать.

А бабушка смотрела, смотрела да и говорит:

— Я голову ломаю над рисунком для детской ткани. А тут такой сюжет. А что, если так и нарисовать детей с зелёными коленками, зелёными щеками?

— И зелёными пятками, — сказала Ольга. — Как будто заноза попала.

— И твоей зелёной шеей, — сказал я. — Как будто кто врезал по ней.

— И с зелёным пупком, — сказал Тёма. — Чтоб красиво было.

Тут мы уже все захохотали. А Ольга даже шлёпнулась на пол и сделала шпагат, подняв колесом руки над головой.

— Может, и Солика с зелёными ушами нарисовать? — продолжал шутить Тёма.

— А может, солнце с зелёным носом нарисовать? — спросила Ольга.

И тут вошла Кася посмотреть, чего это все здесь смеются.

— А может, Каселину с зелёными усами нарисовать? — предложила бабушка.

— А может, дедушку с зелёной бородой? — спросил кто-то.

Обернулись, а в дверях — дед. Бородатый.

Ольга скорее за бабушку спряталась, а я бросился к деду. Потому что это был наш дедушка, просто Ольга не узнала его. Забыла, какой он.

— Ты откуда? — спросила бабушка не своим голосом. — Откуда свалился?

— А вот сюрприз, — сказал дедушка и гордо прошёлся по комнате, помахивая своей бородой. Совсем не зелёной, а вовсе рыжей.

— Красивая борода, — сказала бабушка, — мужественная борода.

Дед обрадовался.

— Знал, как вам понравиться.

И стал распаковывать чемоданы.

Ольга сразу вылезла из-за бабушки.

— Ты, что ли, нам подарки привёз? — поинтересовалась она.

— Да есть кое-что, не знаю только, понравится ли вам.

И он вытащил длинные-длинные бусы. Бусы были из каких-то разных зёрнышек, больших и маленьких, и покрашены в разные цвета.

— Я давно-давно хотела бусы, — сказала Ольга, — что ли, это мне?

— Не знаю, кому уж они понравятся.

Ольга взяла бусы и намотала их себе на шею, несколько раз намотала, а они всё равно до полу спускались — вот какие длинные.

— Мне, например, нравятся, даже очень нравятся, — сказала Ольга. — Значит, они мне, да?

— Значит, тебе.

А потом дедушка достал какой-то предмет. Бабушка взяла его, подняла к глазам, посмотрела и сказала:

— А это уж точно мне.

— Может, всё-таки детям? — сказал дедушка.

— В момент уничтожат. А мне нужен. Ую-юй, какая красота! Мечта!

Мы с Ольгой полезли посмотреть, что за мечта у неё такая в руках, но бабушка сама всё смотрела, а нам не давала.

— Возьмите калейдоскоп, что у меня на столе, а этот — мой.

Оказывается, это был калейдоскоп.

— Добавить только синевы чуть-чуть. Желтоват немного.

Она пошла к столу, стала искать что-то.

— Где-то тут лежали… куда они делись? То ли у меня склероз, то ли кто-то думает, что у меня склероз и я ничего не помню.

— Я твои стёклышки, бабушка, вовсе и не брала, — сказала Ольга.

— Ах вот как, не брала? А откуда ты знаешь, что я про стёклышки говорю? — спросила бабушка.

Я громко захохотал: проговорилась, голубушка.

— А что ли, ты кисточку в калейдоскоп собираешься класть или карандаш? — тоже спросила её Ольга, а сама посмотрела на меня.

Ничего, соображает, оказывается.

…Мне в подарок достался кубик Рубика и мячик. Если мячик надуть, то он превращался в глобус. На этом глобусе были разные страны и нарисованы всякие животные, которые водятся в этих странах.

Ольге нашлась ещё в дедушкином чемодане кукла-негритёнок. Тёме — дудочка из бамбука и перо какой-то птицы. Перо было пушистое и необыкновенного синего цвета.

Тёма взял его в руки, и перо оказалось таким большим, что стало развеваться над его головой, как будто это такая пальма.

— Красивое перо какое! — сказала Ольга. — Я даже не знаю, что лучше — бусы или перо. А тебе, Тёма, что больше нравится?

— Подарки не дарки, понятно? — сказал я, чтоб Ольга оставила Тёму в покое.

Ольга, конечно, тут же надулась.

— Подумаешь, нужно мне ваше пёрышко, бусы всё равно лучше.

А на другой день это перо я видел у неё уже в косах. Такая она, Ольга…

Даже Касе дедушка привёз подарок: резиновые галошки, чтобы в грязную погоду она не пачкала полы.

И стали мы теперь жить вшестером.

 

Глава одиннадцатая. Лапоточки скинул и…

В доме напротив обитал сиамский кот Семён. Это был гордец, который считал, что только сиамские коты — настоящие коты, а все остальные — так, шушера, мелочь. Он ни с кем не хотел знаться и, выйдя во двор, не обращал внимания даже на собак, которые его почему-то никогда не трогали.

Каселина была нездешняя и понятия не имела, что с Семёном надо обращаться почтительно.

Увидев Семёна впервые, она решила с ним познакомиться. Всех котов и кошек она уже знала и даже подружилась с ними, а этого странного кота ещё не видела.

Кася направилась к нему, но Семён был занят — чесался — и не обращал на Касю ни малейшего внимания. Она сидела и ждала. Ждала и рассматривала этого странного кота. Окраска у него, или, как говорят, масть, была не кошачья, а неизвестно какая. Цвета песка — местами тёмного, местами светлого. Кроме того, он чём-то напоминал собаку. Да и чесался он так неестественно долго, что ни у одного кота не хватило бы на это терпения.

Наконец, Касе стало это противно: блохи у него, что ли, или чесотка? Она презрительно фыркнула и встала.

Семён застыл с задранной лапой. Он посмотрел и увидел: да, эта кощёнка фыркнула в его сторону.

Словно раскрученная пружина подбросила его. Он налетел на Касю, придавил её к земле своими мощными лапами и стал рвать её.

Счастье, что во дворе была Ольга. Она закричала и бросилась на Семёна. Семён на минуту расслабился, Кася вырвалась из-под него, стремглав понеслась и взлетела на осветительный столб.

Вот что значит страх. Столб был железобетонный. Кася никогда бы в жизни не сумела взобраться на него, потому что когтям не за что было цепляться. Как она всё же оказалась наверху этого столба — загадка.

Влезть-то она влезла, а вот слезть…

Прошло немного времени, Каселина успокоилась и захотела спуститься вниз. Но не тут-то было!

Она сидела там и мяукала: помогите. А как помочь? На столб-то к ней не влезешь.

— Кася, Касенька, — звала Ольга, — слезай. Ну слезай же.

Но Кася только жалобно пищала и смотрела на Ольгу: мол, как ты не понимаешь, я бы рада, да не могу. Она протягивала передние лапы вниз по столбу, но когти скользили по железобетону, как по льду.

Семён сидел на клумбе, посреди ирисов, грелся на солнце и делал вид, что не видит и не слышит Касю. Он даже не смотрел в её сторону. Но Ольга знала, что это только одно притворство.

— У-у, противный! Поросёнок ты — вот ты кто. Погоди у меня! — Она погрозила Семёну кулаком и пошла в дом.

Дома был один Тёма. Он сидел и бабушкиной пудрой пудрил себе ноги. Всё, что мог, он уже напудрил: живот, грудь, руки, лицо.

— Ты что это делаешь, а? Ты, что ли, клоун? — сердито закричала Ольга. — Зачем это ты напудриваешься?

— А ты зачем вчера пудрилась? А бабушка зачем пудрится? Я тоже хочу, как люди.

— Я только один разочек всего пудрилась, — сказала Ольга. — А ноги вообще никто и никогда не пудрит. Занимаешься глупостями, а бедная Кася сидит на столбе и надрывается.

Тёма взглянул в окно.

— А чего она там сидит?

— Слезть не может, вот и сидит.

— А что надо, чтоб она слезла?

— Не знаю. Знала бы — помогла.

— Бабушка придёт — поможет, — сказал Тёма и стал стряхивать с ног пудру.

— Бабушка-то поможет, а вот Кася устанет там сидеть, упадёт и разобьётся.

— Давай тогда чего-нибудь придумаем. Я же вот тогда придумал с шишками.

— С шишками ты хорошо придумал, — подтвердила Ольга. — Если бы не шишки, ты до сих пор так и сидел бы на ёлке, как дятел.

— А может, мне влезть к Касе наверх?

— А как ты влезешь?

— Скину лапоточки, а ты меня за верёвочку будешь держать, чтоб я куда-нибудь в другое место не улетел. А потом я возьму Касю на руки и ты потянешь нас вниз. Потихоньку и спустимся.

— Молодец! — обрадовалась Ольга. — Замечательно придумал.

Тёма скинул свои лапоточки, но никуда он не полетел. Стоял себе на земле. Тогда он стал подпрыгивать на месте. Прыгал всё выше и выше и наконец стал медленно подниматься в воздух. Ольга крепко держала верёвку, чтобы она не вырвалась и Тёма не улетел неизвестно куда.

Наконец Тёма оказался на самом верху, рядом с Каселиной.

— А я бабушку вижу! — закричал он оттуда. — Давай подождём её, пусть она посмотрит, что мы с тобой придумали.

— Давай, — согласилась Ольга. — Пусть не думает, что мы с тобой какие-то глупые.

И как только бабушка подошла, она сразу закричала:

— Смотрите все сюда! Сейчас будет цирковой номер!

— Стойте! — закричала бабушка. — Стойте! Тёма, не смей прыгать. Слушай меня.

Тёма держал Касю, готовый прыгнуть вниз, Ольга держала верёвку, готовая дёрнуть её…

— Тёма! — Бабушкин голос стал очень спокойным. — Ты забыл, что ты уже не шарик. Ты почти обыкновенный мальчик. Вы упадёте вместе с Касей и разобьётесь насмерть.

Хорошо, что тут как раз прибежал я и успел отобрать у Ольги верёвку, потому что она, услышав это, взмахнула руками и схватилась за голову. Если б она дёрнула верёвку, Тёма сорвался бы со столба вместе с Касей.

— Сейчас Тима принесёт одеяло и вы прыгнете на него вдвоём, — сказала бабушка.

— Как в цирке на батуте, — сразу повеселела Ольга.

Я принёс одеяло, и мы с бабушкой натянули его возле столба.

— Раз, два, три! — сказала бабушка. И сразу на одеяло упали Тёма с Касей. Они подпрыгнули на нём, как на настоящем батуте, и тогда мы опустили одеяло вниз.

— Теперь скажите: кто из вас это придумал? — строго спросила бабушка.

— Мы с Тёмой вместе, — честно сказала Ольга. — Мы думали, думали…

— То, что вы думали, — это хорошо, а вот что до конца не додумали — это очень, очень плохо. Валерьянку мою никто не трогал? Она на месте?

И бабушка пошла в дом.

 

Глава двенадцатая. Мы пишем письмо. Мама

У бабушки с дедушкой за железной дорогой есть огород. Маленький огород. Просто бабушка с дедушкой хотели, чтобы их внуки ели овощи прямо с грядки. И конечно, чтобы работали: пололи, поливали землю.

Через несколько дней, как приехал дедушка, мы все отправились на огород. Шли так: впереди мы с Ольгой вели за руки Тёму. Он шёл и подпрыгивал. Как подпрыгнет — так и пролетит пару метров. Как подпрыгнет — так и пролетит.

Сзади шли бабушка с дедушкой. Дедушка на плече нёс лопату.

Тёма, когда увидел, что дедушка берёт лопату, стал сгибать и разгибать свою руку, но она у него не превращалась в лопатку. Тёма положил на крыльцо обломок кирпича и изо всех сил стукнул по нему ребром ладони.

И тут же запрыгал на одной ножке, держась за руку.

— Тёмушка, разве можно так? — пожалела его бабушка. — Это долго тренироваться надо.

— Раньше я всё делал, что хотел, камни всякие рубил, Тима знает. Почему теперь не получается?

— Мало ли что было раньше. Раньше у нас, у людей, хвост был, когда мы по деревьям лазали. Может, и родничок у нас работал, как у вас. А теперь — ни хвоста, ни родничка.

Тёма потрогал голову.

— А может, и у меня не работает. Совсем твёрдым стал.

Ольга вынесла свою лопатку, с которой она обычно играла в песочнице.

— На, возьми, мне не жалко.

Тёма заткнул лопатку сзади, за пояс.

Так и шли.

А позади всех — Кася. Хвост у неё торчал вверх, и это означало, что она никого не боится. Никаких сиамских котов. Вообще-то, с такой армией друзей и тигр не страшен, не то что кот.

Кто не бывал на огороде? Наверное, все бывали. Только, может, кто и не задумывался, какое это удивительное место. Можно ведь и мимо белого гриба ростом с пень пройти и не заметить. Ольга однажды в парке бежала и ничегошеньки не видела, а потом споткнулась, чуть не упала. Обернулась посмотреть, обо что она споткнулась, — глядь, а там — гриб! Да какой! Шли потом по городу, так все люди ахали. Ничего себе грибок! Из этого гриба сварили суп на два дня, нажарили на всех целую сковородку да ещё остатки гриба посушили на зиму.

Так и на огороде. Можно прийти, нарвать моркови, пёрышек лука и — домой. А можно прийти, оглянуться вокруг, прислушаться, принюхаться…

Жаворонки поют. О-о, как поют жаворонки! Они поют только высоко в небе и только в поле, на открытом месте. И поэтому их серебряные трели будто родятся из самого воздуха. Долго глазами ищешь, пока найдёшь чёрную, застывшую на одном месте точку: это жаворонок. От его песен любой человек становится спокойным и добрым. Послушайте жаворонка!

Стрекочут кузнечики, греет солнце, пахнут — каждая по-своему — травы, но всех их забивает самая пахучая — укроп.

Потрогаешь землю на грядке — сухая, почти горячая, рассыпчатая, а в этой земле прячутся сокровища, каких не было и у Али-Бабы.

Что там золото и серебро Али-Бабы! Разве сравнится неживое золото с живой весёлой репкой? А ещё если рядом положить оранжевую с зелёной косичкой морковь! А на них — тёмно-розовую, будто чуточку испачканную чернилами редиску. Это картина! Самый занятой художник остановится и достанет кисти и краски…

А зелёные колючие огурцы, а помидоры? А бронзово-загорелый лук и серебряный чеснок? Чуть-чуть потрёшь в пальцах — какой чистый, нежный запах! Лучше всяких духов. Вот бы люди чесноком душились! Во-первых, полезно: никакие микробы не пристанут, во-вторых, даже зимой будет напоминать о лете.

Странно, что люди этого не поняли. Но всё равно когда-нибудь поймут и будут душиться чесноком, укропом, тмином.

Тёма дышал и не мог надышаться этими запахами. Смотрел на репу с морковкой и не мог насмотреться.

— Идите сюда! — кричал он нам с Ольгой. — Понюхайте, как здесь пахнет. Посмотрите, какая морковка!

Он не мог понять, почему мы вместо того, чтобы копошиться, как он, на грядке, носимся за бабочками, кувыркаемся через голову и при этом ещё кричим не своим голосом:

— Эге-гей!

…Бабушка порылась в зелени и вытащила огурец чуть побольше своего пальца, прохладный, потому что он прятался в тени.

— На, малыш, попробуй.

Такие маленькие огурцы рассыпаются во рту на тысячу ещё более маленьких огурчиков.

Тёма хрустнул огурцом… Ай да огурец! Хруп-хруп.

— Бабушка, я работать хочу, — сказал Тёма. — Где моя лопатка? Пусть у нас всегда огурцы растут. Каждый день.

— Огурцы только летом растут, а осенью и зимой огурцы солёные едят.

— Солёные?

— Ну да, засыпают их солью и хранят всю зиму.

— Понятно-о-о. — Тёма посмотрел на меня. Наверное, вспомнил, как я лизал стенку из соли.

А бабушка продолжала объяснять Тёме:

— Зимой огурцы не растут. Зимой вообще ничего не растёт. Везде снег, лёд, мороз. Ты знаешь, что такое «мороз»? Там ведь, под землёй, ни зимы, ни лета — всё одним цветом.

— Там, то есть у нас, ледяные пещеры есть, в них лёд.

— Ну? Как у нас холодильник? Что же там хранят, например?

— Например, мамонта.

— Что-о-о-о-о?

— Мамонта. Зверь такой. С хоботом. Мы его понемножку ели.

— Боже мой, — заахала бабушка. — Бедный малыш.

— Ничего не бедный. Это очень вкусно.

— Но ведь мамонту этому тысячи лет.

— И у вас в холодильнике куры лежат тысячу лет, вы сами говорили, я слышал.

— Это я просто так говорила.

— Что значит «просто так»?

— Ну как тебе объяснить?.. Шутка это, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

Тёма принялся выпалывать сорняки с дорожек.

Я увидел, как усердно он работает, даже пот льёт с него. Мне стало стыдно. Пусть Ольга бегает, а я…

— Дедушка, что мне делать? — спросил я.

Дедушка у нас такой: если он работает — ничего не слышит. Работает, как… как трактор. А ещё он не любит, чтоб бабушка работала, всё старается сам.

— Дедушка, ну что мне делать? — спросил я его опять и даже за штаны дёрнул.

— А-а, завидно стало?

Дедушка всегда говорит, что для настоящего мужчины любая работа — удовольствие.

— Ну, давай, займись сорняками, а Тёма пусть пока с Ольгой побегает.

— Отдохни, малыш, — сказала бабушка. — Славный ты мой человек.

— Шанаюшка, — потихоньку от всех спросил меня Тёма, — а я что, правда на человека похож?

Я внимательно посмотрел на него.

— Похож, — с чистой совестью сказал я.

Тёма задумался.

— Человек должен помогать людям и кошкам. А тёмикам? Как по-твоему, огурцы могут под землёй расти? Вообще можно там сделать такие грядки, как здесь?

Откуда я мог такое знать? Я пожал плечами. А Тёма вдруг сказал:

— Шанаюшка, я не хочу, чтобы ты стал тёмиком, чтобы Ольга стала тёмиком, бабушка, дедушка. И я тоже хочу на грядке под солнышком жить, а не под землёй. Как ты думаешь: не будет больше кумры-бумбры?

Я сразу понял, что Тёма говорит про войну. Вчера по телевизору, пока он ждал своей очереди в ванную, он ухитрился посмотреть передачу «Время». Не всю, конечно, кусочек. Но как раз когда говорили про ракетное оружие.

— Не знаю, — сказал я. — Люди не хотят кумры… то есть войны. Митинги устраивают, письма пишут.

— Кому пишут?

— Правительствам разных стран.

— А давай и мы напишем.

Он говорил это очень серьёзно. И я тоже ответил ему серьёзно:

— Мы ребята, нас не послушают.

— А если много-много ребят, послушают?

— Если очень-очень много, тогда, может, и послушают.

— Шанаюшка, давай напишем такое письмо. Ты умеешь писать.

Лиловые глаза его смотрели как будто прямо мне в сердце.

— Напишем, — пообещал я.

Когда мы вернулись с огорода, мы позвали Кирилла и Наташу Быстровых, Федю и Люду Кравчук и написали письмо правительствам всех стран. Вот оно:

«Уважаемые правительства всех стран — короли и королевы, президенты и министры! Мы обращаемся к вам с просьбой: отменить все ракеты и все бомбы. Мы не хотим жить под землёй, лучше всем нам оставаться людьми. Кумра-бумбра — нет, нет!

С уважением

Тёма, будущий огородник,

Тима Шанаев, будущий моряк,

Ольга Малинина, будущая артистка цирка,

Федя Кравчук, будущий радист или страж природы,

Люда Кравчук, будущий доктор или продавец игрушек,

Кирилл Быстров, будущий художник или пожарный,

Наташа Быстрова, будущая мать-героиня».

Пока подписей больше у нас нет: в нашем дворе мало ребят. Вот когда я пойду в школу, я соберу подписи и в своём классе, и в других классах… Главное — письмо есть, а подписаться — я знаю — согласятся все. Потому что все ребята хотят жить на земле, видеть солнце, купаться, играть, ходить в школу, собирать грибы, кататься на санках, читать книги и ничего не бояться…

Был уже конец августа. Мы с дедушкой пошли в магазин и купили мне школьную форму. Купили ранец и пенал.

— Хорошо тебе, Шанаюшка, — сказала Ольга, — в школу идёшь. А я, пока вырасту, старухой стану.

— А я — стариком, — сказал Тёма. — И пойдём мы с Ольгой, два старичка, в первый класс. Кхе-кхе-кхе, — закашлялся он.

— Ну что ты говоришь? — сказала бабушка. — Ты вон уже как вырос, — наверное, на будущий год и пойдёшь в школу.

— А какая у меня фамилия будет? — спросил Тёма.

— Шанаев, — сказал я, — какая же ещё?

— А можно… можно, я Малинин буду? — Он посмотрел на Ольгу и покраснел. Ольга тоже покраснела. Это ведь её фамилия — Малинина.

— Как хочешь, — сказал я. Вообще-то, я немножко обиделся.

— Тёма умный, он, наверное, отличником будет, — сказала Ольга.

— А что такое «отличник»? — спросил Тёма. — Это хорошо или не очень?

— Это кто отметки «отлично» получает. «Отлично» — это очень хорошо, лучше не бывает, — попытался объяснить я.

Пока Ольга наряжала Касю в шапочку, которую она сама связала, мы с Тёмой, чтобы она не успела прицепиться к нам, удрали искать шитиков. Назавтра дедушка обещал пойти с нами на рыбалку: у него начинался отпуск.

Правда, Тёма предлагал взять Ольгу: последнее время они с ней были неразлучны.

— Дедушка говорил, что девочек надо уважать, — уговаривал он меня.

Но искать шитиков с Ольгой — гиблое дело. Уже был такой случай. Пока мы искали новых, Ольга выпустила старых. Жалко ей, видите ли, их стало. Раз такая жалостливая, пусть сидит дома.

Мы забрались в густую траву, что росла возле озера, и я залез по колено в воду. Тёма помогал мне высматривать хитрых шитиков.

Долго провозились.

Уже галки стали возвращаться к себе на остров, на ночлег. В неподвижной воде озера, как перевёрнутые, стояли бабушкин дом из розового кирпича, старинная тёмная церковь с круглыми куполами, желтеющие ивы, плыли в воде белые облака. Галок летело так много и стояла такая густая плотная тишина, что слышно было, как шуршит воздух от галочьих крыльев.

А на западе, за домами, багровело, как от пожара, небо.

— Хорошо, правда? — сказал Тёма. Он часто теперь говорил это.

— Хохорошо, — не задумываясь ответил я.

— Красиво, правда?

— Ага. — Я заворачивал шитиков в тряпку.

— Ты сначала посмотри, а потом говори. Что ты агакаешь? — рассердился Тёма.

Я оставил шитиков, выпрямился, посмотрел кругом: на небо, на озеро, на рыжую девчонку с зелёным бантом, отражение которой шагало в воде.

— Конечно, красиво. Здорово на земле жить?

— Отлично! — сказал Тёма. — Лучше не бывает. Я, знаешь, я твёрдо решил: когда всё узнаю, что люди знают, обязательно к тёмикам вернусь. Обязательно!

Я чуть шитиков не упустил — так это было неожиданно. И всё-таки… всё-таки я понял Тёму. И ещё я понял, что он СТАЛ ЧЕЛОВЕКОМ.

И тут к нам подошла рыжая девчонка с зелёным бантом на макушке. Рот у неё был весь чёрный от черники.

— Вы тут сидите себе, а мама вокруг озера бегает, вас ищет. Да вон она бежит.

Я засмеялся: вечно нашу бабушку мамой называют. Приходится всех поправлять: «Это не мама, а бабушка». И этой девчонке я, как всегда, сказал:

— Это не мама, а бабушка.

— Нет, мама, — вдруг сказал Тёма.

— Да ты что? Бабушка.

— Нет, мама. Это моя мама, — упрямо сказал Тёма и закричал: — Мы здесь, мама!

И, скинув лапоточки, босиком помчался к ней.