Часть первая
Глава первая. А ты кто такой?
Это было пять лет тому назад. Я тогда ещё в школу не ходил. Осенью как раз должен был пойти первый раз в первый класс. Жили мы тогда в городе… Впрочем, лучше не называть города, почему — вы потом поймёте.
На горе, чуть в стороне от города, находились (да и сейчас там находятся) раскопки древнего греческого поселения. На этих раскопках мы часто с ребятами играли — там здорово: с горы вид на море, корабли все видать. А раскопки — бегаешь среди них и словно ты на другой какой планете или в другом царстве-государстве. Такое здесь всё странное, необычное. И ещё там у нас приманка — древние монеты. Редко, конечно, но всё-таки иногда их ещё находят. Я сам как-то выменял у одного пацана на кубинское песо одну такую монету. Правда, она была вся исковерканная и на ней не поймёшь что: не то колесница, не то профиль царя какого. Но всё равно — древняя монета.
Один раз пошли мы туда с Костей погулять. Идём, а навстречу нам Костина бабушка. «Ты куда это, а? Марш молоко пить!» Костя обещал, как выпьет молоко, сразу прибежать ко мне.
Пришёл я на раскопки и стал Костю поджидать. Заглянул от нечего делать в один котлован — и вдруг увидел там в углу монетку. Дня два назад дождь был, вот её и вымыло из земли.
Я поглядел-поглядел — глубоко, Костю бы подождать. «Да вдруг, — думаю, — ещё кто из ребят монетку увидит? Докажи тогда, что она твоя». И как сигану туда!
Земля подо мной качнулась и ухнула вниз. Шахта там какая, может, в древности была…
Я летел и ничего не соображал. Потом меня здорово тряхнуло и полёт мой прекратился. Застрял.
Я поднял голову и увидел вместо неба кусочек неба, маленький, как ладонь. Крикнул, а голоса моего почти не слышно, будто под одеялом кричу. Конечно, я испугался, но головы всё-таки не потерял. Решил попробовать стену: крепкая ли она или мягкая, можно ли по ней вскарабкаться наверх. Но только я тронулся с места, как — раз! — провалился куда-то.
Очнулся в полной темноте. Голова гудит, ничего не помню. Потом стал приходить в себя и увидел, что я в каком-то большом помещении. Вроде пещеры. А высоко-высоко вверху, в черноте, тоненькое, как дырочка от иголки, что-то серое… Понял я тут, что это серое — моё родное, совсем теперь далёкое от меня небушко. Я заплакал.
Сижу, плачу — и вдруг чувствую, что по ноге у меня что-то ползёт. Как стукну я по тому, что ползло, как скину с ноги! Как крикну! А оно тоже как крикнет:
— Ты чего дерёшься?!
Человечий голос! Человечий, только тоненький-тоненький.
— Кто здесь? — спрашиваю. А сам обрадовался!
— Это я, тёмик, — отвечает. — А ты кто? Человек, что ли?
— Конечно, человек, — отвечаю, — кто же ещё?
А мне в ответ:
— Я догадался, что человек, но так близко я никогда ещё человека не видел.
Я всмотрелся туда, откуда голос, а там тоже чело… человечек. Маленький. Вот если нашу кошку, Касю-Каселину, поставить на задние лапы, точь-в-точь такого же роста будет.
— Откуда ты взялся? — спрашиваю.
— Ниоткуда не взялся, а здесь живу.
— Разве под землёй люди живут? Под землёй только червяки живут. Ну ещё кроты.
— Почему только кроты и червяки? Главное — мы здесь живём, тёмики. Не люди, а тёмики. Понятно? Ну и, конечно, червяки, кроты… У вас же на земле живут и люди, и всякие там… куры, лошади. У нас хорошо, сам увидишь. Вставай, идём, я тебе всё-всё покажу!
— Я ничего не хочу смотреть! Я здесь сидеть буду! Я домой хочу, к маме!
— К маме? А что такое «мама»?
— Ты… ты не знаешь, что такое «мама»? Мама — это… мама.
— Объяснил, — засмеялся тёмик. — Какой у тебя номер?
— Номер чего? Дома?
— Какого дома? Твой. Личный. Мой номер, например, сто двенадцатый тоннельный. А твой?
— А у меня нет никакого номера.
— А как же тогда тебя зовут?
— Меня зовут Тима. Тима Шанаев. У нас нет номеров, у нас, у людей, имена: Кирилка, Федя, Микола, Сергей…
— Понятно, что ничего не понятно, — сказал тёмик. — Плохо это. А вот у нас просто: у каждого свой номер. А ещё название цепочки: тоннельный, водяной, наблюдательный.
— У вас номера — у нас имена, — сказал я. Мне не хотелось с ним спорить. — Только давай я тебя Тёмой буду звать, а то у тебя номер длинный, забуду.
— Давай. Я буду как будто человек. А ты давай как будто тёмик: номер один, человечий.
— Нет, лучше Тима. Я привык быть Тимой.
— Ну и что получится: ты Тима, я Тёма? Ерунда какая-то! Запутаешься!
— Тогда зови меня по фамилии — Шанаев, — сказал я.
— Ну, пусть Шанаев, — согласился Тёма.
— А как мне выбраться отсюда? — спросил я. Спросил, а у самого дух замер: вдруг скажет, что это невозможно.
— А зачем тебе выбираться? Оставайся здесь. Я тебя везде с собой буду водить, всему тебя научу. Будешь у меня… ну, как это у вас называется, кто вместе с кем-нибудь ходит…
— Друг?
— Может, и друг. На четырёх ногах и с хвостом.
— Собака, что ли? — ахнул я. — Ты хочешь, чтоб я у тебя собакой был?
— Ага, собакой.
— Да ты что говоришь? Ты соображаешь, что говоришь? Человек всегда думать должен, прежде чем говорить. А ты… не человек ты.
— Конечно, не человек, — гордо сказал Тёма. — Я тёмик. Не беспокойся, дай срок — ты тоже тёмиком станешь.
— Не хочу я стать никаким тёмиком! Я хочу туда, где люди! У вас солнца нет, разве это жизнь? — закричал я.
— Ну и что, что солнца нет. Да вы и сами от солнца прячетесь, я в трубоглаз видел. Крышу с собой такую круглую носите. Глаза чёрными стёклами закрываете. Даже жалко вас! А нам хорошо.
— Подумаешь, очки да зонтики! И без них можно обойтись. А что такое «трубоглаз»?
— Труба такая. Длинная! Наблюдатели смотрят, что на земле делается. Мало ли: взрывать что-нибудь надумаете, или плотину строить, или ещё что опасное для нас. Мы про вас всё знаем. Я люблю в трубоглаз смотреть.
— Ну ладно, ты мне всё-таки скажи, как отсюда выбраться. Какие-нибудь ходы-выходы наверх есть?
— Может, и есть, я не знаю: нам нельзя наверх.
— Почему нельзя?
— От солнца ослепнем или от воздуха лопнем.
— Как лопнете?
— А так. Надуемся и лопнем.
— Ничего себе!
Я вспомнил, как по телику показывали рыбу, которая раздувается, когда её из глубины вытаскивают. Хорошенький номер! Вылезу наверх — и лопну. Да нет, это, наверное, только тёмикам опасно: маленькие они, да и привыкли всё время под землёй жить. Почему они под землёй живут? Странно.
— А много здесь вас, тёмиков?
— Много. Раньше тёмики на земле жили, людьми были, как и вы. Давно это было… Может, миллион лет назад, а может, сто тысяч — не знаю. Жили себе люди, жили, а потом придумали какую-то кумру-бумбру. Взорвалась эта кумра-бумбра — все и погибли. Только те, кто под землёй в это время был, работал здесь — «рабы» они назывались, — те и остались в живых. А наверху — никогошеньки! И отсюда наверх никто уже выйти не мог: воздух опасный там был, вода опасная. Всё опасное. Так и остались здесь жить. И называть себя стали не рабами, а тёмиками — это потому, что здесь темно. Ростом всё меньше да меньше становились. Большому трудно выжить: места много надо, пищи много, а где её взять столько? Ну, в общем, тёмики мы теперь. Настоящие. И я рад.
— Чему же ты рад? — удивился я.
— Что я тёмик. Мне наверху, у вас на земле, совсем не нравится.
— Ты же не жил там, как же ты можешь знать, нравится или не нравится?
— Не жил, а видел, как люди живут.
— Что ты видел, если ты даже не знаешь, что такое «мама»?
— Подумаешь, мама. Сам объяснить не можешь, что такое «мама».
— Мама, — рассердился я, — это… самый дорогой человек. Мама — это… У тебя, что ли, не было мамы? Кто тебя родил?
— Не знаю. Не всё ли равно, кто?
— Конечно, не всё равно. Мама родит ребёнка, а потом она… любит его.
— Любит? Это же не еда — ребёнок. Чего его любить? Не понимаю.
— Я не знаю, как тебе объяснить, что такое «мама». Надо, чтобы была у человека мама.
Совсем мы не понимали друг друга.
— Я тебя очень прошу: помоги мне наверх выйти.
— Ладно, если не хочешь оставаться, помогу.
У меня от радости сердце как молоток застучало: тук-тук-тук.
— Правда? А как ты мне поможешь?
— Буду делать ступеньки в стене, лестницу — по ней и выберешься.
— А чем делать лестницу? У тебя есть лопата?
— Сразу видно, что ты не тёмик. Смотри!
Тёма согнул в локте руку, напружинил её и стукнул по каменной стене ребром ладони. От стены отлетел хороший кусок камня.
— Годится такая лопата?
— Годится. — Я чуть не лопнул от зависти. Вот бы у меня такая была рука! — Долго тренировался?
— Всю жизнь. У нас иначе не проживёшь. Идёшь — вдруг завал. Как выберешься? Или захочешь поспать, а места подходящего нет — копай себе ямку и спи.
— У тебя что, дома нет, где спать? А мама?
— Заладил одно и то же: «мама», «мама»!
— Ну тогда — друзья у тебя есть?
— Как собака?
— Да нет — друзья, ребята. Вместе ходят, играют.
— Глупости. Зачем это я буду с кем-то ходить? Найду, например, что-нибудь съесть, а другой отнимет. Посильнее меня если. Я не дурак. Вот с тобой другое дело. Ты вон какой… Тебя все бояться будут. Оставайся.
— Нет, мне наверх надо. Не могу я здесь.
— Тогда такой уговор: я тебе лестницу сделаю, а ты мне за это еды какой-нибудь бросишь!
Тёма посмотрел наверх. Посмотрел и я. Только бы выбраться! Я его завалю едой!
А Тёма продолжал:
— У нас еды мало. А у вас её много. Все ходят и целый день жуют, жуют — смотреть противно. Даже бросают еду! Даже ногами пинают! Я сам видел, и другие тёмики тоже видели. Не хочешь есть — спрячь, пригодится. А вы… — Тёма пожал плечами.
Мне было стыдно, уши мои горели, потому что я тоже иногда выходил на улицу с каким-нибудь яблоком или пирожком. Не доем и швырну куда-нибудь в сторону. Если бы я знал, что за нами тёмики наблюдают в свои трубоглазы…
— А какой тебе еды прислать? — поскорее спросил я его.
— Какой?.. — задумался Тёма. — Видел я… такое большое, круглое, полосатое. А внутри — красное. Мне бы его на целую неделю хватило.
— А-а, это ты про арбуз говоришь! Хорошо. Только я его бросать не буду, а то он расколется. Я его в сетку положу и на верёвке спущу. Идёт?
— Кто?
— Что «кто»?
— Кто идёт?
— Где?
— Ты сам сказал, что кто-то идёт.
— Я не говорил этого. Я сказал: пришлю тебе арбуз.
— Договорились, — сказал Тёма. — А теперь пошли искать: может, где пониже отверстие есть, тут очень высоко. Не найдём — вернёмся.
— А вдруг заблудимся?
— А ты что, в своём городе можешь заблудиться? — удивился Тёма.
— Нет, — сказал я. — А заблудился бы — кого-нибудь спросил бы.
— Вот и мы не заблудимся. А если надо, спросим кого-нибудь.
Я подумал немного и решил, что меня могут искать где угодно, совсем не обязательно здесь, не оставил же я никаких следов. Кроме того, глаза мои почти совсем привыкли к темноте. Я отчаянно махнул рукой и сказал:
— Ладно. Пошли.
Глава вторая. Бррр… невкусно
— Для начала не худо бы поесть, — сказал Тёма.
— Хорошо бы, — сказал я. Мне не так хотелось есть, как интересно было узнать, чем питаются тёмики.
Тёма посмотрел на меня.
— У меня кое-что припрятано. Могу дать тебе. Уговор наш помнишь? Потом пришлёшь мне.
— Обязательно. Хочешь, я ещё тебе конфет пришлю?
— А что такое «конфеты»?
— Они вкусные. Сладкие.
Тёма облизнулся своим длинным язычком. Зажмурил глаза.
— Похоже на хунзу?
— А что такое «хунза»?
Глаза Тёмы широко открылись.
— Не знаешь, что такое «хунза»? А ещё говоришь, что на земле хорошо. Ладно, дам тебе кусочек попробовать.
Тёма убежал. А когда вернулся, в руках у него был какой-то корешок и ещё что-то, похожее на халву.
Рукой-лопаткой Тёма разрубил корешок пополам и одну половину дал мне.
Я стал жевать… Это было похоже на петрушку, которую мама кладёт в суп. Правда, петрушка эта была какая-то деревянная, но ничего. Когда очень голодный, есть, наверное, можно.
— Вкусно? — спросил Тёма.
Чтобы не обижать его, я сказал, что вкусно.
— Знаешь, сколько я его растил? Водой поливал, прятал, чтобы никто не нашёл.
Он отделил маленькую частицу от комочка, похожего на халву.
— Теперь попробуй хунзу. Потом людям расскажешь, чем тебя угощали здесь.
Это было что-то не очень мягкое, не очень жёсткое, не сладкое, но и не солёное, не кислое и не горькое, как бумага. Я съел, потом спросил:
— Это тоже растёт?
— Нет, у нас тут живут такие червяки — ку́си, а это — их гнёздышки.
— Так я червивое гнездо съел?! — закричал я.
— Ничего оно не червивое, хорошее, — обиделся Тёма.
— Да не про то я совсем. Я говорю: я что… я червяльное гнездо съел?
— Червяльное? — удивился Тёма.
— Ну, червяльное, червяковое — какая разница, как оно называется? Главное, что я его съел!
— А тебе что, не понравилось? — наконец догадался Тёма.
— Ещё бы! Гадость какую-то дал, а потом спрашивает.
— Это хунза — гадость?
— Конечно, гадость!
— Ах вот как! — обиделся Тёма. — Я тебе хунзу дал — хунзу! — за какие-то конфеты, от которых меня, может, вообще тошнить будет, а ты так… Прощай!
И убежал.
Я остался один. А вдруг я отравился? Потрогал живот — вроде не больно. Потрогал лоб — пока не горячий. Может, ничего, обойдётся? Однажды дома — года три мне было — я съел сорок шариков поливитаминов. Мама перепугалась! Сначала ругала меня! Потом водой поила так, что я чуть не лопнул, к доктору водила… А тут — подумаешь! — гнёздышко червяка. Червячье гнёздышко — вот как правильно надо говорить. Да не всё ли равно, как назвать. Тёма ест их и не умирает. А я его обидел. Теперь что делать? И скучно одному. И… страшновато. И как без помощи Тёмы выбраться отсюда?
— Тёма, — позвал я. — Иди сюда!
Сначала никто не отзывался. Я снова позвал. Чувствовал, что Тёма где-то близко. И правда: из темноты послышался шорох и сердитый тоненький голос Тёмы:
— Чего зовёшь?
А всё-таки хороший он, Тёма, не бросил меня.
— Иди ко мне, не сердись.
— А мне и здесь хорошо. Никто не скажет, что я его гадостью угощаю.
— Извини, пожалуйста. Я был не прав. Раз ты ешь эту… хунзу, значит, это не гадость. Просто я не привык к ней. Первый раз в жизни пробовал.
— То-то же. Значит, хунза не гадость?
— Совсем не гадость, — обрадовался я. Я понял, что Тёма готов простить меня.
И Тёма пришёл. Он вскарабкался мне на ногу, устроился на моём колене, как на табуретке.
— Ну, раз не гадость, я тебе ещё кусочек дам, чтобы ты понял, как это вкусно.
Что делать? Тёма смотрел на меня. Я закрыл глаза, чтобы не видеть эту хунзу, и проглотил её. Бр-р-р-р!
— Ну вот видишь, — довольный, сказал Тёма. — Разве на земле такое попробуешь?
— Конечно нет! Никогда в жизни. И я тебя прошу: ты мне эту гадость…
— Гадость? — подхватил Тёма.
— Нет, не гадость, — испугался я. — Я сказал… я сказал: радость, приятное значит. Ты мне не присылай эту радость — хунзу — наверх. У нас и так много всего. А у тебя здесь, под землёй, ничегошеньки хорошего.
Тёма опять обиделся.
— Ты так говоришь, потому что ничего ещё у нас не видел. Вставай, пошли, я тебе покажу, как тёмики живут. Заодно поищем, где лучше лестницу наверх делать.
И мы пошли.
Глава третья. Вот это красотища!
Тёма прошёл чуть вперёд и исчез.
Осторожно прижимаясь к стене, я по узенькому уступу прошёл два шага вперёд. Стена свернула направо, я тоже — и оказался в длинном тоннеле. Его конец уходил в чёрную-пречёрную темноту. Я перевёл дух.
Тёма стоял у моих ног. Разве сможет он, такой маленький, выручить меня из такой большой беды? Куда мы идём?
— Тёма, — сказал я и сам почувствовал, как у меня задрожали губы. — Тёмушка, я боюсь.
— Тихо, — прошептал Тёма. — Услышат.
— Кто услышит? — Мороз пробежал у меня по коже. Кто ещё здесь есть? — Почему нельзя разговаривать?
— Разговаривай, — сказал Тёма. — Вот ныть нельзя. У нас знаешь, как с нытиками поступают?
— Как?
— Выгоняют. Иди куда хочешь, чтобы тебя никто никогда не видел и не слышал.
— Почему?
— Закон такой. Потому что от нытья у других начинает болеть голова, мысли появляются всякие нехорошие. Может, ещё и жалость проснётся. Это такое древнее чувство, оно делает тёмика слабым. Кому какое дело, что тебе холодно или голодно. Холодно — согрейся, голодно — раздобудь пищу, больно — терпи.
— А если страшно?
— А страшно — молчи. Иначе какой ты тёмик.
— Я не тёмик.
— А что, человек ныть должен?
— Я не буду ныть, — сказал я. Ещё выгонят неизвестно куда, потом ввек не выберешься.
— Пошли, — приказал Тёма.
Я рванулся — и тут же упал, ушиб коленку, но промолчал, хотя раньше обязательно бы заохал: такая была боль.
Мы прошли немного, и Тёма свернул за поворот. Я за ним. И здесь я увидел… Вы и вообразить себе не можете, что я увидел! Каменный коридор с гладковыточенными стенами, круглый, как труба, и труба эта вся внутри светится, сверкает, переливается. Тут и красный, и голубой цвет, и малиновый, и жёлтый! Во сне такое не увидишь, в сказке не придумаешь. И ещё этот свет, непонятно откуда. Потом, когда я немного опомнился, осмотрелся, я увидел, что вдоль коридора, на полу, лежат плоские камни, а на них — светящиеся огоньки. Я поднёс руку к одному такому огоньку — а он холодный и светится голубым огнём.
— Вот это да! Ну и чудо! — разахался я.
— Да, это у нас самый лучший тоннель, — скромно сказал Тёма. — Здесь не споткнёшься, не зацепишься… Сто двенадцатый тоннельный, — вдруг сказал он.
— Пятьдесят третий угольный, — ответил кто-то.
Я посмотрел и увидел, что в тоннеле появился ещё один тёмик. Взрослый. Он был, как и Тёма, без всякой одежды, только на поясе плотно накручена верёвка, так что это было похоже на спасательный круг.
— А я человек, — сказал я.
Я немножко встревожился: как отнесётся ко мне взрослый тёмик? Вдруг ему не понравится, что Тёма водит меня во все места и вообще — что человек забрался в их владения…
— Вижу, что человек, — строгим голосом ответил взрослый тёмик и — исчез.
— Ой, куда он провалился? — всполошился я.
Тёма фыркнул.
— Никуда не провалился, в угольный тоннель свернул. На дежурство, должно быть, шёл.
Мы снова пошли. Шли-шли и пришли… в лес.
Это я сначала так подумал, что в лес. Только лес этот был без листьев, каменный. А некоторые стволы были такие толстые, что даже два человека, если возьмутся за руки, и то их не обхватят. Между стволами там и тут лежали глыбы камней, и между ними — множество обломков.
Самым удивительным в этой пещере были звуки. Даже тихие-тихие раздавались звонко и отчётливо:
Все эти разные звуки соединялись вместе, и получалась музыка не музыка, шум не шум… не знаю, как и назвать.
А всё дело было в воде. Она капала с потолка, со стен. И от того, быстро или медленно она капала и куда капала — на пол, на камни или на «деревья», — получались эти, то нежные, то странные, звуки.
Тут я заметил одного тёмика. Он сидел в дальнем углу, на камне, подперев голову руками, и как будто слушал этот водяной оркестр. Он не шевельнулся, не взглянул в нашу сторону.
— Что он здесь делает? — спросил я.
— Наверное, лечится, — ответил Тёма.
— Как лечится?
— Ну как лечатся, не знаешь, что ли? Может, у него что болит. Сидит и лечится. Вода, она от всех болезней. Без воды пропадёшь. А у вас как?
— И у нас так. «Без воды и не туды и не сюды» — песня такая есть. А эту воду можно пить?
— Эту нельзя. Из этой столбы растут. — И Тёма показал мне на «деревья».
Вдруг он насторожился.
— Зовут всех тоннельных. Я побежал.
Я не слышал, чтоб кто-нибудь кого-нибудь звал, но я очень боялся потерять Тёму и кинулся за ним.
— Я с тобой!
Тёма бежал быстро. А я то и дело спотыкался, чуть не падал. Один раз всё-таки здорово шлёпнулся, растянулся так, что ободрал себе все локти. Но быстро вскочил и помчался дальше. Только бы не отстать от Тёмы, только бы не потерять его!
Мы оказались на берегу громадного подземного озера. Сверху — издалека-издалека — просачивался сюда свет.
Возле озера стояло много тёмиков, подбегали всё новые и новые.
Один из тёмиков вскарабкался на большую глыбу.
— Слушайте, тоннельные! С угольной стороны ползёт грязь. Не остановим — заползёт всюду, во все пещеры, во все тоннели. Надо как можно скорее замуровать угольные ходы. — И крикнул: — Кумра-бумбра — нет, нет!
И все тёмики громко и дружно подхватили:
— Кумра-бумбра — нет! Нет! — И бросились к угольному тоннелю.
«Кумра-бумбра — это смертельная опасность», — понял я и стал скорее искать, что мне делать.
Тёма, как и остальные тёмики, начал орудовать своей рукой-лопатой. А я покатил к проёму тоннеля камень. Большущий камень. То есть большущий он для тёмиков, а для меня просто большой. Тёмики принялись укреплять камень, обкладывать его другими камнями, помельче. Обмазывать глиной. А я покатил ещё камень… В общем, я здесь был не лишний, никто не мог сказать, что от меня, человека, нет пользы.
Через некоторое время проход почти весь закрылся. Только сверху ещё оставалась щель, и вот в эту щель полезла вдруг грязь. Настоящая. Густая, чёрная. Значит, её там уже скопилось столько, что под потолок! Ещё немного — и она выползла бы сюда, потекла бы по всем коридорам. Куда тогда бежать? Где спасаться?
Тёмики, встав на плечи друг другу, чтоб быть повыше, быстро и ловко руками-лопатками заделывали щель, стряхивали грязь на пол. И когда стена полностью закрыла угольный тоннель, они стали делать вторую стену, чтобы подстраховать первую. Работали спокойно, уже не торопясь. А я почувствовал, что устал. Ужасно устал. Ничего не мог больше делать…
Глава четвёртая. Где лучше?
— Пошли мыться, — позвал меня Тёма.
— На озеро?
— Нет, в озере холодная вода, зачем она нам.
— А что, у вас баня, что ли, есть?
— Может, по-вашему, и баня, а по-нашему — водопад.
Я еле-еле брёл, сил не было — так наработался с непривычки.
— Скоро придём?
— Скоро. Слышишь, шумит?
Я услышал какой-то шум. С каждым нашим шагом шум всё нарастал и скоро превратился в грохот.
Мы вошли в громадную пещеру. И я понял, откуда шёл грохот: не струйками, не потоками, а стеной, высоченной и широченной, лилась откуда-то сверху вода. Громаднейший водопад! А напротив лилась другая, такая же мощная, стена воды, только вся окутанная горячим паром. И обе эти стены, холодная и горячая, грохотали так, как будто сотня поездов мчалась по рельсам навстречу друг другу.
— Будем мыться! — крикнул Тёма и стал разматывать со своего пояса верёвку. Он скрутил её, как мочалку, потом пошёл в угол и отколупнул что-то с полу. «Что-то» оказалось комочком глины. Этой глиной он намазал свою верёвку и остаток отдал мне.
Я стащил с себя рубашку, намазал её тоже глиной и стал смотреть, что дальше будет делать Тёма. А Тёма подошёл к стене, от которой шёл пар, и вошёл в неё… Я подошёл ближе, протянул руку: вода была горячая, но не такая, чтобы обжечься. Тогда я решился — взял и шагнул в поток, в эту стену.
На меня рухнула гора воды. Это было и страшно, и замечательно! Ничего похожего я никогда не испытывал и подумать не мог, что такое бывает. Вода меня мяла, колотила, щекотала, впитывалась в меня, вытягивалась из меня. Я уже не понимал, где начало, где конец стены, где я вошёл и где мне выйти.
Но вот кто-то дёрнул меня за палец и потянул из воды.
Конечно, это был Тёма.
— Плохо помылся, — оглядывая меня, сказал он. — И рубашка грязная. Смотри, как надо.
Он принёс ещё глины и стал тереть себе кожу. Я намазал рубашку и стал тоже тереть себя. Прямо на глазах рубашка белела, чистыми становились руки и ноги.
— Прямо как настоящее мыло! — удивился я. — Даже лучше!
Из водопада выскакивали то один, то другой тёмик и снова исчезали в воде или бежали к другой водяной стене — той, что без пара.
Когда мы кончили мыться, мы тоже перешли на другую сторону, к другому водопаду. Вода здесь была зеленоватой, похожей на стекло.
Тёма прыгнул в эту стеклянную стенку — и она как разорвалась, впустила его, закрыла, но Тёма тут же снова выскочил обратно.
— У-у-у-у-ух-х-х-х!
Я тоже впрыгнул в эту стену — и тут же вылетел назад: вода была ледяная.
— Зачем же в такую воду? Простудимся.
— Ничего! Чтоб не простужаться, надо закаляться, — сказал Тёма.
Вдруг он заметил мои ободранные локти и колено.
— Возьми глину, замажь. Это, конечно, хорошо, что ты не ныл, только надо раны сразу почистить и замазать. А вдруг заражение будет? Умрёшь — возись тут с тобой. У нас покойников уносят к провалу. Далеко. Очень. Как я тебя, такого большого, потащу туда? Соображать надо.
— А ты соображаешь, что говоришь? — У меня голос дрожал от возмущения.
— А что такого? — удивился Тёма.
— И тебе не стыдно?
— Что стыдно?
— Хоронить меня собираешься?
— Как это я собираюсь, когда ты не умер? Вот когда умрёшь… Провал глубоченный!
— Замолчи! — закричал я. — Что ты болтаешь!
Тёма стоял у моих ног и таращил на меня глаза.
— Что ты кричишь?
— Ничего, — остывая, сказал я. И правда: чего я кричу? Ведь Тёма не человек — человек сразу бы меня понял.
Я хотел надеть рубашку, но она была мокрая. А Тёма уже подвязал верёвочку на пояс и пошёл вон из пещеры.
— Тёма, я что же, так и пойду? Давай подождём, когда рубашка высохнет.
— Зачем ей сохнуть?
— Мокрую же нельзя надевать: воспаление лёгких получишь! Так мама говорит.
— Я не знаю, кто такой «мама», и знать не хочу, но лучше бы твой мама закаляться тебя научил.
Он схватил мою рубашку, подошёл к выходу и растянул её. Рубашка сразу же надулась парусом. Здесь, у выхода, был сквозняк. Через пять минут рубашка была сухая.
После купания в водопаде я чувствовал себя таким бодрым, как будто только что проснулся и сделал зарядку.
Я мог идти куда угодно и сколько угодно.
— Теперь мы куда?
— Ты что, наверх уже не собираешься? — спросил Тёма. И я понял, что он спешит от меня избавиться, я ему уже надоел. Мне было очень обидно: как-никак я человек, а маленький Тёма не только не нуждается во мне, а, наоборот, я нуждаюсь в нём. И я решил, что, если выберусь наверх, сделаю всё, чтобы быть сильным, смелым и закалённым. Решив так, я сказал:
— Пошли. Конечно, я хочу наверх. Очень хочу.
Тёма шёл так, будто его кто-то вёл. Как он находил все эти повороты, переходы?..
Мы оказались в каком-то белом блестящем небольшом тоннеле из прозрачного камня.
— Что за камень такой? — спросил я, потрогав холодную, скользкую стену.
— Самая обыкновенная каменная соль.
— Соль? — удивился я. Лизнул — и правда настоящая соль.
— Фу, — сморщился Тёма. — Что ты делаешь? Ты любишь стенки лизать?
— Что я, ненормальный? Просто дома у нас соль не такая, она… порошок, в банке хранится. А тут целая стена. Никто не поверит, если рассказать.
— Зачем у вас дома соль в банке?
— Суп, например, солить, помидоры… У нас у всех есть соль. Её в магазине продают.
Тёма посмотрел на меня и задумался. Через некоторое время сказал:
— Я бы на твоём месте ни за что не стал возвращаться. Мало того, что там у вас солнце, так вам ещё и соль приходится есть.
Ну что тут скажешь?
— Ты сначала поживи у нас на земле, а потом и говори. Да у нас, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, чем у вас.
— Чем это у вас лучше?
— Лучше, да и всё. У нас, например, цветы есть. А у вас их нет.
— А что с цветами делают?
— Как что? Смотрят на них. Они красивые, душистые…
— Их едят?
— Нет, цветы не едят.
— А для чего они?
— Для красоты.
— Что значит «для красоты»? Пища — чтобы есть, вода — чтобы пить и мыться. Верёвочка моя — привязываться. А для чего цветы?
— Ну как ты не понимаешь… их можно нюхать, смотреть на них.
— Да зачем смотреть-то, зачем нюхать?
— Любоваться. Понимаешь: лю-бо-ваться.
— Не понимаю. Что значит «любоваться»? Полюбуешься — и после этого есть не захочется?
Я готов был стукнуть Тёму — такой он бестолковый.
— Разве ты не понимаешь, что такое «красиво»? Вот, например, водопад ваш.
— Водопад — это понятно: это горячая, холодная вода, можно мыться и закаляться. Такую красоту я понимаю.
— Нет, красиво потому, что он большой, потому что вода, как самое лучшее стекло, ровная, прозрачная. Потому что брызги как искры.
— Странно. А ещё что, по-твоему, у нас красиво?
— Тоннель… Тот, разноцветный.
— Конечно, — согласился Тёма. — Он такой ровный, такой гладкий. Хоть на животе ползи — не обдерёшься.
— Да нет, не потому, что не обдерёшься, а потому, что красивый. Цветной, переливчатый, прямо глаза радуются.
— Глаза радуются? У вас, у людей, глаза умеют радоваться?
— Ну, не глаза… Может, сердце. А может, голова. В общем, весь радуешься, когда красиво.
Тёма задумался.
— Не понимаю я тебя.
Я сделал ещё попытку объяснить ему:
— Ты говоришь: хорошо и красиво то, что нужно, а я говорю: хорошо и красиво то, что просто красиво.
— А разве может быть красиво то, что не нужно?
— Ну… если красиво, значит, оно нужно.
— А зачем такое — ненужное красивое? Зачем цветы, если их не едят?
— А музыка?! Песни? — вспомнил я. — Их ведь тоже не едят.
— Ну вот, ещё и музыка, — развёл руками Тёма и тут же насторожился: — Постой, кто-то сигнал подаёт. Ого! Ну-ка? Ну? Всё. Разбился.
Я изо всех сил вслушивался, но ничего не слышал. Здесь, под землёй, уж если тишина, так тишина, не то что на земле: вечно что-то шумит, гудит, скрежещет, кричит…
— Я ничего не слышал. Звал кто-то?
— У тебя что, родничок не работает? Сигнала не принял?
— Какой родничок?
Я сначала не понял, о чём он говорит, а потом вспомнил, что у маленьких на голове бывает родничок. Мама как-то говорила, что к тому времени, как ребёнок научится говорить слово «камень», родничок полностью зарастает, становится твёрдым как камень, как вся голова. Потрогал свою голову. Конечно, у меня давным-давно заросло.
— У меня не работает. А как он должен работать?
— Обыкновенно. Сигналы принимать. Или передавать. Вот сейчас какой-то растяпа в ущелье свалился. Пока летел, родничок его сигналил, на помощь звал. А как упал, разбился, так и перестал работать.
— Разбился? Надо скорее к нему. Где он?
— Чего теперь к нему… Говорю, разбился.
— У нас роднички не работают, у нас телефон да радио, зато у нас человека не бросают в беде! Может, он жив, а?
— И у нас не бросают, спасают, а тут — кого спасать, если разбился? А где твой телефон да радио?
— Дома. На земле.
— Как же ты их оставил?
— Как… ну как. Это же не родничок. Это… сделанное. Вещи. А откуда ты знаешь, что он разбился?
— Тёмик умирает — и родничок умирает. Значит, телефон или радио можно потерять и от тебя никакого сигнала не будет?
— Не будет.
— Вот оно что! А я ломал голову, почему тебя не спасают. Оказывается, про тебя никто ничего не знает?
— Не знает.
Тёма почесал в затылке.
— Да, не хотел бы я быть человеком. Ладно, оставайся со мной. Моего родничка хватит на нас двоих.
— Нет, мне надо наверх, к ма…
Ни за что не стал бы здесь жить! Самые чужие люди всё равно люди. А тёмики… Бесчувственные они… Деревянные, как корешки какие-нибудь сухие. А родничок — это, конечно, хорошо, это отлично. Вырасту — что-нибудь такое придумаю, чтобы у человека всегда при себе находился, например, малюсенький такой телефон. Такой, чтоб можно было к уху его пристёгивать, как мама свои клипсы пристёгивает, или вроде кольца на палец надевать. Повернёшь кольцо — и разговаривай себе с кем хочешь.
И тут, откуда ни возьмись, под ноги мне выкатился маленький тёмик.
— Двести первый водяной! — задыхаясь от бега, выпалил он.
— Сто двенадцатый тоннельный, — ответил Тёма. — Куда мчишься?
— Верхний колодец очистили. Там, говорят, рыба есть. А это кто с тобой? Неужели человек? Живой! Какой у него номер?
— У него нет номера, его надо звать Тима, — ответил Тёма.
— Тима — и никакого номера? Как интересно! А что, на земле он один Тима?
— Почему один, — сказал я любопытному малышу. — На земле много Тим.
— А если много, как же тогда тебя от других отличают? — озадаченно спросил малыш.
— У меня ещё фамилия — Шанаев.
— И больше ни у кого такой фамилии нет?
— Не знаю. Наверное, есть.
— Тогда я тоже ни-че-го не понимаю, — сказал Тёма, а малыш двести первый водяной захихикал:
— Может, у вас сто Тим Шанаевых, как же вы разбираетесь?
— А у нас ещё отчества есть, — сказал я, а сам подумал, что и отчество моё — Фёдорович — тоже, наверное, у тысячи человек есть.
— Странно, — сказал Тёма. — Ведь так просто: дал номер, название цепочки, и дело с концом.
— Ой, я побежал, — вспомнил двести первый водяной.
— Я с тобой, — подхватил Тёма. И они помчались.
Мне ничего не оставалось, как пуститься за ними вдогонку.
Глава пятая. Думать надо!
Мы перелезали через груды камней, карабкались на скалы, протискивались в щели, шли тропкой над крутым обрывом. Было темно, тихо, не было неба, не было травы и деревьев, но в остальном было так, как если бы мы шли по горному ущелью в глубоком каменном мешке. Ущелье вдруг сужалось, и был только один ход — в пещеру, а оттуда — в другую пещеру, а потом — в какую-то дыру… Мы спускались в дыру и оказывались на просторной площадке… Настоящая страна. По этой стране можно путешествовать бесконечно и открывать всё новые и новые места.
— Зайдём на минутку в ледяную пещеру, — сказал Тёма. — Посмотришь, какая она у нас.
И мы пришли в ледяную пещеру. Она сияла, как хрустальная. От сосулек искрами летели блики — синие, зелёные… А в середине пещеры горкой лежали какие-то светящиеся камни. (А может, это были светящиеся гнилушки, не знаю.)
— Пятый ледяной, — сказал, появляясь откуда-то из укрытия, тёмик.
— Сто двенадцатый тоннельный, — сказал Тёма.
— Двести первый водяной, — сказал маленький тёмик.
— Тима Шанаев, — сказал я.
— Что вы здесь делаете?
— Мы к верхнему колодцу идём. Зашли показать человеку пещеру.
Ледяной повернулся, пошёл в своё укрытие.
— Ледяные здесь для охраны. Мало ли что может быть, вдруг таять начнёт. А у нас это самая большая ледяная пещера. Здесь туша мамонта хранится на случай, если вдруг что-то случится.
— А какая у вас самая главная цепочка? Водяная, ледяная или тоннельная?
— Все главные. У нас их много. За вами, например, за людьми, смотрит цепочка наблюдателей.
Второй раз я это уже слышу: за нами невидимо наблюдают тёмики, о которых мы даже и не подозреваем у себя на земле.
— Идём мы, наконец, или не идём? — сказал маленький тёмик.
И мы снова пошли к колодцу, хотя я уже еле-еле волочил ноги.
Этот колодец был как и не колодец. То есть если смотреть сверху, с земли, всё было, конечно, как положено, а отсюда… просто маленькое озерцо. Если стать возле него на колени, вытянуть шею и посмотреть вверх, то видно, что туда тянется каменный ствол, а вверху этот ствол заканчивается деревянным срубом. Поперёк сруба лежит бревно, и на нём висит ведро. Там земля. И небо видно. Настоящее!
Мне казалось, что здесь, у колодца, и воздуха больше, и дышать слаще. И так близко земля, родная моя земля. Были бы у меня крылья!..
Вдруг что-то замелькало, забренчало и стало стремительно падать вниз. Это оказалось ведро.
Маленький водяной тёмик пригнулся и, как только ведро коснулось воды, прыгнул к нему.
— Что он делает? — испугался я за него.
— Ничего особенного. Покататься захотел, — объяснил мне Тёма.
Ведро стало подниматься, а вместе с ним, сидя на его краешке, и тёмик. Но вот он соскочил с ведра и как лягушка плюхнулся обратно в воду.
А что, если мне сесть в ведро и в нём поехать наверх? Без всяких лестниц! Сегодня же! Сейчас! Но я тут же опомнился: ведро не выдержит моей тяжести, оборвётся. А если… а если всё-таки выдержит? Ну и что тогда? Наверху девчонка какая-нибудь увидит вместо ведра с водой ведро с мальчишкой… Она — бегом от колодца, а я — кувырком вниз… Нет, сначала надо дать знать о себе. А как? Кричать? Вряд ли услышат, но попробовать надо. Часто ли приходят к этому колодцу? Где он находится? Может, на каком-нибудь дальнем огороде, где и людей-то почти не бывает.
Мы стояли и ждали. Наконец там наверху кто-то опять стал раскручивать верёвку с ведром.
Я приготовился крикнуть: «Эй, помогите!», но не успел. Тёмики начали громко ссориться.
— Моя очередь! — кричал Тёма.
— Моя! Это я привёл вас сюда! — кричал водяной.
— Ну и что, что привёл, твой, что ли, колодец?
— Я водяной, — значит, мой.
И тут ведро упало в воду и оба тёмика разом прыгнули к нему. Ведро стало подниматься. Но наверно, ведро с водой да ещё с двумя тёмиками в придачу было тяжёлым. Оно ползло медленно, еле-еле.
Только оба тёмика приготовились спрыгнуть с него, как верёвка оборвалась и ведро упало вниз. Тёмики камнем пошли на дно. А дна не было даже видно — так глубоко.
Я кричал, бегал вокруг…
Пулей вылетел из воды на берег маленький тёмик и стал прыгать, отплёвываться, отдуваться…
— А Тёма где? Сто двенадцатый где? — тряс я его, как будто сам не видел, куда исчез Тёма.
— Ох и холодина там, — стучал зубами мальчишка. — А главное — никакой рыбы, один лёд.
— А Тёма? Почему его так долго нет? Где Тёма?
— Откуда я знаю, — может, он утонул. — И трусцой побежал от озера прочь.
Я метался во все стороны, надеясь увидеть кого-нибудь из взрослых тёмиков. Как я ругал себя, что не научился плавать. Что делать, как спасти Тёму?
Скорым шагом приблизился к колодцу взрослый тёмик.
— Утонул кто-то? Сигнал отсюда шёл.
— Сто двенадцатый тоннельный утонул, помогите ему! — закричал я.
Взрослый тёмик недовольно поморщился:
— Тебе-то что за дело, человек? И не кричи так! Утонул так утонул. Слабые всегда гибнут.
— Он не слабый, он сильный, он просто ударился, наверное, потерял сознание. Прошу вас!
— Не проси, я и так его вытащу: вода должна быть чистой.
Он нырнул и вскоре выплыл с Тёмой на руках. Положил его на берег, посмотрел внимательно в лицо.
— Умер. — И ушёл.
Я побежал за ним, хотел вернуть его, просил… Но он, не обращая на меня внимания, шёл и шёл себе…
Я вернулся к Тёме, приложил ухо к его груди и ничего не услышал. Сердце не билось. И всё-таки я поднял Тёму за ноги и начал встряхивать его.
Вода хлынула из носа, изо рта. Когда она перестала литься, я положил Тёму на пол и стал делать ему искусственное дыхание, как учили по телевизору. Прошло пять минут, а может, десять — Тёма открыл глаза. Сел.
— Что случилось?
— Ничего, порядок, — сказал я. И стал гладить его по голове. Волосы были колючие, почти как иголки у ёжика.
— Что ты делаешь? — удивился Тёма и встал. Покачнулся. Постоял. Подвигал руками-ногами.
— Пошли.
— Тебе трудно пока, отдохнём ещё немного.
— Странный ты человек. Мне трудно, а тебе что до этого?
— Как что до этого? Я же твой друг.
Тёма слабо улыбнулся:
— На четырёх ногах, с хвостом?
— Нет, на двух ногах, с хохолком.
Мы пошли к тёмному переходу. Тёма шёл впереди, а я, согнувшись в три погибели, едва пролезал в тесном низком коридоре. В конце концов мне даже пришлось лечь на живот, чтобы вползти за Тёмой в небольшой грот. Я не успел выбраться из щели, как Тёма остановился. Он посмотрел кругом, пошарил рукой по стене, вытащил из одного места камень и из маленькой норки достал еду. Опять какой-то корешок. Напружинил руку и разрубил корешок. Подумал немного и ту часть, которая побольше, дал мне.
Я лежал, втиснутый в щель, и жевал твёрдый, чуть горьковатый, чуть сладковатый корешок. Жевал и думал, что всё на свете отдал бы за кусочек чёрствого чёрного хлеба. За какой-нибудь горелый сухарик! И ещё подумал, что теперь совсем иначе буду относиться к пище.
— Поел? — спросил Тёма. — Ну, пошли тогда.
Я дёрнулся назад — и не смог вылезти. Вперёд — тоже. Ни туда ни сюда.
— Зачем же ты лез тогда? — рассердился Тёма.
— Ты сам говорил, что нельзя ныть, вот я и терпел, молчал.
— То не ныть, а то глупым быть. Что теперь будешь делать?
— Попробую ещё.
Я стал дёргаться взад-вперёд. Тёма упёрся двумя руками мне в голову, толкал меня обратно в щель. Долго мы пыхтели, старались… Я не на шутку стал волноваться. Вдруг я так здесь и останусь в этой щели, в темноте?
— Ты не уйдёшь? — спросил я Тёму. Дело в том, что из этого грота был ещё ход и Тёма мог уйти через него.
— Если ты не собираешься вылезать, не буду же я сидеть с тобой всю жизнь.
Скорее на землю! Разве на земле возможно такое? Человек гибнет — и никого это не касается, даже близкого дру… нет, не друга, а това… да нет, и не товарища. Нет здесь ни друзей, ни товарищей, ни мамы, ни папы. Все чужие, каждый о себе только думает.
Я ругал себя, что ушёл от колодца. Надо было мне к ведру, пока оно воду черпает, привязать свою рубашку. И кричать. Громко кричать. Если меня не услышали бы, то увидели бы рубашку и поняли бы, что здесь кто-то есть. Тем более что меня, наверное, уже ищут. Сколько времени прошло? Вечер уже или другой день? Ничего не поймёшь! Был бы хоть крохотный лучик солнца! Ни-че-го! Жить в темноте, жевать деревянные безвкусные корешки! «Надо бы в соляном тоннеле наскрести немножко соли», — подумал я и тут же спохватился: не схожу ли с ума? Лежу в щели, как червяк, и думаю о какой-то соли. Но зато, вспомнив про червяка, я стал извиваться в своей щели, ужиматься и вскоре почувствовал, что выползаю назад. Я ещё отполз, сколько мог, и наконец встал, а потом смог и вовсе выпрямиться.
— Охо-хонюшки, хохошеньки, — сказал я, как старый-престарый старик у нас во дворе.
— Это что такое — хохонюшки? — спросил Тёма.
— Ну… это значит: всё в порядке, — сказал я.
Я стал уговаривать Тёму вернуться к колодцу. Рассказал ему план своего собственного спасения. Тёма согласился посмотреть, что выйдет из задуманного.
В колодце ещё плавало то ведро, что оторвалось вместе с тёмиками. Я знал, что ведро обязательно будут вытаскивать. Значит, к этому ведру надо привязать рубашку. И поскорее.
Но ведро плавало далеко, рукой не достать.
— Сейчас, — сказал Тёма, — минуточку.
Он размотал верёвку на поясе — не отвязал, а только отмотал довольно длинный конец — и ловко кинул верёвку на ведро. Так ловко, что она обмоталась вокруг дужки и мы подтянули ведро к берегу.
Я снял рубашку и начал привязывать её к дужке ведра, но тут у самых моих глаз вдруг начал крутиться страшенный удав. Я ещё не успел ничего понять, как он железно лязгнул и я почувствовал, что куда-то лечу…
А всё было очень просто: наверху принесли канат с крюком на конце, спустили его в колодец, подцепили ведро, а так как я держался за него, то и вылетел вместе с ведром.
Глава шестая. Едем, да?
По счастью, у колодца стоял мужчина и он не испугался, не бросил меня с ведром вниз. Он просто сказал:
— Чего ты там делал, шпингалет?
— Я… я нечаянно туда попал, — начал я объяснять и вдруг услышал:
— Тима! Тимушка! Тимошенька!
Ко мне летела моя мама. Оказывается, она ходила, искала меня везде и случайно оказалась здесь. И ещё оказалось, что сейчас вечер. Солнце шло к закату. Значит, я пробыл под землёй всего день. Правда, этот день был такой длинный, как целая жизнь…
Наши тени стелились по жёлтой земле. Вдали — синие горы. Небо голубое, с розовыми от солнца облаками.
— Эй, шпингалет, игрушку-то свою возьми, — крикнул мне мужчина вдогонку. Он отвязывал от дужки ведра шарик на верёвочке.
Я хотел крикнуть, что это не мой шарик, и вдруг увидел: это вовсе не шарик, а Тёма. Может быть, он надулся от воздуха или собрался в комочек от страха и потому правда походил на шарик.
— Это мой, мой! — закричал я.
Тёма смотрел на меня прищуренным глазом. Второй был и вовсе закрыт. Я вспомнил, что Тёме вредно наше солнце.
Я сел на зелёную мягкую траву и разулся. Снял носок, хорошенько встряхнул его и надел на голову Тёме так, чтоб ему не резал глаза свет.
Мама посмотрела на меня очень внимательно и спросила:
— Как ты себя чувствуешь, сынок?
— Нормально. Вот только я есть хочу.
— Конечно, — сказала мама и вытерла глаза платком. — Бедняжка мой!
Я решил ничего не говорить маме про Тёму. (Если, конечно, она сама не увидит, что это не шарик, а живой тёмик.) Совсем неизвестно, как отнесётся к нему мама, захочет ли, чтобы он жил с нами. Вдруг понесёт его в больницу или в зоосад. А тёмик не зверюшка какой, не кошка, не хомячок… И вообще про тёмиков никому говорить нельзя: узнают наши мальчишки — всё перероют, перекопают, будет тёмикам настоящая кумра-бумбра.
Дома мама усадила меня за стол и пошла на кухню готовить ужин.
— Тимка! Шанаев! — послышался голос Кости.
Я вышел к нему.
— Чего тебе?
— Где ты был весь день? Тебя обыскались.
— Завтра расскажу.
Я вернулся в комнату.
Под потолком висел Тёма. Это я отпустил его, когда пошёл к Косте. Я влез на стол и потянул его за верёвочку.
— Шанаюшка, я не ною, но что со мной дальше будет? — стараясь говорить твёрдым голосом, сказал Тёма. Носок съехал на сторону, и Тёма смотрел на меня одним глазом — круглым лиловым глазом, который подозрительно блестел.
— Ничего не бойся. Ты со мной. Всё будет хорошо. Даже отлично. Я тебя никому в обиду не дам. Ты меня выручал — теперь я тебя выручать буду.
— Я хочу к себе обратно, — сказал Тёма. — Мне здесь не нравится.
— Просто ты ничего ещё не видел. Завтра пойдём гулять, и ты тогда скажешь, нравится тебе или не нравится. А сейчас есть будем.
Мама принесла тарелки с едой. Нарезала хлеба.
— Брось ты наконец этот шарик, — сказала мама.
— Он улетит.
— Привяжи тогда к стулу.
Я так и сделал. Только привязал я его не к спинке, а к ножке стула так, чтоб он был не надо мной сверху, а рядом со мной, то есть за столом. И когда мама не видела, можно было класть тёмику в рот вкусные кусочки.
— Ты что так чмокаешь? — заглянула мама из кухни. — Ешь по-человечески.
А чмокал-то совсем не я, а Тёма. Он съел сначала кусочек сосиски с хлебом. Потом сгущённое молоко — целую чайную ложку. И ещё — дольку апельсина. Как тут не зачмокать после корешков да червя… червячьих гнёздышек.
— Вкусно? — спросил я.
— Хохонюшки, — кивнул Тёма и погладил себя по животу.
— Хохонюшки? — удивился я. Но тут же вспомнил, как сам сказал ему, что «хохонюшки» значит «всё в порядке», «нормально».
— Знаешь, ты лучше говори «хорошо», а не «хохонюшки».
— Хохорошо, — согласился Тёма.
Мама пришла, легла на диван и сказала:
— Если хочешь, пойди на крылечко, подыши воздухом, только смотри никуда не уходи, понял? А я чуточку отдохну, устала что-то.
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку, а Тёму привязал к перилам. Он уселся на перила, обхватил их руками-ногами, чтоб не взлететь.
— Говорил я тебе, что мы, тёмики, раздуваемся на земле.
— Говорил. Но я же не виноват, что всё так получилось. Хорошо, что ты хоть не лопнул.
— Хорошо, что не лопнул, — сказал Тёма. После ужина он заметно повеселел. — Вообще-то, летать интересно, только хорошо бы летать, когда сам захочешь, а не так, как я. Шагу нельзя ступить.
На крыльце стояла кадка с красной геранью. А возле кадки — синяя кружка, чтоб поливать эту герань. Обыкновенная эмалированная кружка.
Я взял конец Тёминой верёвки и привязал к ней кружку. Кружка удерживала Тёму, и он уже не летал и мог ходить. Правда, кружка волочилась за ним по крыльцу и гремела, но это не так уж важно.
— Ты только тихо ходи, не греми, не разбуди маму, — попросил я.
— Мама — это тётя, которая еду приносила?
— Да нет, мама — это не тётя. То есть она тётя, но для меня не тётя, а мама.
— Это у неё что, имя такое?
— Нет. Имя у неё Людмила. Но она мама.
— Она всем мама?
— Нет, только мне.
— Потому что она тебя кормит?
— Совсем не потому. Нас и в детском саду кормят, а мамы там нет.
— Может быть, мама — это тётя, которая плачет, когда найдётся кто-то?
— Нет… А может быть, да. Вот поживёшь с нами — сам поймёшь, что такое «мама».
— Я не хочу здесь жить, — напомнил мне Тёма. Но всё-таки поинтересовался: — А если бы я остался здесь жить, у меня тоже была бы мама?
Что я мог ему сказать? И я ответил:
— Может быть, и была бы.
А Тёма вдруг стал карабкаться на меня.
Это потому, что на крыльцо прибежала кошка Кася. Тёма никогда вблизи не видел кошек и, наверное, испугался.
— Она меня хочет съесть? — спросил он, вскарабкавшись мне на шею.
— Нет, она не голодная, — стал успокаивать я его. Но Тёма всё-таки быстренько намотал свою верёвку на мою пуговицу, отвязал кружку, которая брякнула об пол, и взмыл вверх.
Кася очень удивилась этому чуду, она стала подпрыгивать, чтоб ухватить Тёму за ногу, но он брыкался и один раз даже пяткой ударил Касю по носу. Кася присела, приготовилась к прыжку, и, если б меня не было, неизвестно, чем бы дело кончилось… Я схватил Касю и стал гладить её, успокаивать.
— Кошки не привыкли, чтоб люди летали, — объяснил я Тёме. — Она нервничает.
— Так я же не люди, — сказал сверху Тёма.
— Откуда она знает, что ты не люди?
Я потянул за верёвочку, и Тёма спустился вниз. Привязал кружку и, поглядывая на Касю, сел подальше.
Кася смотрела на него своими зелёными глазами, потом прикрыла их и зевнула.
— Ну вот, теперь она тебя не тронет, она видит, что ты как все.
— У нас лучше, у нас таких зверей нету, — сказал Тёма.
На ночь я привязал Тёму к спинке кровати, и он спал под потолком. Так он сам захотел, так ему спокойнее в незнакомом месте, где бродят всякие звери вроде Каси.
Утром за завтраком я положил на стул подушку, подвинул стул к столу, чтобы Тёма мог, как все люди, сидеть за столом.
И пока мама у себя в комнате собиралась на работу, мы ели кашу. Мы ели с одной тарелки: я — большой ложкой, а Тёма — маленькой, чайной. Но он так ловко, так споро управлялся своей ложечкой, что я даже есть забыл — смотрел на него.
Тут послышались мамины шаги, и Тёма вместе со своей кружкой загремел под стол.
Когда мама опять ушла, Тёма быстро вылез из-под стола, доел кашу, облизал ложечку и сказал:
— Ох и потолстею я у вас, никто меня не узнает.
Он был такой смешной: маленький, кругленький, лиловые глаза после сытной каши весёлые. Я засмеялся. И Тёма понял меня, засмеялся тоже, похлопал себя по бокам.
— Срочно худеть надо, а то где-нибудь в щёлке застряну, как ты, помнишь?
— Ещё бы! В жизни не забуду!
Мама пришла с работы не в обед, как всегда, а намного раньше.
— Вот что, дорогой мой, — сказала она. — Собирайся, сегодня едешь к бабушке: нашла тебе попутчиков.
Дело в том, что я уже неделю не ходил в детский сад из-за карантина. Мама хотела отправить меня к бабушке, но не с кем было, а на самолёт, как известно, детей без взрослых не пускают. И вот надо же: именно сегодня нашла мне попутчиков.
В другое время я закричал бы «ура!», но… но как же быть с Тёмой? Не брошу же я его одного здесь!
— Тёма, — сказал я, когда мы остались одни. — Поедем со мной к бабушке в Ленинград.
— Я не хочу никуда ехать, — заволновался Тёма. — Я к себе хочу.
— Но ты пойми, — уговаривал я. — Во-первых, ты посмотришь, где моя бабушка живёт. Знаешь как там красиво! Люди со всех стран едут туда. А ты ещё думаешь, ехать или не ехать. Может, у тебя никогда больше такого случая не будет. Во-вторых, не могу я сегодня тебе помочь обратно под землю уйти, а без меня ты потеряешься. Потеряешься — навсегда останешься на земле, совсем один. А тут кошки бегают, собаки… Мы же не навсегда едем. Побудем — и тогда пожалуйста.
Тёма мрачно задумался.
— А у бабушки тоже есть пища, такая, как здесь?
— Конечно, даже лучше. Бабушка моя умеет пироги печь. И у неё грибы солёные есть. Она сама их солит.
— Солёные?
Я вспомнил, как он морщился, когда я лизнул стену в соляном тоннеле.
— Ты можешь не есть грибы, никто тебя не заставляет. У бабушки и другое кое-что найдётся. А главное — тебе больше всего понравится сама бабушка. Ни у кого такой нет. Вот увидишь!
Тёма насупился и… согласился:
— Ладно, что делать, поедем к твоей бабушке, будем есть солёные грибы.
