А. Ефремов
ОТВЕТЫ ПО СУЩЕСТВУ
Поручик все больше и больше отрывался от преследователей. Конь его шел легко, словно скачка по жаркой степной дороге для него — всего лишь развлечение после долгого стояния в конюшне. Длинный пологий спуск с холма, на вершине которого поручик чуть придержал коня, весь был изрезан тележными колесами. Значит, до хутора совсем близко. Поручик чуть кольнул коня шпорами, и тот вновь побежал размашистой рысью, унося хозяина к своим, под прикрытие пулеметных застав.
Командир красного разъезда понял, что догнать поручика не удастся. «Стой! — взмахнул он рукой с зажатым в ней большим револьвером, — по контре залпом, — он подождал, пока бойцы его приладят к плечу карабины, — пли!» И сам тоже выстрелил, уперев для верности револьверную рукоять на согнутую левую руку. Залпа не получилось, он рассыпался на полдюжины отдельных «ддах», и эти «ддах» еще катились над степью, отражаясь от возвышенностей, накладываясь друг на друга и нехотя заглохая, а поручик выгнул спину, как если бы его потянули назад за волосы, и медленно, цепляясь за луку красивого охотничьего седла, сполз на серо-коричневую с зелеными травяными кляксами дорогу.
* * *
— Стоп! — скомандовал режиссер. Сердито сдернул с шеи рамку визира, оглянулся, подыскивая, с кем бы поделиться своей злостью, подозвал стоящего неподалеку осветителя. Сегодня на натуре тому делать было нечего, но он не пропускал ни одной съемки. Он собирался поступать во ВГИК.
— Вася, — сказал режиссер, — ты видел? Он же боится падать! Всем не дают покоя лавры Бельмондо. Но уж если решили все делать без трюкачей — делайте! Сами! Все сами. Так трехлетний малыш в первый раз сам из трамвая выходит. Сами! И почему надо было кувыркаться в сторону от камеры? Сполз — ладно, шут с тобой, раз падать боишься — сполз бы сюда. А то нырнул — и не видно его. — Рост у режиссера был немалый, и поэтому он не казался полным, но при разговоре лишний вес давал себя знать: слова выходили из горла тяжело, вперемежку с хрипом. — Вася, ты слышал, я объяснял, куда падать надо?
— Объясняли, — признал Вася, — да и это же очевидно.
— Ах, очевидно! — Вася не успел понять, на что обиделся режиссер, — очевидно, говоришь? Это тебе очевидно. А этому кретину, — он ткнул пальцем в сторону лошади, которая щипала траву на обочине, — почему тогда ему не очевидно? — Он взял мегафон.
— Гурьев, вы чего разлеглись? Может, ушиблись во время опасного трюка, выполненного вами с таким изяществом? Идите сюда, я вас убью по-настоящему.
Подъехал «красный разъезд». Лица актеров были мокрыми, и, высыхая, пот оставлял на них грязноватые пятна. «Разговоры» на расстегнутых гимнастерках топорщились.
— Иван Николаевич, ты его видишь? — забеспокоился режиссер. — Почему же он не встает? Неужели разбился?
Оператор посмотрел в окуляры камеры.
— Жеребец закрывает. Так, отошел… — он поднял голову и стал смотреть поверх аппарата, — лежит и не двигается.
Режиссер сбежал с площадки, за ним сорвался Вася, следом — еще кто-то, но всех обогнал актер Карабанов, игравший красного командира, — он не успел слезть со своей лошади и теперь скакал к лежащему на дороге Гурьеву.
* * *
Потрепанный брезентовый верх на «газике» работал как пылесос. Пыль лезла через щели, оставшиеся там, где брезент пристегивали к кузову, через отверстие у заднего борта, где тент загнулся углом, через мелкие дыры, проеденные предыдущими дорогами. На двадцатом километре членам дежурной группы стало казаться, что на языки надеты шерстяные варежки. На сороковом уже никто не смеялся, если кто-нибудь из товарищей неосторожно проводил ладонью по лицу, оставляя на нем пять белых шрамов, впрочем, очень быстро затягиваемых. К концу шестидесятого километра пылевой панцирь стал, казалось, частью тела.
Всей дороги от областного центра до места происшествия было сто сорок три километра. Из них сто двадцать в машине молчали — пыль лезла в горло и не давала говорить. Фотограф и эксперт лениво перетыкали фигурки дорожных шахмат. Оба знали, что фотограф все равно выиграет, но очень уж скучно было ехать.
Молодой следователь Герасим Кирпичников всю дорогу пытался уснуть и не мог.
Про предстоящее расследование он не думал — слишком мало ему было известно. Из перебиваемого помехами телефонного сообщения понятно было только, что в деревне Старой на съемках фильма погиб актер. Возможно убийство. Но несчастный случай тоже не исключен. Наверное, Герасима и послали-то потому, что больше рассчитывали на второе. Что следователю придется только установить факт небрежного обращения с оружием. Или другого нарушения техники безопасности. А может, под рукой начальства просто не оказалось относительно свободного опытного следователя. «Агент 007, мы поручаем вам это задание потому, что оно требует большого мужества, выдержки, силы, мастерства, а также потому, что остальные агенты в отпуске», — вспомнил Герасим анекдот из какой-то книжки на английском языке. В студенчестве он много читал на английском языке, и не только по специальности.
Потом приползла приятная мысль: «А может, наоборот, послали потому, что верят в меня?» Но как бы приятна эта мысль ни была, поверить в ее истинность было невозможно. И самым первым опровержением был их громыхающий экипаж: уже долгие годы не использовался он в качестве оперативной машины.
«А если все-таки убийство? Справлюсь. У всех наших когда-то было первое расследованное убийство. И я ничем других не хуже». Изловчился, заглянул в водительское зеркальце, подмигнул себе: «Ничуть не хуже».
* * *
Тяжелая винтовочная пуля пробила тело Гурьева насквозь, перебила эфес офицерской шашки и легко, как оторвавшаяся пуговица, упала на дорогу. Нашел ее Вася. «Вот, — передал он пулю Кирпичникову, — еще теплая была. Я там, где ее нашел, булыжник положил». Место, куда упало тело Гурьева, тоже было обозначено, даже контур обведен, и эксперт, измерив рулеткой расстояние, согласился, что найденная Васей пуля скорее всего — та самая. Стреляли в Гурьева со стороны холма — это эксперт утверждал категорически. Герасим Кирпичников на всякий случай сходил на вершину и убедился: из-за спин разъезда стрелять не могли, слишком круты склоны холма, а на вершине находились — это видела вся съемочная группа — только шесть актеров. Между ними и Гурьевым никого не было. Значит убийца — один из шестерых.
* * *
ФЕДОРЧУК Михаил Михайлович, кинорежиссер, 50 лет, женат, трое детей.
— Товарищ Кирпичников, а почему вы все-таки исключаете несчастный случай? — режиссеру Федорчуку жаль было Гурьева — неплохого мужика и артиста, и он никак не мог забыть, как ругал Константина, уже мертвого, но он продолжал надеяться, что убийства не было. Не потому, что боялся возможных для себя последствий. Не хотелось думать, что среди актеров — негодяй, убивший товарища.
— Товарищ Федорчук, — с режиссерской же интонацией ответил Герасим, — вы ведь умный человек.
— Умный, — согласился режиссер, — но вы-то откуда это знаете?
— А я фильмы ваши видел. Допускаю, что фильм может быть глупее своего режиссера, но вот умнее…
— Комплимент мне приятен, но это не ответ.
— Михаил Михайлович, как я выяснял, актеры у вас сами заряжают оружие перед съемками. Спутать холостой патрон с боевым мудрено даже человеку невоенному. А все шестеро в армии отслужили, — такие объяснения не входят в задачу следователя прокуратуры, и Кирпичников задумался, как бы сказать это помягче — режиссер Федорчук был старше его ровно в два раза (Кирпичников читал недавно в «Искусстве кино» поздравление Федорчуку с пятидесятилетием). — Говорю это вам потому, что убийца все равно знает, что несчастным случаем здесь не пахнет.
— Понял, — пошевелил массивной челюстью режиссер, — впредь вопросов постараюсь не задавать, на ваши же отвечать как можно обстоятельнее.
— Чудненько, — ответил Кирпичников и увидел, как покорежило режиссера от этого легкомысленного слова, сказанного в домике, где лежал труп убитого человека. Цинизм, особенно цинизм профессиональный, всегда был противен Герасиму. Слово «чудненько» вырвалось у него случайно, но он честно занес его в мысленный реестр своих ошибок — чтобы никогда больше не повторять.
— Извините, Михаил Михайлович. В дороге подрастрясло, несу бог весть что.
— Пожалуйста-пожалуйста, — торопливо ответил Федорчук, отметив про себя, что следователь, кажется, парень неплохой, разве что нервный немножко — режиссер уловил, как непроизвольно бегали по столу длинные руки Герасима.
* * *
Итак: Карабанов Роберт Иванович, тридцати двух лет, Легастых Сергей Петрович, двадцати восьми лет, Дружнов Павел Семенович, двадцати четырех лет, Синюшин Владимир Андреевич, двадцати семи лет, Никитин Виктор Андреевич, двадцати пяти лет, Потапов Юрий Степанович, сорока одного года. Герасим выписал эти шесть фамилий и пронумеровал. Один из них заранее — может, еще год назад, когда стало ясно, кто какую роль играет, — добыл винтовочный патрон, продумал все, выбрал время и место и — выстрелил. Карабанова, пожалуй, можно вычеркнуть — у него был одиннадцатимиллиметровый «Смит-Вессон», а Гурьев убит винтовочной пулей — эксперт за это ручается. Значит, остается пятеро. Герасим взял карандаш, хотел вычеркнуть Карабанова, но потом передумал, и только поставил против его фамилии жирный минус.
В избу вошел эксперт, принес завернутые в платочный чехол карабины: «Какой-то из них».
— Сегодня же отправим их в город, там определят, из какого ствола вышла пуля, и… — Кирпичникову показалось, что дело уже завершено. Надо только не допустить бегства преступника.
— И — что? Думаешь, поймал? — эксперт говорил тяжело, он был немолод уже, а пять карабинов — груз хоть и не очень увесистый, зато неудобный. — Вот ведь какая ерунда. Неясно, какая винтовка у кого в руках была. Не регистрируют они этого. — Эксперт не возмущался, а только досадовал на чужую безалаберность. Он-то знал, как сократилось бы число преступлений, если бы все делали свою работу честно.
Кирпичников посмотрел на ходики с мятым жестяным циферблатом, суматошно мотавшие маятником на передней стене, сравнил со своей «Славой»; удивился — ходики шли точно, и сказал эксперту:
— Вы, Вадим Николаевич, закончили? Тогда посидите со мной — сейчас сюда придет эта «великолепная шестерка».
— Не боишься, что придут не все? — эксперт опустился на лавку, расшнуровал полуботинки и вытянул ноги.
— Не боюсь. Зачем убийце себя выдавать? Если он на такое пошел, значит уверен — под него не подкопаешься. Придет. — Подумал немного и повторил увереннее: — Придет.
* * *
Первым признал свое оружие Павел Дружнов. Герасим долго вспоминал, где они встречались — лицо Дружнова было ему знакомо — пока тот, поправляя прическу, не отогнал волосы назад. Мальчишкой Герасим смотрел фильм про школьников, и Дружнов играл там роль нехорошего ябеды-отличника. Маленький толстячок в детстве, он стал стройным мужчиной если и не высокого, то во всяком случае хорошего роста. И лопоухость исчезла. А выражение лица осталось прежним: честно-добрым. Герасим помнил, что и в том давнем фильме ненатуральнее всего выглядели эпизоды, где отличник — герой Паши Дружнова — делал пакости. Не вязались плохие поступки с его добрым лицом. Только было это на экране и много лет назад.
Павел подошел к столу, на котором были разложены карабины, взял — грамотно, за цевье — лежащий посередине и поднял его дулом вверх: «Этот».
— Точно этот? — переспросил стоящий у него за спиной Никитин. Герасим видел его в нескольких комедиях, ему нравилась игра этого актера, но фамилию его он никак не мог запомнить.
— Этот, — Дружнов ткнул пальцем в царапину на ложе.
— Тогда мой, — Никитин вышел вперед, наклонился над столом, — мой… — он открыл затвор у одного карабина, у другого, — вот этот.
В жизни Никитин выглядел совсем иначе, чем в фильмах. В трех ролях из четырех или пяти, виденных Герасимом, Никитин играл людей по натуре положительных, но в одном фильме — по мягкости характера, в другом — ради любимой женщины, в третьем — из трусости делающих разные неприятные вещи. Герасим удивился, что у Виктора Никитина вовсе не покатые, а широкие твердые плечи, и лицо очень правильное, собранное, лицо умного человека, умеющего управлять своими эмоциями.
— А как вы определили? — заинтересовался Герасим.
— Так здесь всего два чурбана, — пояснил Никитин, — один ему достался, другой мне.
Дружнов, видя, что следователь не понял, продолжил:
— Эти два предмета, — он покачал своим карабином, затем кивнул на карабин Никитина, — не оружие. Видимость одна. В них бойков нет. Мы с Витюшей на последнюю съемку подзадержались, нам и пришлось с этими дубинками таскаться.
Герасим осмотрел карабины, передал их эксперту. Тот тоже осмотрел, даже пальцем ощупал затворную раму и подтвердил: из такого оружия выстрелить нельзя.
Герасим порадовался про себя. Круг сужался — это во-первых. Вторая причина не была серьезной: Дружнова и Никитина Герасим знал хотя бы внешне. Лица оставшихся троих были ему незнакомы. Для следствия это, конечно, безразлично, но чисто по-человечески так Герасиму было легче.
Вдоль стола несколько раз прошелся крепыш с лицом записного злодея: сросшиеся космы бровей, маленькие глазки, выдвинутая вперед челюсть. Герасим слышал, как его назвали Сережей, и, заглянув в блокнот, вывел: Легастых. Других Сергеев в списке не было.
— Понимаете, — «злодей» так виновато посмотрел на Кирпичникова, что тому стало неудобно, — у меня все они перебывали. Понимаете, съемок много, а особенно-то не приглядываешься — не до того. И с чем я снимался сегодня, я не помню. — Он обернулся к товарищам: — Ребята, выбирайте вы, оставшийся — мой.
Синюшин и Потапов подошли к столу одновременно. И одновременно взяли крайний справа карабин.
— Юрий Степанович, что это вы? — удивился Синюшин, — я с ним всю неделю снимался.
— Про всю неделю не знаю, а в шестом дубле это ружье было у меня, — Потапов держал карабин за ствол и отпускать его явно не собирался. — Я его утром взял, у него ремень узлом привязан, я помню.
Ремень у верхней антабки действительно был закреплен узлом.
Казалось, что худощавый Владимир Синюшин на полголовы ниже рыхлого Потапова, хотя на самом деле рост у них был одинаковый. Рост — это единственное, в чем они были схожи. Герасим даже заулыбался, наблюдая этот спор, напоминавший цирковую перебранку двух клоунов: рыжего и белого. В роли белого выступал Синюшин (он и вправду был светловолосым): короткими, сдержанными репликами он отвечал на размашистые выпады Потапова. Но дело происходило не в цирке, оба понимали это, оба волновались, хотя — заметил Герасим — и волновались они по-разному. Потапов жестикулировал, обращался к публике, а лицо его было, в общем-то, довольно спокойно, словно он сознательно стравливал пар, выплескивая на окружающих дурное свое настроение. А Синюшин держался корректно, только ноздри его раздувались, превратившись из узеньких щелей в два черных овала. И Герасиму непонятно было: то ли Владимира Синюшина раздражает спор с Потаповым, то ли ему очень важно доказать, что у него был этот карабин.
— Правильно, — согласился Синюшин, — я этот узел и вязал.
— Это ружье было у меня. — Потапов тихо сказал это Синюшину, затем повернулся и повторил громко, для всех: — Это ружье было у меня! — он снова нажал на штатское «ружье».
Синюшин отпустил приклад и посмотрел на Кирпичникова. Тот пожал плечами.
— Вы только не подеритесь из-за этого.
Встал:
— А сейчас пройдем на холм, вы попробуйте вспомнить, кто где стоял во время последнего выстрела.
Карабанов открыл дверь, все потянулись за ним, и только Сергей Легастых протянул виновато: «Товарищ следователь, а мне-то как быть, я же просто не помню».
* * *
ЗАЙЦЕВ Егор Степанович, колхозный пенсионер, 78 лет, вдовец.
Фильм «повис». До выяснения обстоятельств дела съемки прекратились, но в надежде, что все обойдется, экспедицию не сворачивали, и Герасим вел следствие, не выезжая из деревни, где жили киношники. На второй день из города прислали первые результаты экспертизы и проявленную пленку того трагического дубля. Герасим несколько раз прокрутил ленту на мувиоле. На экране все время был Гурьев — от начала спуска с холма и до падения. Момент, когда в него попала пуля, определить было нетрудно, экспертиза вычислила даже, откуда примерно в него стреляли. Но беда была в том, что никто из шестерых не смог указать точно своей позиции при выстреле — они ведь только чуть придерживали коней, а потом снова поскакали. Только Роберт Карабанов запомнил, что он остановился правее большого валуна, но Потапов уверял, что на самом деле Карабанов обогнул валун слева. Потапов поправлял всех и всегда — неправильно.
Герасим еще раз просмотрел список. Кроме еще двух минусов — напротив фамилий Дружнова и Никитина — пометок там не прибавилось.
Так бывает иногда во сне: закрутившееся вокруг тела одеяло не дает двинуть ни рукой, ни ногой, и забирает сердце кошмар собственной беспомощности. Следователь Кирпичников чувствовал, как укатывается от него ядро дела, первого серьезного самостоятельного дела. И время уходило тоже. И не было ни одной зацепки. Он взял большой белый лист бумаги и начал рисовать на нем стрелки — такие, какими в исторических атласах показывают направление удара главных сил. Герасим не умел рисовать и никогда, даже в детстве, ничего не рисовал, а вот стрелки у него получались симпатичные, ровные, с острыми носиками. Как-то Герасим объяснил, что рисует стрелки для того, чтобы работающая голова не завидовала бездельничающим рукам. Но думалось с карандашом действительно лучше.
Вопрос номер один: мотив. Смерть Гурьева никому не дала никаких материальных выгод. У него даже наследников не осталось — ни семьи, ни родителей. Да и наследовать-то особенно нечего. Ревность? Вряд ли. Единственная — по утверждению его друзей — женщина, с которой он встречался, была не замужем, и связь их продолжалась уже несколько лет, а в таких случаях редко возникает третий. Мрачную тайну в прошлом тоже вряд ли удастся найти — вся двадцативосьмилетняя жизнь Константина Гурьева легко просматривалась, и не было в ней ни темных, ни даже серых пятен: школа, армия, студия, театр, кино. И везде — самые положительные отзывы.
Герасим махнул такую стрелку, что она сбежала с листа на клеенку, покрывающую стол. Тогда он встал и пошел к умывальнику — сполоснуть лицо.
— Эхе, — сказал старик — хозяин дома, явно пытаясь завести разговор, — эхе-хе.
— Точно, — поддержал Герасим. Он понял, что уже не придумает сегодня ничего конструктивного.
— Странный ты какой-то. Следователь должен в земле копаться или с людьми разговаривать, или на мотоцикле за бандитами гнаться. А ты как сел, так два часа над бумагой и сидишь, будто писатель какой.
— А вы что, часто со следователями встречаетесь? — старик был симпатичный, с добрым круглым лицом, разговор с ним мог оказаться любопытным.
— Как считать? Ежели по этому ящику, — старик указал на телевизор под кружевной салфеткой, — так раза два в месяц, а ежели в жизни, так нет. Не часто. Один раз всего. Да и то — не наш следователь был.
— Как это — не наш?
— Не советский, значит. Белый. Мы с брательником есаула ихнего убили. Это еще в девятнадцатом было. Подкараулили у мостика с наганом, да и жахнули. Мне тогда шестнадцать было. А тут из-за поворота — целая сотня. А есаул-то до того поганый был… А брат прошмыгнул по кустам и утек.
— Дедушка, я прилягу, можно? — Герасима истрепал хлынувший на него поток лиц и фактов. Он не поддавался, все пытался вернуться к настроению действия, ему казалось, что надо только отдохнуть ноющей пояснице. Герасим лег на отведенную ему койку и досадливо сморщился: растянутые пружины не выдерживали его веса, тело согнуло почти под прямым углом.
«Так не отдохнешь. Наутро все будет болеть, будто по тебе кто маршировал», — мысли упорно сбегали на темы близкие и до конца ясные, и Герасим успокаивал себя тем, что это — временное. Он не хотел сдаваться, признать, что устал, не успев еще ничего сделать. Умение трудиться сутками напролет Герасим считал обязательным профессиональным качеством, и ему казалось, что завалиться спать сейчас — это признать себя непригодным к следовательской работе.
«Если бы надо было заниматься чем-то более видимым и более простым, чем размышления, я бы справился. А для анализа нужна светлая голова». Дед продолжал тихо говорить, но прислушиваться было еще труднее, чем размышлять. «Странный какой-то способ убийства. Ведь убийца сам включил себя в список подозреваемых. Ведь можно было Гурьева подкараулить где-нибудь в темном месте. Хотя нет. Оружие выдается только на съемки, а если убийца не заматерелый уркаган, то выстрелить ему, конечно, легче, чем ткнуть ножом или ударить дубиной по голове. И все-таки — слишком сложно. А с другой стороны — вот еще одно подтверждение, что убивал кто-то из актеров. Излишне извилистый путь — это бывает, когда преступление готовит человек, знающий лишь теорию вопроса, и то по книгам».
— Нет, дедушка, убивают сейчас редко, — вовремя уловил Герасим вопрос, — а работы нам хватает. Так ведь и следователей немного.
— И как вы, — дед осторожно присел на краешек кровати, но сетку тут же перекосило, и Герасим, завалившись на бок, больно ударился щиколоткой о раму, еле прикрытую жидким матрасом, — все больше в городе сидите, или по районам разъезжаете?
— Нет, больше дома. Сейчас везде свои кадры есть. Это уж когда что-то из ряда вон…
— Это хорошо. А то с разъездами — что за жизнь? Да и не всякая жена допустит. Семейный человек — он должен положенное время дома проводить.
— Я не женат, — последнее время Герасиму почему-то часто приходилось говорить эту фразу, и он знал, что за этим последует: вопрос о возрасте, утешительное, что еще не все потеряно, назидание о необходимости остепениться, завести свой дом. Раз скатившись на эту тропку, разговор обязательно должен был пробежать по всем пунктам. Встречались, правда, и немногочисленные варианты: спешить некуда, надо вволю нагуляться, лучше дольше выбирать, чем не зная броду и т. д.
Но дед сказал:
— Конечно, с вашей службой жениться трудновато. Если зараньше не нашел, конечно.
А Герасим наслаждался возможностью молчать, и мысли его выскочили из-под контроля хозяина.
«Нет, старик, ты не прав. Наверное, на нашей работе жениться ничуть не труднее, чем на любой другой. И из того, что между своими мы любим поворчать на собачью службу, вовсе не вытекает, что наше любимое чтение — стенды объявлений городской службы по трудоустройству». Среди коллег Герасима были и почти сросшиеся с когда-то надетой на себя маской жертвенности, готовые то и дело козырять тяготами своей работы. Как правило, это были не лучшие работники. И люди тоже. Герасим и не скрывал никогда, что получает удовольствие от своей работы. От того, что все время приходится общаться с людьми. («С людьми? — как-то переспросила его одна знакомая. — Или подонками?» Он тогда ответил: «Бывает, что и с подонками тоже. Среди них попадаются колоритные фигуры. Редко, правда». И не стал объяснять, что перед тем как отыскать преступника, приходится говорить со многими людьми. Как правило, порядочными.) И то, что каждое новое дело требовало новых знаний в специальных областях, тоже нравилось Герасиму. Даже изобилие бумаг его не отпугивало. Бумаги у него всегда писались легко, помогая оформить, выразить уже понятое, прочувствованное.
— Как жизнь? — спрашивали Герасима.
— Отлично, — отвечал он.
— Ну-ну, посмотрим, как ты запоешь лет через несколько, — продолжали опытные.
— Или так же, или пойду юрисконсультом в тихую контору.
Герасим все же сумел открыть глаза:
— По-моему, жениться всегда трудно. Я раз пять пробовал, и все не получается.
— Неужто пять?? — дед переспросил почти уважительно. — Когда ж ты успел?
— Да вот, пока учился, как весна приходит, так и начинал собираться.
— И что же не собрался?
— Пока присмотришь на ком, да с духом соберешься — уже лето. Экзамены, практика. Потом надо съездить отдохнуть. А там осень с зимой на пару подобрались. А зимой жениться холодно. А работать начал и забросил это безнадежное занятие.
Дед рассмеялся, подмигнул игриво — мол, понимаю шутки и ценю. И Герасим заодно рассмеялся. Он уже мог смеяться по этому поводу.
«Или в самом деле во всем виновата профессия? Нормальный человек и не замечал бы наивной Танькиной лжи. Нет, виновата не профессия, раз сам дурак. Забивать память рассказами женщины, да еще сопоставлять их! И тыкать ей в нос не сходящимися друг с другом концами! Кому это надо? И кому от этого стало лучше? Ведь она и врала-то из-за меня. — Старательно стреноженная не один месяц мысль вырвалась-таки на волю. — Конечно из-за меня. Я рассказывал ей о городах, где был, — и она выдумывала себе путешествия, Я рассказывал о своих знакомых — она придумывала свои компании. Ну не знала она, что самолеты из Татищевска садятся не в Шереметьево, а в Домодедово. И что в Сочи пляж не песчаный, а из галечника — не знала. И что из этого?»
Отгоняя досаду и злость на себя, и неисполнимое желание все поправить, Герасим вновь попробовал вернуться к делу, сплести вместе нити, торчащие из кучи мелких фактиков, но — уснул.
* * *
КАРАБАНОВ Роберт Иванович, актер драматического театра, 32 года, женат, дочери два года.
У Карабанова на съемках был револьвер «Смит-Вессон» калибра 10,67 мм. Значит, стрелял не он. Он мог только каким-то образом способствовать убийству — если у убийцы были сообщники. А это маловероятно. Герасим всегда учитывал этот факт и допросы Роберта Ивановича вел с максимальной деликатностью — ведь своими рассказами тот должен был помочь отправить под суд кого-то из коллег. Роберт Иванович тоже учитывал, что следователь знает о его невиновности и допрашивает лишь по служебной необходимости, и потому на допросах вел себя, как на встрече со зрителями: улыбкой поощрял самые трудные вопросы, не стеснялся и встречный вопросик подкинуть. Угощал Герасима сигаретами (хорошими, столичной фабрики). Мог, перебив следователя, сказать: «Погодите минуточку, посмотрите в окно. Какой закат, а?» А закат действительно был редкостный — словно натянутый вдоль всего горизонта первомайский транспарант: верхний край чуть колышется на ветру, но с голубизной вертикальной стены неба не сливается. Так и кажется, что за него можно заглянуть.
— К ясной погоде, кажется?
— К ясной и холодной, — уточнил Роберт Иванович.
Герасим сделал приличествующую паузу, давая актеру насладиться картиной за окном. Нет, он сам оценил красоту заката и даже пожалел, что нет у него под рукой его «Зенита» с цветной пленкой «Орво», — а снимать такой закат можно только на хорошую пленку, «ЦО» съела бы все оттенки. Но время, время убегало. Гурьев был мертв более суток, и думать теперь о чем-то постороннем казалось Герасиму совершенно неприличным. А Роберт Иванович все любовался закатом. Переступив через свою деликатность, Герасим напомнил:
— Ну, так вы вспомнили?
— Вы о чем? — вздрогнул Роберт Иванович. («Вот так, — отметил Герасим, — он успел задуматься о своем».) — Ах, да. Знаете, не хочется сплетничать, но что было, то было, верно? Алла женщина хорошая, и она, конечно, не виновата, что внушает окружающим теплые чувства. Когда-то что-то у них с Гурьевым было. Видимо, не очень удачно. Они расстались. Но дымок еще идет. Бывает, что заходит… заходил Константин к ней вечерком, и вообще… вы меня понимаете? Это же всегда заметно. Виктор же вначале изображал романтического вздыхателя. Именно изображал, все это понимали. Съемки — это, — он наклонился к следователю, — такая, между нами говоря, скука. Работа, работа в лошадиных дозах. Каждый развлекает свою душу, как может. Потом, видимо, Виктор всерьез увлекся. И вот с тех пор отношения у них с Костей — вдребезги.
— Что, открытые конфликты были?
— Не то чтобы прямо конфликты, но… Виктор место в столовой поменял — от Константина за другой столик отсел. В разговорах стал в адрес Гурьева язвить. А тот знаете какой обидчивый! Был… Много таких мелочей, которые трудно вспомнить, а в целом — батальное полотно. Хотя вам, конечно, важно услышать именно детали. А делать выводы — ваш хлеб.
— Масло.
— Не понял?
— Хлеб — это как раз факты, которые приходится собирать. Выводы — это уже сливочное масло.
Роберт Иванович посмеялся — широко, добродушно, признавая за собеседником право на остроумие. Потом, подавшись вперед и всем видом показывая, что все сказанное будет сохранено в глубокой тайне, спросил:
— Я вот что не понимаю. Вы сейчас следователь, да? Будете хорошо служить, вас сделают… старший следователь бывает?
— Бывает.
— …Старшим следователем. Потом назначат начальником отдела, или кто там у вас. Потом еще повысят, будете командовать, скажем, не двадцатью подчиненными, а сотней. Или тысячей. А следователем уже не будете. Чем лучше будете делать любимое дело, тем скорее с ним расстанетесь. Нонсенс!
— Вы совсем не правы. Ведь у нас… — Герасим хотел сказать, что есть еще достаточное количество служебных ступенек, на которых нужно заниматься расследованием, но Карабанов перебил его:
— Знаю, знаю. У вас каждое дело интересно и нужно, тем более что каждый шаг — это звездочки и рубли. А я бы так не смог. У нас все проще: будешь хорошо играть — на тебя пойдет публика. И всё. До самой смерти ты — актер.
— Просто актер, заслуженный, народный республики, народный Союза. В провинции, в столице.
— Не сравнивайте. Мы ведь говорим не о почетных званиях.
— Но ведь вам за категорию тоже доплачивают.
— При чем здесь деньги? Вы всерьез думаете, что гоняясь за заработком, можно как следует играть? Вот театр выбрать — чтоб режиссер был хороший, труппа сильная — это да. Если добился возможности выбирать — надо выбирать, а не киснуть на болоте.
Разговор уходил в сторону, и Герасим решил промолчать. Перебивать артиста не стал — пусть выговорится. По таким отступлениям легче, чем по ответам для протокола, составить впечатление о личности.
— Вы не обиделись? — Роберт Иванович словно в парадном кресле раскинулся на неудобном жестком стуле и, прикуривая «Яву» с длинным фильтром, полувиновато-полупокровительственно развел руками. — Виноват, разболтался… Да, я все хочу спросить — вы всерьез ищете убийцу в нашей труппе? Вам ничего не объяснили перед тем, как послать сюда?
— Не понял, кто и что мне должен объяснять?
— То, что студия у нас только-только начинается. Еще ведь даже своего почти ничего нет: ни помещений, ни техники. Людей нет. Режиссера пригласили из златоглавой. Артисты, правда, свои. Наскребли по сусекам. И вдруг — такое. Если вы, молодой следователь, будете искать убийцу, сами подумайте, чем это может кончиться для… студии.
«Это я уже слышал» — подумал Герасим.
«Вы не торопитесь зря бумагу-то переводить, — нахально улыбался «джинсовый мальчик», первокурсник из политеха, взятый их оперотрядом на барахолке с чемоданом «фарца». — Вам сейчас позвонят. И протокольчик ваш придется в сортир повесить». И точно ведь — позвонили. Герасима вызвал тогда декан, спросил: «В протоколе ничего не напортачили? Ребята твои не откажутся, если на них даванут?» Герасим подумал тогда, что декан сам предлагает ему отказаться, чуть не крикнул: «Мы все равно добьемся, чтобы этого типа выгнали». Декан хмыкнул.
И потом не раз, уже инспектором райотдела и следователем прокуратуры, наталкивался Герасим на нахальное: «Вам еще не звонили?» Наверное, Герасиму везло на начальство, принимавшее на свою грудь телефонные удары, а может, звонков было меньше, чем намеков — до сих пор ни в одном деле на Герасима не «давили». Но слушать угрозы всегда противно, и сейчас настроение Герасима резко упало. Он вглядывался в лицо Карабанова. Нет, похоже, просто «предполагает». Не видно угрозы. Вообще ничего не видно. Так, сказал между прочим, и все. А настроение — вдребезги.
— Нет, — сказал Герасим спокойно, — никаких инструкций на этот счет я не получал. А вы на мой вопрос так и не ответили.
Пиетет перед людьми искусства, резко ощущавшийся им в первый день, заставлявший искать более мягкие формулировки, останавливавший там, где требовалось вслед за первым отбитым вопросом послать еще один, отошел. Была работа. Такая же, как всегда. Интересная и нудная, как всегда. Без злости и досады, просто выполняя технологическую операцию, Герасим еще раз спросил:
— Ряд свидетелей видели, что вы перед последней съемкой разговаривали с погибшим наедине. О чем у вас шел разговор?
* * *
КОНОВАЛОВА Алла Дмитриевна, актриса драматического театра, 27 лет, не замужем.
— Что вы можете рассказать о погибшем?
— Не то, что вы от меня ждете.
— А чего я жду от вас, по вашему мнению?
— А что может рассказать женщина о… Кто вам посоветовал вызвать меня? Вам уже рассказали?
— Поговорить с вами я решил сам. Я обратил внимание на то, что вы снимались с Гурьевым в четырех фильмах. Должны же вы его знать. А Михаил Михайлович сказал, что вы еще в студии вместе учились.
— А больше Михаил Михайлович ничего не сказал?
— Видимо, не счел нужным.
— Зря, придется говорить самой. Иначе вы не поймете. Мы были… Вам повезло с источником информации… Мы были очень близкими людьми. Еще когда учились. И позже. До тех пор, пока… Хотя, это не важно.
— Хотите закурить?
— Вы считаете, все актрисы курят? От сигарет садится голос, портится кожа, и вообще, и столько раз это было: актриса с сигаретой. Я не курю. Так вот — и не сбивайте меня, пожалуйста, утешениями или еще чем-то. Вопросы лучше задайте потом. Ладно? Так вот, Константин был очень хорошим человеком. Это главное. Знаете, хороших свойств много, какое-то одно в нем выделить трудно. В нем все они были. В нем вообще всего было много. Поэтому у него и не было совершенно близких друзей — всегда ведь сходишься с человеком, в котором есть то, чего не хватает тебе, правда? И еще он весь застегнутый был. Никого к себе в душу не пускал, особенно когда ему плохо. И меня не пускал. Когда что-нибудь хорошее случалось, он рассказывал. Можно, — говорит, — я похвастаюсь? А с неприятностями воевал в одиночку. Я, наверное, плохо объяснила? Понимаете, про одних говорят: добрый человек, про других: умный, про третьих: честный. И часто подразумевают: добрый, но ленивый, честный, но глупый. А Константин был хороший человек безо всяких «но» — и добрый, и честный, и очень умный. Знаете, он с детьми не умел разговаривать. С ними же надо по-детски, а он говорит: мне неудобно прикидываться. Как со всеми людьми, так и с ними. Вот и все, пожалуй. Теперь спрашивайте. Говорить-то я про него долго могу, только у вас ведь свой интерес.
— Как вы думаете, за что его убили?
— Не знаю. Он всегда во все встревал. Выступал, возмущался. Может, он узнал что-то такое… Он мог.
— А какие отношения у него были с шестеркой, играющей разъезд?
— Понимаете, он как-то не очень ладил с людьми, я уже говорила. Некоторые не понимали его и поэтому недолюбливали.
— Поконкретнее можно?
— Это, наверное, нехорошо, да? Я вам скажу про кого-нибудь, а вы его сразу под подозрение. А он, может, и ни при чем?
— Алла Дмитриевна, мне, чтобы убийцу найти, надо знать как можно больше. Вы, когда к врачу ходите, все перечисляете: под левой лопаткой кольнуло, в правом плече отдало. И не боитесь, что он вам, вместо того, чтобы сердце лечить, плечо ампутирует, так?
— С Пашей и Виктором у Константина отношений, можно сказать, не было никаких. Он их всерьез не воспринимал. Звал: «Ребятишки». Конечно, они почти ровесники Косте, но он всегда тяготел к старшим, и выглядел старше своего возраста, и вообще был старше. Понимаете?
— А Дружнов и Никитин о таком к ним отношении знали?
— Догадывались, во всяком случае. Недавно… Дня за три до… того дня, в перерыве между съемками они игру затеяли. В шерифа и гангстера. Мы на заброшенном хуторе снимали. Они друг за другом по крышам дома бегали, по стропилам сарая, прыгали с забора на коня — и все это с винтовками. Они вообще-то молодцы, ребята тренированные очень, им, наверное, такая разминка необходима. А Константин сел на чурбан посередине двора и так на них смотрел… Витя как увидел, сразу бегать перестал, винтовку положил, стал приседать, от земли отжиматься — мол, спортом занимается. А сам все на Константина поглядывает.
— Я не совсем понял.
— Кому приятно, когда его ребенком считают? Всегда хочется доказать, что ты умнее, а общепринято, что умнее — значит старше. Так. С Потаповым Константин не то чтобы враждовал, но конфликтовал постоянно. Юрий Степанович человек не из приятных. Ему всегда кажется, что кто-то захватил его место. От роли до сидения в автобусе… Не дай бог переставить его чемодан. С ним нельзя спорить. Все это знают и стараются не связываться. А Константин не старался. И что интересно: вначале Потапов пробовал скандалить, а потом стих. Буквально перед отъездом стоим в кассу, подходит Потапов и сразу к окошку — без очереди. А Костя — он последний стоял — подошел, его так по плечику похлопал: «Юрий Степанович, вы за мной будете», и пошел Юрий Степанович, как миленький, и встал в очередь. Мы все ахнули. Про Синюшина и Сережу Легастых ничего не скажу. Константин о них по-доброму отзывался, но так, между прочим. А с Карабановым они приятели были. Робби — он гражданин эрудированный, поговорить любит, вот они и сошлись на разговорной почве.
Знаете, Костя один раз с Витей Никитиным поссорился. Был случай. Я не хотела рассказывать вначале. Костя ко мне как-то вечерком зашел, я чувствую — из него вот-вот пузыри забулькают. Что-то ему на съемках не удалось. Он, когда перенервничает, часто ко мне заходит. Заходил. Посидит, помолчит. И я помолчу. Потом он иногда расскажет, но редко, чаще — чаю попросит. Выпьет и уйдет. В тот раз у меня Витя сидел. Он хотел, чтобы Костя ушел. Будто он мог ему помешать. Он ему что-то сказал.
— Не понял, кто — кому?
— Виктор Косте. А тот вздохнул так и чаю попросил. Я как увидела, что Гурьев дымится, Витю вытолкала. Он сильно обиделся.
— На вас?
— Видите ли, я не совсем точно выразилась. Витя взревновал, а ревнивая обида всегда обращена на предполагаемого соперника. Только вы не подумайте…
— Я вас понял, Алла Дмитриевна. А вообще, я не про конкретную ситуацию, просто по ассоциации мысль возникла, могло случиться так, что Гурьева убили из-за женщины?
— Нет, у него за последние годы были только две женщины. Я и…
— Мы уже знаем кто.
— Он никогда никого не отбивал. Никаких драматических узлов не завязывалось.
— А вы не допускаете, что у Гурьева…
— Не допускаю. Он мне не изменял все годы, пока мы были вместе. Я в этом уверена. А к ней, к той, он ушел сам, и наверное, относился к ней, во всяком случае, не хуже, чем ко мне. Он даже со мной ей не изменял.
— Что вы, что вы, Алла Дмитриевна, вот, водички выпейте. Правда, она некипяченая. Ну, успокойтесь, пожалуйста, Алла Дмитриевна.
* * *
«Хуже женщины-свидетельницы может быть только женщина-подследственная. Она говорила тридцать пять минут, а что я узнал? То, что Гурьев сумел расстаться с красивой женщиной, не поссорившись с ней?
А то, что он мог встрять в любое дело, не боясь последствий, — про это я уже слышал. Вот про Никитина — это интересно. Если правда. Женщины любят преувеличивать свои победы. (Мужчины тоже, — тут же дополнил Герасим, — но перед следователем ими все-таки обычно не хвастают.) А вообще, я ей поверил. Хоть слезы были совершенно неожиданны. По лицу, по жестам — у нее было такое состояние, в котором не лгут. Ведь она за всю беседу ни разу не прикоснулась к волосам, даже в зеркало не посмотрелась. Уж на что я его удобно поставил — ей только голову чуть повернуть надо было.
Что-то интересное все-таки проскочило. Про скандальный характер Потапова? Нет, пожалуй. Я этот характер уже на себе почувствовал. Какая же фраза была? Мимоходом так о ком-то из актеров. «Робби — он гражданин эрудированный». Почему это полупрезрительное — «Робби»? Ведь в их группе Карабанов — актер из самых авторитетных. Как я понял, Федорчук даже гордится тем, что заполучил его на съемку. Студия-то наша только начинается».
* * *
СИНЮШИН Владимир Андреевич, актер драматического театра, 27 лет, женат, сыну три года.
— Я понимаю, мне, чтобы отвести от себя подозрения, надо Константина расхваливать. Говорить, что был он расчудесным мужиком и так далее.
— Нет, Владимир… Простите?
— Пусть будет просто Владимир. Актер — человек без отчества. Актерское отчество печатается только в некрологах, а до тех пор только имя и фамилия. Если это не противоречит правилам, зовите меня просто Владимир.
— Владимир, вы выбрали не самое оригинальное предисловие. И не самое выгодное, учтите.
— Хм… Меня несколько извиняет то, что я впервые в такой роли. Да, так вот, о Косте. Понимаете, мы с ним всегда шли голова в голову. Учились одинаково, ролей сыграли поровну… Почти поровну и примерно одинаковых. И во всем так. Поэтому мы никак не могли сойтись близко.
— Мне кажется, — Герасим говорил осторожно, стараясь не сбить, только чуть подправить монолог Синюшина, — что одинаковость скорее сближает людей.
— Не скажите, смотря какая одинаковость. Конечно, всего в нас было поровну. Только мне за эту равную долю приходилось потеть с рассвета и до упора, а ему… — и замолчал, испугавшись незапланированной откровенности.
— А ему, — подсказал Герасим, — на блюдечке с голубой каемочкой?
— Нет, конечно. Я нехорошо все сказал. Будто я завидовал. А я не завидовал. Ему, правда, везло феноменально, но я везению не завидовал. Иногда он меня раздражал — это верно. Он же все делал только под настроение. Если настроения нет, так он весь вечер может без дела просидеть. И играл он очень неровно. Театр ведь такое же производство. И спектакли попадаются всякие, и роли, соответственно, тоже. Бывает такая галиматья — просто с души воротит. А что делать? Работа есть работа, стараешься из, простите, дерьма конфетку сделать. А если Константину роль не понравилась, то это издалека видно. Играет, будто срок отбывает. Но уж если роль по нему — тут он готов репетировать круглосуточно.
— Знаете, Владимир, вы первый человек, сказавший мне, что Гурьеву здорово везло.
— Что вы, ему феноменально везло! Начиная с училища. Мы даже смеялись — как Костя играет в учебном спектакле, обязательно среди зрителей кто-нибудь из маститых окажется. Да во многом так. Даже с вот этой ролью. Ведь не его предполагали на нее. Другого. Знаете, что такое для нашего города главная роль в фильме? Вот так. И пробы прошли почти. А перед самым утверждением у меня вдруг бац — аппендицит, неудачная операция, три недели в больнице, и вместо главной роли — «кушать подано».
— Мне интересно мнение профессионала, сам-то я, — Герасим развел руками, сморщился виновато — не взыщите мол, — зритель неискушенный: он артист был хороший или так себе?
— Нехороший вы вопрос задали. Трудно мне на него отвечать. Мне не очень нравилась его манера. Но кое-кто считал, что Костя играл лучше меня.
Герасим знал, кто были эти «кое-кто»: дней десять назад Константин Гурьев был утвержден на главную роль в большом сериале на столичной студии. Синюшин на эту роль тоже пробовался — они и впрямь шли голова в голову. Герасим все ждал, скажет про это Синюшин или промолчит?
Синюшин промолчал.
В конце допроса Владимир Синюшин сломал карандаш. Обычный шестигранный карандаш «Конструктор». Он с самого начала вертел его в руках, постукивал им по столу, обдумывая ответ, а под конец — сломал. И очень смутился от этого. Герасим не ждал, что Синюшин, спокойный, ироничный Синюшин может из-за пустяка так смутиться. А потом, когда артист ушел, Герасим попробовал сломать теперь уже обломки карандаша тем же способом. Он упер карандаш на указательный и безымянный пальцы, сверху надавил средним. Больно. Он попробовал еще, карандаш чуть пружинил — и только, а на пальце остался рубец. Интересно, — подумал Герасим, хотя в первую очередь было обидно. Худо-бедно, он дошел до первого разряда и по самбо, и по боксу, и не мог пожаловаться, что в руках силы не оставалось. А карандаш сломал Владимир Синюшин. От волнения силы добавились? Такое бывает. «Они ребята тренированные, молодцы», — мимоходом заметила Алла Коновалова. Где же они тренируются?
Он завидовал Гурьеву, это ясно. И не очень умеет держать себя в руках. Это тоже ясно. И в армейской характеристике записано, что был он отличным стрелком, а в движущуюся цель с коня из короткого кавалерийского карабина может попасть только отличный стрелок. Это более чем ясно.
«Подозреваются все» — это больше подходит для названия романа из ненашей жизни, подумал Герасим. Он понимал, что многое, кажущееся сейчас странным и даже подозрительным, на самом деле совершенно естественно и безобидно. Он старался помнить не только о том, что среди пяти подозреваемых один — убийца, но и о том, что среди пяти подозреваемых четыре честных человека.
* * *
ПОТАПОВ Юрий Степанович, актер театра юного зрителя, 41 год, женат, двое детей.
— Юрий Степанович, вы ведь давно знали Гурьева?
— Что значит — «знал»? Наша профессия такая: приходится контактировать с десятками людей. Но это вовсе не означает, что всех знаешь.
— Я понял. Как давно у вас начались контакты с Гурьевым?
— Года четыре. Но носили нерегулярный характер — прошу отметить.
— То есть вы ничего конкретного про Гурьева сказать не можете?
— Почему не могу? В работе актера главное знаете что? Наблюдательность. Надо внимательно смотреть на всех окружающих. Вдруг подметишь какую-то такую черточку, которая пригодится тебе в следующей роли. Или вы думаете, что для того, чтобы исполнить роль, достаточно прочитать сценарий? Каждую роль приходится создавать по частичкам — как вот у вас делают фоторобот. А все возможные варианты хранятся в вашей черепной коробке.
— И удалось вам обогатить память, наблюдая за Гурьевым?
— Что значит — «обогатить»? Я просто впитывал впечатления. Черт его знает, пригодятся они мне когда-нибудь или нет. Я их собрал и храню. Хотите, я покажу, как Гурьев ходил? Если мне придется играть такого, знаете ли, удачливого бодрячка, который всегда всем нужен, вечно спешит и приходит через полминуты после того, как его отсутствие заметили. Он ходил вот так… У вас папки нет? Гурьев всегда почему-то ходил с папкой — знаете, такая, для деловых бумаг, хотя какие у него деловые бумаги? Носил там журнал «Химия и жизнь». Он всегда читал в транспорте журнал «Химия и жизнь».
— Что, Гурьев увлекался химией?
— Не знаю, во всяком случае, это больше ни в чем не проявлялось. Так вот, папку он держал вот так, пальцами, в прямой руке, чуточку ею помахивал, корпус вперед наклонен, кажется, если резко остановится — упадет.
— Как вы думаете, Гурьев был хорошим человеком?
— Это слишком общее определение. Я не знаю, что такое хороший человек. Он часто делал вещи, для окружающих не слишком приятные, но умел это загладить. В общем, сальдо положительных и отрицательных качеств было у него положительным. Простите каламбурчик.
— А с коллегами он не ссорился, не скандалил?
— У нас как-то не принято скандалить. Нас работа на другое настраивает. Конечно, случаются конфликты, без этого не обойтись. Тем более что нервы от такой работы немножко гудят. Вот, кстати, как раз накануне того происшествия было — рассказываю исключительно для того, чтобы у вас о Гурьеве полное впечатление было. Часов около двенадцати я спать лег, а окошко открытым оставил. А они — Гурьев и Роберт Карабанов — видимо, домой шли. И Гурьев говорит:
— Не вешай мне на уши макаронные изделия, — он любил иногда в разговор вульгаризмы вставлять, — это был твой приятель. Я его по одежке узнал.
А Роберт Иванович отвечает, причем говорит как-то неуверенно, словно в изрядном подпитии, хотя все знают, что он не пьет. Совсем. И не то, чтобы врачи запретили, или какие неприятности случались. Принцип такой у человека замечательный. Даже на празднике тарелки не пил, хоть там-то уж вроде положено разговеться.
Потапов сделал паузу, он ждал вопроса Герасима, он рвался пояснить, что же такое «праздник тарелки», но Герасим молчал. Он был сыт по горло киножаргоном, которым особенно старательно пользовались впервые участвующие в съемках, и он не хотел никаких пояснений от Потапова. Никаких, непосредственно не связанных с делом. Потапов не просто объясняет, он просвещает, небрежно-покровительственно приобщает к знанию. Если надо будет, Герасим сумеет узнать про праздник тарелки и любой другой праздник тоже.
Герасим молчал, но удержаться, не побрякать лишний раз эрудицией Потапов не мог:
— «Тарелка» — это такой обычай. В первый день съемок перед кинокамерой разбивают тарелку. И, естественно, устраивают банкет. А черепки режиссер собирает. Когда все будет кончено, тарелку склеят.
— И по этому поводу тоже будет банкет? — Герасим не позволил себе прямой иронии, и он старательно сохранял серьезность. Но на самом-то деле вопрос был ехидный, и Герасим обрадовался, увидев растерянность Потапова — «кто его знает, что там надо делать». До склеивания тарелки он еще не дошел. Поразмышляв немного, Потапов сказал:
— Так вот, Роберт Иванович отвечает: «Так, выходит, второй — это я?» Только не подумайте, что я подслушивал. Просто окно открыто, говорили они громко. Они остановились, наверное Гурьев прикурил — он следующую фразу половиной рта сказал; сигарету зубами держал:
— Надеюсь, что нет, Робби. Думаю, что на такую подлость ты еще не способен, — это он своему другу! — А кто был второй — выяснят. С нашей помощью.
И они дальше пошли. Вместе. Только я не хочу, чтобы вы Роберта Ивановича стали подозревать. Гурьев такими словами, как «подлость», кидался запросто. Они и на последнюю съемку вместе пришли, я специально внимание обратил.
— Юрий Степанович, а сами-то вы что думаете о смерти Гурьева?
— Я думаю, случайность. Очень несчастливая случайность.
* * *
КУЗНЕЦОВ Василий Андреевич, осветитель, 23 года, холост.
Капитан из угрозыска высыпал на стол горсть стреляных гильз — чуть порыжевших, со рваными лепестками у входного отверстия.
— Все от холостых, — прокомментировал он, — весь холм облазил. Да и не дурак же ОН: после такого выстрела затвор передергивать.
— Ладно, и на том спасибо, — вздохнул Герасим, — на сегодня все.
Капитан промокнул платком лицо, надел фуражку, попрощался с Герасимом и вышел. Рука у него тоже была мокрая.
В избу зашел старик Зайцев.
— Чо, Гера, по чаям вдарим?
— Вдарим, — согласился Герасим.
Старик быстро принес разномастные чашки, старенький электрочайник.
— Дед, вы у какого моста-то засаду устраивали? — как приятно, подумал Герасим, что есть вопросы, ответы на которые не надо ни заносить в протокол, ни анализировать.
— Дак у нас один здесь мост-то, через Зерну.
— Я думал, может, раньше еще где был.
— Не, мост у нас всегда один.
Мотивы. Ревность у Никитина. Зависть у Синюшина. Теперь выясняется, что и с Карабановым у покойного были какие-то трения. Хотя живут же на свете сотни тысяч неудачливых влюбленных, и, самое главное, их удачливые соперники тоже живут. И всегда там, где есть первый, победитель, есть и оставшийся позади.
Всех подозревать нельзя. А придется, потому что среди честных людей есть негодяй, по вине которого осталась незаконченной последняя роль Константина Гурьева.
— А как же тебя белые не расстреляли?
— Они хотели. Только не расстрелять. Повесить хотели. А я как с ихним следователем поговорил, так и сбежал. Они меня в сараюшку посадили, а там двух нижних бревен в углу не было. Я землю разрыл и выполз.
Мысли Герасима все возвращались к выстрелу в спину, и придумать вопрос для деда Егора оказалось очень трудно.
— А… Я все хочу спросить…
Самое печальное, что эксперты так и не определили, из какого из трех боевых карабинов стреляли. Конечно, их можно понять, стволы разношены до безобразия. Но они заявляют, что стреляли скорее всего из какого-то другого карабина.
— …белый следователь — он какой был?
— Молодой такой, вроде тебя. Вежливый. Хотя я его еще моложе был — совсем мальчишка, и руки у меня за спиной скручены, на «вы» разговаривал. Не ругался, не бил — врать не буду. Меня тут в школе просили выступать, так пионерка одна спрашивает: «А как вы вынесли пытки в белом застенке?» «Какие пытки, внучка? — отвечаю, — не было пыток. Казак нагайкой по спине вытянул, пока за мной гонялся, да конвойный прикладом пихнул. И не в застенке меня допрашивали, а в дяди Игнатовой избе». А они, школьники, зашумели все сразу, будто им чего недодали. Я не хочу, чтоб меня героем считали — не герой я, не довелось. Но есаула-то я хлопнул с брательником. А вот поди ж ты — раз не пытали, так уже вроде я и не борец, а самозванец.
Ладно, хоть по поводу патрона нет никаких сомнений. Стандартный винтовочный патрон.
— …А следователь — он обстоятельно так выяснил про меня все, тут я рассказал, мне что скрывать, вся деревня про меня все знает. Потом начал опрашивать, кто со мной был, с кем связан. Тут я замолчал. Тогда он тихо так сказал: ладно, мол, придется вас повесить. Не могу, говорит, православного мучить. Ваше счастье, что вы не готтентот. Готтентоты — это люди такие черные. В Африке живут. Я вначале слово это не понял, потому и запомнил. А потом специально узнавал.
Роскошный мужик Карабанов. Они не очень часто встречались Герасиму — такие, уверенные в себе, сознающие немалую свою цену и умеющие легко, незаметно даже заставить признать эту цену других, в любом помещении ощущающие себя, как дома, а раз уж такой дома, то он — хозяин. Герасиму всегда не нравилась эта вальяжность поз и покровительственность интонаций, но Карабанову он их прощал. Просто ли за профессию, или влияла его почти очевидная невинность. А может, действовало внешнее обаяние — Герасим ощущал его на себе и не боялся в этом признаться. Когда Роберт Иванович улыбался, не улыбнуться ему в ответ было сложно. Он хорошо улыбался, и вообще хорошо выглядел. Чувствовалось, что он привык следить за своей внешностью. Герасим обратил внимание, как надевал он на репетиции фуражку: аккуратно опускал ее на голову двумя руками, чтобы не образовалось на его легких, хорошим шампунем промытых волосах, не дай бог, залома. А в кино он снимается много. Особенно для актера провинциального театра. Зимой поедет на фестиваль в Гренобль. Вот-вот, по общему мнению, станет заслуженным.
Нет, не он, — еще раз подумал Герасим. Конечно, мы не признаем физиономистику за науку, но что-то в ней все-таки есть.
А Потапов с его подчеркиванием актерской исключительности и вовсе подозрительный тип. То темнил с оружием, теперь начал «подставлять» — довольно топорно — Карабанова.
— Дед, а ты где, — Герасим вспомнил, как старик сказал про вежливость белого следователя, — вы где оружие взяли?
— Наган-то? У брательника был. Он, когда в ячейку записался, ему дали, только без патронов.
Застучали ступеньки крыльца, проскрипела на просевших петлях дверь. В комнату боком протиснулся осветитель Вася. Он нашел пулю, он организовал оцепление места убийства до приезда следственной группы, чтобы не были затоптаны следы. Герасим помнил про это.
— Проходи, Василий, — заулыбался он, — садись. Ты, конечно, не просто так? Еще что-нибудь нашел?
Василий сел. Сел он как-то по-школьничьи, засунув свои большие ноги под себя, внутрь табуретки, и зацепился носками разбитых туристских ботинок за перекладину. Герасим не удивился тому, что этот крепкий парень, «виртуоз-осветитель», по определению режиссера Федорчука, а до работы в кино — мастер-каменщик на крупнейшей стройке Союза, смущается как ребенок. Несмотря на небогатый стаж работы в прокуратуре, Герасим не раз уже наблюдал, как меняются люди, настраиваясь на беседу со следователем. Василий подождал, пока дед Егор выйдет из избы, порылся в кармане своей не очень элегантной, но теплой, из плотного материала с шерстяной подкладкой куртки.
— Нашел, — в раскрытой ладони лежала деталька, — вот.
Именно таких Герасим никогда не видел, но сообразил без труда: ударник.
— Где?
Вася не стал выдерживать интригующую паузу, но очень грустно ответил:
— В этом самом кармане. У нас сегодня ночная съемка, а сейчас ведь не июль. Не жарко. А я, когда из дома уезжал, спижонил — ничего из теплой одежды не взял. Ну и решил взять куртку. Надел, руку в карман сунул, а там — он.
— Так чья куртка-то? — Герасим понимал, что Вася и так все расскажет, но не мог удержаться — поторопил.
Василий помямлил немного, словно приноравливаясь, как легче подхватить тяжелый груз, и выдохнул:
— Вити Никитина.
* * *
НИКИТИН Виктор Андреевич, актер театра оперетты, 25 лет, разведен.
— Зачем вам понадобились эти предметы? — спросил Кирпичников, раскладывая на столе ударник и винтовочные патроны, найденные в никитинском чемодане.
— Так сразу и не объяснишь, — пожал плечами Никитин.
Герасим разглядывал его, пытаясь обнаружить страх, растерянность, нервозность или камуфляжную развязность, но лицо Вити Никитина выражало одно — внимание к собеседнику. Он сидел на стуле посередине комнаты, занимая лишь половину сидения, корпус подался вперед, в готовности подхватить каждую фразу следователя и ответом принести как можно больше пользы. Даже простецкая — для съемок специально — прическа не делала лицо Никитина менее интеллигентным. Вежливое, внимательное, умное лицо. (А он, пожалуй, постарше своих героев. Даже из самых последних фильмов, отметил Герасим.) Очень спокойное лицо. И черта с два определишь, притворяется он или нет. Жулик на допросе овечкой прикидывается — «актер» говорим. А здесь актер самый настоящий, обученный в институте. Кто бы подсказал, как с ним разговаривать.
— Для начала расскажите, откуда у вас, — демонстрируя готовность к компромиссу, переформулировал вопрос Кирпичников.
Никитин ответил не сразу, потер переносицу, погладил подбородок, и Герасим не мог понять, игра это или актер действительно подбирает более точные слова.
— Как я понимаю, вы меня подозреваете в убийстве Гурьева?
Герасим сделал вид, что не заметил вопроса во фразе, и Никитин стал продолжать так же спокойно, только суше.
— Ударник я извлек из винтовки, у которой Сидоров на съемках разбил ложу. Думал отремонтировать один из карабинов. Патроны прихватил еще когда в армии служил. Я был пулеметчиком, у ПК винтовочный патрон. Прихватил просто так, без цели.
— Простите, с Аллой Дмитриевной у вас какие отношения?
— Весьма тривиальные: я ее люблю, — голос и глаза Никитина стали жесткими, — а она меня нет. А Гурьева она любит… — Он повысил голос, с трудом удерживаясь в границах, за которыми начинается вульгарный крик. — И я рад, что вы это знаете, хоть ее-то вы подозревать не будете.
«Любит, — отметил Герасим, — он не злораден. Иначе сказал бы «любила».
— Алла Дмитриевна, во всяком случае, вне подозрений. Во время выстрела она была в деревне. В баньке парилась. С хозяйкой. Алиби.
Герасим сдержался и не ответил на выпад. Если убийца — Никитин, то ему выгодно вызвать следователя на скандал.
Артист тоже взял себя в руки:
— Извините, сорвался. Спрашивайте дальше.
— Вы сразу взяли патроны на съемку?
— Нет, недавно привез. Я в город ездил — надо было кое-что на студию завезти, и вот домой забежал.
«Играет в искренность? Или действительно решил говорить только правду? — не понимал Кирпичников. — Ему гораздо выгоднее утверждать, что патроны были у него с самого начала, а взял он их сюда, чтобы на волков поохотиться».
— А зачем, можно полюбопытствовать?
— Понимаете, у нас по сценарию есть такой эпизод: я, то есть мой герой, заключает пари со Стукачевым — его Дружнов играет. И они там разные фокусы стрелковые выделывают. Вот мы с Пашей и решили попробовать — получится это у нас на самом деле или нет.
«Интересно, — подумал Герасим, — знает этот парень, что он уже нарушил закон? Хранение дома боеприпасов, да еще краденых — кража — именно такой синоним милому «прихватил» имеется в Уголовном кодексе, — может ему дорого обойтись».
— Сколько было всего патронов, помните?
— Штук… Точно я, конечно, не помню… Десятка два.
— А израсходовано сколько?
— Мы с Павлом сразу по обойме набили. Потом еще несколько штук исстреляли.
— И на съемки вы их каждый раз брали?
— Да, когда были эпизоды с оружием. Вдруг перерыв выдастся. В другое-то время карабин не получишь.
— Вы меня задержите? — спросил он в конце допроса.
— Я вынужден это сделать, — Герасиму почему-то неловко было это говорить.
Переступив уже за оперуполномоченным порог, Никитин остановился, повернулся, вновь зашел в комнату.
— Вы, конечно, сейчас против меня улики будете искать. Но я вас прошу — не теряя времени, проверьте и других тоже. Я-то знаю, что не убивал.
* * *
ЗАЙЦЕВ Егор Степанович, колхозный пенсионер, 78 лет, вдовец.
Герасиму до сих пор не приходилось в одиночку работать на выезде. Теперь-то он оценил незаметную, но постоянную помощь не только товарищей — всех коллег.
Помощь ведь не только в прямых подсказках или выполненной для тебя нудной черновой работе. Кто-нибудь возьмет да расскажет: «Вот когда я начинал, то такое сморозил…» Мелочь, конечно, но сразу понимаешь: в том, что ты не все умеешь, нет ни зазорного, ни даже удивительного — все когда-то учились плавать. А что уж говорить, когда твой товарищ поприсутствует на допросе, фиксируя мимолетные гримасы подследственного, сосредоточиваясь на фонетических оттенках его ответов — будь здоров, какая помощь!
И теперь Герасим очень бы хотел, чтобы в эту маленькую, пропахшую геранью и самоваром комнату, по скрипучим половицам вошел кто-нибудь из сослуживцев, чтоб можно было спросить: а что ты все это думаешь? Но сослуживцев не было, и капитан из уголовного розыска только что уехал, так и не рассказав ничего особо интересного. Был только дед Егор, со звоном чугунным хозяйничающий в чулане.
— Дедушка, — окликнул его Герасим, просто так, потому что от молчания, от назойливых мыслей уже начинала болеть голова, — может, вам помочь надо?
— А чем это ты можешь помочь? — вышел в комнату дед, — ты что ли когда русскую печку растапливал?
— Да нет, не приходилось как-то.
— Вот то-то. Что, делать нечего стало?
— Дел всегда хватает. Но я думал, вдруг вам трудно?
— Если у тебя и впрямь время выдалось, поговори со мной лучше. А то я все один да молчком.
Такие, впрямую, приглашения к разговору обычно сбивали Герасима с непринужденного настроя, но просьба у старика получилась неожиданно естественной, и так же естественно спросил Герасим в ответ про детей и внуков, и обрадованный дед начал рассказывать про везение свое («Трое отвоевали и живехоньки остались») и полез за фотографиями в хрипло скрипящий комод. Он водил нераспрямляющимися пальцами по фотографическому глянцу, называл имена, даты, которые были дороги ему одному, гордился своим не именитым, но крепким, достойным генеалогическим древом.
— А ты с собой чью карточку возишь? — вдруг спросил дед, — ну-ко покажи.
И Герасим полез в бумажник.
— Хороша, — сказал дед то, что положено сказать, посмотрев на фотографию женщины. — Кончай дурить, женись, — и, чутко заметив, как царапнула его шутка Герасима, тут же тихонько спросил: — Или поссорились?
— Черт его знает.
— Как это: черт знает, а ты нет?
— А я нет, — согласился Герасим. — Не то чтобы поссорились. Просто… — но просто ничего объяснить было нельзя, — что-то у нас не сложилось.
— Бывает, — поддакнул старик. И после приличествующей паузы: — А живешь-то ты с кем?
— С родителями.
— А их карточки есть с собою?
— Нет, не вожу.
— Не возишь. А ведь бумага — она есть-пить не просит. Положил бы — родителям-то как приятно было бы. Да и самому-то нужно, — не договорив, старик засеменил в чуланчик, к своей работе, вновь задребезжали жестяные банки с крупой, солидно брякнули чугунки.
«А ведь отец мою фотографию во все командировки берет, — подумал Герасим, — мою и брата. И у мамы они под рукой. Что же я-то? Ведь это не оправдание — то, что я их часто вижу. Уехал вот — и не вспомнил ни разу. Татьяна из головы не идет, а родители? Привык, что они всегда дома, всегда встретят. Старик не зря обиделся — наверное, его чудо-внуки не очень часто пишут. А я-то стал бы писать, если бы жил не в Татищевске? Господи, свинство-то какое! У мамы же день рождения через неделю, а я только об этом вспомнил».
Ему стало совестно, но про старика он продолжал думать по-доброму.
* * *
Поручик вновь и вновь пересекал матовый экран мувиолы, его сменяла сгрудившаяся погоня. Их поднятые стволы, казалось, упирались в Герасима. Камера панорамировала по лицам. Легастых, Синюшин, Никитин… Именно из-за этого куска гонял пробный дубль следователь. Просматривал, перематывал обратно, запускал снова. Федорчук сказал Герасиму, что именно так хотел он построить кадр гибели поручика: отдельно — залп, отдельно — падение. А когда начал снимать, увидел — плохо. Он даже объяснил Герасиму, почему плохо, но тот не совсем уловил нюансы режиссерского видения и поверил на слово, что окончательный вариант — гораздо лучше.
В кино сказать сразу, какой дубль войдет в фильм, какой останется в архиве — невозможно. И все же чувствовалось: актеры были уверены, что этот эпизод будут снимать еще, ведь не зря же убийца отложил свой выстрел. Дула карабинов небрежно выдыхали сероватые комки дыма, так же небрежно, как вскидывали оружие парни в промокших гимнастерках. Оружие не доносили до плеча, оно подпрыгивало на вытянутых руках, грозя оставить на долгое время синяки на скулах стрелявших. Выглядело это довольно лихо: стрельба на полном скаку с риском сверзнуться наземь. Но была в этой лихости и малозаметная рядовому зрителю фальшь. Попасть в цель при такой стрельбе почти невозможно.
Герасим раз за разом останавливал пленку, увеличивая до размеров экранчика изображения лиц стрелявших. Вот Сергей Легастых, мотнув головой, согнал со лба пряди ухоженных волос, эффектно выпалил, одной рукой подняв карабин, и заулыбался довольно, — получилось. А Паша Дружнов, похоже, к этому дублю так измотался, что выстрелил, даже не сделав вида, что целился: бабахнул — и ладно. Наверное, он по неопытности сбил себе ягодицы — на скаку он подольше старался устоять на стременах, а когда опускался в седло, лицо его напрягалось и выворачивалась вперед нижняя губа. Пожалуй, только Виктор Никитин не халтурил. Осадил коня, прищурил, следя за уходящей целью, левый глаз, выстрелил, передернул затвор, снова выстрелил и послал коня вперед. Но ведь он сам говорил, что «выкладываться» в пробном дубле — это против его характера?
А Карабанов, о котором Герасим последнее время думал все чаще, выстрелил с ходу, вытянув вперед двумя руками револьвер — как шериф в американском вестерне. Герасиму показалось, что когда револьвер подпрыгнул от отдачи, лицо Роберта стало злым и довольным. Но в стоп-кадре ухмылка исчезала. Оставались лишь несколько складок на левой щеке. А при обычном просмотре выражение лица менялось слишком быстро.
* * *
ФЕДОРЧУК Михаил Михайлович, кинорежиссер, 50 лет, женат, трое детей.
Во время первой встречи Герасиму бросился в глаза «киношный» вид режиссера Федорчука: живописная небрежность в одежде, развинченность жестов, привычка при разговоре запускать руки в шевелюру. Теперь ему казалось, что он разговаривает с председателем колхоза, у которого во время уборочной разом встали все комбайны. Исчезло исходившее от режиссера впечатление стремительности, и стали заметны морщины через весь лоб и складки обвисшей кожи на скулах, раньше скрытые богатой мимикой; и непроглаженный пиджак демонстрировал не позволительное талантливому человеку пренебрежение условностями, а обыкновенную неряшливость.
— Все к черту, — говорил он, затягиваясь из затейливой трубки, — гибель Гурьева, арест Никитина, при обработке два куска в брак ушли, теперь вот без винтовок остался.
— Почему без винтовок? — насторожился Кирпичников.
Начиная следствие, он поддался режиссерским уговорам, оставил ему два негодных карабина. А теперь, после очередной Васиной находки, решил эту ошибку исправить и в лагерь киногруппы пришел именно для того, чтобы эти карабины забрать: пусть эксперты скажут, стреляли из них или нет.
— Да есть у нас эпизод, где Цирульницкий — его Потапов играет — на тачанке уходит от погони. И дьявол его дернул потренироваться во время перерыва. Он лошади-то до нашего фильма не видел. Так, натаскался немного. Запряг, потрюхал, кто-то выскочил на дорогу, остановиться он не сумел, свернул, а там винтовки в козлах стояли. Так он груженой тачанкой им прямо по стволам и угадал. Шесть блинов. Два не очень-то жалко — это те «чурбаны», знаете, да? А остальные… Теперь всем дам по ножу и по доске: хочешь сниматься — мастери себе винтовку. — Федорчук улыбнулся своей шутке, но только чуть-чуть. — Да разве в карабинах дело! Все к черту. — Режиссер неожиданно закинул ногу и ловко выбил пепел из трубки о каблук. — Герасим Петрович, вы уверены, что убил Никитин? Этот арест для нас полная неожиданность.
— Арест неожиданность? — вскричал Герасим. — А убийство по графику произошло? — Потом сообразив, что сердиться не на кого, спокойно ответил: — Никитин не арестован, а задержан. На период следствия. А быть уверенным в виновности я имею право только после суда.
— Да-да, — вяло согласился Федорчук. — Вы правы. Только никак не могу про Витю думать, что он человека убил.
— А про кого можете думать? Из своих актеров?
— Да господь с вами! Стал бы я с таким человеком работать!
— Михаил Михайлович, — между прочим спросил Герасим, — а кто это там Потапову под колеса вылез? — он и сам еще не знал, зачем это ему надо, просто так спросил. История с карабинами скорее всего была очередной несчастливой случайностью. Потапов не убивал наверняка, в этом Герасим был уверен.
— Тоже из ваших знакомцев — Роберт Иванович. Всегда такой осмотрительный и осторожный, а тут… Хотя после этой истории мы все стали немного ненормальными.
— Знаете, Михаил Михайлович, я вас совсем разоружу. Я и револьвер Карабанова тоже прихвачу.
— Вот эту утрату я переживу. Все «стреляющие» кадры с Карабановым уже отсняты. После «погони» — того эпизода — револьвер этот ни разу не выдавался. Роберт вначале протестовал, глупо, мол, с кобурой, тряпками набитой, играть. Но у моего директора золотое правило: береженого бог бережет.
— Всего доброго, — поднялся с бревна, на котором они сидели, Герасим.
— Лучше пожелайте: «Ничего плохого», — грустно отшутился режиссер.
* * *
НИКИТИН Виктор Андреевич, актер театра оперетты, 25 лет, разведен.
Дружнов и Легастых, видимо, ни при чем. Герасим допросил их еще раз, чтобы убедиться в этом. До съемок с Гурьевым знакомы не были, на съемках почти не общались. «Хорошо бы, — подумал Герасим, — если бы на преступника можно было выйти методом исключений: все невиновные отпали, и уж тогда начинаем собирать улики». Он знал, что так не будет, и что в кругу подозреваемых не раз еще окажутся люди непричастные, но все-таки хотел этого.
Привели Никитина, и Герасим задал первый вопрос. Без «подковырки», не для того, чтобы притупить бдительность подозреваемого, ему действительно хотелось это узнать:
— Вам «Белое солнце пустыни» нравится?
Никитин не удивился, он смирился с тем, что ему будут теперь задавать разные вопросы.
— Это же классика!
— И вы бы тоже хотели сняться в чем-либо похожем? Мне рассказывали, как вы с Дружновым целое представление устраивали.
— А вы бы хотели… найти Янтарную комнату? Или ее ищет не ваше ведомство? — И вновь тихо и печально: — Конечно, я хотел бы сняться в чем-нибудь подобном. Не по содержанию только — по уровню. А то, что мы с Пашкой по крышам поскакали — так, ерунда. У нас фильм ведь не приключенческий, трюков нет почти. Но по сюжету есть несколько эпизодов, где… Ну, не приключения, а острые такие моменты у наших персонажей бывают. Это не показывается даже, а называется. То есть сидят красноармейцы у костра и спрашивают меня — то есть героя моего: «Как же ты от белых-то утек?», — а он, продолжая наворачивать кашу, объясняет скромно так — я, мол, по стропилам перебежал до окна, выскочил на крышу, и так далее. Этот эпизод мы быстро сняли. Но, понимаете, меня заело-таки: а смог бы я, такой вот, в секции обученный, откормленный, все это сделать? Вот мы и попробовали.
— Ну и как?
— Бегать смог. Но как бы было, если б в меня стреляли — кто знает?
— Виктор Андреевич, ходят слухи — вы уж простите за такой источник — что вы сватались к Алле Дмитриевне. Это так?
— Так.
— Она вам отказала?
— Можно считать так.
— А можно и по-другому?
Никитин усмехнулся:
— Нет, давайте не будем считать по-другому. Она мне отказала.
— А почему?
— Господи, да мы же все в прошлый раз выяснили: она любит Гурьева.
— Но ведь с Гурьевым не получилось ничего. А семьей все-таки обзаводиться надо.
— У Аллы Дмитриевны принцип: «Dum spiro — spero». Это по-латыни: «Пока дышу — надеюсь».
— Красивый принцип, — отметил Герасим. К сожалению, в него внесли коррективы. Надежды иссякли, когда перестал дышать Константин Гурьев.
* * *
КАРАБАНОВ Роберт Иванович, актер драматического театра, 32 года, женат, дочери два года.
Герасим прикрыл за собой дверь. Словно комок липкой грязи, попавшей в лицо, ослепила его темнота. Темнота городского вечера растрепана, растаскана на лоскуты уличными фонарями, рекламами, горящими окнами, фарами автомобилей. И потому она неуловима, поймать, ощутить вечернюю темноту — не мрак пустырей и заросших кустарником дворов, а ту темноту, в которую, постепенно концентрируясь, переходят сумерки — практически невозможно. Горожанин и не помнит уже, что бывает такая темнота. Глаза пообвыкли, и Герасим пошел тропкой вдоль села. Он решил, что все же имеет право на небольшую прогулку. Но дело не отпускало его. Он не мог забыть, что прошло уже три дня следствия, а у него нет еще даже относительно приличной версии. Два дня ушли на разговоры. Их ведь и допросами назвать нельзя — допрашиваемые ухитрялись свернуть с намеченной следователем темы, улизнуть от ответа на самые важные вопросы или, наоборот, извергнуть на Герасима поток совершенно неинтересных подробностей. Прямо совестно начинать протокол стандартной фразой: «По существу заданных вопросов гражданин имярек сообщил…» И вот теперь — тупик. Самое печальное — неизвестно, что же делать дальше. Продолжать допросы — кого? Искать — что?
«Похоже, — думал Герасим, — в городе кое-кто еще не потерял надежду, что это несчастный случай. Поэтому и киногруппа вещи не пакует, и меня не слишком дергают». Но он прекрасно понимал, что еще день-два, и ему на подмогу, а практически — на смену пришлют опытных товарищей. Снимут с другого дела, а сюда пришлют. «А может, я просто бездарь? И нечего мне делать в прокуратуре?» — как Герасим ни защищался, эта мысль все же заползла в голову. Но он справился с ней. Довольно рефлексировать, решил он. Есть дело, и независимо от того, бездарь я или мистер Холмс, я обязан довести его до конца. И чтобы окончательно взять себя в руки, он перелистал в памяти те дела, в раскрытии которых ему пришлось участвовать. И подумал, что раз тогда он справлялся с ними неплохо, то должен найти выход и сейчас. Тут он в очередной раз споткнулся, посчитав тень от булыжника колдобиной. Или размышлять, или гулять, решил Герасим, но уходить с улицы, от звезд размером с пятак, от размеренных песен кузнечиков не хотелось. И следователь сел на скамеечку у ближайшего дома.
Он снова припомнил все, что удалось выяснить из допросов, бесед, обысков, материалов экспертиз. Негусто. Ничего нового пока не было и у бригады уголовного розыска. Герасим сильно подозревал, что бригаду сформировали отнюдь не из лучших сил райотдела. Когда в милицию сообщили о ЧП на съемках, там только-только приняли к производству дело о лесном пожаре, как раз в ночь перед убийством спалившем рощицу вековых елей. Для небольшого райотдела — почти преступление века. Наверное, лучших туда и бросили, — думал Герасим. Хотя кто его знает. Во всяком случае, «его» опер ему не понравился: совсем немолодой капитан, явно дослуживающий до пенсии, он при встречах громко сопел, промокал платком сплюснутый, с рубцом от тесной фуражки лоб и охотно говорил о том, что будет делать: «Мы вот тут думаем еще с одной гражданкой повидаться». О том, как его планы воплощаются, рассказывал несколько однообразно: «Работаем. Пока ничего нет, но кое-что мы сообразили». Впрочем, рассудил по справедливости Герасим, здесь дела для угро в общем-то нет. Все зависит от него самого. А он пока не на высоте.
Против Никитина улик не добавилось, и Герасим уже признался себе, что, видимо, поторопился с его задержанием. Оставшиеся карабины изуродовал Потапов, и это еще один гол в его ворота. Впрочем, здесь не обошлось без Карабанова. А топить коллегу Карабанова уважаемый Юрий Степанович начал по-топорному. И вообще. Н-да. Но и с Карабановым нет вчерашней ясности. Ребята в городе раскопали, что это — тип весьма сомнительный. То есть криминального ничего, но отсвечивают на фоне его многочисленных героев с правильными словами те изрядные гадости, которыми реальная жизнь Роберта Ивановича оказалась не бедна. То, еще студентом, подружился со слишком любознательным иностранцем. Иностранца выслали, а Роберт отделался внушением. Очень сильно, говорят, каялся. Как-то раз пришлось режиссеру театра вытаскивать его из истории после какого-то ресторанного скандала. Вытащил. Доказал, что скандалил не Карабанов (все вокруг, но не он), что был он в этой компании случайно, и вообще, Роберт Иванович не употребляет. А с год назад в театре интригу затеял, чтобы главную роль перехватить. Так все провернул, что конкурент с инфарктом в больницу отправился. И, кстати, именно Гурьев всю его комбинацию разрушил. И на собрании именно он Карабанова отшлепал. Это собрание до сих пор помнят. Роберт Иванович тогда горячо всех заверил, что его лукавый попутал, что он раскаивается и больше не будет. Но в труппе он тогда удержался еле-еле. Правда, с тех пор за ним вроде бы ничего не водилось. Недаром его без долгих споров включили в фестивальную делегацию. И в провинции ему, говорят, недолго прозябать осталось — в столичный театр пригласили. Нет, ему сейчас не то что преступления — перехода улицы в неположенном месте остерегаться надо. А главное — у него был «Смит-Вессон» калибра 10,67 миллиметра.
Только сейчас Герасим обнаружил, что сидит перед домом, в котором квартирует Карабанов. «Загадки подсознания, — усмехнулся Герасим, — голова сомневается, а ноги уже идут». Из трех окон только за одним плескался телевизионный свет.
«Предположим, что Потапов говорит правду, и что именно такой разговор состоялся у Карабанова с Гурьевым накануне убийства. Когда-то, где-то, кого-то Гурьев опознал. И, похоже, этот «кто-то» совершил нечто наказуемое.
Когда. Видимо, в тот самый день. Потому что это был единственный за две недели перерыв в съемках, а раз он собирался что-то выяснить, то вряд ли стал бы откладывать это дело надолго. И, кстати, его с утра не было в лагере. Также как и Карабанова.
Где. Если предыдущее предположение верно, то там, где он был в этот день. А весь день он пробыл в селе Капустине, уехал туда часов в десять на попутке и до вечера просидел с тамошним завклубом. Тот очень просил, чтобы кто-нибудь из настоящих артистов к ним приехал, помог самодеятельность лучше организовать. Он показывал Кирпичникову тетрадь, где на каждой странице вверху — заранее подготовленный вопрос, а дальше конспект объяснения Гурьева. Вопросы были разные, смешные, про известных актеров, про то, как быстрее изучить систему Станиславского, и почти профессиональные — про организацию мизансцены например. С этими вопросами (а надо думать, что были и не вошедшие в тетрадку) они и просидели до вечера. Пообедали в буфете местной гостиницы. И в двадцать два часа Гурьев отправился домой. Попутку он вряд ли в это время поймал, шел в сумерках со скоростью не больше четырех-пяти километров, так что как раз к двенадцати он и должен был оказаться под окнами Потапова. Вряд ли возможно такое, чтобы он на дороге вначале Карабанова встретил с приятелем, а потом вновь где-то опознал. Скорее всего, столкнулись в гостинице. Клуб от гостиницы через дорогу. Именно столкнулись, ведь Гурьев даже не знал имени этого приятеля. Так, а потом он его засек. Потом — это когда возвращался. Шел через Петрово, Степашино… Есть! В первый же день Герасим просмотрел в районной прокуратуре все дела, находящиеся в производстве. И не нашел ничего, относящегося к смерти Гурьева. А ведь было, было такое дело. Именно двадцатого августа около одиннадцати вечера рядом со Степашино двое неизвестных напали на девушку-старшеклассницу, пытались затащить в лес. Девушка закричала, подбежал какой-то мужчина, один из нападающих тут же бросился за деревья, а второй побежал вдоль дороги, потом тоже шмыгнул в лес. Спаситель довел девушку до дома — она как раз степашинская, отругал за то, что ходит одна в позднее время, сказал, что оставлять бандитов безнаказанными нельзя, и взял с нее твердое слово, что она завтра же заявит в милицию. Сам он обещал прийти прямо к следователю. Девушка пришла, а спаситель — нет.
Дело оказалось практически безнадежным: нападавших девушка не узнала, у них на лицах были капроновые чулки. Выручившего ее мужчину описать тоже не умела — темнота, пережитый страх… Имени не знает. Не местный. Но сейчас столько городских понаехало и отдыхать, и на уборочную, что пойди найди.
Герасима сбил с мысли скрип открывающейся калитки. На улицу вышел Карабанов. Что-то было в нем необычное, режущее глаз, но Герасим не сразу определил что. Только потом сообразил: Роберт Иванович держал руку в кармане пиджака, и это совершенно не вязалось с его постоянно подчеркиваемой приверженностью правилам хорошего тона. Причем рука в кармане явно мешала и самому Карабанову — он доставал ее постоянно, но тут же начинал прощупывать карман снаружи, через ткань, словно то, что там лежало, могло вдруг раствориться или убежать, и рука вновь, непроизвольно, лезла в карман. Огляделся и зашагал в сторону околицы. Герасим хотел окликнуть его, но сдержался: Карабанов ни за что не поверил бы, что следователь оказался около его дома случайно. Герасим поднялся и пошел вслед за артистом, надеясь организовать случайную встречу и побеседовать с Карабановым в непринужденной обстановке. Ему захотелось сейчас же, не откладывая на завтра, задать Роберту Ивановичу несколько вопросов.
Позволив Карабанову уйти вперед так, чтобы только силуэт был заметен, Герасим потихоньку сокращал расстояние. Шел он, чтобы и мысли у Карабанова о слежке не возникло, «громко» попинывал попадающие под ноги корни, насвистывал грустную песенку «Манчестер — Ливерпуль». Он догнал Карабанова, когда тот остановился на кладях, переброшенных через ручеек. В двух метрах от кладей ручей прыгал вниз, в пруд, и за шумом воды Карабанов не услышал подошедшего Герасима. Актер достал наконец правую руку из кармана и, не разжимая кулака, поднял ее к уху.
Герасим не ожидал такой реакции на свое появление. Карабанов отшагнул назад, чуть не упав в воду, оглянулся испуганно, кулаки, защищаясь, поднял к подбородку. Но тут же взял себя в руки.
— А, Герасим Петрович, вы как-то по-сыщицки незаметно подкрались. Я чуть не испугался.
Герасим улыбнулся этому «чуть», но про себя.
— Вот уж не думал, что я крадусь.
— Что, отдыхаете перед отъездом?
— Отдыхаю. Чудно здесь. В отпуск обязательно приеду. Если, конечно, летом отпустят.
— Зимой здесь тоже неплохо.
— Неплохо, но не то. Слышите: жужжат и стрекочут. И аромат. А зимой все молчит.
Они помолчали. Так и не разжавшись, рука Карабанова шмыгнула обратно в карман. («Прячет он что-то? А может и нет. Я и сам часто руки в карманах держу».)
— Вы позволите спросить, Герасим Петрович: что, Никитин сознался? Это не секрет?
— Нет, не сознался. — Если преступник не Никитин, тот и так понимает, что Виктор на себя наговаривать не будет.
— Так, может, не он? Знали бы вы, как не хочется верить, что твой товарищ — убийца.
— А про кого вы можете поверить?
— Понимаете, лично я убежден… Ну убежден, может, слишком сильно сказано… Так вот, я надеюсь, что это сделал кто-то не из нашей группы. Издалека выстрелили, со стороны. Не знаю откуда, но не наши.
— Не исключено, — прогуливаясь, они уже дошли до середины деревеньки, и Герасим, когда они оказались под освещенным окном, резко спросил:
— Роберт Иванович, а что вы делали в день накануне убийства в капустинской гостинице?
Но Карабанов лишь пожал плечами:
— Зашел газеты купить. Это здесь единственное место, где можно купить свежие газеты.
— А с каким приятелем встретил вас там Гурьев?
— Я не совсем понял, это — допрос?
— Да нет, у меня есть к вам несколько вопросов, совсем мало, даже не стоит ради них приглашать вас к себе. Вот я и пользуюсь случаем. Вы против?
— Вечер уж больно хорош. Но я вполне готов удовлетворить ваше любопытство. Спрашивайте.
— Я уже спросил.
— Ах да. Приятель. Дело в том, что это был вовсе не мой приятель. Захожу в буфет — я еще сигареты покупал — у стойки стоит мужчина. Долго на меня смотрел, потом говорит:
— Чепраков?
Я ему объяснил, что вообще-то я — Карабанов, но в «Династии» я играл директора Чепракова. Этот товарищ сказал мне несколько приятных слов, и мы вместе с ним вышли. На улице расстались.
— А где Гурьев был?
— В зале сидел. Обедал.
— Как выглядел этот ваш знакомый?
— Внешность довольно интеллигентная. В отличие от околачивающейся там шушеры. Возраст — немного за сорок. Рост, — он поднял руку немного выше своей головы, — вот такой.
— Последний на сегодня вопрос: о чем вы разговаривали с Гурьевым вечером того дня?
— Наверное, обычный треп «за жизнь». Не запомнилось.
— Очень жаль. Было бы лучше, если бы вы вспомнили этот разговор.
— Для кого лучше?
— Для следствия и для вас.
— Послушайте, сыщик, не надо делать таких многозначительных намеков. Я понимаю, с уликами у вас негусто. Так вы страхуетесь на случай, если Виктора придется выпустить. Но лучше честно признайтесь, что вы провалили следствие. По молодости, по неопытности, мало ли почему еще. Причину всегда можно найти. А меня-то зачем сюда тянуть? Из всех шести, кого вы, простите, под колпаком держите, у меня единственного было оружие калибром одиннадцать миллиметров. И если бы Костю ухлопали одиннадцатимиллиметровой пулей, вы бы уже давно меня определили. Так и нечего в мои личные дела теперь соваться.
«А нервы у него того… артистические», — подумал Герасим.
— Вы успокойтесь. И к завтрашнему дню вспомните, пожалуйста, о чем вы с Гурьевым разговаривали вечером семнадцатого. Я вас очень прошу.
* * *
МИКИШЕВА Ольга Игнатьевна, администратор гостиницы «Колос», 25 лет, не замужем.
Подтеки размытого слезами грима сделали пухленькое личико Ольги Игнатьевны некрасивым и даже потрепанным. Она очень бойко держалась с Герасимом вначале, видно было, что разговор со следователем прокуратуры ей в новинку, и очень хочется услышать какую-нибудь «взаправдашнюю, но интересную» историю. Герасим отшучивался автоматически, а сам пролистывал регистрационную книгу. Похоже, село Капустино было одним из немногих мест на территории Союза, где проблемы с гостиничными местами не существовало. По крайней мере, в последнем месяце на двадцати четырех койко-местах (Микишева так часто повторяла это странно звучащее слово, что оно засело в голове Герасима) одновременно жило человек десять — двенадцать. Герасим отобрал тех, кто семнадцатого августа жил в гостинице. Как раз десять. Минус шесть практикантов из областной комсомольской школы. Минус главный инженер облсельхозтехники. (Первые в друзья Карабанову не годятся по возрасту, главный инженер целыми днями пропадает в мастерских, приходит часов в десять и ложится спать; администраторша щедро делилась своими наблюдениями за жильцами.) Минус две женщины. Остается… Остается Алексей Валерьянович Канаев, родившийся тридцать четыре года назад в городе Смоленске. Инженер какого-то ПДТО. Паспорт серия… номер… выдан… ОВД Пролетарского райисполкома города Татищевска. Ну-ка, ну-ка, серия… номер…
— Ольга Игнатьевна, только честно, у Канаева не было с собой только паспорта или и командировочного удостоверения тоже?
Микишева хотела возмутиться, соврать, но Герасим остановил ее:
— Пожалуйста, не лгите, паспорта этой серии у нас в области не выдавались. Тут-то она и расплакалась.
— Только директору… — давилась она, — первый раз…
Герасим подождал, пока искренний плач сменится канючинием, и сухо приказал:
— Выкладывайте давайте.
А ей и выкладывать-то особенно нечего. Видный такой мужчина. Приличный. Объяснил, что паспорт в райцентре сдал в камеру хранения по ошибке. Вместе с чемоданом. Не тащиться же обратно, верно? Командировочного удостоверения у него и не было. Он сказал, что к другу завернул, повидаться. Он и жил-то здесь всего четыре дня.
— С артистами, которые в Старой кино снимают, он вас не знакомил?
— Нет, сам обещал-обещал.
— А с кем именно, фамилию вам не называл?
— Он говорил, они у него все знакомые.
— А что такое ПДТО, я такой организации у нас в области не припомню?
— Он говорил, что это конструкторское бюро. Секретное.
Потом Микишева снова начала плакать, но Герасим выдавил из нее, что днем Алексей Валерьянович сидел в основном в номере, в село ходил только в магазин, купил транзисторную стереомагнитолу. Выпивал, но аккуратно, в меру. Потом она вновь стала просить, чтоб Герасим не сообщал о ее проступке директору. «Он у нас такой зверь, сразу выгонит». Герасим не выносил женских слез, но все же удержался и такого обещания не дал. Даже если Канаев и не преступник, где гарантия, что в следующий раз эта добрая душа не приютит под государственной крышей преступника. Нет уж, голубушка, и так плакальщицам вроде тебя слишком легко живется. Безработицы у нас нет, без куска хлеба не останешься. Только зарабатывать его будет потяжелее. Но это к лучшему.
— Примет у него особых нет?
Микишева помялась немного, потом сказала, глядя в стол:
— У него шрам есть. Как от аппендицита, только слева.
* * *
ЛАВРЕНТЬЕВА Светлана Евгеньевна, продавец отдела культтоваров, 47 лет, замужем, трое детей.
Карабанова опознала буфетчица из гостиницы. Она живо выбрала из кипы фотографий его:
— Вот этот выпивал с жильцом из четвертого.
Но про самого жильца ничего нового сказать она не могла.
Не оставил о себе памяти Канаев и в местных магазинах: «Много сейчас незнакомых людей бывает — сезон».
— Как же так, — отчаянно упрашивал Герасим продавщицу, — Светлана Евгеньевна, не так ведь много у вас покупателей, вспомните!
В маленьком закутке, сплошь загроможденном коробками телевизоров, было душно, хотелось скорее выйти на воздух, а дородная продавщица говорила не спеша, видимо, торговым рефлексом удерживаясь от прямых ответов следователю.
— И не так, чтобы очень мало. За день десятка два очень свободно наберется. А сколько еще так заходит, потолкаться!
Герасим зашел с другой стороны:
— У вас сейчас есть в продаже магнитола?
— Да, «Романтика», второй год стоят.
— А транзисторные, стерео?
— Нет, это дефицит. Были, все продала в тот же день, как поступили.
— Сколько их вам прислали?
Продавщица насторожилась:
— Всего ничего, шесть штук. Накладные принести?
— Да, пожалуйста, — на всякий случай попросил Герасим. Продавщица поджала губы: с этого и надо было начинать, нечего крутить про всяких незнакомцев, но за накладными обернулась быстро.
Все точно, шесть кассетных стереомагнитол второго класса «Альтаир-204» поступили в магазин шестнадцатого августа.
— Постарайтесь припомнить, кому вы их продали.
— Все продала, ничего под прилавок не спрятала. И сверху не брала.
— Я верю, что вы их честно продали, и интересует меня только одно: кому?
— Гришаня с получки купил, Мария Федоровна своему охламону, — начала перечислять Лаврентьева. — Что-то я шестого не припомню. Кто же мог быть? Только себе я ее не оставила. У меня и денег на такую дуру нет. И бракованные нам прислали. Все, кто купил, уже прибегали ко мне обратно: «Евгеньевна, обменяй или деньги возверни». А я же не могу просто так обратно взять, мне акт из мастерской нужен. Так меня же еще и лают. А я в чем виновата? Вот скажите, товарищ следователь, можно тех паразитов, что брак гонят, под суд отдать?
— Можно, — успокоил ее Герасим, — но кто же все-таки был шестым? Может быть, кто не местный?
— Точно, не наш. Городской. Холеный такой мужик. Причесан с пробором.
По таким приметам Канаева, конечно, не найти. По зарегистрированному в книге адресу, как сообщили из Татищевска, находится детский сад. И нужно ли его искать, тратить время? Ведь как раз в момент убийства Канаев, или кто он на самом деле, выписался из гостиницы и стрелять в Гурьева никак не мог. Ну, прожил в гостинице несколько дней без документов, пил водку вместе с трезвенником Карабановым, спал с администраторшей, купил бракованную магнитолу. И тут Герасим, уже севший в машину, выскочил из нее и заторопился обратно в магазин.
— Светлана Евгеньевна, будьте добры, покажите мне еще раз накладные на магнитолы.
Вечером он позвонил в Татищевск в прокуратуру.
— Олег Анатольевич, надо установить, не сдавали ли в гарантийную мастерскую магнитолу «Альтаир» заводской номер ноль тридцать один четыреста двадцать семь (чтобы установить этот номер, Герасиму пришлось обойти пятерых магнитоловладельцев-неудачников). И если да, то кто ее сдал.
* * *
ЗАЙЦЕВ Егор Степанович, колхозный пенсионер, 78 лет, вдовец.
Винтовочный патрон легко входил в камеру выдвинутого барабана, но тогда нельзя было поставить барабан на место.
— Ну-ко, дай-кось, — опять потихоньку подошел к следователю дед Егор. — Вот-вот, точно из такого мы его и сняли, есаула-то.
— Вы же говорили, что у вас наган был?
— А это что? Видишь — с барабаном. Когда без барабана — пистолет, а так — наган. Револьвер, по-ненашему если.
Герасим не стал спорить. Он убрал патрон, протянул оружие старику и удивился, как умело тот взял револьвер, а когда прицелился в повисшую на занавеске бабочку моли, напряг не кулак, как это делают не имевшие дела с оружием люди, а локоть.
— Да, точь-в-точь такой. Только мне казалось, он потяжелее был.
— Если с патронами, он действительно тяжелее.
— Я же тебе говорил, не было у нас патронов. Один только. И тот винтовочный. Я у казака — у нас в избе казаки стояли — спер.
— Как — винтовочный? — удача была дикая, невероятная удача. — Разве можно в «Смит-Вессон» винтовочный патрон вставить?
— Его вначале переломить надо, и патрон через барабан пропустить прямо в ствол. Барабан, конечно, крутиться не будет, но стрельнуть можно. Только пуля недалеко полетит.
— Дедушка, а вы никому недавно об этом не рассказывали?
— Ты уж меня совсем-то не дурачь. Не дурак я, хоть и старый, и поболтать люблю, однако соображаю: оружие дело серьезное. Вдруг бандюг какой стянет где старый наган без патронов, а Егор Степанович ему, значит, и присоветует, как сподручнее вооружиться? Нет, не рассказывал я, — и добавил самокритично: — Только не велика эта тайна. Мы-то ведь с брательником сами докумекали, как в него патрон всунуть.
— А брат ваш сейчас где? Он жив?
— Нет брательника. В двадцать девятом поехал на раскулачивание и сгинул. Долго искали, да так и не нашли. Ни живым, ни убитым. И где могила, не знаю.
* * *
КАРАБАНОВ Роберт Иванович, актер драматического театра, 32 года, женат, дочери два года.
Герасим знал теперь все про убийство Гурьева. И вскрывая полученный из города пакет, он ничуть не волновался, что версия его рухнет. Этого не могло быть, потому что теперь он знал все. И читая сообщение, он не удивлялся тому, что в жизни все так совпало с его предположением.
Его коллеги нашли и квитанцию, и магнитолу, и ее владельца. В самом деле Алексей Валерьянович, только не Канаев, а Катаев. Старый карабановский приятель из какой-то далекой от искусства компании. Роберт Иванович предпочитал раскрепощаться именно в таких компаниях, чтобы даже слухи не могли дойти до театра или киностудии. В облике эталонного человека не должно быть трещин. Во всяком случае, видимых глазу.
Наверное, Катаев не лжет, когда говорит, что не было у него и в мыслях жить под чужой фамилией. Маленький экспромт. Для экзотики. Ну и страховка на всякий случай, вдруг эта смазливая администраторша примет всерьез скоростной роман (он быстро сообразил, что без романа здесь не обойдется), вдруг искать начнет? И на девушку они без предварительного умысла напали. Вначале Карабанов даже от пива отказывался. Потом все же остограммился. Потом увлеклись. Потом захотелось погусарить. Но не было объекта для их широких душ. И пришлось им податься в лес. Искупнулись в речке, развели костер и тут поняли, что погибнут без женской ласки. Но до Микишевой было далеко, да и дежурство не ее. Они и сами не знали, куда брели, когда увидели впереди женский силуэт. Конечно, они сейчас оба будут отказываться от авторства идеи, но Герасим был уверен, что это Карабанов предложил разодрать на маски импортные колготки, которые приятель его купил Микишевой. Но тут-то и вмешался Гурьев. Катаев не понял, почему Роберт так испугался, — еле-еле нашел его потом в лесу. Он даже протрезвел вроде. Хмурый сделался. Они пошли обратно к своему костру, а тот уже разошелся, прыгнул на ветки, занялась вся купа елей. «Погуляли, — сказал Катаев, — тут штраф тысячи на полторы будет». Тогда Карабанов кинулся к нему, тряс за грудки и кричал: «Влопаешься — ты был не со мной. Запомни — ты был не со мной. Не смей меня выдавать». И побежал напрямки к себе в Старую деревню. Больше они не встречались. Больше он ничего не знает и просит учесть его раскаяние.
«Катаев больше ничего не знает, — соглашался Герасим. — Больше знаю я».
Он сидел в комнате Карабанова, набрасывая в блокноте план предстоящего допроса, и не сразу понял, о чем спрашивает его оперуполномоченный.
— Нет, оружие не понадобится, я уверен.
Карабанов вошел в избу, широко распахнув дверь, встречный свет расшторенных окон ослепил его после сумрака сеней, и следователя он увидел, только дойдя до середины комнаты.
— Что, товарищ Кирпичников, еще вопросик вспомнили? Бросьте, сразу не сумели, теперь концов не найти.
Он больше не держал рук в карманах, незачем было, и дурашливо жестикулировал.
Герасим испугался себя, объявившегося где-то внутри желания ударить в лицо, столько раз изображавшее благородство и мужество, ударить раз и другой, и бить так, чтобы потом ныли фаланги отбитых пальцев. Но преступное это желание он быстро скрутил и спросил, не изображая спокойствие, а действительно спокойно:
— Интересная вещь, палили вы, палили из своего револьвера, причем холостыми, а копоти на нарезах негусто. Вы ведь не чистили его?
— Я — нет, но может, кто другой? — Карабанов не понял, куда ведет дело следователь, и отвечал уклончиво.
— Зачем кому-то другому чистить ваше оружие? Нет, он нечищенный, и грязьки хватает, и нагар в канале остался. А знаете, когда нарезы такими чистыми бывают? Когда по ним пуля пройдет.
— Пуля, — не выдержав, вздрогнул Карабанов, — какая пуля?
— Из этого вот патрона, — Герасим не торопясь развернул носовой платок и осторожно, словно боясь затереть отпечатки пальцев, поставил на стол винтовочную гильзу.
Карабанов никак не ожидал ее увидеть. Он так долго, рискуя всем, носил ее с собой, выбирая укромное местечко. Так хорошо ее спрятал. Он струсил и разом забыл, что все однотипные гильзы — однояйцевые близнецы.
— Ну, что? — Герасим убрал гильзу и подошел к Карабанову, чтобы показать постановление прокурора на арест.
…Попавший в ловушку красный командир Селиванов коротким снизу сбил неосторожно подошедшего к нему штабс-капитана с ног, перевернул стул, придавив им еще трех офицеров, выпрыгнул в окно, оглушил часового (ребром ладони по виску), увернулся от пуль, переждал в роще до темноты и ушел к своим, к красным. Этот эпизод был отлично отрепетирован актером Карабановым. Но даже самое реалистическое искусство — искусство, и не следует мешать его с действительностью. Поставленный под руководством мастера-боксера апперкот ушел в воздух. Карабанов больно ударился о скобленые доски пола. «Молодец вы, товарищ следователь, — подскочил к ним и быстро прощупал одежду Карабанова оперуполномоченный, — я и сообразить не успел».
«Я дважды молодец. Прежде всего потому, что не уронил этого подонка головой на угол комода. А ведь все выглядело бы совершенно естественно. Сдержался. Я все-таки профессионально пригоден. Есть в этом канцеляризме обаяние. Профессионально пригоден».
— Знаете, Карабанов, мы ведь нашли вашего поклонника из гостиницы «Колос». Интересные вещи рассказывает.
— Господи, — Карабанов еще не поднялся с пола и теперь, как капризный карапуз, катался по нему, суча ногами, — ну зачем я связался с этим подонком, с этой рохлей. Он готов кого угодно выдать за компанию. Ему нечего терять. Он ничего не достиг. Ничего не хотел. Господи! Все потерять из-за одного вечера! А дурак Гурьев — он ведь не мог понять, просто, по-человечески. Лез всюду. Идиот!
Оперуполномоченный деловито побрызгал на голову Карабанову водой из большой глазированной крынки:
— Задержанный, прекратите истерику.
* * *
«Великое дело — удача, — думал следователь Кирпичников. — И почти всегда она играет в нашей команде».
Август почти кончился, но дождей все еще не было, и пыли на дорогах не стало меньше, да и шофер на их «газике» сменился и, в противоположность разговорчивому Эдику, даже на вопросы отвечал только «так точно» и «никак нет». Герасим соскучился по городу и хотел узнать новости, но не было для беседы ни условий, ни партнера. И тогда он стал думать про свою удачу.
Не будь старика, технический эксперт показал бы, как можно всунуть в этот старинный револьвер длинный винтовочный патрон. Герасим это знал. Но старик был. А это уже удача.
Если бы револьвер выдавался на съемки и после убийства, Карабанов, наверное, спрятал бы его где-нибудь. И искать его было бы очень тяжело. Но, скорее всего, его бы нашли. Герасим и это знал, потому что знал, как могут кропотливо искать его коллеги. Но Карабанов не сумел спрятать оружие. И это тоже удача. Трюк с гильзой, пожалуй, был неплохо задуман. Но прошел он потому, что Карабанов не верил, что сумеет спрятать ее абсолютно надежно. Кругом были те, кого он боялся. Люди. Честные. И это тоже удача. Удача, которая не отвернется.
