– Дамы, сосредоточились – приступаем.

Амина была не из тех, кто бросает слова на ветер. Практически пропущенную тренировку во вторник предстояло отработать в четверг.

Девочки это делать явно не хотели – поскуливали, постанывали, пыхтели, обсев сцену в главном зале. Кто свесил ноги, кто прямо-таки прилег на жестком дощатом полу, кто не поленился – сходил за стульчиком, а потом плюхнулся на него… Атмосфера царила максимально ленивая. И максимально не устраивающая Амину.

Сама она чувствовала в себе небывалый прилив сил. Видимо, сказался стресс, связанный со встречей с человеком из прошлой жизни или то, что в последнее время не нужно было так много сил тратить на стычки с Дамиром. Или успехи в учебе, или весна… Причин могло быть масса, а результат один – в Амине открылось второе, третье и четвертое дыхание.

– У нас есть полтора часа, потом свободны, но если я останусь недовольна – оставлю еще на полтора. Вы же знаете, со мной – как в тюрьме. Быстрее сядешь… Встали, – Амина хлопнула в ладоши, вновь слыша сдавленные всхлипы, стоны, кряхтение. Но ослушаться никто не решился – девочки потихоньку поднимали свои такие молодые, красивые, подтянутые и такие вялые в данный момент тела, а Амина в это время присела на корточки, чтобы подтянуть ремешки на босоножках.

Тренировались они не при полном параде, но обувь всегда брали сценическую. На Амине сегодня были короткие джинсовые рваные шорты и простая майка. Движения шорты не сковывали – там просто нечем было сковывать, а майка была давнишней Амининой тренировочной подружкой – уже местами протертая, растянутая, мягкая к телу и дышащая не только через образовавшиеся дырки, но и потому, что хлопковая. Остальные бабочки были приблизительно при таком же «обмундировании» – кто в трико, кто в шортах или спортивных штанах, но все на невообразимых каблуках.

Еще Пирожок когда-то потешался над ними за то, что выглядят как представительницы истинного сельского гламура, за что не единожды был Аминой словесно уничтожен, потом Мир раз пытался прокомментировать их форму одежды, за что чуть ли не был физически ликвидирован – в него полетел пульт от музыкального центра. Больше потешаться не решался.

Рабочий день у него был условно нормированным и условно днем. Поэтому во время тренировок он чаще всего находился не в клубе, а если и здесь, то занимался своими делами, которых была уйма. Как бы Амина к нему ни относилась, не признать, что Мир пашет, как бессмертный пони, не могла.

Взяв в руки тот самый пульт, который когда-то не долетел до Мира, Амина поднялась на сцену, встала спиной к кулисам, размяла шею…

– Встаем, – остальные бабочки выстроились в два ряда сзади – в первом три, во втором пять.

Бросив быстрый взгляд через плечо, убедившись, что все на местах, Амина нажала на кнопку, включавшую трек…

– Раз, два, три… – все девушки сделали три шага вперед, – поворот, – слушаясь команды, обернулись на девяносто градусов, оказавшись вполоборота к сцене, переступили с ноги на ногу, подняли одну руку, за ней другую… – меняемся, – развернулись, перестроились, – и назад…

За что Амина гордилась лично собой – так это за то, что сколько бы раз в их маленьком механизме не менялись детальки, он продолжал работать так же слаженно. Автором всех номеров бабочек была она одна. Понимала, что это крайне эгоистично, имея в подчинении восемь часто достаточно сильных танцовщиц, но ни разу не допускала ни одну из них к своему святому праву.

На этой почве случалась парочка скандалов, когда приходили девочки, стремящиеся в примы, пусть даже примы ночного клуба, но и из скандалов ничего конструктивного не выходило – девочки долго не задерживались, а Амина продолжала ставить…

За восемь лет в Бабочке у нее скопилась целая шоу-программа, и не одна – мода менялась, вкусы менялись, старое приедалось и хотелось нового, поэтому она все выдумывала, вырисовывала в голове, ставила сначала для себя одной – перед зеркалом, глядя, как будет смотреться, а потом экспериментировала на бабочках…

– Дальше вы, – спрыгнув с возвышения, Амина стала лицом к сцене, внимательно глядя на то, как девочки отрабатывают.

Хореографам положено иметь отменное воображение. Ведь то, что творится на сцене во время репетиции, ни в какое сравнение не идет с окончательными вариантами выступлений.

Сегодня на улице день, и над головами не мечутся прожекторы, музыка из центра хоть и грохочет, но далеко не так, как обычно происходит, если работают все колонки.

Амина смотрела не девочек и мысленно переносилась в ночь. Там, в мыслях, ее почти полностью устаивало то, что должно было происходить, но бабочкам об этом так просто она не скажет… Нет предела совершенству.

– Еще раз, вялые мои, просыпаемся…

Три хлопка заглушили стоны, а потом вновь заиграла музыка.

***

– Ладно уж, свободны, – отпустила подчиненных Амина как и обещала – ровно через полтора часа. Она была крайне довольна тренировкой. Ей откровенной нравилось то, что они сегодня «натанцевали».

В такие моменты Амина начинала любить свою работу еще сильней. Именно эту свою работу она, по правде, любила. Не вертеть попой, как считали многие, а творить.

– А ты идешь? – щебечущая стайка девушек тут же рванула к выходу, будто и не было на их лицах той показательной усталости, тех тяжелых вздохов и грусти всего еврейского народа во взглядах.

– Нет, я еще сама немного позанимаюсь, хочу понять – это вы у меня, зайки, такие кривоножки или там действительно сложно все в музыку сделать и не как манную кашу по тарелке размазать.

Никак не отреагировав на бурчание Амины, бабочки все той же шумной толпой ретировались, оставив Амину наедине с тишиной огромного зала и негромким шипением магнитофона.

По правде, своими бабочками она гордилась, о чем прямо им говорила редко, но основательно. Просто глядя на них, так и хотелось тоже броситься в пляс, а чаще всего не получалось – нужно было следить, подправлять, помогать, скрывать трясучку в собственных ногах, которые так и рвались присоединиться, но вот теперь можно…

Огромным минусом места для их тренировок было отсутствие здесь зеркала. Об этом с Дамиром они тоже говорили, но уболтать управляющего на какое-то худо-бедное решение проблемы не удалось.

Другого большого помещения в здании нет, тренировочный зал устроить негде, а переоборудовать этот, что? Догадаться легко – до-ро-го. Часто Амина чувствовала себя ребенком, которого то и дело бьют по рукам родители, чья зарплата не позволяет купить то чупа-чупс, то киндер, то мороженое.

Ей достался очень бедный, к тому же еще и крайне скупой родитель – Дамирсабирыч.

Именно поэтому общие тренировки Амина обычно проводила внизу – под сценой, наблюдая, а потом иногда прогоняла все заново уже лично для себя.

Случалось, что прогоняла не раз и не два, вдруг придумывая еще какую-то новинку, случалось, просто сидела не сцене – слушала треки, иногда лежала – смотрела на потолок и игралась с образами в голове будто с шашками – меняла, переставляла, чередовала.

Развлекалась, как могла…

Сейчас же главная бабочка Баттерфляя хотела просто отплясать. Отплясать так, чтоб гудели ноги, чтоб кружилась голова, чтоб тряслись коленки с руками, и чтоб диафрагма рвалась от одновременного избытка и нехватки воздуха.

Поразмыслив несколько секунд, Амина выбрала нужный трек, дождалась проигрыша, и сделала именно так, как собиралась.

***

Мир шел по коридору в сторону выхода. Устал как собака. На дворе – десятый час. Через полтора начинается очередная ночь в клубе, а ему хочется разве что сдохнуть, ну или поехать домой, упасть на кровать часов на десять, а потом встать, помыться, побриться и больше никогда… Никогда не возвращаться в это адское место.

Но все, что мог предложить ему этот несправедливый мир – это смотаться домой, сменить одежку и вернуться хотя бы часов до двух ночи, а потом уж можно и в люльку – после двух, обычно, веселье из опасного – яркого, превращается в вялое и довольно унылое – народ медленно расползается по берлогам.

Идя по коридору, сложно было представить, что через час здесь будет бурлить жизнь – сейчас вокруг было тихо, никто не носился, не сбивался с ног, гоу-гоу сегодня в зале быть не должно было, поэтому в гримерной – тишина. Их тренировка, а что бы ни говорила Амина, Мир точно знал их расписание, просто предпочитал не соваться, должна была давно закончиться, бар был заполнен и приведен в божеский вид еще в обед, поэтому в зале должно было быть так же тихо, как в остальном здании.

Но, почему-то, не было. Чувствуя подвох, Мир решил не врываться, распахивая дверь с ноги. Тем более, в этом и не было особой нужды – дверь оказалась приоткрытой.

Замедлив шаг, Мир буквально подкрался к дверному проему, остановился на расстоянии вытянутой руки, отступил к стене, заглядывая внутрь, взгляд упал как раз как было нужно – на сцену.

Сначала даже показалось, что на сцену пустую, а музыку, которая громыхала сколько есть мочи, будто кто-то забыл, но через пару секунд в поле зрение попала и фигура.

Дамир дернулся, будто от неожиданности. Тут же захотелось одновременно войти и смыться незамеченным. И мимолетно прокатилась волна гнева на себя – поведение ведь откровенно мальчишеское. Не за девушкой в бане же подсматривает… Хоть все равно подсматривает…

Выходить на свет – не вариант. Амина наверняка посчитает, что он стоял тут долго, разозлится, еще чего доброго – поскандалят на ровном месте, и неизвестно, кто первый сорвется, а денег жалко. Но и уйти почему-то не выходило – ноги будто вросли. Мир даже попытался дернуться обратно в коридор, но что-то не пустило – как смолой к полу присобачило.

Именно так он и объяснил себе тот факт, что больше рыпаться не пытался – застыл, дышать стал как-то осторожней, затаился, засмотрелся…

Амине -ханым плясала от души, с душой, бездушно. Плавно, когда хочется, чтоб было нежно, резко, дерзко даже, когда музыка требует какой-то шалости.

Это был танец, который Мир уже несколько раз видел во время их ночных шоу. Он сам их не любил. Не любил и не понимал. Искренне не верил, что найдется сумасшедший, который станет ходить в Баттерфляй, чтобы насладиться этим зрелищем. Дело вкуса, конечно, но ему это казалось пошлым, раздражало.

А вот сегодня нет. Шли минуты, а раздражение не наступало, было просто интересно. Интересно и захватывающе…

Амине было что сказать с помощью тела, Мир, застыв, наблюдал уже за третьим танцем, после каждого обещал себе смыться по-тихому, но «смола» все никак не отпускала, приходилось стоять.

Мужчина понимал, что оправдание так себе, но оторваться от созерцания тоже не мог.

Смотрел на ее длинные голые ноги, на напряженные икры, на худые лодыжки, на выпуклые коленки и явно очерченные мышцы бедра. Смотрел на плоский живот, голый, потому что Амина закрутила майку под грудью. На грудь тоже смотрел, хоть и пытался отвести взгляд. На не то, чтоб выдающуюся, но очень пропорционально подходящую. На ключицы смотрел – выпирающие. На губы – то расплывающиеся в улыбке, то сжатые, то влажные после того, как по ним проведут языком, то пересохшие. На глаза не смотрел – глаза у Амины вечно блуждали, да и слишком далеко стоял.

Она была очень необычной женщиной. И ведь девушкой даже не назовешь-то особо. Не потому, что возраст уже не девичий, а потому, что девушки – они проще, они понятней, они из меньшего количества вопросов состоят. А тут не то, что загадка – а сложная ловушка с миллионом встроенных секретов.

Но вдруг Мир сделал непроизвольный выпад в сторону двери – с окончанием очередного трека Амина споткнулась.

***

Музыка остановилась и Амина… Такая уверенная в каждом своем движении, в каждом настолько отточенном, резком движении, запнулась, будто наткнувшись на невидимую преграду, схватилась за стул, чтоб не полететь кубарем на сцену, сгорбилась, тяжело дыша, слушая тихий шум, доносящийся из музыкального центра, прижала руку к груди…

Дамир явственно представил, как там сейчас должно быть жарко и тесно легким. Она пробежала танцевальный марафон – не иначе. Даже у него сердце ускорилось – а ведь он только следил за этим. Следил и непроизвольно ускорял дыхание, подстраиваясь под ее ритм. Ему хотелось быть причастным к этому танцу. В принципе, сейчас он уже мог признаться, что ему хотелось быть причастным к ней. Прятаться за дверью не хотелось, злить ее и злиться в ответ. Хотелось иметь право… хотя бы выйти из тени.

Размышляя, Дамир следил за тем, как Амина продолжает быстро дышать, постепенно успокаиваясь, как рука в один момент перестает прижиматься к груди, с силой упирается о спинку стула, как девушка постепенно выравнивается, разминает шею, переступает с ноги на ногу – будто проверяя, что с ними, а потом складывает руки на груди, насупливает брови, о чем-то задумываясь…

Амина оглянулась, словно проверяя – нет ли кого-то поблизости. Дамир знал точно, что его не заметят. Потом она подошла к музыкальному центру, положила руки уже на него, смотря перед собой – явно не на стену, но куда-то дальше, а потом решилась. Кажется, на что-то решилась.

Мир еще не знал, на что, но когда Амина снова вернулась к стулу, села на него, скользнула пальцами по своим непозволительно красивым ногам, таким голым в этих шортах, сердце Мира вновь ускорило бег.

Она расстегнула босоножки – ненавистные Мировы босоножки – со шпилькой сантиметров в двенадцать, пошлые, яркие, вульгарные. Сбросила сначала правый, потом левый, прямо так – сидя – поднялась и опустилась на носочки, то ли разминая уставшие ноги, то ли пробуя новые ощущения – когда ноги ближе к земле. Потом Амина подняла взгляд, вновь окидывая им помещение. И если раньше она будто проверяла – нет ли кого рядом, теперь искала. Что-то искала…

И, кажется, нашла…

Спрыгнув со сцены, Амина подошла к бару, зашла за стойку… Дамир грешным делом подумал, что главная бабочка возьмет бутылку чего покрепче, но глубоко ошибся. С Аминой ошибаться довольно просто.

Она нырнула под стойку. Там, Мир знал, стоит несколько коробок, в которых хранится хлам. В голове пронеслась масса предположений о том, что Амина может достать из такой коробки. Но как всегда он попал со своими догадками в молоко.

Девушка вынырнула, держа в руках отрез ткани и какой-то шнурок. Темно бордовый отрез ткани, служивший, скорей всего, скатертью.

Амина прошлепала босыми ногами обратно к сцене, забралась на нее, еще раз оглянулась – на всякий случай, а потом вздохнула – не то, чтоб тяжело, но так, будто окончательно решаясь, расправила сложенную скатерть, чтоб уже через мгновение обвернуться ей, как юбкой, закрепив на талии шнурком. Из-под подола теперь торчали только пальчики с черным лаком на ногтях, но и их Амина практически тут же запрятала, расправляя свою самодельную юбку. Она еще несколько раз покрутила головой, видимо, разыскивая что-то еще, чем можно было бы дополнить свой образ, но не найдя того, что хотела, в очередной раз повернулась к магнитоле, взяла в руки пульт, лежавшие на краю сцены, нажала несколько цифр – номер композиции, положила пульт на пол, подтолкнула его вновь выглянувшей ножкой, отодвинула стул на самый край сцены, встала посередине, расправила юбку, опустила руки, голову, стала ждать, пока тихое шипение музыкального центра превратится в очередную мелодию.

И как только это произошло, Дамир перестал дышать окончательно. Почему-то перестал дышать. Наверное, потому что если раньше он хотел Амину, то с первой ноты этой композиции, с первого взгляда на эту Амину – кроткую, прямую, красивую, с торчащими из-под подола пальчиками, влюбился.

***

Почему-то обычно, стоит человеку подумать о восточных танцах, в голове становится образ женщины с распущенными волосами, голым животом, монетами на бедрах и, безусловно, красивым, но довольно сексуально направленным танцем живота. Вот только восток знает и другие танцы. Восток… и Амине-ханым.

Стоило заиграть первым мелодичным трелям, как птица-Амина ожила. Ожила сначала осанка – ставшая еще более ровной, шея – удлинившаяся, когда казалось – больше некуда, за ней взгляд – стрельнувший в холостую, но так ярко, что Мир знал точно – находись там, куда она глянула, спрятав полуулыбку, хоть один мужчина – не устоял бы. Он точно не устоял бы. И в душе тут же кольнула тревога – а ведь она для кого-то так танцевала. Или танцует сейчас. Вроде бы наедине с собой, но для кого-то…

Вслед за взглядом ожили руки – гибкие, легкие, мягкие крылья. От плеч и до кончиков пальцев идеальные руки, и только потом – подключились ноги.

Амина будто плавала по сцене, за ее шагом невозможно было уследить, ноги полностью скрывала юбка, а впечатление создавалось такое, что она парит над землей.

В таких танцах следят не за динамикой, не ждут смены одного движения другим, в них с затаенным дыханием смотрят за тем, как лебедушка плывет по своему озеру, повторяя движение волн руками-крыльями, поворотом головы и коротким взглядом привлекая еще больше внимания. В каждом таком движение – спокойствие, женственность, кротость, красота.

В каждом таком движении, в каждом взгляде – смерть влюбленного в лебедушку мужчины. Готовность сворачивать горы и разворачивать течение рек ради того, чтоб следующий ее взгляд принадлежал ему одному.

Следя за тем, как Амина писала на сцене танцевальную сказку, Мир понял, в поисках чего она оглядывалась прежде, чем приступить к выступлению.

На сцене не хватало двух вещей – еще одного отреза ткани, которым она могла бы скрывать свою улыбку, когда хотелось, от слишком настойчивых претендентов на сердце лебедушки, и правильного претендента – нужного…

Амина сама пыталась танцевать парный танец. Она не просто кружила по периметру сцены, она кружила вокруг своего лебедя. Своего воображаемого лебедя. Она подплывала к нему ближе и тут же ускользала, он догонял ее, она дарила ему улыбку, а потом убегала, она смотрела на него из-под длинных ресниц, призывая не сдаваться, она изгибала бровку полумесяцем так, что сердце у Дамира замирало. Она плыла-плыла-плыла… А он тонул-тонул-тонул.

Не захлебывался, не барахтался, не спасал свою жизнь, а просто тонул. В ее руках, в ее глазах, в музыке, которую выбрала она.

Дамир танцевал-то только в детстве, когда мама водила их с сестрами на кружок народных танцев, а потом на свадьбах – да и то редко, да и то поддавшись общему веселью, но сейчас ему безумно хотелось вступить в танец. Оказаться на месте того воображаемого лебедя, которому адресовались все улыбки и взгляды. Которого не существовало, но которого хотелось убить. Убить за право получать такие взгляды от нее. Право исключительное…

Дамир никогда и предположить не мог, что ревновать можно к пустоте.

На последних аккордах, когда история приближалась к своему логическому завершению, Дамир заметил, что и Амина начинает ускоряться – торопится, движения становятся более резкими, в спокойном взгляде вспышками проявляется паника. Со стороны казалось, что она боится не успеть, боится, что тех пяти минут, которые длилась композиция, будет недостаточно для ее лебедя, что он сможет после этого улететь в другое озеро…

Боялась она совершенно зря, как казалось самому Дамиру, но не отметить этой горячности он не мог. И чем ближе финал, тем движения становились все более торопливыми, а на женских губах больше не было улыбки. За пару секунд до последней ноты же Амина остановилась как вкопанная, застыла, опустила руки, глядя перед собой. Туда, где должен был быть ее лебедь. И по тому, как она смотрела, Дамир понял – она танцевала не одна. А еще… ее лебедь все же улетел.

Схватив пульт, Амина выключила магнитофон, сорвала с талии шнур, после чего самодельная юбка тут же упала к ногам, сгребла свои любимые ужасные босоножки и помчала прочь. Благо, помчала через кулисы, иначе им с Миром было бы не избежать неожиданной встречи.

И видит бог, Дамир понятия не имел, что сможет ей сказать. Никогда в жизни он не видел слез Амины. Никогда не предполагал, что она умеет плакать, что в ней вообще есть слезы. А уносясь со сцены, она горько всхлипывала.

Так, что у Мира защемило сердце, захотелось пойти следом и успокоить, но она ведь не даст. И обозлится еще больше, да и не простит никогда – что подсмотрел, что влез в душу, а ведь этот танец – это было ни что иное, как ее душа.

Поэтому идти за ней нельзя было. Ей на глаза показываться теперь нельзя было. Миру казалось, что стоит им встретиться – она тут же поймет, за чем он подсмотрел. Она у него такая – прозорливая. Хотя не у него ведь… Не у него.

Дождавшись, пока пройдет еще минут пять, он вышел в зал, аккуратно свернул скатерть, служившую юбкой, сложил на стуле, сверху положил шнурок. Пальцам было приятно касаться материи. Материи, ставшей таким же невольным свидетелем чего-то тайного, как и сам Дамир. Поэтому он даже чувствовал с ней какое-то родство. Глупость, но правда. Вот только скатерть теперь не будет мучить себя мыслями, сомненьями и чувствами, а он будет.

Ступая не то, чтоб слишком тихо, Дамир направился прочь из зала в свой кабинет. Лучше бы поехал домой сразу же, как собирался…

***

Захлебываясь слезами и одновременно злясь на себя за то, что решила снова разбередить рану, что не смогла сдержаться, что расплакалась, Амина влетела в кабинет, захлопнула дверь, упала на диван, впиваясь зубами в подушку. И даже так – даже через сантиметры ткани, до ее ушей продолжали доноситься собственные всхлипы.

Больше никогда… Никогда она не будет танцевать. Вот так. Об этом. Думая, что с ним… Больше никогда не позволит себе снова окунуться с головой в свое прошлое. Больше никогда так явно не увидит Илюшу. И больше никогда он от нее не уйдет.

Она действительно была в этом танце лебедушкой. Она действительно встретила своего лебедя. И если десять лет тому эта танцевальная сказка закончилась красиво, то теперь могла закончиться только ее слезами. Потому что лебеди действительно любят один раз в жизни, а ее лебедь любить ее больше не может.

***

– Амине…

Просто так уехать Дамир все же не смог. Поэтому вернулся в кабинет, побыл там с десяток минут, спустился на парковку, прислонился к боку машины и стал ждать. Знал, что она еще не уходила – когда проходил мимо ее гримерки, слышал в ней копошение. Ну уже не плач – и то хорошо.

Вышла же на свежий воздух она совершенно не такой, какой была на сцене. И дело даже не столько во внешнем облике – в слишком облегающей юбке, высоких каблуках и блузке, застегнутой на четыре вместо пяти пуговиц. Дело во взгляде – безразличном, пустом, холодном.

В нем больше нет души. Нет боли, но и радости нет. В нем есть цель, но нет чувств.

Амина мазнула этим пустым взглядом по лицу Мира, пожала плечами, а потом направилась точно к подъехавшему пару минут тому такси.

– Я могу подвести, ночь на дворе…

– Не надо, спасибо, – не оглянулась даже. – Дай возможность человеку заработать. Ему… Не мне… – а потом Амина все же улыбнулась. Видимо, считая свою шутку о легкости собственного поведения, удачной.

– Дура ты…

Махнув на нее рукой, Мир забрался в автомобиль, чтобы стартануть раньше, чем эта контуженная лебедушка на такси.

Он понятия не имел, как к ней подступиться. Все его представления о взаимоотношениях мужчин и женщин с ней разбивались о нестандартность конкретной женщины.

И Мир сейчас имел в виду даже не то, чтобы построить с ней какие-то любовные отношения, у них просто по-человечески общаться не получалось. И это бесило.

Поэтому сегодня, как и сотни раз до этого, он просто уехал, бросив напоследок, что дура…

А она и не спорила, садясь в машину, улыбаясь водителю, подумала про себя, что Дамир охарактеризовал ее крайне точно. Полная дура, неизлечимая и неисправимая.