Литература: Meyendorff, the Ideological Crises; Шмеман, Судьба византийской теократии; Runciman, The Great Church; Runciman, Byzantine Theocracy; Runciman Steven, The Last Byzantine Renaissance, Cambridge, 1970; Дворкин, Идея вселенской теократии.

1. С созданием Никейской империи отношения Церкви и государства в Византии вступили в новую фазу своего развития. Чтобы лучше понимать новые тенденции, следует бросить ретроспективный взгляд на роль императора по отношению к Церкви в византийском обществе.

Следует помнить, что, в принципе, основным законом Римской империи был lex de imperio, согласно которому народ отдал свою долю суверенитета императору. Уже ко времени правления Константина другой носитель суверенитета народа – Сенат – практически утратил свое значение. Как представитель народа император считался Pontifex Maximus: его обязанностью было приносить жертвы богам от имени народа. Когда народ преобразовался в христианскую экумени, император по-прежнему считался его представителем и в некотором роде Pontifex Maximus. Он был и источником закона. Если закон должно было изменить, чтобы включить в него христианские принципы, никто, кроме императора, не мог это сделать.

Но у Церкви имелась своя собственная иерархия, вполне способная справиться с ее нуждами и сохранить ее дисциплину: основные же вероучительные вопросы решались на соборах всеобщим волеизъявлением по наитию Св. Духа. Какое же место занимал в этой схеме христианский император? Его душа была не более драгоценной, чем душа любого другого христианина. Он не был ни епископом, ни священником в сакраментальном смысле, но тем не менее – попечителем экумени перед Богом и в этом смысле ее первосвященником и законодателем. Его высокий авторитет был непоколебим.

Константин Великий задолго до своего крещения считал непреложной обязанностью помочь Церкви в разрешении донатистского раскола или арианской проблемы. Его попытка залечить донатистский раскол путем "челночной дипломатии" не удалась, и он должен был созвать епископский собор в Арле, чтобы справиться с этой задачей. Наученный опытом, он созвал собор епископов со всего мира, чтобы решить вопрос с арианством. Сама идея того, что глава государства созывает собор христианской Церкви, была совершенно беспрецедентной; Константину пришлось скопировать всю процедуру со старых сенатских правил. Он или его представитель действовали как princeps, или консул, который председательствовал на Соборе и играл роль посредника между сторонами, в то время как римский епископ – как primus inter pares – или его представитель имел принадлежащее princeps senatus право голосовать первым. Однако от императора, как от председательствующего, не требовалось соблюдения нейтралитета. Он мог вмешиваться в споры и доводить до внимания сторон свое мнение. Как мы видели на примере Никейского Собора, Константин предложил слово omoousion и приложил все усилия, чтобы оно было принято епископами; затем как глава государства он считал своей задачей добиться проведения в жизнь всех решений Собора и их исполнения.

2. До последних дней Империя придерживалась образца, данного Константином в Никее. Всякий раз, когда в Церкви возникали разногласия в фундаментальных догматических вопросах, императору вменялось в обязанность созвать собор, председательствовать на нем и, после соборного разрешения проблемы, придать его постановлениям силу закона. Это была вполне разумная система как в теории, так и на практике. Ни одна епископская кафедра не считалась главнее других по благодати, и следовательно, ни один епископ не являлся бесспорным кандидатом на председательское место. Самым очевидным председателем был сам император, представляющий в равной степени всю экумени. Более того, поскольку он – источник законов в Империи, церковные каноны не могли быть проведены в жизнь без его ведома и его санкции.

Некоторые историки, опирающиеся в своих идеологических построениях на теорию византийского цезарепапизма, утверждают, что император в Константинополе был главой Византийской Церкви. Выше уже много говорилось о несоответствии подобных утверждений действительности. Но при этом мы должны отметить, что действительно император играл чрезвычайно важную роль в Церкви. Немногим более чем за полстолетия до взятия Константинополя турками, когда император практически уже не обладал никакой реальной властью, патриарх Антоний IV написал такие слова московскому великому князю Василию I: "Святой царь занимает высокое место в Церкви… Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы, они же подтвердили своими законами соблюдение того, о чем говорят божественные и священные каноны…"

Однако патриарх Антоний не уточняет, в чем заключалось "высокое место" императора в Церкви. Мог ли император делать вероучительные заявления, не созывая собора? Зенон и Ираклий попытались сделать это. Ими руководили самые высокие побуждения, оба они заручились согласием патриархов. Тем не менее обе их попытки провалились. Императоры могли прибегнуть и к другому пути: вместо единоличных заявлений попытаться навязать свою волю собору. Но и это им удавалось сделать, лишь если их позиция принималась Церковью. История иконоборческих императоров и их соборов – наглядное тому подтверждение.

Несомненно, император пользовался самым высоким уважением как глава государства. На Западе его власть была разрушена, и блж. Августин мог проводить разительный контраст между тленной земной империей и Царством Божиим. Однако на Востоке общественное мнение придерживалось позиции, высказанной Евсевием, что христианство очистило и освятило Империю. Она стала Священной империей. Следовательно, и император был затронут ее святостью.

3. Церемония коронации, введенная Диоклетианом, совершалась главным сановником Империи. Первые христианские императоры продолжили эту практику. Например, Феодосий II был коронован префектом города Константинополя. Однако на коронации его преемника Маркиана уже присутствовал патриарх. Преемник Маркиана Лев I почти наверняка был коронован патриархом. С одной стороны, это значило, что патриарх стал вторым по значимости официальным лицом Империи после самого императора. Но, с другой стороны, его участие превратило коронацию в религиозную церемонию. В ходе ее император подвергался своего рода рукоположению, он получал дары Святого Духа. С тех пор имперский дворец стал известен как святой дворец. Имперские церемонии приобрели литургический характер, где император играл двойную роль: представителя Бога на земле и представителя народа перед Богом, символ самого Бога и Божественного воплощения. Тем не менее всю первую половину византийской истории коронование всего лишь санкционировало de facto уже провозглашенного императора. Древняя римская традиция провозглашения нового императора армией и Сенатом продолжала оставаться главным критерием их вступления в должность. Однако уже в XI в. среди канонистов (таких, как патриарх Алексий Студит) появляется мнение, что законность императоров основывается не на провозглашении, а на патриаршем короновании.

Особый характер положению императора придавали специальные прошения в ектеньях и молитвы, читаемые в церквах по праздникам. В молитве Рождественского сочельника у Христа испрашивалось, чтобы Он "подвигнул народы всей Вселенной принести дань Вашему Величеству, как волхвы принесли дары Христу". В песнопениях Пятидесятницы говорится, что Святой Дух снизошел в виде огненных языков на главу императора. Константин Порфирородный писал, что именно через дворцовые церемонии "имперская власть направляется в нужном ритме и порядке, и Империя может таким образом представлять гармонию и движение Вселенной, исходящей от Творца". Византийцы свято веровали именно в такое понимание роли императора. Впрочем, это не мешало им принимать участие в свержении того императора, которого они считали недостойным или нечестивым. Его святость не предоставляла ему гарантии от насильственной смерти. Византийцы почитали символ, который совсем не обязательно совпадал с каждой конкретной личностью. Тот император, чья личность в глазах народа и Церкви не соответствовала его высокому призванию, считался тираном и узурпатором, и его насильственное свержение было лишь делом времени и виделось как богоугодное деяние.

4. Византийцы хорошо знали, что власть императора над Церковью ограничена, хотя границы эти и не были отчетливо определены. Да, действительно, как правило, ему принадлежало последнее слово в выборах патриарха. Но мог ли он, таким образом, контролировать Церковь? Как мы помним, Юстиниан I писал, что "высочайшие дары Божии, данные людям высшим человеколюбием, – это священство и царство. Первое служит делам Божественным, второе заботится о делах человеческих… Оба исходят из одного источника…". Далее он добавлял, что император, хотя и самодержец, не может деспотично диктовать свою волю над священством. Друг Юстиниана диакон Агапит писал, что "император, хотя и Господин над всеми, но тем не менее, как и другие, раб Божий". Св. Иоанн Златоуст ясно говорил, что "область царской власти – это одно, а область власти священства – это другое; и последнее превышает первое".

Когда император-иконоборец Лев III открыл свой сборник законов "Эклога" словами: "Так как Бог в Своем благоутробии вручил нам имперскую власть… и приказал нам, как Он приказал святому Петру, главе и князю апостолов, пасти его верных овец…" и когда он начал свое иконоборческое постановление провозглашением себя священником, св. Иоанн Дамаскин заявил, что "в обязанности императора не входит определять церковные законы", и продолжил: "меня невозможно убедить, что Церковь управляется имперскими постановлениями". Св. Феодор Студит заявлял, что вопросы, связанные с догматами, были поручены лишь тем, кому Господь дал власть вязать и решить, т.е. апостолам и их преемникам – пяти патриархам. Он писал императору Льву V: "Это пентархиальная власть Церкви. Именно они составляют из себя суд для рассуждения по вопросам святого вероучения. Дело царей и правителей – оказывать им помощь в совместном свидетельстве веры и примирять различия между ними в делах мирских. Ты занимаешься политикой и войной. Оставь дела церковные иерархам и монахам".

В "Эпанагоге", сборнике, выпущенном при Льве VI, говорится: "Государство, как и человек, состоит из членов, самыми важными из которых являются император и патриарх. Мир и счастье Империи зависит от их согласия". "Эпанагога" тоже исходит из параллелизма Царя и Патриарха – "величайших и необходимейших частей государства", и в ней определяются обязанности каждого из них. Далее там говорится: "Задача царя – охрана и обеспечение народных сил добрым управлением, восстановление поврежденных сил бдительною заботой и приобретение новых сил мудростью и справедливыми путями и действиями. Цель патриарха, во-первых, та, чтобы тех людей, которых он принял от Бога, охранять в благочестии и чистоте жизни… он должен всех еретиков, по возможности, обращать к Православию и единству Церкви… а еще приводить к перениманию веры неверных, поражая их блеском и славностью и чудом своего служения… Царь должен благодетельствовать, почему он и называется благодетелем… Цель патриарха – спасение вверенных ему душ; он должен жить о Христе и распяться для мира… Царь должен быть отличнейшим в Православии и благочестии… сведущим в догматах о Св. Троице и в определениях о спасении через воплощение Господа нашего Иисуса Христа… Патриарху же свойственно быть учительным и равно относиться без ограничений к высоким и низким… а о правде и защите догматов говорить перед лицом царя и не смущаться… Патриарх один только должен толковать правила древних и определения Святых Отцов и положения Святых Соборов… Царь же имеет подкреплять, во-первых, все написанное в Божественном Писании, потом также все догматы, установленные семью Святыми Соборами, а также избранные римские законы". В "Эпанагоге" также подтверждаются предыдущие соборные запреты императору давать клирикам секулярные обязанности. Однако следует помнить, что "Эпанагога" была составлена не императором, а великим патриархом Фотием и что она осталась лишь законопроектом.

5. Похоже, что взгляды этих выдающихся церковных деятелей безоговорочно принимались народом лишь в особых кризисных ситуациях, как, например, в иконоборческие времена, когда религиозная политика императоров отвергалась народом. При нормальных обстоятельствах все виделось иначе. Епископы, собравшиеся на Трулльский собор, лояльно заявили: "Мы все рабы императора". Действительно, если логически продолжить теорию пентархии, на которую ссылался преп. Феодор Студит, то во Вселенских Соборах отпала бы всякая нужда. К концу XII в., когда в Церкви уже длительное время не возникало каких-либо серьезных вероучительных разногласий, многие готовы были согласиться с мнением тогдашнего канониста Феодора Вальсамона, который писал, что император выше всех законов, как гражданских, так и церковных, и что он один может заниматься законотворчеством, как церковным, так и гражданским. Сравнивая императора с патриархом, он заявлял: "Служение императорское включает в себя просвещение и укрепление тела и души. Достоинство патриаршее ограничено попечительством о душах и не более того". Вальсамон прибавляет, что, хотя клирикам и не должно занимать мирские должности, император может, применяя икономию, обойти этот запрет, а также, если того потребуют обстоятельства, вмешаться в выборы не только патриарха, но и любого епископа. Одного только император не может – это диктовать догматы веры. Однако дальнейшее развитие событий в XIII в. показало, что Вальсамон сильно переоценивал роль императора.

Лев III глубоко заблуждался, когда объявлял себя священником. Приблизительно веком раньше св. Максим Исповедник очень подробно и основательно объяснил, что император священником не является и являться не может. Можно сказать, что обряд венчания на царство давал императору некую священническую ауру. Он входил в алтарь царскими вратами. Он причащался в алтаре двумя видами раздельно, как священники. Его называли pontifex, или sacerdos, или йесЭхт. Даже папы римские беспрекословно использовали эти титулы в обращении к императору, если, конечно, они считали его православным.

Но у императора не было апостольского преемства, как у епископата или священства. На самом деле он и патриарх взаимно зависели друг от друга. Император назначал патриарха, и даже в самой формуле этого назначения содержалось признание роли императора как орудия Бога. "Я признаю две власти в этой жизни: священство и царство; Создатель мира вручил первой заботу о душах и последней – заботу о телах; если ни одна из них не ущемлена, мир находится в безопасности", – говорил один из могущественнейших византийских императоров Иоанн Цимисхий, но тут же добавлял: "Поскольку патриарший престол оказался вакантным, я помещаю на него человека, в достоинствах которого я убежден". Синоду оставалось лишь утвердить выбор императора.

Но императора короновал патриарх, и в поздней Византии преобладало мнение, что именно сам акт коронации возводил его в императорское достоинство. Патриарх принимал его исповедание веры и мог отказаться короновать его, если он не соглашался изменить свою веру или исправить свою нравственность. В качестве крайней меры патриарх мог отлучить императора от причастия.

Коронование императора патриархом приобрело еще большее значение после падения Константинополя в 1204 г. Феодор Ласкарис был не только венчан на царство в Никее, но и миропомазан, что никогда до этого не делалось при поставлении нового императора. Выше уже отмечалось, что, вероятнее всего, тут сыграло роль влияние западного обряда коронования, уже с давних времен включавшего в себя миропомазание. Латинский император Константинополя был, разумеется, коронован по этому обряду, и, конечно, никейский император никак не хотел быть обойденным.

Богословски миропомазание значило личное освящение и посвящение личности императора Церковью, т.е. привносило аспект, не разработанный до этого в Византии. Миропомазание, обычно используемое лишь однажды при крещении, теперь употреблялось во второй раз при короновании императора. При ослаблении политической власти и престижа императоров усиливается акцент на их религиозной и мистической роли, и, следовательно, они начинали зависеть гораздо больше от Церкви – проводника мистической власти…

Император, со своей стороны, мог добиться смещения патриарха. Это можно было сделать, либо заставив патриарха отречься по собственной воле, либо низложив его голосованием Священного синода, под предлогом, что он был либо неканонично избран, либо неканонично действовал. И то и другое удавалось, если патриарх не пользовался популярностью в церковных кругах. Но низложение патриарха являлось палкой о двух концах. Часто оно вызывало церковный раскол, который лишь усугублял проблемы императора.

Разделительная черта между гражданским и церковным законодательством была также весьма нечеткой. Хотя на императора распространялись все законы Империи, он в то же время являлся единственным источником законов. Он издавал законы во всех областях, в том числе и церковные. Лишь он мог придать соборным деяниям силу закона, и, хотя Церковь могла определять собственные правила, они не были юридически обязательными, если император не ратифицировал их. Так считали такие видные канонисты, как Вальсамон и его младший современник Димитрий Хоматиан. Но тем не менее и император должен был подчиняться изданным им законам. Случай с четвертым браком императора Льва VI – наглядное тому свидетельство и опровержение утверждения Вальсамона, что император выше всех законов, как церковных, так и гражданских.

6. Как мы знаем, в православной традиции не было принято разрабатывать четкие вероучительные формулы, если к этому не вынуждали обстоятельства или нововозникшее лжеучение не ставило древнюю традицию под вопрос. Точно так же византийцы избегали давать точные определения об отношениях Церкви и государства. В каждом конкретном случае определяющими элементами были неписаные традиции, народное мнение и сила характера главных действующих лиц. При этом соблюдалась определенная граница, которую ни одна из сторон не могла переходить.

Патриарх не должен был вмешиваться в политику. Ни Николаю Мистику, восторжествовавшему в борьбе по вопросу о четвертом браке, ни Михаилу Керуларию, одержавшему убедительную победу и заблокировавшему прозападную политику императора, не удались их попытки управлять страной. Первый был смещен, когда попытался действовать в качестве регента, а второй, носивший красные царские сапожки и возвышавший и смещавший императоров, был низложен, когда попытался диктовать чисто гражданскую политику.

Император, со своей стороны, не мог принимать решения против воли Церкви. Ему было положено интересоваться богословием. В его обязанности входило бороться с лжеучениями и выносить суровые наказания неисправимым и антисоциальным еретикам. Его богословские взгляды пользовались уважением. Когда придворный рискнул возразить Мануилу Комнену в разговоре на богословскую тему, его биограф Иоанн Киннам был шокирован такой непочтительностью. Он считал, что только церковные иерархи, профессиональные богословы и император могли обсуждать вопросы веры. Однако другой биограф Мануила, Никита Хониат, с иронией относился к желанию императора предстать новым Соломоном, а епископы изо всех сил пытались тактично ограничить его довольно бесплодные вмешательства в богословские дискуссии. Конечным арбитром между Церковью и государством было общественное мнение, на которое самое большое влияние оказывалось монашеством и приходским священством. Императорам-иконоборцам временно удалось заставить официальную Церковь принять свое учение, так как они вводили его через послушных патриархов и большую часть высшей иерархии.

Но в конце концов у них ничего не вышло, так как народ не принял таких взглядов. Несколько веков спустя их преемникам, пытавшимся заставить народ принять унию с Римом, пришлось неизбежно столкнуться с теми же трудностями…

7. После IV Крестового похода в отношениях между Церковью и государством начали происходить перемены. Прежде всего византийцы столкнулись с затруднением, когда удалившийся в Болгарию Константинопольский патриарх Иоанн Каматир ушел на покой, никак не выразив мнения относительно номинации своего преемника. Феодор Ласкарис, обосновавшийся в Никее, созвал епископский собор в своей столице. По его представлению они избрали патриархом Михаила Автореана, и патриарх короновал Феодора императором. Но мог ли Феодор представлять кандидата на патриарший престол, не будучи сам императором? И мог ли Константинопольский патриарх жить в Никее? Другие греческие государства, образовавшиеся после распада Империи, выражали сомнение на этот счет. Великие Комнены в Трапезунде отказались признавать и императора, и патриарха. Они также восприняли имперский титул; их короновали местные митрополиты, автономию которых они сами провозгласили. Лишь в 1260 г., накануне отвоевания византийцами Константинополя, власть никейского патриарха была признана Трапезундским митрополитом, который тем не менее на практике остался автономным и продолжил совершать имперские коронации Великих Комненов.

Принадлежавшие к династии Ангелов эпирские деспоты также не приняли никейскую ветвь власти. Когда Феодор Ангел завоевал Салоники в 1224 г. и был коронован как римский император известным канонистом, архиепископом Охридским Димитрием Хоматианом, Церковь была на волоске от раскола. Именно тогда Хоматиан выдвинул свою теорию, что патриархат должен быть полностью подчинен воле императора, получающего свою власть непосредственно от Бога.

В этой полемике победа осталась за Никеей, и точка зрения, что законность императора гарантируется патриаршим коронованием, была принята как единственно правильная. Баланс сил между imperium и за sacerdotium переменился опять – на сей раз в пользу sacerdotium.

Греческий мир постепенно начал принимать никейский патриархат, особенно после того, как власть никейских императоров начала распространяться и в Европе. После 1232 г. церковные назначения в Эпире уже производились из Никеи, а в 1238 г. патриарх посетил Эпир и был принят там с полными почестями. До самого отвоевания Константинополя он управлял церквами в Эпире на греческом полуострове через своего экзарха, как правило, титулярного митрополита Анкирского, который весь этот период лишь изредка мог посещать свою оккупированную турками кафедру. Все это значило, что уже в то время власть патриарха признавалась на гораздо более широком пространстве, чем власть императора. Он возглавлял иерархию на занятых турками территориях и иерархию в православных государствах, не признававших власть императора. Уже он, а не император, становился символом православного единства. На практике эти перемены стали ощущаться, когда никейские императоры начали переговоры с латинской Церковью. Патриархи опасались, что любой компромисс с Римом может стать причиной ухода от них паствы, живущей за пределами никейских территорий. Каким бы тесным ни было их сотрудничество с императорами в этом деле, они не собирались идти на компромиссы в вере ради интересов государства. Интересы Церкви и государства начали расходиться.