Глава 8

Как это ни печально,

Витим — Большая Чаша.

но в действительности всё гораздо хуже,

чем в жизни.

Сотник хмурился. Между последними событиями была какая—то связь. Что—то шло не так, начиная с исчезновения Рагдая и кознями против Извека, кончая давешним крещением и странной историей с грамотой. В сердце копилась тревога. Раньше Сотнику удавалось отвлечься от этого чувства, но теперь всё чаще приходилось заставлять себя просто выбрасывать чёрные думки из головы. Иначе нестыкующиеся мысли грозили заполнить душу безвыходной тоской, а Селидор говорил, что воин в тоске опасен… для себя.

И сейчас Извек пытался избавиться от гнетущего чувства, но всё сильней ощущал горечь. Будто кто—то предал, причём не только его самого, а нечто большее. Словно вся Русь поставлена на помост невольничьего рынка, а вокруг косорылятся покупатели, заискивая перед хозяином, держащем в крепкой руке цепь ошейника. В сравнении с этим, собственные неурядицы меркли. Сотник полез за ворот, выудил тугое полешко пергамента, повертел в руках. На миг показалось, что от печатей веет новым злом. Мелькнула лихая мысль заглянуть в послание, однако не гоже это для посыльного, да и под руками ни огня, ни котла для воды нет: печать обратно не навесить.

Вечер застал на полпути к веси, приютившей бродячего кузнеца. Поразмыслив немного, Сотник решил не возвращаться той же дорогой. После истории с обозом, глупее нет, чем досуже раскатывать с грамотой по дорогам. Что—то подсказало поступить, как учил Селидор:

…На вылазку никогда не ходи той дорогой, по которой послали, или по которой собирался заранее.

С вылазки никогда не возвращайся той же дорогой, которой ехал. И вообще, не топчи траву два раза подряд, если не хочешь протоптать дорожку к смерти…

Извек припомнил малоезженную стёжку, по которой однажды с Рагдаем сократили путь до торжища почти на день. Говаривали, что в одиночку по ней лучше не ездить. Будто бы появляется в чаще что—то, сродни соловью разбойнику. Однако, в тот раз, ничего похожего не видели, хотя и чуяли, что места не добрые. Теперь же, покумекав немного, Сотник решил выкинуть из головы россказни и решительно свернул налево, к темнеющей полосе дремучего леса. По опушке доехал до еле заметного прохода в заросшей кустарником чащобе. Направил Ворона вперёд, а сам прислушался. Вокруг густой осинник, серый как небо поздней осенью, светло вроде, да ни рожна не видать. И шоркается что—то за спиной, а обернёшься — никого. Хотя, с другой стороны, осинник как осинник. Даже кое—где, видны грибы, притаившиеся в прелой листве, будто витязи в засаде. Скоро, однако, стало заметно, что чем дальше в лес, тем тише становится птичий щебет. Ветерок, вяло плутавший в вершинах мрачных дерев, окончательно завяз и застыл стоячим воздухом.

Далеко за полдень дорожка вывела в редкий перелесок с большими шелудивыми полянами. На одной из них, прямо на пути Извека сидела костлявая фигура в пожухшей дерюге. Ворон замедлил шаг, остановился неподалёку от незнакомца. Сотник зыркнул по сторонам, нет ли в кустах приятелей этого бродяги. Эх, не люблю засады и охоты, подумал он, но не увидав ни намёка на чьё—либо присутствие, рассмотрел сидящего. Совершенно высохшее лицо обрамляли седые пыльные волосы, спускающиеся по плечам до самых локтей. Борода все ещё имела пару чёрных прядей и была заправлена за верёвку, служащую поясом. Под бородой поблёскивали медные обереги делающие его похожим на калику, но вместо клюки, по правую руку лежала рогатина с зазубренным лезвием. Таких зарубок, отметил Сотник, даже самый крупный медведь не оставит, видать не только на охоту этот калика ходит. Тем временем бродяга встал, обнаруживая немалый рост и удивительную худобу.

— Исполать тебе, доблестный Извек, — проговорил незнакомец, и коснулся травы в земном поклоне. — Велено спросить: здоров ли лучший ратник княжьей дружины?

— Так уж и лучший?! — усмехнулся Сотник, подозрительно поглядывая то на широкую фигуру, то на густые заросли. — А я слышал, что и получше моего вои есть!

— Были! — уверенно поправил бродяга. — Но после Рагдая, ты один остался. Пока один.

Сотник едва удержал поползшие на лоб брови, незаметно поправил ножны.

— А мы, надо думать, встречались?

Калика отрицательно качнул головой. Не подал виду, что заметил опасения всадника, но чтобы развеять сомнения, переложил рогатину в другую руку и развернул остриём назад.

— Нет, ныне впервой и, думаю в последний. А имя твоё мне Синий Волк назвал. Велел передать, что будет ждать у Каменного Круга. Просил поспешать.

Извек с облегчением вздохнул. Всё наконец прояснилось. Про Каменный Круг, кто попадя, не ведает. Видать и в самом деле надо торопиться, если Селидор прислал за ним одного из перехожих. Сотник попытался сообразить, как выбираться из этих мест, но незнакомец уже протянул к лесу мосластую руку.

— Там за сосной бурелом, за ним натоптанная тропа до кабаньего водопоя. От него вниз по ручью. Русло чистое, езжай без опасений до самого оврага. Доедешь до реки, а там, правым берегом, недалече до знакомых мест. Путь прямой, к ночи доедешь. Короче только птичьим лётом.

Извек оглянулся в указанном направлении и вздрогнул от резкого щелчка. Краем глаза заметил, как воздух на месте калики схлопнулся и по ветру понесло облачко белой пыли.

— Вот и поговорили. — пробормотал Сотник в растерянности. — Вопросы позадавали, ответы послушали. Можно сказать, успели друг другу надоесть.

Ворон звякнул удилами и, ощерив белые зубы, как бы между делом поплёлся куда указано. Самостоятельно преодолев бурелом, протрусил до водопоя. Приостановился напиться и, осторожно переставляя проваливающиеся копыта, двинулся по руслу ручья. Сотник не торопил, чувствовал зыбкость песчаного дна и лишь уклонялся от перегораживающих путь веток. Когда же ручей вывел в широкий овраг, русло расширилось на несколько саженей и измельчало до полуторавершковой глубины. Копыта захлюпали по жёлтому песчаному дну и Сотник задремал, убаюканный плавным шагом коня. Приноровившись пощипывать траву по краям ручья, Ворон ступал всё медленней и скоро уже тащился как раздавленная улитка по сухому песку и в гору. У реки почти совсем остановился и двинулся по кромке воды, выбирая стебельки послаще.

Темнеющий поблизости пень—гнилушка, приподняв мшистое веко, тайком следил за конём. Как только Ворон приблизился, пень расшиперил второй глаз и потихоньку выпростал из травы длинный прут. Примерившись получше, захлопнул глаза, и… прут—рука со свистом рассекла воздух. Удар пришёлся точно по крупу. Ворон, заржав, развернулся на месте. Выныривая из дремоты, Сотник едва не свалился с седла. Спасла старая выучка: рука вцепилась в гриву, ноги клещами сжались на крутых боках. Оглядевшись вытаращенными глазами, понял, что добрался куда надо и, приметив в отдалении знакомый утёс, направил Ворона вдоль берега.

День иссяк. Свет мерк, будто просачиваясь и истекая сквозь траву. Солнцу стало скучно на краю безоблачного неба и оно торопливо скрывалось за ровным окоёмом. Извек больше не дремал. Прыжок Ворона враз стряхнул всю сонливость, к тому же предстояла скорая встреча с Синим Волком. В чащу заезжал в сумерках. Привычным чутьём выбирал прореди над кабаньими тропами, пока не заметил заветный поворот к редколесью. Незадолго до появления луны, почувствовал знакомый запах, присущий только этому месту. Пахло горьким мхом, ползущим по стволам подъясеня, цветами стой—травы и перезрелым споровником. Ворон тоже сопел, дивясь чудным запахам. Копыта тонули в гуще зипун—травы. Изредка в стоящей тишине сочно хрустел жмень—стебель, добавляя туману Охотно остановился, когда за полсотни шагов от капища Извек решил спешиться. Протиснувшись сквозь путаницу малинника, Сотник стёр с лица налипший мусор и остановился неподалёку от круглой полянки.

Селидор восседал на отполированном веками камне. Резкие черты лица, со времени последней встречи, стали ещё жёстче. В свете луны, его застывший и осунувшийся лик походил на грубо высеченного из морёного дуба Перуна, мрачно возвышающегося над капищем. Недвижная фигура наставника будто бы тоже уплотнилась и задеревенела. Сидел видимо давно: Извек издали заметил серебристую сеть паутины, колышущуюся между локтем волхва и резным основанием идола. Только бушующее в глазах Селидора пламя выдавало в неподвижном теле жизнь.

Остановившись в десяти шагах, Сотник приложил ладонь к груди и вытянул руку в сторону наставника. Глаза сидящего двинулись. Взгляд клинком упёрся в грудь Извека, поднялся выше и пробуравил переносье. Огонь медленно уходил, но не затухая, а будто бы нехотя прячась за серыми льдинками зрачков. Еле слышно треснула паутина. Рука Селидора гулко стукнулась в красное с чёрным узорочье груди и дважды выметнулась к дружиннику.

Сотник ещё раз позавидовал молниеносным движениям волхва. Эта удивительная стремительность поражала всех, кто знал Синего Волка. Он, подобно древним героям, был быстр до неуловимости, до непостижимости. Кощунники говорили про таких, что они движутся, как смазанная жиром молния. Селидор же двигался как молния, облитая раскалённым маслом.

После приветствия взгляд наставника потеплел, но лицо оставалось суровым, будто пришёл не любимый воспитанник, а незнакомый путник. Крепкая длань указала на один из камней по правую руку. Извек сел, ожидая от старшего первого слова. Уже не удивился, тому, что угли посреди кострища сами собой задымили и плеснули непоседливыми язычками пламени. Без огня, да на ногах не быть беседе доброй.

— Достаёт ли сил не сходить с пути? — наконец заговорил Синий Волк. — Достаёт ли духа от кручин не гнуться.

Сотник кивнул, улыбнувшись постоянству первых слов, посмотрел в глаза наставника.

— Достаёт, дядько Селидор. И для пути достаёт, и для кручин. Однако, у тебя самого, слыхал, заботки немалые.

— Были, Извек, заботки. Были. Сейчас поубавилось. — волхв кивнул на странную траву, поблёскивающую на поляне за пределами каменного круга.

Разгорающийся костёр высветил частокол торчащих в земле степняцких сабель. Эх, подумал Сотник, и не лень же было посреди леса три сотни клинков собирать, да с устатку, по буеракам, два пуда сюда тащить. Заметив удивление ученика, Селидор усмехнулся:

— Не пропадать же добру. Енисей с Лютиком на гожие мечи перекуют. Там же больше половины клинков чистого харалуга. Почитай около сотни добрых мечей, не считая топоров, ножей, да оконечников для стрел, копий, сулиц.

Сотник кивнул. Иной раз, душа—клинок, единственный друг и брат во чистом поле. А запас хорошего железа — он по любым временам хорош.

— Однако, — продолжил волхв, — Тебе торопиться надо, посему не буду тянуть. Ныне я последние дни на этом месте. Приспело время готовить новые логовища. На старых капищах, да погостах боле никого не будет. Все, кто от крещения уберёгся, ушли. Прочие подадутся ближними днями. Нужно поспешать, пока новый бог не пожрал всё, до чего руки его рабов дотянутся.

— Так он уже и так всё пожрал, — зло перебил Извек. — И поконы, и жизни, и свободу думать своей головой. Больше и жрать то нечего… — он осёкся, уловив укоризненный взгляд наставника.

— Кабы было так, не стоило бы и с печи слезать. — горько улыбнулся Синий Волк. — Русь Киевом не кончается. А десяток весей, вокруг него, только начало беды. Худшее впереди.

Извек едва не подскочил над гладкой макушкой гостевого камня. Справившись с голосом, медленно выговорил:

— Что может быть хуже?

— Хуже потерять язык! Потерять правь! Потерять дух и знания пращуров! Про то в твоих грамотах и говорено, — волхв прикрыл веки и, как по писанному, заговорил: — От крещёного дня надлежит все письмена нечестивцев, будут ли те веды досками, берестой, глиной, пергаментом ли, предавать огню, без разбору. Жрецы же, либо прочие перечи, буде те случатся, повинны смерти. Сих надлежит повсеместно ругать и сечь железом нещадно…

Селидор умолк, жестом остановил восклицание, готовое сорваться с Извековых уст. Терпеливо продолжил:

— Иным иноземцы не успокоятся. Им давно ясно, что Русь ни силой, ни большой силой не взять. Они по сей день тяжкой падучей маются от одной мысли, что мы захотим пределы расширять. Вот и решили изнутри подточить. И момент правильный выбрали, когда в князья сын рабыни выбился. У такого и удила, и стремена доступны, а уж править таким жеребцом, большого ума не надо. Посули ему золота, да власти без края и он твой. А Владимиру невдомёк, что через поколение все бразды правления не у князей будут, а у слуг нового бога.

— И что же, — потерянно обронил Сотник, — Ничего не могли с князем сделать?

— Могли, да слишком поспешили. Сперва Белояна надо было извести. С ним, полоумцем, Владимира не взять.

— Так что ж не сделали?

Селидор с укоризной взглянул на ученика.

— Ты думаешь иных бед над нами не висело? Со степью другой бог шёл, с коим быть нам извергами до скончания века. С закатных земель другая тень цареградских крестов близилась. За всем сразу не уследишь. Да и не думали, что Владимира собственная похоть так быстро подомнёт, мыслили, что пока успокоится щитом с ворот империи. Ошиблись.

Волхв, сжав зубы, замолчал. Сотник, при упоминании о щите, наконец решился:

— Не поведаешь ли про Рагдая, дядько Селидор!

Глаза под изогнутыми бровями сверкнули. Что—то дрогнуло в лице Синего волка. Голос прозвучал глуше обычного:

— Нет Рагдая среди живых. Дважды нет. Оборвалась ещё одна ветвь рода великих берсерков.

— Так смерд Залешанин правду рёк?

— Правду, — кивнул волхв, — Да не всю. Когда Рагдай погиб впервой, Перуна уговорили похлопотать, чтобы героя отпустили к Ясне. Просили два дня, на свадьбу. Громовержец расстарался на один, от заката до заката. И того было бы впору, ибо вдвоём, с Залешаниным, да по своей земле было способно доехать в срок. Однако, ушкуйник выгоду смикетил, и решил довезти щит сам. Потому и послушался Рагдая, оставил того на берегу, одного против отряда. Хотя ни ты, ни я, никто другой не оставил бы!

Глядя в огонь, Извек медленно качнул головой.

— Одного бы не оставили.

Селидор невесело усмехнулся и устало продолжил:

— И Владимир это знал, потому и решил послать того, кого ни честь, ни воинский покон держать не будут! А прикрытием поставил Рагдая, чтобы дело было обречено успеху. У таких, как Владимир, такое в обычае. На скверные дела, всегда подыскивают самую погань, вроде наёмных печенегов или ушкуйников. А Залешанин… — Селидор повёл бровью. — Залешанин ещё не самый худший поганец, хотя…

— Да на кол татя посадить и всего делов! — прошипел сквозь зубы Сотник. — Всю жизнь таких душегубов на горло карали, а теперь надоть перед ним, как перед знатным, шапку ломить.

Извек стукнул кулаком по колену, с отчаянной надеждой глянул на волхва.

— Селидор, а что ежели ещё разок богов попросить, или может к Вещему обратиться?

Волхв еле двинул головой, сглотнул ком в горле и еле слышно обронил:

— Дважды, поперёк смерти, никто из богов не сможет. Не допустят, да и нет у них такой силы.

Оба надолго замолчали. Взгляды застыли на догорающих поленьях, стреляющих искрами в ночное небо. Когда черная звёздная ткань начала светлеть, Селидор поднялся. Подобрав прут, откинул угли полукругом и принялся набрасывать линии в пышущей жаром золе. Пробороздив русло Днепра и Лебеди, ткнул точки по местам погостов, на восход от них обозначил другое русло с притоками, и на стыке двух линий очертил маленький круг.

— Уходим пока сюда. Если что, ступай навстречу Яриле, дойдёшь до реки, поворачивай вверх по течению, на берегу ищи мои зарубы, по ним найдёшь погост. Ежели нужен будешь, тебя найдут. Пока же забудь обо всём на время, служи князю как прежде. Придёт срок, без тебя не обойтись. А пока тебе и своих забот хватит, езжай.

— Гоже. — отозвался Сотник врезая в память огненный рисунок.

Стиснув предплечье Селидора, направился к Ворону. Запрыгнув в седло, оглянулся. Широкая фигура волхва всё стояла под столбом Перуна. Рука в прощальном жесте коснулась груди и наставник скрылся среди деревьев.

Сотник тронул повод. Ворон послушно двинулся в обратный путь, прочь от опустевшего капища. Тяжесть услышанного давила Извековы плечи, пригибала голову. Душу свербило. Тщетно попытавшись избавиться от тоскливой горечи, попробовал понять причины засевшей в сердце боли. Однако, скоро осознал, что кручина не одна, а определить, какая самая тяжкая, не так—то просто.

К разочарованиям в юношеских чаяниях вроде привык. Давно уже заморозил и запер на замок часть души, где раньше обретались открытость, чувство силы, удаль и гордость за своё ремесло. Глядя на распри детей погибшего Святослава, замуровал и былые понятия о справедливости, величии и безупречности светлых князей.

Вскоре после этого, как прошлогодний снег растаяло и уважение к Владимиру. Всё чаще видел в Красном Солнышке не только жалкого носителя обычных пороков, но и источник мелочного злопамятства и низости, способного в угоду убогим желаниям, пожертвовать всем, ради чего любой готов отдать жизнь. Удивляла способность князя заворачивать каждую новую гадость в праздничный рушник и называть благородными словами то, что на Руси давно именовали мерзостью. Извек не понимал, как можно рушить своих богов, рубить свой народ, сажать на шею иноземцев и тут же называть это единением Руси. Так же можно единить лес, сваливая спиленные деревья в одну кучу и, забравшись на самую вершину мёртвой древесины, оказаться выше всех.

Теперь Извек в полной мере ощутил, каково жить без надежды и веры князю. Сбылись самые худшие пророчества: тот, кому дано радеть за свою землю, делает всё, чтобы её покрыла гниль и тлен.

Из груди Сотника вырвался стон. Изнутри поднялся совершенно явственный запах гари, будто зашёл на лесное пожарище, где каждая частичка пепла несёт в себе смрад заживо сгоревшего леса. Чувствуя, что дикая, безысходная тоска готова затопить разум, Извек вновь утоптал чувства в дальний закоулок сердца и завалил их глыбами льда…

Утреннее солнце ударило по глазам. Копыта Ворона ступили на прямохоженную дорожку. Вот—вот из—за перелеска должны были показаться холмы, за которыми ждал Киев. Извек в который раз щупал спрятанный на груди свиток. Хотелось сжечь или зашвырнуть его в реку, или вбить в глотку Сарветовым чернецам. Однако, понимал, что всё без толку: прибудет другая грамота, случится иной посыльный, чуть позже — чуть раньше…

Из—за поворота донёсся перестук тяжёлых копыт. Сотник придержал Ворона, но, разглядев за деревьями знакомый плащ, облегчённо вздохнул. Навстречу, на взмыленном коне, выметнулся распаренный Мокша. Увидав на дороге Сотника, дернул поводья так, что конь взвился на дыбы.

— Слава богам, первый тебя встретил, живого и здорового! А то Сарвет места не находит, сетует, что не того послали. Грамоту везёшь?

— Везу, — оторопел Извек.

— Давай сюда, сам князю передам. Скажу, тебя по дороге ранили, отлёживаешься у знахарки. Обычное дело. Искать не будет.

— Да что случилось — то! — озлился Сотник. — Мухоморов что ли переел?

— Лучше б переел, — буркнул Мокша, слезая с коня. — Нельзя тебе возвращаться, слезай, поговорим.

Извек нехотя спешился. На друга смотрел, как волхв на распятье. Тот отпустил повод, утер распаренное лицо.

— Помнишь Млаву? Ту, которая всё время над твоим конём подтрунивает, мол у Ворона ослиные уши, чтобы хозяину держаться легче было.

— Ну, помню. Дура баба, хотя и красивая. Только я—то тут причём? Её пускай Лешак помнит. Ему она всё сердце разбередила. А мне до неё дела нету.

Мокша перевёл дух, кивнул.

— Не было бы, не молоти она своим глупым языком.

— И что ж намолотила?

— Брякнула Поповичу, дескать, смотреть на него не хочет, потому как ты вознамерился на ней жениться. Будто уже сватов засылал и подарки дорогие дарил, а она—де согласится за тебя пойти, только из гордости маленько подумает.

— Да ей же, окромя круглого заду, думать нечем, — усмехнулся Извек. — И что? Лёшка поверил?

— В том—то и хвост, что поверил. Сам знаешь, он порой дурной бывает, а тут дела сердечные, разум спит, когда душа пылает.

Мокша сплюнул набившуюся в рот пыль, с сочувствием поглядел на Сотника. Тот озадаченно почесал русую бороду.

— Ну, дела. И что Попович?

— Попович во гневу страшон — рвёт и мечет, бьёт и топчет, благо ещё какашками не плюётся. Пробовал с ним поговорить, да куда там. Злость глаза застила, сразу в драку полез, друзья едва удержали. Так что теперь Лешак со товарищи тебя по всей округе рыщут.

— Лешак понятно, а сотоварищи с какого перепугу?

— А с такого, что, тебя знают и за Лешака опасаются. А может боятся, что и у них невест отобьёшь. Им—то не вталдычишь, что это Млава на тебя глаз положила, думают ты всему причина.

— И что прикажешь делать? Из—за одной дуры рога друг другу сшибать?

— Ну это совсем уж не гоже! Ты лучше вот что. Не дури и под горячую руку не лезь. Уезжай, схоронись до времени, пожди пока остынут. Рано или поздно охолонятся, тогда и растолкуем как—нибудь.

Извек шагнул к Ворону, положил руки на седло, задумался. Конь, чуя настроение хозяина не шевелился. Видя смятение Сотника, Мокша топтался рядом, шумно вздыхал, тёр ладонями круглое лицо. Наконец, не выдержал, обернулся к раздосадованному другу.

— Ежели чё, где искать? Куда думаешь податься?

— А куда глаза глядят.

— А куда глядят? — не унимался Мокша.

— А туда глядят, где за так не съедят.

Извек помолчал, достал грамоту, протянул другу.

— Давно вольным не был, — вздохнул он. — Всё по поручениям, да по приказам. Может теперь спокойно мир посмотрю, да себя покажу.

— Себя—то не больно показывай! — проворчал Мокша. — На—ко! Пригодится!

Он подбросил на ладони раздутый кошель, перекинул Извеку. Тот поймал мешочек, кивнул невесело.

— Бывай, друже! Дадут боги, скоро свидимся.

— Обязательно свидимся!

Мокша вознёс себя в седло. Развернув коня, блеснул грустными глазами и заторопился назад. Сотник посмотрел вслед удаляющемуся другу и тяжело, словно столетний старик, взобрался на Ворона.

До чего же всё не так, не там и не вовремя, думал он убито. Правильно рекли старики: несреча в одиночку не ходит. И хрен бы с этой Несречей, хуже то, что она сама при этом на глаза не попадается, а то бы приплющил её, чтобы она вообще больше ходить не смогла…

 

Глава 9

Целый день Извек не трогал повода. Согласный с такой расстановкой, Ворон топал по какой — то, одному ему известной, дороге. Брёл допоздна, пока хозяин не очнулся от дум и не остановился на ночь. Стащив с жеребца упряжь, тяжело улёгся и уставился на холодные равнодушные звёзды. Проснулся перед рассветом, хлебнул воды и двинулся в путь, не дожидаясь появления солнца.

Всё утро плелись волглой лощиной. Так себе лощина: не разбери поймёшь. Пахло болотом, под ногами Ворона иногда почавкивало, но через десяток—другой шагов копыта снова стукали по сухой земле. К полудню выехали на ровное, остановились возле исковерканной сосны. Казалось, будто дерево вдруг решило завязаться в узел, но не успело и замерло, при появлении путника.

Жуя оставшиеся сухари, Извек двинулся вокруг перекрученного ствола, прикидывал, что же его так скрючило. Если бы не стройные деревца по соседству, подумал бы, что причиной тому частый и сильный ветер, даже ураган. Пару раз подходил совсем близко, рассматривал кору, вдруг да обнаружит следы верёвок и распорок. Как—то слыхал, будто есть народы, которые только и занимаются тем, что берут росток дерева и мучают его потом долгие годы, загибая в замысловатые зигзаги.

— Не по — божески! — проворчал Извек. — Куда ж Род зрел, когда тебя так выворачивало?!

Ворон поднял голову от аппетитной кочки, с опаской глянул на хозяина. Сотник заметил взгляд, кашлянул и недовольно пробурчал:

— Не бойсь, не спятил! Чудно уж больно!

Доев последний сухарь, подошёл к жеребцу, подождал, пока тот дожуёт очередную щепотку травы, и ловко накинул уздечку. Конь шумно вздохнул, но терпеливо замер, давая застегнуть ремешок.

Уже отъехав на сотню шагов, Извек последний раз обернулся на изуродованную сосну. Издалека почудились черты морщинистого лица с беспорядочными клочками шелудивых волос. Ворон прибавил шагу.

Еле заметная тропа забежала на макушку холма и растворилась в засыхающих на корню островках чахлой травы. Сотник привстал в стременах, высматривая тропинку, но Ворон топотал не останавливаясь, будто забрёл на знакомую улочку. Спустившись с холма, повернул в сторону леса. Зелёная масса деревьев огромным языком всползала на пологий склон и резко обрывалась, будто не найдя силы взбираться дальше.

— Ты что, за шишками собрался? — участливо поинтересовался Сотник. — Или за грибами?

Конь и ухом не повёл, деловито ступал вперёд, всё ускоряя шаг. Скоро Извеку пришлось наклоняться, чтобы не снести лбом встречные сучья. За плечи то и дело цеплялись ветки потоньше, но скоро деревья расступились, и показалась вполне сносная дорожка, струящаяся меж вековых елей.

Ворон раздул ноздри и, жадно втягивая лесной дух, пустился рысцой. Сотник, настороженный оживлением коня, озирался по сторонам, ловил каждый звук и всматривался в причудливые лесные тени. Дорожка спустилась в ложбинку и выскочила на светлую полянку. На ней, как гриб—дождевик, торчала коренастая избушка, насаженная на огромный пень. Кое—где из пня пробивались молодые побеги с нежно—зелёными листочками.

— Это сколько же дубу было лет? — с уважением присвистнул Извек.

Приглядевшись к чёрным брёвнам, понял, что и сама изба сложена из ветвей этого исполина. Потому и стоит прочно, намертво вросшая в родную древесину.

Ворон направился к избушке. Не задерживаясь у крыльца, зашёл с задней стороны. Увидав небольшой навес, под которым сохли крупные связки травы, приблизился, сцапал губами пучок и принялся с наслаждением жевать. Сотник не выдержал подобного нахальства и дёрнул повод, заставив коня попятиться.

— Ну, братец, ты уж совсем хвост за мясо не считаешь! А ежели сейчас хозяин выскочит!? Он же не поглядит, что это ты у нас такой глупый — коромыслом обоих приласкает.

Извек спрыгнул на землю, подтащил упирающегося Ворона к избе и накинул повод на росток потолще.

— Постой пока, а я осмотрюсь, где тут и кто, — проговорил он, направляясь к деревянному крылечку.

Шагнул на первую ступеньку и замер. У двери, уперев руки в бока, дожидалась бабка. На голове белый платок, сарафан чистый, даже не мятый, будто бы переоделась для встречи гостей. Оглядев дружинника с ног до головы, скользнула взглядом по русой бородке, жесткой линии губ, прямому носу с малой горбинкой. Задержала взор на грустных серых глазах, под жгуче чёрными бровями.

— Поздорову ли живёшь, молодец?

Да нешто это жизнь, подумал Сотник, а вслух сказал:

— Поздорову, бабуля, поздорову! И надо бы здоровей, да некуда! Вот, тебя решили проведать. Шли мимо, дай, думаем, заедем к бабушке в лесок, дорогу спросим, может пособит чем… А если честно, то это коняга мой так решил.

— Пособлю, пособлю! — перебила старуха. — Зайди передохни, коль заехал, посидим, посудачим, угощения моего отведаешь. А аргамака своего отвяжи, пусть побродит. Да узду сними. Тебя б заставить жрякать с железкой поперёк хари.

Извек скорчил недоумённую гримасу, пожал плечами, направился к Ворону. По дороге вздохнул.

— Ну, гляди, бабка. Отвязанный да без узды он у тебя все веники схрупает. Хотя это твоё дело, я тебя за язык не тянул.

Конь, таращась на лакомые стебли, в нетерпении переступал ногами. Освободившись от уздечки, радостно ржанул. Сотник цыкнул.

— Не бузи, мы вроде как в гостях!

Сзади скрипнули ступеньки. Из—за угла показалась старушка с изрядным ковшом и рушником через плечо. Предложила умыться, подождала, пока гость вытрется, пригласила в дом. Извек оглянулся на довольного конягу, погрозил пальцем и последовал за хозяйкой.

Внутри всё было на удивление обычным. Те же лавки и утварь, что в обычных домах. Конечно, если не считать выползающих из стен жилистых побегов. Они то выныривали из плотной древесины, то вновь ныряли в стену несколькими брёвнами выше. Небогатая обстановка оказалась из того же дерева, что и сам дом. Всё срослось со всем, и жилище представляло собой одно целое, за исключением глиняной посуды и каменного очага.

На столе уже дымились две плошки, распространяя запах травяного завара. Извек определил только мяту и смородину, дальше запутался в гуще ароматов. Не успел опуститься на лавку, как старуха поставила на льняную скатёрку блюдо с пирогами.

— Не побрезгуй, отведай, чем сами кормимся, небось, не хуже прочего будет.

Извек невольно вспомнил ромейскую присказку: «чем бог послал». Когда слышал эту дурь, всегда хотелось самому послать и говорившего, и их бога. Человек создан Родом для того, чтобы самому всего добиваться, не дожидаясь подачек ни от богов, ни от кого другого.

Сотник взял плошку, отхлебнул, принялся за пироги. Бабка, прищурившись, с удовольствием поглядывала на гостя. Какой женщине не приятно, когда её стряпня нравится, а судя по лицу Извека, пироги пришлись по вкусу.

— Давно ничего вкусней не пробовал, — похвалил Сотник. — Спасибо тебе, хозяйка.

— Да не хозяйка я, — отмахнулась бабка. — Хозяйка тут Наина, сестра моя младшая. Только уехала она. На старости лет дождалась наконец достойного героя. Пока молодая была, всё кичилась красотой, мудростью, да колдовским умением… дура. А теперь, когда все окрестные тропинки песком засыпала, всё — таки смилостивилась, подпустила к себе. И то признать, герой терпеливый попался. Иной бы давно плюнул и, за полвека, другую бы нашёл, детьми обзавёлся. Этот — нет, каждые три года приезжал, пока её руки не добился. Такой верности поди уже и не сыcкать.

— Чудно! Право слово! — согласился Извек. — Выходит, теперь ты всем заправляешь?

— Теперь я. Чугайстыри здешние всё больше в норах обретаются, да в пещерах. Изба совсем без присмотру. Иногда, как анчутки налезут погостить, так весь дом вверх дном. Шалуны, язви их в душу. Вот и наведываюсь, временами, приглядеть.

Извек оглянулся, поискал глазами ступу или помело. По углам не увидал, а интересоваться — неловко. Спросил о другом:

— Слушай, бабуля, а с чего ты к коню такая ласковая? Он же у тебя все травы пожрёт, а ты собирала, сушила.

— Не я — Наина, это всё от неё осталось, да теперь вряд ли пригодится. Сама—то я другую волшбу пользую. Мне травы ни к чему. А ушастый твой пусть побалуется. Я ведь про него давно знаю, сестра рассказывала перед отъездом.

Сотник застыл с пирожком в зубах. Старуха, заметив его удивление, с улыбкой продолжала:

— Он ведь у тебя недавно?

— Двух лет не прошло.

— А до того чей был, не ведаешь?

— У Юсуф—хана был, пока в того стрела не попала. Хан помер, а коня на торжище привели — никого к себе не подпускал. Я возьми и купи, сдуру. Все деньги отдал, да ещё и у друзей занял. Меня почему — то принял, вот теперь и езжу.

— Это потому, что чует в тебе… хорошего человека. А ведаешь ли, откуда Наина его знает?

— Откуда?

— От Юсуфа, его хозяина, который этим конём больше всего на свете дорожил… ты пирожок — то ешь, а то встрющился, как горох на плетне. Ешь, а я рассказывать буду.

Извек торопливо кивнул, куснул забытый пирожок, отхлебнул завару. Вкуса уже не ощущал, слушал бабку.

— Начнём с того, — продолжала рассказчица. — Что жеребчик твой, один из потомков крылатых коней, а они твари с характером. Даже когда, по воле богов, крыльев лишились, лучше не стали. Хан с ним изрядно намаялся, пока не примучил. Хотя конь хорош, умён, в бою силён, в беге вынослив…

— Не знаю как в бою, а пожрать любит! — пробурчал Извек с набитым ртом.

— Про бой ещё узнаешь, какие твои годы. Сейчас речь о другом: появилась у Юсуфа мечта, чтобы у коня этого вновь крылья отросли. Так он этой мечтой заболел, что объездил всех известных магов и волшебников. Да всё напрасно. Ни один за такое дело не взялся, и не мудрено — супротив богов не попрёшь.

— Эт точно! — со знающим видом подтвердил Сотник. — Хотя старики рассказывали, что в давние времена шатались по земле трое, из леса. Лихие ребята были. Говорят и богам от них доставалось…

— Были, — отмахнулась старуха. — Двое из них и сейчас где — то бродят, может ещё встретишься, сам порасспросишь.

— Так что хан? — напомнил дружинник.

— Хан загрустил но, лета три тому, услыхал, что осталась ещё одна ведьма, самая сильная. Долго донимал волхвов расспросами и, разузнав дорогу, явился к Наине. Обещал горы злата и груды каменьев, но сестра только посмеялась. Сказала, что проще сделать крылья самому Юсуфу, чем его скакуну.

Правда потом, когда понурый хан собрался уезжать, сжалилась. Предложила на время превратить коня в человека, дабы тот речь людскую понимать научился. Юсуф тут же согласился и, оставив скакуна, воротился домой…

Челюсть Извека отвисла, брови скакнули к потолку, волосы и борода стали дыбом. Старуха, не замечая его оторопи, неспешно продолжала:

— Целый год в услужении сестрицы был здоровенный детина с разумом ребёнка. Дрова колол, сено косил, помаленьку учился говорить. Перед приездом хана — уже всё понимал, но слова складывал худо и лопотал как двухлетка. Я тогда заезжала на денёк. Помню, Наина даже прослезилась, перекидывая парня обратно в коня. Однако, деваться некуда, обещала — надо отдавать.

— А потом? — еле вымолвил Сотник.

— Потом приехал Юсуф, забрал поумневшего скакуна и распрощался, а вскоре после этого погиб. Теперь ученик моей сестрицы у тебя.

— Так я что, на человеке езжу?

— Да нет, — хихикнула бабка. — Конь он! Простой конь, только гораздо понятливей других. Так что радуйся, таких лошадей по всему свету не сыщешь.

Сотник недоверчиво посмотрел в окно, где виднелся чёрный хвост, пригладил бороду, поднялся.

— Ну, бабуля, спасибо тебе за угощение, а мне пора и честь знать. Поеду наверное, дорога не близкая, раньше поедешь — раньше доедешь. А то, боюсь, ещё маленько поговорим, и выяснится, что я раньше конём был.

Старуха помолчала, вспоминая, отрицательно покачала головой.

— Нет, про тебя Наина не говорила. А если решил ехать, то так тому и быть, неволить не буду, езжай. Разве что гостинцев тебе на дорогу соберу. Конь твой и так пропитание отыщет, а твоя сумка у седла — совсем пустая, тоньше попоны висит. На ко, захвати! До ближайшей веси два дня шагом, скоком — день, всё одно проголодаешься.

Её сухие морщинистые руки уложили оставшиеся пирожки на чистую тряпицу и ловко скрутили узелок.

— Кушай на здоровье, — улыбнулась она. — И погодь, ещё кой — чего принесу, пригодится.

Старуха взяла корзинку и направилась к двери. Извек с опасением глянул вслед, в голове мелькнула мысль: кругом, кроме леса, ничего, уж не поганок ли с мухоморами решила набрать.

Ухватив узелок, неторопливо двинулся из избы. Ворон уже топтался у крыльца. Осоловевшие глаза говорили, что ни одного пучка под навесом не осталось, да и не известно, цел ли сам навес. Проскрипев по ступеням, Извек запихал пироги в сумку, огляделся. Хозяйку заметил на краю поляны, возле неказистого деревца. Расторопная бабуля накладывала в корзину жёлтые плоды, то ли груши, то ли яблоки — не разобрать. Пока одевал уздечку, та вернулась, протянула корзину с наливными яблоками.

— Возьми вот. Правда одичали, но кое — какая сила ещё осталась, хоть и не такая как прежде. Наина забросила совсем, вот и выродились, а может перероднились с лесными дичками, леший их знает. Но, чем богаты — тем и рады.

— А что, — не понял Извек. — Раньше какие—нибудь непростые были?

— Были, милок, были. Очень непростые, можно сказать особенные, молодильные, слыхал про такие? Теперь, конечно, не молодят. Хотя сил прибавляют впятеро, а то и всемеро, но ненадолго.

Извек скрыл в бороде улыбку, молодильные только в сказках бывают. Чудит бабка на старости лет, но и на том спасибо. Натощак и дичка в радость.

— Спасибо, бабушка, бывай здорова, может ещё свидимся.

Он вскочил в седло и тронул повод. Ворон пошёл лёгкой грунью. Когда выехали на край леса, Сотник вынырнул из задумчивости и огляделся:

— Ну, умник, ищи дорожку, по которой прежде ехали.

Ворон зацокал чаще и, скоро, под ногами опять потянулась тропка, заросшая пятнами высохшего мха. Извек глянул на небо, присвистнул, брови поползли вверх: солнце даже не начало сползать с зенита, хотя на поляне погостили изрядно. Не иначе как бабуля начудила, хотя, вроде и не колдовала…

Вечер застал у неширокой речушки. Мосток, соединявший оба берега, давно развалился и Сотник решил перейти вброд, благо неглубокое дно хорошо просматривалось. Почему—то после встречи с бабкой, на душе стало легче. Рассеянный взгляд свободно скользил по дороге, на языке вертелись смешные слова плясовой, слышанной недавно от Ревяки. Ворон, побывав в знакомых местах, кажется тоже оживился.

 

Глава 10

…Раз пост, два пост,

Детская языческая считалочка

а за третьим — на погост…

Пунцовое яблоко солнца сплющилось и придавило полоску холмов, еле заметную у виднокрая. Пора было становиться на ночлег, но Извек всё ехал в поисках подходящего места. Ровный, безо всякого подлеска, сосновый бор, идущий вдоль дороги, просматривался вглубь на полёт стрелы. Стройные стволы взметались к темнеющему небу и, лишь на самом верху вспучивались густой зеленью.

Ворон шёл монотонным шагом и Сотник чувствовал, что скоро начнёт клевать носом, однако навстречу попадались только редкие островки кустов. В закатных лучах они казались маленькими тучками, не способными ни улететь, ни растаять. Расположиться в таких на ночь — то же, что лечь в чистом поле. Даже слепой от самого небозёма увидит и огонь, и могучую фигуру коня.

Понося Ящера и всё его царство, Извек протёр глаза и вгляделся вперёд. Справа от дороги, в вечернем тумане вился еле заметный дымок. В обе стороны от дыма тянулась тёмная полоска. Один её край почти упирался в дорогу, другой — уходил в поле.

— Дыма без огня не бывает. — задумчиво проговорил Извек. — Видать кто—то в ложбинке костерком балуется.

Он проехал ещё чуть—чуть, а когда до дыма осталось совсем немного, спешился, похлопал коня по шее и, крадучись, двинулся вперёд. В сумерках стали видны взлетающие к небу искры. Дружинник пригнулся и почти ползком подобрался к краю мелкого овражка. В поросшей травой низине весело потрескивал костёр. Вокруг огня тёмными грудами возвышались человек пять, все как один, откормленные, в широких суконных одеждах.

— Монахи новой заморской веры, — определил Извек. — На Руси в таких чёрных балахонах отродясь никто не ходил.

Неподалёку маячила большая телега, видимо купленная в какой—нибудь веси. Рядом пара лошадей щипала траву. Чернецы беседовали, перемежая разговор возлияниями из пузатого кувшина. Судя по лоснящимся от жира губам, и догорающим в огне костям, трапеза подходила к концу. На тряпице возлежали недоеденные куски мяса, и пара караваев хлеба. Кое—где белели богатые россыпи яичной скорлупы. Не удивительно, в каждого из дородных носителей культа, мог войти не один десяток.

Сотник вернулся к коню, громко кашлянул и повёл Ворона к ложбине. Подходя, заметил, что тряпица со снедью исчезла. На краю ложбины остановился, кашлянул ещё раз и жестом поприветствовал сидящих.

— Будьте здравы, уважаемые.

Наспех утерев хари, все с невинным видом воззрились на дружинника. Самый объёмный, судя по всему глава, прокашлялся и зычным голосом ответил:

— И ты здравствуй, во славу господа.

Сняв с коня поклажу, Извек двинулся вниз, приглядел у костра свободный камень, устало сел. Поглядывая на встревоженные лица, стал неторопливо расстёгивать перемётную суму.

— Доброй трапезы вам.

— Так пост ноне! — отозвался чернец поменьше. — Приспело время о душе думать, скоромное вкушать грех…

— Тото у вас лица салом лоснятся, — улыбнулся Извек.

Все повторно утёрлись широкими рукавами, один быстро нашёлся:

— То не сало! — величественно произнёс он. — То всеблагие слёзы!

— Что так? — встревожился Сотник.

— Слёзы вселенской скорби о мире нашем, — пояснил глава и, обратив лик к спутникам, истово взревел: — Восплачем, братья, о грехах человеческих, горько восплачем, хлебнём слёз греха…

Наскоро скроив постные рожи, все усердно перекрестились и, творя горячую молитву, задвигали губами.

Извек покосился на усыпавшую землю скорлупу и темнеющие в огне рёбра, усмехнулся неуклюжей хитрости:

— Пост дело доброе, а овечьими мослами костёр растапливали, чтобы, значитца, горело лучше. Пост это да, это конечно. Даже скорее всего. Знамо дело пост, пост — всему голова.

Монахи переглянулись, сообразив, что попали впросак. Один, всё же попытался отбрехаться:

— А кости, э… они рядом валялись. Видать, остались от нечестивых язычников, что проезжали до нас. А мы решили тут прибраться, ну, и… побросали всё в огонь.

— Эт правильно, вокруг себя надо прибираться. — согласился Извек. — Ну как тут не прибраться, если под ногами валяются шесть гусей, один жирный барашек и корзинка куриных яиц.

Он махнул рукой.

— Ну да ладно, язычники так язычники. Не разделите ли со мной лёгкий ужин? Небогато, конечно, но как у вас говорят «чем бог послал». Не знаю, правда, кого послал и куда, но пирожки — вот они. Отведайте, авось понравится.

Сотник развязал узелок и в воздухе поплыл сладкий дух бабкиных гостинцев. Глаза чернецов блеснули и уставились на угощение. Носы с шумом втягивали дразнящий запах.

— Отведайте, уважаемые. Вы такого отродясь не пробовали — знакомая ведьма состряпала. Между прочим, самая могучая из всех. Вкус необычайный!

Руки, потянувшиеся было за угощением, мгновенно отдёрнулись, будто по ним хлестнули крапивой. Монахи отшатнулись. На пирожки уставились, будто те сейчас прыгнут и вцепятся в горло. Главный судорожно глотнул и попятился к своему камню.

— Благодарствуй, мы молитвами сыты, тем паче, что пост ныне, — вспомнил он и уселся к огню, опасливо косясь на Сотника.

— Ну, как знаете. — пожал плечами дружинник и принялся за еду.

Когда съел третий пирожок, монахи дурными голосами воспели псалом. То и дело, как по команде, с усердием осеняли себя святым знамением.

Сотник, продолжая жевать, покачал головой и глянул на Ворона. Тот брезгливо дёрнул губой, скосил глаза на ревущие рожи и прижал уши. Монахи тем временем затянули мощней, всё больше распеваясь и входя в раж. После того, как все в очередной раз размашисто перекрестились, Ворон с шумом отвалил несколько парующих «каштанов» и обдал чернецов облаком утробного аромата. Лица постующихся окислились, дух спёрло, песнь прервалась. Извек порадовался, что сидит с наветренной стороны, спрятал виноватую улыбку в усы, но на коня посмотрел понимающе. Чернецы с трудом откашлялись, но вторично запевать не рискнули, с опаской поглядывая на чёрный лошадиный хвост.

Ничего, подумал Сотник, Аппетит вам не испортишь, коль у вас пост. Доев, ведьмины гостинцы, отошёл в сторонку, набросил плащ на седло, прилёг и, сладко потянувшись, сложил руки на груди. Сквозь сон слышал, как чернецы долго и шумно укладываются, с трудом устраивая объёмные тела под открытым небом.

Разбудил Извека монотонный запев. Монахи старательно стонали непонятные фразы, из которых дружинник разобрал только странное утверждение, что блаженны нищие духом… Удивлённо приоткрыв глаза, заметил что чернецы собрались завтракать. Однако на этот раз перед каждым стояла чашечка воды и краюшка хлеба. Заметив, что дружинник проснулся, глава хлебосольно повёл пухлой ладошкой и смиренно изрёк.

— Добрый путник, не разделишь ли с нами трапезу.

Сотник отрицательно мотнул головой.

— Благодарень, вам, почтенные, но я не голоден. Разве что коника моего угостите, то — то он рад будет!

Ворон будто ждал этого. Как ни в чём не бывало, двинулся к оторопелым монахам и, в мгновение ока схрумкал полкаравая хлеба. Нюхнув плошку с водой, фыркнул и вернулся к хозяину. Сотник нацепил уздечку, взялся за седло. Сзади послышался шорох крёстных знамений и дрожащий голос главного:

— Чудны дела твои, господи…

— У нас чудес хватает, — согласился Сотник, затягивая подпругу. — Мне, пока я мелкий был, бабка много такого рассказывала. Вот, к примеру, чудо так чудо…

Он, почесал затылок, сделал вид что вспоминает, наконец, встряхнул русыми волосами и таинственно начал:

— Жили были старик со старухой, навалили три пуда с осьмухой, взялись мять — стало пять, взялись весить — стало десять. О, как!

Взобравшись верхом, приложил руку к груди, вежливо склонил голову.

— Бывайте, почтенные! Спасибо за хлеб—соль!

Не успели чернецы изречь ответ, как Ворон привстал на дыбы и, порубив копытами воздух, сорвался с места…

…Извек ехал и размышлял вслух. Как замечали друзья, привычка эта, появилась одновременно с покупкой Ворона. С тех пор, стоило остаться одному, как мысли сами облачались в слова и пёрли наружу. Коню это видимо нравилось. Во всяком случае он не выказывал никакого неудовольствия. Напротив: шаг становился ровней, уши втыкались в зенит и поворачивались на голос дружинника каждый раз, когда тот выдавал особенно замороченную фразу.

Теперь перед Сотником снова маячили два бархатных лопуха, чутко отмечая самые ценные мысли.

— Вот же наползает! — досадовал Извек. — Как червей на дохлую корову. И чем дальше тем больше. Лезут и лезут, будто тут салом намазано.

Он помолчал, почесывая русую бороду.

— Хотя, в общем—то намазано, и изрядно. Земель — богато, народу — богато, рек и лесов — богаче некуда. Разве эти опарыши упустят такой кусище. Тем паче, что сам Хозяюшко — Красно — Солнце расстарался и, своими руками мосток чужакам выстелил. Идите, мол, гости дорогие, пока у меня глаза цареградской приманкой обшиты! Мол, для меня главное — мясо в мясо воткнуть, да поглубже, а там заплыви всё дерьмом. И невдомёк похотливому, что эти гости скоро пуще хозяев на шею сядут…

В дорожную пыль плюхнулся злой плевок. Ворон крутнул ухом, блеснул встревоженным глазом, но шагал ровно.

Сотник надолго замолчал. Вспомнил кучи порубленного народу, что, вопреки княжьему приказу, не шли креститься. Припомнил и десять заповедей оглашенных на княжьем дворе. В голове, подобно вороньему карканью, снова зазвучал полузабытый голос чернецов Сарвета: …не убий… не укради… не возжелай… Перед глазами одна за другой вставали картины последствий этого крещения и вечер проклятого дня…

…Ворон споткнулся в кротовьей норе и воспоминания пугливой стайкой юркнули в стороны. На смену им снова встали невесёлые мысли. Что за тяжкие времена, сокрушался Извек, с каждым днём всё хуже и хуже. И ладно бы ему одному, так нет, вся Русь корчится. И никому не ведомо, чем завтрашний день обернётся. Всё с ног на голову: тати в знатных боярах ходят, чужеземцы хозяевами смотрят. Честной народ только зубами скрипит.

Грустные думы давили, как могильная плита. Собственная участь только добавляла кручины. Прав был Микулка, хватит мотаться неприкаянным, пора тылы укреплять, а там и домом обзаводиться. Вот только переждать дурацкую историю с Лёшкой Поповичем и его вредной зазнобой. Извек вздохнул. Надоело пробираться окольными дорогами и за три полёта стрелы объезжать свои же дозоры. Три дня уже не слышал иных звуков, кроме топота коня. Завидев у окоёма одинокую фигуру или сторожевой разъезд, останавливался и спешно высматривал, куда свернуть. Бывало, Ворон быстрее хозяина определял укромное место и добирался до него, ловко держась в тени, или ступая по неглубоким ложбинам.

К полудню четвёртого дня дорога вывела в степь, свернула вдоль опушки, но вскоре удалилась от кромки деревьев и, на другой день, вышла на бесконечный простор. Вокруг, куда ни глянь, катились волны высокой травы, гонимые тёплым ветром. Извек сразу почувствовал себя неуютно. Не спрячешься — всё как на ладони.

Изредка видел вдали столбики каменных баб. Вскоре приноровился не обращать на них внимания, но поначалу, когда заметил впереди первую, подумал, что кто—то идёт пешим. Подъехав, разглядел круглую отполированную дождями и ветром фигуру, высеченную из тёмного гранита. Постоял рядом, рассматривая древнюю хранительницу равнин, двинулся дальше. В голове мелькнула мысль: а если прикидываться столбом, когда вдалеке кто—нибудь появится? Ворона в траву уложить, а самому встать рядом, вот и будет хорошо. Издали кто хочешь на столб похож — ни обходить, ни скрываться не надо, постоял чуток и езжай дальше.

Случай испытать новую хитрость представился очень скоро. Солнце уже тянулось к глазоёму, когда Ворон вдруг остановился. Извек проследил за направлением морды и, против света, с трудом разглядел несколько точек.

Пора становиться каменюкой, подумал он, соскальзывая в траву. Начал было тянуть уздечку вниз, но жеребец сам послушно улёгся на бок, вытянул шею и опустил голову на землю. Чёрный глаз вперил в хозяина, который действительно замер столбом. Даже выражением лица стал напоминать каменную бабу. Некоторое время стоял, всматриваясь в мелкие фигурки всадников. Те, не сворачивая, продолжали путь.

— Не заметили, — вздохнул Сотник и стал подумывать о том, чтобы убраться подальше, так же тихо и незаметно.

Однако, к его досаде, всадники спешились и начали топтаться на месте, устраиваясь на ночёвку. Сотник задумчиво глянул на Ворона, который блаженно лежал на боку и, не поднимая головы, лениво щипал траву. Нехотя крутнул одним ухом когда услыхал заговорщицкий голос хозяина.

— А может подкрасться по темноте? Ежели свои, то хоть новости подслушаю. А ежели нет… Ворон, ты как?! Сможешь подползти тихонечко, как лисичка?

Конь двинул головой, оглядел свою тушу, фыркнул и опять принялся за траву.

— Ага…значит не можешь. — усмехнулся Извек и снова глянул в сторону заходящего солнца. Видны были только лошади, зато над травой потянулся еле заметный дымок.

— Не наши, — решил Сотник. — Наши с собой дрова не возят, но подслушать, на всякий случай, можно.

Он достал угощение старухи и уселся рядом с конём, дожидаться, пока окончательно стемнеет. По вечернице засёк направление и захрустел яблоками, погрузившись в прежние кислые думки. Ещё раз перебирал в голове события последних трёх лет.

На третьем яблоке вдруг почувствовал, что больше почему—то не грустится. Всё вокруг начало нравиться — и степь, и небо. Ворон, так вообще казался роднее брата. Остатком трезвой мысли Извек заставил себя упрятать чудные плоды обратно в суму и заговорил вслух:

— Вот те и яблочки! Почище мухоморного отвара башку чистят. А какие же в полной силе были?! Вообще, наверное, летать смог бы, даже без руля и без ветрил, вернее без крыльев и хвоста.

Задремавший было, конь рубанул ушами воздух и уставился на хозяина. Тот щерился во все зубы, глаза блестели, голос тоже был странный, хотя брагой не пахло.

— Ничё, ничё, коник, эт я так, сам с собой. Приятно же поболтать с умным человеком.

Выслушав объяснение, Ворон лениво перекатился на другой бок и прикрыл глаза.

— Ага, вот это правильно, — похвалил Извек. — Подремли маленько, утро вечера мудреней.

Сотник встал, всмотрелся в даль и с удивлением обнаружил, что чётко видит и коней, и струящийся к небу дым. Окоём будто скакнул ближе. Одновременно с этим в уши хлынул поток звуков. Ясно различал шуршанье жучков и шелест травы. В двух шагах, под землёй, кто—то настойчиво скрёбся.

— Ну дела! — оторопел Извек. — Ещё чуток и начну понимать, о чём шеборшит мышь. Вот так яблочки, а я, дурак, три штуки сожрал, как Ворон капусту. Им же цены нет! Ежели в дозоре пожевать, любого ворога за тыщу шагов учуешь…

Всё ещё удивляясь новым ощущениям, взял уздечку и собрался спутать коню передние ноги, но конь глянул так, что Сотник порадовался, что лошади не разговаривают.

— Ну, если такой умный, тогда лежи здесь и никуда не уходи. Буду возвращаться, тихонечко посвищу. — примирительно проворчал Извек и зашагал в сторону дыма.

Всё вокруг шуршало и скрипело на разные лады. Каждый шаг издавал такой скрежет, что казалось, будто пара меринов ломится через бабкин плетень. Саженей за двести, Сотник пригнулся и дальше двинулся медленнее. Каждые полста шагов останавливался, вслушивался в звуки ночи. Наконец, уловив впереди глухой скрип, замер, присмотрелся.

Неподалёку сидел дозорный и в задумчивости почёсывал куцые усы. Глядел поверх травы, но, судя по выражению лица, ничего, кроме темноты, не видел. Лохматая шапка с конским хвостом на металлической верхушке, съехала на затылок, открывая чёрные сосульки волос. Высокие скулы подпирали узкие щёлочки глаз. Перестав чесать редкие прядки усов, степняк сладко зевнул, захлопнул рот и застонал какой то затейливый мотив.

— Пой, милый, пой! — подумал Сотник и, как кот, скользнул в сторону.

Обойдя печенега по дуге, подкрался сзади. Посидел в пяти шагах от певца, размышляя, как быть. Умные люди говорили, что после смерти, Ящер больше всех мучает только предателей, детоубийц и тех, кто оборвал хорошую песню. Песня Извеку не нравилась, но кто знает, может для кочевников она хороша.

Неслышно выругавшись на длину песни, всё же решился. Подошёл вплотную, примерился и влепил ладошкой по уху. Оплеуха получилась звучная, будто мокрым потником ударили по дубовому столу. Лохматая шапка слетела, песня прекратилась и дозорного отбросило в сторону. Со стороны стало похоже, что певец свернулся калачиком и уснул.

— Ну вот и гожо, ежели не убил, то к утру проснёшься! — прошептал дружинник и двинулся к лагерю.

У огня вечеряли шестеро во главе с десятником. В сотне шагов, по правую и левую руку от стоянки, из травы торчало ещё две шапки. Третья поблёскивала в лунном свете далеко за костром. Извек улыбнулся неизменному воинскому порядку степняков: по одному дозорному на восход, на закат, на полдень и на полночь. Глянул на Стожары, прикинул, получалось, что сменят не скоро. Время есть.

На четвереньках подполз ближе. Голоса зазвучали громко и отчётливо, будто стоял рядом. Скоро почти всех знал по именам.

Кызым, суровый кочевник с голым, покрытым шрамами черепом, пялился в костёр. Кивал, равнодушно соглашаясь с каждым из говоривших. Изредка прислушивался к чему—то, оглядывался, беззвучно шевелил губами. Баласан, дремал привалившись к куче мешков и перемётных сум. Прочие негромко спорили, прихлёбывая кумыс из почерневших деревянных пиал. Тот, кого называли Радой, горячился.

— Зачем едем далеко? Далеко засеки встретим, надо ехать по краю, к малым весям. Народу мало — воинов мало, всех зарежем, женщин себе возьмём. Говори, Басай, зачем молчишь?

Басай подтянул бурдюк, плеснул в пиалу, покачал головой.

— Надо всё разведать, разузнать, а веси не уйдут, на обратном пути заедем. Так велено.

Остальные слушали. Кто—то согласно кивал, кто—то качал головой, глядя на десятника Салмана, самого старшего из всех. Тот молчал, жевал кусок жареного мяса и облизывал текущий по пальцам жир. Разговор, казалось, не слушал, но неожиданно изрёк:

— Хан Радман приказал ехать и разузнать. Сделаем — хорошо, не сделаем — сикир башка будет.

Закончив немудрёную речь, Салман в полном молчании приложился к бурдюку.

Так вот оно что, подумал Сотник, у наших земель опять Радман—Бешенный объявился. Видать, жажда мести покоя не даёт. Оно, в общем—то, понятное дело: отец, взятый с сыновьями, в плену сгинул, проклиная всех и вся, что не дождался внуков. Младший брат нашёл смерть уже во время побега, получив под лопатку Извекову стрелу. Теперь Радман, последний из рода Кури, решил отыграться. Ну—ну, добро пожаловать.

Сотник слушал дальше, но разговоры закончились. Степняки хлюпали кумысом и глядели в огонь. Тишину нарушил один, отличающийся тупым, даже очень тупым лицом. Достав кривую саблю, начал возить по ней куском точильного камня. Увлёкшись работой, запел на малознакомом наречии.

Извек, сносно знавший хазарскую речь, разбирал только отдельные слова, но и по ним понял, что песня глупа до безобразия:

…иди ко мне — это раз, я тебя хочу — это два … и дальше в том же духе.

Судя по всему, степняки тоже не особо млели от восторга. Радой долго морщился, но в конце концов не вытерпел.

— Слушай, Каймет, на состязании акынов ты бы точно был вторым!

— А кто первым? — удивился Каймет.

— Первым бы стал Ишак бабушки Басая! У него голос немного лучше.

Степняки загоготали, а Радой продолжил:

— Ты бы пошёл, сменил Аман—Гельтулея. Пусть сюда идёт, кумыса выпьет, споёт немножко. А ты за него посиди.

Каймет вскинул на соплеменников глупые глаза, поднялся, вжикнул над головой точёной саблей и, бросив её в ножны, с улыбкой направился в темноту.

Не—ет, ребята, подумал Сотник оглядываясь, Аман—Гельтулей нынче не споёт. Извек попятился, отступая задом, добрался до глушённого певца, подобрал его шапку, напялил на себя и скакнул в гущу непримятой травы. Высунувшись по плечи, уселся спиной к лагерю. Сзади слышались неспешные шаги, а сквозь хруст травы доносились те же незатейливые слова. Либо Каймет пустился напевать по второму кругу, либо со словами в той песне было не богато. Ненадолго шаги и голос затихли. Каймет всматривался в темноту, пока не узрел в скудном звёздном свете шапку Аман—Гельтулея. Подходя ближе, заговорил:

— Радуйся, Аман, что бог не дал мне твоего голоса! Хотя, чему тут радоваться, — хвастливо продолжил он. — Когда бог голоса раздавал, я в очереди за силой стоял. А может…

Хрястнуло. Короткий удар вбил последние слова в рот Каймета вместе с зубами.

— За силой говоришь стоял? — прошипел Извек, потирая ушибленную в темноте руку. — Теперь полежи, отдохни. Силу… её беречь надо.

Он оглянулся на стоянку, тряхнул ушибленной рукой и заспешил к другому дозорному. Тот, что глядел в сторону ушедшего светила, начал оборачиваться на шаги за спиной, заметил тёмный контур загородивший огонёк костра и почувствовал как холодный клинок пробил грудь. Третий дозорный, видимо устав смотреть туда, откуда прилетают птицы, задремал и принял смерть в объятиях сна. Извек уже подбирался к четвёртому, когда за спиной послышались встревоженные крики. Звали Каймета и Аман—Гельтулея. Последний дозорный обернулся на шум, углядел Сотника и с криком схватился за оружие. Извек с ходу рубанул степняка и, уже не таясь, направился к огню.

От костра, на предсмертный крик, вскочили оставшиеся пятеро. Десятник Салман для острастки рявкнул, чтобы не бежали и степняки сбавили шаг. Дальше двинулись осторожней, выставив клинки перед собой и расходясь в линию.

— Ну вот и гоже! — оживился Извек. — Лицом к лицу оно всегда веселей.

Бой был недолгим. Бабкины яблоки ещё действовали и Сотник успевал замечать каждое движение противников, удивляясь, что те движутся как контуженные мухи. Меч летал с дивной лёгкостью, вспарывая кольчуги, ломая клинки и разваливая тела. Скоро нападающие закончились и Извек некоторое время оглядывался, продолжая помахивать клинком. Вспомнив, что уложил весь десяток, вернул меч в ножны. Приблизился к стреноженным коням, разрезал путы — не пропадать же связанными. Чувствуя нешуточный голод, вынул из огня обронённый кусок мяса, выгрыз то, что не успело обуглиться и двинулся к Ворону. По дороге наткнулся на тело Каймета и только тут вспомнил про степняцкий малахай на своей макушке. Стащив его с головы, встряхнул взмокшими волосами, сплюнул и наподдал ногой мохнатую, окованную железом шапку. Пока возвращался, почувствовал, что в уши будто вставляют пробки. Звуки глохли, теряли звонкость. Только зрение ещё сохраняло остроту. Впереди показался Ворон. Извек едва не рассмеялся, когда конь поднял над травой ушастую голову и замер: видать тоже притворился каменной бабой, только в виде лошади.

— Всё, травоед, сматываемся.

Ворон дёрнулся и в мгновение ока оказался на ногах. Морду держал в сторону степняцкой стоянки, пытался что—то разглядеть, но ничего кроме темных силуэтов лошадей не видел. Извек запустил руку в суму, нащупал яблоко, повертел в руках, скормил коню. Всяко не повредит, может и к пользе придётся, буде случатся ямки—норы разглядит или учует. Вскочив в седло, глянул на россыпь звёзд, кое—как прикинул направление и хлопнул ладонью по крупу. В следующий момент почувствовал как седло едва не выпрыгнуло из—под задницы и в ушах засвистел ночной воздух. Копыта почти не касались земли. Сотник покосился, не отросли ли у Ворона крылья, однако, кроме летящей назад травы, по бокам ничего не мелькало. Извек растянул губы в довольной улыбке: яблоко делало своё дело.

Край небосклона черпанул белого света и начал растворять ослабевшие за ночь звёзды. Скоро озорь прохудился раскалённой дырой, и сквозь прореху показался слепящий лик солнца. Появившись целиком, Ярило на мгновение замер над виднокраем и, уже не спеша, двинулся путь к противоположной стороне земли. Ворон всё нёсся, распустив хвост по ветру, пока впереди не показался лес. Чуть сбавив ход, начал заворачивать вдоль опушки и скоро выметнулся на малоезженную дорожку. Пронёсшись по ней ещё некоторое время, утихомирился, но хвост всё ещё держал торчком. Солнышко начало пригревать и Сотник, утомлённый бессонной ночью, задрёмывал. Открыл глаза около полудня, когда Ворон остановился на пригорке, неподалёку от мелкой веси. Поразмыслив, решил всё—таки заехать, дать роздых коню, да и найти чего—нибудь в дорогу.

 

Глава 11

Подъёхав к ограде, помедлил, дабы местные могли увидеть гостя и, не спеша, двинулся по улице. Из за крайнего дома показался моложавый мужик, встал, почёсывая грудь. Заметив, что незнакомец остановил коня, двинулся навстречу. С уважением оглядев дружинника, присвистнул, напустил на себя серьёзности, но глаза продолжали блестеть смешинками.

— Да никак к нам путник забрёл, — неверяще протянул он, но не выдержал и заулыбался во все сорок два зуба. — То—то бабка Осина давеча гостей в воде видала. Ну здоров будь, мил человек. Как звать тебя.

— Зовут Извеком, — улыбнулся в ответ дружинник. — А кличут Сотником, хотя, выше десятника пока не залез.

— Ну и то гоже, — хохотнул тот. — Будем знакомы, меня Макухой звать. А вон Рощак идёт, дядька мой.

По улице действительно, вперевалочку, двигался кряжистый мужичище, заросший седеющей бородой. В отличии от смешливого Макухи, глубоко посаженные глаза смотрели строго, придирчиво. На поясе висел большой охотничий нож, с шеи свешивался шнур с когтями медведей, волчьими и кабаньими клыками. Сотник спрыгнул с седла, подождал пока тот подойдёт, протянул руку.

— Исполать почтенному Рощаку.

Ладонь Извека стиснуло толстыми, как древко копья, пальцами. Великан задержал рукопожатье, испытующе посмотрел в глаза дружиннику, кивнул.

— И тебе, ратник, блага. Какими заботами пожаловал?

— Коня хотел напоить, — попросту ответил Сотник. — Да коё—чего съестного в дорогу купить.

— Эт запросто, — вмешался Макуха. — Да, дядька? А то кабы добрый молодец не отощал, да ушастика своего не слопал.

Рощак угрюмо глянул на шутника, отрицательно покачал головой.

— Не выйдет!

— Как не выйдет? — не понял весельчак. — Не гневи богов!

— Не выйдет! — упрямо повторил Рощак, глядя на уши Ворона. — Коня напоить можно, а съестного продавать не будем! Так дадим.

Он хлопнул гостя по плечу и, развернувшись, сухо бросил через плёчо:

— Веди к Светозару, сажайте за стол, я скоро буду.

Сотник скосился на Макуху. Тот подмигнул, указал дружиннику на широкую избу.

— Вот так и живём. Я по—своему шуткую, он по—своему. Только если сказал, что не продаст, значит не продаст, придётся так брать. А нам вон туда. Нынче Светозар на охоту идёт, после обряда снеди немеряно осталось. Там и отобедаем.

Подходя к дому увидели хозяина. Светозар сидел на крыльце, с любовью наводил лезвие рогатины. Длинное, шириной в ладонь остриё и без того горело на солнце, хоть сейчас брейся, но он всё выглаживал режущие кромки. Сотника встретил открытой улыбкой. Отставил орудие в сторону, отступил, пропуская гостя в дом.

— Давненько к нам никто не заезжал.

— Ага, поддакнул Макуха, да и сами дальше леса редко выбираемся. Нам и тут гоже. Хотя, третьего дня вернулись с торжища. Слыхали, что в Киеве перемены.

Сотник только неопределённо кивнул в ответ, озадаченно поглядел на Ворона. Макуха весело переглянулся с охотником, снова показал ровные зубы.

— Ступай, ступай, конём есть кому заняться.

Светозар, обернулся на двор, резко свистнул. Из конюшни, пристроенной между домами, выскочили двое юнцов. Уловив жест охотника припустили к Ворону. Уже в дверях до слуха Сотника донеслось краткое распоряжение:

— Снимите узду, напоите и поставьте к полным яслям.

В горнице, как и было обещано, ждал накрытый стол. У входа, на скобе для защепа лучин, пузатился собранный заплечный мешок. За ним желтел поживший ремень отягощённый большими ножнами. В углу, как водится, невысокая лавка с бадейкой, позеленевший медный рукомойник и расшитый петухами рядень.

Пока мыли руки, Макуха всё пошучивал, про торжище. Пересказывал слышанные от торговцев прибаутки, хвалился удачным наваром со шкур. Радовался выгодной закупке припасов для селян. Когда же сели за стол и наполнили кружки, наконец умолк, охотно принялся за еду. Вскоре появился Рощак. Постановив на стол три кувшина, присоединился к сидящим. К еде не притронулся, лишь плеснул себе сурьи и неспешно отпив, обратил взор на гостя.

— Что слыхать в Киеве? Чем дышит великий град.

Сотник дожевал, отложил куропаточью грудку, облокотился локтями на стол.

— Ныне, не то главное! Особливо чем и кто дышит. Хуже другое: в дне пути отсюда, степняков видел. Видать где—то на границах опять стая гуртуется. Как бы к вам не пожаловали.

Сотник замолчал, возвращаясь к грудке. Рощак двинул бородищей, с сомнением склонил голову на бок.

— К нам, думаю, не станут. У нас глушь, все дороги в стороне: где и весей поболе, и пожива богаче. А тут и слепой узрит, что у брать нечего. Полей вокруг не видать. Запасы все в лесу, там и главные огороды устроили. Самый глупый степняк поймёт, что зерна не растим, живём охотой. К таким заезжать — только лишние хлопоты.

Сотник увидел, как остальные согласно закивали, пожал плечами.

— Хорошо, если так. Однако, как я понял, этих привёл Радман, сын Кури. А тому голова в деле не помеха, тот ради куражу кровь льёт.

Рощак вскинул брови.

— Не тот ли Куря, что Святослава подлостью извёл?

— Тот, — мрачно подтвердил Извек и заметил, как ручища великана погладила белеющий в бороде шрам.

— Это семя действительно бешенное. — зло проронил Рощак и надолго замолчал.

Увидав, что разбудил в старом воине горькие воспоминания, Извек поспешил поблагодарить хозяев и спешно засобирался. Рощак поднялся, в глазах всё горели отсветы сражений под началом Неистового. Одним махом осушив кружку, утёр мокрые усы и, придержав гостя за локоть, указал рукой на край стола.

— Решай сам, что с собой взять. Можешь мёду стоялого, можешь новой сурицы. Ежели хочешь, есть кувшин заморского. Давеча с торжища две штуки привезли. Один почали, да никому по душе не пришлось. Наши такого не пьют. У нас жалуют позабористей, с горчинкой, со звоном, да чтоб в нос молотом шибало! Так что… избавишь от заморского, только рады будем, что хоть кому—то пригодилось.

— Гоже! — рассмеялся Сотник. — Не киснуть же добру, а мне иной раз в охотку.

— Вот и договорились, — весело заключил Макуха, заворачивая в бересту куски мяса, чуть прихваченные жертвенным огнём.

Светозар тоже подпоясался в дорогу. Сдернул со стены мешок, закинул за плечи, подался за Извеком. На крыльце взял рогатину, ещё раз проверил, достаточно ли остра и, успокоившись заточкой, обернулся к дружиннику.

— Провожу тебя маленько. Мне тоже в ту сторону, а за околицей к лесу сверну.

Прощались коротко. Хлопнули по рукам, глянули друг другу в очи. Рощак впервые за день двинул губы в улыбке.

— Будешь в наших местах, заезжай.

— Попробуем. — без особой уверенности ответил Извек.

— И много сразу не пей! — напутствовал Макуха. — А то случись что в чистом поле… а отхожего места под рукой нет…

Ворон покосился на шутника, всхрюкнул, собираясь заржать, но рука Сотника развернула и заставила идти рядом со Светозаром. Пока не миновали деревушку, Извек успел заметить стайку мелкой ребятни, двух—трёх взрослых и старуху рядом с белоголовым мальчонкой. Охотник вполголоса пояснял:

— То Дубыня, по шкурам голова. То Корнил—Мастак, одним плотницким топором мелкий гребень может, руки золотые. А это Осина—Травница с Ратиборкой. Смышлёный малый, травы за полёт стрелы чует. Нам бы такого в охотники, да бабке надо кому—то веды передавать. Скоро ограда осталась позади и Светозар погладил Ворона.

— В добрый путь, гости дорогие, захаживайте, коли время будет.

Он тряхнул рогатиной и свернул к опушке.

— Доброй охоты! — донеслось сквозь удаляющийся топот копыт…

 

Глава 12

Позволь мне с тобой

Дмитрий Ревякин

Остаться без ума…

…Стёжка ленивой змеёй струилась вдоль неторопливой реки. Порой она почти приближалась к заросшему осокой берегу, но тут же вновь отворачивала в сторону и петляла в зарослях ивняка. В последнее время путники не часто баловали её своим появлением и, местами, трава почти полностью поглотила неширокую жёлтую полоску. Впереди, на фоне вечернего неба, темнел пригорок с молодым сосняком

Подъехав ближе Сотник разглядел пару подходящих стволов. До реки было рукой подать и он решил обосноваться на ночь. Отвёл коня к воде, вернувшись к пригорку, свалил пару сушин. Приволок к реке и, обрубив сучья с вершиной, уложил брёвна в подобие лавки. Закончив, с дровами на ночь, оглянулся на Ворона. Тот уже давно напился и стоял у воды, задумчиво глядя на еле различимый в сумерках противоположный берег. На щелчки огнива и ухом не повёл, толи прислушивался к чему—то, толи думал о своём, коняжьем.

Пока пламя разгоралось, Извек развернул бересту с мясом. Глотая слюнки, насадил на прутья, заострённые комельки воткнул в землю, вокруг огня. Подкинув пару ветвей потолще, с удовольствием глянул, как яркие язычки жадно завертелись над сухой древесиной. Пока жар набирал силу, успел умыться, а когда над костром заскворчало, вытянул из сумы заветный кувшинчик.

— Коль жизнь пошла вкривь и вкось, — вздохнул он. — Так хоть зеленым вином порадоваться.

Мясо, разогревшись, пустило аппетитный дух. Под громкие завывания в брюхе, Сотник потянулся к крайнему прутику и почувствовал, как затылок обдало воздухом из ноздрей Ворона. Нехотя оглянувшись, Извек скорчил злобную гримасу и, понизив голос до страшного хрипа, грозно прорычал:

— Ты куда лезешь! Кони мясо не едят! А если и едят, то это уже не кони. А если кони, то…

Ворон отвернулся и, не обращая внимания на жуткость хозяйского голоса, уставился на реку. Сотник проследил за взглядом, но ничего не разглядел и снова нагнулся к прутику. Едва тонкий вертелок с лакомым куском вышел из мягкого дёрна, в затылок вновь дохнуло тёплым. Губы Сотника беззвучно зашептали цветастые откровения о прародителе всех коней, но Ворон вновь выпрямился и уставился в прибрежные кусты. От воды не доносилось ни звука, хотя было ясно, что черноухий дважды, да понапрасну беспокоить не будет.

Сотник замер, прислушался. Пальцы привычно отыскали родную рукоять но, пока оставили меч в ножнах. Извек не шевелился. Рядом, тихий как ночь, замер конь. Превратившись в слух, оба косились друг на друга, пока впереди еле слышно не хрустнула ветка. Уши Ворона дрогнули, дикое око едва не выпрыгнуло из глазницы, таращась на хозяина. Извек кивнул, едва пошевелив головой, успокаивающе коснулся конской щеки и неслышно подался в темень кустов.

Ноги привычно встречали землю с носка, чутко держа стопу, прежде чем поставить каблук. Кусты медленно проплывали мимо. Сквозь чёрное облако листвы, кое—где пробивались купающиеся в воде блёстки звёзд. Над тёмным окоёмом показался огромный тусклый блин луны. Впереди шелестнуло и лунную дорожку заслонила неясная тень. Сотник напрягая зрение, двинулся в обход зарослей. Трава под ногами сменилась прибрежным песком, кустарник резко оборвался и, на открывшейся полоске берега, обозначился серебристый девичий силуэт. Одинокая фигурка стояла у кромки воды, спиной к дружиннику. То, что Извек принял за лёгкую накидку, оказалось распущенными до колен волосами. Сотник замер с раскрытым ртом.

Девчонка же задумчиво глядела под ноги, не двигалась. Затем, будто решившись, подняла глаза к звёздам, смахнула с лица прядку волос и медленно шагнула в воду. Извек перевёл дух, закрыл рот: чё ж диковинного — девка купаться пошла. Однако, почему ночью и одна?

Фигурка тем временем зашла по пояс, по плечи и… скрылась с головой.

— Одурела!? — пробормотал Извек и бросился к реке.

На бегу, сорвал перевязь с мечом. Под ноги не смотрел, боясь потерять из виду центр расходящихся под луной кругов. Вспенивая сапогами речную гладь, разбежался по мелководью и копьём врезался в воду. Преодолевая сопротивление отяжелевшей одежды, мощными гребками двинул тело вперёд. Суматошно обшаривая руками черную толщу воды, чувствовал как неохотно она пропускает сквозь себя растопыренные пальцы. Только когда в горле начались спазмы, натолкнулся на маленькую ступню, ухватился за лодыжку покрепче и устремился на верх. Уже у поверхности почувствовал, как девчонка задёргалась. Едва успел схватить ртом воздух, как удивительно сильный рывок снова утянул под воду. Озлившись подтянул ногу к себе, перехватил у колена, отыскивая на ощупь руку или тело. Тут же получил второй ногой в зубы и, от неожиданности, едва не захлебнулся. Наконец сграбастал утопленницу за плечи, прижав спиной к себе, вынырнул. Сердце грохотало о рёбра, грудь судорожно гоняла ночной воздух, свободная рука неуклюже загребала черноту воды, мучительно медленно приближая недалёкий берег.

Утопленница молча, но резво извивалась. Тщетно старалась вырваться из железной хватки Извека, однако, в то время как Сотник помаленьку выравнивал дыхание, девчонка быстро теряла силы. Скоро, одинаково запыхавшись, оба повалились на берег. Чуть отдышавшись, Извек сел, провёл ладонями по лицу. Отбросив назад мокрые волосы, обернулся к спасённой, освещённой холодным светом встающей луны.

— Сдурела, девка!? — выдохнул он. — Молодая, красивая… вся жизнь впереди… и топиться? Да в такой красивой реке!? Тем более ночью…

Из под мокрых волос послышались странные всхлипы. Сотник отвёл глаза.

— Поплачь, девка, поплачь. Оно, говорят, всегда легчает, когда поплачешь…

Всхлипы усилились и стали ещё странней. Заподозрив неладное, Извек развернулся к спасённой. После недолгого замешательства, откинул с её лица мокрую пелену волос и остолбенел…

Девчонка сотрясалась от неудержимого хохота. Она почти задыхалась, прижав ладошки к лицу. Извек убрал руку, отвернулся и устало кивнул.

— Так ты не топилась?

Девчонка затрясла головой, не в силах произнести ни слова.

— Просто решила поплавать?

Голова мотнулась утвердительно. Хохот понемногу отпускал её.

— Понятно! — зло прошипел Извек и поднялся с мокрого песка. Медленно побрёл к брошенному мечу, подобрал, оглянулся. Хотел что—то ещё сказать, но только махнул рукой.

Ноги сами понесли к затухающему костру, от которого уже несло горелым мясом. Из—за кустов торчала морда Ворона. Конь глядел на мокрого хозяина с плохо скрываемым удивлением. Сотник, грозовой тучей, прошёл мимо, на ходу расстёгивая пряжки доспеха. У костра стащил с себя железо, подбросил на угли охапку ветвей и, пока огонь оживал, вбил вокруг костра несколько сучьев. Когда вылил воду из сапог, доспех и рубаха парили вовсю. Ворон притих, даже листочки с куста общипывал украдкой, чтобы не раздражать хозяина. Извек угрюмо догрызал оставшееся мясо. Стоял спиной к костру, досушивал отжатые наспех штаны. Скоро почувствовал, что ещё немного и начнёт подрумяниваться, как масленичный колобок. Развернулся, лицом к костру. Постоял, шебурша мокрую бороду, вспомнил про кувшин. Отпив из горлышка, решил, что пора одеваться: к утру и на теле досохнет. Уже облачившись, почувствовал как внутри загрело.

Взошедшая луна посеребрила спину Ворона. Костёр лениво похрустывал прогорающими сучьями и начинал припекать обтянутые штанами колени. Тишину нарушали только редкие крики ночных птиц и Сотник начал задрёмывать. Клюнув пару раз носом, решил всё же прилечь. Приподнялся, подвигал седло и только тут заметил, что ворон опять замер, как пёс, почуявший дичь. Оглянулся в направлении взгляда, да так и застыл согнувшись. В пяти шагах, у кустов, пялила глаза давешняя утопленница. Стояла, ничуть не стесняясь наготы, лишь теребила пряди тяжёлых волос.

Извек, растерявшись как пацан, запоздало отвернулся. Дремлющий разум судорожно просыпался. Взгляд упал на свёрнутый плащ, руки, опережая мысли, тут же подхватили свёрток и сдёрнули тесьму. Искоса глянув на гостью, отвёл глаза и, не глядя, бросил плащ в её сторону. Шелестнула тяжёлая ткань, треснула задетая плащом ветка и девчонка приблизилась к костру. Виновато глянув на дружинника, поправила накидку, осторожно опустилась на бревно. Извек потоптался на месте, добавил в костёр пару сучьев, в конце концов, бухнулся поверх седла. Чувствуя забытую с отрочества робость, озадаченно произнёс:

— Ну, здравствуй, девка! Ежели накупалась, то давай знакомиться, что ли? Меня Извеком кличут, а тебя как звать.

— Все наши Лелькой зовут. — ответила девчонка удивительно чистым голоском.

— Леля значит, — кивнул Сотник. — Хорошее имя, доброе.

Не находя места рукам, потянулся за кувшином. Собрался было отхлебнуть из горлышка, но помедлил и, полез в перемётную суму, припомнив, что где—то завалялась деревянная чеплажка. На удивление плошек оказалось три штуки. Видимо в очередной раз бережливый Мокша прибрал посуду, с пьяных глаз перепутав коней. А может просто прогуляли допоздна, а в ночи все кони чёрные. Кинув третью обратно, Сотник наполнил плошки.

— Не откажи в любезности, милая, раздели со мной чарочку. После купания не повредит, — он усмехнулся и протянул одну девчонке. — Хотя, ты бы поменьше по ночам купалась, а то утопишь какого—нибудь непонятливого, вроде меня.

Лелька улыбнулась, согласно кивнула и выпростала из—под плаща узкую ладошку. Отпила, заглянула в чеплажку, понюхала, будто впервые попробовала, но заметив удивлённый взгляд дружинника, как ни в чём не бывало, глотнула ещё. В глазах проскользнула хитринка, но ответила смущённо, будто извиняясь.

— Как же мне не купаться, дядечка Извек? Нам — русалкам без воды никак нельзя.

— Вам русалкам? — переспросил Сотник. — А—а, ну да, тогда конечно.

Он вновь приложился к вину, но тут до него дошёл смысл сказанного и питьё встало поперёк горла. Сглотнув комок с третьей попытки, Извек переглянулся с Вороном. Губа коня отвисла, глаза сверкали белками то на хозяина, то на незнакомку. Сотник тем временем справился с удивлением, но на всякий случай покосился на миниатюрные ступни, выглядывающие из—под плаща, потряс головой.

— Вот те раз… кому сказки, кому присказки, а мне опять несреча. И так одни беды от девок, а тут ещё и русалка… Теперь, до кучи, все водяные и болотные за мной гоняться будут.

— Гоняться? — не поняла Русалка. — Зачем!

— Зачем?! А чтобы жизнь мёдом не казалась. Ляпнула же одна дура, что я её сватаю и у жениха увожу. Теперь тот жених со товарищи, с ног сбиваются, меня зловредного разыскивая, дабы сшибить мою буйну голову. Вот и бегаю околесицами, чтобы не поубивать кое—кого из них, пока объясняться будем.

— И что, все девки такие? — кротко поинтересовалась Лелька.

— Конечно! — с деланной серьёзностью заверил Извек. — Все до одной… и даже больше! Вихляют задами, да кровь нашему брату портят. Эт потом некоторые умнеют, ежели муж построже попадётся. А так… все поголовно. Про русалок, конечно, не знаю, но думаю то же самое, токмо ещё хуже. Простую бабу хоть за косищу ухватить можно, да прижать за амбаром, а ваших и сетью не словишь. Одно лишь и знаете — головы мужикам морочить. Он осёкся, заметив, как русалка задохнулась от гнева.

— Так вот оно что! — вскинулась Лелька. — Все девки оказывается — дуры, а вы значит хороши! Ваше дело — за косу и к амбару! Ничего не скажешь, молодцы да и только!

Сотник понял, что попался на зубок и теперь выслушает щедрые девичьи упрёки за всё мужское племя. Решил не перечить, взял Лелькину плошку и потянулся за кувшином. Девчонка тем временем разошлась не на шутку…

— Все вы, мужики, такие: болтаете от зависти всякие гадости. Кому ничё не обломилось, давай слухи распускать, — она будто невзначай вытянула из—под плаща стройные гладкие ножки. — И что рыбьи хвосты у нас, и что сами мы скользкие, как лягушки, и что под воду к себе утаскиваем. Да кому вы такие нужны? Грубые, наглые, только и знаете что лапать и в кусты тащить.

Извек открыл рот от русалкиных откровений, кувшин застыл на полдороги. Ворон тоже замер, даже перестал хрустеть сочной травой. Уши повернул к Лельке, глаза таращил на хозяина, вид имел такой же глупый. Девчонка же, как ни в чём ни бывало, продолжала.

— Ты вон глянь на себя, — она лукаво хохотнула. — Не чёсан, немыт, воняешь, как мерин запотелый, руки как вёсла — страх. А мы всё время моемся, вон какие чистенькие, красивые и стройные. Так сам посуди, на кой вы нам сдались, такие медведистые?

Русалка поправила на плече плащ, на миг блеснула кругленькая как яблочко грудь.

— Нам бы чего—нибудь большого и чистого, чтоб как в сказке… — Лелька замолчала, мечтательно глядя в огонь.

Конь встрепенулся, захрупал зелёными стеблями. Сотник вспомнил про кувшин, торопливо долил в обе плошки.

— Вот и гоже, — согласился он. — Давай тогда выпьем за большое и чистое… за китов! Есть, говорят, такие твари в пучине морской, тоже всё время моются. Вот их—то вам и надо! Тот уж если прижмёт, так прижмёт…

Ворон выронил пучок травы и зашёлся в заливистом ржании, Извек с серьёзным видом продолжал.

— Камбала, знаешь, почему такая плоская?

Лелька растерянно помотала головой.

— Потому что её кит покрыл!

Сотник еле удерживался от хохота, но предрассветную тишину повторно нарушил гогот ощерившегося жеребца.

Русалка смутилась, щёчки порозовели, на мужика с конём глядела насупившись.

— Да ты не серчай, девка, не серчай, — пробасил Извек примирительно. — Это жизнь, чё тут обижаться. А, к примеру, ведаешь, почему у рака глаза навыкат?

— Почему? — обрадовалась она перемене темы.

— А потому, — еле выдавил Извек. — Что он это видел!

Тут уже прыснули оба. Сотник весело захохотал, обнажив крепкие, как у коня, зубы. Рядом колокольчиком заливалась Лелька. А напротив, снова уронив недожеванный пучок, потешно всхрапывал Ворон. Насмеявшись, Сотник утёр слёзы, посуровел, поднялся с камня.

— Так что ты уж поосторожней с ними, с китами, мужик всё же лучше. Мужик, иногда, ласковый попадается, с таким век счастлива будешь. Ну а нам пора, вон уж и Ярило из за леса выкарабкивается. Русалка тоже встала, под плащом мелькнуло гибкое тело.

«До чё ж хороша девка! Рыбка да и только!» — с досадой подумал Извек, вздохнул и строго зыркнул на Ворона. Тот, чуя расставание, потянулся было мордой к Лелькиному плечу, но хозяин легонько шлёпнул по тёплым ноздрям.

— Ну—ну! И тебе туда же. Тут людям мало, ещё ты трёшься. Ты себе поищи, что попроще. Кобылку там какую. Ну… или ослиху… на худой конец.

Конь стукнул копытом, обиженно отпрянул. Сотник покосился на русалку.

— Ладно, шучу, не худой. Эт я так, к слову.

Лелька улыбнулась, погладила коня по тёплой морде, но встретив свирепый взгляд синих глаз, хихикнула и отскочила. Скорчив виноватую рожицу, скинула плащ и, забыв про наготу, подала дружиннику.

Извек метнул руку к Ворону, поспешно прикрывая коню глаз. Вторую, на ощупь, протянул к русалке, сцапал тяжёлую ткань, бросил поперёк седла. Голова поворачивалась сама, будто кто тянул за уши.

— Ну, красавица, не поминай лихом, — он оглянулся. У костра никого не было. Извек растерянно посмотрел на жеребца. Тот шумно выдохнул, ткнулся в плечо. Из за леса показалась красная макушка солнца.

— Поехали, травоед!

Сотник поправил перемётную суму, глаза сами собой обшаривали берег и редкие кусты. Нога попала в стремя со второго раза. Неуклюже вскарабкавшись в седло, тронул поводья, и конь, сбивая копытами обильную росу, медленно потопал от реки. Скоро заметно пригрело. Повеселевший Ворон пустился лёгкой рысцой. Изредка поглядывал на хозяина, который, забыв обо всём, рассеянно смотрел по сторонам, однако, перед глазами всё стоял образ речной шалуньи. Ярило восполз на верхушку небосклона, а русалка никак не выходила из головы. Он всё ещё слышал её звонкий смех, видел перед собой светлое личико обрамлённое странными зелёными волосами.

Несколько раз рука сжимала повод, в готовности направить коня вспять. Едва справляясь с желанием вернуться, понимал откуда берутся рассказы про русалочью ворожбу, от которой нет спасенья. И не утаскивают они никого. Незачем. Будь духом послабее, сам пойдёшь и утопишься, только бы ещё разок взглянуть. Ну, да это вроде для слабых. Сотникам раскисать зазорно.

Извек грустно улыбнулся, потряс головой, пытаясь отогнать недостижимый образ, шлёпнул коня по лоснящемуся крупу. Ворон, обрадованный переменой настроения, храпнул, пару раз шаловливо скакнул боком и сорвался в стремительный галоп. Сотник привстал в стременах, подставил лицо упругому ветру, надеясь, что он выдует из головы странную маету…

… Лелька бесшумно скользнула в кусты. Почему — то ей впервые стало грустно после того, как «отвела глаза» человеку. Раньше они с подружками веселились от души, когда удавалось провести рыбарей или случившегося близ реки загулявшего мужика. Завидев такого неподалёку, русалки начинали плескаться у берега, будто бы случайно показываясь из воды, во всей своей красе. Но как только завороженный ротозей приближался, таращась на молодые блестящие тела, русалки внезапно и бесследно исчезали. Ошарашенный наблюдатель хлопал глазами и, потоптавшись на месте, в полном недоумении отправлялся восвояси. Проказницы тем временем, сидя в прибрежных кустах, глядели на его глупую рожу и похихикивали в кулачки.

Теперь же Лельке было не весело. Чудесное умение оставило чувство вины. Как в тот раз, когда ради забавы стащила из—под носа у неповоротливого сома аппетитную улитку, а он, старый, только безнадёжно повёл усами.

Когда всадник скрылся за деревьями, Лелька понуро побрела в реку. Зайдя по пояс, опустилась ничком в ласковую прохладу. По воде поплыли туманы длинных волос. Тело постепенно остывало от долгого пребывания на суше. Однако в сердце становилось всё горячей. Снова и снова вспоминались открытое лицо незнакомца, внимательный взгляд серых глаз, смоляной изгиб бровей под светлыми волосами, перехваченными кожаным ремешком и бесшабашный смех, когда суровые черты мгновенно вспыхивали неудержимым весельем.

Да, думала Лелька, таким не ведома «середина на половину», у них всё в жизни яростно, самозабвенно и неистово. Гулять так гулять, воевать так воевать, любить…

Лелька замерла.

Что — то было не так. Сердце колотилось быстрее обычного, и прохлада воды ничуть не успокаивала поспешный стук. С каждым ударом в груди разрасталось зёрнышко странной тоски, сладостной и мучительной одновременно.

Пытаясь отогнать это наваждение, Лелька извернулась и послала тело в глубину, туда, где дно пронизывали тугие струи подземных ключей. Влетев в ледяной поток, несколько раз перевернулась вместе с ним и, вновь оказалась на поверхности. Тоска подступила с новой силой, заполняя каждую клеточку тела. С трудом собравшись с мыслями, не сразу определила направление к подводной веси. Медленно, будто во сне, поплыла, ощущая, как берег с неудержимой силой тянет назад.

Скоро почувствовала еле заметные встречные волны. Подобно тому, как по поверхности разбегаются круги от брошенного в воду камня, от каждой русалочьей веси исходили лёгкие подводные волны, уносящие прочь любой случайный предмет, будь то мусор, плавник или принесённые течением трупы. Лелька скользнула глубже и, распластавшись над самым дном, поплыла навстречу ласковым обережным волнам.

 

Глава 13

Аман—Гельтулей очнулся от звона в ушах. Башка трещала, будто побывала между воротами и стенобойным бревном. Глаз не открывал. Еле дыша, чувствовал как каждый удар сердца, гранёным гвоздём, пробивает голову.

Не слышал ни шороха трав, ни трелей жаворонков, только звон и удары сердца. Ощущая, как что—то лопается под черепом, разлепил глаза. Удивился, что не увидел ни шайтана ни его слуг. В размытых полосах путались зелёные пятна. Пока пытался навести в глазах резкость, между ушами протекла гордая мысль: Зелёное — это хорошо, значит попал к Аллаху. А уж всевышний не забудет своих верных сынов.

Однако, зрение постепенно прояснялось, а вместе с ним приходило разочарование. Перед носом косо маячили стебли ковыля, подбитые подшёрстком зелёной травы.

Гельтулей попытался пошевелиться. В голове зазвонили медные била, усиливая и без того неслабую боль. Перевернувшись на спину, уставился в небо, попытался вспомнить кто он и зачем здесь, но память цепляла только вчерашний вечер, ужин и выход в дозор.

Собрав силы, неуклюже, как малое дитя, встал на четвереньки. Постоял отдыхая. Затем, борясь со слабостью, начал взгромождать себя на ноги. Когда тьма в глазах рассеялась, увидал коней. В десятке шагов заметил тело Каймета. С первого взгляда понял, что тот мёртв. Двинулся к лошадям. У потухшего костра никого не было. Вокруг покоились сёдла, бурдюки и дорожные мешки. Степняк покачался на нетвёрдых ногах, коснулся трещащей головы и двинулся к своему коню. По дороге подобрал седло, но через несколько шагов понял, что легче подвести коня. Бросил поклажу, сходил за жеребцом и, едва не падая, оседлал. Как древний аксакал, долго и осторожно всползал в седло. С высоты заметил ещё несколько тел, подъехал ближе.

Долго рассматривал убитых, складывая по кусочкам общую картину побоища. По отпечаткам не хазарских сапог понял, что нападавший был один. Однако, вид жутких зарубов, сделанных с нечеловеческой силой, поразил бы и видавших виды воинов.

— Аллох экбер, — пробормотал Аман—Гельтулей. — Шайтан, в человечьем обличии… Назад, назад к Хану! Один в поле не воин, а Гельтулей не глупый урус, чтобы доказывать обратное. Надо брать большой отряд. С одним десятком воинов, даже по окраинам росских земель не проедешь.

Руки уже направили коня в обратный путь, когда в больную голову пришла мысль взять заводного коня. Вернулся, ухватил скакуна десятника и, привязав узду позади себя, поспешил в стан Радмана. Боль в голове выматывала силы. От тряски в глазах темнело и плыли причудливые красно—чёрные узоры. Два раза менял коней, на третий раз не выдержал, сполз в траву и провалился в глубокую чёрную яму сна.

Очнулся затемно. Боль, чуть отступив, притаилась в затылке. В брюхе мутило, будто съел гнилого мяса. Отвязав бурдюк, сделал пару глотков и еле удержал выпитое в себе. Постоял, справляясь со слабостью, снова заполз в седло.

Скакал до полудня, пока далеко впереди не показалось дымное марево становых костров. Оба скакуна уже роняли пену, однако вид становища придал всаднику силы и Аман—Гельтулей хлестнул коня сильней. Скоро, от россыпи шатров, навстречу вытянулись пыльные хвосты за чёрными точками всадников — от стана мчались самые лютые из личной охраны хана. Расстояние быстро сокращалось. Конь начал хрипеть, когда удалось разглядеть встречавших. Гельтулей, еле держась в седле, махнул рукой. Всадники на ходу развернулись и, образовав полукруг, помчались вслед.

До роскошного шатра хана оставалось не больше броска копья, когда запалившийся конь пал. Аман сильно ударился о конскую шею и закувыркался по земле. Скакуна десятника Салмана развернуло тяжестью павшего собрата. Он со всего ходу перекувырнулся через голову, мощно грохнулся на спину и, в агонии, начал сечь копытами воздух.

Аман — Гельтулей остановился в глубокой пыли, потеряв всякое понятие где верх, где низ. Покрасневшие белки глаз беспорядочно блуждали, разбитый нос и глубокие ссадины чернили пыль частыми каплями крови. Шевелился нелепо, руки то махали невпопад, то черпали высохшую и перемолотую копытами землю.

На шум и крики из шатра показался хан. Небрежно отбросив тяжёлый полог, шагнул к Гельтулею и остановился, рассматривая грязную копошащуюся массу под ногами. Лоснящееся лицо Радман—хана могло сойти за славянского идола, если бы не раскосые глаза, в которых власть и смерть теснили друг друга.

Хан молчал. Терпеливо разглядывал одного из десяти, посланных разъездом по окраинам Киевских земель. И вот теперь лазутчик, скорее всего единственный уцелевший, барахтался еле живой в десяти шагах от загнанных насмерть коней. Наконец взгляд хана скользнул по толпящимся вокруг воинам, губы еле двинулись.

— Поднимите!

Подскочили двое, вздёрнули лазутчика как мешок с костями, выровняли тело и подняли мотающуюся голову. Третий догадливо плеснул в лицо холодной водой. В глазах Гельтулея проступил образ Радмана Лихого. Хан в упор смотрел на вернувшегося лазутчика. Наконец, когда зрачки Гельтулея перестали блуждать, прозвучал короткий, как удар ножа, вопрос:

— Почему один?

Из пересохшего горла Амана вырвался каркающий звук. Степняк поперхнулся, болезненно морщась проглотил вязкий пыльный ком в горле и с трудом прохрипел:

— Иблис… Все убиты… Иблис вселился в уруса… Ночью убил всех…

— Иблис? — улыбнулся молодой хан. — Почему тебя не убил?

— Подумал, что убил… Аллах помог… не дал умереть.

Радман покачал головой, губы растянулись в недоверчивой усмешке. Не сводя взгляда с Гельтулея, коротко распорядился:

— К лекарю! К вечеру должен быть жив и говорить со светлым умом.

Он развернулся и медленно скрылся за пологом шатра, где его ждало более приятное дело. В стане уже знали, что хан выбрал себе юную пленницу из захваченных недавно полонян. Именно она и должна была принести хану потомка, который прославит род Радмана в веках. Так предсказали звёзды, которые никогда не ошибались. Оказавшись в полумраке шатра, Радман быстро забыл о вернувшемся Аман—Гельтулее. Он видел лишь широко раскрытые глаза избранницы звёзд. Едва рука хана коснулась пряжки расшитого золотом пояса, как наложницы, приставленные следить за дорогой добычей, понятливо упорхнули прочь. Заметив, что полонянка сжала зубы и обречённо закрыла глаза, Радман улыбнулся.

— Стерпится и слюбится! — вспомнил он пословицу, услышанную в русском плену и, по—хозяйски, шагнул к дрожащей пленнице…

Когда, после долгих утех, вновь вышел из шатра, солнце уже смялось у окоёма, будто кусок теста, замешанного на огне и крови. Радман глянул на догорающее небо, расправил плечи и неспешно направился к шатру лекаря. Следом двинулись пара телохранителей, даже в становище не спускавших с него глаз. Только полог шатра мог отрезать Радмана от охранников, но когда хан находился в шатре, к двоим у входа присоединялись ещё шестеро, окружая шатёр со всех сторон.

Радман не спешил, ступал расправив плечи, с удовольствием вдыхал прохладный вечерний воздух. Лёгкое утомление после приятных трудов только улучшало настроение. Великое дело сделано! Скоро у него родится наследник. Радман уже видел, как будет учить сына ездить на коне, владеть изогнутым, как серп луны клинком и пускать в цель калёные стрелы. О, это будет великий воин, и родится он сильным и крепким. Четыре невольницы не спустят глаз с матери будущего хана и плод вызреет во чреве женщины, любая прихоть которой будет исполняться молниеносно и беспрекословно.

Приятные мечты подняли настроение Радмана и, когда он зашёл в шатёр лекаря, от утреннего раздражения не осталось и следа. У старца царил вечный полумрак. На серединном шесте потрескивали два факела, роняя на утоптанную землю редкие чадящие капли.

Навстречу поднялся Илюмджин — Ота, седой, иссушенный временем старик, лечивший раны ещё отцу Радмана и собственными глазами видевший пленение великого Кури и сыновей. Встретив вопросительный взгляд молодого хана, старец простёр тощую руку к дальнему краю, где на ворохе шкур лежал Гельтулей. Ссадины и кровоподтёки делали лицо чёрным, но пыль и засохшая кровь были заботливо смыты. Услышав шаги хана, Аман открыл глаза и, зажмурившись от разорвавшейся в голове боли, приподнялся на локте.

Радман жестом приказал не подниматься и Илюмджин, тряся куцей бородой, вновь уложил больного. Хан шагнул ближе, опустился на корточки.

— Говори! Всё и медленно! Мы не торопимся.

За спиной хана нависли фигуры охранников. Две пары глаз придавили Аман—Гельтулея к лежанке. Он качнул головой, что понял и… снова скорчился от боли.

— Просто говори! — повторил хан, принимая из рук лекаря пиалу с отваром душистых трав. Отхлебнул, замер, вслушиваясь в слабый голос лазутчика.

— Мы встали на ночь, — начал Гельтулей. — В трёх днях пути отсюда. Я вышёл в дозор на восход. Всё было тихо, никого не видно и не слышно. Только шорох травы и крики ночных птиц. Потом темнота вдруг собралась в комок и ударила со всей силой.

Хан двинул бровью, но перебивать не стал, лишь перевёл взгляд на стоящего рядом лекаря. Тот бесстрастно смотрел в глаза, будто бы говоря, что встречал вещи и поудивительней.

— Потом, — продолжал Гельтулей. — Настало утро. Каймет был рядом, уже мёртвый. Я подошёл к костру, там — никого. Все лежали в стороне, на полдень. Я видел следы, видел всех убитых. Так можно порубить ягнят, очень острой саблей и, только выпив очень много росского мёду. Но наш десяток не ягнята… И десятник Салман не ягнёнок.

Аман — Гельтулей перевёл дух, преданно глядя на хана. Тот серьёзно кивнул, подтверждая последние слова лазутчика. Гельтулей прикрыл глаза, заново вспоминая увиденное.

— Ни один не спасся. Никого сами не успели ударить или ранить — на клинках ни капли крови. Салман просто разрублен пополам. Сабля в руке сломана как ветка, а ведь Салман своим дамасским клинком шлемы разрубал. Остальные — по траве кусками раскиданы. У Басая кольчуга арабская, любой меч скользил, не спасла. Я такого ни разу не видел. Человек так не может. Иблис только. Человек — нет.

Гельтулей затих, утомлённый рассказом. Радман нахмурился, перевёл взгляд на Илюмджин—Оту. Тот молчал, бесстрастно глядя в глаза хану. Поняв, что от него ждут каких—то слов, провёл рукой вдоль узкой седой бородки.

— Он не лжёт. Всё, что сказал, видел.

Радман улыбнулся, поднялся, расправил плечи.

— Видел говоришь? Хочу сам посмотреть. Выезжаем завтра. Он доедет?

Илюмджин задумался на мгновенье, что—то решив, кивнул головой.

— Завтра сможет.

Не сказав больше ни слова, хан покинул шатёр мудрого старца.

Ночь пронеслась дикой кобылицей и, когда белый череп солнца показался над краем земли, большой отряд всадников уже горячил коней на краю стана. Едва Радман в сопровождении Гельтулея выехал вперёд, войско, взбивая высокое облако пыли, хлынуло на простор степи. Слух о случившемся, ястребом облетел весь стан и, в прищуренных глазах степняков горел нетерпеливый интерес. Обсуждали, был ли то в самом деле шайтан или иблис, или Амана просто сильно стукнули по голове.

Два раза останавливались, когда замечали, что Гельтулей бледнеет и качается в седле. Несмотря на спешку, Радман всё же боялся потерять проводника раньше времени. К месту добрались на утро третьего дня. Аман—Гельтулей три раза оглядывал окоём, пока наконец не привёл к месту недавней стоянки.

Хан с любопытством смотрел на останки. Его не смущал ни трупный запах, шедший от почерневших тел, ни стада жирных раскормленных мух. Не обращая внимания на копошащихся в трупах червей, Радман с восхищением переводил взгляд с одного куска на другой. Задержавшись на половинках Салмана, проехал пару шагов и с улыбкой остановился у тела Басая, без одной руки. Другая рука с частью груди и головой лежала поодаль. С обоих кусков свешивались клочья хвалёной арабской кольчуги, рассечённой будто старая рогожа. Направив коня в сторону, оглядел Каймета со свёрнутой ударом головой. Три десятка воинов рассредоточились вокруг стоянки, высматривая на земле какие—либо следы. Вскоре от самых дальних донёсся свист. Радман стегнул коня и понёсся было к ним, но увидав предостерегающий жест, резко осадил скакуна.

В примятой траве осторожно копошился лучший следопыт Алибек. Завидев Радмана, молча сел, два раза ткнул пальцем в разворошенные участки травы. Спрыгнув с коня, хан склонился над землёй. Среди сухих стеблей заметил слабый отпечаток подковы. Не поворачивая головы, ровным голосом поинтересовался:

— Где здесь поблизости живут урусы?

Телохранители уставились на подъехавшего Гельтулея. Тот, силясь припомнить, нахмурился, поднял голову, оглянулся. Прикинув время и место солнца, отложил что—то на пальцах и, развернув коня, поднял руку.

— Вон там начинается лес. Если пойти от солнца, то к вечеру доберёмся. Вдоль леса идёт дорога. На конце дороги деревня. Голов пятьдесят — семьдесят. Мужчин два — три десятка. Остальные не в счёт: бабы, дети, старики…

— Веди! — распорядился Радман. — Там и разузнаем про этого злого духа. Больше ему неоткуда взяться в этих краях.

Подняв руку над головой, он помедлил, привлекая внимание всадников, и резко, будто отсекая голову, кинул ладонь в сторону проводника. Войско зашевелилось, готовое ехать и Гельтулей, не мешкая, тронул повод. Когда солнце покатилось к окоёму, под копытами коней застучала сухая земля. Следопыты Алибек и Тушан поскакали вперёд, держа коней по обе стороны от дороги. Заметив легкоразличимые отпечатки, вернулись, кивнули Радману. Хан с Гельтулеем пустили коней шагом. Двигались обочиной, рыская глазами по дорожной пыли. Скоро разглядели следы кованных копыт. Ещё через несколько полётов стрелы, увидели отпечатки почётче. Хан спешился, присел возле следа. Смуглую щёку дёрнуло судорогой, когда узнал киевскую подкову. Такими ковали лошадей княжьи дружинники. Радман оглянулся, скривил губы в недоброй усмешке.

— Издалека твой иблис сюда пожаловал. И действительно один.

Гельтулей опустился рядом, с сомнением поглядел на вмятую землю, но ничего не ответил. Проследил глазами как хан вскочил в седло, потрогал след, будто запоминая его на ощупь и угрюмо вернулся к коню. Радман же наоборот оживился. В глазах засверкал огонь охотника, вышедшего на след крупного зверя. Рука нетерпеливо взметнулась и отряд, настёгивая коней, рванулся вперёд. Однако скоро стемнело и кони сбавили ход. Всю ночь двигались по едва угадываемой дороге. Спешащая на отдых луна серебрила траву, безразлично взирая на ползущую по земле темную массу степняков. К веси подъехали в предрассветных сумерках. Всадники, подрёмывали. На дорогу не глядели, кони сами держались плотным табуном, а направление и скорость задавали едущие впереди.

Въехав на пригорок, Аман—Гельтулей приподнялся в стременах, повёл головой из стороны в сторону. Небо стремительно светлело и впереди обрисовались невысокие домишки небольшой, обнесённой оградой веси. Над домами начинали струиться редкие дымки. Гельтулей оглянулся и указал хану на просыпающееся селенье. Радман тоже привстал, то ли пересчитывал дома, толи разглядывал спускающуюся к ограде дорожку. Закончив осмотр, потянул из ножен старинный клинок. Небрежно ткнул им в сторону домов и отряд сорвался с места.

Лава всадников, с каждым мгновеньем наращивая скорость, неудержимым потоком полилась по склону. Топот копыт слился со свистом и яростными криками. Жуткий вой, обогнал стаю степняков, пронёсся вперёд и резанул по душам селян. Весь замерла на тот краткий миг когда каждый вдруг ощущает, что радость кончилась и пришла беда.

Детишки, высыпав из домов, бросились кто куда, но рёв могучего чернобородого мужика заставил сбиться в кучку. Несколько мальчишек повзрослей подхватили младших за руки и припустили мелкими ватажками к лесу. За несколько мгновений до того как первые всадники достигли околицы, к ограде у крайних домов рванулся распоясанный мужик с бревном на плече. Стайка стрел прошмыгнула мимо и зарылась в пыли. Бегущий споткнулся, пробежал несколько шагов боком, но выровнялся и уверенно забросил бревно в развилки крайних столбов. Едва успел налечь всем весом на запор, как перегородку тяжело тряхнуло. Несколько лошадей, ударились грудью, потеряли всадников и осели на круп. У прохода возникла сутолока, кто—то валился на землю, попадая под копыта разгорячённых коней, кто—то пытался перескочить через препятствие, но лишь добавлял толчеи.

Мужик же развернулся к вылетевшим из сёдел и только тут стали видны застрявшие в теле стрелы. Обламывая древки, он рванулся к ближайшему степняку, ухватил за голову, вывернул назад и ударом колена подбросил степняка вверх. Не глядя на безжизненное со сломанной шеей тело, развернулся ко второму, что уже поднялся и выхватил клинок. Бросил быстрый взгляд на лес, успел увидеть детишек, подбегающих к деревьям и неловко увернулся от удара. Лезвие полоснуло по груди, однако, мужик привычно сграбастал степняка и сунул в брюхо его же саблю. Кочевник схватился за торчащее из живота лезвие, выпучил глаза и не в силах вздохнуть, захлопал ртом. Макуха ещё раз оглянулся на опустевшую опушку, перевёл взгляд на грудь. Из сечёной раны белизну рубахи заливало красным, а сбоку уже блеснула кривая отточенная смерть. Широкий взмах и… русая голова слетела с крепких плеч. Обезглавленный сделал шаг и повалился на убийцу. Тот отшатнулся от тела, вгорячах пнул труп и бросился к коню. Перегородку, давшую селянам несколько лишних мгновений, уже выбили и, за ограду хлынули разъяренные всадники.

Старая Осина — Травница, ещё до атаки степняков, почуяла неладное. Быстро глянув на белоголового мальчонку, ходившего в учениках, прислушалась к чему—то и подалась из избы. Уже в дверях услышала яростный вой. Обратив на звук слезящиеся глаза, заметила надвигающуюся на весь беду. Замерев, видела как у ограды погиб Макуха, внучатый племянник, первым встретивший ворогов. Обернувшись к выскочившему следом мальцу, указала глазами на узкую тропку меж лопухов и необыкновенно спокойным голосом приказала:

— Лети, Ратиборушко, до оврага, а там в лес. Лети, милый, обгони смерть.

Властный жест старухи сорвал пацана с места, а Осина — Травница зажав в сухом кулаке оберег Рода, медленно пошла навстречу ворвавшимся в селение кочевникам. Видела выбегающего плотника Корнила, снующих меж домов Кочевников и остановившегося у ограды Хана с телохранителями.

Радман неподвижно сидел в седле. Только чёрные глаза рыскали по деревне, выхватывая отдельные куски боя. Совсем рядом, из дома выскочил селянин с плотницким топором и бросился на всадника, небрежно поигрывающего клинком. Чогыр ловко отсёк руку попавшемуся на пути мужику. Осадив коня, развернулся на месте и ощерил в улыбке ровные белые зубы.

— Эй, урус, зачем хороший топор бросил? Бери, драться будем!

Корнил не глядя на брызжущую кровью культю, оценил расстояние до топора и, вытянув уцелевшую руку, бросился к оружию. Степняк вновь показал ловкость. Едва топорище оказалось в руке, свистнула кривая сабля и вторая рука упала под тяжёлые копыта. Сбитый конём селянин неуклюже забарахтался в пыли, пытаясь подняться. Кое—как взгромоздив тело на колени, снова увидел довольный оскал степняка.

— Эй, зачем опять бросаешь? Драться надо, да? Теперь в зубы бери!

И тут Корнил закричал, дико, безысходно. Щёки, с восьми лет не видавшие слёз, заблестели крупными каплями. Поднявшись с колен, шатаясь пошёл на всадника. Пыль, вокруг него, темнела от брызг крови и скатывалась в тестообразные сгустки. Сквозь шум набега опять пробился насмешливый голос:

— Эй, какой глупый урус, когда меня видишь убегать надо!

Степняк заметил, как раненного качнуло назад, и двинул коня к нему. Поравнявшись, всё так же улыбаясь, с силой пнул в серое от пыли лицо.

— Собака урус! Куда идёшь? Ползать надо, когда перед тобой батыр!

Белозубая улыбка не сходила со скуластого лица, пока безрукий снова не поднялся на ноги. Чогыр хотел сказать что—то ещё, но еле живой мужик вдруг рванулся и укусил его коня за губу. От дикой боли жеребец взвился на дыбы и сбросил седока. Корнил качнулся к упавшему и, от всей души, влепил ногой по растерянной скуластой морде. Однако, силы уже покинули тело и он повалился на землю. Сквозь пыль проступила смертельная бледность.

Яростный удар поднявшегося Чогыра рассёк спину упавшего. Наспех отерев рожу, степняк взобрался на коня и спешно огляделся. Перед домами по всей улице темнели окровавленные тела. От крайней хаты тащили девку в разорванной одежде. У дальних домов десяток всадников окружил двоих мужиков с вилами. Рядом с ними несколько лошадей дёргались в предсмертных судорогах. Тут же валялись неудачливые седоки. Прочие, не решаясь подойти, уже выдёргивали из колчанов короткие луки и спешно накладывали стрелы на тетиву.

Остальная масса степняков металась от дома к дому, забегали в двери, кого—то рубли на месте, кого—то, под крики и стоны, выволакивали наружу. Ставили на колени, задирали голову вверх и, вставив остриё в рот, вбивали клинок на две трети. Бросив корчащееся тело, деловито устремлялись к следующему дому. Чогыр оглянулся в поисках подходящего дела, заметил у ограды хана. Тот, в окружении охранников, надменно наблюдал за происходящим. Встретив взгляд воина, Радман коротко повёл рукой, приглашая батыра показать свою удаль.

Чогыр лихо поднял коня на дыбы и красивой рысью устремился к дальним домам. У приземистой избы заметил бледную как полотно старуху, что шла прямо на него. Пришпорив коня, занёс саблю и с гиканьем помчался на Осину — Травницу. Молниеносно преодолев разделяющее их расстояние, привстал в стременах. Точёный клинок уже сорвался вниз, когда костлявая длань Осины взметнулась навстречу. Череп старухи сухо лопнул под ударом и… в этот момент Чогыр увидел черноту. Слепота, посланная проклятьем, обрушилась мгновенно и оторопевший степняк не успел остановить скакуна. Конь на полном скаку прошёл вплотную с избой ведуньи. Жердь для просушки рогожи выбила красивые белые зубы и, проломив шейные позвонки, выдернула Чогыра из седла. Повисшее на жерди тело дёрнулось и замерло в двух локтях над землёй. Из безжизненной руки выпала гордость Чогыра — дорогой дамасский клинок.

Полуприкрытые глаза Корнилы видели как блеснула упавшая сабля. Вместе с последними каплями крови, жизнь вытекала из безрукого тела, но губы, разбитые сапогом степняка, в последний раз улыбнулись:

— Что ж ты, батыр, сам клиночки роняешь…

Светозар выскочил на шум позже всех. Сон, сморивший после долгой охоты, не дал услышать первые звуки набега и он вывалился в самую гущу боя. На его глазах упали истыканные стрелами Борун и Дубыня. Напротив соседского дома, между степняцкими конями метались дети Рощака. Сам Рощак, с разрубленным затылком, ничком лежал на задушенном в медвежьих объятьях степняке. Ещё пара смятых трупов валялась неподалёку. Кочевники кружили вокруг детей, что отчаянно уворачивались, ныряя под брюхо лошадей. Суматохи добавляли кони с опустевшими сёдлами.

Охотник метнулся к оставленной у двери рогатине. Стрелой преодолев десяток саженей до Рощаковского двора, сходу пробил хребет одного из всадников, укрылся под падающим телом и из—под него вспорол грудь другому. Оттеснив детей в проём между домами, двинул рогатиной по кругу и рассёк морду лошади. Седок, под дикое ржание, вылетел из седла и был мгновенно приткнут к утоптанной земле. Только тут беспорядочно толкущиеся степняки разглядели неожиданную помеху и ринулись на селянина. Завязалась ожесточённая круговерть. Ловкий мужик всякий раз успевал поднырнуть под оскаленные конские морды, нанося удары по лошадям и всадникам. Кони визжали, пятились и падали, мешая друг другу в тесном проходе.

Улучив момент, Светозар оглянулся. Трое Рощаковских детей вжались в стену конюшни, что соединяла два соседних дома. Глаза с ужасом смотрели на кровавую сечу, но никто не пытался вырваться из бревенчатого тупика.

— Бегите, — рявкнул Светозар и сноровисто впихнул рогатину под подбородок ближайшего всадника. Изготовившись встретить ещё четверых, уже не оглядываясь проревел: — На кровлю! Быстро! И в лес!

Наотмашь рубанув по коленям лошади, обратным махом рассёк шею потерявшему седло воину и длинным выпадом достал живот ещё одного. Снова оглянулся. Дети тщетно пытались заползти на крышу. Силёнки, вымотанные беготнёй, подводили и ослабевшие руки срывались с гладких брёвен. Светозар встретил обречённый взгляд трёх пар глаз. Уже с малолетства каждый знал, что лучше смерть, чем живьём в руки кочевников.

Все трое, вжались в стену, не дыша смотрели на последний бой дядьки Светозара. Видели как тот пытался расчистить дорогу к бегству. Как свалив ещё двоих, завертелся между кочевников, но прыти не хватало. Уже не один ятаган задевал плечи, руки, спину. Рубаха повисла красными клочьями, но охотник всё ещё держался на ногах, орудуя окровавленной рогатиной. Вскоре пришлось остановиться. Больше двух десятков всадников перегородило выход из тупика, но теперь никто не лез напролом и кони просто топтались широкой дугой, отступая всякий раз, когда Светозар бросался вперёд. Истекающий кровью охотник отступил к детям. Степняки потянули луки, перебрасываясь короткими фразами и поглядывая на разбросанных по земле соплеменников. Однако прозвучавший за спинами властный голос Радмана заставил остановиться.

— Взять живым! Может это и есть наш злой дух.

На смену лукам появились арканы. С десяток рук начали старательно готовить волосяные петли. Теперь, когда загнанному зверю никуда не деться, можно было не спешить. Однако, тяжело дышащий урус вдруг что—то рыкнул, бросил оружие под ноги и, пригнувшись, сцепил ладони. Дети, один за другим, серыми комочками стали вспрыгивать ему на руки, а Светозар мощными толчками отправлял их на крышу. Мгновенье, и все трое скрылись на той стороне кровли. Тут же блестящие от крови руки подхватили тяжёлое сосновое древко и ткнули остриём в землю. Под встревоженные крики степняков, охотник в один мах забросил тело наверх, но жёсткие арканы уже взвились в воздух. Повинуясь наездникам, кони подались назад и Светозара сбросило на землю. Ладонь неудачно скользнула по рогатине, а затянувшаяся на шее петля повлекла к толпящимся кочевникам. Посыпался град жестоких ударов и застеливший глаза кровавый туман погрузил охотника в тяжёлое беспамятство.

Вернувшееся сознание плеснуло в уши торжествующий хохот и глумливые гортанные крики. С трудом разлепив залитые кровью глаза, Светозар обвел взглядом разорённую весь. Всюду убитые. Не обращая внимания на толкущиеся рядом широкоскулые морды, старался сосчитать побитых чужаков. Углядел два с половиной десятка, застонал от досады, маловато, тем паче, что с дюжину положил сам. Потом по белым, с красными пятнами, рубахам попытался прикинуть сколько уцелело селян. Даже если в домах порубили столько же, сколько на улице, получалось, что треть всё—таки утекла. Теперь не пропадут. Дождутся на опушке тех, кто ещё не пришёл с охоты, вместе выживут.

Морщась от боли, повернул голову. Сам был прикручен к жердям ограды, неподалёку от обезглавленного тела Макухи. Голова весельчака, облепленная жирными мухами, лежала в нескольких шагах позади. Светозар скрипнул зубами, перевёл взгляд на приближающегося хана. Радман подошёл вплотную, внимательно вгляделся в лицо охотника.

— Кто убил моих людей?

— Неужто слепой? — скривился Светозар. — Оглянись! Разуй глаза! Все здесь.

Радман улыбнулся дерзкому ответу, одобрительно покачал головой.

— Не сегодня, урус! Не сегодня. Шесть дней тому. Один конный, — рука хана двинулась направлении, откуда пришел его отряд. — В поле, с той стороны.

— Так там бы и поискали, наши туда не ездят.

— Знаю, копыта ваших лошадей уже смотрели. Только следы того конного ведут к вам. Говори где он.

— Ни видом не видывал, ни слыхом не слыхивал. — медленно проговорил Светозар и, взглянув на вставшее солнце, постарался расправить плечи. Тело, налитое холодом то и дело колотила дрожь. Судя по шуму в ушах, лёгкости во всём теле и лужам крови натёкшим под ноги, до встречи с богами осталось не очень много времени. Даже если начнут пытать, толку чуть. Успеет умереть гораздо раньше, чем припечёт сколь — нибудь сильно. Понимал это и Радман. Несмотря на это, улыбка не сходила с тонких губ, а глаза продолжали колюче поблёскивать из узких щёлочек. Хан оглянулся на одного из телохранителей, тот моментально сорвался с места. Скоро послышались быстрые неровные шаги и за спиной Радмана вновь появился степняк с исцарапанным ребёнком в запылённой рубахе.

Светозар едва сдержал стон, когда узнал младшую дочь Рощака. На мордашке пролегли грязные следы от размазанных по лицу слёз, на щеке расплывался большой кровоподтёк. Девчушка смотрела на охотника, не отрывая виноватых глаз, в которых легко читалось, как ужасно выглядит его изуродованное лицо.

Светозар подмигнул, и облизал разбитые губы.

— Значит не успели?

— Успели, дядечка Светозар, все успели, — торопливо затараторила девчушка. — Только я одна попалась. Уже на самой опушке в кротовью норку наступила, пока поднималась меня арканом и поймали. Я же всегда в этих норках спотыкаюсь…

Звучная оплеуха степняка прервала сбивчивую речь. Из синих глаз брызнули слёзы но, шмыгнув носом, она упрямо продолжила:

— Зато видела за деревьями Ратиборку и всех Дубыниных…

Вторая затрещина едва не сбила её с ног.

— Только из старших никто не успел! — всё же договорила она сквозь зубы, закрыв ладошками лицо и еле сдерживая рыдания.

— А про ловчих наших забыла? — улыбнулся Светозар, но осёкся, когда степняк сгрёб её волосы и, резко запрокинув голову, приставил клинок к тонкой шее.

Хан вновь приблизился к охотнику.

— Кто убил моих людей? Скажешь, отпустим её. Не скажешь будем потрошить как ягнёнка, так, чтобы не умерла. Потом медленно зажарим. Ну!

Светозар сжал холодеющие кулаки, но не почувствовал онемевших пальцев. Выхода не было. Успокаивало лишь то, что заезжий дружинник наверняка уехал далече, а возвращаться будет другой дорогой. Конечно другой, что ему в наших краях делать. Охотник кашлянул, поморщился от боли в рёбрах, сплюнул хану на сапог сгусток крови, но заметил, что промазал. Подняв голову, с недоверием переспросил.

— Отпустишь ли?

— Слово хана! — расхохотался Радман. — Моё слово! Скажешь правду, отпущу и пальцем не трону. Говори кто был!

— Гость был…, — ответил Светозар помедлив. — К нам заехал случайно, мимоходом. Купил кувшин заморского вина, немного мяса, хлеба. Пробыл ночь и уехал.

— Куда поехал?

Светозар указал глазами на другую сторону веси, где у прорехи ограды начиналась дорога, ведущая от села.

— Откуда приехал? Какой сам? — оживился хан.

— Говорил, что из—под Киева. А какой… Мужик как мужик, борода, руки, ноги, меч… всё как у людей.

Недовольный таким ответом Радман сжал губы. Однако, подумав, что среди своих гость мог показаться проще чем есть, задал другой вопрос.

— Во что одет? На каком коне?

— Одет в доспех. А конь как конь, — устало произнёс Светозар. — Чёрный, с мордой, с копытами и хвостом. Обычный вроде конь. Ну, и уши конечно на месте. Красивые такие, мягкие, большие.

Радман вдруг изменился в лице, побледнел, схватил охотника за волосы.

— Повтори! — просипел он сдавленным голосом.

— Про мужика или про коня?

— Про коня! — зарычал Радман, сжирая пленника глазами.

Видя непонятный гнев степняка, охотник замер. Боясь за жизнь девчонки, постарался успокоить хана, заговорил медленно, с расстановкой:

— Конь чёрный. Копыта кованы по—киевски. Уши длинные и пошире чем у наших.

— Чёрный высокий конь, длинные уши, каких не бывает. — шепотом повторил Радман.

— Вроде так. Мне такие уши не попадались.

Хан медленно повернулся к отряду. Обвёл взглядом недоумевающие лица воинов. Махнул рукой охраннику, держащему Рощаковскую дочку. Тот отвёл лезвие в сторону, пихнул ребёнка от себя. Девчушка отлетела на несколько шагов, оглянулась, растерянно глядя на Светозара, но повинуясь его взгляду, развернулась и бросилась прочь.

Хан прищурился вслед бегущей девчонке. Подождав, когда та пробежит половину расстояния до леса, сложил руки на груди.

— Шамиль! Говорят, ты родился с луком в руках. Попадёшь?

Степняк скривил губы в самодовольной усмешке, молча выдернул стрелу из колчана. Скрипнул тугой лук. Калёный зуб наконечника плавно отошёл назад и, чуть приподнявшись, на мгновение замер.

— Пес! — выдохнул Светозар.

Коротко тумкнула шелковая тетива и освобождённая стрела ринулась к маленькой цели. Летящая смерть почти настигла девчушку, но та вдруг споткнулась и упала, потеряв равновесие. Светозар успел заметить, как стрела прошла над её головой и нырнула в высокую траву.

— Кулёма! Все норки собрала. — счастливо улыбнулся Светозар.

— Убить! — прошипел Радман.

Несколько воинов мгновенно оказались в сёдлах и погнали к опушке. Девчонка тем временем снова вскочила, оглянулась и прихрамывая побежала дальше. Впереди, между деревьями, мелькнула белая голова Ратиборки. Малец отчаянно махал рукой, призывая беглянку свернуть к нему, но степняки стремительно приближались и Светозар видел, что ей не уйти. Вокруг послышались азартные крики. Кто—то свистел, подбадривая погоню.

Всадники перестроились в плотный полукруг. Ближайшие уже занесли над головой клинки, когда навстречу из леса плеснула стайка охотничьих стрел. Уязвлённые точёными остриями, преследователи роняли сабли, сгибались, пытались остановить разогнавшихся коней. Вторая стайка просвистела над девчонкой и встретила преследователей у крайних деревьев. Радман заметил, как руки судорожно хватались за торчащие из тела древки. Один откинулся навзничь, задержавшись о круп лошади. Широкий резец разрубил гортань и просёк ярёмную жилу. Над конём хлестнула тугая алая струя. Не успев погнать лошадей обратно, степняки поймали спинами третью выпорхнувшую из леса смертоносную стайку и, один за другим, начали падать с коней. Двоих сбросили задетые стрелами и обезумевшие от боли лошади. Кто—то из упавших ещё корчился на земле, пытался ползти, но из леса выскочили шестеро с рогатинами. Не мешкая докололи раненых и, умело вырезав уцелевшие стрелы, так же быстро растаяли среди листвы.

Видя ярость и досаду хана, Светозар слабо улыбнулся. Чувствовал как его наконец—то перестало трясти, хотя тело заледенело будто в проруби. В глазах плыли чёрные и красные круги, но ещё умудрялся держать голову прямо. Встретив взгляд Радмана, еле слышно прохрипел:

— Зря вы к нам пришли. На этой земле живёт ваша смерть. Твоя и твоих…

Акинак Радмана оборвал последние слова охотника. Не найдя на пропитанной кровью рубахе чистого места, хан шагнул к трупу Макухи и, старательно вытерев лезвие, вернул оружие в ножны. Голос был по прежнему спокоен, но глаза метали огонь.

— Едем дальше. Будем ловить киевского гостя. — Радман помедлил и сквозь зубы добавил. — Если это тот, о ком я думаю, то будет праздник, большой праздник.

Под крики десятников, он уверенно двинулся к коню, но в ушах всё звучали последние слова Светозара:

— На этой земле живёт ваша смерть…

…За разорённой весью следы измельчились в сухой земле, но дорога не разветвлялась и Радман целый день вёл войско, не особо беспокоясь, что преследуемый потеряется. Когда же стёжка приблизилась к реке и на участках влажной почвы стали попадаться глубокие отпечатки, в глазах Радмана уже проблёскивало нетерпеливое торжество. Хан благодарил небо, что оно не посылало дождя. Не смущало даже то, что дорожка всё чаще терялась в полосах сочной травы. Скоро он должен найти того самого ненавистного уруса, которого он десятки раз встречал в тяжёлых сновидениях. Однако, во сне враг показывался издали, как в злополучный день побега из плена. В этот же раз предстояло сбыться заветной мечте: встретить убийцу брата глаза в глаза.

При одной мысли об этом, рука хана тянулась к оружию и, твёрдые, как корень ковыля, пальцы любовно оглаживали богатую серебряную рукоять.

Нет, думал Радман. Не всё упомнили предки, перечисляя три великих радости. Есть четвёртое наслаждение в жизни, превосходящее все остальные — месть! Долгожданная, взлелеянная как ребёнок и упоительная как глоток воды после изнурительной жажды…

Сладостные мысли хана прервались. Дозорные, едущие в пределах видимости, остановились и Радман, в нетерпении, погнал коня вперёд. Осадив скакуна, требовательно глянул на следопыта. Тот молча указал вниз по склону, где у самого берега желтели обрубки сосновых стволов. Над старым кострищем рогатились два колышка с обгоревшей перекладиной. Второй жест направил взор хана на землю под ногами коня, где хорошо различались глубокие замины от подков. Радман погладил голову орла, венчающую рукоять клинка и направил коня к берегу. Прощупав глазами каждую пядь земли вокруг кострища, выпрямился.

— Теперь уже скоро! Догнать догоним. Не спугнуть бы, не упустить.

Дозорные, повинуясь взгляду хана, поскакали дальше. Войско двинулось следом, обтекая заросший соснами склон.

Светлый лик солнца висел в небе ещё некоторое время, но скоро, будто обиженный зрелищем степняцкой своры, набросил на себя паволоку облаков и не показывался до самого вечера. Лишь на закате ненадолго высунулся, чтобы окрасить небо пурпуром, и грустно утонуть в волнах дальнего леса. Свет стремительно покидал вечернее небо заставляя кочевников остановиться. Наскоро пожевав сушёной конины, воины улеглись без привычных вечерних разговоров. Каждый знал, что хан выступит в утренних сумерках, как только можно будет отличить кусты от травы. Лишь дозорные, напрягая зрение и слух, двинулись в ночную темень.

Радман долго лежал, глядя в догорающий костёр. Рисуя себе ярчайшие картины расправы, не заметил как веки смежились. Сон обрезал звуки и образы реального мира, а на далёком берегу, за рухнувшим мостом, снова возник всадник на обрывке мрака. На фоне блистающего доспеха, снова стриганули крупные черные уши и, будто бы прощаясь до следующей встречи, всадник поднял руку в насмешливом приветствии.

Радман услышал, как скрипнули собственные зубы. Показалось, что разделяющая их река вдруг исчезла и насмешник, пославший роковую стрелу, стоит возле своего чёрного жеребца. Вот рука с мечом пошла вверх и клинок блеснул в приветственном вызове на поединок. Из горла хана вырвался клекочущий звук. Радман дёрнулся за оружием и… открыл глаза. Край неба чуть позеленел, обозначив границу земли и воздуха. У костров зябко ёжились разбуженные вернувшимся дозором воины, а рядом один из телохранителей дожидался его пробуждения.

 

Глава 14

В жизни, всё намного проще,

Витим — Большая Чаша

чем мы думаем и…

гораздо сложнее,

чем это может показаться на первый взгляд…

Вечер застал Сотника у нагромождения скал. Три вершины будто собрались обмолвиться словом, да так и застыли посреди расстилающейся во все стороны мёртвой пустоши. Оставаться на равнине, на ночь — и себя не любить, и коня потерять: кто знает, какие тут охотники по ночам шастают. Извек со вздохом поглядел на бугристый окоём, и направил коня к среднему исполину. Сумрачные глыбы, медленно вырастая, уходили вершинами к облакам. Средняя, самая большая, выделялась тёмными подпалинами, будто слагающий её камень обгорел в давнишнем пожаре. Ворон прядал ушами, храпел, жалобно постанывал. Сотник наклонился, потрепал жёсткую гриву.

— Полно, травоед, не ворчи, скоро отдохнём.

Конь скосил на хозяина карий глаз, стриганул левым ухом, мотнул головой. В проходе между скал замедлил шаг, почти остановился. Впереди, маячила одинокая фигура. Извек двинул плечами, удивляясь, что не заметил фигуру издали, поправил меч и послал коня чуть наискосок.

Высокий незнакомец не двигался. Стоял без оружия, на ровном каменном пятачке, освещённом заходящим солнцем. Последние лучи падали на длинное лицо аскета, с квадратным волевым подбородком и прямым острым носом. Седеющие волосы торчали короткой густой щёткой, оттеняя чёрные, сросшиеся над переносьем брови. На камне рядом поблёскивал странного вида плащ, сквозь ткань которого то и дело просвечивал шершавый гранит.

Отставив руку с цветком, неизвестный самозабвенно созерцал яркие алые лепестки. Выждав, когда всадник приблизится, с умилением поднял глаза и приветливо улыбнулся.

— Исполать тебе, добрый молодец! По делу спешишь, или от дела бежишь? — полюбопытствовал он и, аккуратно воткнул цветок в одну из сверкающих застёжек.

Ладная одежда незнакомца никак не вязалась с серыми стенами скал. Такому бы жить в замке, подумал Извек, а то и во дворце, хотя во дворцах одёжки поплоше будут.

— От дела, от дела, — поспешно согласился Извек.

Аскет кивнул, довольный ответом. Лёгким движением подхватил плащ, закинул через плечо.

— Не откажи, мил человек, откушай со мной хлеба—соли, да поведай, что на белом свете деется?

А то сам не знаешь, подозрительно подумал Сотник, на дурака уж не больно похож, вернее уж больно не похож.

Будто услыхав эти мысли, незнакомец пожал плечами.

— Давно тут живу, отшельничествую помаленьку, вдали от мира, делов не знаю. Так что не откажи, будь ласков.

— Отчего ж не отобедать, — простецки ответил Извек, тоже прикидываясь лаптем. — Отобедать мы завсегда рады, а… где ты тут живёшь?

— А тут и живу, — небрежно бросил странный отшельник, и сухощавая длань плавно качнулась в сторону.

Сотник недоверчиво проследил за рукой и едва не выпал из седла. Он мог дать на отсечение хвост своего коня, что миг назад в мрачной каменной тверди не было никакого прохода. Однако, в створе невесть откуда взявшейся пещеры, весело поблёскивали факелы. Неровный свет выхватывал из темноты гладко отёсанные стены, а ровный пол, казалось был вытерт сотнями ног.

Незнакомец подхватил с камня искристый плащ и двинулся по проходу первым. Не желая выказывать недоверия, Извек ткнул каблуками в чёрные бока. Ворон то ли всхрапнул, то ли выдохнул из—под хвоста, дико сверкнул белком ошалелого глаза и нехотя зашагал следом.

Каменный рукав вывел в небольшой светлый зал. Копыта Ворона то гремели по плитам пола, то беззвучно ступали по богатым коврам. Стены украшала искусная резьба, изображавшая шествие диковинных зверей. Заморские драконы и грифоны перемежались с полканами и многорукими людьми. За ними следовали лошади с рогом во лбу, крылатые псы и куча других тварей, о которых даже слышать не приходилось. Дольше всего взор задержали девы с рыбьими хвостами. Чувствуя как в сердце возвращается давешняя кручина, Сотник тяжело вздохнул и отвёл глаза.

В центре зала, посреди россыпи ярких подушек, возвышался каменный монолит, накрытый узорчатым ковром с коротким блестящим ворсом. На ковре сгрудились подносы снеди, вазы сладостей и кувшины вина. У дальней стены переливался цветами радуги небольшой фонтан, обрамлённый хрустальным берегом в локоть высотой. Сквозь прозрачные кристаллы то и дело просвечивали яркие плавники невиданных рыб. Посреди звенящей воды, три аметистовых змея, стоя на хвостах, сплетались в сверкающую колонну. Из пучеглазых голов к расписному потолку взлетали искристые струйки воды и, рассыпаясь мириадами жемчужных брызг, падали в круглое озерцо.

Незнакомец прошёл к подушкам, жестом пригласил спешиться. Извек огляделся, неохотно покинул седло, отрицательно двинул головой.

— Извиняй, дядько, пока не напою коня и не дам чего поесть, за стол не сяду.

— Ах, это… Тогда веди вон туда, — с улыбкой промолвил хозяин и указал взглядом на фонтан. — Вода чистейшая, и сколько хочешь.

Скрывая удивление, Извек повёл коня вглубь зала. Чуть не споткнулся, когда из воздуха, возле фонтана, выпрыгнула круглая бадья с горой отборного овса. Ворон, завидев угощение, зацокал чаще. Не дожидаясь, пока расседлают, с разгону врубился мордой в крупные продолговатые зёрна. Сотник еле оттащил, чтобы сдёрнуть уздечку. Седло уже сволакивал под шумное хрупанье крепких зубов. Пока собирал сбрую, пару раз глянул на диковинных рыб, беспокоясь, как бы коняга не сглотнул. Уложив в кучу седло, перемётную суму и колчаны, направился к столу. Поискал глазами лавку, однако, рассмотрев как устроился хозяин, выбрал подушку побольше и привычно уселся лицом ко входу. Конь мирно хрупал за спиной, вздыхая и постанывая от удовольствия. Сотник рассудительно решил не отставать и потянул к себе блюдо с чем—то страшно душистым и похожим на еду.

Пока гость уминал угощения, хозяин молчал. Только когда откупорили второй кувшин, незнакомец наполнил свой алмазный кубок и провёл пальцами по сверкающим граням.

— Так как в миру? — мягко напомнил он, отпил глоток и выжидающе посмотрел на гостя.

Сотник помолчал, кумекая что и как можно говорить. Однако, незнакомец действительно походил на человека, который просто любопытствует, потому как врядли сам скоро выберется на люди. Скорее всего у хозяина были веские причины не прекращать отшельничества. Судя по всему, ему и одному было вполне сносно.

— В миру — то? — переспросил Сотник. — В миру всё как всегда — ни правды, ни покоя, теперь ещё и богов перелопачивать взялись, новую веру на Русь волокут. По дороге, как водится, жгут всё подряд, чтобы посветлее было, а землю кровушкой заливают, по мокрому — де волочить легче.

— И кто же волочит?

— Знамо кто, Красно Солнышко наше: Владимир — князь, да чернецы заморские. Их сейчас к нам наползло, как тараканов на сладкую сурью, не меряно.

— А что за вера? — поинтересовался хозяин и отставив кубок, придвинул золотой кальян.

— Вера? Вера хитрая. В какого—то бродягу Иисуса Христоса, коего тамошние людишки, за его доброту, на перекладине распяли. Причем с одобрения его же отца. Окромя того рассказывают и про мать этого Христа. Дескать зачала его непорочно, от голубя белого, на окно её севшего. О как!

Сотник раскраснелся от вина, говорил в охотку. Незнакомец слушал внимательно, согласно покачивал головой.

— Однако, — продолжал Извек. — Такая оказия, помнится, и в наших краях случалась. Был у нас в дружине один бывалый вой, Ледогором звали. Силы нечеловеческой, одним ударом быка валил. И пока он на ратном поле кровь проливал, не свою, конечно, а басурманскую, жена его от скуки ребёнком обременилась. Тоже видать непорочно, от голубя какого — то. Так вот воротился Ледогор из похода, подивился на это чудо и неделю от удивления не просыхал. А потом выловил этого голубя, да изломал птахе весь клюв, только перья летели. Больше этот голубок ни к кому летать не будет.

Извек перевёл дух, не спеша приложился к чаше.

Хозяин улыбнулся рассказу, долил гостю вина.

— Как, говоришь, новому богу имя?

— Иисусом кличут, а по батюшке Христос, — ответил Сотник, почесал русую бороду и хмыкнул чужеземному имени. — Осталось к нам до кучи и Алоха приволочь, чтоб уж полный кишмиш в головах был.

Хозяин забулькал кальяном. В задумчивости прикрыл глаза, меж бровей пролегли глубокие морщины. Когда в воздухе растаяло третье сизоватое облачко, медленно кивнул.

— Да, припоминаю, был такой Иисус. Приходил к нашим волхвам учиться. Лет десять донимал, что да как, где правда, где кривда, что есть панацея, а что яд. Только поучили его волхвы, поучили, да прогнали палками. Бестолков уж слишком. Всё, что можно и не можно, перевирал. Ни рожна из наук так и не понял. Ты ему одно талдычишь, а он всё по — своему переиначивает. Там где и так ясно, он всё с ног на голову перевернёт, запутает, да ещё кучу объяснений навыдумывает. Там же где надо причины и следствия запомнить, всё мимо ушей пропускает, мол, кому надо пусть и так поверит. Умишко — то хиленький, да и телом слабоват.

Хозяин выдохнул клуб дыма и задумчиво добавил:

— А народишко его, в ту пору, молился Яхву. Был у Белобога такой ученик, тоже так себе, ни рыба, ни мясо. У них видать все такие: и хитрые, и пронырливые, да бестолковые.

Извек поперхнулся вином. На собеседника уставился, как на блаженного.

— Уважаемый, ты ничего не путаешь? Эт когда ж такое могло быть?

— Веков восемь тому. Может девять, разве точно упомнишь. Мне времён считать незачем, что в том проку. Это поначалу в диковинку было, а на пятнадцатой сотне надоедает.

— Постой, постой! — забормотал Сотник, тряся головой. — Вижу не врёшь, да и незачем. Знаю, есть на свете долгожители, но десять веков… о таком ни разу не слыхал.

— Да слыхал ты всё, — устало ответил незнакомец. — Про меня любая собака слыхала раз по сто. А то и больше, ежели с детства считать.

— Так как же тебя звать — величать?

— Кощеем меня кличут. А до того Кошмой звали, а ещё раньше… ну, то уже не помнят.

Извек вмиг протрезвел. Волосы на голове зашевелились, стараясь выбраться из под плетёного кожаного ремешка. За спиной, возле бадьи с овсом глухо ухнуло. Извек медленно повернулся на звук и встретил стеклянный взгляд Ворона. Конь чёрной статуей сидел в хрустальном фонтанчике, нижняя челюсть отвисла, уши торчали в стороны.

— Чахлык Нэвмирушший, — пробормотал Сотник. Губы одеревенели, но перепутавшиеся было мысли быстро разбирались по местам, и оторопь постепенно проходила. Кощей тоже глянул на обалдевшего коня, двинул чёрными бровями.

— А ты говоришь, что не слышал. Да успокойся, хлопец, я чту покон. Вы тут гости так что забудь про всё, ешь, пей, отдыхай.

Он вновь наполнил кубки. Извек взял свой, жадно глотнул, утёрся рукавом.

— Ну дела! Кому расскажи, что сам Кощей вина наливал… в морду плюнут и пошлют к Никите — словоблуду, врать учиться. А уж если поведаю, что… мой Ворон, своим задом, у Бессмертного хрустальный фонтан поганил… тут и дурачок — Шишига брехуном обзовет.

— А ты и не рассказывай, к чему язык трудить, коль не поверят — негромко проговорил Кощей и опять приложился к кальяну.

Сотник наморщил лоб, опустошил кубок, вперился в хозяина пристальным взглядом.

— Почтенный, так ты говоришь… сам этого Христоса видывал?

— И видывал, и слыхивал, и палю поперёк задницы, на прощанье прикладывал, дабы больше не вернулся.

— Так отчего ты его сразу не придушил, чтобы он дурью не маялся? До чего ж полезное бы дело сделал.

— Всех не передушишь, — вздохнул Кощей. — Думаешь, он один такой? Нет, человече! Свято место пусто не бывает. Всегда находятся те, кому своя же несуразность покоя не даёт. Вот и прут, как бараны, кто в боги, кто в оракулы, а кто в светлые князья…

За спиной послышались судорожные глотки. Отошедший от страха Ворон шумно хлебал из фонтана, изредка сплёвывая зазевавшихся рыбёшек.

Бессмертный невозмутимо продолжал:

— Веков через пять—шесть примчался ещё один хитрозадый, Мамед ли, Махмед, не помню. Тоже в ученики набивался, но оказался совсем… ни в зуб ногой — ни пальцем в небо. Того тоже спровадили, да он, сметливей оказался. Дабы не возвращаться домой, не солоно хлебавши, отправился в земли этого Иисуса. Добравшись, ходил и собирал то, что тот напривирал. Год слушал и записывал, год читал и переделывал, год обратно добирался. Наконец воротился с великомудрой книжицей, — Кощей усмехнулся. — Иудейскому Талмуду с ней и рядом не пылиться.

— Неужто так мудра? — не поверил Извек.

— Мудра ли, нет ли, не скажу. Но вывернута хитро. Хотя, раболепия, конечно, поменьше…

Сотник рассеянно кивнул, озадаченно потёр бороду, поднял глаза на Бессмертного.

— А скажи ка, почтенный, отчего так не кузяво вышло? Тебя послушаешь, так эти пришельцы в собственных портах путаются. Почему ж Светлые не совладали? Почто на нашу землю допустили? Видать, сильны те пришельцы? И почему друг с другом на ножах, если одним и тем же дышут?

Кощей раздражённо скривил губы, побарабанил пальцами по алмазным граням бокала. Наконец, со скукой в голосе, заговорил:

— А кто сильней? Князь, или псарь с конюхом? — он жестом остановил очевидный ответ и продолжил. — А когда князь на войне, в его опочивальню и псарь, и конюх повадиться могут. А повстречавшись в опочивальне, друг другу в глотку вцепятся, выясняя, кому из них хозяйничать. Светлым, тоже не сладко: у них порой как у вас, нос вытянут — хвост завязнет, хвост вынут — нос застрянет. Ну да что это мы всё о грустном? Поговорим о тебе.

Хозяин обратил взор к дружиннику.

Сотник откинулся на подушки. Вино веселило и, растворяя давешние страхи, настраивало на задушевную беседу. Он лениво потянулся за крупным стручком канареечного цвета, отломавшимся от такой же жёлтой грозди, понюхал, повертел в руках, бросил обратно.

— Смотрю я на тебя, Кощей, и всё думаю, хороший вроде мужик, не жадный, даже конягу моего уважил. А рассказывают про тебя такое, что…

— У нас всегда много рассказывают, — перебил Кощей. — Делов на жмень, а шуму на мешок. Хотя, кое о чём, может и не врут. Случалось и чудил, сдуру, пока не наскучило. Где — по молодости, где — по горячности. Бывало, и с девками баловал. Только, думаю, не больше вашего Владимира. Тот тоже — и на баб неугомонен, и на расправу скор. В князьях, правда, маленько остепенился, но только маленько.

А что до меня, то признаю. Тыщи полторы разных батыров и витязей конечно же сгубил, — он помолчал, вспоминая. — Да! Как Бессмертным прозвали и до сего дня, тыщи думаю полторы, не боле.

— Негоже, — снисходительно протянул Сотник. — Почто столько народу извёл? Неужто такой злой?

— Да какой там злой?! Сами виноваты! То им молодильные яблоки с живой водой подавай, то гусли — самогуды с сапогами — скороходами, то несметные богатства. А то вынь да положь каких — то принцесс пленённых или царевен краденых. Один раз за Смерть — Бороной приходили, а я сам о ней только раз слышал… — заметив как Извек замер, Кощей осёкся, развёл руками и, глянув на гостя слишком честными глазами, сменил тему.

— И ладно бы добрым словом попросить, так нет же — зальют глаза и лезут напролом, как лососи на нерест. Отгородишься стенами — прут через стены. Уйдёшь под землю — кротами роют. На гору залезешь — муравьями карабкаются. Ну как тут не осерчать? — Кощей хлебнул из кубка, сделал скорбное лицо.

— Потом и того хуже стало. Прознали, что смерть моя в яйце и давай наезжать на расправы все, кому не лень. Ни здрасьте, ни до свидания. Наскакивают, пинаются, как узкоглазые из горных монастырей, будто нет ни благородных мечей, ни всесокрушающих топоров. Ну… и сами, конечно, полегли — кто ж им простит такое издевательство?

А позже, когда одна ведьма проболталась, что яйцо спрятано — вообще покоя не стало.

До этого, редко да метко, лучшие бойцы приезжали. Орлы! Любо—дорого посмотреть. Теперь же любой землекоп в герои лезет. Перерыли всю округу, едва скалы не вывернули. Траву повыдирали, каждую песчинку просеяли, Ящер их задери. Пришлось перепрятывать поукромней. Яйцо теперь в утке. Утка, само собой, в зайце. Заяц — в сундуке. Сундук — на сосне. Да, хлопец, на сосне, а не на дубе, как многие думают…

— А сосна? — не удержался Извек.

Кощей ухмыльнулся.

— Ты рот — то закрой, и уши подбери, а то по плечам висят, пыль собирают.

Бессмертный подмигнул гостю, понизив голос продолжил:

— Про то и дело у меня к тебе. Не возьмёшься ли снести…

— Эт я враз, — гаркнул Сотник. — Снесу напрочь, и сосну, и ель, и всё, что там ещё растёт… — он примолк, заметив кислую гримасу хозяина.

Кощей раздражённо сверкнул глазом:

— Какие же вы все торопливые!

— Так мы же не бессмертные, — оправдался Извек растерянно. — Нам рассусоливать некогда.

— Снести и перепрятать в другое место, подальше и понадёжней. А то и до сундука уже куча охотников, друг другу на головы лезут. Окрест тех мест, все дубравы вытоптали, скоро за рощи примутся. — Бессмертный испытующе Посмотрел на гостя. — Ну как, возьмёшься?

Извек выдержал взгляд, приложился к кубку, не сводя глаз с собеседника, осушил до дна.

— Так просто и доверишься первому встречному?

— Не так просто, и не первому, — Кощей улыбнулся, мечтательно прикрыл глаза. Длинные пальцы поглаживали алмазные грани кубка. — Ты отнесёшь то, что надо, туда, куда надо. А я похлопочу для тебя.

— Я привык сам для себя хлопотать, — отрезал Извек. Брови скакнули к переносице. — Сам! Всегда и везде!

— Ой ли? Там, где я буду, сам не дохлопочешься. Так что послушай старшего, а топорщиться потом будешь.

Сотник скрестил руки на груди, хмыкнул. — Излагай, папаша… Точнее дедуля!

— Так вот, — тихо продолжал Бессмертный. — Ты отвезёшь яичко, выбросишь его и забудешь, что Кощей тебе докучал. А я тем временем переговорю с кем надо, глядишь, да уступят старому приятелю, отпустят девку за тебя. И тебе радость, и баба при деле. Она ж тоже по тебе сохнет. Не знаю уж, что в таком нашла, но забыть не может, если слухи не врут.

Лицо Извека застыло. Кощей спокойно ждал, пока взор синих глаз прояснится. Наконец Сотник справился с голосом, хрипло заговорил.

— Старик, я правда сейчас слышал то, что ты сказал, или…?

— Правда, правда. Услуга за услугу. Ты утрясёшь мои людские заботы, я — твои нечеловечьи. Ну как, сговоримся?

— Сговоримся, ежели не надорвёшься. Только объясни ещё одно, почему сам не сделаешь.

— Самому мне не способно, уж слишком я заметен. Стоит отойти от гор, сразу узнают, слетятся как комары на голую задницу. Придётся не делом заниматься, а от назойливых отмахиваться. Хлопотно уж больно.

— Неужто не сдюжишь, — не поверил Извек. — Ты же велик и могуч.

— Не я один. Те тоже, не первый век на белый свет смотрят. Не будь их, я бы сам до моря прогулялся. Так что решай, откажешься — не обижусь.

Сотник задумался. Кощеевым доводам верилось не очень, но награда того стоила. Русалка не выходила из головы, заполняя сердце тоской и отчаяньем.

— Уговорил. Объясняй куда и как ехать.

— Объясню, конечно же объясню! — оживился Кощей. — И расскажу, и покажу.

Бессмертный щёлкнул пальцами и, рядом дружинником возникла большая полукруглая чаша на кованной витой треноге. Заглянув в неё, Сотник почувствовал, как челюсть устремилась вниз. Вместо отражения потолка пещеры, в чаше покачивался краешек леса. Можно было рассмотреть даже отдельные кроны деревьев и прогал с елезаметной стёжкой.

— Поначалу поедешь сюда, — начал Кощей. — Найдёшь дорогу, давно не езженную, но ещё заметную…

Сотник кое—как справился с лицом, негоже вою выказывать оторопь, смотрел на меняющиеся картинки и старался не пропустить ни одного слова. Дорога получалась неблизкая, и память должна была стать единственным проводником по новым местам. Глаза запоминали виды новых мест, в уши влетали малознакомые названия: Лемеш, Вышень, Проплешины… Беседа продлилась далеко за полночь. Бессмертный терпеливо рассказывал о каждой местности, обращал внимание на те или иные приметы, способные помочь в определении направлений. Уже под утро выложил перед гостем потёртую дорожную флягу.

— Фляга нескончаемая, — пояснил он. — Сколько из неё ни пей, она всё полная. Да, вот ещё утку жареную возьми. — он выдернул из воздуха тушку размером с трёхмесячного порося. — Будешь есть, хребет не бросай. За ночь на нём ещё нарастет. Печенья горсть. Последнее тоже, оставляй в сумке, не успеешь проголодаться как ещё пять—шесть горстей прибудет.

Бессмертный помолчал, раздумывая. Потом нехотя поднялся, откинул несколько подушек и выволок на свет потёртые ножны с невзрачной рукоятью.

— Меч — Кладенец! Не ржавеет, не ломается, не тупится, почти не утомляет.

Сотник освободил ножны, глянул вдоль лезвия, качнул оружие в руке. Поискав глазами, на чём испытать, отломил от грозди невиданный жёлтый плод. Подкинул перед собой и, ощущая необычную лёгкость клинка, размашисто рубанул. Удивлённо вскинул брови и снова потянулся к грозди. Рубанул ещё раз. При ударе лезвие наливалось странной тяжестью, которая мгновенно исчезла на замахе.

— Гожо! — с горящими очами восклицал Сотник, рассекая на лету жёлтые огурцы. — Эх, гожо!

Чтобы остановить этот, почти детский восторг, Кощею пришлось бросить в дружинника тяжёлый золотой подсвечник. Развалив и его с той же лёгкостью, Извек восхищённо осмотрел идеальную рубящую кромку и бережно положил клинок поверх фляги.

Бессмертный, со скукой смотревший на забаву гостя, указал на гору подушек.

— Уже поздно, доблестный Извек, отдохни с дороги, а я отправлюсь за поклажей. К утру обернусь.

— И то верно, — согласился Извек. — Ступай дедуля! А мы с коником пока всхрапнём, чай, намаялись за день.

Кощей направился к стене и скрылся в толще услужливо распахнувшейся скалы. Сотник переглянулся с Вороном, пожал плечами и завалился на мягкие подушки. Лежал, рассматривая вырезанное на стенах, шествие диковинных зверей, пока усталость и вино не смежили веки.

Во сне, снова влетал в ночную реку, рыскал в черноте скрюченными пальцами, что—то хватал, но в руках, вместо Лельки, всякий раз оказывалась то коряга, то трава, то холодный рыбий хвост.

Разбудил звякнувший в руках Кощея кубок и какой—то знакомый запах… Извек продрал глаза, сел, зыркнул на Ворона. Тот спокойно набивал брюхо овсом. Причина запаха покоилась тут же, в двух шагах от фонтана. Кощей, ничуть не смущённый этим обстоятельством, жестом пригласил к столу и Извек, сладко потянувшись, присоединился к утренней трапезе хозяина. Пока завтракал, посматривал на белое, в голубых прожилках, Яйцо с два кулака величиной. Насытившись направился к Ворону. Кощей молча булькал кальяном, ждал, когда Извек оседлает коня и соберёт дорожный скарб. Сам подал Яйцо и искоса смотрел, как Сотник застёгивает пряжку. С удовлетворением убедился, что руки дружинника не дрожат, значит, ничего скверного не замышляет.

— В добрый путь?! — полувопросительно произнёс он.

— Прокатимся — увидим! — улыбнулся Извек.

В дальнем конце пещеры уже зияла дыра выхода. Кощей поднял раскрытые ладони.

— Не обессудь, мил человек, проводить не смогу. Нам вдвоём теперь лучше не показываться. О вещичках моих не беспокойся, пусть покуда у тебя побудут. Только не отдавай никому. Встретимся, вернёшь.

— Не отдам! — пообещал Извек. — Что мне доверено, то только у мёртвого заберут!

— Вот и славно! — подытожил Бессмертный, со странной улыбкой.

Сотник протянул ладонь и почувствовал холод крепкой Кощеевой длани. В следующий миг ловко вскочил в седло и направил Ворона через зал…

Когда хвост жеребца скрылся за поворотом, хозяин брезгливо оглядел свои владенья. В следующий миг бадья с овсом и горка конских каштанов растворились в воздухе. Бессмертный шагнул за фонтан и скользнул к незаметной двери. Тень былой скупости оставила на лице кислый след: уж очень он не любил нарушать покой своих легендарных кладовых.

— Ради достижения цели приходится расставаться со многими любимыми вещами! — философски изрёк Кощей, вступая в зал поменьше.

— Но, на время, — добавил он задумчиво. — Только на время…

Взгляд его упал на вырезанное в скальном монолите кресло, в виде раскрытого рта. Сиденьем служил исполинский язык, над изголовьем нависала губа с торчащими из под неё клыками, а на месте подлокотников топорщились два не к месту пристроенных уха. Кощей опустился на вытертый до блеска камень, откинул голову на верхнюю губу и прикрыл глаза. Через некоторое время вокруг сгустился сизый туман и почти скрыл его сухощавую фигуру.

Под сводами зала зазвучали неясные голоса, звяканье железа и хриплый хохот. Скоро звуки приблизились и стали чётче. Уловив нужный голос, Бессмертный медленно вздохнул и заговорил, обращаясь к кому—то находящемуся очень далеко…

— …Далеко, — пробурчал Бутян, громко чавкая. — Да и скудновато, чтобы тащиться за тридевять земель.

— Неча! — поддакнул Дрозд, косоглазый подручный атамана. — В такую даль киселя хлебать? Не—е! пока обратно доедешь, опять проголодаешься.

Он заискивающе глянул на Бутяна. Главарь перестал жевать, хлебнул из ковша и потянулся за следующим куском. Широченная лапища зависла над сочными дымящимися окороками. Пальцы подёргались и, выбрав цель, вцепились в самый поджаристый шмот, покрытый душистой румяной корочкой. Втянув носом душистый пар, Бутян вгрызся в мякоть и, вырвав зубами изрядный кус, продолжил:

— Ты бы, что—нибудь поближе разведал, да побогаче. Чтобы и вина, и еды, и золотишка поболе. Вроде давешнего каравана. Теперь, сам видишь, порева всей ораве недели на три достанет.

Он по хозяйски обвел поляну рукой, с зажатым в ней укушенным окороком. Мощные, как у молодого скакуна, зубы снова впились в мясо. Не переставая жевать, Бутян слазил за пазуху и выволок пузатый кошель.

— На вот, награди своих людей! Заслужили. Вы ведь у нас передовой разъезд. Без вашего нюха нам и зубы ни к чему. Так, что разузнайте что—нибудь поближе, а пока пейте и гуляйте.

Хмуро слушавший вожака, Адиз увидал мешок с монетами и посветлел лицом. Подбросив тяжёлый кошель на руке, сверкнул лисьим глазом.

— Разузнаем! Вот только глотки промочим, и пыль дорожную с доспеха смахнём.

— Смахните, — кивнул Вожак, с шумом проглатывая очередной кусок. Не успело мясо провалиться, как он замер с напряжённым лицом и перестал замечать всё вокруг. В голове зазвучал знакомый вкрадчивый голос:

— Исполать тебе, доблестный Бутян. Рад знать, что ты в добром здравии. Не окажешь ли мне услугу. — Кощей сделал паузу.

Бутян молчал, зная любовь Бессмертного к пространным учтивым вступлениям. Кощей тем временем продолжал:

— Не съездишь ли со своими соколами поохотиться? Не близко, правда, но обещаю куш золотом. Каждому из твоих людей, столько сколько поместится в их шапки. Тебе отдельно — сколько сможешь унести.

Бутян хищно улыбнулся, пробормотал сквозь зубы:

— Сделаем. Для хорошего человека всегда рады. Что там? Весь, войско, обоз?

— Путник. Один. Верхом на чёрном коне с длинными ушами. Мне нужен его меч, дорожная фляга, сумка, конь. Возьмёшь это и привезёшь мне, к Чёрной Горке. Там и расплатимся.

— Замётано о, наищедрейший, хотя ты явно переплатил. Куда послать Адиза с людьми?

Кощей помолчал. Бутяну послышался терпеливый вздох и в голове опять зазвучал негромкий голос.

— Поедешь сам, и возьми всех своих людей, много не будет. Доберётесь до Серых Гор, встанете у дороги на выходе из Блуждалого леса. Человек поедет недели через две—три. Смотри не упусти.

Голос умолк. В уши снова хлынул шум лагеря. Бутян влил в пасть ковш вина и глянул на подручного. Тот с готовностью таращил косые глаза. Помнил, что каждый раз, когда Атаман разговаривал сам с собой, приходилось срочно срываться с места. Теперь Дрозд ожидал приказа. Бутян стёр с нижней губы капли вина и кивнул подручному.

— Чирикай!

Косоглазый поспешно мигнул и дёрнул из—за плеча перевязь с боевым рогом. Наспех обтёр рот, приложился губами к серебряной оковке рога и, зажмурившись, надул щёки. Мощный хриплый стон, похожий на крик смертельно раненного Ящера, распугал сидящее на окрестных деревьях вороньё. Воздух наполнили дружное карканье и беспорядочное хлопанье крыльев. По земле захлопали крупные лепёшки птичьего помёта.

Косоглазый досадливо сморщился, кашлянул, глотнул вина и, глубоко вдохнув, снова приложился к рогу. На этот раз щёки едва не лопнули от натуги и… воздух над поляной продрал неимоверной силы рёв. С десяток ворон, случившихся рядом, попадали замертво. Одна или две угодили в парующий котёл с кипящим варевом, но этого уже никто не заметил. Все вскочили и, выплёвывая недожёванные куски, бросились к лошадям. На ходу пытались высмотреть причину внезапной тревоги.

Бутян довольно осклабился, блеснув на солнце лошадиной улыбкой: дисциплина — сестра удачи. Поднявшись, поправил на поясе топор, оглянулся. Сзади уже подбегали два рослых громилы, держа в поводу крупного серого жеребца. Атаман, не глядя, поймал повод и, удивительно легко для своей стати, запрыгнул в седло.

Ковырнув в зубах ногтем мизинца, осмотрел войско. Ещё раз довольно хмыкнул, вспоминая слова знакомого мудреца, теперь уже покойника: «мастерство вином не зальёшь». Вокруг, стремя в стремя, стояли готовые к бою всадники. Правда, с трезвых коней смотрели, осоловевшие от вина и пищи, морды. Кое—кто качался и съезжал то на один, то на другой бок, но все поголовно с оружием в руках, готовые к чему угодно, когда угодно и где угодно. Смотрят преданно, хотя, некоторые уже мало что видят.

Бутян ласково обвёл взглядом своих головорезов, прокашлялся и заговорил голосом перекрывавшим шум любого боя:

— Сынки! Жорево и порево — это очень здориво, однако, доедим потом. А пока надо кой—куда съездить и человечка одного сыскать. За него платят…

Войско с готовностью рявкнуло что—то невразумительное, отчего в котле с похлёбкой прибавилась ещё одна ворона. Бутян развернул коня и, взмахнув рукой, окликнул подручного:

— Дрозд! Десятка Камшука догонит потом. Пусть грузят добро в повозки и волокут следом.

Косоглазый грохнул себя кулаком в грудь и поскакал отдавать распоряжения. Улыбка Бутяна вновь явила на свет квадратные зубы.

— Ну, сынки, в путь?! — гаркнул он в полный голос и, под радостный хмельной рёв, двинулся к просеке.

Войско плавно потекло за атаманом, вытягиваясь в походную колонну. Со свистом и гиканьем вперёд проскакал дозорный разъезд во главе с Адизом. Только им разрешалось ехать «поперед батьки». Бывалые воины знали своё дело и спешили выдвинуться на тыщу саженей вперёд, дабы при надобности войско успело перестроиться к бою.

Через некоторое время за спиной Атамана послышался быстрый топот. Дрозд осадил скакуна в трёх шагах позади и, поравнявшись, бодро доложил:

— Обоз готов, идёт следом. Камшук со своими замыкает.

— Вот и гоженько, — кивнул Бутян. А теперь слушай здесь.

— Да, батька!

— Скоро будем на месте, там станем ждать, пока не появится один человечек. Как появится — будем его немножко убивать. Причём насмерть. Предупреди всех десятников: меч, коня, флягу и сумку — мне! В цельности и сохранности! Сделаете — кошели станут тяжелее, много тяжелее. Не сделаете — развешаю всех на деревьях, как белка грибы.

— Одна душа? — удивился косоглазый. — Это ж, на раз сморкнуться!

Бутян с интересом поглядел на подручного. Когда отвёл взгляд, на лошадином лице блуждала тень зловещей улыбки.

— Не кажи гоп, хлопец! Чую не простой человечек. Оч—чень не простой…

…Войско неспешно катилось по равнине, но в этой кажущейся медлительности чувствовалась неотвратимость морского прилива. Три сотни всадников растянулись коровьим языком, сохраняя неуловимое глазом построение. Лишь опытный взор мог заметить, что каждый из трёхсот, строго держался отведённого места в колонне, постоянно находясь в поле зрения десятника. Те, в свою очередь, постоянно поглядывали в голову колонны, где вокруг главаря держалась кучка вестовых.

Бутян гордился своим войском. Он лично отбирал бойцов себе под стать. Сам же их натаскивал, используя богатый опыт и знания, накопленные смолоду, когда был наймитом в Цареградской страже. За годы, проведённые на службе, узнал почти всё о воинских манерах разных народов. Изучил их слабые и сильные стороны. Смекалистый ум находил ошибки и недостатки, но природная хитрость подсказывала не лезть к военачальникам с советами, а мотать всё на ус и выживать в любых ситуациях. Наконец, заматеревший в боях Бутян убедился, что в наёмниках учиться больше нечему. Улучив момент, прихватил с собой маленько Цареградского золота и подался на вольные хлеба.

Тут же мало помалу, стал собирать под своим началом крепких сорвиголов, сколачивая небольшое, но весьма справное по выучке войско. А с войском уже начал думать о том, чтобы потихоньку обосновать где—нибудь маленькое княжество и, к старости, зажить спокойно и беззаботно, наставляя детей и воспитывая внуков. Вдохновляли на это и уверенность в собственных силах, и пример одного древнего героя, про которого услышал в детстве от старого баяна. Тот герой, собрав на Дону ватагу лихих голов, тоже, в конце концов, добыл себе и власть, и славу, и счастливую старость.

А мы чем хуже, частенько размышлял Бутян, глядя на своих рослых воинов. Крупное длинное лицо атамана чуть светлело, смягчая обычную суровость, однако, это не особо смягчало груботёсанные черты. Что ж поделаешь, ежели уродился с такой рожей: могучая нижняя челюсть выдавалась вперёд, за тонкими губами скрывались огромные крепкие зубы, которым, если бы не заострённые хищные клыки, могла позавидовать любая породистая лошадь.