Глава 28

С пьяных глаз

Витим — Большая Чаша

и коза — красавица…

По своему обыкновению, Мокша не заходил в харчевни, не испытав плечом крепость двери. Будто ненароком, задевал косяк так, что стена вздрагивала, а те, кто сидел ближе к выходу, вздрагивали и расплёскивали содержимое кружек. Мокша же, довольный результатом, как ни в чём ни бывало проходил мимо.

И сейчас он вломился в корчму как медведь в тесный курятник. Удовлетворённо крякнул, глянув на крепкую древесину, что только мученически скрипнула под могучим плечом. В самом углу отыскал взглядом Эрзю и прокосолапил к нему, мимоходом приглядываясь к сидящим за столами. Эрзя позёвывал, привалясь спиной к бревенчатой стене, лениво хлебал медовуху, вытирая кулаком повисающую на губах пену. Мокша уселся напротив, грохнув о лавку тяжёлыми ножнами. Последний раз оглянулся на корчму и водрузил молоты кулаков на стол. Не дожидаясь когда рот Эрзи захлопнется после очередного зевка, проворчал:

— Эй, спящая красавица, закрой пасть, кишки простудишь.

Эрзя подавил зевоту и вперил в друга самый бодрый в Киеве взгляд. Мокша поощрительно кивнул, бросил взгляд на остывающего жаренного гуся, проглотил слюну.

— В общем так! — начал он заговорщически. — Чую, пора пришла Извека искать.

— Ой ли? — не поверил Эрзя. — Может пущай ещё погуляет.

— Нагуляться успеет, покуда искать будем. А время то самое! Намедни к старикам Млавы сваты приходили. Бают будто бы от самого Словиши—Гордого, для его сына.

— Бедный сын. — посочувствовал Эрзя. — Вот уж несреча так несреча. Такую невесту и врагу не всякому пожелаешь.

Мокша покивал, втягивая носом аромат гуся.

— И не говори! Уж лучше хазарин на колу, чем жена дура.

— Или Млава в невестках. — добавил Эрзя. — А откуда ведомо?

— Да нынче Микулку встретил. Он и поведал.

— Эт которого Микулку? Не того ли, что при Полоцке отличился?

— Тот самый.

— Ну, этот врать не будет. Славный малый. Не зря его Извек среди других отмечает.

— Извек зря никого не отметит. — согласился Мокша. — Так как, поедем что ль?

— Ты б хоть перекусил на дорожку. А то путь не близкий, когда ещё перекусим по—человечески.

Мокша не ответил. Поспешно кивнул и, захлёбываясь слюной, вцепился в гуся. Тот хрустнул и, выпустив облачко пара, разломился под крепкими пальцами. Зная страсть Мокши, поесть с чувством, с толком, с расстановкой, Эрзя снова прислонился к стене и прикрыл веки. С улыбкой слушал хруст косточек, перемежающийся со стуком кружки и плеском медовухи. Один раз грохотнул полный кувшин, принесённый заботливым хозяином и звуки трапезы продолжились в том же духе.

За столами по прежнему велись тихие разговоры, когда с улицы долетел топот полудюжины коней. Однако, копыта стихли, а ни смеха, ни молодецких криков слышно не было. Хозяин, дородный мужик, убивавший в молодости кулаком быка, искоса уставился на дверь. Стоял вполоборота, могучую пятерню опустил на рукоять тяжёлого тесака для разделки мяса. Пауза затягивалась, гомон в корчме поутих. Дверь отворилась без привычного грохота, в проём ввалился потерянный Лёшка Попович. Двигался, как слепой, ликом чёрен, глаза неживые. Следом шагнули угрюмые дружинники, придержали друга под локти, повели к пустующему столу. Добрыня, глядя под ноги, безнадёжно качал головой, лишь у самого стола поднял глаза на хозяина, двинул рукой, мол, давай как всегда, и тяжело бухнулся на лавку. Остальные тоже загремели ножнами об пол, рассаживаясь вокруг Лёшки, по вытертым до блеска лавкам.

Последним в дверях показался Илья. С укоризной посмотрел на опустившего голову Лешака, дверь прикрыл бесшумно, чем удивил больше, чем неживой Попович. Прогромыхал сапогами к рассевшейся компании, придавил могучими чреслами край лавки и тяжко вздохнул, едва не загасив ближний светильник.

Молча приняли кружки, одну вдвинули в бессильную руку Лёшки, выпили. Муромец утёр седеющие усы, окинул печальным взглядом настороженную корчму.

— От так, други, в жизни бывает, — скорбно изрёк он и, сурово глянув на пустую кружку, продолжил. — Идёшь, идёшь… и вдруг вывалишься!

Все сделали умные лица, дескать, понятно, чё ж непонятного. Однако, наморщив лбы, ждали разъяснений… Гадали: неужто князь из дружины выгнал, или, чего недоброго, отец помер, а всё, что нажито, завещал соседу—жиду…

Видя их недоумение, Илья крякнул, отхлебнул из спешно наполненной хозяином кружки и, снисходительно, как малым детям, разъяснил:

— Шилом моря не согреешь,… хреном душу не спасёшь!

За соседними столами облегчённо закивали, забулькали наполняемые плошки, послышались сочувственные вздохи.

— Это верно!

— А то как же!

— Правильно! Не хрен без коня на пашню!

— А мы уж подумали Татары Киев взяли!

Муромец сморщился, как мулла в свинарнике, дождался когда стихнет гомон, насупился, подбирая слова для непонятливых. Грохнув кулаком по столу, предпринял последнюю попытку донести до этих тупоголовых простую мысль:

— Курица — не птица, блоха — не кобылица, все бабы — дуры! — выдохнул он убедительно. — Окромя наших жён, конечно,… да и те не умней курей!

Тут уж все поняли окончательно. Лица просветлели, многие ретиво кивали, вспоминая каждый своё. Сочувствовали Муромцу, себе и всем, кого так же угораздило. Гомонили, пока Велигой, не обронил вполголоса:

— Млава нынче с сыном Словиши помолвилась…

Стало слышно, как в подполе мышь устраивается на ночлег, всё не решаясь на какой бок лечь, правый или на спину. Весенней грозой прогрохотала отодвигаемая Лёшкой кружка. Лицо Поповича снова упало на чеканные наручи. По пальцам просеменила одинокая муха, остановилась, радостно потёрла лапки: человек не замечает — значит не сгонит.

Эхом кружечного грома отозвалась выволакиваемая хозяином бочка крепкого ромейского. Илья поощрительно кивнул, примерился к кружке — не самая ли маленькая досталась. Убедившись, что посудой не обидели, повёл курганами плеч.

— Вот и я говорю, баба с возу — мужику работы меньше. А Лёшка вон, с тоски, умирать собрался, нечто льзя так!

Хозяин, с подобающим случаю лицом, уже лил в кружки густой рубиновый напиток. Как бы невзначай, уважительно пробурчал:

— Коль такие дела, можно чего и покрепше.

Добрыня приложил руку к груди, мол, спасибо за заботу и понятливость. Потянулся вперёд, вдвинул кружку Поповичу, разом осушил свою. Лешак медленно разогнулся, будто на плечах стоял княжий терем, не видя ничего вокруг себя, поднёс бадейку к губам. Неверная рука дрогнула, по щекам побежали красные струйки, встретились на гладком подбородке, оросили кольчугу на груди. Пустая посудина стукнула о стол. На плечо легла пятернища Ильи.

— Пей, друже, пей! Ты пьяный лучше… А то совсем с лица спал. Рази так можно! Дурной кобыле сам знаешь…

— Извека! — перебил Лешак. Слова, будто ежи, с трудом лезли из горла. — Други, сыщите Сотника… Повиниться надоть, зря на него гневился… Сыщите, други.

Он потянул руку за второй кружкой. В корчме одобрительно загудели.

— Вот это дело!

— Повиниться для мужа не зазорно, да и нам не помешает мировую с ним осушить.

— Однако где ж его сейчас сыщешь…

— У Эрзи спроси, — прервал всех Велигой. — Либо у Мокши. Про Извека ежели кому и знать, то им одним. Токмо скажут ли!? За друга осерчали… И, выходит, поделом… Не—е! Думаю не скажут.

— Не скажем! — громыхнуло от дальнего стола.

Все головы повернулись на голос Мокши. Дородный великан, рядом с дремлющим у стены Эрзёй, ломал ногу гусю. Отхватив от румяной ляжки изрядный кус, неспешно прожевал, запил из кувшина и, так же не оглядываясь, добавил:

— Потому, как сами не ведаем.

Эрзя приоткрыл один глаз, стрельнул по корчме, двинул носом и снова прикрыл веко.

— Однако… — пробасил Мокша и вновь, под нетерпеливыми взглядами корчмы, принялся за ногу.

Пока хрустел косточками, в его сторону обернулся и Лёшка. В потухших глазах — отчаянье пополам с надеждой. Мокша степенно дожевал, побулькал вином, утёрся. Длань вновь зависла над раскуроченным гусём, выцеливая кусок поаппетитней. Будто вспомнив о чём—то, помедлил, затем передумал и опустил руку на стол.

— Однако, узнать—то можно. Бабка Агафья, ежели из ума не выжила, может подсказать. Ну, там… в воду поглядит, пару мышей сгрызёт, поганку понюхает… О прошлом годе, помню, Эрзю так разыскала, когда тот, в соседней веси, у девок пропадал. Тады аж трёх кажанов загубила, пока разглядела, где он обретается. Зато без ошибки…

Ватага Лёшки подхватилась как по тревоге. Об пол грохнула опрокинутая лавка. Кто—то спешно дохлёбывал из кружек. Кто—то по привычке вставлял монетки между досками стола, дабы те не свалились на пол и не затоптались при потасовке.

Мокша с сожалением оглядел остатки утки, однако тоже поднялся и, степенно утерев усы, развёл лопатами ладоней.

— Ну и пойдём, что ли.

— Ага, — отозвался Эрзя. — Пока бабка не померла. Хотя, её, поди, и палкой не уколотишь.

Все подались из корчмы. Без промедления заняли сёдла и, дождавшись Эрзю с Мокшей, направили коней на отшиб, где в перелеске приютилась изба старой ведуньи. Почерневший дубовый сруб увидали только подъехав к опушке. Дверь, свидетельствуя о присутствии хозяйки, была открыта и все заметно взбодрились — ехали не зря.

Лёшка первый соскочил на траву, но замешкался, пропустил вперёд себя Мокшу. Тот лучше всех знал бабку. Не раз обращался к ней за помощью, предпочитая выспросить о чём—либо у мудрой старухи, чем утруждать себя излишними раздумьями. Та тоже привечала уважительного балагура, частенько привозившего с собой разную хозяйственную утварь. И теперь все с надеждой поглядывали на Мокшу — как никак знакомый. Мокша, чувствуя свою значимость, степенно направился к крылечку…

…Бабка отставила веник в угол, прислушалась. Кот, по обыкновению путавшийся под ногами, вздыбил шерсть, сверкнул жёлтыми углями глаз, и сиганул на печь. Старуха подтянула платок, вздохнула, упёрла руки в бока. Сквозь дубовую ляду различила шаги многих человек. Мужчины. Не из пахарей. Скорее дружинники. Торопятся, но сдерживают шаг. Впалые щёки Агафьи растянулись в подобие улыбки.

Опять кого—то потеряли, подумала она и, не торопясь, заковыляла навстречу. В дверь три раза бухнуло. Тут же послышался чей—то грубый голос:

— Ты б ещё тараном постучал, дурья башка. Перепужаешь бабульку, ещё сподобится со страху.

Постучали потише, но так же настойчиво.

— Сподобится? Да я ещё ваших внуков женить буду… — проворчала старуха.

Она толкнула дверь и упёрлась взглядом в кольчужную стену. Чуть выше нависал тяжёлый подбородок, нос и глаза загораживал косяк. Богатырь отшагнул и, облокотившись на верхний край ляды, заглянул в проём.

— Жива ль, бабуля?! Как здоровьице?

— Сдохла! — съехидничала та. — Неужель не видишь. Вон — лежу в переднем углу и воняю, а крадовать некому.

За спиной Мокши кто—то поперхнулся смехом. Ведунья ткнула кулачишком в могучую грудь и тоже осклабилась..

— А здоровья? Здоровья на троих, таких как ты, хватит. Ну да заходите, чего на дворе топтаться. Почто ноги—то трудили? Либо нужда приключилась? Без нужды—то ко мне не ходят. Без нужды всё чаще в журку заглядывают…

Мокша вовсю щерился, слушая привычное ворчанье старухи. Махнув остальным, шагнул внутрь. Один за другим сгибаясь под притолокой, ватага потянулась следом. Кое—как уместившись в невеликой избе, обступили Мокшу и Поповича плотным гуртом.

Сухая ладонь старухи повелительным жестом заставила вошедших расступиться и дружинники почти вжались в стены, высвобождая пространство посреди избы. Лёшка с Мокшей поначалу остались впереди всех, однако, спешно посторонились, когда Агафья выволокла из—за печи кованный треножник. Постановив его на свободном месте, указала на ведро и проворчала, будто сама себе:

— Во дворе бочка с дождевой водой, надо бы принесть ведёрко.

Мокша выхватил взглядом одного из молодцов, кивнул на дверь. Румяный гридень тут же бросился исполнять. Когда вернулся в дом, на треноге уже покоился широкий котёл, а бабка копошилась у стола, перебирая холщовые мешочки и пучки сушеных трав. Не оглядываясь, коротко распорядилась:

— В котёл!

Гридень исполнил и, не выпуская ведра, отступил к стене. Молчали. В тишине шуршали сухие травы, да старуха что—то бормотала, откладывая нужное в сторону. Эрзя, прислонившись к брёвнам в самом углу, снова начал задрёмывать, когда в избе громыхнул неуместный смешок Мокши.

— Эй, други, целоваться никто не желает?

Двенадцать пар удивлённых глаз уставились на весельчака, но тот ткнул пальцем в сторону треноги.

— Да не со мной, с ней.

Гости повернулись к котлу, в котором на поверхности воды маячили два выпуклых глаза. Лягушка не рисковала высовывать голову целиком и осторожно осматривалась. На лицах дружинников обозначились сдерживаемые улыбки.

— Наслушались сказок, — проворчала старуха. — Готовы всех жаб перецеловать, лишь бы на халяву царевну заграбастать. Лентяи! Царевны то вокруг вас ходят. Их только глупые, да слепые не видят. А вы всё за морем надеетесь сыскать. А что там за морем? Ерунда и бестолковки.

Она сгребла травы в ступку, кинула сверху затёртый до блеска пест и зашаркала к треноге. Приблизившись, не глядя окунула руку и ловко выудила лягушку из воды. Зелёная добыча дёрнула лапищами и затихла в цепкой длани старухи. Пальцем поманив водоноса, Агафья всучила квакушку молодцу и, направилась к столу.

— Отнеси обратно. — бросила она через плечо. — А будешь возвращаться, дверь приткни поплотнее.

Гридень поспешил выполнять. Пока бегал к бочке, бабка похрустела пестиком в траве, тряхнула ступу и, удовлетворившись результатом, отставила в сторону. Проковыляв за печь, долго гремела чем—то костяным, деревянным и железным. Наконец вынесла странный масляный светильник с болтающимися по трём сторонам цепочками. Умело приладила концы цепей к крючьям треножника и светильник оказался точно под дном котла. Зацепив с печной полки связку лучин, выбрала одну, что потоньше. Ткнула в угли, пождала пока займётся и бережно понесла огонёк к фитилю. Довольно хмыкнула, когда вспыхнувшее пламя колыхнулось раз—другой и уткнулось в выпуклое дно.

Вернувшись к столу, собрала несколько странных стеблей с почерневшими соцветьями и, тронув их пламенем лучины, пошла вкруг треножника. Воздух начал наполняться густым горьковатым запахом. Каждый круг возле котелка погружал пространство избы в голубоватый туман. Муромец, стоявший возле дремлющего Эрзи, повертел головой, прислонился к брёвнам и тоже прикрыл глаза. За последние дни спать приходилось мало и Лёшкина маета изрядно утомила немолодого богатыря.

Мокша, привыкший к бабкиной волшбе, довольно поглядывал на молодых парней, что застыли у стен с остекленевшими глазами. Один Лёшка в нетерпении следил за действиями старухи: его горькую кручину не пробивало даже заполнившее избу марево. Мокша приблизил лицо к уху Поповича и со знанием дела объяснил:

— Ща будем смотреть, где Извек ошивается. Поглядим, а там и увидим…

— Вы—то увидите? — перебила Агафья сварливым шёпотом. — Да у вас и средь бела дня глаза будто гонтой обшиты, под собственным носом ни рожна не видите, пока рожей не ткнуть…

Мокша почтительно приложил руки к груди.

— Вот ты, разума наша, и ткни перстом, где надо поглядеть, а уж мы расстараемся.

Мрак в избе всё сгущался, пока соцветья не дотлели и бабка не ткнула стебельки в воду. Высыпав содержимое ступки на ладонь, Агафья повыдёргивала крупные кусочки и черенки, с оставшимся вернулась к котлу. Сотворив одними губами короткий наговор, сдула с руки на воду. Чешуйки молотой травы разбежались по поверхности, полностью прикрыв воду.

— Так кого говорите ищете? Извека чтоль?

— Его! — с готовностью откликнулся Мокша. — Или его конягу! А где конь, там и хозяин отыщется.

— Ну, Извека так Извека.

Старуха нагнулась у котла. Пальцами, не боясь обжечься, вытянула фитиль подальше. Лепестки на поверхности чуть колыхнулись, в середине обнаружился маленький тёмный прогал. С каждым мгновением чёрный глаз воды разрастался, пока все лепестки не прижались к краям котла.

— Поглядим где проехал. — вздохнула Агафья и, сложив руки на груди, прищурилась. Мокша вытянул шею, вытаращился на тёмную гладь воды. Лёшка подался вперёд и замер, вглядываясь в призрачные сполохи поднимавшиеся со дна. Скоро оба рассмотрели еле различимую картинку, что росла, становилась ярче, отчётливей. Глаза едва успевали схватывать меняющиеся изображения.

Поначалу шли знакомые места, да безлюдные дороги. За ними промелькнули толстые изумлённые лица проповедников нового бога, пару раз показалась морда Ворона, которую сменили рожи степняков и какая—то маленькая весь. Один лишь раз вода осветилась прелестным девичьим личиком обрамлённым чудесными волосами и, опять потянулись дороги, поля, леса.

Бабка озадаченно крякнула, но следующая смена картинок заставила затаить дыхание. Скалы застило роскошным столом, над которым показалось жёсткое сухощавое лицо. Следом обрисовалась приметная кайма леса оторочившая поле, хари лихих людей и невеликое городище с характерными сторожевыми башенками. Лёшка встрепенулся, но озадаченно закусил губу. То, что увидели дальше, удивило ещё больше. В немыслимом хороводе закружились невиданные рогатые рожи, брызги крови, кучерявый детина с шестопёром и окровавленный старик на жертвенном камне. Затем блеснула стоячая вода, на миг застыл мальчонка в медвежьей душегрейке и белая голова конеподобного зверя. Появилась морская гладь, берег, две фигурки у костра, колченогий зверь, пробитый прутом, понурое, безмерно уставшее лицо, и зелёные весёлые глаза под огненно рыжими прядями волос.

Агафья всхлипнула, но тут же забыла как дышать, когда в чьих—то крепких ладонях показалось крупное яйцо. Непонятное метание тёмных пятен внезапно сменилось пространством, заполненным конным войском, поверх всего стриганули уши Ворона, полыхнул огонь, ощерилось лошадиное лицо могучего воина и… снова поля, стёжки, лесные просеки. Картинка постепенно спуталась, пошла рябью и потухла.

Бабка, остолбенев, молчала. Мокша таращился как отрок, равно готовый сменить воду или вскопать огород. Лёшка же продолжал пялиться в воду. Судя по глазам, с отчаянным усердием обмозговывал увиденное. Старуха поправила платок и затушила фитиль.

— Ну и вляпался… — обронила она хрипло. — Поглядим теперь куда поедет.

Она взболтала воду, выловила неутонувшие ошмётки, швырнула размокшее месиво на пол и замерла над успокаивающейся водой.

Показалась уже виденная скала, стол, который прежде был завален роскошной снедью, явил опрокинутые кувшины и раздавленные заморские плоды. Аскетическое лицо теперь явно отдавало синевой. Туча пыли поднятая стаей степняков, река за деревьями, гибкий силуэт длинноволосой девки в странно коротком платье…

Теперь уже Мокша хмыкнул, узнав знакомые места. Неожиданно в углу раскатисто грохотнуло и, вода, дрогнув, потемнела.

— Ах, чтоб тебя! — прошипела бабка и метнула гневный взор на Муромца.

Тот, проснувшись от собственного храпа, пристыжено хлопал сонными глазами, озирался то на застывших у стен дружинников, то на невозмутимого Эрзю. Встретившись со взглядом Агафьи, развёл руками.

— Виноваты будем, почтенная! Совсем Дрёма глаза застил. Три дня ни разу не спамши, не емши, и не… — он запнулся. — Не отдыхамши в общем, только пимши!

— Так ступай, поспи, — властно приказала старуха. — У этой ватаги в тебе нужды нет. Сами сдюжат. А вот за порядком приглядеть, пока их не будет, на то лучше тебя не найти.

Агафья перевела дух, ещё раз замороченно ругнулась, припомнив душу Чернобога, помёт Рода—сокола и хвост Ящера. Завершив хитроумную тираду, уже мирно добавила:

— Ступай, Ильюша, ступай. Ты в те края всё одно не хаживал. Мест тамошних не видывал, тебе и оставаться. А за молодцами да Поповичем Эрзя с Мокшей приглядят. Тебе же надобно измудриться, да отваду перед князем придумать, чтобы Красно Солнышко наше ни мгновенья не сомневался.

— Добре, уважаемая! — согласился Илья и поклонился хозяйке. — Оглядев дружинников, поправил ножны и, враз посуровев, повысил голос. — Ну, хлопцы, смотрите, чтобы мы за вас не краснели…

Гридни медленно кивнули, смотрели очумело, будто спали с открытыми глазами, Мокша успокаивающе махнул рукой, мол, очухаются опосля. Протопали тяжёлые сапоги и дверь за Ильёй тихо прикрылась.

Агафья прошаркала к столу, согнулась, выволокла лавку, пристроила сухое тело на самый краешек и, будто забыв про всех, уставилась в половицы. Поморгав выцветшими глазами, качнула головой.

— Да — а, насобирал Извекушко на голову хлопот, как конский хвост репьёв. Ну, две своры ворогов по своим следам таскать — дело привычное. Ну, не беда ещё, по недомыслию с русалкой связаться — тут вы, мужики, все не башкой думаете… так ведь угораздило ещё и с Кощеем схлестнуться… Над печью зажглись два зелёных огня. Кот помаячил в темноте, покрутился, устраиваясь поудобней среди черепков, и огни потухли. Старуха прикрыла глаза, покачалась из стороны в сторону, вздохнула.

— Знаю где едет, немудрено узнать куда приедет, токмо мешать ему не след. Чую непростые верёвочки на нём завязались. Ну, да каждому своя тропка… Однако, встретить Вешу надобно, а то как бы не сгинул вблизи родных земель. Нам и пропавшего Рагдая хватает. Хороших робят беречь надоть. Мокша, узнал ли ты стёжку, по коей дружок уехал?

— Как не узнать. — отозвался Мокша, глянув на Поповича.

— А речка знакома ли?

Тут уж кивнули оба.

— Да как — то бывали…

— Только не по дорожке речка — то!

Бабка ухмыльнулась.

— Эт смотря как ехать! Извек ваш токмо поначалу прочь от Киева правил, потом всё одно по границам завернул. Видать оглядями на речку и выехал. Мимо неё и вернуться сбирается, коли жив будет. Посему езжайте по прямоезженной, пока о левую руку не покажутся три холма. Аккурат по правую руку роща берёзовая начнётся. Тут и сворачивайте от дороги. С полдня проедете, попадёте на другую. Доберётесь до развилки, там ещё деревце должно стоять, думаю большое уже вымахало, годов то сколько прошло… Извеку мимо того места никак не проехать, так по моим думкам выходит. А уж по какой из двух стёжек прибудет, того не ведаю. Там на месте разберётесь. А как разберётесь, поспешайте, помощь ему понадобиться может.

Бабка покинула лавку, окунула руки в котелок и, подняв ладони, звонко хлопнула над головой. В избе посветлело.

— Ну, в добрый путь! — закончила Агафья и простёрла перед собой морщинистые ладони.

Она едва успела двинуть глазами, как Лешака вынесло из избы. От удара в дверь дрогнули бревенчатые стены. Давно не смазанные петли выгнулись и явили на свет перекрученные гвозди. В гадальный котёл посыпалась труха пополам с пылью. Очумелые от волшбы витязи затрясли головами, таращились вслед Поповичу. Непробиваемый чудесами, Мокша, радостно потёр руки, глянул на притихшего возле Велигоя Репейку, указал на помятый крепёж.

— Возьмёшь плотника Мотрю, поправите дверь… Остальные вдогон! — рявкнул он и ломанулся наружу.

В проёме, не успев повернуться боком, вломился плечами в косяк. Корни четырёхгранных гвоздей покинули свои норы, и освобождённая дверь птицей отпорхнула во двор. С улицы донеслось:

— Да косяк гляньте, тоже раскачался!

Остальные, кто был в избе, вывалились в клубы пыли, поднятые летучей дверью.

Лешака догнали только на излучине Лебеди. Поравнялись, крикнули, чтоб помедлил. Попович будто не слышал, нёсся вперёд, изредка смахивая с лица клочки пены, летящие с конской морды.

— Придержи повод, дурья башка! — взревел Мокша. — Коня запалишь! Дальше пешком пойдёшь?!

Лёшка наконец внял голосу разума. Конь пошёл легче, косясь на скачущих рядом, налитыми кровью глазами. Скоро пустился лёгкой рысцой, пока лапища Эрзи не протянулась к узде и не заставила идти шагом.

Попович смотрел прямо перед собой. Губы всё так же сжаты, но щёки от скачки потеряли землистый оттенок и слегка порозовели.

— Вот и гоже, — успокаивающе пробормотал Мокша. — Сгоряча голову ломать не след. Дорога она ни куды не денется, разве что длиннее станет. За день всё одно не доскачешь, а роздых, он и людям и коням нужон.

Лёшка медленно кивнул, соглашаясь, но из глубин тягостных дум не показалась даже кудрявая макушка. Так и ехал, перемалывая в голове чёрные глыбы кручины. Очнулся только когда конь под ним стал, а над ухом напомнила о себе лужёная глотка Мокши.

— Пандя, гои! Привалимся!

Спутники немедля расседлали коней, натащили сушин, запалили костёр. Откуда ни возьмись у костра определились несколько походных фляг, не с водой, знамо дело. Над огнём, проколотые насмерть, зашипели куски молодой кабанятины, добытой Велигоем по дороге. В небо потекли будоражащие нутро запахи, в чарки полилась веселящая душу медовуха. Как водится, плеснули богам на четыре стороны, расселись. Двое гридней, наскоро перехватив полусырые куски, разошлись в стороны от костра — первый дозор, пока прочим роздых. Над головами, одна за другой, замерцали первые слёзы Макоши. Нынче больше чем обычно, будто весь день проплакала за Лёшку.

Подсунув сёдла под голову, улеглись спозораночные — кому ни свет ни заря в дозор. Остальные потихоньку судачили, глядя на нервные языки пламени. Поглядывали на Ревяку, ждали песен. Молодой кощунник тихо сидел, уставившись в огонь широко раскрытыми глазами. Изредка рассеянно отхлёбывал из чарки, молчал как и Попович. Но если в глазах Лёшки темнели омуты тоски, то в очах Ревяки блестели озёра чистой и светлой печали.

Говорили, что вот в такие моменты и слагались в его душе песни. По началу многие злились, когда посреди пира или беседы, он забывал про всё и впадал в оцепенение. Однако каждая новая песня с лихвой окупала прерванные разговоры и покинутые пиры. И сейчас все терпеливо ждали, когда Ревяк вынырнет из забытья и порадует души. Кое—кто уже гадал, чем утешит на этот раз. Раздольной плясовой, от которой хочется гоголем да в круг… или той, тихой, от которой у девок промокали платки, а у суровых мужей под бородами вспучивались желваки и к горлу подкатывал ком.

В очередной раз поднеся к губам давно опустевшую чарку, Ревяк вздрогнул от щёлкнувшего уголька и повёл глазами вокруг себя. Эрзя с готовностью потянулся долить, однако певец опустил плошку на землю. На удивлённый взгляд дружинника, с улыбкой помотал длинными волосами, схваченными слева в косичку, на манер варягов. Руки, лихо управляющиеся и с мечём, и с гуслями, легли на колени, веки опустились. Не найдя привычных струн, чуть дрогнули пальцы и, над затаившими дыхание спутниками, в ночи потекла долгожданная песня.

Ночь пролетела как молодость, когда оглядываешься на неё, поверх светлых голов внуков, опираясь на плечи детей.

Не успели вернуться спозараночные, а ватага уже седлала коней. Солнце, будто похмельный витязь в корчму, вовсю лезло из—за леса. Умытые и пышущие силой вои разбрызгивали сапогами обильную росу, на мир смотрели весело и бесшабашно. Даже Лешак выглядел посвежевшим, а в глазах начал проблёскивать прежний огонь. Мысль, что скоро увидится с Извеком, на которого так незаслуженно осерчал, постепенно пересиливала душевную тягость от пакостной выходки Млавы.

Эрзя, открывший было рот для походного клича, едва не свалился с седла, когда Лёшка поставил жеребца на дыбы и гаркнул во всё горло:

— Выходим!

Тронулись. Скоро Мокша поравнялся с Эрзёй. Потеребив чуб, будто что—то вспомнил, окинул взглядом отряд.

— Надо было Рахту с Сухматом кликнуть!

Эрзя наморщил нос, отмахнулся.

— Поздно!

— Как так поздно?

— Утекли лешего ловить. Два дня уж как.

— Опять последнего? — не поверил Мокша.

— А какого же ещё? Ежели б не последний, разве кто ногой бы шевельнул!

Мокша озадаченно помолчал, пожал плечами.

— Так они ж семь штук уже последних наловили, а всё не уймутся.

— Этот, говорят, самый последний.

— Ага, как же, — хохотнул толстяк. — Я эту сказку ещё про самого первого слыхал. Тогда тоже брови гнули, да губы надували, клялись, что распоследнейший. Теперь вот за восьмым отправились.

Эрзя утомлённо вздохнул, и блеснул глазом на друга.

— Да нет их, семи—то.

— Как нет? Должны же вроде все у князя в зверинце сидеть.

— А так и нет! Сбегают все. Больше седьмицы ещё ни один не просидел. Поговаривать уж стали, что не лешие это вовсе, а так: мороки какие—нибудь. Ради куражу попадаются, чтобы перезимовать, а как глянут, чем у нас кормют, так восвояси подаются, на вольные хлеба.

— А может статься, они одного и того же ловют?

— Могёт и так. — рассудительно согласился Эрзя. — Токмо, завсегда в разных местах.

— И не мудрено! — со знающим видом изрёк Мокша. — Он уж, бедный, небось не ведает в какой стороне от них, ретивых, укрыться. Вот и сигает по разным местам.

— Могёт и эдак.

Впереди показался многовековой дуб. Темнел раскидистой громадой возле самой дороги. В широкой тени могла разместиться малая дружина, а под нижними ветвями легко мог пройти конный с княжьим знаком на копье. Всадники притихли. Тянули шеи, пытаясь разглядеть за дубом знаменитую развилку, венчающую окончание Киевских земель. Разглядели скоро, когда дуб загородил полнеба. Ревяка задрал голову, губы начали было сплетать слова, но по плечу хлопнула ручища Мокши.

— Но но, не засыпай! А то чую, опять глазы в кучу, мысли к песне, был Ревяк и нет Ревяка! Дай—ка топорик, грамотку нацарапать.

Ревяка опустил туманный взгляд, будто во сне выудил из—за пояса топор, и вновь вознёс взор к небу. Пока балагур шумно сопел у ствола, песня обрела образ и уложилась под темечком до более подходящего случая. В другой раз останется лишь острогать, да огладить сердцем, положить вдоль напева души…

— Готово! — донеслось от дерева.

Мокша, пыхтя, закончил работу. Вернув топорик улыбающемуся Ревяке, отошёл на дорогу, глянул на дело своих рук. Горделиво обернулся на спутников.

— Так, робята, бабка Агафья баила, что Сотник наш должон тут проехать. Однако каждый пень в лесу знает, что для Извекова коня семь дней не крюк, а с таким хозяином и все восемь. Поэтому сделаем так: — Мокша кашлянул, почесал затылок, глянул на Эрзю, который хитро щурился, но лицо старался делать попроще.

Вы, гуртом двинете по левой стёжке. Левая она завсегда самая короткая. Мы с Эрзёй двинем по правой, которая крюком лежит, потому как правая — самая трудная. Ежели бабка не соврала, то деваться Извеку некуда, на одну из дорог всё одно выйдет.

— А коль не встретим? — улыбнулся Велигой.

— Значитца рано поехали. А потому доедем до ближайших весей, буде оные имеются, расспросим тамошних и, назад, к этой развилке. Ежели Сотник до нас прибудет — увидит зарубки на дереве и обождёт. Ежели нет…

— Тады будем кататься, пока снег не выпадет! — подытожил Эрзя под общий гогот. Выпрямившись в седле, махнул рукой. — Всё ясно! Поехали что ль.

 

Глава 29

Внучка волхва поправила посох поудобней и вполоборота повернулась к Алтыну.

— А мы правильно едем?

Микишка поморщил кожу на лбу, покусал губу, пожал плечами.

— А тут до Киева одна дорога. Можно, конечно, и через степь, только там вряд ли ближе будет. Тот путь по кругу идёт. А на этом скоро должна быть развилка, от неё, до киевских земель дня три, если напрямки, как глаз видит. По земле, знамо дело, подольше. Ну а вдвоём, да на Шайтане, думаю, за седьмицу будем.

Он ласково погладил Дарьку по плечу и, помолчав, добавил:

— Ежели, конечно, нигде по дороге не задержимся.

— Хорошо бы не задерживаться. — вздохнула Дарька, вспоминая частые заминки на Проплешинах.

— Хорошо бы.

Будто проникнувшись желанием седоков доехать быстрее, Шайтан усердно примолачивал траву трёхпалыми копытами. Время от времени требовательно выгибал пепельную шею. Дарька со смехом чесала набалдашником посоха у основания ушей, отчего каждый раз слышалось блаженное урчание. Алтын тоже улыбался. Чувствовал себя счастливо. И потому, что ехал в Киев, на княжью службу, и потому, что рядом была Дарька.

Скоро показалась долгожданная развилка. Правда, с той стороны откуда подъезжал Шайтан, казалось что две стёжки устремляются к огромному одинокому дереву и, миновав его, сливаются в одну дорогу. Та, чуть погодя, выбегала на простор и стелилась по степи, заходящей широким лоскутом на земли киевской Руси. Алтын покосился на дорогу. Рассмотрел на обочине вывороченные с корнем пожелтевшие пучки травы. Следов после недавнего дождя не осталось, но то, что трава вытоптана по краям не оставляло сомнений, что проскакал не один конь. Не желая волновать Дарьку, промолчал. К чему преждевременные опасения, если не ведомо кто и незнамо куда проскакал.

Когда поравнялись с исполинским стволом, девчонка ткнула локотком в Микишкины рёбра и указала на бугристую кору. На шершавых наростах желтели свежие зарубки. Алтын направил Шайтана ближе, но, вглядевшись в знаки, с досадой цыкнул.

— Такого слова я не знаю.

— Это не слово. — засмеялась Дарька. — Это буквицы, каждая из которых есть не звук, но смысл. Смотри, вон «Зоря», «Бысть», рядом — «Чети» и «Пути» с «Омегой». А внизу — «Сотня» с буквицей звуком «И», знать имя. Правда, начертаны не по—покону, да видно условлено так.

— Так чё пишут—то? — не выдержал Микишка. — Ничё ж не понять.

Дарька пожала плечами, вздохнула.

— Так и я не всё поняла. Смотри сам, — она подняла руку и стала водить от знака к знаку. — Свет знаний, бытие в совести, согласие, и… конец пути, либо остановка. Внизу же непонятно, толи означение начертавшего, толи того кому предназначено.

Алтын почесал кучерявую макушку, потянул повод и направил Шайтана дальше.

— Ну и гоже! Не нам послано, не нами и прочтётся. Глянь ка, вот за этой равниной должна быть киевская земля.

Что—то внезапно покорёжило светлый настрой Алтына. В широком седле Шайтана вдруг стало неуютно, как раку в котле с закипающей водой. Голова поворотилась вбок, будто кто—то потянул за уши. Пробежав глазами вдоль небозёма, увидел грязное пятно, ползущее по волнам сухих трав. От пятна по ветру стелился могучий язык поднятой в воздух пыли. Прикинув силу ветра, Микишка присвистнул. Выходило не меньше сотни всадников. Судя по форме пятна, догоняли не знающие строя степняки, что и вдесятером умудряются скакать ордой. Шайтан, почуяв беспокойство хозяина, задрожал ноздрями и ускорил бег. Рога уложил по встречному ветру, забрал к показавшейся впереди полосе леса.

Дарька лишь раз бросила взгляд назад и, не проронив ни слова отвернулась. Больше не оглядывалась, будто бы забыв об опасности, но тонкие пальцы, казалось вот—вот продавят плотную древесину дедовского посоха.

Микишка всё чаще оглядывался. Теперь уже не было сомнения, что их заметили. Далёкая туча всадников уже не смещалась в сторону, а казалось замерла на месте, как бывает, когда кони скачут точно по направлению к цели. Лесок впереди заметно вырос, но не сулил беглецам надёжного укрытия, если преследователи успеют сильно сократить разделяющее их расстояние. Скоро глаза уже различали отдельные массивы деревьев.

— Быстро догоняют! — поинтересовалась Дарька, почти не повышая голоса.

Ещё раз удивившись хладнокровию девчонки перед лицом смерти, Алтын постарался сделать голос таким же спокойным. Беспечно, как на масленичных гуляниях, ответил:

— Не—е, не быстро! Просто догоняют!

Дарька кивнула. Не сказав больше ни слова, подняла глаза к солнцу, будто надеясь, что Ярила спрыгнет с неба и скроет их ночной тьмой. Однако тот видимо созерцал что—то в другой стороне и его путь до окоёма насчитывал ещё полторы дюжины пальцев.

Скоро от общей кучи отделились около десятка всадников и, рискуя загнать коней устремились вперёд. Видя, что беглецы приближаются к спасительному лесу, решили любой ценой догнать раньше. Привстав в стременах и пригнувшись к гриве, настёгивали взмокших коней, смахивая со скуластых лиц клочки пены. Сквозь узкие щелочки глаз видели широкую спину всадника, а когда тот оглядывался, различали впереди второго седока и удивлялись выносливости их скакуна. Заранее радовались добыче. Даже если у этих двоих не окажется ни денег, ни дорогого оружия, такой конь сам по себе хороший куш.

Приблизившись на полёт стрелы завыли от досады, когда беглецы влетели в редкий перелесок. Однако разглядев, что это лишь рощица, стоящая на отдалении от основного лесного массива, смекнули что к чему и погнали ещё пуще, обходя рощицу по краю. Пока Шайтан сбавил ход и петлял между деревьями, степняки окончательно сократили отставание. Когда деревья вдруг кончились и беглецы вылетели на открытый участок, сбоку выметнулась погоня. Дикий визг преследователей выстудил сердце и Микишка, понял, что уже не уйти. С запоздалой досадой осознал, как ошибся, приняв узкую полоску деревьев за опушку. Глянув на близкую границу векового леса, выдернул шестопёр и примерился половчей соскочить, но вой вдруг оборвался. Степняки резко осаживали коней, растерянно оглядывались друг на друга, указывали вслед беглецам, что—то кричали. Несколько человек прикладывали руки к голове и топорща ладони наподобие рогов. Но Алтын не успел задуматься об этом — сверху упала густая тень. Чёрная тяжёлая туча поглотила солнце и, зарокотав, хлестнула по земле голубой ветвистой молнией.

Завыв от страха, степняки погнали измученных коней назад, а Дарька, наконец оглянулась. Микишка не узнал её побелевшее лицо с чёрными кругами у глаз.

— Эй, ты чего! — воскликнул он, придерживая Шайтана на краю густолесья.

— Всё хорошо, — еле слышно отозвалась девчонка. — Всё хорошо, теперь уйдём.

Гроза, тем временем, набирала силу. Порыв ветра вцепился в гриву леса и, остервенело рванув верхушки, плеснул первыми каплями дождя. Сразу стало темно как зимой в погребе. Мощные струи воды в мгновение ока промочили одежду и забросали землю сбитой листвой. От Шайтана повалил густой пар. Белоголовый дышал тяжело, но на смертельно загнанного был не похож. Тряся мокрыми кругляками ушей, стремился поскорей углубиться в лес и напролом пёр через буйный малинник. Почувствовав прикосновение Дарькиной ладошки, воркнул как токующий теререв и засучил куцым обрубком хвоста.

Туча над головой напыжилась, и снова раскололась слепящим зигзагом. Оглушительный треск едва не вдавил всех троих в мокрую хвою. Шайтан дрогнул всем телом, задрал вбок мокрую морду, жалобно посмотрел на людей. Дарька успокаивающе похлопала по острому как сулица рогу, прошептала несколько слов и козлоконь почти перестал дрожать. Микишка озирался по сторонам. По разнице краёв неба пытался засечь направление, хотя определить светлую сторону было не так просто. Проехав ещё немного, вспомнил про зажатый в руке шестопёр. Смахнул капающую с лица воду, стал неловко заталкивать его между поясом и намокшей рубахой. Устроив наконец оружие на прежнее место, обнял освободившейся рукой Дарьку и мгновенно почувствовал как её колотит крупная дрожь. И тут до Алтына дошло.

— Разума моя, так это ты Перуновых Коров призвала?

Спутница только кивнула в ответ, накрыв лапищу Микишки маленькой ладошкой. Тот, глядя на ярящуюся стихию, присвистнул. После очередного громового раската приблизил губы к её уху, тихо поинтересовался:

— А на долго ты такой Карачун устроила?

Дарька откинула голову, отыскала взглядом глаза Алтына.

— Со страху, думаю, надолго, — виновато пробормотала она. — Хорошо если до темноты кончится…

— Эт хорошо! — похвалил Микишка. — Эт гораздо хорошо! Опосля такого дождичка наших следов и с псами не отыщешь. Сама вот только измучилась.

Дарька погладила его пальцы.

— Ничего, к утру всё пройдёт. Мне бы только поспать немного. А во сне опять силы наберу.

Микишка застонал от досады. Где ж тут спать, когда ливень как из ведра и пусто, как в амбаре весной. Пошарив глазами по колоннаде сосен, вынул из тонких рук посох, снял её безрукавку и прижав девчонку к себе, укрыл медвежьей шкурой сверху. Заглянул в лицо, заметил слабую улыбку. Почувствовав жар его тела, Дарька прикрыла глаза и едва не замурлыкала от вливающегося в неё тепла. Скоро дрожь прошла и она задремала. Гроза тоже остепенилась и, будто только из гордости, тужилась затихающим дождём. Сосняк пошёл вниз, переходя в череду мелких овражков. За стволами обозначилось светлое пятно. Микишка оживился и с надеждой впился глазами в подымающуюся от земли туманную дымку. Как и ожидал, на пути стали попадаться поваленные стволы, подкопанные овражками и не удержавшиеся на тонком слое почвы. Упавшие вековые гиганты лежали подобно мостам, небрежно перекинутым с одного склона на другой.

Дождь прекратился. Туча сползала с небосклона и в воздухе натянулись струны лучей заходящего солнца. Решив, что степняки не рискнут двигаться по лесу на ночь глядя, Микишка направил скакуна вдоль одного из овражков и скоро увидал то, что искал. Гигантской птичьей лапой в воздухе торчали корни древней сосны, свалившейся в сторону от оврага. Под громадным выворотнем чернело подобие норы. Песок, на котором стояло дерево, осыпался, в то время как корни ещё держали собой толстый слой дёрна, образовывающий надёжный навес. Даже в самые сильные ливни, в такие берлоги не попадало ни дождинки.

Подобравшись ближе, Алтын спрыгнул на мокрый песок и торопливо вскарабкался по склону. Внимательно осмотрев тёмный провал, остался доволен. Как и ожидал, под земляным пологом было сухо и достаточно просторно для двух человек. Над входом торчало могучее нагромождение корней, часть из которых тянулась к небу, а другая пронизывала стены и потолок норы толстыми, высохшими до звона змеями. Воодушевлённый удачной находкой, вернулся к Шайтану, снял Дарьку с седла и осторожно отнёс к берлоге. Затем спустился за посохом и пристёгнутым к седлу добром. Снова забравшись к убежищу, выволок из сумы белую праздничную рубаху. Еще раз вспомнил добрым словом Калину, позаботившуюся, чтобы брату было в чём появиться в Киеве. Натёртая воском, кожа сумок не успела промокнуть и полотно было сухим как осенний лист. Помявшись немного, Алтын отвернулся и, протянул рубаху за спину. Сзади послышался шорох, рубаха выползла из руки и маленькая ладошка, на миг, благодарно стиснула Микишкины пальцы. Прошелестела сухая ткань и усталый Дарькин голос произнёс:

— Как мне в таком наряде?

Алтын медленно развернулся, окинул взглядом спутницу и просиял, глядя на доходящий до щиколоток подол и свисающие до колен рукава.

— Красивше не бывает! Только в плечах узковата и коротка маленько. — хохотнул он, но тут же сделал суровое лицо. — А теперь спать!

Перемётная сума, распрощавшись с огнивом, обозначила изголовье и Дарька, не особо сопротивляясь приказу, тут же свернулась калачиком. Некоторое время ещё слышала, как ополченец выжимает промокшую одежду и развешивает её на корнях выворотня. Уже засыпая, различала клацанье кремня по кресалу и треск разгорающегося костра. Потом звуки истончились и растаяли, уносясь на крыльях тихого Дрёмы.

Микишка глядел в огонь. Вспоминал пережитый страх, удивлялся внезапному отступлению преследователей, думал как выбираться дальше, чтобы снова не нарваться на степняков.

…Аман—Гельтулей чувствовал свою значимость. Раньше и шапка десятника казалась несбыточной мечтой, а теперь по приказу хана он вёл целую сотню воинов. Аман—Гельтулей гордо посматривал вокруг себя, хмурил брови, определяя направление движения. Изредка, со скрытой радостью, видел следы проехавших недавно соплеменников и даже различал отпечатки копыт ханского жеребца. Сердце наполнялось гордостью, что ведёт отряд точно к Радману. Любой другой не смог бы так быстро отыскать своих в чужой земле, разве что следопыт Алибек…

Осматривая хозяйским взглядом расстилающуюся вокруг степь, одним из первых заметил в стороне одинокую точку. Сотня, по первому же взмаху его руки, свернула в сторону незнакомца и стала набирать скорость. Какое—то время Аман чувствовал себя сносно, но скачка неуклонно поднимала в голове муть и каждый скок отзывался толчком под теменем. Благо боль не усиливалась и пока можно было терпеть.

Впереди уже можно было рассмотреть далёкую фигурку всадника и пепельную масть его скакуна, однако, как Гельтулей ни старался, не мог разглядеть привычный, для росских лошадей, хвост. Видя лёгкую добычу, несколько горячих голов вырвались вперёд. Следом, не желая отставать, прибавила ходу и вся сотня. Толчки, в голове Амана, стали превращаться в топорные удары, но он всё ещё терпел, боясь выказать слабость. Расстояние сокращалось и скоро стала понятной медлительность беглеца: над серым крупом обозначились два седока. Однако, выносливость скакуна с обрубком хвоста вызывала удивление. Лошади степняков уже порядком взмокли, а серый снова прибавил ходу.

Голову Гельтулея кололи тяжёлые удары раскалённого молота. Не в силах терпеть боль, он свистнул и крутнул рукой. Оглянувшись на свист, десяток скороходов, застегали коней чаще и вырвались вперёд. Аман потянул повод, заставив коня перейти на шаг. Тяжело дыша, смотрел как встала вся сотня. Всадники вертели головами то на Гельтулея, то на удаляющихся соплеменников. Посыльный хана перевёл дух, приблизился к ним. Не обращая внимания на злые недоумённые взгляды, проехал сквозь оторопелых воинов, остановился, глядя вслед удаляющейся погоне. Чуть погодя, небрежно бросил через плечо:

— Если до леса не догонят, то ушли урусы. Никчему всем лошадей загонять. Если же догонят, то справятся сами.

Те, кто слышал его слова, согласно закивали, передавали сказанное дальше. Там невнятно мычали, успокаивались, хвалили правильное решение. Однако, когда беглецы нырнули в стену зелени, по сотне пронеслось раздосадованное рычание. Преследователи же рванулись в обход перелеска и рычание стихло. Когда всадники скрылись с глаз, Аман понял, что то, что казалось опушкой — всего лишь островок деревьев. Его войны должны были обойти преграду и встретить беглецов с обратной стороны. Гельтулей отвязал от седла бурдюк, с удовольствием напился и терпеливо ждал возвращения погони. Ждать пришлось недолго. Из—за деревьев выехали охотники. По мере приближения, стали видны растерянные лица. На многих угадывался плохо скрываемый страх. Аман—Гельтулей недовольно поморщился: всё—таки упустили, однако вид бойцов вызывал любопытство.

Кони остановились, роняя пену. Десятник затравленно взглянул на ханского посыльного и попытался сморгнуть заливающий глаза пот. Заговорил нервно, оглядываясь на своих воинов. Те торопливо кивали, подтверждая слова десятника.

— Мы почти догнали уруса, скакали наперерез, можно было докинуть камнем. Только это не урус совсем..

— А кто же, — насмешливо перебил Аман—Гельтулей.

— Не знаю, только конь под ним… не конь, а Скакун Иблиса. Белая как кость голова, короткий, как у барана хвост и острые, как кинжалы рога. Старики рассказывали, что к тому, кто увидит его, приходит смерть.

Отряд сдвинулся плотней, каждый силился расслышать говорившего. Едва десятник замолчал, все взоры устремились к Гельтулею. Тот ухмыльнулся, провёл рукой по запылённому лицу. Не верил сказанному, но понимал, что десять бывалых воинов врать не будут.

— Смерть приходит? — переспросил он. — А вы до сих пор живы?!

По плотной толпе прокатился смешок, но рука Амана поднялась и все вновь утихли, ловя каждое слово.

— Упустили, так упустили! Идём дальше. Хан ждёт.

Он развернул коня и двинулся обратно по истоптанной конями земле. Скоро, цепкий взгляд вновь выхватил среди ковыля следы Радманова войска и к Гельтулею вернулось благодушное настроение. Ещё немного и он успешно догонит хана. Быть может даже останется сотником приведённого отряда.

Он оказался прав. На следующий день, недалеко от виднеющейся впереди реки, догнали Радмана. Сделав преданно—суровое лицо, Гельтулей выехал вперёд. Остановившись на почтительном расстоянии, приложил ладонь к груди, склонил голову и повёл рукой назад, к застывшим за спиной всадникам. Хан кивнул и, скользнув по сотне холодным взглядом, двинулся дальше.

Аман — Гельтулей выкрикнул короткую команду и, ведомые им воины послушно двинулись за ним. Гельтулей ликовал. Сомнения рассеялись. Теперь, с молчаливого согласия Радмана, он стал полноправным сотником. У Радмана около двух сотен, у него сотня. В этом походе он — второй человек, после хана. Теперь—то он удачу из рук не упустит…

 

Глава 30

Улыбнёшься ты устало,

Дмитрий Ревякин

ты не думала, не знала,

тайной грустью провожала

дней обман…

Лелька ступала по остывшему за ночь песку. Заметив створку ракушки, присела, попробовала пальцем край, бросила, двинулась дальше. Через несколько шагов подобрала наконец осколок с острым краем и, развернувшись к встающему солнцу, остановилась. Отмечая новый день, сделала маленький надрез на краю рукава, уже пятый. Отбросив скорлупку, продолжила изнурительный путь. Под палящими стрелами Ярилы темнело в глазах, но русалка была бы рада, если бы день удлинился вдвое. Тогда и ей удастся пройти больше и, быть может ускорить встречу.

Тело русалки, не привыкшее к долгим сухопутным переходам, отзывалось болью в каждой клеточке. А может просто начинались отголоски страшного предупреждения о тридцати трёх днях человеческой жизни. Сегодня она наконец не выдержала и некоторое время пробыла в воде. Плыла против течения, выбиваясь из сил, но несмотря на это, скоро почувствовала как ей стало легче. Кости перестали плющиться в невидимых клещах и сухожилия больше не разрывались от невыносимого огня. С уходом боли проснулось чувство голода и ей пришлось остановиться, чтобы как—то утихомирить стонущий желудок. Три крупных перловицы приостановили голодные спазмы, а огромный, только что полинявший рак, показался сказочным лакомством и напрочь прогнал все воспоминания о голоде.

Покончив с едой, снова пошла по суше. Сокращая извивы реки, двигалась от излучины к излучине, но скоро почувствовала, что засыпает на ходу. Кое как добрела до заросшего деревьями берега, вновь спустилась к воде и прикорнула в корнях большой ивы. Впервые за последние годы увидела сон. Пригрезилось заплаканное лицо Даны, которая что—то гневно кричала, но вместо слов слышались только плеск воды и топот далёких коней…

Проснулась внезапно, от ощущения страха. Села, прислушалась, всмотрелась вдоль деревьев в обе стороны русла. Река по—прежнему дышала спокойствием, но сердце всё колотилось пойманной птицей. Не переставая прислушиваться, Лелька осторожно двинулась по берегу. Держалась в тени деревьев, но скоро почти успокоилась и зашагала смелей, пока не услышала конское ржание. Сердце вновь ёкнуло: вдруг это тот, кого искала, однако, донёсшийся из—за деревьев хруст подсказал, что всадник едет не один. Поддавшись внезапно нахлынувшему ужасу, побежала по песку. Поравнявшись с камышами остановилась, чутко ловя каждый звук и вновь различила шум идущих сквозь заросли коней. Не зная куда деваться, отступила в воду и, жалея, что опять мокнет и без того выцветшая рубаха, отплыла в гущу камышовых стеблей. Река вернула чувство безопасности, но Лелька забралась поглубже и замерла, не сводя с берега встревоженного взгляда. Скоро хруст валежника приблизился, заставив погрузиться до самых глаз.

Из прибрежных кустов выросли лошадиные морды. Глаза вожделённо смотрели на реку, но всадники не торопились устраивать коням водопой. Забросив поводья на ветви, огляделись и, как муравьи, высыпали на берег. Потягиваясь и разминая уставшие в сёдлах тела, подступили к самой кромке. Приседали, опускались на четвереньки и жадно пили, черпая руками прохладную воду. Напившись, наполнили походные фляги и только тогда отвязали лошадей.

Кони, толкая друг друга, наперегонки потрусили в реку. Первые забредали по колено и вставали опустив головы. Задние, желая добраться до невзбаламученной воды, потыкались в плотную стену хвостов, но жажда пригнула их головы там, где стояли. Никто не заметил, как среди зелени камышей блеснули полные ужаса глаза и, колыхнувшаяся поверхность воды скрыла движение перепуганной русалки.

Пока лошади жадно утоляли жажду, десятники выкрикивали команды, указывали куда уложить сёдла и где разводить костры. Дозорные, прихватив полоски вяленного мяса, спешили из лагеря.

Радман, в сопровождении телохранителей, двигался вдоль берега. Прежде чем покинуть седло, проехал вдоль костров и, только убедившись, что всё в порядке, спешился. Тут же подскочил один из приближённых и, ухватил коня, побежал вверх по течению: ханский конь должен пить чисто.

Скоро к небу потянулись нити костров. Вокруг каждого сгрудились до полутора десятков пропылённых воинов. Двигались челюсти, текли негромкие разговоры, в лучах закатного солнца лоснились широкие скулы. Вокруг костра хана наоборот царило молчание. Хан терял терпение, злился на все, что видел. Уже начал сомневаться правильно ли сделал, послушавшись совета и заехав ближе к киевским землям. Снова переспросил лазутчиков, но те ещё раз убеждённо заверили, что вернуться можно только по двум тропам, которые сходятся у древнему дереву и сливаются в одну единственную дорогу. Выслушав их, Радман направился вдоль лагеря. Следом, безмолвные как тени двигались телохранители. На обратном пути до слуха хана донёсся знакомый голос лучшего следопыта. Хан остановился в стороне от света костра, прислушался к разговору. Видел расстроенное лицо Алибека, считавшего себя великим следопытом.

— Ай—вах, какая девка… — качал головой Алибек. — Какая девка. Стан гибкий как тюльпан весной… Ножка маленькая, как листок плачущего дерева… Пояс тонкий, как древко копья, а волос, ай—вах, длинный как зимняя ночь…

— Волосы тоже по следу определил? — недоверчиво вскинул брови Тушан.

— Эй, зачем след? Алибек волос нашёл. Длинный как песня старого акына. Цветом как край неба перед рассветом… Ай—вах, какая девка…

— Эй, таких не бывает! — отмахнулся Тушан. — Может тебе Пери привиделась?

У костра громко захохотали. Алибек раздул ноздри, сверкнул глазами. Рука дёрнулась к шапке. Пальцы бережно выудили щепку, уцепили что—то с краю. Щепка крутясь волчком скользнула к земле и в руках великого следопыта оказался поблёскивающий в свете костра волос. Руки разошлись в стороны, но пальцы так и не дошли до концов волоса. Смеющиеся рожи вытянулись.

— Аллох экбер! — воскликнул Тушан. — Где видел?

Алибек презрительно махнул рукой вдоль берега. Не желая больше говорить, обиженно поднял щепку, начал сматывать находку. Все уважительно загомонили. Головы раскачивались, языки оценивающе цокали, каждый рисовал в воображении описанный образ. Всё стихло, когда из кустов выступил Радман.

— Так ли хороша как сказал?

Алибек замер от неожиданности, но не теряя достоинства глухо ответил:

— Может даже лучше.

— Поймаешь?

— Один, не знаю! — задумчиво произнёс следопыт. — Впятером изловлю.

Сидящие у костра с интересом уставились на хана. Тот пробуравил Алибека взглядом, кивнул.

— Утром возьмёшь восьмерых. Как поймаешь, догоните. Если будет такая, как сказал, то не пожалеешь.

Не говоря больше ни слова, Радман двинулся в темноту. Великий следопыт расправил грудь, по—хозяйски оглядел сидящих у костра.

— На этой земле есть такие девки, которым любая Пери позавидует…

 

Глава 31

Смерть воина — не старуха с косой!

Витим — Большая Чаша.

Это милая и ласковая ожога,

что утешит нас на своей девичьей груди.

Сотник потерял счёт времени. Каждый день казался седьмицей, вся прожитая жизнь — кратким мгновением. По вечерам едва расседлав коня, тяжело опускался на землю, допоздна смотрел на звёзды, засыпал уже под утро, ненадолго. Во сне улыбался, снова разговаривал с Лелькой, видел счастливыми Рагдая и Ясну, но рассветы топили всё в волнах серой реальности. Попив из родника или ручья, трогался в путь. В полдень третьего или четвёртого дня обвёл равнину рассеянным взглядом, ехал вроде правильно, однако, впервые дорога в Киев не радовала. Конь, не привыкший к долгому молчанию, тщетно ворочал ушами, пока наконец не услышал хозяйский голос:

— Что—то наша жизнь корчит нам кислые гримасы. И каждый день всё горше и горше.

Ворон согласно дёрнул головой. Чувствовал, как хозяина гложет чёрная тоска. Опахала ушей разошлись в стороны и поникли как завядшие васильки. В последнее время, под тяжестью кручины, хозяин стал другим. Разговаривал всё реже, а когда говорил, голос звучал глухо, бесцветно. Чуялось, что причиной всему не разговор ночью на лесном капище и даже не встреча с Мокшей, после которой пришлось так долго мотаться под открытым небом. Главная ожога Извеку случилась после встречи со странной девчонкой, от которой пахло рекой и туманом. Ворон помнил как сам потянулся к речной незнакомке. Большинство киевских матрон пахли иначе, всё больше душными заморскими притираниями, от коих едва не сшибает с копыт и забивает ноздри сладкими пряными смрадами. Конь громко втянул пропитанный степью воздух, ощутил как рука Сотника похлопала по шее. Тихий голос ласково произнёс.

— Не вздыхай, ушастый. Жизнь долгая, авось и до лучших времён доживём…

Чёрные лопухи резанули по ветру, застыли, улавливая неслышимый звук. Извек вяло оглянулся, почти сразу заметил на вершине холма двух всадников. С такого расстояния, на фоне неба не различались ни одежда, ни лица. Однако, посадка в седле и сложение коней выдавали кочевников. Оба усердно махали руками пока рядом не появился ещё один, судя по осанке, главный. Все трое замерли, глядя в сторону одинокого путника.

— Подраться что ли, — вслух подумал Сотник. — Может полегчает.

Ворон продолжал плестись, поглядывая на степняков и, казалось, был не против. Извек уже собрался натянуть повод, когда вокруг троицы, подобно чёрной траве, начали вырастать фигуры воинов. Купол холма заполнился десятками всадников. Все, в ожидании приказа, смотрели на предводителя.

Взгляд Сотника скользнул по колчанам. Один был пуст, во втором топорщилось не больше половины стрел, степняков же перевалило за сотню и они продолжали прибывать.

— Нет, травоед, — протянул Извек. — Нынче забава отменяется. Не люблю засады и охоты. А тут, чую, ежели не первое, то второе уж точно учинят. Надо бы утекать отсюда, пока ветер без сучков… и без дрючков.

Вместо ответа Ворон взбил копытами пыль и стремглав понёсся над островками ковыля. Фигурки на холме недолго оставались на месте и, когда дружинник оглянулся, чёрная стая уже стекала по склону. Сотник досадовал, что дал волю кручине и пропитавшая душу тоска приглушила прочие чувства. Притупилось и ощущение опасности, которое делало зрение острым, а движения быстрыми. Отголосок страха лишь лениво перевернулся с боку на бок и вновь безразлично затих. Впервые угроза быть убитым, принималась с безразличием, и это безразличие испугало по настоящему. Во истину — воин в тоске опасен… для себя.

Нет, так не пойдёт, подумал Сотник, не для того Селидор так долго маялся с оболтусом Вешкой, чтобы тот, из—за душевной маеты, сгинул до срока. Да и друзья бы не поняли, сложи он голову бездумно, не попытавшись вывернуться из клещёй Несречи. Извек снова глянул за спину. Степняки уже скатились с холма и пылили по равнине плотным табуном. Надеясь на выносливость своих лошадок, скакали ровно, уверенные, что конь киевского ратника запалится первым. Ворон не торопился их разочаровывать, держал размеренный галоп, готовый в любой момент наддать или умерить пыл. Он, в отличии от хозяина, не прекращал кормиться и теперь ломил резво, с удовольствием, полный свежей нерастраченной силы.

Сердце дружинника наконец проснулось и погнало кровь мощней, быстро учащая удары. В голове прояснилось, мысли забегали с прежней прытью. Внезапно, яркой искрой, сверкнуло воспоминание о ведьмином угощении. Извек судорожно стал припоминать, осталось ли хоть одно из яблок. Прикинув, сколько сжевал сам и сколько отдал Ворону, решил, что одно—два должно остаться. Прогнувшись назад, потянулся к седельной суме. Не сразу справившись с застёжкой, скользнул рукой внутрь. Поминая Ящера, зашарил рукой в неразберихе барахла. Попадалось то огниво со скребницей, то плошка, то мешочек с запасными тетивами. Наконец, под лошадиным гребнем и мотком верёвки нащупал два сморщенных комочка.

— Яга! — воскликнул Сотник, дивясь, что плоды, за всё время пути, не размялись и не сгнили. Коли целы, то и свойств своих утратить не должны.

Осторожно вытянув усохшие яблоки, сунул в сапог и продвинул поглубже, чтобы не вывалились. Теперь, когда есть хоть какое—то подспорье в бою, осталось лишь найти удобное место… если, конечно, не удастся уйти от погони. К досаде, голая степь не особо старалась заботиться о беглеце и, лишь дразнила краешком леса, показавшимся по правую руку, на самой границе огляди. Постепенно забирая в ту сторону, Сотник ещё раз обернулся. Преследователи раскусили его замысел и строй раскололся надвое. Треть всадников отделилась и припустила напрямую к далёкому лесу. Остальная масса непоколебимо следовала за ним. Расчёт был прост: путь к лесу отрежет один отряд, второй же измотает и настигнет по прямой.

Извек оскалился, знал, что Ворон, даже по дуге, сможет обойти первых и изрядно измотать вторых, а там… как накатит. Присмотревшись к отделившимся, насчитал около сотни. Что за роковое число, мелькнуло в голове, не могли двумя десятками обойтись? Хотя, чё нам сотня! Мы и не такие дела заваливали! Он хмыкнул, ощущая за голенищем плотные кругляки яблочных сухарей.

Солнце уверенно воцарилось в зените и во всю силу прижаривало плечи и макушки. Ворон, лоснясь взмокшей шкурой, упрямо сёк подковами пушистые ковыли. По груди Извека то и дело пробегали щекотливые ручейки. Лицо же не успевало заблестеть бисером: упругий встречный ветер высушивал пот, покрывая кожу мельчайшим налётом соли. Только из под волос, иногда скатывались крупные мутные капли. Степнякам тоже было не сладко. Всё чаще, то один, то другой, снимали тяжёлые мохнатые шапки и скакали без них, остужая мокрые головы. Оскаленные пасти некоторых лошадей запенились. Клочья ещё не срывались со сверкающих удил, но чувствовалось, что ещё немного и, по ветру полетят первые пташки лошадиного измора.

Посланные на перехват преодолели почти половину расстояния, но видя, что беглец уходит по прямой, успокоились. Скакунов уже не гнали, однако, ослушаться приказа не осмеливались и, всё больше удаляясь от основного войска, продолжали править к лесу.

— Ну, что, травоед, покажем как надо ногами шевелить! — крикнул Сотник, пригибаясь к шее Ворона.

Конь с готовностью прибавил прыти, переходя на свой неповторимый ход, вызывающий зависть всей дружины. Сухие метёлки ковыля смазались в размытые полосы, ветер выпрямил трепещущую гриву, хвост едва дрожал сдавленный уплотнившимся воздухом. Извек почувствовал, как сила встречного потока привычно перекрыла горло, борясь с удушьем, задышал сквозь сжатые зубы. Оглянувшись зарычал от злорадства: степняцкий табун безнадёжно отставал. Под копыта лошадей полетели крупные желтоватые хлопья. Конь предводителя и с тремя десятками жеребцов ещё держались, но скорость, как и у прочих, оставляла желать лучшего.

Отделившийся отряд, уже сливался с темной полоской леса и Извек прикидывал расстояния между группами. Оглянувшись ещё раз, решил, что самое время, и направил Ворона по пологой дуге к лесу. Свистящий в ушах воздух не дал услышать летящий следом вой бессильной ярости. Степняки поняли, что недооценили кованного по—киевски коня, и теперь всадник быстро удалялся к спасительной линии леса. Радман видел, что уже не угнаться, но губы тронула злая улыбка. Там, впереди, уже ждут семь десятков всадников, которым приказано взять кровного врага живым. Ну, в крайнем случае, полуживым, чтобы тот мог видеть глаза хана, слышать перед смертью его слова.

Улыбка стала ещё шире, когда разглядел, как его войны растягиваются у леса полумесяцем и беглец движется в самую западню. Радман знал, что опытные батыры уже сжали в руках жёсткие арканы, видел, как далёкие точки собираются в плотный полукруг, в центре которого сейчас тот самый лучник, на чёрном, как душа Иблиса, коне.

Хан уже не спешил. Зверь сам шёл в ловушку, и стоило поберечь хороших коней. Он поднял руку, всадники перешли на шаг. То, что случилось после этого, заставило Радмана оторопеть и вновь бросить коня в сумасшедший галоп…

…Сотник пожирал глазами летящих на встречу степняков. Чувствовал как в душе, сметая остатки тоски, занимается ярость. Как, подобно лесному пожару, она стремительно растет и как его собственное тело срастается воедино с телом рвущегося в бой коня. Заметив в руках кочевников арканы, захохотал и вытянул на свет заскучавший без дела меч. Расстояние стремительно таяло. Ловцы в середине придержали коней, всадники по краям дёрнулись вперёд, чтобы замкнуть кольцо, и… в этот миг Извек впервые услышал боевой рёв Ворона.

Утробный звук надавил на уши, прошёл по телу, заставляя жилы звенеть, как перетянутые струны. Меч в руке стал невесомым. Всё вокруг потеряло яркость цветов, но стало отчётливей и резче. Сотник мог рассмотреть каждый волос на взметнувшихся арканах, каждую щербину на степняцких клинках. В следующий миг Ворон неуловимо ушёл от брошенных петель и протаранил двух всадников стоявших на пути. Лошади опрокинулись, давя неудачливых седоков, а чёрный жеребец уже метнулся к следующим. Извек заработал мечём. На крутящемся коне держался только благодаря силе ног. Пользуясь растерянностью, старался порубить как можно больше, пока кочевники не опомнились. В воздухе повисли рубиновые брызги, вопли ярости, досады и боли. Ржание коней, попавших под копыто или зубы чёрного жеребца, резало уши. Большая часть степняцких лошадок оробела перед оскаленным зверем и, на какой—то миг, вокруг дружинника образовалось пустое пространство. Можно было вырваться к близкому лесу, но Ворон пошёл по второму кругу. Извек улучил момент, выхватил у падающего степняка саблю и стал разить обеими руками. Мельком заметил, как самые хитрые вскидывали луки. Стреляли торопливо, целясь в одичавшего скакуна, но тот всё время был в гуще боя и большая часть стрел била степняцких лошадей и подвернувшихся седоков. Несколько поспешных выстрелов всё же достигли цели, Сотник видел древки, торчащие в смоляной шкуре коня. Засевшую в своём бедре, заметил лишь когда сшибся с кем—то бок о бок. В пылу брани обломил мешающийся черен и не почувствовал боли.

Он уже вошёл в то пьянящее состояние когда бой становится сутью настоящего, слышал рёв боевых рогов и дикий клич Синего Волка, чувствовал за с собой души предков, видел мечущуюся рядом тень Рагдая и парящий в небе знак Рода. Неистовствовал смертоносным коловоротом, изводя поредевший отряд. Бурлящий в жилах огонь выпарил боль от попаданий степняцких сабель. Замечая несущуюся в отдалении главную стаю, знал, что скоро почувствует на челе длань Перуна и прикосновение мягких губ Апии…

Внезапно протрезвел, будто окатили ледяной водой. Яркой вспышкой перед глазами встало испуганное личико Лельки, в огромных глазах стояли слёзы. Вырвавшийся из груд крик сорвал с губ клочья пены. Сдавил ногами конские бока, заставив Ворона попятиться. Тут же одна из стрел чиркнула выше наруча. Хрипящий жеребец рвался продолжить, но рывок узды развернул голову к лесу, а удар шпор сорвал с места. Степняки не преследовали. Поражённые дикостью одиночки, беспомощно озирались на приближающегося Хана, оглядывали взрытую копытами, почерневшую от крови землю, на которой корчились раненые и громоздились трупы.

Радман осадил коня на краю побоища. По бокам остановились телохранители, позади подтягивались две сотни отставших. Грудь хана вздымалась, горящие глаза жгли деревья, за которыми скрылся беглец. С трудом оторвав взгляд от леса, оглядел остатки отряда. Взмахом руки приказал подручным успокоить покалеченных, сам медленно двинулся к опушке. Уже стоя у промятых кустов, слышал за спиной конские хрипы и вскрики раненых.

Стона Радмана не слышал никто…

 

Глава 32

Страх существует для того,

Витим — Большая Чаша.

чтобы предупреждать нас об опасности,

а не для того, чтобы заставлять нас бояться…

…Тесный подлесок хрустел ломанными ветвями и норовил выхлестать глаза. Ворон щурился, спасаясь от веток и острых сучков, ломился почти вслепую. Вспомнив про зажатый в кулаке меч, Сотник выставил клинок перед собой. Другой рукой управлялся с поводом, не давая Ворону налететь на деревья, валежины и коряги.

Остановились нескоро, когда густая поросль молодняка кончилась, и стволы пошли пореже. Извек оглянулся. Некоторое время прислушивался к лесу, но слышал лишь грохочущее в ушах сердце. Убедившись, что погони нет, бросил меч остриём в землю, потянул ноги из стремян.

Ворон дрожал, роняя ошмётки вязкой липкой пены. Часто моргал слезящимися глазами. Прерывисто вздохнул, когда хозяин тяжело сполз с седла, чтобы осмотреть его раны. Постанывая терпел, пока Сотник осторожно извлекал ножом застрявшие в теле стрелы. С одной, засевшей в груди, пришлось повозиться. Тростниковый черенок, расшатанный скачкой по кустам, отвалился и Извек едва успел уцепить ногтями тонкую железную ость. Покончив со стрелами, отыскал несколько ростков чистотела. Почти не чувствуя жгучей горечи, дробил зубами толстые четырёхгранные стебли. Полученной рыжей кашицей замазывал кровоточащие раны и, только закончив с последней, перевёл дух. Привалившись к ближайшему стволу, оглядел себя. Наручи и пластины доспеха помялись, приняв на себя большую часть ударов. Кольчужные участки уберегли от резанных ран, но тело под ними ломило от ушибов. В остальном, не считая ссадин на голове и руках, был цел. Всего две стрелы нашли незащищённые места. Скользнувшая возле локтя, лишь продырявила рукав и рассекла кожу, но засевшая в бедре, всё торчала обломанным древком. Штаны вокруг раны набухли и прилипли к ноге. Чувствуя, что горячка боя проходит, и боль всё явственней заявляет о себе, поспешил поскорей закончить с лечением. Вспоров штанину, повёл лезвием ножа вдоль древка, почувствовал, что край наконечника едва скрылся под кожей. Облегчённо вздохнул и, зажав у самой ноги, дёрнул. Отодрав подол рубахи, распустил полотно надвое и примотал огрызки чистотела к обеим ранам.

Больше всего на свете хотелось лечь полежать, но чутьё воина толкало двигаться дальше, тем более, что впереди лес светлел и можно было узнать, сильно ли отклонился от нужного направления. Вынув меч из земли, повозил лезвием по дёрну, но, так и не оттерев дочиста, сунул в ножны. Поймал узду, потащил остывающего Ворона за собой. Скоро приблизился к просвету между деревьями и с досадой понял, что впереди не поляна, а противоположная опушка длинной лесной полосы. Настоящий же лес начинался дальше, у холмов, поросших частым кустарником. Однако, оказалось, что двигался правильно. Где—то с той стороны холмов лежала дорожка в родные земли. Уже недалече. В родных местах и земля помогает, достало бы сил добраться.

Ворон покачивался от усталости, хлопал сухими губами, жалобно смотрел на хозяина. Сотник отвёл глаза, виновато пробормотал:

— Держись, родной, не до водопоя сейчас. Вот уберёмся подальше, поищем где напиться. А пока придётся пождать.

К холмам, двинулся пешком, ведя измученного конягу в поводу. Чувствовал себя разбитым, но видел, что Ворону ещё хуже. Раны от стрел ещё сочились, приманивая мух запахом свежей крови. Благо жилы уцелели, а мясо пробито неглубоко. Бешеные прыжки не давали степнякам ни прицелиться, ни придать стрелам полную силу…

От самого леса что—то мешало идти. Долго пытался понять, что в измотанном теле не так, пока не вспомнил про упрятанные в сапоге кругляши. Они—то и мяли ногу при каждом шаге.

— А яблочки—то съесть забыли. — пробормотал Сотник и полез дрожащей рукой за голенище. Случайно взгляд упал на опушку. Сердце ударило в рёбра и затихло. Из леса выезжали степняки.

Повинуясь неслышному на таком расстоянии окрику, войско рассыпалось вдоль опушки и замерло. Из—под сени деревьев выехал предводитель. Остановив коня, застыл в седле каменным истуканом. Извек едва мог различить пятно лица, но чувствовал, как его буравит исполненный ярости взгляд хана. Сотник вытянул из—за голенища яблоки, выпрямился и, с деланной непринуждённостью расправил плечи. В голове приглушённо, будто удары далёкого била, зазвучали слова Селидора:

… Буде противник силён и грозен, лицедействуй и дури. Коли чуешь в себе сил с избытком, яви себя уставшим и слабым. Поединщик пойдёт в бой бесшабашно и не таясь, что ошибкой его будет. Ежели же устал и слаб, держись бодро и удало, дабы враг был осторожен и не рвался завершить расправу буйно и коротко. Тогда успеешь собраться для удара…

Извек глянул на израненного Ворона. Тот всё ещё тяжело дышал, на хозяина поглядывал вопросительно.

— Взбодрись, ушастый, — сипло проговорил Сотник. — пусть думают, что нам всё нипочём. Дыши, пока они там кумекают. Вдогон им, небось, не больно охота. Ведают, что по прямой нас и стрелой не догнать… было.

Извек вздохнул, оглядывая раны от стрел. Сам чувствовал, как слева, чуть ниже ключицы, начинает проклёвываться тупая боль. Провёл рукой по груди. Нащупав странное, бросил быстрый взгляд, присвистнул. Несколько пластин, будто осенние листья, вывернули края и сияли глубокой бороздой, оставленной концом степняцкой сабли. Подвигав плечами, сморщился: толи рёбра треснули, толи мясо на рёбрах расплющило.

— Оказывается и мне досталось, — пробормотал он, не спуская глаз с кочевников. — Ничё, друже, ещё маленько передохнём, а там куснём по яблочку и двинем, пока сил хватит. Глядишь, может и уйдём.

Ворон шумно втянул воздух, выдохнул со стоном, подвигал верхней губой. Извек раскрыл ладонь, подкинул на руке сморщенные комочки и, застыл, заметив на опушке движение. Степняки спешно покидали сёдла. Не выпуская уздечек из рук, следили за вожаком, что медленно тронулся от леса. Отъехав на сотню шагов, хан привстал в стременах, лениво поднял руки и, не опуская, двинулся дальше. Сотник почувствовал, как сердце натужно погнало кровь по ноющему телу.

— О, как… — пробормотал он и осёкся.

Мягкие тёплые губы в одно мгновение смели с ладони оба яблока. В ответ на удивлённый возглас дружинника, Ворон попятился и прижал уши. Глаза виновато лупали на хозяина, а зубы торопливо перемалывали лёгкую добычу.

— Нечто льзя так! — укоризненно посетовал Сотник. — Бесстыжий! Слопал всё в одну харю и огрызка не оставил. А ведь с такой закуской свадьбу сыграть можно.

Ворон отступил ещё на шаг, но Извек вновь направил взор к лесу. Не оглядываясь, еле слышно добавил:

— А может тебе и нужней. Глядишь, улепётывать помогут.

Хан, тем временем, преодолел две трети пути. Стали различимы дублёные чешуи кожаного доспеха, богатая сбруя и мокрые пятна на груди его скакуна. Видя, что дружинник и не думает убегать, степняк опустил руки на бёдра и продолжал путь, горделиво выпятив грудь. Не доезжая броска копья, остановился, медленно огладил чёрную бородку. Непроницаемое лицо застыло деревянной маской, но брызжущие ненавистью глаза змеёй скользнули по русичу и его коню. На тонких губах промелькнул призрак улыбки, когда заметил гнутые пластины, перетянутые раны Извека и потёки крови на Вороне.

Извек тоже покосился на жеребца. Тому вроде легчало, ноги дрожали меньше, глаза смотрели живей. Поникшие уши встрепенулись, от голоса степняка:

— Узнаёшь ли ты меня, несчастный, чей последний день двинулся к закату?

Сотник двинул бровями, переваривая чудное звучание родной речи в устах иноземца. Улыбнувшись, почесал макушку.

— А должен?

— Должен. — процедил степняк. — Наши дороги пересеклись второй раз. Последний.

Извек кашлянул, почувствовал, как грудь слева резануло болью. Едва сдержав страдальческую гримасу, ответил с простецким лицом.

— Может и видал. Мало ли вас по дорогам мотается, всех не упомнишь.

Кочевник посерел лицом, но всё ещё держал себя в руках. Извеку показалось, что уже видел эту сдерживаемую ярость в узких щелочках глаз, эти бугры желваков на широкой нижней челюсти, эти вздувающиеся, как у коня, ноздри. Когда догадка почти проломила скорлупу памяти, губы всадника вновь разомкнулись.

— Посмотри в глаза твоей смерти, ибо я — Радман. Сын великого Кури! Радман, брата которого убили твои стрелы! Радман — хан, чей отпрыск скоро вытопчет ваши земли и сложит курган из ваших черепов! Который…

— О, Светлые Боги! — протянул Извек с радостной улыбкой. — Да неужто тот самый, что с брательником в яме сидел? А потом как—то выскребся, да утёк через Калинов Мост? Ну точно, как же я сразу не узнал!

Сотник потешно всплеснул руками, тут же почувствовал ещё несколько просыпающихся ушибов, но оттягивая время для Ворона, продолжал заговаривать Радману зубы.

— А, кстати, кто вам тогда пособил? Трое улизнули, пятерых стрелами забили, да только их течением унесло, так и не разглядели, чьего роду—племени…

— Это не нам пособили, — презрительно ощерился хан. — Это вас продали.

— И кто же нас продал?

— Ваши же киевские иудеи. Они скоро всю Русь с потрохами продадут. Половина княжей челяди уже с их рук ест. Быть вам всем и купленными, и проданными, и под ярмом степи согнутыми.

— Эт мы ещё посмотрим, а как увидим, там и поглядим. — тихо молвил Извек оглядываясь на Ворона.

Радман расценил взгляд по — своему. Легко спрыгнул с коня, выдернул из—за пояса камчу и, что есть силы стегнул своего скакуна по крупу. Жеребец завизжал от боли и рванул прочь. Хан проводил его долгим взглядом и обратил к дружиннику торжествующее лицо.

— Плачь, собачий сын, пора умирать!

Извек согласно кивнул, мол, что ж тут поделаешь, положил ладонь на рукоять меча.

Сабля Радмана легко выпорхнула из ножен и вычертила в воздухе замысловатый сверкающий узор. Хан шагнул вперёд. Не мигая наблюдал, как меч Извека сытым удавом выполз на свет и замер, поблёскивая свежими зазубринами. Радман вновь выписал клинком сияющие круги, заставляя лезвие свистеть рассекаемым воздухом.

Этими прелестями будешь землепашцев пугать, подумал Сотник, а передо мной неча сквозняки гонять. Он осторожно втянул воздух и, с досадой ощутил, как боль с новой силой стегнула от грудины к подмышке. Вдобавок и левое бедро вспомнило о пришедшихся по нему ударах. Извек хмыкнул старой пословице: вот сейчас и проверим, сколько чего за одного битого дадут.

Радман остановился в пяти шагах. В горящих глазах читалась досада, что приходится давать ненавистному русичу быструю смерть. Первый наскок, стремительный, но осторожный, был скорее испытанием противника. Извеку пришлось отступить, уходя от первых двух ударов. Три следующих высекли искры, наткнувшись на грань его меча.

На лице хана промелькнул хищный интерес кота, охотящегося за мышью. Он встряхнулся и, улыбаясь двинулся вокруг Извека. Замахнувшись в голову, ударил вниз. Клинок просвистел, едва коснувшись подола. Сотник поморщился, неловкая свиля едва уберегла и без того отбитую ногу. Ударил в ответ, не особо хитро, проверяя защиту степняка. Тот лишь опустил руку, легко пропуская летящий меч в пяди от лица. Мгновенно бросился вперёд, целя остриём в перевязанную руку, но дружинник будто ждал этого и успел метнуть тело вбок.

Закружили дальше. Следя за движением степняка, Извек оказался лицом к Ворону. Оживший конь, не дыша, следил за поединком, поймав на себе взгляд хозяина, в нетерпении переступил ногами. Извек мучительно соображал, как заполучить несколько мгновений, чтобы успеть прыгнуть в седло. Понимал, что на этот раз поединщик из него никудышный. Ярость, заставлявшая не чувствовать ударов, откипела окончательно, и запоздалая боль брала своё. Тело сделалось неуклюжим, каждое движение давалось с трудом и вязло будто в смоле. Исход боя становился всё более очевидным. Уже дважды Сотник еле успевал отбивать ловкие удары Радмана.

Скверно, подумал Извек. Так недолго и без башки остаться. Надо бы что—то измудрить, пока ветер без сучков. Хотя, если терять окромя головы нечего, может ею и рискнуть.

После очередного наскока хана, Сотник отшатнулся и бессильно опустил руку с мечом. Заметив, как глаза хана сверкнули злорадством, неосторожно глянул в сторону леса. В тот же миг Радман резко скакнул вперёд и обрушил клинок на голову дружинника.

Извек запоздало вскинул руку. Сабля промяла слабую защиту и, лязгнув, впечатала подставленный плашмя меч в голову Извека. Дружинника отбросило на несколько шагов. Качаясь как мертвецки пьяный, он чудом удерживался на ногах. Руки висели плетьми, глаза невидяще блуждали, а по лицу скользнула юркая красная струйка.

Не глядя на оглушённого противника, Радман воздел руки, медленно развернулся к войску. Далёкие фигурки воинов заблестели вскинутыми клинками, спустя мгновение донёсся радостный вой. Не спеша, чтобы видели каждое движение, Радман шагнул к шатающемуся Извеку, взялся за рукоять обеими руками. Далёкий крик затих. В полной тишине, узорчатый дамасский клинок пошёл вверх и, будто накапливая мощь, замер в высшей точке замаха. Зубы хана блеснули в жестокой улыбке, с губ сорвалось зловещее:

— Отправляйся же…

— Да некогда мне, — мрачно откликнулся Извек. — Дел полно!

Плечо дружинника вздрогнуло. Радман застыл, не понимая что произошло. Встретив усталый, но вполне осмысленный взгляд Сотника, почувствовал между рёбрами холод. Опустив голову, увидел торчащий в груди меч. Не веря глазам, попытался рубануть дружинника, но силы подвели и он скрючился от пронзившей грудь боли. Перед глазами поплыли цветные пятна. В меркнущем сознании всплыло недавнее предсказание мудрецов о наследнике.

— Не увижу… — прошептал Радман и рывок клинка выдернул его угасающую жизнь.

— Ну уж извиняй, — буркнул Извек вытирая лицо.

Глянув на окровавленную ладонь, зло сплюнул. Вяло тряхнув мечом, вернул его в ножны и тяжело обернулся к коню.

— Ну, что стоим косорылимся? Бежать надо! Или будем глазки таращить?

Ворон, будто опомнившись, заспешил к хозяину. Коснувшись мордой окровавленного лица, зазвенел удилами. Извек провёл по лбу второй рукой, вытер обе ладони о штаны. Поправляя повод, проворчал сварливо, как дед Пильгуй:

— Ты бы на себя посмотрел. Сам весь в дырьях.

Конь, дрожа от возбуждения, косился на далёкий лес. Извек неловко вставил ногу в стремя, скрипнув зубами, кое — как взгромоздился верхом. Назад не смотрел. И так знал, что степняки уже прыгают в сёдла и отбивают руки о лошадиные крупы. Слух ловил приближающиеся звуки погони. Ворон едва дождался когда хозяин усядется и, с места, рванул в галоп. Навстречу снова ударил воздушный поток. Сотник зажмурился. Чувствовал себя прескверно, гадал: на долго ли хватит коню молодильной силы бабкиного угощения и, не свалится ли он с седла раньше времени.

Казалось, он сам и был боль. Болело всё: от костей и сухожилий, до кожи и корней волос. В ранах, под намокшими повязками, отдавался каждый удар сердца, суставы ломило, голова трещала, как городские ворота под стенобойным бревном. Боль была во всём, что видел, и во всём, что со встречным ветром вламывалось в уши.

Так плохо ему не было никогда. Даже когда отроком задремал в новгородской корчме, а пятеро ушкуйников, оглушили и долго били ногами, он чувствовал себя лучше…

 

Глава 33

Неча сопли жевать, воевать так воевать!

Языческая частушка

Мокша всё дивился на странного скакуна. Поначалу, когда из—за кустов выехали двое на чудном рогатом коне, подумал, что оборотни. Однако, услыхав из уст незнакомцев имя Извека, успокоился и проводил новых друзей к ожидавшим в лагере дружинникам. Там, вместе со всеми, второй раз выслушал рассказ о приключениях Сотника. В конце истории, услышав про напутствие Извека, весело хлопнул Микишку по плечу.

— Радуйся, паря! Попал куда надо! Я и есть Мокша, а вон тот, длинный как копьё и есть Эрзя. А это — доблестные княжьи дружинники, которые по милости одного из нас торчат теперь здесь, вместо того, чтобы сидеть в какой — нибудь харчевенке и следить, чтобы кружки не стояли пустые.

Когда хохот утих, Мокша хлопнул себя по лбу.

— Да вы небось голодные!

Алтын с Дарькой замотали головами, но великан уже взгромоздил себя на ноги, заглядывая в висящий над костром котёл. Теперь уже никто не подтрунивал над его привычкой таскать в седельном мешке пузатую походную посудину. Поначалу, конечно, веселились над чудачеством балагура, который может забыть и накидку, и шлем, и кольчугу, но меч и котёл — никогда. Тяжёлые ножны оттягивали окованный пояс, а заветная железяка, на десять человек, постоянно раздувала мешок позади седла.

Вода закипела. Мокша достал крупу, но Дарька тут же оказалась рядом:

— Давайте я постряпаю. Ваше дело воевать.

Мокша хмыкнул, расплылся в улыбке. С готовностью отдал мешок, кивнул на разделанные тушки двух зайцев.

— Уважь, милая, а то не дай боги пересолю, придётся всё самому слопать.

Скоро в котле весело булькали куски зайчатины, покрывая разваривающуюся крупу слоем жира. Между пузырей кувыркались мелко накрошенные коренья и душистые травы. Микишка довольно наблюдал, как Дарька хлопочет у котла с кашей. Вместе с дружинниками ловил носами дразнящий запах. Глотая слюнки, все терпеливо ждали когда еда поспеет, поглядывали на изнывающего Мокшу. Тот уже дважды примерялся выхватить из—за голенища любимую ложку, да снять пробу, но укоризненный взгляд Эрзи всякий раз усаживал на место.

Наконец Дарька подула на мешалку, попробовала крупинку каши и, ко всеобщей радости, кивнула, что готово. Мокша, не доверяя никому столь сложное дело, тут же ухватился за жердь и не дыша переместил котёл на траву. Едва приготовился наполнить плошки, когда донёсся ослабленный расстоянием протяжный свист. Головы вскинулись, взгляды вперились в сторону холма.

Со склона, атакующим соколом, летел дозорный. Дружинники, забыв о каше, бросились отвязывать лошадей.

Через несколько мгновений, разгорячённый дружинник осадил жеребца, едва не порвав удилами конскую пасть. Прямо с седла заорал:

— Степняки! Больше сотни, догоняют одного. Беглец правит туда! — он указал рукой на обрыв, подступающий почти вплотную к реке. — Только боюсь не доедет. На той стороне в лесу ещё десятка два конных!

Не успел он договорить, как кто—то взлетел на коня. Скрипнуло седло и всадник стрелой сорвался с места. В мгновение ока все, кроме внучки волхва и Мокши, оказались верхом. Балагур проводил Поповича укоризненным взором, поморщился, вдевая ногу в стремя.

— Скоренек Попович на подъём, ох и скоренек. Сигает пуще блохи, ящер задери—прожуй—выплюнь.

Уже со спины своего битюга, оглядел отряд, ухмыльнулся.

— Поспешим, гои! А то, самое весёлое, пропустим…

…Сотник правил вдоль берега, туда где вдалеке угадывался проход между рекой и крутым склоном холма. Там хоть и не Калинов Мост, но браниться с такой оравой всё же способней чем в поле. На узком пятачке сразу не окружат, посему можно продать себя подороже, тем паче, что всадникам придётся путаться среди мощного орешника. К близкому лесу сворачивать не стал. Издали заметил среди зелени подозрительные проблески: не иначе засада. Будто в подтверждение, лес выдохнул пару десятков конных, которые погнали коней наперерез.

— Чтоб вам всем салом подавиться! — прошипел Сотник, направляя Ворона ближе к берегу. Выпрямившись в седле, прикидывал, успеет ли проскочить за холм. Выходило, что степнякам от леса ближе, однако Ворон пока шёл резвей, да и по кустам, на степняцкой лошадке здорово не разгонишься.

Внезапно, из—за далёкого обрыва, навстречу выметнулся всадник.

— О! Ещё один вой—одиночка. — пробормотал Извек. — Неужель дурню не видать, какой хвост за мной увязался?

Он бросил взгляд назад, выругался — такую ватагу и слепой за тридевять земель увидит. Но, смельчак явно не был слепым и стремительно приближался, ловко правя между орешинами. Сотник уже собрался махнуть рукой, чтобы тот поворачивал, когда узнал знакомую фигуру и разглядел оскаленное лицо Лешака.

— Тебя только не хватало! — расхохотался Извек в отчаянии. — И так тесно, аж вожжёй не прокинуть…

Приготовившись уклониться от столкновения, подобрал повод и пригнулся к шее коня. Однако, Попович выдернул меч и молнией промчался мимо. Сотник растерянно оглянулся. Лёшка, оттянув руку с клинком за спину, летел на степняков. Загораживая его, из орешника вырвался засадный отряд.

— Приехали, тормози! — крикнул Извек Ворону и откинулся в седле.

Разгоняя коня вслед за Поповичем, изо всех сил гаркнул:

— Ишь, какой прыткий! На мою добычу глаз положил? Я их заманивал, а ты на готовенькое навострился…

Лёшка скрылся в гуще погони, а ближайшие степняки уже подлетали к Извеку. Ворон бесстрашно принял первого коня грудью и, опрокинув вместе со всадником, сделал несколько скачков в сторону. Возникла свалка. Волна кочевников раскололась и завертелась двумя беспорядочными потоками. Пробиваясь сквозь них, Сотник метнул взгляд поверх голов. Старался разглядеть Лёшку, который завязал бешенную канитель в хвосте отряда, и сигал из стороны в сторону, ловко уворачиваясь от ударов. Оглянувшись, Извек не поверил своим глазам: из—за холма выметнулись около десятка ратников на мощных киевских конях. По кустам стегнул молодецкий свист. За ним донёсся неистовый рёв Мокши:

— Да будет сеча славной, а смерть красной!

— Яга! — пронеслось над полем боя и солнце засверкало во вскинутых клинках.

Извек хохотнул. Сморгнув внезапные слёзы, хрипло крикнул Ворону:

— Держись, милый, осталась самая малость!

Ворон будто не слышал его слов, метался среди степняцких коней, как кистень в крольчатнике. Сшибался грудь в грудь, опрокидывал на круп, рвал зубами, бил копытами. Когда же рядом с Вороном врубился разъярённый Шайтан, Сотник пожалел, что не успел свалиться раньше. Теперь сил едва хватало, чтобы держаться на чёрном урагане. В очередной раз проморгавшись от кровавых брызг, набрал в грудь воздуха и что есть духу заорал рассвирепевшему жеребцу:

— Стоять, дурень! Сдохнешь! В берсерки захотелось!? Стоять сказано!

Натягивая повод, едва не рвал коню губы, снова орал, пока тот не остановился на краю свалки, рыча и топорща круглые ноздри. Боясь, что он вновь бросится в безумную атаку, Сотник наклонился к крупным ушам и торопливо заговорил ласковым голосом:

— Умница! Всё, отдышись! Не хватало нам ещё от усталости пасть!

Пока уговаривал, не заметил бросившихся к ним всадников. Углядел опасность только когда Ворон неожиданно скакнул вперёд. Один степняк пролетел мимо, конь другого тоже не успел притормозить и натолкнулся на черную громадину. Будто пёс, ловящий муху, Ворон извернулся и цапнул конягу за морду. Держал визжащего сородича, пока Извек не раскроил череп седоку. В следующий миг уже развернулся в другую сторону и замер в готовности.

— Вот и гоженько, — торопливо похвалил Сотник. — Теперь давай потихоньку, полегоньку, одного за другим.

Ворон послушно загарцевал посреди сумятицы. Колол черепа попадающимся под копыта степнякам, вовремя поворачивался нужным боком, давая Извеку пустить в ход меч.

Кочевники, мешая друг другу, бестолково толклись вокруг отдельных свалок. Численный перевес оказался бесполезен: каждый из русичей оттягивал на себя горстку всадников и начинал вертеться среди них, разя всё, до чего дотянется. Кони с пустыми сёдлами тут же добавляли сумятицы, не давая зажать ратников в плотный круг. Степняки пробовали пустить в ход луки, но, в стремительной круговерти, стрелы не приносили пользы и язвили соплеменников.

От визжащего Шайтана шарахались и свои, и чужие. Почуяв, что его сторонятся, козлорогий быстро смикетил что к чему. Выбирал кучу погуще, коротко разгонялся и врезался рогами вперёд, калеча коней, уродуя всадников. Уцелевших мгновенно доставал Микишкин шестопёр.

Мокша, громко крякал, помахивая лопатой тяжёлого клинка. Одного за другим, будто кружки со стола, смахивал кочевников с сёдел. Когда не дотягивался до седока, бил плашмя по конским лбам и стаптывал битюгом свалившихся всадников. Разошедшись не на шутку, едва не зашиб на замахе подвернувшегося под руку Поповича. Тот, как всегда, веником сновал по полю боя. Оказывался то тут, то там, успевал помочь завязшим в гуще врагов и тут же, рубя направо и налево, нёсся в другую сторону.

Эрзя, как всегда, бился экономно. Пользуясь длинной рук, пренебрегал защитой и выдавал быстрые встречные удары. Краем глаза приглядывал за горячащимся Микулкой. Тот колошматился самозабвенно и, вгорячах, лез в самую сутолоку. Вот и теперь вокруг молодого витязя замкнулось кольцо мохнатых шапок. Эрзя смял крайних, но видел, что не успевает. Несколько клинков уже достали Микулку, но пока без особого вреда. Половина атакующих отвлеклось на Эрзю. Молодец начал было справляться, но среди прочих вырос огромный степняк, сжимающий в древообразной руке саженный клинок. Тяжёлая сабля ударила по шлему и, едва Микулка пошатнулся, достала открытый бок. Когда Эрзя пробился к нему, парень уже уткнулся в конскую гриву. Несколько рук взметнулись добить, но удары долговязого дружинника опередили. Сбив нападавших с коней, Эрзя оказался перед потным громилой. Зазубренная оглобля сабли пошла вверх, но меч оказался проворней. Остриё влетело в оскаленную пасть и, пробив нёбо выскочило обратно. Степняк уронил руку и, заливая себя кровью, мягко завалился на спину. Быстро оглядевшись, Эрзя поворотил коня к Микулке. Тот пытался выпрямиться, руки соскальзывали с шеи коня.

— Жив! — выдохнул Эрзя.

— Ага, — растерянно ответил тот. — А где мой меч?

— Под копытами глянь, щит там же. Только погодь малость, отдышись.

Сеча сместилась вдоль реки и, судя по всему, подходила к концу. Заметив, как Микулка скользнул с коня, Эрзя закружил вокруг, оттягивая атакующих на себя и, едва паренёк снова оказался в седле, поспешил к раскрасневшемуся Мокше. Балагура обложили со всех сторон, но это не особо смущало круглолицего весельчака. Полуторный меч неутомимо описывал дугу за дугой, каждый раз губя то неосторожную лошадь, то зазевавшегося седока. Смертоносная мельница приостановилась на лишь миг, когда сзади донёсся задорный крик друга:

— Ну ка, коновал, подвинься, дай другим погреться!

— Валяй! — откликнулся Мокша. — Для хорошего человека дерьма не жалко! Как там хлопец?

— Цел!

— Ну и гоже!

Мелькнула фигура вездесущего Лёшки. Поучаствовав несколькими ударами в общем деле, понял, что управляются и погнал взмокшего коня дальше. На скаку ловко увернулся от тела, сорвавшегося с Шайтановых рогов и восторженно хохотнул:

— Вот бы мне такого!

— Больше нету! — отозвался запыхавшийся Микишка.

Сеча уже не кипела отдельными очагами, а бурлила сплошной беспорядочной толчеёй. Внезапно один из степняков вырвался из свалки и, схватив лук, издал гортанный крик. Повинуясь приказу, полдюжины всадников двинулись к нему. Ревяк вовремя заметил грозящую опасность и погнал коня к стрелку. Тот уже наложил стрелу и, поджидая прикрытия соплеменников, высматривал цель. Заметив спешащего к нему дружинника, вскинул оружие. Ревяк не успел пригнуться. Свисающую у виска косичку больно дёрнуло.

— А, пёс! — воскликнул Ревяк и дёрнул повод.

Конь послушно вильнул из стороны в сторону. Выгадав заминку, певец швырнул меч, будто простую дубину. Клинок сорвался с руки и огромной стрекозой устремился к цели. Удар опрокинул готовый выстрелить лук и стрела ушла в небесную синеву. Ещё мгновение и железные объятия дружинника выдернули лучника из седла. Хватая ртом воздух, степняк попытался ухватиться за нож, но пара оглушительных зуботычин окончательно выбила из него дух. Ревяк тряхнул разбитой рукой, завертел головой в поисках меча. Близкий топот заставил броситься в сторону. Едва поднялся, как другая конская туша вновь сбила на землю. Спасаясь от копыт, извернулся ужом, откатился вбок, заметил в двух шагах холодный блеск своего клинка. Кувырнувшись через плечо, успел схватить рукоять, вскочил. Завертелся посреди подоспевших степняков. Изловчился рубануть одного по колену, под крики боли и досады, пару раз достал лошадиные морды. Потихоньку отступал к коню, пока не получил удар поперёк спины.

Дыхание перехватило. Меч выпал из руки. Над макушкой снова просвистела сабля, но подогнувшиеся колени сберегли голову от смертельного удара. Ревяк понял, что теперь не уцелеть. В глазах темнело, жухлая трава медленно двинулась навстречу…

Сеча иссякла. Мокша с Эрзёй облизывали пересохшие губы, мрачно оглядывались. Дышали тяжело, но лица с каждым мгновением светлели: убитых не было. Едва шевельнули упавшего Ревяку, тот вздрогнул и открыл глаза. Не увидев возле себя ни Ящера, ни Перуна, разочарованно сплюнул и неуклюже поднялся. Теперь, не обращая внимания на рассечённую спину, певец бережно нянчил руку со сбитыми костяшками. Остальные, даже те, кто капал на траву кровью, держались бодро, смотрели соколом, то и дело лыбились. Один Извек выглядел как мертвец но, ко всеобщему удивлению, умудрялся держаться в седле. Несколько дружинников разбрелись, собирать степняцкие клинки. Иногда коротко взмахивали мечами, прекращая мучения раненых. Передвигались всё тяжелей, пригибаясь под грузом срезанных кошелей и вязанок сабель.

Дюжину уцелевших ворогов согнали к берегу. Помятые кочевники сбились плотной кучкой, загнанно смотрели на верховых, сгоняющих бесхозных лошадей в табун.

— Ну что, — расплылся в улыбке Мокша, утирая испарину. — Все здесь, которых железом не достали?

Эрзя окинул взглядом поляну усыпанную телами, прищурился на оставшихся в живых степняков и виновато развёл руками.

— Не все, друже, один утёк.

— Как так? Почему не словили?

— Почему, почему… По колчану! — передразнил Эрзя. — Сколько нас и сколько их! Некогда было за каждым смотреть, надо было с мечиком управляться. А этот, который утёк, видать хитрей прочих был. Увидал, что с нами запросто не совладать и ломанулся, как Рахта за последним лешим. Только у опушки и догнал…

— Догнал!? — не понял Мокша.

— Стрелой! — пояснил Эрзя невозмутимо. — Потому и не все здесь. Один вон, у опушки лежит.

— Так это гоже! Чё ж голову морочишь?

Мощный торс богатыря развернулся к пленным.

— Ну, что, господа доблестные степняки, схлопотали на орехи, да скорлупки не по зубам оказались? И не мудрено! Как говаривал не помню кто, кажется Никита — Лживый Язык: кто к нам за шерстью пожалует, тот, значится, сам же без шерсти и озябнет. И он был прав! Не рой другому яму, в неё хрен знает, кто упасть может. Короче, почтенные, тушите свет и колите крынки, отвоевались значится…

Эрзя зачарованно слушал речь друга. Изредка восхищённо покачивал головой, в глазах сверкали лукавые огоньки. Мокша же расходился вглубь и в ширь, как паводок, набирающий мощь с каждым лучом весеннего солнца.

— А сейчас, уважаемые супротивники, ежели не объясните куда и откуда ехали, каждый из вас получит по репе!

Узкоглазые лица посветлели, послышался удивлённый ропот:

— Добрый урус, очень добрый! Кушать давать будет. Репа вкусная, урус добрый!

— У, бестолочи! — сморщился Мокша и, уже со зверским лицом, рявкнул. — Каждый получит по своей репе! По наглой степняцкой репе!

Для наглядности, он небрежно щёлкнул ближайшего двумя пальцами по темени. Степняк, не успев ойкнуть, мешком рухнул под ноги. Остальные попятились, глаза от страха стали как у новгородцев, ропот стих. Мокша неспешно приблизился к кусту и брезгливо вытер жирные пальцы о листья.

— Вот народ… внутри башки сала совсем нет, а снаружи жиру больше, чем волос!

— Ну дык, степняки ж! — лениво обронил Велигой. — Баню в повозке не устроишь, парилку в шатре не учинишь, вот и не моются.

— Так может искупаем их маленько? — заботливо предложил Мокша, но тут же передумал. — Нет, сначала пущай всё расскажут! Баня потом!

Он повернулся к дружинникам, хлопнул в ладоши, привлекая внимание.

— Значится так! Мы, тут с Эрзёй, этих батыров маленько побеседуем, а вы потихоньку собирайтесь и оттягивайтесь к лагерю. Там и харч в котле, и лапник надран, и кострище с дровами. Раненым покой нужон и забота!

Закончив поучительную речь, потёр тяжёлые сковороды ладоней и снова обернулся к степнякам. Те, видя, как мимо прогоняют их коней, совсем сникли. Ратники тем временем зашевелились, приспосабливая связки клинков к сёдлам. Перешучиваясь, двинулись в сторону стоянки. Алтын с Поповичем приблизились к Извеку. Поехали бок о бок, готовые в любой момент подхватить покачивающегося Сотника. Поймав на себе любопытный взгляд, Микишка подмигнул и гордо выпятил грудь.

— А я Дарьке жениха нашёл! Хорошего! Ей тоже очень нравится. Она за ним даже из городища уехала.

Извек слабо улыбнулся:

— Добрая весть. Надо бы побыстрей ехать, а то как бы невеста не заскучала.

Микишка рассмеялся.

— Ничего, дождётся! Мы вроде не надолго отлучились.

— Вроде не надолго. — тихо согласился Сотник.

Отряд растянулся по узкой полосе песка. Скоро, из—за обрыва показался дымок лагеря. Возле костра, на фоне зелёной листвы, белела полотняная одёжка.

Опираясь на дедовский посох, Дарька с замиранием сердца считала возвращающихся. Сочла раз, обмерла, пересчитала заново, снова не досчиталась двоих. Облегчённо вздохнула, когда Микулка, доехавший первым, объяснил про Эрзю с Мокшей. Заметив раненых, бросилась готовить тряпицы и травы. Когда подъехали остальные, девчонка уже закатывала рукава. Быстро оглядев певца, указала на брошенные поверх лапника плащи.

Пока Алтын с Лёшкой стаскивали с Сотника измятый доспех, Микулка с Радивоем, уложили посечённого певца на живот. Ревяка скрежетал зубами и бранился, как последний золотарь. Увещевал, чтобы плюнули на спину и перевязывали руку. Рычал, что не хребтом на гуслях играет, а без пальцев ему ни спина, ни голова не нужны. Не выдержав его стенаний, подошла Дарька. Пригляделась к окровавленным пальцам, кивнула дружинникам, чтобы держали, плеснула водой и бережно промокнула тряпицей. Укоризненно покачав головой, кивнула, чтобы продолжали раздевать.

— А повязку! А травы и коренья! — умирающим голосом воскликнул Ревяк.

— Только хуже будет, — отмахнулась Дарька — Пусть так подсохнет, там только кожа содрана.

— Благодарень тебе, разума! — облегчённо простонал молодой баян и тут же звонким голосом рявкнул: — Какого лешего заснули! Валяйте, мучители, потрошите спину!

Пока с певца скручивали пробитую кольчугу и подбирались к ране на спине, девчонка, занималась Извеком, похожим на большой замес рассечений, кровоподтёков и опухолей. Ревяк же, больше не издал ни звука. Опасаясь, как бы он не помер, Дарька споро закончила с ранами Сотника и метнулась к певцу. Тот лежал с закрытыми глазами, беззвучно шевелил губами, дёргал головой, мучительно морщился и вновь что—то бормотал. Бредит, решила Дарька. Торопясь сделать всё, пока парень без сознания, не осторожничая промыла рану, свела края и приложив сверху истолчённых листьев волицвета, прижала чистый лоскут. Другой рукой пропустила под плечи ремень, подождала пока Велигой прогнёт певцу спину и сняла с шеи длинную полотняную полосу. Едва сделала пару плотных витков, как вдруг Ревяк растопырил пальцы здоровой руки.

— Погоди—погоди! — пробормотал он, умоляюще.

Оба замерли, не дыша. Поняли, что певца плющит приступ боли. Ревяк же страдальчески сощурился, закусил губу и… внезапно счастливо улыбнулся. Взмахнув ресницами, открыл светлые очи и, глядя в никуда, ясным голосом затянул новую плясовую:

Велигой с Микулкой зашипели ругательства, а внучка волхва звонко расхохоталась. Уже не остерегаясь, довязала рану и отошла к другим раненным.

Наконец, когда довольная Дарька собрала лекарские пожитки, из—за холма выехали Эрзя с Мокшей. Ратники потянулись к костру, настала пора приступить к ужину. Держащийся бодрячком Микулка, двинулся снять котёл с разогретой кашей, но неожиданно покачнулся и повалился в траву. Раздались возгласы удивления. Ревяк скривился, но тоже тянул шею, пытаясь понять, что случилось. Первой опомнилась Дарька. Развернув Микулку на спину, тронула шею, приподняла веко и обернулась за помощью. Дружинники сорвались с мест и, мешая друг другу склонились над упавшим. Подняли на руки, бережно отнесли на лапник, недоумённо оглянулись. Дарька стояла, растерянно закусив губу. На вопросительные взгляды, беспомощно пожала плечами.

— Жив. Только почему—то без памяти… Кто—то, в поисках колотой раны, уже осматривал Микулкину кольчугу, но кроме двух—трёх лопнувших колец повреждений не нашли. Решили было осмотреть и спину, но Ревяк остановил, сказал, что после боя ехал следом и спину видел, была цела.

Следивший за всем Сотник подозвал Микишку.

— Отыщите—ка его шлем, глянем что там с головой. Уж больно знакомо завалился.

Подоспевший к этому моменту Эрзя, услыхал команду и, опередив ополченца, зычно, чтобы слышал каждый, возопил:

— Всем искать шлем Микулки!

— А чё его искать, — откликнулся Мокша, обрушиваясь с коня. — Парень он правильный, не то что ты! Шлемы не раскидывает, а после боя зараз к седлу приторачивает. Там и смотри, не ошибёшься.

Ратники зашевелились пропуская Поповича с Микулкиным шлемом. Лёшка трогал железный купол, отчего одна бровь заползала выше другой. Сотник принял протянутый шлем, повернул разными боками, присвистнул.

— Ну, а я что говорил! Нахлобучили нашего молодца от души. Как вообще жив остался? Небось, все мозги перетрясли.

Он повернул продавленный купол, чтобы каждому было видно. Металл промялся, как тонкий золотой кубок от удара тяжёлого охотничьего ножа. Только толщина шлема и добротность подшлемника не дали голове треснуть как орех.

— Дарья, погляди—ка у него справа над ухом.

Девчонка присела возле Микулки, провела пальчиками по пышным вихрам. Глаза округлились, когда нащупала шишку величиной с кулак. Оглянулась на Извека, кивнула.

— Значит так и есть, — заключил Извек. — Ну—ка, ребята, снимайте с него кольчужку, поглядим, не досталось ли окромя этого. А ты, умница, пока положи ему на лоб мокрую тряпицу.

Мокша бережно приподнял молодого витязя, держал как ребёнка, пока стаскивали булатную байдану. Уложив обратно, задрал к шее расшитую петухами и конями рубаху. На месте лопнувших колец, на боку обнаружился лиловый синяк. Пятерня Мокши двинулась к ребрам Микулки, но Дарька остановила его руку.

— Не надо, дядечка, не трогай, я видала такое, там рёбра сломаны. С ним теперь осторожно надо, тогда всё быстро заживёт. Парень он молодой, здоровый.

Будто в подтверждение её слов, Микулка судорожно вздохнул и открыл глаза. Увидав столпившихся друзей, дёрнулся встать, однако тяжёлая длань Мокши мягко удержала на месте.

— Лежи, друже, не дёргайся. Ты теперь всё будешь делать с разрешения вот этой девоньки. Иначе всё!

— Угу, — послушно согласился парень. — Понял. А чё всё?

Он встревожено обернулся к лежащему рядом Сотнику.

— Умрёшь если ослушаешься! — грозно пообещал Извек.

— Э, нет! Мне умирать никак не можно! — насупился Микулка. — Мы ж сёдня ещё ничё не жрали! А натощак умирать… эт уж совсем не по—людски! Натощак…

Последние слова заглушил дружный гогот.

Скоро, накормив лежачих, все тесным кругом расположились вокруг костра. Жевали кашу, ожидая рассказа о судьбе степняков. Мокша поскрёб опустевшую миску, облизал ложку, взялся за кусок вяленого мяса. Прожевав первый кусок, довольно осклабился, глянул на бледного Извека затем на Поповича.

— Вишь—ка ты, вот всё и образумилось. И Млава при деле, и у тебя башка выправилась. Правда, побегать пришлось маленько…

— Да и попрыгать. — виновато согласился Лёшка.

— Эх, дурень, — ласково пожурил Мокша. — Радоваться надо было, а ты на дыбы. Едва не усох от кручины.

— Чему радоваться? — донёсся непонимающий голос Микулки.

Все взоры устремились на молодого витязя. Несмотря на зашибленную голову, он внимательно слушал разговор и теперь, хлопая глазами из—под мокрой тряпицы, ждал ответа. Мокша пожал плечами, мол, и так всё ясно, а Эрзя терпеливо пояснил:

— Радоваться надо, что такую язву за себя не взял. То—то бы намаялся с такой женой.

— Да—а, с такой занозой можно и до смерти не дожить. — со знающим видом подтвердил Мокша. — Ну да теперь дотянешь… ежели раньше не помрёшь.

Вокруг послышались смешки. Извек тоже было хохотнул, но сморщился от боли. Сбоку фыркнуло. Ворон, не отходивший от хозяина ни на шаг, посторонился, а на месте чёрных ушей блеснули гладкие рога и красные огни глаз. Алтын, догадавшись о намерениях козлоконя, злорадно ткнул пальцем в сторону Сотника.

— Ага! Теперь твоя очередь с козлорогим целоваться!

В тот же миг белая голова Шайтана пошла вниз, Извек едва успел зажмуриться, как теплое и мокрое прошлось по его лицу. Когда язык сдвинул повязку и скользнул по рассечённому лбу, дружинник едва не взвыл от боли, но стиснул зубы и замер, помня как быстро полегчало Микишке на проплешинах. Дарька бросилась поправлять повязку, но рука Алтына остановила.

— Не бойся, хуже не будет, проверил на собственной роже.

Дарька промолчала, глядя на лоб Сотника. Края раны вновь разошлись, однако, кровь не текла. Смахнув оставшиеся тёмно—красные сгустки, Шайтан ещё раз прошёлся по ране языком и скромно отошёл в сторону. Внучка волхва тут же стянула края раны и примотала тряпицу заново. Едва закончила, как руки дружинника сжались в кулаки.

— У—у, людоед, — прошипел Сотник зажмурившись и зашевелил губами, перебирая всех родичей Ящера.

Все замерли, не понимая, что происходит. Микишка же глумливо лыбился, знал, какие мириады игл бегают теперь по Извекову лицу.

— Так что там со степняками? — подал голос Микулка.

Мокша глянул на Эрзю, скорчил суровый, как у идола Могуры, лик.

— Да ни что! Нету их там больше, Ящер задери—прожуй—выплюнь.

— Ни одного! — добавил Эрзя.

Микулка понятливо кивнул, но, судя по лицу, ответом остался недоволен. Подвигал губами, упрямо покачал головой, наконец, не выдержал:

— Негоже безоружных!

— Что так? — не понял Мокша. — По—твоему надо было их сюда тащить и кашей, из моего любимого котла, кормить? Не—ет, дружок, на это я даже пьяный и связанный не пойду. Да и чё ж такого, что безоружные? Я чай тоже меча не вынимал.

Дарька с ужасом округлила глаза.

— Всех голыми руками убил?!

— Ага, — скромно подтвердил Эрзя. — Голыми, как ограбленный ромей! Только не убил, а в путь направил, чтобы бежали шибче.

— Эт как? — оторопел Микулка.

— Как, как, — передразнил Мокша. — А так, как водится! Брал голыми руками, пригибал за голый загривок к земле, направлял в сторону голой степи и, голым сапогом под зад, чтобы неслись без остановки до самого стана.

— Зады тоже голые были? — еле слышно уточнил Микулка.

— Да ты что! — возмутился Эрзя. — Кто ж захочет потом сапоги мыть?

Вокруг засмеялись. Один Ревяк сморщился, в красках представив мытьё сапог после степняцких задов. Мокша тем временем дожевал полоску мяса и принялся за основательное повествование:

— До того как мы их, стало быть, восвояси проводили, эти батыры немало интересного поведали. — балагур украдкой взглянул на Извека, но тот невозмутимо пялился в звёздное небо и Мокша продолжил:

— Явились сюда эти доблестные хлопцы… с кем бы вы думали? С Радманом сыном Кури.

Удивлённое молчание было наилучшим поощрением рассказчику и круглое лицо Мокши победно засияло.

— Так вот… нет больше Радмана—Бешенного! Подмолодил его наш Сотник! Потому то и гнались за Векшей как штоломные, едва всех коней не сгубили. О, как!

Взгляды устремились на Извека. Велигой задумчиво хмыкнул.

— Выходит, те роды и семьи, что он собрал теперь разбегутся? Гоже! То—то наши обрадуются…

— Не обрадуются, — посмурнел Мокша. — Если верить этим чумазым батырам, выходит, что Радман, перед походом, полонянку одну заикрил. Теперь будут ждать рождения великого отпрыска. Звездочёт ихний напророчил, что соберёт это дитятко войска невиданные и, что потопчут они всю Русь изрядно…

— Всё одно, в ближайшие годы поутихнут, — вмешался Эрзя. — А к той поре и наши сыны подрастут. Так что, поживём увидим.

Микулка глядел на усталого Извека. В глазах горело неудержимое любопытство. Наконец, окликнув Сотника, спросил:

— Как же ты Радмана оприходовал? Возле него же всегда не меньше двух сотен сабель.

— Он меня ещё пьяного не видел… — улыбнулся Извек, но Мокша перебил.

— Значитца так. Их и тут было под три сотни. И хотели они, поначалу, нашего сокола живьём взять. Однако Векша их так потрепал, что Радман решил уже просто убить стервеца. Да не тут—то было. Ворон их лошадок скорее бы насмерть загнал, ежели бы догонять взялись. А тут ещё как на зло Киевские земли рядом. Вот Радман и вызвался на двобой, пока Сотника окружать будут.

И всё бы хану удалось, да только бой не в его кошель пошёл. Хотя… — Мокша поглядел на Извека. — И герою нашему тоже не сладко пришлось.

— Сбавляй, почтенный, — в шутку возмутился Сотник. — Что ж мне было, по всем правилам, до вечера с ним волтузиться? Ну, подставился маленько, чтоб его на лихой удар вытянуть, ну, не рассчитал с устатку, ну схлопотал по башке. Только я же вот он, лежу как живой, а Радман где? И всё его войско?

Мокша кивнул, поднял указательный палец.

— Да! Однако не всё войско! Когда все за тобой рванули, с десяток следопытов в другом месте были. Их к реке отправили. А позже ещё один ушёл, сообщить, в стане, что Радмана нет. Аман—Гельтулей, кажется. Ты его, сказывали, ещё раньше встречал.

Сотник хмыкнул.

— Жив, значит, акын! Ну, вольному воля, а следопыты почто утекли?

— Да, сдури! Взялись для хана русалку изловить. Намедни, видать, кумысом обожрались, вот она им у реки и примерещилась. А откель тут русалки, да тем паче, на берегу. Хотя, — Мокша хохотнул. — Вишь, повезло дурням, живы остались…

Сотник вмиг оказался на ногах и, вперился в рассказчика дикими глазами.

— Где! У какой реки?

Мокша вытаращился в ответ, икнул от неожиданности. Когда из—за плеча Извека высунулась морда Ворона, оторопело пожал плечами:

— Да вона, она тут одна извивается… река—то. А следопыты, вроде недалече от того места, где Радман полёг. Хотя, я точно…

Извек отшатнулся, бросил взгляд в сторону реки, с места прыгнул на Ворона. Из под копыт коня взлетели куски дёрна и фигура всадника растаяла в ночи.

Когда дробный топот затих, тишину нарушил обалделый голос Мокши:

— Не знал, что кто—то резвей Лёшки сигать может… Ну и рванул, Ящер задери—прожуй—выплюнь!

— И растопчи. — добавил Эрзя, многозначительно глядя на друга.

Тот беспомощно развёл ручищами.

— А чё я такого сказал! Он чё бешенный, или не навоевался ещё? Нахрена ему следопыты?

Эрзя терпеливо похлопал друга по плечу, безнадёжно покачал головой. На обиженный взгляд великана медленно объяснил:

— Думаю, за девкой поехал. Может знакомы, или друзья. Бабка Агафья помнишь что ляпнула?

— Что?

— Что русалку возле него видела. Её—то, видать, степняки и ловют, или уже поймали. Следопыты у кочевников гораздо хороши…

— Так какого Ящера мы тут спим! — взревел Мокша, вскакивая.

Все, включая раненых, рыпнулись вставать, однако, балагур вновь рыкнул, будто Новгородский Вепрь:

— Цыть, торопыги! Ревяку с Микулкой — лежать! Остальным — обихаживать до времени! Велигой, Эрзя — седлать коней и вдогон! Со мной естественно!

Скоро топот трёх коней смешался с криками ночных птиц. Дарька обвела взглядом оставшихся, покосилась на мятый доспех Сотника, напоминающий изорванную рыбью шкуру, беспокойно глянула на Микишку.

— Ничё, — успокоил ополченец. — Векша муж здоровый, да и остальные не парубки…

 

Глава 34

…От сумасшедшего прыжка на спину Ворона в глазах Извека померкло. Измученный не меньше хозяина, конь покачнулся от неожиданности, но в тот же миг сорвался с места и рванул вдоль подошвы холма. Почувствовав, как хребет коня выскакивает из—под него, Сотник на ощупь сцапал гриву и сдавил ногами конское брюхо. В голове со звоном кувыркалось отчаянье и страх: неужели она?

Обрыв промелькнул мимо и навстречу, в призрачном свете понеслась прибрежная полоса песка. Тело пока мирилось с новым испытанием, но разум бурно бил тревогу. Когда понял, что не так, застонал от досады. Сбруя, доспехом и главное — меч, всё осталось в лагере! О возвращении не могло быть и речи: сердце рвалось от одной мысли, что может быть, в этот самый миг к Лельке тянутся руки степняков. Из горла вырвался жуткий рык, когда вспомнил, что вытворяют кочевники с полонянками.

Со стороны давешнего поля битвы донёсся волчий вой. Запах крови пропитал ночной воздух и выманил зверей из недалёкого леса. Однако, серые и мечтать не могли о столь щедром угощении и теперь обалдело рыскали меж трупов, сбитые с толку невиданным изобилием.

Ворон уже миновал побоище, когда через прибрежный песок метнулась длинная тень лисы. Обожравшаяся хищница, замешкалась у воды и едва не попала под копыта. Конь, казалось, даже не заметил помехи, нёсся мощно, будто стараясь выпрыгнуть из чёрной кляксы собственной тени.

Русло плавно отвернуло на восход и некоторое время Сотник мчался навстречу ущербной луне, всматриваясь в голубеющую песчаную полосу. Скоро река снова изогнулась и из—за невысокого пригорка показались тёмные пятна. Извек примерялся с какой стороны обойти летящую навстречу груду камней, как вдруг одно из пятен встало торчком и издало испуганный крик. Остальные тоже подскочили и замерли столбушками, но подстёгнутые вторым криком бросились врассыпную.

Извек узнал отпущенных Мокшей степняков. Рука по привычке дёрнулась к поясу. Пальцы скребнули по тому месту, где должна была быть рукоять и скомкали ткань рубахи. В тот же миг что—то гыкнуло и кубарем отлетело в сторону. Могучая грудь Ворона смела одного из степняков, как таран. Конь даже не сбился с шага. Рассекая воздух, уже настигал того, кто улепётывал вдоль берега, но рывок за гриву заставил сместиться чуть в сторону.

Степняк слышал за спиной быстро приближающийся топот, но вместо того, чтобы оказаться под копытами, вдруг почувствовал на своём загривке мёртвую хватку. Ноги оторвались от земли и его тяжело ударило о холку коня. Сквозь шум в ушах и грохот копыт прорвался нечеловеческий рык всадника:

— Русалка! Где! Кто!

Кочевник хрипел, не понимая, чего от него хотят и Извеку пришлось повторить вопрос.

— Кто поехал за русалкой! Куда!

Пойманный наконец понял, но скачка вышибала дух и из его горла вырывались лишь несуразные звуки. Рука дружинника в нетерпении приподняла и встряхнула несчастного. Тот, не помня себя от страха, подал голос. Слова вырывались с натугой, но Сотник разобрал.

— Алибек ви — дел… на берегу… хан не поверил, был злой, ска — зал… пусть поймает или сикир башка… десятка следопытов…

Он не договорил. Снова оказавшись в воздухе, беспомощно взвыл и, в следующий миг закувыркался по земле. Извек вытер руку о штаны. Скачка продолжилась.

Небо на восходе чуть заметно посветлело и отделилось от чёрного окоёма. Скоро гладь воды начало заволакивать туманом. Ночная прохлада постепенно отрезвила горячую голову и Сотник заставил коня сбавить ход, мрачно всматриваясь в изгибы реки. Чувствовал, что проскакал немало и Алибек с ловцами могут оказаться за ближайшим поворотом. Опыт подсказывал, что степняки не уйдут далеко от берега. Кто же упустит случай спокойно выспаться, обезопасив себя с трёх сторон широким руслом. Дозорных скорее всего двое: один выше, другой ниже по течению. Не нарваться бы с голыми руками, хотя…

…Дюжина копыт взбивала песок у самой кромки воды. Мокша, уже помянув Ящерово племя до седьмого колена, скакал смурной, как осенний вечер. Изредка оглядывался на невозмутимых друзей, будто опасаясь, что отстанут. Пока река заламывала изгибы, оба держались позади балагура, но едва полоса песка выровнялась, Эрзя и Велигой помчались стремя в стремя с Мокшей. До боли в глазах всматривались в вперёд, надеясь разглядеть конную фигуру Сотника. Вместо него, скоро заметили с десяток пеших. Степняки, увидав несущихся по песку дружинников, не раздумывая, бросились в реку.

— Ага—а! — рявкнул Мокша. — Старые знакомые! Что хлопцы, не спится?

В ответ донёсся только суматошный плеск воды. Через пару сотен шагов, впереди обозначилась ещё одна тень. Пошатываясь, как пьяный, степняк брёл навстречу и, казалось не замечал приближения дружинников. В последнее мгновение, расслышав топот копыт, остановился, поднял голову и… снова взлетел в воздух. Вой ужаса застрял в горле, когда на фоне прыгающих звёзд, в призрачном лунном свете, возникла физиономия Мокши.

— Гуляем? — проревел балагур. — Всадника видел?

Пойманный за грудки кочевник болтал в воздухе конечностями, беззвучно хлопал ртом и в ужасе косил глаза на проносящийся под ним песок. Мокша оглянулся на друзей.

— Молчит как рыба об лёд!

— Ну и брось, не мучай! — великодушно откликнулся Эрзя.

Балагур последовал совету. Степняк соколом взмыл над берегом и, пролетев с десяток саженей, подбитым лебедем свалился в речную гладь. Вслед удаляющемуся топоту, по реке заскользили круги…

Скачка продолжалась, пока небо не начало светлеть. Мокша заметил как с морды коня сорвался клочок пены, выругался.

— Всё, пандя! Ещё немного и коней загубим!

Все трое придержали повод. Эрзя перевёл дух, безнадёжно махнул рукой.

— Не догоним, всё бестолку.

— Да разве за этим черноухим поспеешь. — обиженно пророкотал Велигой. — За ним и на бабкиной метле не угонишься.

Кони, тяжело дыша, двинулись шагом, жадно поглядывали на воду, но шпоры всадников пока не давали остановиться. Наконец, когда коняги немного остыли, дружинники устроили водопой. Сами разминали поясницы и плечи, вглядываясь в убегающую полоску берега. Когда вновь запрыгнули в сёдла, из—за окоёма поползло посвежевшее за ночь солнце.

— Ну, двинули! — хмуро скомандовал Мокша. — Авось боги пособят…

За очередным поворотом углядели заросли ивняка. Песок исчезал под гущей ветвей, свисающей до самой воды. Всадники двинули вверх по склону. Объехав препятствие, вновь свернули к реке, но едва из—за пригорка показалось русло реки, Велигой осадил своего гнедого.

— Жив.

— Кто? — не понял Мокша, но тут же осёкся.

Внизу, у воды темнели три фигуры. Две — человеческих, замерли не размыкая объятий. Третья — конская, топталась рядом, делая вид, что пасётся и ничего не видит.

— Э—эх, други, — ощерился Мокша. — И тут мы опоздали.

— Ну что, может подождём? — сощурился Эрзя.

Мокша с сомнением качнул головой. Покусал сивый ус, качнул ещё.

— Как же, дождёшься их. Когда—то теперь наобнимаются. Потом, опять же, поцеловаться надоть, а там ещё и чешую возьмутся соскребать, от тины прополаскивать…

— Ага, — поддакнул Эрзя. — Тады поехали на пригорок, костёрчик запалим, пожрякать состряпаем, а там, когда молодые придут, мирком и за свадебку.

Мокша опасливо покосился на берег, скорчил знающую мину и убеждённо заключил:

— Ежели будем ждать молодых, то боюсь с голоду передохнем, кому тогда Русь защищать. Может свистнуть?

— Свисти! — кивнул Эрзя.

Однако, Ворон уже заметил троих всадников и, робко приблизившись к хозяину, ткнулся мордой в спину…

…К стоянке подъехали вечером. После того, как Мокша представил Русалке всех присутствующих, с радостью уселись ужинать. И Дарька, и дружинники с Микишкой изо всех сил старались не смущать Лельку любопытными взглядами, но глаза сами собой норовили вытаращиться на невиданное чудо. Не мудрено, живая русалка, в двух шагах, избранницей одного из них…

Мокша улучив момент, подмигнул Эрзе, кивнул головой на Извека с Лелькой и с гордостью показал большой палец, мол, так—то, знай наших, настоящую русалку, для своего невестой везём. Эрзя пожал плечами, как о само собой разумеющемся, однако, глаза таращил не меньше всех. Тем временем, Дарька пошушукалась с Ревякой и, дабы отвлечь внимание от смущённой девчушки, запела. Подождав конца зачина, Ревяк подхватил песню вторым голосом и все, внимая им, затаили дыхание. Старая кощуна выходила на диво душевно, сопровождаемая потрескиванием костра и криками ночных птиц. Русалка давно не слышавшая людских песен замерла, с широко раскрытыми глазами, губы вторили словам припева, по щекам пролегли две мокрые дорожки.

Сотник, не сводивший с неё восхищённого взгляда, внезапно изменился в лице. В голове искрой промелькнула догадка. Вспомнился подарок рыжеволосого незнакомца, что встретился на берегу моря. Припомнил и сказ о выполнении желания. Украдкой, не заметил бы кто, дрожащей рукой содрал с пояса кошель, кое—как распустил шнурок… Неужели его счастье — всего лишь волшебство, смятённо подумал он. Неужели достаточно было воспользоваться подарком рыжеволосого?! Нащупав пальцами бусину, с замирающим сердцем повернул руку и… облегчённо вздохнул: жемчужина белела молочным боком. Тут же бросив её обратно, спешно вернул кошель на пояс. Заметив на себе взгляды друзей, дождался конца кощуны и, как ни в чём ни бывало, заговорил:

— Есть доброе дело, гои! Надо бы в края Микишки съездить, да недельку другую по тамошним лесам пошастать. Токмо ватажку стоит собрать поболе. Сотни две—три.

— Что за дело? — оживился Эрзя. — Башки кому—нибудь посшибать, али леших из берлог выкуривать? Ежели леших, то я не поеду. Пущай Рахта с Сухматом управляются.

— Не леших, — рассмеялся Сотник. — Лешие, чай, из наших будут, а с нашими у нас мир, да лад. Там же нечисть развелась, что чужими богами разведена. С каждым днём плодится всё боле, благо с одного края её болота держат, с другого заставы с кудесниками да чародеями. Но, чую, скоро наружу попрут, а тогда по всей нашей земле расползутся. Надобно нам добраться до тех дыр, откуда они прут, добраться да перекрыть им путь дорожку. А там уж и повывесть всю их братию. Проводники у нас есть.

Микишка с Дарькой кивнули, а Мокша почесал чуб и хлопнул себя по колену.

— Гоже! Однако, прежде, в Киев воротиться надо. Нас поди уже хватились, боюсь кабы Владимир не осерчал. Благо есть чем отчитаться: сабелек привезём, коней басурманских… — всяко работа видна. Скажем, мол, не зря прохлаждались, за землю свою радели.

— Так и порешим, — подытожил Извек и подмигнул Микишке.

Алтын расцвёл довольной улыбкой. Всё складывалось как нельзя лучше: сбылось то, о чём раньше и мечтать не мог. Он тут же представил, как проезжает по родному городищу княжьим дружинником и как знакомые вытаращат глаза, увидев его среди таких героев…

 

Глава 35

Криком помнить изгибы степей,

Дмитрий Ревякин

В лапах бойни пропеть о тебе,

Что сберегла крыла…

Илюмджин — Ота, мудрец, без совета которого Радман не принимал ни одного решения, распахнул полог шатра. Холод туманного утра, коснувшись лекаря, спешно хлынул в раскрывшуюся обитель тепла, выдувая застоявшийся дух целебных трав. Старец втянул студёный воздух и обвёл взглядом просыпающийся стан. Плохой, очень плохой сон разбудил его сегодня. Илюмджин нахмурился. Такие сны никогда не случаются без беды. Он медленно прошёл между шатров, присел возле ближайшего костра. Исподлобья глядя на языки пламени, прощупывал разумом каждый миг сна, пытался уловить мельчайшие крупицы тайного смысла, вплетённые в яркие образы утренней дрёмы…

… Бег, быстрый бег, сквозь обожжённые солнцем травы. Тупик из тесно стоящих шатров, толстый ковёр мягкого сена, на нём — кобылица, разрешающаяся от бремени. Ржание, судорожные рывки кобылицы, осклизлый плод, выходящий из чрева… Марево, отделяющее Илюмджина от новорождённого… мгновение мрака и, взор, прорвав препятствие, приближается к мокрой трепыхающейся плоти. Живой ком дёргается раз, другой и… лопается, открывая под расползающейся кожей массу копошащихся червей…

Костёр щёлкнул раскалённым сучком. Лицо старца дрогнуло, будто сведённое внезапной судорогой, почувствовал как за спиной что—то пошевелилось. Поднесли жареного мяса, но лекарь, не глядя, указал на бурдюк кумыса. Тут же появилась пиала, расторопные руки аккуратно наполнили её и протянули взамен еды. Илюмджин—Ота сделал пять небольших глотков, вернул питьё и слабым жестом приказал оставить его одного. Взгляд снова погрузился в трепещущее пламя.

Воздух быстро наполнялся обычным гомоном, когда со стороны крайних шатров донеслись крики. Стан всполошился. Подобно муравьиной куче, в которую бросили камень, всё вдруг замерло, но тут же вновь зашевелилось, наращивая с каждым мгновением суету и мельтешение. Между костров, к пустому пространству у ханского шатра, потянулись встревоженные воины. Илюмджин снова поморщился. Что—то холодное скользнуло вокруг сердца и затаилось под хребтом, отчего по всему телу прошла неприятная дрожь. Несмотря на это, ноги сами подняли худое сутулое тело и понесли на шум, сулящий приоткрыть тайну скверного сна. Подойдя ближе, заметил над толпой сутулую фигуру всадника. В груди скребнули когти мерзкого страха, заставившего прибавить шагу. Когда всполошённые соплеменники расступились перед Илюмджином, всадник уже спрыгнул со взмыленного коня. Собравшиеся, образовав круг, молча смотрели на покрытого пылью гонца. Тот загнанно рыскал глазами по толпе, пока не увидел выходящего навстречу старца. Лекарь остановился перед прибывшим, заметил потемневшие пятна крови, сбитые кожаные пластины доспеха. Сквозь пыль узнал худое лицо Аман—Гельтулея. Из шатра хана высунулись несколько невольниц, рты нараспашку, в глазах тревога. Всё замерло в мрачном ожидании, когда воин наконец выдохнул:

— Хан Радман мёртв!

Тишина была ему ответом. Илюмджин — Ота сделал ещё шаг вперёд, постоял, буравя взглядом носителя чёрной вести, затем повернулся и обвёл взглядом ошеломлённую толпу. Смуглые лица скисли растерянностью и досадой. Те, кто раньше начинал сомневаться в успешности хана, убедились в правоте своих сомнений и теперь их мысли легко читались сквозь злобный прищур. Другие же, не могли поверить в случившееся. В глазах мелькала то жажда мести, то полное смятение. Кто—то из задних рядов уже поплёлся прочь, кто—то повёл глазом в сторону, собираясь последовать за ними, но над безмолвным станом прозвучал голос мудрого Илюмджина—Оты.

— Смерть доблестного Радмана вселит в нас новые силы! — пронеслось над сборищем, заставляя всех вновь замереть. — Тлен и пепел останутся за копытами наших коней, когда месть понесёт нас на своих крыльях. И смерть придёт к каждому, кто увидит нас на этой земле! Хан мёртв, но не прервётся род великого и славного Кури. Будущим летом взойдёт семя Радмана и родится новый великий вождь, которому суждено прославить себя и нас на века. Так сказали звёзды! И да будет так! Ибо избранница Радмана уже носит его сына!

Длань старца простёрлась в сторону ханского шатра, где невольницы ловили каждое доносящееся до них слово. Одна всё время оборачивалась передавая услышанное внутрь шатра. С лиц собравшихся постепенно сходила оторопь. Глаза начинали блестеть. Степняки оживали, в предвкушении щедрого ритуала. Кто—то уже вскидывал оружие, а тишину прорезали гортанные боевые кличи. Через мгновение крики подхватили десятки глоток и сборище залило блеском отражающегося в клинках солнца. Буйство достигло своей вершины, но вой внезапно стих, когда из шатра Радмана вышла мать будущего великого хана. Десятки глаз уставились на прекрасную полонянку.

Она же, не сводя горящего взора со старца, медленно ступала от шатра. Кто—то отшатнулся, пропуская избранницу Радмана в круг, кто—то готов был вновь заорать, приветствуя ту, что принесёт хана—победителя. Илюмджин—Ота перевёл дух, видя, что самые главные беды позади и, учитывая случившееся, всё идёт как нельзя лучше. Полонянка, тем временем, остановилась в пяти шагах от старца. Обвела толпу торжествующим взглядом, не оставив сомнения, что слышала и поняла всё сказанное. Илюмджин по—хозяйски повёл рукой на воинов, приложил ладонь к груди и почтительно склонил голову, продолжая свою игру за сохранение власти. Однако, оставшиеся на его голове волосёнки встали дыбом, когда он услышал звонкий смех пленницы. Чело лекаря едва двинулось вверх, а полонянка уже выдернула из рукава маленький, отточенный как бритва, ножик для резки жареного мяса. В глаза обмеревшего мудреца неудержимым восторгом блеснул её победный взор. Не дав никому опомниться, она вскинула игрушечное оружие к своей шее, ткнула остриём лезвия под край левой щеки и, обеими руками, что есть силы рванула ножик к правому уху.

Пурпур обильно залил белизну сарафана и скатал пыль под ногами в тёмные шарики. Несколько мгновений полонянка ещё стояла, принимая синими очами высокое ласковое небо. Потом колени подогнулись и полонянка мягко пала на забрызганный кровью песок. Тело потревожила последняя дрожь и она затихла со счастливой улыбкой на губах.

Илюмджин — Ота сдавленно захрипел…

 

Глава 36

Возвращались почти седьмицу, неспешно, чтобы не растрясти раненых. Только на пятый день, когда Ревяк начал жаловаться на чешущуюся спину, поняли, что мясо срослось, и пустили коней побыстрей. Микулка, скоро забыл, что получил по голове, лишь изредка морщился, и прижимал руку к рёбрам, когда конь оступался в кротовьих норках. Извек, как и подобает матёрым воям, оклимался быстрее всех. Глаз не сводил с обретённой русалки, удивляя всех сиянием счастливых глаз. Казалось само присутствие Лельки лечило лучше, чем десяток знахарей.

На привалах Лелька не отходила от Дарьки, вместе с ней готовила еду, обихаживала раненых, на лету схватывая всё, чему не научилась в русалочьем племени. Внучка волхва, поначалу удивлялась наивным вопросам, но терпеливо, как младшей сестре, объясняла и показывала всё, что нужно. На третий день обеих было не разлить водой. Лишь изредка Лелька замечала грустный взгляд подружки. Догадавшись, что всему причиной остриженная голова Дарьки, улыбнулась, шепнула что—то ей на ушко и, встретив недоверчивый взгляд, уверенно кивнула. Через день Микишка с удивлением заметил, что Дарькины волосы прибавили около вершка длины. Услыхав объяснение, с уважением покосился на избранницу Сотника, в глазах блеснула радость и благодарность. У русалки оказались иные, неведомые людскому племени, знания и теперь большую часть свободного времени девчонки шушукались в сторонке, обмениваясь секретами волшбы.

В полдень шестого дня, дорога перевалила древний курган и свернула к излучине Лебеди. Под копытами коней пылила родная земля, а вокруг расстилались до боли знакомые просторы. Впереди всех, подбоченясь, гордо восседал Попович. Глядел перед собой по—хозяйски, будто воевода, ведущий домой победоносное войско. За ним, бок о бок, ехали Микишка с Дарькой, Ревяк и Сотник с Лелькой. Певец, перетянутый тугой повязкой, опирался локтем о притороченные к седлу связки сабель. Прикрыв глаза, негромко напевал, радуя обе пары и едущих следом Радивоя и Микулку. В стороне, под присмотром Велигоя и двух молодых дружинников, пылил степняцкий табун.

Мокша с Эрзёй чуть подотстали. Как подобает почтенным воям, возвращались позади всех. Эрзя задумчиво крутил на пальце сивый ус, с интересом поглядывал на Извека с Лелькой, косился на друга. Балагур довольный жизнью, отечески оглядывал отряд, любовался простирающимися вокруг родными далями, умиротворённо щурился, как кот, слопавший полкрынки сметаны. Заметив взгляды Эрзи, удивлённо крякнул.

— Ты почто насупился. Тут, вишь, чудеса сплошные, а ты всё косорылишься, как мудрец над куриным яйцом. Радоваться надо. Глянь вон на Вешу, сидит не дышит над своим чудом…

— Лелька то? Почему ж чудо? — перебил Эрзя нарочито безразлично. — Девка как девка. Хороша конечно, ничего не скажешь, да только чуда — никакого. Русалка, она и в Искоростене русалка.

— Не—е, — протянул балагур со знающим видом. — Наши русалки лучше искоростенёвых. Наши и в грудях покруглей и бедром поглаже. Да и на личико краше!

Эрзя задумчиво кивал, то ли своим мыслям, то ли соглашаясь со словами друга. Поймав языком кончик уса, куснул, выплюнул, почесал щетинистый подбородок.

— Нечто мне лешачиху какую за себя взять? — в раздумьи пробормотал он. — От это будет чудо! Либо кикиморку…

— Женишок! — хохотнул Мокша. — Да ты их видал, хоть раз? Хоть глазком? Они ж страшные, как моя жизнь! Водяной рядом с ними писанный красавец. Хотя, говорят, и от водяного жуть берёт.

Эрзя зевнул, пожал плечами.

— Ну, тады ладно. Не буду и смотреть.

— Нет, отчего же? — оживился балагур. — Поглядеть, оно завсегда полезно. Говорят, ежели с вечера, в омут бочонок хмельного мёду бросить, то он наутро опохмеляться выплывет. Тут и погуторите, и насмотритесь: ты на него, он на тебя. Только ты тоже хлебни для храбрости, чтобы не испужаться…

— Ага, — проворчал Эрзя в полудрёме. — Ещё не известно, кто больше испужается, я его похмельного, или он меня хмельного…

Ревяк тем временем умолк. Затаив дыхание смотрел на облака, что неуловимо меняли форму, являя собой то медведя, то коня, то морды диковинных зверей. Микулка направил коня к Извеку. Поравнявшись, виновато покосился на Лельку, но любопытство оказалось сильней.

— Слушай, Извек, а как ты без оружия со следопытами справился?

— Почему без оружия? — удивился Сотник. — У меня нож был.

— И что, — оживился Микулка. — С одним ножом на сабли?

Сотник отрицательно мотнул головой.

— Да нет. Я его как швырнул в дозорного, так больше и не видал. Наверное в песок зарылся, либо в воду отскочил.

— Эт как же так? Такой лихой вой, и промазал!?

Извек хмыкнул.

— Вот уж чего никогда не умел, так это ножи кидать. Топор, ещё туда—сюда, а ножи… ножи — не моё.

— Никогда бы не подумал. — протянул молодой витязь. — А я думал, ты во всём мастак: от лука до щепки.

— Во всём мастаков не бывает. У каждого есть слабое место. Без слабинки только сказочные молодцы бывают, и то не всегда. Да что там молодцы, боги и те с прорехами.

— Боги? С прорехами? — не поверил Микулка. — не может быть!

Извек улыбнулся, посмотрел в искренне удивлённые глаза.

— Сам подумай, разве бы Род создал людей, если бы всё предыдущее без прорех было? И прочие боги разве бы возились со всем людским, коли сами могли всё устроить? А Герои, как бы стали Героями, ежели бы враги без слабинок были? Да и Герои, будь во всём безупречны, кто бы, окромя них, выжил? А так, всё идёт своим чередом: у самого—самого находится прореха, опосля чего другие пытаются стать лучше. Однако, и на тех бедулек хватает…

— Ну тогда и нам нечего за богами гнаться, будем самими собой. Наше дело — отвага, доблесть, воинская слава, почёт! Чтоб всяк нас боялся, чтоб любую крепость приступом, да чтобы добыча побогаче!

Микулка хохотнул, гордо выпятил грудь, но охнул от боли в боку и ухватился за рёбра.

— Ну, разошёлся, — пробормотал Извек еле слышно. — Почёт, слава…

Он осёкся. Вспомнил, как брали на копьё Полоцк. Как над рядами пронёсся крик воеводы, что князь даёт день на разграбление. Как сам, в пылу стадной ярости, вышиб ногой дверь терема и натолкнулся на обречённый отчаянный взгляд, от которого всё вдруг почернело, потеряло смысл, опротивело. И как в один миг кончилась для Извека воинская доблесть. Стали бестолковыми и воинское умение, и отвага, и громкие речи о славе…

Всё ещё стоя в дверях, оглянулся. Трезвея, видел, как горят дома, слышал, как верещат насмерть перепуганные дети, в мгновение ока становясь сиротами. Подавшись на улицу, заметил, как трое гридней рвали в клочья одежду на избитой до беспамятства молодухе. Четвёртый, тем временем, выволок из дома дряхлого старика и с хрустом перерезал тощую шею…

…Встречный ветер колыхнул Лелькины волосы и запах кувшинок вернул Извека в реальность. Он снова с удовольствием вдохнул полной грудью. До сих пор не верилось, что всё позади. В груди счастливо трепыхалось сердце и казалось, что теперь никто и ничто, до самой смерти не разлучит их. Переполняющая душу нежность слепила, как полуденное солнце. Однако, Сотник не видел, что в глазах Лельки всё чаще мелькала тревога и страх.

С каждым днём всё чаще…

Лицо дозорного вытянулось, как гороховый стручок. Он протёр глаза и ещё раз всмотрелся в поле, с высоты киевских ворот. Вдалеке клубилась пыль, поднимаемая явно не одной сотней копыт. Дозорный уже собрался слететь по ступенькам охранной башенки, когда разглядел, что серое облако опережают две чёрные точки. Свистнув товарищам, охранник уже не сводил глаз с приближающихся всадников. Слышал, как по дубовым доскам грохочут сапоги привратников, как за спиной раздался встревоженный рык старшого:

— Что ещё приключилось!

Дозорный, не оглядываясь, простёр руку вперёд. За спиной протопали тяжёлые шаги и, старшой засопел над ухом, затенив глаза ладонью. Лицо задеревенело, на лбу выступила испарина. В голове с хрустом перетирались недоумённые мысли: почему не было вестового с засеки, кто там скачет и что за войско, среди бела дня, неспешно пылит по дороге …

Деревянный брус скрипнул, когда ещё двое привратников навалились на огородку. Самый молодой вдруг нервно хихикнул.

— Коней гонят…

— Куда? — не понял старшой.

— Сюда. К нам то бишь. — пояснил молодой. — Кони, по—моему, степняцкие. А табунщики на наших. А те, что поперёд всех, тоже не степняки.

— Не врёшь, глазастый? — с угрозой в голосе спросил старшой.

— Не—е, — уверенно заверил парень. — Мал—маля, сами узрите. Дружинники точно!

Скоро облегчённо вздохнули: вдали вырисовались низкорослые кони и горстка статных всадников, а к воротам приближались окольчуженные ратники. Привратники загрохотали вниз по ступеням. Расталкивая случившихся на пути горожан, высыпали за ворота. С копьями в руках перегородили дорогу. По привычке бросили пики наперевес и, хотя видели знакомые физиономии молодцев малой дружины, ждали разъяснений.

Те остановили коней вплотную, едва не наскочив на узкие гранёные наконечники. Оба довольно скалились, выпячивая грудь и оценивающе оглядывая привратников. На вопрошающий рык старшого, переглянулись, выдержали паузу и, наконец сбросив спесь, назвали имена. Древки копий двинулись вверх и замерли торчком.

— Эйнар и Нехорошило, — с сомнением повторил старшой. Не спуская с лица бдительности, кивнул на далёкое облако пыли.

— А там, что за канитель?

Всадники вновь ощерились во все зубы. Один подбоченясь ответил:

— Десятка Извека. Степняцкий табун гоним. Намедни войско Радмана—Бешенного покувыркали, везём добычу в две сотни сабель. Так что, расступились бы, нам к воеводе спехом надо.

Привратники, разинув рты, расступились. Когда кони рванули с места, старшой опомнился.

— Так вы, стало быть, из десятки Сотника?

— Из неё! — донеслось в ответ. — Первогоды!

Привратники с завистью вытаращились вслед: малая дружина не ширь—шавырь, тем паче в десятке Извека. Созерцание прервал окрик старшого. Все бросились разгонять люд, дабы не мешались под ногами, двое скакнули к воротине, ширить створ для проезда героев. Освободив проход, замерли, поджидая. К вящей досаде, табун остановился в отдалении. Всадники тоже.

— Правильно, — знающе рассудил старшой. — Неча табун по городу гнать. Степняцкая лошадь — животина дурная, приличию не обучена, того и гляди по улицам разбежится, либо людей подавит. Надоть её за градом держать.

Будто в подтверждение его слов, скоро подъехал княжий конюх с полудюжиной гридней. Поравнявшись с охранниками, собрался было раскрыть рот, но сам увидал дожидающийся табун и поскакал определять добычу на окрестные выпасы. Издали было видно, как задержался у возвращающейся десятки, перекинувшись парой фраз, махнул рассыпавшимся вокруг табуна гридням и, тёмная масса коней двинулась вдоль стен. Горстка дружинников, наконец—то направилась в город. По обе стороны от ворот уже собралась толпа зевак. Глазели на приближающихся всадников, переговаривались, удивлённо хмыкали, видя в сёдлах две пары. Заметив среди конских голов Шайтановы рога, загалдели невиданному чуду, однако, гомон мгновенно захлебнулся, когда взгляды упали на Лельку. Русалка с неменьшим любопытством смотрела на горожан. Открытый, как у ребёнка, взор слепил небесной синевой и приковывал к себе взгляды. Народ, не понимал в чём дело, каменел пялясь на необычную девицу, а та в задумчивости теребила чудную, в руку толщиной, косу. Заметив общее замешательство, Сотник почувствовал себя не в своей тарелке. Захотелось прикрыть Лельку от любопытных взглядов, рыкнуть на эти раззявленные морды, но всё разрешилось само собой.

Собравшиеся аж присели, когда громовой голос замыкающего сбил с их голов оторопь:

— Здрав будь, Киев—батюшка! — взревел Мокша. — И ты не хворай, люд киевский!

Ревяк зажмурился, потёр оглохшее ухо. Эрзя, скорчив усталую мину, покосился на друга.

— Не пугай народ, шумило! Тише едешь — дальше будешь.

— Как так? — не понял балагур.

— А так, — Эрзя понизил голос. — Нам бы сейчас протечь поскорей к своей норе, полянку на столе накрыть, бросить мощи по лавкам, да посидеть с дороги по—человечески. С хорошей снедью, с добрым пойлом, в своём кругу. А на твои вопли, того и гляди, сбежится полдружины, не считая княжьих соглядатаев, приспешников, да наушников.

— Не боись, не набегут! Нехорошило с Эйнаром хлопцы языкастые, скажут всё как надо. Небось уже сейчас за столом, байки рекут, одну страшнее другой. Конюх, видал с какой рожей прискакал? Не—е, нас до завтра, ни одна свинья искать не будет, даже сам князь.

Мокша привстал в стременах и командным голосом распорядился:

— Ревяк! Ты знаток по части вкусностей. Езжай с Велигоем к Ворчуну. Возьмите чего—нибудь душевного перекусить, и скоренько к нам.

Эрзя! Загляните с Лёшкой к Ельцу в журку, поглядите, чем жажду залить.

Алтын с Извеком! Везите невест в берлогу, покажите где чего, воды принесите. Как управитесь, скачите в корчму у Жидовских ворот. Мы с Радивоем там пождём, пока дожарится.

Микулка! Сгоняй к детинцу, разведай, что к чему. Коль про нас кто разнюхивать будет, скажи, что все до смерти изранетые к знахарям поехали. Как управишься, скоренько ворочайся.

Ежели поспешим, то к полудню сядем рядком, поговорим ладком…

…Когда в дом внесли лукошки с перекусом, русалка, привыкшая к нехитрой пище, покачнулась от незнакомых ароматов. С удивлением почувствовала, что проголодалась так, будто не ела три последних дня. Внучка волхва, вдохнув пряные запахи, с восторгом хлопнула в ладоши. Такой снеди не видела даже в праздники. Ревяк, взялся выкладывать угощения, но Дарька с Лелькой отогнали певца от лукошек, усадили к окну и сунули в руки гусли.

— Мы сами управимся, — заверила Дарька. — А ты лучше поиграй, порадуй душу.

Ревяк посмотрел на Велигоя. Тот, выволакивая на стол кружки, подмигнул.

— Сыграй, не рубись. Такие красавицы просят, уважь!

Певец поплевал на пальцы, старательно вытер о штаны, осмотрел, чистые ли и, только тогда коснулся струн. Лёгкий перезвон начал заполнять жилище, но, так и не окрепнув, оборвался. Ревяк сморщился, как от зубной боли, полез за пазуху. Из—под рубахи показались шнурки с оберегами. Пальцы быстро выбрали один, с замысловатой загогулинкой, бережно потянули с шеи. Приладив загогулинку к струнному колку, чуть повернул, попробовал звук, повернул ещё. Переставив на другой колок, подправил вторую жилку, ущипнул, остался доволен. Вернул шнур на шею и, чуть помедлив, пробежал пальцами по отлаженным гуслям. Светлые печальные звуки заполнили суровое жилище ратников. Всё будто бы зажило в другом ритме, плавней, размеренней. Даже Велигой двигался задумчиво, как туман над Днепром, то и дело замирал, вслушиваясь в чудесную мелодию.

Едва отзвучал последний перелив, с улицы донёсся гогот Мокши и у коновязи протопотали копыта. Чуть погодя, заскрипело под тяжёлыми сапогами крыльцо. Дверь распахнулась, пропуская сияющего Микишку. Парень бережно удерживал перед собой широкий туясок полный ягод. За Алтыном, протиснулись Радивой с Извеком. Только когда развернулись, стала видна ноша: огромное блюдо с жареным кабанчиком, обложенным мочёными яблоками. Следом, едва не задев притолоку, прошествовали Эрзя, с пузатыми кувшинами в руках, и Попович, держащий в охапке могучий скрутень, из которого торчали хвосты печёных белорыбиц. Последним ввалился Мокша, с бочонком на плече.

— Ну, теперь нам никакая засуха не страшна!

Ревяк оглядел стоящее под окном, перевёл глаза на принесённое, посчитал присутствующих и робко поинтересовался:

— А—а, не многовато будет?

Мокша с серьёзной миной хлопнул певца по плечу.

— В самый раз, друже! Грех такому добру в корчмовском погребе пропадать, а нам в радость. — Он взялся за пробку. — Постановляйте всё на стол, и начнём потихоньку.

Вокруг стола возобновилась весёлая суета. Подвигав туда — сюда снедь, наконец нашли место всему, с чего можно начать. Прочее вдвинули в печь, расставили на подоконниках и свободных лавках, наконец, заготовив ножи, расселись. Промочили с дороги горло, потянулись за нескудной закуской. Кто—то тронул крынку с хреном, и над столом потёк ядрёный острый дух. Грибы норовили улизнуть от острия и выскочить из бадейки. На зубах заскрипела квашенная с клюквой капуста, рыба блеснула жирным боком, зажелтела под ножом репа. Какое—то время молчали, почувствовав, насколько проголодались за последний переход. Однако, стол был богат и скоро, то один, то другой, клали ножи на скатерть и плескали в кружки по второму разу.

Мало — помалу заговорили. Микишка с Дарькой потихоньку ворковали в уголочке. Велигой, старательно отводя глаза от Лельки, расспрашивал Извека о Радмане. Ревяк рассеянно щипал белорыбицу, витал мыслями в облаках. Радивой с Мокшей степенно отхлёбывали из кружек, чмокали губами, расцведывая мёд. Эрзя, с пучком лука в руке, сочувственно слушал Лёшку.

— Эх, всё бы гоже, — вздыхал Попович. — Ежели бы не к батьке в дом возвращаться. Опять сплошные кадила, молитвы, благочестивые беседы, святые отцы… Тошно.

Эрзя понимающе кивнул.

— Встречали мы одного такого отца. Холмогором кличут. Отшельником, в катакомбах обретается. Всё о душах людских печётся. С ним иудейка отшельничествует, Натали. Та, видать, о его духе заботится.

— Не знаю уж, какой дух у Холмогора, — хохотнул Мокша, обмахивая усы. — Но в катакомбе дух стоит препоганейший, ни ветром продуть, ни топором прокинуть. Хотя, не мудрено! Трудно ему: несёт священные законы, дабы рабы божьи свет увидали, и жили правильно.

— Законы говоришь? — Эрзя фыркнул. — Так все ж законы уже писаны. Оглянись! Жилками по листве, птицами по небу, ручьями по земле. И освещены давно. Огнём Ярилы, Молниями Перуна, кострами Рода. Чё ж нам, их переделывать? Мы — вои! Нам ли быть божьими рабами…

Алтын посмотрел на Дарьку, обронил в полголоса:

— О, как сказано!

Внучка волхва повела плечом, мол, и так всё ясно. Подавшись к Микишкиному уху, прошептала:

— Тебе бы деда моего послушать, вот тот говорил…

— Расскажешь?

— Потом! — улыбнулась Дарька. — А пока дядек послушаем.

Разговоры за столом продолжались. Мокша глянул по кружкам, чтобы ни у кого не пустовало и, сменив тему, пустился заливать свежую байку. Над столом грохотали раскаты хохота, лица порозовели. Только в серых глазах Извека то и дело проскальзывала печаль. Казалось бы, радуйся да и только: жив, здоров, все беды позади и та, о которой кручинился, сидит рядом. Но, в тёплом и кругу друзей, Сотник всё острей чувствовал нехватку Рагдая. Душу давило щемящее чувство вины за то, что все они вместе, веселы, счастливы…

Ладошка русалки коснулась его руки. Извек вздрогнул. На встревоженный взгляд синих глаз, рассеянно улыбнулся, погладил точёные пальчики. Чтобы не волновать ни её, ни друзей сделал беззаботное лицо, обернулся к рассказчику.

Первый порожний бочонок глухо откатился в угол. Веселье вошло в русло нужной ширины, и настала та пора, когда следовало браться за угощение всерьёз. Разрумяненный рассказом, Мокша прервал очередную байку и, с кружкой в руке, чинно взгромоздился на ноги.

— Ну, други, давайте выпьем за всё, благодаря чему, мы, несмотря ни на что…

За окном протопотали быстрые шаги, в сенях грохнула дверь и в горницу ввалился задохнувшийся от бега Микулка. Увидав в руках друзей обнажённые клинки, растопырил ладони и затряс головой, чтобы спрятали.

— Что там у тебя стряслось! — взвыл Мокша. — Или боялся, что харча не хватит?

Микулка сморщился. С трудом переводя дух, закашлялся, опустился на лавку.

— У Ясны на дворе… рёв стоит! Мамка с бабкой воем воют… батька чернее тучи по двору бродит… Беда у них, гои…

Кружки, расплёскивая содержимое грохнули по столу, все вскочили на ноги. Хмель мгновенно слетел с лиц.

— Братья сказывали, — с трудом продолжал Микулка. — Что нынче с реки не вернулась. Бегали туда… на обрыве нет. Видать, решила с горя…

В доме будто бы стало темней. Бывалые, лютые воины замерли в растерянности, как дети, ибо никакой силой не превозмочь простую горькую весть. Могучие плечи поникли, тяжёлые взоры буравили пол, на лицах перекатывались желваки.

Лелька схватила Извека за рукав.

— Если в реке, отыщу.

Сотник непонимающе взглянул в её взволнованные глаза. Наконец сообразил, о чём речь, молча кивнул и, ухватив русалку за руку, бросился из избы. Следом загрохотали сапоги друзей. Коновязь вмиг опустела и вдоль улицы, распугивая суетливых кур, понеслась вереница мрачных всадников. Народ с открытыми ртами останавливался, замечая рогатого коня и двух девиц, прильнувших к спинам седоков. Пролетев мимо городских ворот, не сбавляя ходу, свернули на большак. Не доезжая до места, двинули по стерне к обрыву. Напряжённые взгляды тщетно царапали жухлую полевую зелень. Осадив коней, покружили возле утоптанного пятнышка травы, спешились и, не рискуя подходить к непрочному краю обрыва, переглянулись. Лелька приблизилась к внучке волхва, шепнула несколько слов, побежала в сторону, где берег был положе. Дружинники двинули следом, но жест Дарьки остановил.

— Подождём тут, — попросила она тихо и уселась на траву.

Ратники, понятливо кивнув, опустились рядом. Лишь Извек остался стоять, глядя вслед удаляющейся русалке. Когда тонкая фигурка скрылась под обрывом, тоже сел. Не находя места рукам, потянул с пояса кошель, повертел в руках, постукал по ладони и взялся наматывать на палец шнурок. Скользнул взглядом по кромке леса. Заметил среди зелени несколько жёлтых пятен, напоминающих, что лето не вечно. В нетерпении глянул на небо. Солнце, растеряв полуденный жар, неотвратимо спускалось к затянутому дымкой окоёму. Ещё немного, и тонкая полоска облаков полыхнёт расплавленным золотом, завершая ещё один день…

…Бережно уложив на песке новую одёжку, Лелька ступила в воду. Окунув ладони, выпрямилась, приложила пальцы к глазам. Помедлила, пока полностью вернётся чувство воды, собралась двинуться от берега, но ощутила чьё—то присутствие. Поспешно шагнув назад, отдёрнула руки от лица.

Перед ней, поддерживаемая чешуйчатыми лапами пучеглазых слуг, стояла Дана.

Лелька похолодела. С ужасом поняла, что последний день отмерянного срока подошёл к концу. Откуда—то издалека донёсся насмешливый голос богини:

— Далеко ли, упрямая, торопишься? Неужто одумалась?

Сердце русалки остановилось на миг и застучало, как у пойманной перепёлки. Едва справившись с голосом, она медленно ответила.

— Надо отыскать кое—кого… в твоих владениях.

— Не иначе Ясну? — хохотнула Дана.

— Её. — ответила Лелька терпеливо.

Хозяйка снисходительно прикрыла глаза, помолчала, отрицательно покачала головой.

— Не ищи! В моих владениях Ясны нет! Ей нынче и на земле не худо.

Личико Лельки посветлело, но тут же угасло — вспомнила о своём последнем дне.

— Значит, ты за мной пришла… — еле слышно обронила русалка.

Владычица снова покачала головой, улыбнулась.

— Да что ты! Теперь, не до тебя. Нынче сам Перун—Смертонос с носом остался. Гневится, что опять покон без нашего ведома шевельнули. А нам, вечным, такое не по душе…

Дана осеклась, со странной грустью взглянула в глаза русалки. Чешуйчатые звери дрогнули, плавно двинулись в глубину. До Лельки долетели последние слова владычицы вод:

— Так что, упрямица, оставайся! И будь счастлива!

Оглушённая услышанным, Лелька вышла из воды. Едва справляясь с непослушными руками, оделась и, не помня себя от радости, заторопилась наверх. Взобравшись на склон, издали помахала рукой. Все вскочили, бросились навстречу, но замерли, удивлённые сиянием её улыбки. Запыхавшаяся русалка остановилась в двух шагах, смахнула прядку с разрумянившегося личика и обвела друзей счастливым взглядом.

— Она вернётся! — только и вымолвила Лелька. — Она обязательно вернётся!

Облегчённый вздох дружинников едва не сдул её с ног. Эрзя кивнул, будто ждал именно этой вести. Расспрашивать не стал, чувствовал в радостной убеждённости девчонки какую—то тайну.

— Тогда летим назад! — рассудительно произнёс он. — Родню Ясны утешим, да и… наш стол ждёт.

— По ко — оням! — возопил Мокша.

Сотник подхватил Лельку на руки и скакнул к Ворону. Усадил в седло, запрыгнул следом, потянувшись за поводом, почувствовал, как намотанный на пальцы шнурок соскользнул. Когда отыскал глазами упавший кошель, по спине пронеслась стайка холодных мурашек.

Возле упавшего кошеля тускло блестела чёрная жемчужина…

 

Глава 37

Нежней меня никто не звал,

Дмитрий Ревякин

в осень плечей не грел…

…Над берегом слышался тихий говор. Двое, рука об руку, брели вдоль реки, прочь от Киева. Иногда останавливались, замолкали, соприкоснувшись устами. Всякий раз, с трудом размыкали объятья и ступали дальше. Не веря своему счастью, невеста неотрывно смотрела на суженного. Иногда, на миг прижималась щекой, но тут же отпрянув, снова не сводила с милого счастливых глаз.

Лес всё ближе прижимался к воде, направляя их по узкой полоске песка. Зеркало реки обагрилась закатным небом и, застыло, боясь потревожить неосторожным плеском. В камышах еле заметно блеснуло. Бесстрастный лик Даны беззвучно замер среди неподвижных стеблей. Услыхав от возмущённой родни про невиданное чудо, захотела сама взглянуть на того, кто дважды покидал мир живых, но вопреки воле богов, всё же вернулся к избраннице. Теперь владычица вод во все глаза разглядывала могучего, обнажённого по пояс, война и хрупкую девушку с долгой темно—русой косой.

Взгляд Даны скользнул по иссечённому шрамами телу витязя, и остановился на стоптанных сапогах, рядом с которыми черевички невесты казались игрушечными. Такая же грубая обувка была на ногах варвара, что когда—то появился в её пещере… Воспоминания нарушил тихий голос Ясны:

— А как же княжья служба?

— Что теперь княжья, когда дважды на перуновой побывал. Ныне я сам по себе. Владимиру все долги отданы.

— Ну и как там, в вечной дружине?

— Не шибко весело, Ясна! — ответил богатырь, помедлив. — Не шибко, моя ладушка. Те же груши, только сбоку. У богов вообще всё не весело…

Он умолк, засмотревшись на пылающий озорь. Солнце устало валилось под тяжестью дня и, остатки его жара окрасили пурпуром верхушки деревьев. Ослабшие лучи, как излётные стрелы, бились в густую кольчугу листвы, но тут же бессильно вязли в плотной зелени. Вечернюю тишину нарушал только плеск рыбы на отмелях, да далёкие струнки неугомонного сверчка. В камышах снова блеснуло и по воде заскользили расходящиеся круги. Когда первый из них достиг берега, лес уже скрыл людей от любопытных глаз снующих над водой стрекоз….

…Услыхав шаги, леший встрепенулся от дрёмы, повертел головой. Неподалёку увидал пару, что медленно брела среди засыпающих деревьев…. Узрев пылкие объятия, почесал косматую шевелюру, крякнул.

— Эх, люди, людишки, человечишки! Чудное племя. Чуть что — сразу к бабам, будто заняться больше нечем. О!.. Пожалте!.. И эти туда же… Вона чё! Уже договорились! Эва… молодец то, бородишшу отрастил чуть ли не до пупа, а всё туда же, ротом за титькой тянется, будто дитятко неразумное.

Леший опустил глаза, переворачиваясь на другой бок. Устроившись поудобней, вновь глянул в просвет между ветками.

— О, и руками хапает, будто глазам не верит, что перед ним та же баба, которую привёл… чудно! Ага, пояс сымает, едва пряжка не лопается. Оно конечно! Ради такого дела, надо и ремень порвать, и пряжку погнуть… А куды ж спешить, простофиля? Девка не убегёт, ежели уже согласилась. Да и до первых петухов ешо пять раз запыхаться успеешь. Эх, торопыги. И чего Род в них нашёл? Все звери, как звери: напрыгнул, сделал дело — в кусты, и то весной. Эти же круглый год милуются. Эх, молодость… Глазы бы мои на это не смотрели. Ещё хорошо, что не Купало нынче, а то нашему брату вообще деваться некуда. Разбредутся по всему лесу, да пыхтят, как весенние ежи.

Он прижал мохнатые уши, ворчливо посетовал, что не умеет сворачивать их в трубочку. Поискал глазами две шишки на затычки, да разве их в дубраве найдёшь, а жёлудям ещё не время. Свернулся калачиком, вновь закрыл глаза. Тёплая ладонь ветерка коснулась деревьев.

— Разума моя… — вплелось в робкий шелест листвы.

Травинки колыхнулись, приняв на себя тихий вздох Лешего. По глубоким морщинам заскорузлого лица скользнула скупая росинка…

…Ночное светило повисло над зеркалом чёрной воды и, затмевая робкие звёзды, любовалась своим отражением. Посеребрённая её светом листва дрогнула и расступилась. Двое выступили на берег, остановились у кромки воды. Не размыкая рук, долго смотрели на зыбкую лунную дорожку.

— Как там нынче, при дворе? — тихо вспомнил Рагдай. — Небось, всё пир горой?

Ясна помолчала, прикоснулась щекой к его прохладному плечу, отрицательно качнула головой:

— Пир раньше был, — она поглядела на далёкую гриву леса. — Теперь одно похмелье.