Понятно, что после громовых обвинений и угроз, обрушенных на него его высокопреосвященством, брат Гаспар был снедаем великой тоской и опасениями, нашедшими соматическое отражение в революции, разыгравшейся у него в животе, которой, вполне вероятно, способствовало сильнейшее расстройство желудка, вызванное сандвичами, а особенно лососиной, к которой его пищеварительный тракт никоим образом не привык, и такова была овладевшая им мнительность, что самый легкий шум — стук хлопнувшей двери или шаги, внезапно раздавшиеся в одном из коридоров ватиканского дворца, — заставлял его вздрогнуть в смертельном испуге, так что пусть никого не удивляет, что время, проведенное им в ожидании за весь тот бесконечно долгий день 4 ноября, стало для брата Гаспара подлинной мукой.

Но тяжелее всего для него была мысль о том, какое распространение получила новость о беспутной, неумеренной и почти бредовой страсти, которой воспылал к нему некий прелат, прелат, который в довершение позора был не только совершенно бессовестным существом, но и личным слугой Его Святейшества. Неужели монсиньор Лучано Ванини не только подвергал сексуальным нападкам своих братьев по вере, но и трезвонил об этом на каждом перекрестке, на свой лад перевирая самые непристойные моменты? Похоже, что так, из-за чего несправедливо пострадала репутация доминиканца, и стыд, который он испытал в присутствии его высокопреосвященства, намного превосходил все, что он мог припомнить за дни своего пребывания в Риме. Вполне вероятно, что он тут же бы и расплакался, если бы вдруг не ощутил внутри некое коловращение, иными словами, малоприятное чувство, исходившее из желудка, словно рыба билась у него в кишках, стараясь сорваться с крючка, и, действительно, он не слишком ошибался, поскольку за этим мгновенно последовала отрыжка с привкусом лососины, за ней еще и еще, пока он не почувствовал, как по пищеводу поднимается первая волна рвоты, которая уже частично выплеснулась ему в рот в тот самый момент, когда в кабинет вошел кардинал Хакер в сопровождении кардиналов Джузеппе Кьярамонти и Хавьера Ксиен Кван Мина, а также архиепископа Ламбертини и монсиньора Луиджи Бруно, увидев которых брат Гаспар приказал своим внутренностям утихомириться, встал в знак уважения и, что поделать, проглотил кишечный бульон, после чего почувствовал себя самым несчастным среди всех творений Божиих.

— Сядем, — услышал он голос Хакера, иерархи расселись вокруг монаха, сел и брат Гаспар. Они глядели на него столь внимательно, как будто монах был единственно существовавшим во всей Вселенной. — Так, так… — добавил Хакер, взглянув на часы, — времени в нашем распоряжении не так уж и много. — Он положил портфель на стол, открыл его, вытащил папку с бумагами и, откинувшись на спинку дивана, принялся просматривать их. — Вы не возражаете, если мы начнем?

— Начнем? — дрожащим голосом спросил Гаспар. — Что начнем?

— Начнем снятие показаний с монаха и экзорциста ордена братьев-проповедников, Гаспара Оливареса с целью: во-первых, прояснить богословские положения его книги «Аз есмь Сатана»; во-вторых, подтвердить или опровергнуть выдвинутые в частной беседе обвинения посредством очной ставки вышеупомянутого монаха с присутствующим здесь кардиналом Джузеппе Кьярамонти; в-третьих, установить смысл актов неповиновения, которые, как мы полагаем, брат Гаспар проявляет в отношении государственного секретариата и частично святой Кардинальской коллегии, и, в-четвертых, объяснить загадочное исчезновение секретного документа, переданного вышеуказанному монаху вечером первого ноября, в День всех святых. Проведение допроса поручается выступающему в данный момент префекту Священной конгрегации по вопросам вероучения, его высокопреосвященству Джозефу Хакеру, в присутствии двух авторитетов в области демонологии — его высокопреосвященства кардинала Джузеппе Кьярамонти и его высокопреосвященства кардинала Хавьера Ксиен Кван Мина, первый из которых будет выступать в роли официального наблюдателя, а второй — в роли advocates pro autore. — Его корейское высокопреосвященство использовал момент, когда его назначали адвокатом, чтобы улыбнуться и слегка склонить голову на манер приветствия. — На заседании присутствуют также личный наблюдатель архиепископ Пьетро Ламбертини и, наконец, выступающий в роли секретаря монсиньор Луиджи Бруно, которому поручается вести стенографический отчет. — И, действительно, в этот момент Гаспар заметил, что упомянутый монсиньор, закинув ногу на ногу, разложил на правом колене блокнот, и по усердному виду, который он на себя напустил, брат Гаспар мог не сомневаться, что там уже записаны все до единого слова, произнесенные в этом кабинете. — Вы согласны с регламентом?

— Что?

— Я спрашиваю, согласны ли вы с регламентом?

Брат Гаспар кивнул.

— Мы попросили бы вас, — сказал кардинал Хакер, — чтобы вы не ограничивались жестами, которые могут быть ошибочно истолкованы, а, прежде всего, изъяснялись словесно. Если только что вступивший в свои обязанности секретарь монсиньор Луиджи Бруно начнет впадать в двусмысленности, прежде чем приступить к сути, никому не будет от этого никакой пользы. Повторяю: согласны ли вы с регламентом?

— Да, согласен, — ответил брат Гаспар, но было во всем этом деле нечто абсолютно ужасающее.

— Хотите что-либо сказать?

Гаспар кивнул.

— Мне хотелось бы, чтобы мы все вместе вознесли молитву Святому Духу.

— С какой целью? — спросил Хакер.

— Так уж заведено у христиан.

Кардинал Хакер кивнул и с рутинным безразличием и холодностью, холодностью, которая могла разве что опечалить самого Господа Бога, затянул «Veni Sancte Spiritus», продолжая перелистывать интересовавшие его документы.

После молитвы брат Гаспар попытался хоть как-то освежить сгустившуюся атмосферу, в которой дышалось с трудом, шутливой выходкой.

— Вы будете меня пытать? — спросил он, однако острота не нашла никакого отклика и даже наоборот: Хакер не только пропустил ироничный вопрос мимо ушей, но и сказал с непривычной грубостью:

— По первому пункту, мы не будем касаться анархической методологии, легшей в основу композиции вашей книги, поскольку композиция эта заслуживает комментария разве что своим блестящим отсутствием, и сосредоточимся на выяснении некоторых понятий, имеющих отношение к толкованию дьявольской сущности.

— Дьявольской? — спросил монах, снова не в силах унять дрожь. — Как это понимать?

— А так, что вы пишете о дьяволе от первого лица. Откуда такая фамильярность?

— Но ведь и в Библии… — начал было защищаться доминиканец.

— Молчите! — прервал его Хакер и добавил: — Вы хотели что-то сказать?

— Так говорить мне или молчать?

Хакер кивнул.

— Я думал, что моя книга понравилась Священной конгрегации и Государственному секретариату, но…

— Поймите, брат Гаспар, — снова заговорил Хакер, на этот раз смягчив тон, — дело ведь не в том, «понравилась» или «не понравилась», а в том, чтобы дознаться о соответствии ваших слов святому учению.

— Искренне говоря, ваше высокопреосвященство, я никак не пойму, к чему весь этот разговор.

— Это дознание, брат Гаспар, и его ratio agendi было установлено максимально конкретно.

— Однако, при всем моем уважении, у меня возникло чувство, что я на судилище.

— Не драматизируйте, брат Гаспар, и не думайте, что вы такая уж важная птица. Повторяю: речь идет о дознании в соответствии с тем, как оно определяется внутренним уставом Священной конгрегации по вопросам вероучения.

— Но если это не суд, то зачем мне адвокат? — возразил брат Гаспар, глядя на своего advocatus pro autore Хавьера Ксиен Кван Мина, который ограничился кивком, словно поддерживая довод своего подзащитного.

— Он вам не нужен, брат Гаспар, но и вреда от него не будет. Подумайте о том, что на протяжении этой беседы могут прозвучать обвинения, а я заверяю вас, что Священная конгрегация не хочет, чтобы вы оставались беззащитным. Короче говоря, считайте, что располагаете скрытым адвокатом, однако пока не действующим, поскольку на то нет причин.

Брат Гаспар посмотрел на своего адвоката, который снова кивнул.

— Итак, начнем?

Богословская перепалка, продолжавшаяся следующие два часа, охватила широчайший спектр вопросов, так что мне не остается ничего иного, как изложить ее в сжатой форме. Для начала брату Гаспару предложили говорить как можно свободнее, чтобы внести эти высказывания, если он посчитает необходимым, в только что начатый отчет, или, быть может, прочесть приготовленное заранее обращение; Гаспар пожал плечами и посмотрел на адвоката, который кивнул, по обыкновению не произнеся ни слова. Тогда кардинал Хакер громко зачитал несколько отрывков из книги и, остановив взгляд на брате Гаспаре, сказал:

— Что, черт побери, вы хотели этим сказать?

Брат Гаспар снова взглянул на своего адвоката, чтобы убедиться, может ли он рассчитывать на юридическую поддержку, но поскольку кореец не отваживался вмешиваться, он почел уместным высказать несколько соображений о христианском милосердии, связанном, в его понятии, со свободой мышления и даже правом на ошибку, а также заявил, что присутствующим следовало бы признать естественным, что в лоне живой и развивающейся Церкви могут существовать богословские разногласия, которые мало-помалу сформируют облик истинной доктрины. Потом он перешел к параллельному размышлению об обновлении языка пастырских посланий, обновлении, на котором настаивали трое последних Пап, старавшихся черпать свою аргументацию из сокровищницы традиций, а также из заслуженно знаменитых энциклик, и, наконец, сказал, что своими словами пытается лишь убедить слушателей в том, что необходимо избегать создания мрачно-бюрократического Бога, поскольку повторять одни и те же штампы значило отдалять читателя от чуда, а волшебно многообразное чудо и сокрыто в сердце Бога, сущего повсюду и проявляющего Себя в мельчайшей частице Творения, как…

Тут его прервал Хакер.

— Не увиливайте, — бесцеремонно произнес он.

Нимало не смутившись, доминиканец выразил свою твердость в повиновении и абсолютном послушании Святой Матери Церкви и Священной конгрегации по вопросам вероучения, а также высказался в том смысле, что вполне мог допустить невольные погрешности в своих книгах, беседах или проповедях и в этом случае готов внимательно выслушать все, что ему скажут, исправиться и даже без горечи воспринять известие об аресте своих книг. Такое чрезвычайное и благоприятное впечатление произвело на присутствующих смирение монаха — за исключением, разумеется, кардинала Ксиен Кван Мина, который, как мы уже видели, решил противостоять обвинениям в адрес своего подзащитного с бомбоустойчивой бесстрастностью, проявлявшейся в его параличной улыбке, — что было решено без дальнейших преамбул перейти к пункту второму, а именно — к очной ставке с кардиналом Кьярамонти, но случилось так, что в этот момент в дверь постучали и вошел некий монсиньор, который, увидев столько кардиналов вместе, шесть или семь раз склонился в глубоком поклоне.

— Что вам нужно? — спросил Кьярамонти, прерывая его пантомиму. — Разве вы не видите, что я занят?

— Простите, ваше высокопреосвященство, но я принес материалы брифинга по целибату. Мне показалось, что они вам срочно нужны.

— Дайте сюда, — сказал Кьярамонти.

Монсиньор подошел к столу, передал ему папку и, еще несколько раз поклонившись, удалился.

— Брифинг по целибату? — спросил Хакер у Кьярамонти, который кивнул с двусмысленной улыбкой. — Могу я рассчитывать на копию?

— Конечно, — ответил Кьярамонти.

— Надо сделать все, что в нашей власти, чтобы сдержать эту абсурдную тенденцию, — заявил Хакер, в упор глядя на Кьярамонти. — Священники, которым, видите ли, захотелось жениться! Шуты! Скрытые прелюбодеи! Вот кто они! — взъярился он. — А вы что думаете по этому поводу, брат Гаспар?

— Ничего определенного, ваше высокопреосвященство.

— Так вот лучше б вы обзавелись собственным мнением, — сурово произнес Хакер. — Совершенно очевидно, что речь идет о полной нелепости. Лучшее, что можно сделать, это навсегда избавиться от этой части духовенства. Вам не кажется?

Гаспар кивнул.

— Что, собственно, происходит? — с издевательской улыбкой продолжал Хакер. — Жениться им захотелось? Отлично, пусть женятся, но только при этом повесят сутану на гвоздь. Так нет же, им подавай все: и сутану, и обед на дармовщинку, а на десерт — прелюбодейство. По мне, так пусть убираются, и чем раньше, тем лучше. Нам такие не нужны. Мне, правда, кажется, что стоит их оженить, как жена тут же заткнет их за пояс и они станут как шелковые. Ха-ха! Вот бы поглядеть, что за женушки им достанутся! Молю Бога, чтобы это были какие-нибудь дурищи! Вот тогда будут каяться до конца своих дней! — сказал он, презрительно рассмеявшись, заражая своей зловещей веселостью всех присутствующих, включая Гаспара. — Эти петушки только и знают, что кукарекать. А теперь оказывается, что они требуют сексуального общения и ласки и без женщины чувствуют себя неполноценными. Им что, Церкви мало? Им что, это было непонятно с самого начала? Разве в договоре не упоминалось о том, что священник брачуется с Церковью, которая и есть наша истинная жена? Невольно задаешься вопросом, каков будет следующий шаг этих комедиантов. Само собой — смена пола! И обедни будут служить в мини-юбках, если только не сделают священником какую-нибудь потаскушку, а ризницы местом укромных совокуплений! Тогда Ватикан уж точно превратится в огромный бордель, вам не кажется?! Комедианты, лжесвященники, для которых сутана — маскарадный костюм, мужчины, подавляющие свою похоть! Целибат, братья мои, это предмет, не подлежащий никакому обсуждению, и Священная конгрегация по вопросам вероучения окончательно и категорично высказалась по этому поводу, и я не вижу никакой нужды в новых брифингах, докладах и документах. Это козни наших врагов, знающих, что чистота — наше главное богатство, козни, которые мы должны пресечь, как пресекали их раньше, а единственный способ сделать это — окончательно положить дело под сукно, потому что они будут приводить доводы из истории Церкви, но прежде всего — из психоанализа, который рассматривает человека не как духовное существо, а, скорее, как сломавшийся тостер, нуждающийся в починке. Они хотят подменить храм турецкими банями. Так что, Джузеппе, сделай милость: больше никаких брифингов на эту тему. При виде подобного абсурда я просто выхожу из себя. Нам нет никакой нужды прислушиваться к этим шутам.

Кардинал Джузеппе Кьярамонти высоко поднял брови, на мгновение застыл с этой удивленной и несколько презрительной гримасой на лице и сказал:

— Договорились: никаких брифингов.

— Видите, брат Гаспар? — спросил кардинал Хакер, поворачиваясь к монаху. — Тревожиться незачем. Обстановка у нас подлинно братская. Понимаете?

Гаспар кивнул.

— На данный момент, брат Гаспар, мы все убедились в безгрешности ваших намерений, и мне кажется, что данное дознание только укрепит вас. Вы еще сохранили способность рассуждать здраво.

Все, кроме Кьярамонти, закивали.

— А теперь перейдем к главному — очной ставке.

— Очной ставке? — снова встревожившись, спросил брат Гаспар. — Какой очной ставке?

— Вы утверждали, что существует заговор с целью убийства Папы. Это так?

Волей-неволей брату Гаспару пришлось согласиться.

— Кто же лучше государственного секретаря сможет ответить на это тяжкое обвинение? Отвечайте, — сказал Хакер и нахмуренно посмотрел на Кьярамонти.

— Видишь ли, Джозеф, — ответил Кьярамонти, — сидящий здесь монашек все понимает на свой лад. Я даже подозреваю, что коэффициент его умственного развития ниже минимального. Он все воспринимает всерьез! Существует такой риторический прием, как ирония, брат Гаспар, — сказал Кьярамонти, пристально глядя на доминиканца и поводя указательным пальцем, словно преподнося ему урок, — а ирония как раз и заключается в том, чтобы выразить противоположное тому, что говорится. Иными словами, когда в накаленной атмосфере, вызванной недавно поступившими серьезными новостями, его высокопреосвященство кардинал Эммануэль Малама (причем именно он, а не я) предложил убить Папу, я понял этот всплеск эмоций, но одновременно и то, что его нельзя воспринимать буквально, почему и решил ограничиться иронией вместо сурового выговора. Потому что, видите ли, кардинал Малама… Как бы получше выразиться? Не в своем уме? — сказал Кьярамонти, глядя на Хакера.

— Действительно, — ответил тот. — Не в своем уме, да к тому же и злопамятный. Уже не раз у нас были веские основания начать расследование. Однако игра не стоит свеч, потому что… Да, у него не все дома.

— Учтите к тому же, что кардинал Малама, — продолжал Кьярамонти, — очень и очень серьезно болен. Рак.

— Рак и старческое слабоумие.

— Не стоит обращать внимания на его слова, — заключил Кьярамонти.

— Вам все ясно? — спросил кардинал Хакер, пристально глядя на монаха. — Или требуются еще какие-то пояснения?

— Все ясно.

— Тогда перейдем к третьему пункту, а именно — вашему неповиновению и отказу сотрудничать с Государственным секретариатом, по приказу которого вы и были призваны в этот Святой город.

— Неповиновение с моей стороны? Отнюдь! — возразил брат Гаспар. — Я всего лишь хочу сказать, что порученная мне миссия вызывает у меня немалые сомнения.

— Вследствие чего? — поинтересовался Хакер.

— Вследствие того что предложение, сделанное мне Государственным секретариатом, противоречит церковному уставу.

— Что?! — взволновался Кьярамонти, который и без того сидел как на углях.

— Не могли бы вы разъяснить немного подробнее? — попросил Хакер.

— Да, мог бы, — ответил брат Гаспар, вытаскивая джокера, которого приберегал именно для такого момента. — Мне было поручено тайно совершить обряд экзорцизма над Папой, но глава тысяча сто семьдесят вторая Свода канонического права гласит, что никто не может законным образом произносить экзорцистские заклинания над бесноватыми, не получив на то специального разрешения епархиального епископа, — и стоит ли говорить, что римский епископ есть не кто иной, как сам Папа. Кто мог бы попросить у него подобного дозволения? «Пресвятой Отец, прошу у вас разрешения изгнать из вас дьявола». Положа руку на сердце, не думаю, чтобы он согласился.

Хакер с бесконечной холодностью взглянул на Кьярамонти и сказал:

— Безупречная аргументация. Как могли вы не подумать об этом, прежде чем начать действовать? И вы еще говорили, что коэффициент умственного развития брата Гаспара ниже минимального? Или, может, вы себя имели в виду?

— Безусловно, — ответил Кьярамонти, — ответственность за эту ошибку ложится на Государственный секретариат. Однако мне хотелось бы внести некоторые уточнения: во-первых, никто не просил этого человека открыто совершать обряд экзорцизма, а лишь в качестве демонолога католической церкви вынести неофициальное суждение по занимающему нас делу, случай, которым он вполне мог воспользоваться, чтобы выставить себя этаким скромником и сослаться на тысяча сто семьдесят вторую статью Свода, а во-вторых, разве при чрезвычайных и, мягко говоря, пугающих обстоятельствах, в которых мы оказались, мы не можем пренебречь глупыми церемонностями? Я так не думаю. Надо действовать, и действовать немедленно. Да, я отказываюсь и далее говорить о брате Гаспаре, поскольку (не знаю, заметили ли вы это) с тех пор, как этот монашек прибыл в Ватикан, все о нем только и говорят, и, вполне возможно, он один из таких людей, которых хлебом ни корми, а дай побыть постоянным и навязчивым центром внимания любых собраний. Я бы сказал, что в первую очередь нам следует, не нарушая приличий, хотя бы на минутку прервать это дознание и попытаться представить себе, как мы будем выпутываться из этой невыносимой ситуации. С этим Папой надо что-то делать, причем не теряя ни секунды.

— Вполне согласен, — сказал архиепископ Ламбертини, и вслед за ним это изменение курса беседы поддержали монсиньор Луиджи Бруно и его высокопреосвященство Хавьер Ксиен Кван Мин.

— Учитывая сложившиеся обстоятельства, — сказал Хакер, — данный протокол сдается в архив на неопределенное время, однако он может быть вновь поднят по требованию любого из присутствующих. Заседание окончено, — произнес он и тут же закрыл портфель, а монсиньор Луиджи Бруно, бывший секретарем во время дознания, сделал то же самое со своим стенографическим блокнотом, после чего атмосфера вмиг разрядилась и все, включая самого Хакера, почувствовали себя легче.

Первым взял слово Кьярамонти, который ограничился перечислением стоящих перед Церковью серьезных проблем: необходимость обновления, чтобы с честью вступить в новое тысячелетие; недоверие, к которому могло привести не слишком-то ортодоксальное поведение Папы; возможность того, что Сатана всецело завладел им и вьет из него веревки; недостаток средств, которыми располагали присутствующие, чтобы защититься от непогрешимого слова Папы; и, наконец, ближайшая угроза, предположительно состоявшая в том, что Папа собирается учинить допрос не кому-нибудь, а самому Святому Духу, подвергнув сомнению некоторые основополагающие догматы, — дело почти немыслимое, загонявшее их в зловонный тупик.

Затем слово взял Хакер, который довольно занудливо повторил буквально все, сказанное Кьярамонти, после чего, напустив на себя непроницаемый покерный вид, заявил, что если никто не против, то он хотел бы внести предложение.

— Если Папе угодно праздника, — сказал он, — устроим ему праздник. Пусть завтра он снова появится собственной персоной в соборе Святого Петра перед толпой верующих, чтобы люди увидели его, прикоснулись к нему, бурно поприветствовали и снова полюбили бы своего Папу. Разве это не лучше, чем его молчание? Его молчание — вот наша настоящая погибель, вот величайшая из угроз.

— Мы не можем рисковать, — возразил Кьярамонти. — В данный момент речь идет о пастыре, утратившем над собой контроль. Меня охватывает ужас, когда я думаю, что он может наговорить. Мы можем растерять все наше стадо.

— Он скажет то, что напишет брат Гаспар.

— Как это? — спросил Кьярамонти.

— Конечно, тяжело сознавать, — ответил Хакер, — но брат Гаспар — наш главный козырь. Любопытно и вряд ли нам удастся объяснить это, но ему каким-то образом удалось завоевать расположение Папы. Бывает, что в игре случая мы усматриваем руку Божию. Полагаю, никто из присутствующих не станет возражать, что он единственный, кто может рассчитывать на доверие Папы. Это с одной стороны. С другой — перед нами человек твердой веры и несокрушимого повиновения, к тому же last but not the least: не знаю, известно ли вашему высокопреосвященству, что сам Папа поручил этому монаху составить пастырское послание, которое будет прочитано завтра.

— Что? Это правда?! — воскликнул Кьярамонти. Доминиканец кивнул. — Почему же меня не проинформировали раньше? — посетовал кардинал.

— Таким образом, — заключил Хакер, словно не расслышав вопроса своего коллеги, — пусть Римский Первосвященник выйдет к народу и прочтет то, что сочинит брат Гаспар. Пусть многотысячная толпа верных католиков аплодирует ему и восхваляет его. Нелишне было бы удостовериться, — добавил он, на сей раз обращаясь к монсиньору Луиджи Бруно, — что будет присутствовать как можно большее число молодых активистов, которые воодушевляли бы толпу своими гитарами и народными песнями. Несколько отрядов бойскаутов тоже могут нам пригодиться, но самое главное, чтобы собралось побольше детей, которые делали бы что-нибудь.

— Что значит «что-нибудь»? Что-нибудь вроде чего? — поинтересовался монсиньор, не сробевший перед объемом подготовительных работ.

— Не знаю, какой-нибудь номер с шарами, платками или разноцветными лентами. Или гимнастические упражнения. Откуда мне знать? Когда-то это производило впечатление. Главное, чтобы мы смягчили его сердце и ублажили тщеславие, поскольку я ничуть не удивлюсь, что часть обрушившихся на нас зол объясняется мелким грехом тщеславия. Итак, насытим же его тщеславие. Чтобы не забывал, кто он и что представляет: личность, любимая превыше всего и вопреки всем законам логики, науки и истории. Вопросы есть?

— Да, — сказал Кьярамонти. — кто отвечает за содержание послания, которое предстоит написать брату Гаспару?

— Священная конгрегация по вопросам вероучения, — ответил Хакер.

— Так я и знал, — не без ехидства ввернул Кьярамонти.

— Это естественно, — возразил Хакер.

— Да, — уступил Кьярамонти, — но Государственному секретариату также хотелось бы ознакомиться с содержанием послания.

— Ознакомитесь, не переживайте.

— А что будет, поскольку это вполне может быть, — спросил архиепископ Ламбертини, — если во время своего явления старик заупрямится и откажется по-прежнему считать себя владыкой мира и, исполняя свою святую старческую волю, понесет чушь, которая взбредет ему в голову?

— Я уже подумал об этом, дорогой мой Пьетро. В таком случае, как мне ни жаль, но, если он оттолкнет от себя брата Гаспара, как оттолкнул всех нас, нам не останется ничего иного, как отправить его к праотцам. Посадим в подходящем месте снайпера, который в нужный момент продырявит ему сердце. Но будем надеяться, что обойдется без этого. Сейчас главное — немного поводить его перед камерами, — категорическим тоном изрек кардинал Хакер. — Согласны?

Присутствующие дружно кивнули.

К этому моменту брат Гаспар уже понаслушался таких дикостей, что, если бы ему сказали, что присутствующие собираются четвертовать Папу и съесть его живьем, он вряд ли нашелся бы что-нибудь возразить, так что ему поручили трудиться над составлением пастырского послания, которое он должен был подготовить к следующему утру, к завтраку, и в общих чертах согласовать его содержание со Священной конгрегацией по вопросам вероучения. К счастью, в этой буре эмоций его высокопреосвященство позабыл о пункте четвертом ratio agendi, а именно о загадочном исчезновении досье, и брат Гаспар, естественно, не стал напоминать ему об этом.

Стоит ли говорить, что бедняга Гаспар почувствовал огромное облегчение и был почти счастлив, когда собрание их высокопреосвященств подошло к концу, и ему даже показалось, что он преодолел все трудности наилучшим образом, однако подозрительность все еще владела им, и когда, едва войдя в свой номер ватиканской гостиницы, он услышал телефонный звонок, то всерьез засомневался, стоит ли ему брать трубку, ведь кто мог знать, какое новое происшествие углубит и без того бездонную пропасть уныния и отчаяния, в которую он был ввергнут, и — надо же — шестым чувством он уловил, что следует подавать признаки жизни в минуты сколь серьезные, столь же и неподходящие, — это оказалась его бедная матушка.

— Матушка… — сказал Гаспар, не в силах скрыть своего удивления.

— Гаспарито, — ответила она, потому что бедняжка привыкла называть его именно так.

— Как ты узнала мой телефон?

— Позвонила в монастырь и спросила у приора. Как ты? Тебя хорошо кормят?

— Да, — ответил Гаспар. — А ты, как ты поживаешь?

— Одиноко мне, сынок, уж так одиноко.

— Прошу тебя, не надо, мама.

— Но почему? Разве это не правда? Скажи, разве не правда?

— Как Рим — красивый?

— Да.

— Холодно?

— Немного.

— Видел Папу?

— Да.

— Симпатичный?

— Вполне.

— Помнишь, что обещал попросить у него фотографию?

— Да, он мне ее уже дал.

— С подписью?

— Да.

— Красивая?

— Да.

— Большая?

— Обычная.

— Еще будешь с ним встречаться?

— Думаю, да.

— Что с тобой, сынок? Ты плачешь?

— Нет.

— Я чувствую, ты грустный. Что с тобой? Что происходит?

— Ничего.

— Правда, Гаспарито?

— Правда.

— Приедешь на Рождество?

— Думаю, да.

— Одевайся потеплее, а то ты вечно простуженный.

— Хорошо.

— И поскорее приезжай.

— Хорошо.

— Крепко тебя целую, Гаспарито.

— И я тебя, мама.

Он повесил трубку и разрыдался, судорожно, безутешно, как будто плакал впервые в жизни. «Бедная моя матушка, — подумал он. — Если бы она знала, что тут творится! Если бы знала, что мне приходится терпеть! А она, невинная душа, просит у меня фотографию Папы! Блаженны нищие духом, блаженны нищие духом…» Он продолжал плакать, и забавно, что слезы на вкус отдавали лососиной. «Конечно, столько времени питаться одними овощами, а теперь эта лососина, такая несъедобная, мелкая мирская гадость, которой не насытишься».

Присутствие Бога почти не чувствовалось и угрожало угаснуть совсем; душа его словно обнищала, напоминая растоптанный цветок: все, за что он боролся, казалось теперь малосущественным. Монастырь представлялся пузырьком в океане нереального.

Однако всего полчаса спустя он взял себя в руки и на трезвую голову, как того требовали обстоятельства, стал разбираться в том, каково положение дел в Царстве святого Петра и каково положение ничтожного монаха, который в недобрый час покинул свой монастырь, в глубине души соблазненный нечистыми почестями мира сего.

Перед ним стояли три серьезные проблемы. Имя первой было Лучано Ванини, который день ото дня все больше превращался в его пожизненного слугу, однако не подавал признаков жизни — обстоятельство, естественно, радовавшее брата Гаспара, хотя в то же время он сознавал, что Лучано в любой момент может постучаться к нему в дверь с непредсказуемыми намерениями. Вторая, неменьшая, состояла в опасности окончательно обанкротиться, но в этом смысле брат Гаспар полагался на верного своему слову приора, который, наверное, уже перевел на его банковский счет сумму, о которой еще вчера Гаспар умолял не без некоего чувства неловкости, прекрасно сознавая ложившееся на монастырь бремя. И, наконец, последняя и самая непосредственная из его скорбей, пожалуй, внушавшая ему в эти минуты наибольший страх, была не кем иным, как архиепископом Лусаки, его высокопреосвященством Эммануэлем Маламой, который, к ужасу брата Гаспара, был одержим смертоубийственными наклонностями, жаждал крови и мести и сегодня же вечером, как он сам выразился, должен был открыть брату Гаспару кое-какие вещи, которые ему необходимо было знать.

Он постарался погрузиться в благочестивую молитву, чтобы позаимствовать сил у Бога, поскольку его собственные были практически на пределе, но как же тяжело ему было сосредоточиться и сколько раз внимание его устремлялось к назначенной встрече со смущающим его покой кардиналом Маламой! Конечно, он и помыслить не мог о том, чтобы сказаться отсутствующим или удрать от его высокопреосвященства, чего, несомненно, ему больше всего хотелось, так как в конечном счете законы послушания оставались законами послушания. Единственное, о чем брат Гаспар молил Бога, это чтобы кардинал Малама — а также, как уже тысячу раз было говорено, архиепископ Лусаки — каким-нибудь тайным путем не проведал о том, что Папа обещал брату Гаспару тот же пост, поскольку конкуренция двух архиепископов в пределах одной метрополии была невозможной, однако в словах Маламы угадывалось, что кто-то уже успел ему проговориться. Монсиньор Лучано Ванини? Это было бы неудивительно. Если назначенное его высокопреосвященством свидание в полной или значительной мере отвечало тому, чтобы выяснить подлинность и содержание слухов, а также подтвердить свои притязания на пост архиепископа, то брат Гаспар благоразумно и одновременно повинуясь внезапному порыву решил притвориться, что ничего не знает об этом деле, или в крайнем случае поклясться, что отказывается от своего включения в курию, а также от всех до единого обещанных ему повышений. Более того, он готов был подтвердить, что формальный отказ уже состоялся и Папа, понимая его причины, без минутного колебания принял его. Иными словами, ложь громоздилась на ложь. В остальном же Гаспар просил Бога простить его и прийти ему на помощь, однако дело закончилось тем, что часов в пять вечера раздался звонок в дверь: это оказался Филиппо, который, к удивлению Гаспара, предстал в сопровождении двух мужчин, несших вторую, дополнительную кровать.

— Кровать вашего секретаря, — сказал Филиппо. — Куда ставить?

— Это, должно быть, какая-то ошибка, — через силу вымолвил брат Гаспар, впрочем чувствуя себя окончательно обескураженным.

— Разве монсиньор Лучано Ванини не ваш секретарь?

Брат Гаспар согласился скорее с тяжелым, чем радостным чувством.

Он все еще никак не мог взять в толк, что епитимья, наложенная на него подобным назначением, включала обязанность секретаря ночевать с ним в одной комнате, но, похоже, так оно и было; таким образом он оказался в несколько достоевской ситуации: бедный, как церковная крыса, с карточными долгами и вынужденный разделять кров с кем-то вроде мужика.