Хенаро, Фелипе, Матео, Элой, Иполито, Леандро, Паскуаль, Пелайо, Томас и Марселино — возлюбленнейшие братья Гаспара, встретили его в монастыре очень холодно и безразлично, если не сказать презрительно; действительно, в тот первый вечер только приор посчитал нужным заговорить с ним, и то исключительно о деньгах.
— Ладно, — сказал Косме после продолжительного молчания Гаспара, — завтра поговорим. А теперь отдыхай, отдых тебе нужен. Смотри, какие у тебя круги под глазами.
Гаспар, решив, что назавтра найдет способ объясниться и оправдать понесенные материальные потери, вооружившись этой решимостью, уединился в своей келье, поцеловал распятие, надел фланелевую пижаму и даже не заметил, как словно провалился в глубокий сон.
Звонок, созывавший братию к заутрене, прозвучал в шесть утра. Гаспар открыл глаза, не понимая, где находится.
Разговор с приором состоялся только перед самой обедней. Косме проводил брата Гаспара в свой кабинет, достал чековую книжку и сказал:
— Итак, начнем.
— Нечего и начинать, — отвечал бедняга Гаспар.
— То есть как нечего?
Брат Гаспар чуть не сгорел со стыда, но отрицать что бы то ни было не имело смысла.
— А как же чек? Ты не попросил чек у Папы?
— Чека нет, — только и ответил Гаспар.
— Чека нет, — передразнил его приор.
— Чека нет, но дело еще и в том, что у меня карточные долги, и я не представляю, как с ними расплачиваться.
— В дурака продулся?
— В покер, — ответил брат Гаспар, покраснев.
Осознав всю тщетность разговоров на финансовую тему, Косме закрыл бухгалтерскую книгу и попросил Гаспара рассказать ему о событиях, произошедших за время его пребывания в Ватикане, особенно о тех, свидетелем которых он был, и особенно о тех, других, которые — его не обманешь! — оставили незаживающие шрамы в его душе. Брат Гаспар рассказывал три часа кряду, и приор ни разу не прервал его. Косме действительно слушал очень внимательно, хотя выказываемое им бесстрастие было достойно восхищения, иными словами он внешне никак не выражал своих чувств, и это несмотря на запутанный клубок обстоятельств, в которых оказался брат Гаспар, на сложную, полную неясностей интригу, болезненные детали и разного рода странности и неприличия, которыми был изукрашен рассказ. В окончательное замешательство брата Гаспара привело то, что время от времени Косме делал кое-какие пометки, а если рассказчик слишком возбуждался, говорил ему:
— Успокойся, брат мой, успокойся и продолжай.
Брат Гаспар делал небольшую передышку, а затем продолжал повествование о событиях, произошедших за время его пребывания в Ватикане.
— Кто теперь сделает последних первыми? — этими словами брат Гаспар закончил свой рассказ.
Косме молчал — несомненно, подумал брат Гаспар, его должны были глубоко задеть только что услышанные откровения, хотя он ничем не выдавал этого, — а через пару минут попросил брата Гаспара помолиться вместе.
— Кому? — вызывающе спросил Гаспар.
— Так я и знал, — ответил Косме, словно разговаривая сам с собой, а затем протянул Гаспару бумагу, ручку и приказал: — Пиши.
— Что писать?
— Ты знай пиши, Гаспар.
Приор продиктовал ему ряд указаний, которые он должен был исполнять с особым рвением и содержание которых я немедля собираюсь вам изложить: во-первых, влиться в общую жизнь монастыря, как будто его поездки в Ватикан вообще никогда не было, удвоив дисциплину, которой он всегда так отличался; во-вторых, вплоть до получения новых указаний занимать все свои досуги физическим трудом и ни на секунду не поддаваться искушению записывать что-нибудь, так как это занятие было суетой, суетой и ничем более, хотя в его случае могло даже сбить с пути истинного и уж никоим образом не привести к познанию Бога; в-третьих, независимо от того, чем он занимается, всей душой постараться неустанно творить молитву — так, как о том просил всех христиан апостол Павел в своем послании к фессалоникийцам; в-четвертых, в ближайшие дни приор ожидает от него список его ошибок и грехов, список, который он должен начать с греха самого тяжкого и ярко выраженного в его характере, а именно греха гордыни, щедро приукрашенной его почти безумной склонностью к сочинительству; в-пятых, вплоть до следующего распоряжения Гаспару вменялось в обязанность подметать монастырские коридоры, мыть посуду после обеда, заниматься работами в саду и проводить туристическую экскурсию в полдень, иными словами, подытожил приор, отдыхать он будет на небесах, а пока чрезмерная занятость отвлечет его от тщетных мучений, в действительности вызванных исключительно его преувеличенным самолюбием, и добавил, что, занимаясь всеми этими трудами, Гаспар не должен забывать об указании третьем, чтобы слово Божие не смолкало у него на устах, а когда Гаспар спросил, как он сможет добиться этого, приор посоветовал ему смывать свои грехи, как грязь с посуды, выметать ошибки вместе с мусором из монастырских коридоров, орошать свои добродетели водой молитвы, а показывая туристам монастырь, делать это почтительно и скромно, как человек, обнажающий свою душу перед незнакомцем; шестое, и последнее, указание состояло в том, чтобы он постарался не рассказывать своим братьям, дабы не причинить им вреда, обо всем произошедшем за дни его пребывания в Ватикане, а также не говорить с ними на темы учения и веры, по возможности вооружившись молчанием во всем, что выходит за пределы сугубо домашних вопросов. «Говоря много, не избежишь греха», — добавил приор, цитируя Писание.
Наконец брат Гаспар понял, почему братья оказали ему такой сдержанный прием, не проявив никакого любопытства; они, наверняка, получили подобное же указание.
— Да, Гаспар, — признался Косме, — я посоветовал им общаться с тобой сухо, немногословно и не слишком-то размышлять над причинами твоей меланхолии. В твоем состоянии ты мог бы причинить им серьезный вред.
Его последний совет, который, как и предвидел брат Гаспар, оказался самым трудноисполнимым, заключался в том, чтобы он укреплял в себе добродетель терпения и сохранял спокойствие.
Зазвонили к полуденной молитве, Косме посмотрел на часы, кивнул, подошел к Гаспару, поцеловал его сандалии, и они отправились на молитву.
Назавтра брат Гаспар попытался выполнить данные ему указания, кроме того, он наложил на себя суровый пост, умерщвляя плоть за свой счет, а также постарался, чтобы молитва не смолкала у него на устах.
Брат Гаспар считал, что монастырь это место, которое существует затем, чтобы каждое слово и каждый жест обретали значение и полноту, нечувствительные к укусам досады и отчаяния; то место, где действия совершаются без заднего смысла, где они прозрачны и просты; то место, где смирение и отрешенность от всего земного крепнут день ото дня во имя невозможного совершенства и невозможной святости; то место, где неугасимо горит огонь психического опыта, где человеческое встречается со сверхъестественным; место, благодатное для того, чтобы полностью отдаться Богу, чтобы существовать без всяких усилий, если они не направлены к восхвалению Господа. Вслед за Мертоном он считал, что монах — по сути своей человек, занимающий критическую позицию по отношению к миру и его институтам, человек, с безграничным терпением посвятивший себя разоблачению обманчивости людских целей, иными словами, неистовый правдоискатель.
Под конец дня, после вечерни, приор обнял его, пожелал ему доброй ночи и заверил, что в ближайшем времени все его сомнения растают как дым, и на несколько мгновений брату Гаспару показалось, что он вновь обрел утраченный душевный мир. Однако и на этот раз он до поздней ночи не сомкнул глаз и постоянно вставал с постели, преклонял колена и препоручал Иисусу свою лишенную веры, преданную душу. Ему хотелось навредить миру, встать на сторону зла, хотя он не мог придумать как. Он представлял, как поджигает монастырь и его братья заживо сгорают во сне или как он выливает яд из пузырька, который дал ему кардинал Малама, в суп приору. Тюрьма не могла остановить его; его останавливала мысль о страдании, которое подобные известия причинят его матери.
Чтобы избавиться от этих навязчивых мыслей, он препоясался завязанной узлами веревкой. Вновь и вновь твердил он себе, что он ничто, что Бог, напротив, это все, что его существо ничего не стоит, что всем, что он имел, он обязан Господу. Но, по правде говоря, размышления оказывались пресными и лишенными смысла. «Подай мне знак! — просил он. — Стигматы, видение, крохотный огонек!» Он пытался утешиться старым трюком — левитацией, — но ничего не получилось. Только глухое молчание, полное равнодушие, безграничная пустота и ничто. Тоска сжимала ему сердце, слезы не переставая текли из глаз, и он чувствовал себя как никогда несчастным.
Третий день выдался еще более тяжелым и бессмысленным, он молился машинально, не ощущая ни малейшего присутствия Бога. Приор, который видел чужие души насквозь, внезапно подошел к нему и сказал:
— С Богом ли ты живешь? Чувствуешь ли ты присутствие Божие?
К вящему стыду, брату Гаспару казалось, что он читает мысли своих братьев, и мысли эти были печальными, тусклыми и корыстными. Ему показалось, что он понял: они здесь только потому, что иного места в этом мире для них не нашлось. Один Марселино, с головой уходивший в повседневные монастырские дела, производил впечатление человека, сохранившего нетронутую невинность. Он проспал заутреню и получил выговор от приора. На самом деле брату Гаспару хотелось лишь одного: исчезнуть, скрыться, умереть…
В тот же день Марселино, несомненно с добрыми намерениями — взбодрить павшего духом товарища по трудам, сказал Гаспару, что начал вязать для него пончо на случай зимних холодов.
— А может, лучше джемпер?
— Блаженны нищие духом, — ответил ему брат Гаспар, но Марселино, похоже, не понял его.
На следующий день, когда он работал в саду, то заметил проходившую мимо кухарку, а она заметила беднягу Гаспара, и они обменялись улыбками. Монах почувствовал, что она смотрит на него так, будто увидела впервые; с другой стороны, ему показалось, что у кухарки очень сексуальные икры. «Как странно! — подумалось ему. — Как могу я обращать внимание на подобные вещи в темной ночи, где моя душа скорбит надо мной, как над мертвым телом?»
Бог оставался глух ко всем его мольбам. Гаспар подумал, что Дух умер в его сердце, однако упрямо продолжал восхвалять Его. Но наконец отступился, поняв, что это самообман. Бог умер в его сердце. Он был изгнанником и в тысячный раз задавался вопросом, как это возможно, получая ответ, которого, несомненно, заслуживали высокомерные сыновья Адамовы: ничто.
К нему пришла мать бесноватой, нуждавшейся в его помощи. Гаспару не оставалось ничего иного, кроме как сказать, что приходский епископ лишил его разрешения по его собственной просьбе (это была неправда: дело шло всего лишь о письме, до сих пор лежавшем у него на столе). Так или иначе, он дал женщине адрес своего коллеги, человека крепкого в вере, наделенного состраданием, сведущего, благоразумного, известного непорочностью своей жизни и огромным опытом в подобных делах, устало заверял брат Гаспар.
На пятый день, когда он работал в саду, к нему подошла кухарка и стала расспрашивать о его поездке и о Папе, и хотя приор действительно запретил ему говорить об этом с братьями, он ничего не сказал о других людях, поэтому брат Гаспар рассказал кухарке кое-что о странных и необычайных событиях, свидетелем которых ему довелось стать, и, пока он рассказывал, она от души смеялась.
— Марилу, — упрекнул ее Гаспар, хотя в глубине души ему было приятно, что удалось развеселить девушку, — как ты можешь смеяться над такими серьезными и ужасными вещами?
— Дело в том, что при всем моем уважении, падре Гаспар, — так она его называла, — у вас богатое воображение, и вы все так преуморительно рассказываете, особенно потому что принимаете близко к сердцу… Так кто, вы говорите, был этот монсиньор? Личный слуга Папы? Ну и бесстыдник же, верно?
Брат Гаспар смотрел на кухарку, не зная, что ответить, но по-прежнему не в силах оторвать взгляда от ее икр.
Во время чтения Книги Царств, которую брат Хенаро читал им за обедом, на него напал такой необъяснимый и неудержимый приступ смеха, что ему пришлось выйти из трапезной. «Всё войны, войны, — пробормотал он, — а мне-то что?»
Ближе к вечеру сильная гроза застигла его молящимся среди надгробий монастырского кладбища, под которыми были погребены монахи, обитавшие здесь прежде. Брат Гаспар не шелохнулся. Ему хотелось лежать здесь, среди мертвых, и в своих молитвах он просил у Бога забвения или смерти, чистоты или уничтожения, вселенской справедливости или истребления рода человеческого.
Зазвонили к вечерне, а Гаспар так и не появился. Братья по приказу приора отправились на его поиски и, когда наконец нашли, им пришлось тащить его за собой силком. Брат Гаспар оскорблял их (на латыни) и говорил, что всего лишь исполняет указание непрестанно восхвалять Бога. Почти волоком они доставили его к приору, который сказал только:
— Нами движет одно лишь желание помочь тебе, бедняга Гаспар.
На шестой день он проснулся простуженный, и обыденная суета снова показалась ему крестной мукой, и так он и сказал об этом Косме как раз перед тем, как монахи стали расходиться по своим кельям.
— Что ты выбрал, Гаспар? — спросил его приор. — Разве ты не выбрал крест? О чем ты думал? Ах, бедный Гаспар. Разве не узок путь к Господу? Да, и вот еще что, — упрекнул его Косме, — не смей больше появляться на службах в спортивном костюме.
— Но Папа… — начал было Гаспар.
— Папа, Папа, — с издевкой повторил приор. — Ты мне дурака не валяй!
На следующий день он отправился за грибами с братом Элоем, и они набрали четыре корзины, что у них были, и еще вполне хватило бы на пятую, когда Элой спросил:
— Гаспар, расскажи мне, что там на самом деле произошло.
— Я не вправе.
Элой, однако, все настаивал и настаивал, и Гаспар раз за разом противился искушению. Элой становился все докучливее.
— Но разве я не имею права знать?
Молчание.
— Гаспар…
— Возьми да и спроси у приора.
— Если ты мне расскажешь, я тоже расскажу тебе кое-что про брата Иполито — такое, что ты язык проглотишь.
— Расскажи кому-нибудь другому, — ответил Гаспар, и тогда Элой наконец понял, что он не уступит, к каким хитростям ни прибегай.
На восьмой день Косме вызвал Гаспара и попросил у него список грехов.
— Он пока не готов, — извинился Гаспар. — Их столько…
— Не пытайся меня провести, Гаспар, не пытайся меня провести, — жалостно запричитал приор.
— Нет, Косме, я вовсе не пытаюсь тебя провести, это меня самого провели. Как бы мне хотелось, чтобы их высокопреосвященства не доставили мне столько неприятностей.
— Но, Гаспар, неужели Господь не живет в тебе самом? Неужели ты не чувствуешь Его присутствия?
На этот раз у брата Гаспара не хватило мужества солгать.
— Нет, возлюбленный отец мой, по правде говоря, нет.
Косме задумался, ласково улыбнулся Гаспару и предложил помолиться вместе в часовне, куда они и пошли, и преклонили колена перед распятым Иисусом.
— Ты молишься? — вскоре спросил Косме Гаспара.
— Нет. Только скучаю.
— Почему?
— Тошно мне.
— Почему?
— Не могу я, не могу… Молюсь, но как робот.
— Почему?
— Я молюсь, но не слышу ответа.
— Вглядись хорошенько в Его лицо, — сказал приор, сострадательным взглядом указывая на распятого Христа. — Вглядись хорошенько в нашего Христа, мертвого и покинутого. Чудо Божие именно в том и состоит, что Он был и остается распятым. Также и Иисус на одно мгновение в предсмертных муках почувствовал свою покинутость, отчаяние и смерть Бога. «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» — воскликнул Он. Вглядись в Его лицо, Гаспар, вглядись хорошенько: на нем следы Его крови, Его слез и наших плевков.
Брат Гаспар не смог сдержать слезы.
— Плачь, Гаспар, плачь, — сказал Косме и, когда последние всхлипывания затихли, продолжал: — По какой-то причине, мне не ведомой, ты — монах, который дразнит беса. Прими это как есть, ибо всякая мука и всякое испытание когда-нибудь да кончаются, но вознаграждение Божие вечно. А теперь повторяй за мной: «Да не устрашусь пройти долиною смертной тени».
Гаспар повторил.
— «Ибо Бог взирает с небес на сынов человеческих, чтобы увидеть, есть ли среди них хоть один благоразумный, взыскующий Бога».
Гаспар повторил.
— «Надели меня зрением и не дай уснуть смертным сном».
Гаспар повторил.
— «Брат Гаспар — дурак, каких мало».
— Что?
— Повторяй за мной: «Брат Гаспар — дурак, каких мало, и его неумеренная гордыня, окружившая его призрачными видениями, единственная причина его горестей».
Гаспар повторил.
— Уже лучше? — спросил приор.
Брат Гаспар, как бы нехотя, кивнул.
— Да?
— Да, — подтвердил Гаспар, хотя и чувствовал себя так же плохо, если не хуже, чем вначале, что не ускользнуло от внимания Косме, который продолжал настаивать:
— Повторяй за мной: «Воззри на мои печали и избавь меня от них, ибо я не забыл Твой закон».
— Еще раз?
— Дурачина! Если крест не причиняет боли, это не крест! Почему ты не ищешь воли Божией?
— Божьей воли не существует, — ответил Гаспар.
— У Бога столько воли, сколько ты в Него вкладываешь, Гаспар. На самом деле Бог действует волею тех, кто Его любит, волею кротких, волею чистых сердцем. Бог есть воля и только воля. Та, что существует, когда наша, эгоистичная, низменная и корыстная, идет на убыль. Когда мы становимся воплощением любви Божественной. То, что ты делаешь с Богом, как раз то, чего делать с Богом не следует.
— Что?
— Ты пытаешься постичь Бога разумом, но чудо на то и чудо, что рассудком его не постичь. Ты молился Богу, научился разговаривать с Ним, и вдруг тебе кажется, что Его нет, что Он больше не…
— Только не вдруг, — прервал его Гаспар, — а после долгого ряда бедствий и разочарований.
— Не прикрывайся тем, что видели твои глаза и чего не понимает твоя душа. Не прикрывайся собственным невежеством.
— Но в энциклике «Вера и разум»…
— Привязался ты к этой энциклике, — прервал его Косме. — Забудь про нее! Бог не в энцикликах! — выкрикнул он. — Бог не в энцикликах!
— Что?
— А то, что Бог это не догма! То, что Бога ни в какую энциклику не втиснешь! Слушай, Гаспар! Сдается мне, я теряю с тобой время зря! Бог это реальность, а не состояние духа Папы Римского и уж тем более не брата Гаспара! Что ты о себе возомнил? Мне кажется, я только зря потратил на тебя время! Мне кажется, что ты взращиваешь сейчас плотоядное растение, лелеешь бесенка!
— Но Папа… — сказал брат Гаспар.
— Папа, Папа! — взволновался Косме. — Ни слова больше не хочу слышать об этом олухе! Послушай, Гаспар, неисповедимые дороги мудрости Божией всегда оборачиваются безумием для людей. «Бог умер». Ха! Да это всего лишь одна из миллиона сентенций, а монах живет непосредственными переживаниями. Как мог ты допустить, чтобы чье-то красное словцо обезоружило тебя? Неужели так слабо было присутствие в тебе Господа? Так плохо распоряжался ты своим духом? Тысячу раз говорил тебе и тысячу раз повторю, если будет нужно: вся наша слава, брат мой, состоит в том, чтобы делать невидимое видимым, в том, чтобы улавливать исходящее от Него сияние и передавать его таким, каким мы его видим, не позволяя нашим толкованиям и способности к самообману замутнять реальность Его существования, а ты, глубокоуважаемый брат мой, не только истолковываешь, но и сочинительствуешь — вот что ты делаешь… Подумай о том, что святые, — добавил Косме, — это те, которых Господу угодно оставлять на краю бездны. Противься, Гаспар, противься, ибо мы не сомневаемся, что Его милосердие бесконечно.
— Весь этот мистицизм, — непреклонно отвечал ему брат Гаспар, — психопатия, и не более.
Приор возвел очи горе, поднял требник, который держал в руках, и стукнул им Гаспара по голове.
— Знаешь что? — сказал он. — Дух твой глубок и подлинен, но умишком Господь тебя точно обделил. Эта твоя гордыня, эта надменность — все это от невежества, а корень твоего невежества в том, что ты считаешь себя светочем, но знаешь, кто ты на самом деле?
— Голубиный помет.
— Именно. Ты — голубиный помет. Скажу больше: ты — неверующий голубиный помет.
— Неверующий? — удивленно спросил брат Гаспар.
— Кто-то оставил на Земле свой след — тебя, не веришь? Или думаешь, что сам собой появился? Бедный Гаспар, нетерпеливый и нетерпимый к чужим ошибкам. Или думаешь, у меня нет своих счетов с иерархами? Но речь о том, чтобы принять ниспосланное нам свыше, как сделал распятый добрый разбойник. Я в монастыре уже больше сорока лет — ты только представь — и до сих пор не знаю, что значит быть монахом. А ты, наоборот, думаешь, что… Гаспар, Гаспар, бедный Гаспар. Ты еще молод, и у тебя впереди долгий путь, но есть урок, который ты должен затвердить побыстрее и вбить в свою безмозглую голову: вера есть воля, вера есть воля, воля и ничего более. Потом, если Господь пожелает ниспослать нам благодать видения или экстаз, примем их с благодарностью, но пока…
— Пока? — спросил Гаспар.
— Пока надо скрепя сердце признать, что правильно — прямо противоположное тому, что делаешь ты, погружаясь в безумие… Потому что ты думаешь, что Бог посылает нам только экстазы, видения, озарения, духовную пищу и духовные радости, в конечном счете тонкие душевные проявления, но, Гаспар, бедный Гаспар, это всего лишь часть Бога, причем наименьшая. Кроме этого Бог хочет, чтобы ты столкнулся с повседневностью, с обыденностью и чтобы научился извлекать удовольствие из каждого прожитого часа. Кругом столько бесов, которых надо изгонять! Столько левитации и столько экстазов! Поосторожнее с этим! Гаспар, бедный Гаспар… Теперь ты с Богом? Ты с Богом сейчас, сию минуту?
Гаспар ответил «да», и приор улыбнулся той улыбкой, которая всегда обезоруживала всех братьев.
— Надеюсь, Гаспар, надеюсь, не то смотри — прикажу тебе продавать рождественские лотерейные билеты, знаю, как тебе это будет неприятно.
На следующее утро, пораньше, Гаспар вытащил пару монастырских чемоданов и спрятал их в кустах на ближайшем пустыре, постаравшись — это уж точно, — чтобы его никто не заметил; днем он тайно проник в контору монастырского пансиона и взял там несколько ассигнаций и кое-какую мелочь, так что вместе с небольшими сбережениями, которыми он располагал, — в основном приношения туристов, которые он втихомолку клал себе в карман, — это составило достаточную сумму, чтобы отправиться в отпуск на пару месяцев; и вот наконец, еще до шести вечера того же дня, Гаспар в цивильном платье уже покупал газету и садился в маршрутный автобус.
Господь Бог, Папа и Ватикан были на устах у всех и каждого. Газету заполняли страницы своих изданий неточными сведениями и разной чушью, профессионалы в области общественного мнения без устали обсуждали случившееся, цитировали к месту и не к месту Ницше — словом, морочили публике голову, как могли. Церковные власти других конфессий, напротив, хранили осторожное молчание, и, хотя чрезвычайные события в граде святого Петра также затронули их, никто не решался высказывать свое мнение или делать далеко идущие выводы. Мировые религии, бывшие на протяжении столетий врагами, теперь заразились ядовитыми бациллами больного противника, с беспокойством следя за ватиканскими потрясениями, отравленные всеобщим недоверием, что лишний раз доказывало, что все верования, какими бы разными они ни были, зависели друг от друга.
Однако в мире, настолько жадном до новостей, ни одна из них не могла удерживать внимание больше, чем на пару месяцев, вследствие чего новость очень скоро отошла на второй план, затем на третий, а затем и вовсе скрылась из виду. Точно так же богословские дискуссии расползлись по углам, пока не заглохли вовсе, и, так или иначе, Церковь, настолько прочно укоренившаяся в современной цивилизации, ее институтах и центрах власти, не понесла никакого ущерба от произошедшего скандала. Это был хорошо отлаженный механизм, не нуждавшийся ни в ком и ни в чем, кроме холеных, безупречных бюрократов, вроде Хакера, которые с величайшим самоотвержением — никогда не получавшим соответствующего воздаяния — трудились вдали от людских глаз.
— Здравствуй, мама.
— Здравствуй, Гаспарито.
— Может, обнимешь меня?
— Конечно.
Мать и сын обнялись, и у обоих на глазах выступили слезы.
— Какой ты худенький.
— Не плачь, мама.
— Не могу, Гаспар. Дай мне выплакаться…
Безутешная скорбь заполнила улицы, площади и источники их душ, скорбь, суть которой составляла память: память об отце, которого судьба покарала хронической и неизлечимой болезнью, человеке, который за всю свою жизнь мухи не обидел, но без всякой видимой причины понес кару по кровавой прихоти нелепого, кровожадного и смрадного Бога, а также память о сестре, которой не исполнилось и двадцати лет.
Назавтра, стоя перед помеченными всеми собаками могилами любимых людей, они плакали, поняв, что живут в безнравственном мире. Да и чем был весь этот мир, как не огромным кладбищем, свалкой костей?
Так или иначе, оба с радостью уцепились за соломинку и по обоюдному согласию решили предоставить Рождеству и новогодним праздникам идти своим чередом и дождаться Дня Младенца Христа, чтобы посмотреть, не улыбнется ли им удача хоть раз в жизни. Билет под номером 207795, серия АН, с неизменной Рафаэллой Карра на заднем плане, подарок Его Святейшества, предсказание, сделанное ex cathedra, было последним, что оставалось брату Гаспару и его матушке.
Говорят, Бог не играет в кости, но вполне вероятно, что в данном случае Дух Святой решил испытать судьбу в лотерее, а всем по опыту известно, что попасть в яблочко в играх, основанных на слепом случае, не так-то просто, поэтому неудивительно, что выбранный Папой номер не выпал, хотя выигрышный и оканчивался на пятерку.
Разочарованный, брат Гаспар смял билет и швырнул его в пепельницу.
Пришло время ужинать, и мама принесла две большие кружки сваренного позавчера куриного бульона, в который Гаспар щедро выплеснул яд, что дал ему кардинал Эммануэль Малама. Я, Сатана, шепнул ему, чтобы он этого не делал, потому что, говорю вам серьезно, братья мои, положа руку на сердце, он казался мне забавным человечком и святым, каких мало, отчего мне и было больно терять его из виду. На самом деле мне хотелось причинить ему новые страдания, сбить с него спесь, поиграть с его стремлением к божественному чуду. Больше всего меня трогала нищета его духа. Что ты делаешь, брат мой? — спросил я его. Не делай этого. Весь мир — чудовищный фарс, почему же ты не хочешь участвовать в нем? Ты что, считаешь себя лучше других? Эта жажда чистоты — не что иное, как гордыня. Ты обвиняешь ложь, но ложь необходима жизни. В самом деле, кто мог бы жить одной лишь правдой? Даже я не могу. В глубине души ты такой гордый… Ах, бедный Гаспар, не делай этого. Я правлю миром, не противоречь мне.
Но темнота, даже при ярком солнце, была единственным, что видел брат Гаспар, и в этой темноте мало что удавалось ему различить, ибо темнота была сутью Вселенной, а реальность оборачивалась отлаженным механизмом, холодным, загадочным, безжалостным, безумным и чуждым всему человеческому. Ему удалось различить, что все монахи, все святые и все Папы молились, царствовали и жили, как он теперь — без смысла, без надежды, без веры. Они замалчивали то, о чем вопияло к ним его сердце, что там ничего нет, что есть только здесь: все мы — голубиный помет, да и это мягко сказано; никому не было никакого дела до преступлений и добродетелей человеческих, и мертвое смрадное тело Бога заражало своим зловонием всю планету. Во Вселенной не было ни крупицы нравственности. Никого не ожидали ни воздаяние, ни кара. В прах обратятся униженные и оскорбленные, и злодеи и угнетатели тоже станут прахом. Отсутствие стержня — вот отличительный признак всякой твари.
Глубоко тронутый его твердостью и уже зная, что он — мой, я преклонил перед ним колена и снова обратился к нему, используя всю силу своего убеждения, все свое искусство, но тщетно. Он больше не желал слушать меня. Он даже меня не видел.
Никакой Сатана, бедный Гаспар, вновь униженно сказал я ему, заведомо зная, что все бесполезно, никакой Сатана не поможет тебе овладеть абсолютным знанием, не имеющим формы и границ, в то время как само Бытие каждой своей частицей призывает тебя жить насыщенно, всем твоим разумом, душою и телом, всеми твоими способностями, чувствами и энергией. Но он не поддался соблазну жизни, не захотел меня слушать. Бедный Гаспар.