Но думать об этом я, разумеется, не перестал.

Воскресенье я провожу у себя в комнате, слушая на полной громкости то The Smiths, то Kid Cudi. И плевать, если родителям моя подборка кажется слишком странной. Пусть удивляются, мне по барабану.

Я пытаюсь заставить Бибера посидеть со мной на кровати, но он носится по комнате, поэтому я выгоняю его в коридор. Он тут же начинает выть под дверью.

— Нора, погуляй с Бибером! — ору я, перекрикивая музыку, но Нора молчит.

Тогда я пишу ей сообщение.

Она отвечает:

Сам погуляй. Я не дома.

Где ты?

Ненавижу эту ее новую фишку вечно где-то шляться.

Она не отвечает. А я чувствую такую тяжесть и вялость, что не могу заставить себя встать и попросить маму.

Я разглядываю вентилятор на потолке. Раз Блю не собирается говорить мне, кто он, значит, я сам должен это понять. Уже не один час я мысленно прохожусь по одному и тому же списку подсказок.

Имя — как у одного из президентов США и малоизвестного персонажа комиксов. Наполовину еврей. Безупречно грамотный. Его часто мутит. Девственник. Толком не ходит на вечеринки. Любит супергероев. Любит «Рисиз» и «Орео» (то есть не дурак). Родители разведены. Старший брат Крошки Зародыша. Папа — учитель английского и живет в Саванне. Мама — эпидемиолог.

Проблема в том, что, похоже, я почти ничего ни о ком не знаю. Ну, то есть я примерно в курсе, кто еще девственник. Но я понятия не имею, у кого родители в разводе и чем занимаются. Ладно, допустим я знаю, что у Ника родители — врачи. Но вот чем занимается мама Лии? И что у нее за отец? Она о нем никогда не говорит. И я понятия не имею, почему папа и брат Эбби все еще живут в Вашингтоне. А ведь это мои лучшие друзья. Мне всегда казалось, что я любопытный, но, видимо, любопытство мое распространяется только на всякую чушь.

Если задуматься, это и правда ужасно. Но вообще, какой смысл? Ведь даже если я решу загадку, это никак не изменит того, что я не нравлюсь Блю. Он узнал, кто я. И теперь все испорчено, и я не знаю, что делать. Я сказал, что пойму, если не нравлюсь ему, и старался, чтобы это звучало так, будто мне все равно.

Но я не понимаю. И мне уж точно не все равно.

Честно говоря, это полный отстой.

* * *

В понедельник я обнаруживаю на ручке своего шкафчика целлофановый пакет, и издалека мне кажется, что это чья-то защитная «ракушка». Я так и представил, как какой-нибудь тупой спортсмен презентует мне свой вонючий бандаж — широкий жест, мудаческий и унизительный. Не знаю. Наверное, у меня паранойя.

Но никакой это не бандаж. Внутри пакета — трикотажная футболка, на которой картинка с альбома «Figure 8» Эллиотта Смита. К ней приложена записка: «Полагаю, Эллиотт понимает, что ты бы сходил на его концерт, если бы мог».

Эти слова написаны на зеленовато-синем картоне прямыми ровными буквами — без малейшего наклона. И, конечно, он не забыл вторую «т» в слове «Эллиотт». Потому что это Блю. Он помнит о таких вещах.

Футболка размера M, очень по-винтажному мягкая, и все в ней абсолютно изумительно и прекрасно. С секунду я раздумываю, не зайти ли в туалет, чтобы сразу в нее переодеться.

Но останавливаю себя. Потому что это все-таки странно, ведь я до сих пор не знаю, кто он. И мысль о том, что он увидит меня в этой футболке почему-то меня смущает. Я аккуратно складываю ее, убираю в пакет и запираю в шкафчике.

Весь оставшийся день я пребываю в нервном и счастливом возбуждении.

Но потом иду на репетицию, и настроение резко меняется. Даже не знаю. Наверное, это из-за Кэла. Когда я подхожу к залу, он как раз выходит в туалет и на пару мгновений останавливается в дверях. Мы улыбаемся друг другу, а затем каждый идет своей дорогой.

И все. Всего лишь секунда. Но в моей груди поднимается такая ярость… Я ощущаю ее физически. И все из-за того, что Блю — чертов трус.

Значит, повесить футболку мне на шкафчик он может, а подойти боится?..

Он все испортил. Вот очаровательный парень с классной челкой, которому я, кажется, даже нравлюсь — но что толку? Не буду я общаться с Кэлом. И парня у меня тоже, наверно, никогда не будет. Я слишком занят, пытаясь не влюбиться в кого-то ненастоящего.

* * *

Остаток недели пролетает в том же изнурительном тумане. Теперь все репетиции длятся на час больше, а значит, ужинаю я наспех за кухонной стойкой, стараясь не ронять крошки на учебники. Папа говорит, что скучает, хотя на самом деле его просто расстраивает, что новые выпуски «Холостячки» приходится записывать. Блю так и не объявился, и я ему тоже не писал.

В пятницу у нас важный день или типа того. До премьеры остается всего неделя, и «Оливера!» мы репетируем дважды, уже в костюмах: девятиклассники и двенадцатиклассники — утром, а десятиклассники и одиннадцатиклассники — после обеда.

В школу в этот день мы приезжаем на час раньше, поэтому Норе приходится торчать с нами в актовом зале. Однако Кэл и ей находит работу, и она, вполне довольная, идет в атриум — расклеивать фотографии актеров возле скриншотов из старого фильма с Марком Лестером и длиннющего списка участников нашей постановки.

За кулисами царит вдохновляющий хаос. Часть реквизита куда-то запропастилась, народ ходит наполовину переодетый в костюмы, а в оркестровой яме музыкальные таланты Криквуда повторяют увертюру. Сегодня мы впервые выступаем под музыку живого оркестра, и только слушая, как ребята играют свои партии, начинаешь по-настоящему ощущать, что премьера совсем скоро. Тейлор, уже переодетая и накрашенная, стоит у занавеса и делает какие-то нелепые вокальные упражнения, которые сама же и придумала. Мартин ищет свою бороду.

На мне первый из трех костюмов: мешковатая рубашка овсяного цвета, обвислые штаны с завязками и никакой обуви. Девчонки мажут мне волосы какой-то фигней, чтобы растрепать их посильней (Хотя куда уж больше? Все равно что одеть каблуки на жирафа!), а потом заявляют, что я должен подвести глаза, и это, мягко говоря, не радует (мне и так пришлось напялить линзы!).

Эбби — единственная, кому я доверяю. Она ведет меня в женскую гримерку и сажает на стул у окна. Девчонкам, кстати, плевать, что в их гримерной парень, и даже не потому, что я гей: просто все ходят, где хотят, — а те, кто стесняется, переодеваются в туалете.

— Закрой глаза, — велит Эбби.

Я закрываю их, и тут же чувствую, как ее пальцы мягко оттягивают мое веко. Потом что-то чиркает по коже, будто она рисует у меня на лице, и оказывается (я не шучу!), что подводка — это чертов карандаш!

— Я выгляжу по-идиотски?

— Вовсе нет, — отвечает Эбби.

Мы молчим.

— Я хотел тебя кое о чем спросить.

— О чем?

— Почему твой папа в Вашингтоне?

— Ну, он пока не нашел здесь работу.

— А-а. А они с твоим братом собираются сюда переезжать?

Она водит кончиком пальца по краю моего века.

— Папа переедет, рано или поздно. А брат только что поступил в Говардский университет.

Она кивает и переходит к другому веку.

— Как-то тупо, что я этого не знал, — говорю я.

— Почему тупо? Наверное, я просто об этом не рассказывала.

— Но я никогда и не спрашивал.

Она принимается за нижние веки, и это сущий ад. Мне приходится держать глаза открытыми, при том что карандаш опасно снует по краю века, а я просто ненавижу, когда что-то касается глаз.

— Не моргай, — просит Эбби.

— Пытаюсь.

Она работает, слегка высунув язык, и пахнет от нее ванилью и тальком.

— Ну вот. Посмотри на меня.

— Готово? — спрашиваю я.

Она окидывает меня оценивающим взглядом:

— Почти.

А потом атакует целым арсеналом пудр и кисточек, как ниндзя.

— Ого! — проходя мимо, восклицает Брианна.

— Знаю, — говорит Эбби. — Саймон, не пойми меня неправильно, но ты стал настоящим красавчиком.

Я поворачиваюсь к зеркалу так резко, что едва не сворачиваю себе шею.

— Как тебе? — спрашивает Эбби, довольно ухмыляясь у меня за спиной.

— Странно.

Так необычно. Мне и без очков-то непривычно на себя смотреть, а теперь с этой подводкой все мое лицо — одни сплошные ГЛАЗА.

— Подожди, вот сейчас Кэл увидит… — шепчет мне Эбби.

Я качаю головой.

— Он не.

Но замолкаю.

Не могу перестать на себя смотреть.

* * *

Первое представление в этот день проходит на удивление гладко, хотя большинство двенадцатиклассников, воспользовавшись случаем, остались дома отсыпаться. Зато девятиклассники так рады пропустить первые два урока, что становятся наикрутейшей в мире аудиторией. Накопившаяся за неделю усталость отступает, и я полностью переключаюсь на волне адреналина, смеха и аплодисментов.

Счастливые и полные энергии, мы переодеваемся в обычную одежду, слушаем наставления мисс Олбрайт, а потом идем на обед вместе с ребятами не из кружка. Я еще в гриме, отчего чувствую странное возбуждение. И не только потому, что я теперь «настоящий красавчик». Просто круто, когда все видят, что ты участник труппы.

Лиа в восторге от моего макияжа.

— Боже мой, Саймон!..

— Отпадно, правда? — ухмыляется Эбби.

Мне неловко. И то, что Милашка Брэм на меня смотрит, тоже делу не помогает.

— Понятия не имела, что у тебя такие серые глаза. — Лиа охает и удивленно поворачивается к Нику: — Ты знал?

— Нет, не знал, — подтверждает Ник.

— По краям они такие темно-серые, внутри посветлее, а у зрачка почти серебристые, с темным отливом.

— Пятьдесят оттенков серого, — вставляет Эбби.

— Фу, — отвечает Лиа, и они с Эбби обмениваются улыбками.

Вот уж точно чудеса.

После обеда мы снова встречаемся в актовом зале, где мисс Олбрайт напоминает нам, какие мы классные, после чего идем за кулисы и опять переодеваемся в костюмы для первой сцены. Все немного торопятся, но мне это даже нравится. Оркестр повторяет партии, десятые и одиннадцатые классы галдят, занимая места.

Этой репетиции я особенно ждал, потому что на нас будут смотреть одноклассники. И Блю, наверное, тоже. Как бы я ни был зол на него, на душе теплеет от мысли, что он где-то здесь, среди зрителей.

Я стою рядом с Эбби, глядя в зал сквозь щель в занавесе.

— Тут Ник. — Она указывает влево. — И Лиа. И Морган с Анной прямо за ними.

— Нам разве не пора начинать?

— Не знаю. — Эбби пожимает плечами.

Я оглядываюсь на Кэла, который сидит за столом неподалеку: на нем наушники с изогнутым микрофоном, и он что-то слушает, хмурясь и кивая. Затем встает из-за стола и выходит в зал.

Я снова поворачиваюсь к зрителям: свет еще горит; ребята перекрикиваются друг с другом, облокотившись на спинки стульев, комкают программки и подкидывают их к потолку.

— Зрители ждут, — говорит Эбби, ухмыляясь в полутьме.

Тут кто-то касается моего плеча. Это мисс Олбрайт.

— Саймон, не мог бы ты подойти на минутку?

— Конечно, — отвечаю я.

Мы с Эбби переглядываемся и пожимаем плечами. Я иду за мисс Олбрайт в гримерку, где, развалившись на пластиковом стуле, сидит Мартин и накручивает бороду на палец.

— Присядь, — говорит мисс Олбрайт, закрывая дверь.

Мартин бросает на меня вопросительный взгляд, явно пытаясь понять, какого черта здесь происходит. Я не обращаю на него внимания.

— У нас тут кое-что случилось, — медленно начинает мисс Олбрайт, — и я хотела сначала обсудить это с вами. Вы вправе об этом знать.

У меня уже дурное предчувствие. Мисс Олбрайт на секунду погружается в свои мысли, но потом моргает и приходит в себя. Вид у нее измученный.

— Кто-то изменил список актеров, который висит в атриуме, — говорит она. — И имена обоих ваших персонажей переделали на непристойный лад.

— Как переделали? — спрашивает Мартин.

Но я сразу все понял. Мартин играет Фейгина. А я указан как «мальчик Фейгина». Несложно догадаться, что какой-то гений решил повеселить народ, вычеркнув несколько букв.

— А, — тут же догоняет Мартин.

Мы переглядываемся, он закатывает глаза, и на секунду мне даже кажется, что мы снова друзья.

— Ага, — продолжает мисс Олбрайт. — Там еще рисунок. В общем, Кэл сейчас с этим разбирается, а я ненадолго отойду поболтать с вашими милейшими одноклассниками.

— Спектакль отменяется? — спрашивает Мартин, хватаясь за щеки.

— Как скажете.

Мартин смотрит на меня.

— Нет, — отвечаю я. — Все в порядке. Только не надо… не надо ничего отменять.

Сердце стучит у меня в ушах. Я чувствую. я и не знаю что. Не хочу даже думать об этом. Лишь в одном я уверен: сама мысль, что Блю не увидит пьесу, кажется мне невыносимой.

Хотел бы я, чтобы мне было все равно.

Мартин закрывает лицо руками.

— Прости, прости меня, Спир.

— Прекрати. — Я встаю. — Понял? Хватит.

* * *

Вообще, я уже немножко устал от всей этой фигни, но стараюсь не расстраиваться. Меня не должно волновать, что какие-то идиоты называют меня идиотским словом, и не должно волновать чужое мнение. Но меня оно волнует. Эбби приобнимает меня за плечи, и, стоя за кулисами, мы смотрим, как мисс Олбрайт выходит на сцену.

— Всем привет, — говорит она в микрофон. Она держит в руках какую-то книжку и не улыбается даже самую малость. — Некоторые из вас меня знают. Я мисс Олбрайт, преподаю в театральном кружке.

В зале кто-то присвистывает и несколько человек хихикают.

— Я знаю, что все вы здесь собрались, чтобы увидеть предпремьерный показ одной классной постановки. Наша прекрасная команда хочет поскорее начать представление, но перед этим я займу пару минут вашего внимания, чтобы напомнить о правилах Криквуда, касательно травли.

От слов «правила» и «травля» народ в зале, как по волшебству, затихает. Слышен только приглушенный шепот и шуршание джинсов о сиденья. Потом кто-то взрывается смехом, кто-то кричит «ТИХО!» и еще несколько ребят хихикают в ответ.

— Я подожду, — говорит мисс Олбрайт и, когда смех затихает, поднимает книжку над головой. — Кто знает, что это?

— Ваш дневник? — Какой-то придурок из десятого класса.

Мисс Олбрайт, игнорируя его, продолжает:

— Это Правила Криквуда, которые вы все должны были прочитать и подписать в начале учебного года.

Но никто уже не слушает. Господи. Как же, наверное, отстойно быть учителем. Скрестив ноги, я сижу за кулисами в окружении девчонок. Мисс Олбрайт продолжает говорить, затем зачитывает отрывки из Правил Криквуда, затем снова что-то говорит. Когда она упоминает политику нулевой толерантности, Эбби сжимает мою ладонь. Минуты текут ужасно медленно.

Я чувствую абсолютное опустошение.

Наконец мисс Олбрайт возвращается за кулисы и швыряет книгу на стул.

— Поехали, — говорит она, и взгляд у нее пугающе напряженный.

Свет в зале потухает, и из оркестровой ямы доносятся первые ноты увертюры. Я выхожу из-за кулис на сцену. Ноги и руки словно отяжелели. Мне хочется домой — забраться под одеяло и включить айпод.

Но занавес уже открывается.

И я продолжаю идти вперед.