Я добираюсь домой, и все, чего мне хочется, — бродить по улицам. Куда глаза глядят. Но правила таковы, что я даже выгулять свою чертову собаку не могу. Мне неспокойно и грустно.

Ненавижу, когда Лиа на меня злится. Ненавижу. Причем случается это довольно часто, потому что в общении с ней всегда есть какой-то скрытый эмоциональный подтекст, и я его вечно не улавливаю. Но сейчас все как-то иначе, чем обычно. Хуже. Она огрызалась на каждое мое слово.

А еще я впервые видел, чтоб она плакала.

Я ужинаю «Орео» и тостами с сыром, потому что родители еще на работе, а Нора снова не дома, и остаток вечера провожу, уставившись на вентилятор под потолком. Сил делать домашку совсем нет. Да и все равно ее никто с меня не спросит, потому что завтра — выступление. Я слушаю музыку, мне скучно, тревожно и, если честно, жутко уныло.

Около девяти вечера ко мне заходят родители: они хотят поговорить. А я-то думал, что хуже день уже не станет.

— Я присяду? — спрашивает мама, уже нависнув над кроватью.

Я пожимаю плечами, и она садится рядом, а папа берет себе стул.

Я кладу руки за голову и вздыхаю.

— Дайте-ка угадаю. Не напивайся.

— Ну, в общем-то да, — кивает папа, — не напивайся.

— Все понял.

Они переглядываются. Папа прочищает горло.

— Я должен извиниться перед тобой, сынок.

Я удивленно смотрю на него.

— Помнишь, ты говорил в пятницу. О шутках про геев.

— Да я не серьезно, — отвечаю я. — Все в порядке.

— Нет, — возражает папа. — Совсем не в порядке.

Я пожимаю плечами.

— Что ж, я просто хочу сказать — на тот случай, если это перестало быть очевидным. Я люблю тебя. Очень люблю. Несмотря ни на что. Наверное, круто иметь такого классного папу, правда?

— Кхем, — кашляет мама.

— Прошу прощения. Таких классных родителей. Хардкорных и безбашенных родителей-хипстеров.

— Очень круто, — соглашаюсь я.

— Но ты нас одергивай, ладно? По крайней мере меня. — Он потирает подбородок. — Знаю, из-за меня тебе было непросто признаться, что ты гей. Но мы тобой гордимся, сынок. Ты очень храбрый.

— Спасибо. — Я приподнимаюсь на кровати, приваливаясь спиной к стене. Наверное, сейчас мама взъерошит мне волосы, а папа скажет «спокойной ночи, сынок» и «не засиживайся».

Но они не двигаются с места. И я говорю:

— Ну, если честно, я понимал, что ты шутишь. Я не потому не хотел признаваться.

Родители переглядываются.

— А можно спросить почему? — интересуется мама.

— Нет какой-то конкретной причины, — говорю я. — Я просто не хотел это обсуждать. Знал, что все раздуют из этого целое дело или типа того…

— И как — раздули? — уточняет мама.

— Ну да.

— Извини. Это мы, что ли, раздули?

— О боже, ты серьезно? Да вы из чего хочешь его раздуете!

— Правда? — удивляется мама.

— Вот я начал пить кофе. Вот стал бриться. Вот у меня появилась девушка.

— Но это и правда волнующе.

— Ну не настолько. Как будто… даже не знаю. Вы как будто просто одержимы всем, что я делаю. Такое ощущение, что я даже носки не могу переодеть без ваших замечаний на этот счет.

— А, — вклинивается папа, — то есть ты хочешь сказать, что мы твои сталкеры?

— Да, — киваю я.

Мама смеется.

— Видишь ли, у тебя пока нет детей, поэтому ты нас не понимаешь. Но представь, что у тебя есть малыш, и со временем он начинает делать разные вещи. Раньше каждое крошечное изменение в тебе происходило на моих глазах, и это было так удивительно. — Она грустно улыбается. — А теперь я все пропускаю, и с этим тяжело смириться.

— Но мне семнадцать. Разве я не должен меняться?

— Конечно, должен. И я рада. Это самый волнующий период в жизни, — говорит она, стискивая мою ногу. — Просто мне хотелось бы по-прежнему оставаться в курсе.

Понятия не имею, что тут сказать.

— Вы трое уже такие взрослые, — продолжает мама. — И такие разные. Вы и маленькими не были похожи. Элис была бесстрашной, Нора — самодостаточной, а ты просто обожал быть в центре внимания. Серьезно, все говорили, что ты вылитый отец.

Папа ухмыляется, а я теряю дар речи. Никогда не думал о себе в таком ключе.

— Я помню, как впервые взяла тебя на руки. Твой маленький ротик. Ты тут же накинулся на мою грудь.

— Мам.

— Ох, это был невероятный момент. А папа принес в палату твою сестру, и она повторяла: «Нет, малыш!», — смеется мама. — Я не могла от тебя глаз отвести. Поверить не могла, что у нас появился мальчик. Мы привыкли быть родителями девочки, а теперь нас ждал совсем новый опыт.

— Простите, что мальчик из меня не особо вышел, — говорю я.

Папа разворачивается ко мне вместе со стулом.

— Ты что, шутишь?

— Типа того.

— Ты отличный парень, — говорит он. — Ты как ниндзя.

— Ну спасибо.

— Всегда пожалуйста!

Внизу хлопает входная дверь, а потом раздается стук собачьих когтей по деревянному полу.

Нора вернулась домой.

— Слушай, — говорит мама, снова касаясь моей ноги. — Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но, может, ты бы хоть иногда нас баловал? Рассказывай немного о своей жизни, а мы постараемся не надоедать.

— Справедливо, — соглашаюсь я.

— Отлично, — говорит она. И они снова переглядываются. — Ладно. Мы хотим тебе еще кое-что сказать.

— Поделитесь очередной неловкой историей о моем грудном вскармливании?

— Боже мой, ты так любил грудь, — выдает папа. — Поверить не могу, что ты оказался геем.

— Ну ты и остряк, пап.

— Знаю, знаю, — улыбается он. А затем встает, вынимая что-то из кармана. — Вот, держи, — говорит он, протягивая мне какой-то предмет. Мой телефон.

— Ты все еще наказан, но на выходных мы разрешим тебе погулять. И завтра после выступления можешь забрать ноутбук, если не забудешь свой текст.

— У меня нет реплик, — медленно отвечаю я.

— Тогда, сынок, и волноваться тебе не о чем.

* * *

Забавно, но даже без реплик я боюсь что-нибудь перепутать и жутко нервничаю. Волнуюсь, предвкушаю и нервничаю. Со звонком мисс Олбрайт зовет Эбби, Мартина, Тейлор и еще нескольких актеров на дополнительную распевку, а остальные сидят в актовом зале на полу и едят пиццу. Кэл бегает, решая какие-то технические вопросы, поэтому я остаюсь наедине с парой незнакомых двенадцатиклассниц и очень этому рад. Никаких Кэлвинов Кулиджей и Мартинов ван Бюренов или каких бы то ни было других парней с президентскими именами. И никакой Лии, пронзающей меня своим взглядом.

Начало в семь, но мисс Олбрайт хочет, чтобы к шести мы уже переоделись в свои костюмы. Я надеваю линзы и костюм еще раньше и жду Эбби в женской гримерке. В половине шестого она заходит, и я сразу понимаю: что-то не так. Она коротко здоровается не глядя на меня.

Я придвигаю к ней стул и наблюдаю, как она красится.

— Нервничаешь? — спрашиваю я.

— Немного. — Она смотрит в зеркало и быстрыми движениями наносит тушь на ресницы, слегка похлопывая по ним щеточкой.

— Ник будет, да?

— Ага.

Такие резкие, отрывистые ответы. Кажется, она чем-то раздосадована.

— Когда закончишь, — продолжаю я, — поможешь мне снова стать настоящим красавчиком?

— Глаза подвести? — переспрашивает она. — Хорошо, секунду.

Эбби берет косметичку и садится напротив меня. В гримерной теперь только мы вдвоем. Она снимает колпачок с карандаша для подводки и оттягивает мое веко, а я стараюсь не дергаться.

— Ты чего такая тихая? — спрашиваю я. — Все в порядке?

Она не отвечает. Я чувствую, как карандаш движется по краю века. Чирк-чирк-чирк.

— Эбби? — зову ее я.

Она отводит карандаш, и я открываю глаза.

— Не открывай, — говорит она и принимается за второй глаз. Потом, помолчав немного, спрашивает: — Что за история с Мартином?

— С Мартином? — Внутри у меня все сжимается.

— Он мне все рассказал, — говорит она, — но я хотела бы услышать это от тебя.

Я замираю. Все? Что это вообще значит?

— Про шантаж?

— Да. Про это. Так, открой глаза. — Она переходит к нижнему веку, и я изо всех сил стараюсь не моргать. — Почему ты мне не рассказал?

— Потому что. Не знаю. Я никому не рассказывал.

— И ты просто подчинился?

— У меня и выбора-то толком не было.

— Но ты знал, что он мне не нравится, так? — Она надевает колпачок на карандаш.

— Ага, — говорю я, — знал.

Эбби отодвигается, окидывает меня взглядом, а затем вздыхает и наклоняется ко мне. — Нужно чуть подправить, — добавляет она и опять замолкает.

— Прости меня. — Мне вдруг очень хочется, чтобы она поняла. — Я не знал, что делать. Он грозился всем рассказать… Но я правда не хотел ему помогать. И в итоге не особо-то и помог.

— Ага.

— За это он, кстати, и выложил тот пост на «Тамблере». Из-за того, что я не стал ему помогать.

— Нет, я все понимаю, — говорит она.

Убрав карандаш, она размазывает подводку пальцем. Секунду спустя моих щек и носа касается какая-то пушистая кисточка.

— Готово, — говорит Эбби, и я открываю глаза: она смотрит на меня нахмурившись. — Просто, знаешь… Я понимаю, ты был в непростом положении. Но это моя личная жизнь, и не тебе принимать решения. Я сама выбираю, с кем мне встречаться. — Она пожимает плечами. — Мне казалось, уж ты-то, как никто другой, должен это понимать.

Я шумно вздыхаю.

— Прости меня, пожалуйста. — И опускаю голову.

Серьезно, мне хочется провалиться сквозь землю.

— Да что уж там. Что было, то было. — Она снова пожимает плечами. — Я пойду, ладно?

— Ладно, — киваю я.

— Может, завтра тебе кто-нибудь другой с макияжем поможет, — говорит она.

* * *

Премьера проходит хорошо. Даже не хорошо — отлично. Тейлор выглядит по-настоящему искренней, Мартин — по-настоящему сварливым, а Эбби — такой жизнерадостной и забавной, будто никакого разговора между нами и не было.

Но как только постановка заканчивается, она исчезает не попрощавшись. И Ника тоже нигде не видно. А приходила Лиа или нет — вообще загадка.

Такие дела. С премьерой все супер. А вот со мной — полный отстой.

Родители встречают меня в атриуме. У папы в руках гигантский букет, как из книжки Доктора Сьюза. Похоже, даже несмотря на то, что я не произнес ни слова со сцены, мой талант — настоящий дар для театрального мира. Всю дорогу домой они напевают песни из нашей постановки и обсуждают потрясающий голос Тейлор, а еще спрашивают, дружу ли я с тем смешным бородатым мальчиком. То есть с Мартином. Боже, вот это вопрос.

Вернувшись домой, я наконец воссоединяюсь с ноутбуком. Честно говоря, я совершенно сбит с толку.

Ничего удивительного, что Лиа обиделась на нас из-за пятницы. Она, конечно, слегка перегнула палку, но понять ее можно. Собственно, я подозревал, что так оно и будет. Но Эбби?

Вот кто по-настоящему меня удивил. Так странно: я перед всеми чувствовал себя виноватым, но только не перед Эбби. Вот же идиот! Ведь нельзя принудить человека кого-то полюбить. И если кто и должен это понимать, так это я.

Я дерьмовый друг. Даже хуже, чем дерьмовый, ведь я должен попросить у Эбби прощения, но не прошу. А вместо этого гадаю, что же именно ей рассказал Мартин. Потому что, кажется, он рассказал ей только о шантаже…

А это может означать, что он либо не хочет признаваться, что он Блю, либо, что никакой он вовсе не Блю. И при мысли, что Блю не Мартин, во мне вспыхивает надежда.

Настоящая надежда, несмотря на то, что я все испортил. Несмотря на всю драму. Несмотря ни на что. Потому что даже после всех паршивых событий этой недели мне по-прежнему нужен Блю.

То, что я чувствую к нему, похоже на биение сердца — спокойное и неизменное, лежащее в основе всей моей жизни.

Я залогиниваюсь в свою секретную почту, и до меня вдруг доходит. И это не логика Саймона. Это объективная, неоспоримая правда: В каждом письме от Блю есть время отправления. Многие из них отправлены сразу после школы. И многие отправлены в то время, пока я был на репетициях. А значит, Мартин тоже был на репетициях, и у него не было ни времени мне написать, ни доступа к интернету.

Блю не Мартин. Блю не Кэл. Он кто-то другой.

Я возвращаюсь к самому началу нашей переписки, к августу, и читаю все подряд. Тему каждого письма. Каждую строчку.

Я понятия не имею, кто он. Ни единой чертовой догадки.

Но, кажется, я влюбляюсь в него заново.