У ВСЕХ РЕВОЛЮЦИЙ СУЩЕСТВУЮТ, конечно, исторические причины. Но есть революции ясные, отчетливые, настолько логически-стройные, что над их «вековыми причинами» историкам задумываться не надо. 2-го сентября 1870 года Наполеон III сдается с армией под Седаном. 4-го сентября в Париже провозглашается республика.

Иностранцы, которым все ясно в февральской революции, создают для нее такие же стройные схемы. Вековые причины достаточно известны. Не-вековые, ближайшие: неудачи на фронте, голод в Петербурге, Сухомлинов, Распутин. Однако в этих схемах причины ближайшие составляют самое слабое место. Никакого Седана у нас не было; Распутин был убит все же за десять недель до революции: о Сухомлинове в феврале 1917 года, может быть, еще говорили в провинции, но в столицах и на фронте давно вспоминать перестали. Что продовольственных затруднений в Петербурге, то о них в качестве причины революции историку после 1920 года писать будет неловко, Несколько лет тому назад я в Германии видел приблизительно такие же продовольственные затруднения... Февральская революция точно без «ближайших причин». Ждали ее сто лет, — и все-таки пришла неожиданно даже для главных ее деятелей.

Рано утром, 27 февраля, разбуженный шумом на улице, П.Н. Милюков вышел на балкон и прямо перед собой увидел первое событие революции: выход из казарм восставшего Волынского полка. Я едва ли ошибусь, предположив, что это зрелище вызвало в нем чувства, весьма далекие от радости.

Много лет тому назад (еще в Петербурге), в статье, посвященной Павлу Николаевичу, пишущий эти строки пытался установить его двойную генеалогию. Одна линия совпадала с дорогой всей радикальной русской интеллигенции. Другая шла к великодержавным историческим традициям России. Упрощенно-символически можно было бы сказать, что в мышлении П. Н. Милюкова Михайловский сочетался с Ордын-Нащокиным. В годы мировой войны эти две традиции с разной силой сказались в программе прогрессивного блока, которая, в случае полного успеха, должна была, без революционных потрясений, привести к созданию свободной демократической колоссальной империи. В размахе, в величии замысла этой государственной программе отказать было бы трудно.

Роль П. Н. Милюкова, признанного вождя и вдохновителя прогрессивного блока, в годы войны росла с каждым днем. 16 декабря 1916 года П. Н. сказал в Государственной думе: «Мы переживаем теперь страшный момент. Время не ждет. Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы. Никто не знает, господа, когда и где грянет удар!» Удар, как известно, грянул в следующую ночь во дворце князя Юсупова. В статье «Мрачные предсказания г. Милюкова», цитируя приведенные выше слова, М. О. Меньшиков глухо писал: «Можно быть далеким от поклонничества в отношении этого старого парламентария, но нельзя не признать, что долгие годы, посвященные им сплошь политической оппозиции, достаточно изощрили его чутье» («Нов. вр.», 20 декабря 1916 года). Статья Меньшикова была чрезвычайно туманна, — цензура, видимо, совершенно растерялась, — но объяснений читателям и не требовалось: в том же номере газеты, в отделе политических новостей, очень подробно, но так же глухо и неясно сообщалось о происшедшем в Петрограде таинственном убийстве. Имя убитого не было названо, но найденное в проруби тело подробно описывалось, тут же был изображен план Петровского острова, а кончалось это, я думаю, небывалое в истории хроникерское сообщение следующими словами: «Лица, вызванные для опознания, узнали в мертвеце жильца, исчезнувшего из квартиры, находящейся в д. № 64, по Гороховой улице. О находке трупа прибывшим к этому времени директором департамента полиции было сообщено ми-нистру внутренних дел А.Д. Протопопову и председателю Совета министров А.Ф. Трепову».

Восстание Волынского полка было последним ударом и по старому строю, и по тому делу, которому служил П. Н. Милюков. С утра 2 февраля и для него началась фантастическая жизнь. Он пять дней не выходил из Государственной думы.

Впрочем, Государственной думы уже не было: в Таврическом дворце был Сенной рынок. — «Солдаты, солдаты, солдаты, — вспоминал потом В.Д. Набоков, — с усталыми, тупыми, редко добрыми или радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом»... Другой очевидец описал нам появление П.Н. Милюкова в этой обстановке: «Он пробивался через толпу, куда-то, белый, как лунь, но чисто выбритый и с “достоинством”». В.В. Шульгин подошел в Думе к Павлу Николаевичу и сказал ему: «Надо правительство, и надо, чтобы вы его составили. Только вы можете это сделать».

Слова и сами по себе знаменательные в устах человека, который в течение многих лет вел с Милюковым упорную и ожесточенную борьбу. Но в этом предложении удивительно еще и другое: едва ли г. Шульгин мог не знать, что правительство, собственно, было составлено еще в 1916 году. В неясном предвиденьи неясных событий оно было составлено на заседаниях у Г. Е. Львова в кабинете гостиницы «Франция», и список будущих министров почти целиком совпадал с первым составом Временного правительства. Почему главой кабинета был избран кн. Львов? Вероятно, значение здесь имело то обстоятельство, что инициатива списка принадлежала земским, a не думским кругам. Но, может быть, некоторую роль сыграла здесь и самая личность главы прогрессивного блока: в силу особого сочетания его свойств, те организации, в которых П. Н. принимал близкое участие, часто превращались в совещательные органы при Милюкове.

Впрочем, теперь обстановка была совершенно иная, о старом правительственном списке можно было и просто забыть. Да и было дело еще более неотложное. Солдаты вышли на улицу с оружием. К ним присоединилась толпа. Начались грабежи, убийства. Труден лишь первый шаг. Наступившая ночь легко могла стать Варфоломеевской ночью.

В главном зале Таврического дворца уже заседал Совет рабочих и солдатских депутатов. Кто входил в этот Совет, кто его выбирал, каким влиянием он пользовался,— все это было весьма темно. Велика была в эти дни доля обмана и самообмана. Стеклов мог по существу представлять разве только «Institut de beauté» своей жены. Имен Суханова, Соколова, конечно, ни один солдат в России отроду не слышал. Но видимых лидеров Совета, по крайней мере, знала интеллигенция. Рядом с ними были сотни других, которых не знал решительно никто. Они называли себя «Советом рабочих и солдатских депутатов», «Исполнительным комитетом», «Представительством петроградской демократии», — история движется фикциями. От этого таинственного Совета—во всяком случае много больше, чем от кого бы то ни было другого на свете, — зависела жизнь всех офицеров петербургского гарнизона.

«За этих людей,—пишет г. Шульгин,—взялся Милюков. С упорством, ему одному свойственным, он требовал от них: написать воззвание, чтобы не делали насилий над офицерами... Милюков убеждал, умолял, заклинал... Это продолжалось долго, бесконечно... Это не было уже заседание. Было так... Милюков доказывал, что выборное офицерство невозможно, что его нет нигде в мире и что армия развалится»... — «Он вцепился в них мертвой хваткой, — говорит не то с восхищением, не то с каким-то ужасом г. Шульгин, возвращаясь, точно в бреду, к разным часам и дням этой борьбы с неизвестными людьми. — Очевидно, он надеялся на свое, всем известное упрямство, перед которым ни один кадет еще не устоял... Чхеидзе лежал... Керенский иногда вскакивал и убегал куда-то, потом опять появлялся... Я не помню, сколько часов все это продолжалось. Я совершенно извелся и перестал помогать Милюкову, что сначала пытался делать... Направо от меня лежал Керенский, прибежавший откуда-то, по-видимому, в состоянии полного изнеможения. Остальные тоже уже совершенно выдохлись. Один Милюков сидел упрямый и свежий» (В. В. Шульгин, стр. 230-234).

«Болтовня! — скажет презрительно иной читатель. — Тут нужны были не убеждения, а пулеметы!»... Допустим. Но пулеметов не было. В Петербурге пулеметы в те дни были в распоряжении Совета. Сколько солдат и матросов приходилось на одного офицера? — Мы были бессильны,—говорит прямо г. Шульгин. — «Кто это мы? Сам Милюков, прославленный российской общественности вождь, сверхчеловек народного доверия! И мы — вся остальная дружина, — которые как-никак могли себя считать “всероссийскими именами”. И вот со всем нашим всероссийством мы были бессильны» (стр. 230).

К этой внешней картине тех памятных дней я — не без колебания — хотел бы добавить следующее. Настоящий очерк выходит на страницах газеты, не проредактированных П. Н. Милюковым. Я не знаю, все ли в этой заметке для него приемлемо и соответствует ли мое толкование его настроений и поступков собственным мыслям Павла Николаевича. В предисловии к своей «Истории второй русской революции» П. Н. Милюков говорит, что для его воспоминаний время еще не наступило, ибо он не считает возможным касаться «интимной атмосферы событий» и «интимных мотивов» действующих лиц той эпохи. Я поэтому не считал себя вправе его об этом расспрашивать. П. Н. Милюков — чрезвычайно сложный и сдержанный человек, — в определении интимных мотивов его собственных действий легко и ошибиться.

Начну с того, что, по моим предположениям, состав первого Временного правительства, образованного при ближайшем участии Павла Николаевича, едва ли представлялся ему удовлетворительным. При этом я имею в виду не политический характер правительства, а личные свойства почти всех его участников. Чтобы не быть совершенно голословным, сошлюсь на тот скрыто-иронический тон, в котором на протяжении всей своей книги П. Н. говорит о действиях разных членов Временного правительства. Сошлюсь еще на одно случайно-оброненное замечание, которое мы находим в мемуарах В. Д. Набокова: обсуждая с ним в апреле 1917 года вопрос о передаче портфеля министра иностранных дел М. И. Терещенко, П. Н. сказал: "Он по крайней мере, не совсем в этих вопросах безграмотный и хоть с послами будет в состоянии говорить...».

Затем другое. В отличие от иностранных знатоков русской жизни, П. Н. Милюкову далеко не все было ясно и понятно в ближайших причинах революции 1917 года. В той же своей истории (т. I, стр. 36) он замечает: «Некоторым предвестием переворота было глухое брожение в рабочих массах, источник которого остается неясен, хотя этим источником наверное не были вожди социалистических партий, представленных в Государственной думе. Здесь мы касаемся самого темного момента в истории русской революции. Будущий историк, наверное, прольет свет и на эту сторону дела; но современнику, далекому от этого фокуса общественного движения, остаются только догадки».

Об этих своих догадках П. Н. Милюков всегда говорил неохотно и кратко. Но мысль его достаточно ясна: он подозревал, что «таинственным источником, из которого шло руководство рабочим движением», был германский Генеральный штаб.

Я не могу входить в обсуждение этих догадок П. Н. Милюкова. Но они у него были и нетрудно понять, как они должны были сказаться на душевном состоянии П. Н. Четыре дня и четыре ночи он вел политические переговоры, идейную борьбу с людьми, из которых громадное большинство было ему совершенно неизвестно. И все это время в глубине души у него шевелились самые ужасные подозрения: может быть, с ним, в самом деле, разговаривал «представитель революционной демократии», а может быть, перед ним был германский агент. В противовес всем этим людям в их совокупности, Милюков содействовал созданию правительства из людей, в опыт и силу которых он верил довольно плохо. Время от времени он выходил на перрон Думы и «приветствовала какой-либо новый, «переходивший на сторону Думы» полк. Со своим обычным видом «смотри весело», он говорил солдатам об открывающейся перед Россией новой светлой жизни, и видение близкой гибели Российского государства складывалось в нем все яснее. Собирая остатки душевных сил, уже без всякой помощи, на собственный страх и риск, П. Н. Милюков готовился к решительной игре. Она должна была составить одну из самых блистательных страниц его биографии, и, уж конечно, самую парадоксальную ее страницу. Это была его ставка на великого князя Михаила Александровича.