Из переписки М.А. Алданова и Е.Д. Кусковой

Публикация, предисловие и примечания Ефима ЭТКИНДА (Париж)

Переписка М.А. Алданова и Е.Д. Кусковой охватывает несколько послевоенных лет и посвящена темам, увлекавшим обоих авторов: политическим событиям в Европе, Америке и, разумеется, Советском Союзе; русской литературе в метрополии и эмиграции; взаимоотношениям партий и их руководителей, а также отдельных групп эмиграции — во Франции и США. Оба корреспондента пишут друг другу в высшей степени доверительно, — несмотря на разницу в возрасте (Е.Д. Кускова старше М.А. Алданова на 16 лет, — в 1948 году ей под восемьдесят) их связывала дружба, основанная на взаимном уважении, близости мироощущения, политических взглядов и человеческих оценок.

Екатерина Дмитриевна Кускова (1870—1958) — правый социал-демократ, одно время близкая к кадетам, публицист, острый и бескомпромиссный мыслитель. Как деятель кооперативного движения, она была выслана из Советской России в 1922 году вместе с мужем, видным экономистом Сергеем Николаевичем Прокоповичем (1871—1955); оба они участвовали в Комитете помощи голодающим, вызвавшем особый гнев советских руководителей. В эмиграции Е. Кускова участвовала в журнале «Современные записки», основанном в 1921 году эсерами, позднее — в журнале «Утверждения» (1931—1932), ратовавшем за «объединение пореволюционных течений и выходившем под фактическим руководством Н.А. Бердяева. После войны Е. Кускова, много печатавшаяся в газете «Новое Русское Слово», выдвинула лозунг «Закрыть ров» — преодолеть противоречия между Советской Россией, победившей гитлеризм и перешедшей «на позиции патриотизма», и эмиграцией.

Марк Александрович Алданов (наст. фамилия Ландау, 1886—1957) — один из крупных прозаиков двадцатого века, автор исторических романов, посвященных Франции и России. Родился в Киеве, в семье владельца сахарных заводов; учился на физикоматематическом и юридическом факультетах Киевского университета, затем в Ecole des Sciences sociales (Школе общественных наук). В России был членом партии народных социалистов (НС — их называли «ручными эсерами»), уехал во Францию в марте 1919 года. В Париже был одним из редакторов ежемесячника «Грядущая Россия”, — вместе с А.Н. Толстым и Н.В. Чайковским, позднее — многолетним постоянным сотрудником «Современных записок», возникших на месте предыдущего журнала; в течение двадцати лет здесь печатались почти все романы и повести Алданова. В 1922—1924 гг. жил в Берлине, где сотрудничал в ежедневных газетах «Голос России” и «Дни”, потом в парижских «Последних новостях”, журналах «Числа”, «Иллюстрированная Россия”, «Русские Записки». С 1939 г. М.А. Алданов жил в Нью-Йорке, где основал — вместе с М.О. Цетлиным — «Новый журнал». Во Францию вернулся после войны, в конце 1946 г., и поселился в Ницце, где через 11 лет умер.

В России Алданов успел опубликовать три книги, — из них одна посвящена химии, другая истории литературы («Толстой и Роллан”, 1915). Автором исторических романов он стал позже, в 1921—1922 годах. За 35 лет литературной деятельности в эмиграции Алданов опубликовал много книг, охватывающих период от 1762 («Пуншевая водка») до 1948 года («Живи как хочешь”), — это, прежде всего, 14 исторических романов, среди них тетралогия о французской революции 1789 г. и трилогия — о русской («Ключ», «Бегство”, «Пещера”). Последний роман Алданова «Самоубийца», в центре которого фигура Ленина, вышел уже после смерти автора. Отношение писателя к своему герою характерно для Алданова как историка, романиста и человека: «Мне незачем Вам говорить, — писал он Андрею Седых 14 января 1957 г., — что я его ненавижу, как ненавидел всю жизнь, нисколько не меньше. Того же, что он был выдающийся человек, никогда не отрицал».

После 1933 года И.А. Бунин почти ежегодно представлял Алданова к Нобелевской премии по литературе.

Историософская концепция М.А. Алданова изложена им в диалогическом трактате «Ульмская ночь» (1953), носящем подзаголовок «Философия случая». Название книги — по той ночи 1619 года в Ульме, когда любимому мыслителю Алданова Рене Декарту открылся смысл жизни и науки: «...он в Ульмскую ночь сделал величайшее из своих научных открытий: открыл аналитическую геометрию. Но еще гораздо вероятнее предположение, что ему тогда впервые представилась вся созданная им позднее философская система [...]. По-моему, все это могло произойти одновременно, — у него ведь все было связано, от его интереса к розенкрейцерам до великих математических открытий» (стр. 14). Алданова привлекало единство декартовского мира, в котором соединялись геометрия, религия, физика, историософия, повседневная жизнь, искусство. В противоположность историческому материализму, видящему во всем проявления закономерностей, основанных на классовой борьбе, Алданов придерживался «философии случая», близкой к толстовскому пониманию истории. Рассуждая, например, о войне с Наполеоном, он писал: «Допустим, что в решении, повлекшем за собой войну 1812 года, принимала участие какая-либо тысяча людей: монархи, члены их семейств, министры, теоретики, маршалы, генералы и т.п. У каждого действия каждого из этих людей цепь причинности была своя. А миллионы исполнителей: офицеры, чиновники [...], солдаты, крестьяне! Миллионы «квант», скрещивающихся миллионы раз (конечно, не все вместе, а отдельными, нисколько не однородными группами). Отсюда биллионы случайностей. Установить здесь математическую формулу никакой «Лапласовский гений», разумеется, не мог бы” (стр. 120). Полемизируя с марксистским объяснением исторических событий экономическими причинами, Алданов ссылается на Наполеона, что «может быть и война без всяких интересов, личных, экономических и каких бы то ни было других; может быть даже и война вопреки интересам сторон” (стр. 120). Он цитирует слова Наполеона, сказанные императором госпоже де Ремюза: «Военная наука заключается в том, чтобы правильно определить все шансы, затем точно, почти математически дать долю случаю... Но этот раздел науки и случая умещается только в гениальной голове». И Алданов комментирует: «...для него мир делился на ведомство случая и на ведомство гения, т.е. его самого. Однако он [Наполеон] о «законах истории» не говорил» (стр. 121).

Алданов приводит живописнейшие подробности, рассказывая о случаях, следствием которых оказались грандиозные повороты. Так, Девятое Термидора, означившее конец французской революции, началось с того, что жена Фуше, уезжая из разгромленного ее мужем Лиона, потерпела аварию, ее коляска развалилась, и «собравшаяся толпа увидела, что вывозит жена проконсула. Произошел большой скандал». Фуше боялся, что Робеспьер узнает о его лихоимстве; угрожала гильотина. «Спасти его теперь могла только гибель Робеспьера. Это было будто бы одной из причин переворота Девятого Термидора; в нем, как вы знаете, Фуше сыграл главную роль». После этого эпизода в книге «Ульмская ночь» следует такой диалог между собеседниками Л. (Ландау) и А. (Алданов):

«Л. Вы все-таки не думаете серьезно, что переворот Девятого Термидора произошел из-за несчастного случая с коляской госпожи Фуше?

А. Конечно, нет. Он произошел из-за миллиона случайностей».

Интерес Алданова к «миллиону случайностей» сообщает его историческим романам поразительную яркость и конкретность. История в трактовке Марка Алданова прямо противоположна истории, скажем, Михаила Покровского — у последнего имеют значение только самые общие и, разумеется, абстрактные закономерности. Алданову чужда, даже враждебна схема вульгарного марксизма или, точнее, как он пишет сам — «экономического материализма». Детерминизм глубоко обманчив; так, «особенность октябрьского переворота [...] заключается в том, что он противоречит всем «законам истории», а также всем философско-историческим учениям, в особенности же тому, которое проповедывалось его вождями» (стр. 154).

Переписка М.А. Алданова и Е.Д. Кусковой представляет собой обширную книгу, — когда она выйдет в свет, то окажется интереснейшим документом эпохи. Из рукописи, хранящейся у меня, я извлек для настоящей публикации лишь несколько писем, характерных для обоих авторов. Замечу, что в письмах к Е.Д. Кусковой историософские взгляды М.А. Алданова так или иначе получают выражение. В обсуждаемой им советской реальности особенно наглядно господство слепого случая. Алданов саркастически замечает: «...поучительно то, что люди, признавшие одну из разновидностей этих законов, исторический материализм, святой непоколебимой истиной, в действительности подчинились случаю и не только в 1917 году, а в течение всех тридцати пяти лет своего существования [т.е. 1917—1952]...” (стр. 185).

 

31.ХІІ.1946

Глубокоуважаемый и дорогой Марк Александрович!

В последние минуты весьма незадачливого и безусловно неприятного 1946-го пишу Вам несколько строк. И я, и неграмотный, к сожалению, Сер. Ник. поздравляем Вас с новым пришельцем 1947. Какой он будет, не знаем, — чумазый или умоется и хотя бы сотрет немного кровавые пятна — тоже не знаем. Поэтому желаем Вам лично здоровья и сил для продолжения Вашей давней работы, без которой нам было бы очень скучно жить: мы — старики и Симонова плохо перевариваем. Впрочем, из массы хлама одну вещь советовала бы Вам прочесть и написать мне Ваше о ней мнение. Она мне изорвала душу, она коротенькая вещь, по-моему прекрасно написанная. Правда, не новой, а старой писательницей и не русской, а латышкой Анной Саксе. Не знаю, слышали ли Вы это имя. Бе небольшой рассказ — ’’Возвращение в жизнь” помещен в № 10 советского журнала ”Дружба народов”. По-моему, рассказ удивительный по тонкости — на столь страшную тему: безнадежно израненные войной. Очень хотелось бы знать Ваше суждение.

Жалеем: Вы — бродите по разным местам, а к нам не забрели. Жить нам тут до того скучно — что даже звать в гости людей неприлично: до того это скучная страна. Но для гор и всей этой природной роскоши поехать стоит. А уж мы-то как были бы рады. Скоро сюда наедут европейские отделы ONU. И Бюро Труда из Монреаля. Не знаю, будет ли интереснее: все эти люди как огня теперь боятся эмигрантов, особенно что-то пишущих.

Будьте же здоровы, № ХІV вышел почему-то без Вас.

Крепко жму Вашу руку.

Е.Д. Прокопович.

О Вас нам рассказывал не пишущий беллетрист — В.В.Вырубов. Он вносит некоторое разнообразие в нашу жизнь.

 

5 января 1947

Дорогая и глубокоуважаемая Екатерина Дмитриевна.

Сердечно Вас благодарю за столь любезное письмо. Мне и самому хотелось давно Вам написать, но я знаю, как Вы переобременены перепиской, да я и сам пишу по пять-шесть писем в день. Прежде писал и больше, — когда был редактором «Нового Журнала». К счастью, давно больше им не состою: «к счастью» и потому, что всегда ненавидел редакторскую работу, и потому, что мне не очень хочется нести моральную ответственность за все, что в коалиционном журнале печатается (это пишу Вам конфиденциально; в частности, начало последней, как всегда блестящей, статьи Федотова было мне очень неприятно; если бы я еще был редактором, я этого не пропустил бы, хотя единственный на свете свободный русский толстый журнал по самой природе своей должен быть «парламентом мнений»). Теперь я свободный человек — на остаток своих дней. Не знаю даже, где эти дни проводить. Татьяна Марковна (жена моя) не хочет возвращаться в Америку: у нее здесь, во Франции, 76-летняя мать. Но работать все-таки можно и во Франции. На днях уезжаю к жене в Ниццу. Там в уединении подумаем, как быть.

В Англии я был недолго. Заехал бы и в Швейцарию, — тогда повидал бы Вас и это чрезвычайно меня порадовало бы. Но делать мне в Швейцарии решительно нечего, а о получении визы пришлось бы долго хлопотать: я не американский гражданин, хотя пять лет пребывания в С. Штатах дают мне право на натурализацию. Видно, со своим нансеновским паспортом и умру, а при жизни — не попаду ни в УНЕСКО, ни в другие учреждения, в которых полагается и полезно быть писателю. Если бы принял американское гражданство, поступил бы туда легко.

С истинным наслаждением читал некоторые из последних Ваших статей в «Н. Р. Слове». Не всегда и не во всем с Вами соглашаешься, но Ваш публицистический талант и темперамент неизменно увлекают. Недавно Е.Ф.Роговский объявил мне, что в Париже основывается демократическая газета и что я «намечен ее редактором»!!! Разумеется, я немедленно и категорически отказался быть редактором газеты и даже редактором отдела (литературного), — с меня достаточно и политики, и редакторской работы. — «Кого же вы, М.А., посоветовали бы пригласить?» Я без колебания ответил, что есть три возможных кандидата: Вы, Керенский и Маклаков. Лучше же всего была бы редакционная коллегия именно в этом составе: Вы трое. Он со мной согласился. Впрочем думаю, что никакой газеты создано не будет. Это (т.е. все о газете) тоже пишу Вам совершенно конфиденциально. Для газеты нужны большие деньги, а их, кажется, в Европе можно получить только у людей, замаранных по немецкой торговле. Начинать же с малыми деньгами нельзя, так как нельзя было бы обеспечить Вам (и Александру Федоровичу) жизнь здесь, если бы приняли предложение. Никаких подробностей Роговский мне, после моего отказа, не сообщил.

Я не читал рассказа Анны Саксе. Постараюсь достать и прочесть.

Надеюсь, Сергей Петрович все-таки чувствует себя не слишком плохо. Пожалуйста, передайте ему мой искренний привет и лучшие пожелания. Поздравляем Вас с Новым годом, — больших радостей от него я не жду ни для кого.

От души благодарю и за то, что Вы писали Карповичу и Полонскому об «Истоках». Роман кончен, выйдет по-английски и, вероятно, на других языках, но не по-русски! Русских издательств больше нет!

 

Pension Belmont 26, Route du Chêne Genève

9.1.1947

 

Дорогой Марк Александрович!

Очень благодарю за письмо. Грустное оно. Вижу также, что у Вас от политики оскомина. И Вы от нее уклоняетесь. Счастливый. Вам есть куда спрятаться, уклониться. Есть прекрасный талант, можно туда душу вложить. Вы и вкладываете. А вот нам (особенно мне) деться некуда. Публицистика без политики — ничто. Хотела было спрятаться в воспоминания. Не вышло. С размаху написала «Детство». Кажется удалось. И точка. Все писания дальше — невозможны! Единственный период, который могла бы описать — «Освобождение», — умный, но страстный и шальной Струве, другие лица, которые могли бы составить то «Общество благородных», о котором пишет Херасков. Но ведь в данной жизни это был небольшой кусочек политики, очень интересный, но такой короткий! Из него (совсем незаконно) родились кадеты, куда мы уж не вошли. А вот, например, другой кусочек: Временное правительство. Мне до него — рукой подать. Много негласных заседаний было в нашей квартире. А описать не могу. Люди в нем — в моем описании — вышли бы много, много ниже ростом, чем они есть на самом деле. И это была бы правда. Они оказались ниже данной им в руки задачи. Клянусь, что я это видела тогда же. А что скажут?! Скажут: что это, одна Кускова была умная, а остальные дураки? Вовсе нет. Но со стороны, хоть эта сторона была нашей квартирой, много было виднее. А писать — нельзя. Один Скобелев чего стоит... Вышел бы в моем описании настоящий дурак, да еще хвастун А хвастаться ему было нечем: в Совете рабочих и солдатских депутатов он был уже в полном проигрыше. Рука также не поднимается описать Ал. Фед.. Мы с ним столько работали в подполье и в таких организациях, которые, вероятно, никогда и никем не будут описаны, что когда он очутился во Временном правительстве, я только протирала глаза: явь или наваждение? Описать могу каждый жест, каждый масляный пробор его адъютантов... Как могу обо всем этом писать? А без деталей выйдет сухотня. Вот и бросаю. Еще пример. Мы с давних пор знаем (были когда-то друзьями)

А.М. Коллонтай. Описать ее невозможно. Все выйдет ложь, если оставить одну политику. Вот как Вы описали Гесиньку или Перовскую. Другие фигуры, человеческие, но другие, чем знала их публика по брошюрам. И ведь что выходит, в чем Вас некоторые «обвиняют»: не будь столь острой любви Перовской к Желябову, не будь его ареста, возможно, что Александр II не был бы убит или во всяком случае не был бы убит 1-го марта с такой силой фанатической устремленности. Отнимите эту интимную деталь — любовь, оставьте политику только — и все будет не так, и все будет не житейской правдой, а лишь схемой. Это — не так? Отнимите у Коллонтай всех этих ее Либкнехтов, Дыбенко и множество других им предшествующих, и выйдет опять — женщина-схема, и все будет неправдой. А писать об этом сейчас — можно ли? Нельзя. Я случайно знаю (дискретно) о написанных мемуарах — «Пав. Ник. Милюков». Одному моему знакомому нужно было дать отзыв: можно ли это печатать по-английски? Ответил — нет. Значит, не я одна затрудняюсь давать «жизненные» образы политиков.

1 Первая страница письма Е.Д. Кусковой от 9.01.1947 года.

Газета. Не верю, что газета может возникнуть. Мне кажется, эмиграция парижская скончалась. Кричит лишь Мельгунов и Карташев. Остальные не находят голоса. А Вас. Ал. все болен. Сначала мучился с фурункулезом, а вчера получила от него письмо: воспаление нерва левой руки. Почерк правой от этого еще ужаснее. Едва разобрала — с лупой. Жаль — и как! — что Вы не хотите возглавить то нерожденное, что еще может (а вдруг?!) родиться. «Под Вас» пошли бы все. Вы сейчас единственный человек, который смог бы объединить людей. Конечно, некоторый парламент мнений, если эти мнения высказываются не с кондачка (есть такое слово?), а с раздумьем, — сейчас неизбежен. Теоретически газета нужна сейчас абсолютно. Позорище, что Париж говорит сейчас лишь на языке Александра Ефремовича. Язык стал препротивный. Мы потому сначала и пошли «под Ступницкого«, что стыдно было пускать его гулять по свету с одним Михельсоном. Он приехал сюда, прожил с нами дня четыре, точно определил дистанцию, которая отделяет его от «Александра Ефремовича», и мы договорились, что можно, чего нельзя. Тотчас же по приезде в Париж, он начал дурить (моментально!) и додурился до того, что я его обругала и ушла. А здесь швейцарская Sûreté допрашивала меня о нем... Это целая интересная эпопея, дошедшая до запроса в Кантональном парламенте. Запрос внесли коммунисты, основываясь на доносах «Рус. Нов.». У меня есть стенограмма этого запроса. Именно после него ко мне и адресовалась Sûreté. Очевидно, по рекомендации министра Dubaule’s, который отвечал на запрос. В запросе так-таки черным по белому и фигурирует «Рус. Нов.». Черт знает, что такое и что за человек, или столб, или просто феноменальный болван.

А сейчас уже абсолютно конфиденциально. Я думаю, убеждена, что Мих. Мих. «Новый журнал» погубит. Хотя Мих. Ос. не был политиком, но у него было чутье, был вкус. А теперь — сушь, и вещи просто недопустимые. Болтовня — пусть расталантливая Федотова — просто всем надоела. А Херасков... Современный социализм еще не научился употреблять носовой платок, сморкается в руку, в руку кровавую. А он — об обществе благородных! И такая чепуха, и так написано безвкусно, что — уноси всех святых! В беллетристике — беда! Яновский — пусть бы лучше сделался носильщиком на вокзалах, или еще чем-нибудь. И страшно огорчил Бор. Кон.. Неувязки — в компонации. Как может мать, цирлих-манирлих, поместить свою дочь в мансарде вместе со студентами? Мы — Могилевские помещики, и хорошо знаем эту среду во всяких ее вариациях. Такой матери не может быть. Она может смотреть сквозь пальцы, как дочь ловит жениха, и хотеть этого. Но мансарда, провал козел и т.д. для «Леры» — все это просто ужасно. Иван Ал., вероятно, испугался собраний в Париже молодежи, которая выносит резолюции о «порнографической книжке «Темные Аллеи» и написал рассказ без своей любимой теперь темы. И вышла сушь и безвкусица и в беллетристике. Так жаль журнала! Он просто необходим. Но я так хорошо знаю Мих. Мих., что удивляюсь, как он мог взяться за такое дело — один. По моему, в таком журнале еще гораздо больше, чем в газете, нужна коллегия. Более или менее хороши ли рецензии, но ведь не ими живет журнал. Остальное — скука просто дичайшая. Это мнение здесь общее. Прошу оставить это суждение между нами. Мих. Мих. сильно на меня рассердился за критику некоторых статей в прошлых номерах. Одна статья была опасна для возвратившихся в Россию, а другая — просто злая и глупая. Это я ему прямо и написала. Нет, это не его дело, журнал. К тому же он перегружен своей работой, историей России, своими детьми — где ему еще создать «живую редакцию». А журнал, повторяю, страшно нужен. Это все же отдушина в нашей очень тяжелой жизни.

А жизнь — тяжела невыносимо. Иногда хотим уже уходить. Молодежь еще может как-то лавировать и чего-то ждать. Ну, а мы, столь старые старики, поставлены в отвратительные для самочувствия условия. Да и пора — очень мы устали. А уж на людскую низость смотреть, и эту вечную пропаганду слушать — опротивело.

Что же это я сделала?! Пишу и пишу. Простите! В Соед. Штаты — если можете — советую не возвращаться: мой муж предсказывает нарастание там конфликтов — стоит ли в них снова купаться? Правда, и здесь, особенно во Франции, со спокойствием и благодушием жить нельзя. Но все же тут все как-то душе «понятнее”. В Швейцарию вместе с Тат. Марк. все-таки загляните. Виза? Но Вам визу дадут быстро. Манухины тоже нансисты, но добиваются визы через 5-6 недель. А мы тут нажмем и Вам много хлопотать не придется. Только это надо сделать поздно весной или летом, когда во всей силе здешняя красота.

Сегодня слышала, что в Риме умирает Татьяна Львовна Толстая. Ей — 83 года. А дочь ее, Таня, замужем за богатейшим итальянским магнатом. Чудо: ни куска его богатств не отнято! Живут с лакеями, дворцами и т.д. — среди адовой нищеты.

Жму Вашу руку, и оба мы сердечно вам кланяемся.

Душевно вам преданная, Екатерина Прокопович.

 

29 января 1947

Дорогая Екатерина Дмитриевна.

Простите, что с опозданием отвечаю на Ваше интереснейшее письмо от 9 января. Я с той поры переехал в Ниццу, нашел здесь небольшую квартиру — впредь до нового переезда — и долго наслаждался, ничего не делая, югом, — пока и здесь не установилась настоящая стужа и пальмы не покрылись снегом.

Очень рад, что Вы пишете воспоминания, и очень сожалею, что не хотите их печатать. Я знаю, что всего печатать нельзя, что всех нас связывают и личные отношения, и политические соображения. Думаю однако, что многое напечатать и можно, и нужно. Относительно Скобелева совершенно с Вами согласен. Керенского я очень люблю лично и вполне искренно считаю его выдающимся человеком. Ваш отзыв о последней книге «Нового Журнала» меня огорчил. Я никак не назвал бы статью Федотова «болтовней»: ведь и Вы не отрицаете его таланта и учености. Но мне все менее понятно, чего же он собственно хочет. Я в Нью-Йорке очень часто спрашивал политических деятелей и публицистов, хотят ли они войны межу Россией и С.Штатами. Все отвечали: нет. Знаю только одного человека (левого), ответившего: да, — и этот человек не Федотов, и он в «Новом Журнале» ни разу ни одной строчки не напечатал. Если люди в частных беседах (в печати ведь всего не скажешь) говорят «нет», то я не вижу ни малейших оснований им не верить. Между тем начало последней статьи Федотова трудно вообще понять, если не думать, что он — теперь, в пору атомных бомб — именно хочет войны с Россией. Должен сказать, что я поэтому не без некоторого злорадства прочел в последнем номере «Свободной Мысли» примечание Мельгунова к статье Карташева. Правда, оно относится к церковному вопросу, в котором я никак не компетентен. Но оказывается, что и Федотов «цепляется за Москву» и что он в некоторых отношениях еще дальше пошел в направлении на Каноссу, чем участники визита 12 февраля! Говорится и о его «детской наивности» (надо, очевидно, читать: «глупости»).

Кто-то сказал мне, что Вы и Сергей Николаевич подумывали о приезде в Жуан-ле-Пэн или даже о переезде сюда, в дом, устроенный Роговским. Я позавчера побывал в нем. Бунин, собирающийся на юг, просил меня посмотреть на этот дом. Комнаты там недурные, мебели достаточно, большого комфорта, конечно, нет, но его теперь во Франции нет вообще. Живущий там Рысс сказал мне, что еда хорошая и здоровая. Цены баснословно дешевые: с Бунина будут брать три тысячи франков в месяц за полный пансион! При доме хороший врач: доктор Беляев. Он тоже там живет. Пока жильцов человек десять, как будто все образованные, не навязчивые люди. Главный недостаток: при нынешней погоде в доме очень холодно. Месяца через два лучше ничего и желать нельзя будет (в нынешних обстоятельствах). От Ниццы в Жуан-ле-Пэн полчаса езды в автокаре. Вот было бы приятно увидеть Вас здесь! Впрочем, мы с Т.М. сами не знаем еще, сколько времени пробудем здесь. Квартиру мы сняли без всякого обязательства: можем уехать когда угодно. Говорят, что в Ниццу собирается и Василий Васильевич?

Возвращаюсь к «Новому Журналу». Я теперь только сотрудник и больше никакого отношения к редакции не имею. Но я не сомневаюсь, что М.М. Карпович был бы очень, очень рад Вашему участию в журнале. Если он без всякой оговорки поместил эту статью Федотова (а уж он наверное войны не хочет), то разногласия с Вами никак препятствием быть не могут. Все ли книги Вы читали? Первые давно разошлись. Вам не понравился Бунин. Однако некоторые рассказы, помещенные им у нас, настоящие шедевры («Таня», например). Я не слыхал, чтобы парижская молодежь выносила резолюции против его «порнографической книги»?! Так ли это? Бунин чрезвычайно искренний человек и в жизни, и в литературе. Его сейчас интересуют только две темы: физическая любовь и смерть. Он только об этом и пишет. («Ловчий» — исключение).

Огорчили Вы меня известием о Т.Л. Толстой. Я мало знал ее, но встречался. Кстати (или некстати), немного знал и Коллонтай. Один раз был в Петербурге ее соседом на обеде у Горького, — очень давно это было. Она тогда была необыкновенно хороша собой.

Мы оба шлем сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Сергею Николаевичу.

 

31.1.1947

Дорогой Марк Александрович!

Не нашла в Вашем письме происшествия (или его опровержения), случившегося в Нью-Йорке: «обокрадена квартира писателя, М.А. Алданова. А так как Алдановых в Нью-Йорке нет сейчас, то полиция и не может установить, что именно украдено». Это — сообщение «Нов. Рус. Сл.» Правда это? Кто и что искал? Бумаги, говорится там, разбросаны. У нас две недели тому назад (в Цюрихе) украден химик (молодой), владевший секретами фирмы. Газеты подозревают иностранцев, заинтересованных в рецептах этой фирмы (засекреченных). Вся полиция на ногах, даны приметы. Последние его с кем-то (?!) встречи были в Берлине. Может быть и квартирой Алданова заинтересовались не гангстеры, а иностранцы, как они заинтересовались нашим архивом в Праге? Там, правда, воровать им не пришлось: посредником приобретения (даром) был Бенеш. Хотели бы знать, что же произошло у Вас?

Теперь к Вашему письму. Еще бы! Талант и ученость Федотова я признаю. Но я не люблю учености, кот. меня ничему не учит. А учиться я очень люблю и готова сидеть — не по возрасту — на парте и есть глазами учителя. А тут — читаю, читаю, так ничего понять и не могу. А в Бельгийском университете проходила философию и очень люблю эту отрасль полу-науки. А вот у него — ничего не понимаю! Фразы, обороты — блестящие. А придет конец — «своими словами» рассказать невозможно. А вот недавно прочла краткое содержание его лекции не то в «Надежде», не то в детском о-ве и просто возмутилась, до того она была «понятна» в реакционном смысле. Через несколько дней какой-то слушатель письмом в редакцию протестовал в газете. Нет, это не в моем вкусе, несмотря на ехидное замечание Сер. Пет. Еще бы я посмела отрицать несравненный талант Ив. Ал.. Думаю, однако, что в 75 лет любовь можно изображать поглубже, без такого количества коленок и всяких других подробностей. Один раз (во время войны) мы тут пытались напечатать по-французски «Натали». Не помню, кто, кажется, Le-Traz, попросил выкинуть как раз это место о коленке: оно портит рассказ, а еще больше — портит настроение — пусть лицемерных! — здешних кальвинистов. Я написала об этом Ив. Ал., а он мне ответил: «А что, эти ваши господа Мопассана не читали?» Так вот я нахожу, что у Мопассана эти реалистические подробности... любви иначе поданы. А в Зойке и Валерии мне их просто неприятно было читать, потому что это даже не любовь, а совсем другое. Сейчас даже просто поразилась: в последнем № «Новоселья» (31-32) напечатан красочный рассказ Ив. Ал. «Крем Леодор». Скорее, сию же минуту разорвите это письмо, рассказ до последней степени бездарен. Там тоже есть коленки, но уж не в них дело, а в смысле... Было просто горестно, что там поставлено имя Ив. Ал. И еще прибавлено: copyright 1947. Нет, не copyright, а — просто скомкать и в корзинку! Вера Ник. недавно писала, что Ив. Ал. болен. Вероятно, в один из дней таких недомоганий и написал этот рассказ. А молодежь (говорят — околосоветская) действительно пишет резолюции и результатом их была жалоба (мне) Зелюка, что советское] посольство не взяло ни одного экземпляра] «Темных аллей», хотя другие книги берет.

Относительно Ал. Фед. у нас больших разногласий нет. Я его тоже очень люблю, считаю человеком одаренным, но только не могу его описывать в сфере русской политики. Она очень сложна, очень... Как бы это сказать? поверхностная, что ли, личный вождизм в ней преобладает, даже затирает линию пути целых партий, а тем более отдельных лиц. Вот сейчас писала большой некролог о Фед. Ил. Дане, и много опять передумала об этой несчастной русской политике. (Дан умер утром 22.1.) Сколько совершенно диких ссор было у нас с покойным Г.В. Плехановым! До чего он зажимал в кулак всякую инициативу, всякую новую идею, — а потом люди удивляются, что на этих режимах вырос Сталин! У них есть оправдание: «сапожным подрайоном можно управлять лишь кулаками! Иначе обворует вас и даст вам в пьяном виде в морду» (рассуждение Ленина). Но мы всегда предпочитали, чтобы сначала этим подрайоном управляла полиция, пока он не проснется к сколько-нибудь сознательной жизни. Ал. Фед. кулаком управлять не мог. Он — действительный гуманист и против кулака всегда боролся. И в столкновении с шинелями или народом в солдатских шинелях и с наганом за поясом — пал. Это описывать до ужаса больно и гораздо легче описывать Шульгину, чем мне. Шульгин эти шинели и подрайоны ненавидит и политической и чувственной ненавистью. У меня этой ненависти нет и следа, а есть лишь безграничная жалость и к Пиле и к Сысойке. Но делать политику с ними в прошлом нельзя было ни нам, ни Ал. Фед. Мы спрятались в кооперацию, а политику делали в «Освобождении», т.е. в верхних культурных слоях. А.Ф. никуда не прятался, а прямо путался в противоречиях задач и средств, которыми эти задачи могут быть достигнуты. Именно ведь из-за этих противоречий культуры народа и задач политических партий у нас оставались без масс такие культурные партии как эн-эсы, кадеты, а массы шли к бесшабашным демагогам, которым все равно — кулак или идея, подчинение или сознание.

М. А. Алданов

Ну, опять ушла в свои думы вместо «текущего момента». Текущий момент — Жуан-ле-Пэн. Это место (то есть главным образом дешевизну) нам предлагают люди, знающие о нашем более чем сомнительном материальном положении. Такой исход для нас просто невозможен. Во-первых, мы — дикие. Не выносим никаких коллективов в частной жизни. Во-вторых, живем работой и библиотеками, без кот., например, Сер. Ник. — мертв. Последние дни жизни погрести себя в — пусть великолепное местечко, но без библиотек — зачем? Просто жизнь и смотрение на ее современную бессмыслицу нас не привлекают. Нас привлекал бы Париж, если б там можно было найти какой-либо заработок. Но пока все наши разведки на этот счет безрезультатны.

Читаете ли Вы «Нов. Рус. Слово»? Там со мной завязалась полемика, хочу ее поддержать: она на самые жгучие темы.

Вы удивитесь, чем я занимаюсь. Чтением советской церковной литературы! Это — настоящий клад и какой интересный! Думаю, что патриарх — хитрый и очень умный. А по сему случаю с ним что-нибудь случится. Написала статью об этой замечательной литературе: смесь чисто православного календаря с женским днем и со Сталинской конституцией и с чтением (в воспоминаниях) покойным митрополитом Евлогием... «Митиной любви» Бунина! Все это — в «Журнале Патриархии», ежемесячном и очень интересном. Просила Вейнбаума никому не открывать моего имени: я ведь не церковница, а пишу о церкви! Но интересно очень: новая страница! Собрала я тут эту литературу в экономической церкви, тоже очень интересной. С ними мы поддерживаем отношения, разумеется, только светские. Недавно слышала компетентное мнение очень умного человека, только что наблюдавшего Россию, — про-большевизана: «Страшно боюсь смерти Сталина. Если он умрет, это не будет аналогией со смертью другого вождя, Ленина. Смерть Сталина — это окончательный и полный развал российской постройки». Это положение он аргументировал. С его аргументацией мы с С.Н. вполне согласны.

Сердечно благодарю за письмо. Оба кланяемся Вам и Т.М.

Ваша сердечно Е. Прокопович

С А.М. Коллонтай до 1917 г. мы были очень близки. Перед побегом в своей квартире ее прятали. Она была не столько красива, сколько обаятельна. Типичная героиня новелл Ив.Ал., но только не из «Чистого понедельника». Так как мы были очень близки, мне и С.Н. приходилось спасать женатых марксистов (с 3 и 5 детьми) от ее чар. Один раз мы выгнали ее из Кларана. Я ей сказала, что хвост ее так велик, обаяние ее до того неотразимо, что нечего ей разбивать семьи, все равно ведь эти мужчины ей будут не нужны, а женам они нужны. С этими аргументами она согласилась, мы крепко поцеловались, и она уехала. А тот дурак-марксист страдал невероятно и не подозревал, кто подстроил ему его «трагедию с Шурой». Много было у нас с ней таких историй. А как она вместе с этим умеет работать! Как знает языки! И даже... статистику! Работницы эту «товарищ-Шуру» просто обожали. На большевизм ее свихнул Карл Либкнехт, кажется, чуть ли не единственная ее серьезная любовь. Вот и пиши воспоминания! Разве это — можно?!

 

6 февраля 1947

Дорогая Екатерина Дмитриевна.

В моей нью-йоркской квартире действительно побывали воры. Что именно они украли, мы не знаем, так как друзья, осматривавшие квартиру, не могут знать, какие именно вещи исчезли. Ценных вещей не было, могли унести белье, платье и т.д. Однако я никак не предполагаю, чтобы виновниками были «иностранцы»! У меня никаких секретов нет, и им у меня искать было нечего.

А вот Ваше сообщение об украденном химике вызвало у меня изумление. Я каждый день читаю две французские газеты и почти каждый день (когда здесь достаю) парижское издание «Нью-Йорк Хералд Трибюн», которое дает больше информации, чем все французские газеты вместе взятые. Там ни одного слова об этом событии не было. Все-таки для какого-нибудь технического секрета, наверное не имеющего военного значения, им не стоило идти на такое дело. Со всем тем, ничего невозможного тут, конечно, нет.

«Новое Русское Слово» я здесь вижу не часто и не знаю, о чем и с кем именно у Вас началась полемика. Попрошу А.Б. Полонского присылать мне номера, где будут Ваши статьи, — как эти полемические, так и статьи о «Журнале Патриархии».

Я прекрасно понимаю, что Вы и Сергей Николаевич не хотите переехать в Жуан-ле-Пэн. Мешать Вам соседи, вероятно, не стали бы. Рысс говорил мне, что жильцы дома встречаются только за завтраком и обедом. Но все-таки это не свой угол. Кроме того с книгами действительно было бы плохо. В Ницце есть городская библиотека, но она новыми книгами чрезвычайно бедна, да и ездить часто в Ниццу было бы Сергею Николаевичу утомительно. А вот приехать сюда на отдых было бы хорошо; солнце и дешевизна пансиона. Впрочем, о солнце я говорю теоретически, в надежде на будущее. Здесь теперь холодно и целый день идет дождь. 20 февраля в Жуан-ле-Пэн приезжают Бунин, Тэффи и Роговский. Все трое больны. Едут вместе, чтобы в дороге помогать друг другу. Бунин мне пишет, что ему «трудно встать»: он уже больше месяца лежит, был затяжной бронхит с последствиями. Я очень за него боюсь. У Тэффи болезненные припадки печени. А по моим впечатлениям, серьезнее их обоих болен Роговский, хотя настроен очень бодро, весел и энергичен. Обещает «подробно рассказать о газете». Думаю, что ничего у него с газетой не выйдет.

Получил длинное письмо от Николаевского. Больше о делах Литературного Фонда и немного о политике. Я с ним обменялся полемическими письмами о некоторых статьях журнала Мельгунова. Он впрочем далеко не во всем согласен с Сергеем Петровичем.

В Александре Федоровиче я больше всего ценю, кроме его ораторского таланта, то, что он (как и Вы, — не сочтите за лесть) действительно болеет душой, когда дело идет о высшей политике и в особенности о России. Прежде, как Вам известно, сердечные увлечения занимали большое место в его жизни. Теперь этого, к несчастью для него, нет, и я думаю, его кроме общественного дела ничто в жизни больше не интересует. Я хорошо знаю его недостатки. По совести, я почти ничего в делах 1917 года ему поставить в вину не могу. Он именно козел отпущения за грехи всей нашей интеллигенции, — за наши общие грехи. Ведь кто только не вставлял ему палок в колеса! Даже смирная эн-эсовская партия, которая тогда имела немалое значение, так как и у нее были представители в правительстве. Ведь Зарудный (прекрасный был человек) был не один, и он при мне требовал в Ц.К. «отозвания министров из кабинета, если»... А что «если»? Если «Керенский встанет на путь репрессий» и т.д. И я не уверен, что в партии одержал бы верх Мякотин, а не Зарудный, Станкевич и другие им сочувствовавшие. Еще неизмеримо сильнее это было в других партиях. Одно это уже делало невозможным «репрессии». Вдобавок, они могли бы быть осуществлены только при условии заключения сепаратного мира, а это было психологически невозможно. С другой стороны, «вождизм», личное честолюбие, опьянение. Всего этого не могло не быть у 35-летнего человека, который так неожиданно стал главой правительства и главнокомандующим в величайшем в мире государстве. Это кончилось, и эти черты у А. Фед. почти исчезли. Мы с Вами работали в «Днях». Знали ли Вы редактора более терпимого, с меньшей дозой «вождизма»? Что ж говорить о Милюкове, который за долгие годы существования «Посл. Новостей» ни разу не устроил редакционного совещания! В «Днях» такие совещания происходили чуть не три раза в неделю. Надеюсь, Вы не скажете, что это мелочь. Масштабы наши эмигрантские действительно маленькие, однако, если бы даже это было мелочью, по ней можно узнать человека. Я главным и огромным недостатком Александра Федоровича считаю его почти безграничную веру в свой «инстинкт». Не отрицаю, что инстинкт свойство ценное и даже почти необходимое. В большом числе даров, отпущенных природой Черчиллю, это едва ли не самый важный. Но когда инстинкт занимает чрезмерно большое место в решениях государственного человека, то он может стать и несчастьем. Черчилль, например, всегда, даже летом 1940 года, «алгеброй» «гармонию» проверял очень старательно, — это теперь видно по мемуарной литературе. У Александра Федоровича «алгебры» нет или он ее презирает. В 1917 году, как ни странно, это не имело особенно большого значения, ибо он, «диктатор», ничего все равно сделать не мог: либо заключай мир, демобилизуй армию и тогда при помощи всяких юнкеров расправься с большевиками (что было, повторяю, психологически невозможно и для него самого, и для всех нас, и даже для тех кадетов, которые позднее в эмиграции над ним издевались: «тряпка!»), либо пытайся удержать под ружьем десять миллионов крестьян, не желавших воевать, пытайся, когда дисциплина развалилась в первый же день революции, иди на «репрессии», когда не осталось ни одного городового и когда девять десятых русской интеллигенции за эти самые репрессии тебя отбросят и от тебя отшатнутся. Тут не помог бы и безошибочный инстинкт, если он вообще у людей бывает. Так было в 1917 году. К сожалению, в эмиграции инстинкт Александра Федоровича часто бывал ошибочным, — конечно, большого значения это, как все вообще в эмиграции, иметь не могло, но для оценки личности Керенского это важно. Думаю, что веру в свой инстинкт нельзя смешивать с «вождизмом». Она действительно была патологически развита у Гитлера или у Муссолини, но ее не было ни у Наполеона, ни у Бисмарка. Не было, кажется, и у Ленина. Его брошюра о том, захватят ли большевики государственную власть, — это чистейшая алгебра — и алгебра весьма замечательная. У Сталина она, думаю есть: только ею и можно объяснить бесчисленные противоречия и перемены в их политике, — тут право никакой алгебры нет, хотя печать, даже иностранная антибольшевистская, во всем, что делает Москва, усматривает необычайную глубину, последовательность и маккиавелизм. Как волевое явление, Сталин граничит с чудом: таких нервов, вероятно, не имеет ни один человек из миллиона. Но куда его инстинкт заведет Россию и весь мир, это никому не известно, не известно и ему самому. Его преемнику было бы труднее полновластно править Россией (по крайней мере в первое время, — пока ежедневная пропаганда не сделает и Жданова величайшим из величайших или Молотова гениальнейшим из гениальнейших); поэтому я не разделяю мнения того наблюдателя, о котором Вы пишете.

Т.М. и я шлем самый сердечный привет Вам и Сергею Николаевичу.

Все это мое письмо, конечно, конфиденциально.

 

Pension Belmont 26, Route du Chêne Genève

2.III.1947

 

Дорогой Марк Александрович!

Слышала, что Е.Ф. Роговский сейчас в Ницце. Не сочтите за труд переслать ему это письмо. Пишу ему вот о чем. Вы знаете, что после смерти Пав. Ник. мне досталось ценное наследство: Нина Васильевна. До сих пор употребляла все усилия, чтобы она была так или иначе обеспечена. Это очень трудно, дело о наследстве из- за скандалов с сыном не двигается, на мертвой точке. Б.И. Елькин сделал очень много, чтобы ее аппетиты удовлетворить. Но теперь приходится забастовать и ему. По крайней мере на некоторое время. Но ей оставаться в Aix-les-Bains больше невозможно. Я спрашиваю Ев. Фр., нельзя ли ее, хотя бы временно, устроить в этот дом, 3-4000 в месяц оплаты она бы вносить смогла. Трудности с этим человеком Вы, конечно, знаете. Но в Чехии я имела случай убедиться, что на людях она дисциплинируема и сожительство с ней перестает быть тяжким. Кроме того она совершенно больна и мешать никому не будет.

...Вы писали, что нигде не было об исчезновении нашего химика. Мистерия продолжается! Он — вернулся к родителям, но — не говорит ни звука о том, где он был и откуда он шел пешком 4 дня!! Родители в отчаянии: что-же все-таки с ним было? У меня есть в Цюрихе знакомые, кот. знают эту семью: до сих пор добиться ничего нельзя. Любовная история — исключена, да тут эти истории так и не делаются, все тут проще в них. Хуже всего то, что и полиция ничего не может «разъяснить» в этом странном деле.

Поздравляю Вас с 19 республиками, каждая со своей армией, со своей дипломатией, со своей Чекой и т.д. Не знаю, будет ли каждая со своим Сталиным, — с Молотовым — наверное. А все-таки за Зощенко и Ахматову Жданов с верхнего этажа слетел. А вот история с 19 республиками наделает бед ONU, и не известно, как она ее разжует. Нахожу, что творчество б[ольшеви]ков иссякает, они становятся уж излишне глупы и, главное, надоедливы для международных дел. Всем наскучили эти штучки, и... И что?

А тут еще Палестина. Боюсь, что ввяжутся арабы и перережут палестинских террористов, особенно если эти бравые люди взорвут нефтепроводы, что они и собираются сделать. Вообще, мир становится все прекраснее и — не знаешь, куда смотреть, — кто кого режет и кто кому объявляет войну.

Ал. Ив. Коновалов скоро прибудет в Париж. Здоровье его по-прежнему плохо. Получила письмо от проф. О.И. Брока (норвежец, славист, советофил). Сам он уже стар, но его молодые ученики часто бывают в Москве и в России вообще. Он с горестью пишет что «общее впечатление — это потрясающая нищета, голод и холод даже в самой Москве”. «Норвегия просила приставить к своему посольству в Москве специального атташе по социальным вопросам, чтобы он мог понять и изучить советский строй. Нам это сделать не разрешили», добавляет он.

Как здоровье? Слышала, что Ив. Ал. Бунин из-за болезни в Juan не поехал, лежит дома, теряет много крови. Нет ли чего скверного?.. И кто его там лечит?..

Всего Вам лучшего. Т.М. — также. У вас, думаю, уже весна, а мы погрязли в жутком снегу, что для Женевы — необычно.

С.Н. сердечно кланяется Вам и Т.М.

Ваша Е. Прокопович

 

4 октября 1948

Дорогая Екатерина Дмитриевна.

Искренно Вас благодарю за письмо и за столь любезное предложение услуг для поездки в Швейцарию. Нет, мы уезжать в ваши края не собираемся. Если будет война, то единственное убежище это С.Штаты или Англия, так как весь континент будет захвачен очень скоро. Виза в Америку у нас есть, но удастся ли тогда уехать, конечно неизвестно, так как все пароходы и аэропланы будут реквизированы для американских граждан, — а я не хотел натурализоваться там; видно с нансеновскими паспортами будем жить до последнего дня. Если же будет гражданская война правительства с де Голлем, то нам она будет только очень тяжела, но едва ли страшна: ни правительство, ни де Голль против нас ничего иметь не могут. Последнее выступление генерала (ответы его журналистам), к несчастью, делают гражданскую войну более вероятной, чем она была еще недели две тому назад. Это истинное несчастье.

Если говорить правду, не только показную, но и внутреннюю правду, — то разница между нами и большинством защитников власовцев заключается в том, что мы искренно третьей войны не хотим и, стиснув зубы от всего того, что делает Кремль, все-таки предпочитаем худой мир ссоре: ведь новая война действительно была бы концом цивилизации. Они же, или большинство из них, в душе хотят войны. Конечно, на словах они это будут отрицать, — ”чтение в сердцах” и т.д., — но, к несчастью, у меня никаких сомнений в этом нет. Откровенно мне говорили, что хотят войны только два или три человека, — предпочитаю их не называть.

Письмо Юрьевского интересно. Не скрою от Вас, я его с давних пор недолюбливаю: биография у него уж очень пестрая. По существу его ответ ни на что не отвечает. Дело не в личных свойствах власовцев и не в смягчающих обстоятельствах, а в том, ЧТО они в годы войны делали и писали, и в том, можно ли после этого с ними вести общую политическую работу, особенно если принять во внимание, что они своего прошлого не считают не только преступлением, но и ошибкой. И уж совершенно неправильно вместо слова ”власовцы” подставлять ”Ди-Пи”. Есть, повторяю, множество Ди-Пи, которые к власовскому движению относились так же, как мы с Вами. Да в конце концов и мы с Вами ведь те же Ди-Пи, покинувшие Россию на четверть века раньше их. Кстати, я одного из Ди-Пи запросил письменно, правда ли, что они в Германии все желают войны, — и неужели они не понимают, чем война грозит в ближайшие же две недели после ее объявления в первую очередь именно ИМ (ведь Германия-то уже будет занята советскими войсками немедленно). Он ответил, что не все, но многие действительно войны хотят, — ”но каждый хочет, чтобы она началась лишь после того, как он с семьей уедет в Америку”.

2 Конец письма М.А. Алданова от 4.10.1948 г.

Надеюсь, Вы получаете добрые вести от Сергея Николаевича? Надолго ли он уехал? Пожалуйста, передайте ему наш сердечный привет.

Александру Федоровичу я с месяц тому назад написал, ответа пока не имею. Надеюсь, он здоров. В последнее время он похварывал и почему-то это скрывал.

Читали ли Вы в ”Н. Р. Слове” длинное письмо Зензинова и Ал. Толстого о том, как спасся Самарин? Насколько я могу судить, это письмо направлено против Кравченко и каких-то его заявлений в американской печати. Очень рад, если так. Я только раз в жизни — совсем недавно — видел Кравченко (в Нью-Йорке), и он произвел на меня впечатление влюбленного в себя до безумия человека. Такой самовлюбленности и мании величия я не видал никогда даже у актеров и писателей, хотя это наша профессиональная болезнь. Мне трудно было понять, как уживается с ним такой прекрасный человек, как Зензинов.

Татьяна Марковна и ее мать тоже очень Вас благодарят и шлют Вам искренний привет. Шлю Вам самые лучшие пожелания здоровья и бодрости.

Ваш М. Алданов

 

3 марта 1949

Дорогая Екатерина Дмитриевна.

Почти одновременно с Вашим письмом я получил «Н. Р. Слово» с Вашими статьями о Бунине. Они очень интересны. Я у Ивана Алексеевича бываю раз в неделю, — в Жуан-ле-Пэн из Ниццы все- таки 40 минут езды. Вчера у него был. Нет, на Ваши статьи не обиделся и, конечно, не мог обидеться. Говорит только, что словом ”хам” никогда не злоупотреблял и к революции его не относил.

Кравченко я раз в жизни видел в Нью-Йорке, когда было первое собрание инициаторов «Лиги», — кажется, в июле прошлого года. Он много говорил и произвел — не на одного меня — самое неприятное впечатление, — не содержанием своих слов, а грубой манерой и самовлюбленным тоном. Бывший здесь недавно Далин говорил мне, что с той поры Кравченко успел поссориться с Керенским, с Зензиновым и почти со всеми другими членами Лиги (ведь в нее вошли, кажется, все бывшие на первом собрании кроме меня, — я отказался по известным Вам причинам). В личных отношениях он, говорят, невозможный человек. Однако думаю, что по существу картина, изображенная им в книге, почти во всем близка к истине. Как бы он себя на суде ни вел, коммунисты не могут доказать своих обвинений и, вероятно, будут приговорены к уплате той или иной суммы ”доммаж-энтере”. Сам же процесс производит на меня впечатление совершенного балагана (который в старой России, в Англии, в Америке был бы совершенно невозможен). Никакого политического значения он, несмотря на весь шум, не имеет: обе стороны (в населении Франции) останутся на своих позициях. Конечно, личная реклама Кравченко велика, — для этого, должно быть, он процесс и затеял. Всех нас, и Вас, и меня, не раз грубо поносили в западной большевизанской печати, и никому из нас не приходило в голову начинать из-за этого судебный процесс.

Маяковского я тоже видел только раз в жизни в Петербурге — и в него на Вашем месте не «влюбился» бы. Конечно, человек он был талантливый. Нет, писать о нем я не буду.

Согласен с Вами в том, что общественная деятельность Карповича граничит с чудом. У него очень большой дар слова, и ему достаточно часа для подготовки длинного доклада, всегда ясного, интересного, логичного. Но я не понимаю, как он, живя в Кэм- бридже, может быть председателем Нью-Йоркского фонда: езды по железной дороге пять часов. Вероятно, фактически председатель будет Церетели или останется Николаевский. Впрочем, мне об этом никто ничего не писал.

Живущий здесь Столкинд получил письмо от Вейнбаума. Сообщает, что долгие переговоры о вкладной странице «Лиги» в «H. Р. Слове» наконец успешно закончились: вкладная страница будет появляться два раза в месяц, он, Вейнбаум, оставляет за собой право отвода «вредных» статей, они оставляют за собой право отказаться в этом случае от соглашения. Деньги дал миллионер Атран. Кто будет редактором, — Вейнбаум не сообщает. Думаю, что Керенский.

Здоровье — «так себе». Что же Вы скажете о рисовой диете, о которой я Вам писал?

Якову Борисовичу я сообщил о Вашем вопросе. Я ничего об этом не знаю.

Я кончил первый том своей французской философской книги, о которой помнится Вам писал, и сдал его агенту для поисков издателя. Но для издателей философская книга, особенно написанная не профессором, как «товар» большой ценности никогда не имеет, и мне издателя будет найти гораздо труднее, чем для моих романов.

Мы оба шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Сергею Николаевичу.