Глава VII
Теории социальной революции: Маркс, Бакунин и Сорель
Интересный факт, имеющий прецедент разве только в истории христианства - содержание ожесточённой политической борьбы, разгоревшейся сейчас в четырёх сторонах Европы, полностью восходит к одному человеку: Карлу Марксу. В Германии Шейдеманн и Гассе, Носке и Либкнехт, Давид и Ледебур, Эберт и Роза Люксембург; в России Ленин и Плеханов, Троцкий и Потресов, Мартов и Церетели, Каменев и Дан!
Даже буржуазные теоретики, доказывающие невозможность установления коммунистического строя в России, не смущаются ссылаться на автора «Капитала».
Со строго теоретической точки зрения так сложилось уже очень давно. Двадцать лет назад в знаменитой полемике Каутского и Бернштейна обе стороны ссылались (с большим или меньшим успехом) на сочинения Маркса, так же, как во время старинных религиозных диспутов все участники обращались к Библии для доказательства или опровержения любых заявлений. Двадцать лет назад произошла примечательная полемика между изданиями «Neue Zeit» и «Sozialistische Monatshafte» в духе социалистического съезда, и обе стороны обменивались более или менее находчивыми цитатами in verba magistri. Сегодня те споры выплеснулись на улицы Берлина, Мюнхена и Дрездена, к силлогизмам добавились пулемёты и штыки.
Кто прав? С кем согласились бы Маркс и Энгельс, если бы дожили до наших дней? Проистекает ли большевизм логически из марксизма, или большевизм есть отрицание всей марксистской теории? Каждую строчку, вышедшую из-под пера Маркса и Энгельса, подвергли самому тщательному изучению, начиная с сочинений ранней молодости и вплоть до переписки с Зорге, Кугельманом, Лассалем. Самые добросовестные исследователи не могут согласиться ни по одному из связанных с марксизмом вопросов. Я не стану ни углубляться в дискуссии, ни даже поверхностно описывать столкновения между жоресистами и гёдистами во Франции, между ортодоксальными марксистами и ревизионистами в Германии, между большевиками и меньшевиками в России, поскольку все их споры сводятся к клятвам in verba magistris. Было, однако, точно доказано, что сам Маркс далеко не всегда был сторонником идеи насильственного захвата власти и диктатуры пролетариата. Так как мы не марксисты, нас в этом не надо и убеждать. Завершая нашу мысль, заметим, что сочинения Маркса предоставляют и экстремистам и умеренным материал для обоснования самых разных идей. Самые противоречивые утверждения можно подкрепить страницами и страницами из основоположника. Можно проследить закономерность, что ранние сочинения Маркса имеют более экстремистский характер, а более поздние его работы, особенно с 1859 года, так же, как и последние статьи Энгельса, содержат гораздо более умеренные идеи. Хотя, в этом правиле есть и примечательные исключения. Вообще трудно понять, какая может быть окончательная определённость в убеждениях Маркса, если только не поддаваться самообману.
Марксистская теория по самой своей природе не свободна от противоречий? Предстоит ли большевизму развитие в сторону умеренности? Я тоже не знаю, как ответить на эти вопросы. Настойчивые ссылки на явно противоречивые цитаты показывают невозможность для последователей и комментаторов различить, где истинные идеи основоположника, а где ложное истолкование неверно понятых страниц.
Можно согласиться, что большевизм не во всём следует марксизму, однако некоторые ранние идеи Маркса вполне последовательно развиваются большевиками, с добавлением отдельных элементов анархизма и синдикализма. Роза Люксембург как-то сказала, что марксистская теория была порождением буржуазной науки, и что рождение этого ребёнка стоило жизни его матери. Гораздо более верна мысль, что большевизм был незаконным ребёнком марксизма и анархизма, что он уже принёс много бед своим родителям и продолжает вредить им.
Рассуждения Карла Маркса были ясны и понятны, пока он говорил о прошлом и настоящем, однако становились гораздо менее определёнными и уверенными, когда речь заходила о будущем. Возможно, Маркс думал, что знает, чем закончится капиталистическая эпоха. События показали, что он ошибался. Неудача этого великого ума ещё раз доказывает обречённость исторических предсказаний. Что Маркс потерпел неудачу как пророк, сейчас уже достаточно ясно.
Говоря всё это, я не обращаюсь к статистическим данным о росте благосостояния с 1850 по 1900 год, собранным Эдвардом Бернштейном и его школой. Бернштейн обнаружил, что вопреки предсказаниям Маркса количество собственников в Англии, Франции и Германии за указанный период возросло; а увеличение общего благосостояния не сопровождалось уменьшением количества капиталистических магнатов, напротив, капиталистов всех масштабов тоже стало больше; что индустриализация, возникновение крупномасштабных предприятий не подорвало жизнеспособность средних и мелких предпринимателей; что количество средних и мелких производителей в сельском хозяйстве европейских стран увеличилось, а крупных уменьшилось; что марксистская теория общих кризисов капиталистической системы не подтвердилась и т.д. Предположим, что все эти данные были опровергнуты Каутским, Розой Люксембург, Плехановым, Лениным (что далеко не так), достаточно того, что в области политической предсказания Карла Маркса были полностью опровергнуты историей, особенно в отношении социальной революции.
Достаточно сравнить блестящий анализ экономических данных в первом томе «Капитала» с политическими пророчествами Маркса, а они всегда были ошибочны, чтобы понять, как опасны однозначные предсказания, даже для таких великих умов.
В «Манифесте коммунистической партии» 1847 года мы читаем: «буржуазная революция может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции» два года спустя Маркс доказывал Лассалю, что пролетарская революция непременно произойдёт в ближайший год. В 1850 году Маркс исповедовал идею перманентной революции: «До того дня, пока власть государства не будет свергнута пролетариатом, и до тех пор, пока производительные силы (по крайней мера главные) не будут сосредоточены в руках пролетариата».
В 1862 году Маркс писал Кугельману: «Мы достоверно находимся на пороге революции. Я никогда не сомневался в этом с 1850 года».
В 1872 году в письме Зорге Маркс настаивал, что: «пожар разгорается по всей Европе».
Энгельс в свою очередь писал ещё тридцать лет назад: «царское правительство этот год уж не протянет, а когда уж в России начнется — тогда ура!»
Здесь можно заметить, что вера есть вера, даже если она представляется наукой.
Я не упоминаю предсказания Маркса и Энгельса в области международных отношений. Достаточно вспомнить, что Маркс считал Бисмарка простым инструментом (bloße werkzeug) в руках Петербургского кабинета, а Энгельс в письме Сорелю: «В случае войны можно предсказать с абсолютной точностью, что после нескольких столкновений Россия столкуется с Пруссией за счёт интересов Австрии и Франции: и та, и другая пожертвует своим союзником».
Разве недостаточно того, что основа «научного социализма» — теория тотального кризиса капиталистической системы обратилась в ничто событиями последних пяти лет. В начале 1918 года я писал:
«Развитие капиталистического строя происходит по определенным законам, в силу которых капитал концентрируется во все меньшем числе рук, а широкие массы населения подвергаются процессу пролетаризации. С другой стороны, производство товаров растет быстрее, чем потребление, и все резче обозначается недостаточность рынка для великих промышленных стран, находящая выражение в империализме. Рано или поздно, но неизбежно должен наступить момент хронического перепроизводства, справиться с которым неустойчивое, неорганизованное капиталистическое хозяйство будет совершенно не в состоянии. Экономическая анархия повлечет за собой социальную революцию. Огромная масса пролетариата, прошедшего на гигантских заводах школу революционной дисциплины, легко справится с противостоящей ей кучкой магнатов капитализма. Произойдет экспроприация экспроприаторов: огромные богатства, накопленные благодаря прогрессу науки и неутомимому труду сотен миллионов людей, будут обобществлены и начнется новая эра в истории человечества».
«Творцы научного социализма не описывали, в какие формы непосредственно выльется социальная революция и как быстро она справится с эксплуататорами. Впрочем, Фр. Энгельс еще в 40-х годах XIX века думал, что крушению капиталистического строя будет предшествовать великая война. Сходный взгляд высказывал в свое время и Карл Каутский».
«Можно сделать, конечно, предположение, что в июле 1914 г. наступило предсказанное Марксом перепроизводство ценностей, которое повлекло за собой мировую войну и тем самым определило катастрофический момент социальной революции.
Нетрудно, однако, убедиться в том, что за последние четыре года европейской истории «имманентные законы развития капиталистического хозяйства» перестали, очевидно, быть имманентными, и проявились тенденции, действующие как раз в противоположном направлении.
Здесь уместны некоторые историко-статистические сопоставления.
Трехлетняя война 1812—1815 гг. стоила России 155 миллионов рублей. Теперь подобная сумма уходит в три дня. В битве при Колензо, которую один из историков называет величайшим поражением Великобритании в XIX веке, англичане потеряли 1200 человек и 10 пушек. Теперь такая битва, быть может, не была бы упомянута в сообщении генерального штаба. Сто лет назад война еще могла стать выгодным делом для нации, так как она стоила в сто раз дешевле; и теперь иная колониальная экспедиция может до известной степени способствовать росту «национального богатства». Но современная европейская война никоим образом, ни при каких условиях не может обратиться в удачный business и — обстоятельство весьма любопытное — многие из реальных политиков нашего фантастического времени проявляют ныне бескорыстный идеализм — сами того не зная.
В самом деле, какие «рынки», какие «пути», какие «выходы» могут окупить фантастические потери, понесенные всеми воюющими странами во время великой войны, этой чудовищной, бессмысленной, иррациональной исторической катастрофы? С большой вероятностью позволительно предположить, что, когда статистика подведет общий итог стоимости четырех лет войны, впервые с тех пор, как существует мир, в финансовую науку проникнет слово триллион (по немецкой математической терминологии — биллион, то есть 1000 миллиардов). До сих пор триллионы существовали только в астрономии. Министерства финансов воюющих держав обратились в издательские фирмы. В средние века один из королей Англии, для поправления государственных финансов, вынужден был продавать свои поцелуи богатым вдовам. К каким героическим средствам придется прибегать после заключения мира правительством так выгодно и дешево повоевавшей Европы?
Отсюда вытекает вопрос. Если даже предположить, что в июле 1914 г. наступило в Европе общее перепроизводство ценностей, определяющее момент социальной революции, то можно ли без горькой усмешки говорить о перепроизводстве ценностей и о недостаточности рынка теперь, когда в самых богатых из воюющих стран нет предметов первой насущной необходимости?
Следует также принять во внимание, что и другие имманентные процессы развития капиталистического хозяйства подверглись ограничению или даже вовсе сошли на нет в течение последнего четырехлетия. Война вряд ли способствовала концентрации европейского капитала. Правда, за это время составилось немало крупных состояний. Но в общем в течение войны денежные «богатства» распределились между огромным числом людей: обилие печатных денег у крестьян, не говоря о бесчисленных поставщиках, приемщиках, ходатаях, посредниках, ни для кого не составляет тайны. Материальные же богатства подверглись самому беспощадному уничтожению, и в итоге за счет войны не нажилась даже и буржуазия.
Таким образом, если все чего-то не предвидели, то одного обстоятельства не предвидели и марксисты: из тупика перепроизводства, к которому ведет тенденция развития капиталистического мира, нашелся второй, запасной выход «на случай пожара»: вместо обобществления ценностей произошло их разрушение в невиданном и неслыханном масштабе. Когда настала долгожданная пора экспроприации экспроприаторов, неожиданно, на беду, оказалось, что экспроприировать нечего, хотя «капиталистов» очень много. Миру, основывающемуся на новом принципе, ныне остаются в наследство разоренные страны, лежащие на морском дне корабли, расстрелянные снаряды, сожженный порох, обязательство кормить десятки миллионов инвалидов и сирот, да еще несколько сот миллиардов неоплатного государственного долга».
«В частности, у нас в России единственным орудием производства является в настоящее время штык. В сущности, пугачевщина 18-го века открывала перед нами почти такие же возможности социализма, как нынешние апокалипсические времена».
«Совершенно очевидно, что после войны социализм должен все больше становиться проблемой развития производительных сил. Но так как an und für sich он все же является проблемой перераспределения, то в будущем весьма вероятен, особенно в связи с колониальным вопросом, ряд конфликтов мучительного, быть может, даже трагического свойства. Научной мысли придется много поработать над этими конфликтами, и не надо терять надежды, что она найдет более или менее приемлемое решение».
Год спустя я получил удовольствие встретить мысли, совпадающие с выраженными в этих строках, в статье Карла Каутского. Вот что сказал выдающийся марксистский теоретик (цитирую по итальянской публикации):
«Социализм должен был возникнуть на экономической основе процветания, созданной капитализмом, при которой было бы возможно построение общества всеобщего благосостояния. Материальное благополучие было, однако, полностью разрушено пятью годами войны, в результате экономическая основа социализма уничтожена».
«Часть пролетариата не может претендовать на политическую власть, так как значительная часть пролетариев сейчас нуждается в экономической поддержке, к тому же невозможной в современных условиях. Другая часть рабочего класса устала от непомерных политических требований, и не видит способа добиться их воплощения. Утратив представление об экономической ситуации, наши трудящиеся не могут выработать программу. Поэтому рабочие устраняются от политической борьбы, вместо того чтобы деятельно требовать реформ, сейчас, по причине всеобщего обнищания, более, чем когда-либо необходимых».
«Война и революция оставили после себя гораздо худшее наследие, чем нищета, это привычка к насилию. Долгая война приучила пролетариат пренебрегать экономическими законами и уповать на сильную руку. Дух спартаковцев этот тот же дух Людендорфа. Так же, как Людендорф не только разорил Германию, но и усилил дух милитаризма в других странах, особенно во Франции, так и Спартаковцы ведут страну к разрушению и приучают большинство к насилию. Носке выступает естественным противовесом спартаковцам».
Сейчас в оценках Каутского невозможно не увидеть признания того, что прогнозы научного социализма оказались несостоятельными. Признание это тем важнее, что исходит оно от видного теоретика в данной области. Если правда, что Карл Каутский по сообщениям анти-социалистической печати отошёл от некоторых марксистских постулатов, казавшихся неприступными, то он сделал это под впечатлением неожиданных итогов мировой войны.
Неужели социалисты не предвидели войну? Ставить вопрос так было бы не совсем верно. Верно, что многие социалисты повинны в некотором ужасном непонимании. В знаменитой фразе «Коммунистического манифеста»: «Рабочие не имеют отечества» они увидели констатацию вместо призыва (сознавал ли сам Маркс императивный характер некоторых своих мессианских идей?). Мировая война принесла социалистам горькое разочарование. Оказалось, что у рабочих есть отечество. Хорошо это было или плохо, но так случилось. К лучшему или к худшему, но немецкие рабочие вместо того, чтобы ополчиться на немецких капиталистов, выступили против французских рабочих и капиталистов. Но утверждать, что социалисты не предвидели войны, нельзя. Социалисты неустанно предупреждали весь мир об опасности войны – в печати, на съездах (в Брюсселе в 1891 году, в Цюрихе в 1893 году, в Штутгарте в 1907 году, в Базеле в 1912 году). Но чего социалисты, и особенно марксисты не предвидели, это влияния, которое война окажет на их теорию и политическую судьбу. Они не понимали, как, впрочем, и все остальные, учёные и практики, жестокость и глубину экономических последствий мировой войны. Они не понимали незыблемость государственного патриотизма, восторжествовавшего в 1914 году. Не понимали массовой психологии, заразившей своими настроениями даже независимых деятелей. Герман Мюллер в Париже совершенно искренне заверял своих французских товарищей, что социалисты Германии не будут голосовать за военные ассигнования, а через несколько дней проголосовал за них. Возможно, и Карл Маркс проголосовал бы. Энгельс голосовал бы наверняка.
Война принесла хаос. Хаос в идеях и хаос в жизни. Сейчас хаос царствует больше, чем когда-либо раньше. Не так давно Гаазе, Шейдеманн и Либкнехт были друзьями и товарищами. Они составляли «величайшую в мире и наилучшим образом организованную партию», собиравшую четыре миллиона голосов на выборах. У партии было блистательное теоретическое основание, интеллектуальное и логически безупречное. Увы, сегодня одно и то же теоретическое основание позволяет им убивать друг друга. Марксистские газеты обвиняют марксиста Шейдеманна в отправке наёмного убийцы к марксисту Курту Эйснеру. Марксист Гаазе называет марксиста Носке палачом. Марксист Гоффман расстрелял марксистов Левина и Ландауэра. И всё это во имя марксизма! Какой стыд, и какой крах!
Ленин, однако, этот крах предвидел.
«То, что теперь мы переживаем зачастую только идейно, - писал он в 1908 году в статье против ревизионистов. – споры с теоретическими поправками к Марксу, – то, что теперь прорывается на практике лишь по отдельным частным вопросам рабочего движения, как тактические разногласия с ревизионистами и расколы на этой почве, – это придется еще непременно пережить рабочему классу в несравненно более крупных размерах, когда пролетарская революция обострит все спорные вопросы, сконцентрирует все разногласия на пунктах, имеющих самое непосредственное значение для определения поведения масс, заставит в пылу борьбы отделять врагов от друзей, выбрасывать плохих союзников для нанесения решительных ударов врагу».
Урок истории состоит в том, что судьба неизменно опровергает тех, кто считает, что им известна полная правда. «Научный социализм» славен тем, что дал социальным наукам новые методы исследования. Но ошибка научного социализма заключалась в том, что его последователи использовал метод Маркса в качестве философского камня, и произвели столько же золота, сколько обладатели обычных камней.
Карл Маркс – великий утопист научного социализма – проповедовал приход нового мессии: пролетариата. Сегодня опыт судит нового мессию. Ожидания экономического спасителя в лице пролетариата оказались вопиюще ошибочными. Теперь пролетариату приписывают особую моральную роль. Марксисты думали, что класс пролетариев предоставит убежище цивилизации, интеллекту, добродетели истине. Хотя сам Маркс так не думал. Пророк социализма вообще очень мало верил в человеческую природу. Сегодня большевики в России, спартакисты в Германии, экстремисты во Франции и Германии уже не думают о социальном мессианстве пролетариата, но только о нравственном. Реальность, однако, посрамляет их убеждения. Опыт показывает, что пролетариат стоит решительно ниже буржуазии по уровню интеллектуального развития. Нравственный облик пролетариата в лучшем случае равен буржуазному, но уж конечно не выше. Пролетариат более трудолюбив, менее эгоистичен (точнее, имеет меньше поводов для проявления эгоизма), чем буржуазия. Пролетариат более склонен к риску, так как ему нечего терять. Пролетариат при этом имеет нравственные пороки, проистекающие из слабого интеллектуального развития. Исходя из всех обстоятельств, можно заключить, что ожидание пролетариата в роли нового мессии у западных марксистов с большой вероятностью приведёт к жестокому разочарованию, как это уже произошло у наиболее искренних марксистов в России. Никакие нравственные или интеллектуальные преимущества социалистического строя пока не подтвердились. У нас есть больше причин для пессимизма, чем у Шиллера в 1973 году.
***
Известно, что Тургенев описал Михаила Бакунина, с которым был хорошо знаком, в образе Рудина – «лишнего», безвольного человека, хотя и красноречивого, совершенно не способного на решительные действия. Этот факт очень интересен, если учесть, что до Ленина Бакунин был единственным русским, сыгравшим значимую роль в европейском революционном движении. Результаты его размышлений и действий сохраняют значение до сих пор, через пятьдесят лет после смерти.
Бакунин не был ни философом, ни теоретиком. Без сомнения он был литературно одарён, но писал очень мало и вопреки собственным наклонностям. Его сочинения всегда живые и, несмотря на многие недостатки, интересные, противоречивые и полные отступлений. Большая их часть осталась неоконченной, почти все они появились в печати только после смерти автора. Часто Бакунин к величайшему недоумению читателей совершенно изменял своё мнение по ходу написания статьи. Как литератор Бакунин совершенно противоположен своему вечному оппоненту Карлу Марксу, строго логические сочинения которого похожи на математические трактаты.
Ленин не обладает широкой натурой Бакунина, и очень уступает ему дарованиями. Ленин пришёл бы в ужас от перспективы стать в чём-то похожим на великого анархиста. Тем не менее, сходство межу двумя этими людьми поражает. Многие излюбленные мысли Ленина восходят к Бакунину, для нас сейчас не имеет значения, осознанно Ленин заимствовал идеи Бакунина или нет.
Основная идея всех политических действий Ленина с конца 1917 года – отказ от принципа всеобщего избирательного права. По его мнению Учредительное собрание это орган диктатуры буржуазии.
Такова излюбленная мысль Бакунина: «Пока избирательное право будет осуществляться в обществе, где народ, рабочая масса экономически подчинены меньшинству, владеющему собственностью и капиталом, насколько бы независимым или свободным ни был или скорее ни казался народ в политическом отношении, выборы никогда не могут быть иными, как призрачными, антидемократическими, и абсолютно противоположными нуждам, инстинктам и действительной воле населения».
В свою очередь Бакунин повторяет знаменитый лозунг Прудона из «Революционных идей»: «Всеобщее избирательное право есть другое название контр-революции». Следует добавить, что Бакунин именно в этом лозунге видел своё главное отличие от Маркса. Он писал: «Марксисты – добрые немцы, они от природы почитают государство, они неизбежно боготворят политическую и общественную дисциплину, с верху до низу подчиняются распорядку – всё это во имя всеобщего избирательного права и власти народных масс, которым дозволяется избирать себе повелителей и подчиняться им».
Ленин, однако, шёл гораздо дальше Бакунина. Бакунин отвергал всеобщее избирательное право только до тех пор, пока «неравенство экономических и социальных условий преобладает в устройстве общества». Сейчас неравенство, как все знают, подавлено в России энергичными усилиями большевиков, но нет и речи о восстановлении всеобщего избирательного права. Ленин находит систему советов гораздо для себя удобнее, и он прав!
То же справедливо в отношении «Билля о правах». «В капиталистических странах, – говорит Ленин. – не существует общая демократия, там есть только буржуазная демократия. В буржуазной республике свобода слова, свобода собраний это только бессмысленные фразы. А вот слова Бакунина: «В самых свободных, наиболее демократических странах, таких как Англия, Бельгия, Швейцария, Соединённые Штаты свобода, права, которыми якобы располагают массы, не более чем фикция».
Наконец Бакунин почти воспроизводит любимое Ленинское преувеличение, когда говорит, что для вступления в Интернационал следует «признать, что состоятельные, эксплуатирующие, правящие классы никогда добровольно, ни из щедрости, ни из чувства справедливости, не пойдут на уступки пролетариату. Какими бы насущными или ничтожными не были эти уступки. Потому что уступки шли бы против общей человеческой природы, и против природы буржуазии в особенности. … это означает, что трудящиеся смогут добиться освобождения и получить права, достойные человечества, только в результате великой борьбы, проделанной организованными рабочими всего мира против капиталистов и землевладельцев-эксплуататоров всего мира [102]Курсив Бакунина. «Отрывки» (1872). Сочинения, том IV, стр. 423.
».
Важнее всего факт, что Бакунин и Ленин имели одинаковое представление об условиях возникновения революции.
Бакунин был твёрдо убеждён, что революция возможно где угодно в любое время.
«Просто предположите, - писал он в 1872 году итальянским друзьям. – что во всех деревнях Италии вдруг поднимется вопль: ‘война дворцам, мир хижинам!’ Как это было во время восстания крестьян в Германии в 1520 году. Или призыв, гораздо более выразительный: ‘землю тем, кто её обрабатывает!’ Неужели вы думаете, что многие крестьяне в Италии сохранят спокойствие? Сожгите сразу как можно больше официальных документов и социальная революция станет свершившимся фактом».
Мечта о социальной революции, совершаемой сельской беднотой всегда владела воображением Бакунина. Он возвращался к этой мысли во многих своих сочинениях. Это убеждение по мнению самого Бакунина принципиально отличало его от Маркса. По Бакунину «все нации, цивилизованные и нецивилизованные» могут освободиться одним ударом и сразу перейти к коммунизму без повторения «скупо определённых Марксом стадий медленного освобождения трудящихся, которое можно будет завершить очень-очень нескоро».
По важному вопросу сохранения или разрушения государства идеи анархиста Бакунина однозначны: «Говоря государство, мы говорим насилие, угнетение, эксплуатация, несправедливость – все встроенные в систему и составляющие принципиальное условие существования общества»
«Говоря: Международная Ассоциация Трудящихся (Интернационал), мы отрицаем существование государства».
«Средство и условие, если не главная цель революции, это — уничтожение принципа власти во всех его возможных проявлениях; это полное уничтожение политического и юридического Государства»
Мысли Ленина на эту тему запутаны и противоречивы. Мы всё же нашли в том же докладе, сделанном на Съезде Третьего Интернационала параграф, в котором сказано:
«Уничтожение государственной власти есть цель, которую ставили себе все социалисты, Маркс в том числе и во главе. Без осуществления этой цели истинный демократизм, т.е. равенство и свобода, неосуществим. А к этой цели ведет практически только советская, или пролетарская, демократия, ибо, привлекая к постоянному и непременному участию в управлении государством массовые организации трудящихся, она начинает немедленно подготовлять полное отмирание всякого государства».
Однако в других параграфах того же документа уже нет и речи об уничтожении государства, наоборот сказано об усилении государственной машины, сплочением широких масс с правительством.
Тем не менее, Бакунин и Ленин полностью согласны в вопросе отношения к административному аппарату. Бакунин считал, что в 1870 году во время Парижской Коммуны совершилось величайшее преступление. «Педантичные юристы и профессора, образовавшие Правительство Национальной Обороны не разрушили полностью, пока это было в их силах, административный аппарат вооружённой Франции».
Ленин гордился, что разнёс административный аппарат России в щепки. «Только организация государства через советы способна раз и навсегда уничтожить старую буржуазную бюрократию, которая неизбежно сохранялась при капиталистическом режиме даже в самых демократических республиках, и которая была величайшим препятствием на пути к истинной демократии промышленных рабочих и крестьян. Парижская Коммуна сделала первый исторический шаг в этом направлении, Русская Республика Советов делает второй».
Некоторые практические идеи, доставившие успех Ленину были не более чем плагиатом бакунинских схем. Выезды красноармейцев и фабричных рабочих в деревни были именно реализацией бакунинского замысла.
При этом, было бы неверно утверждать, что Бакунин и Ленин имели одинаковое представление об общем характере революции. Два этих политика слишком отличались как люди и их воззрения просто не могли совпадать.
Бакунин считал, что революция способна на всё, даже на сокрушение иностранных армий. В этом он был верным последователем якобинцев 1793 года. Никогда его уверенность в необходимости революции во Франции не была сильнее, чем после Седана. Он был убеждён, что социальная революция французских крестьян, руководимая фрайкорами, сможет одолеть армию Мольтке и сорвать империалистические планы Бисмарка. Все его сочинения того времени демонстрируют абсолютную веру в этот план.
Известно, что Ленин не был таким дикарём. Его не вдохновляли воспоминания о Вальми и Жемаппе. Ленин помнил Калуш и Тернополь и нисколько не верил в военные способности революции. Бакунин в 1871 году хотел «обратить всю страну в одно большое кладбище, чтобы похоронить пруссаков». Он проповедовал «войну до смерти, варварскую войну, войну ножом, если нужно, зубами». Ленин предпочёл заключить Брест-Литовский мир. Сейчас держаться упорные слухи, что на тайных заседаниях в Кремле Ленин всегда выступает за соглашение и компромисс с Антантой. Ленин сознаёт, что война была слишком тяжела для царя и для Керенского, поэтому боится не совладать с войной сам. Он последовательно просит о мире, ещё раз показывая себя гораздо лучшим стратегом, в сравнении с Троцким и другими соратниками.
С другой стороны, он гораздо энергичнее Бакунина, когда речь идёт о беззащитных. Он проповедует и применяет самый безжалостный террор. Бакунину довелось встретить серьёзный отпор. Его дважды приговаривали к смерти, много лет он провёл в крепости Оломоуц на цепи, а также в Петропавловской крепости и в Шлиссельбурге, где потерял зубы от цинги. При этом Бакунин никогда не проповедовал террор. Жестокость была отвратительна его щедрой натуре.
И снова в отличие от Ленина Бакунин не был честолюбив и не стремился к власти. В его книгах нет размышлений о диктатуре пролетариата, хотя социальная основа революции в его понимании та самая, на которую сейчас опирается Ленин. Хотя Ленин никогда этого не понимал, Бакунин сформулировал проблему самыми грубыми словами:
«Под ‘цветом пролетариата’ я понимаю великую массу, миллионы людей нецивилизованных, некультурных, не обладающих никаким наследием, погрязших в нищете, тех, которых Энгельс и Маркс предпочитают подчинить патерналистскому строю с самым сильным правительством [109]Таковы собственные слова Энгельса в подробном разъяснительном письме нашему другу Каффиеро. – Примечание Бакунина.
ради их собственного блага поскольку, как всем известно, любое правительство правит в интересах масс. Под ‘цветом пролетариата’ я понимаю многочисленную чернь, сброд, который совершенно свободен от груза буржуазной цивилизации, и несёт в себе, в своих страстях, инстинктах, надеждах, во всех нуждах и страданиях, неотделимых от его положения в обществе, — несёт зародыш будущего социализма. Этот сброд взятый сам по себе достаточно силён в настоящую минуту, чтобы начать социальную революцию и привести её к триумфальной победе!»
***
По моему мнению Жорж Сорель был главным образом теоретиком пролетарской всеобщей стачки. В этом была его ошибка, Сорель слишком много вложил в посредственные сочинения, доказывающие его идею, тогда как после войны революционеры в России, Германии, Австрии и Венгрии эту идею отбросили. Тем не менее, именно Сорель стал духовным отцом синдикализма. Он единственный из всех социалистов был философом, психологом и, если угодно, поэтом «творческого насилия». Карл Маркс был только социологом и в этом качестве без сомнения превосходил Сореля, но Марксу вероятно никогда не пришло бы в голову всерьёз рассматривать теорию насилия с психологической точки зрения. В этом вопросе, больше чем в каком-либо ещё, мы видим духовное родство Сореля и Ленина.
Теоретик и вождь большевиков позаимствовал у Маркса (часто искажая его мысли, хотя, как мне кажется, в целом достаточно верно) теорию классовой борьбы, идею о мессианской роли пролетариата – «научный» социализм, замысел диктатуры пролетариата и ожидание катастрофического краха капитализма. У Бакунина он принял веру в возможность коммунистической революции как угодно, когда угодно, где угодно, и эту веру объединил, Бог знает, как, со своим пониманием марксизма. Наконец он обнаружил у Сореля, который не принадлежит к его любимым авторам, глубокое убеждение в необходимости и святости насилия.
Не стану излагать в подробностях теорию всеобщей пролетарской стачки, которая по Сорелю является теорией самой социальной революции. Думаю, что с его теорией знакомы все, просто процитирую некоторые места из его гимна «творческому насилию», очень злободневного сейчас в свете нашего опыта Мировой Войны и большевистской революции:
«Пролетарское насилие не только делает возможной грядущую революцию, но и представляет собой, по всей видимости, единственное средство, которым располагают отупевшие от гуманизма европейские нации, чтобы вновь обрести прежнюю энергию. Такое насилие заставляет капитализм вернуться к своей чисто материальной роли и помогает ему возвратить себе те воинственные качества, которыми он некогда обладал. Растущий и хорошо организованный рабочий класс может принудить класс капиталистов продолжать вести ожесточенную промышленную борьбу. Если навстречу богатой, истосковавшейся по победам буржуазии поднимется сплоченный революционный пролетариат, то капиталистическое общество достигнет своего исторического совершенства. … Опасность, угрожающая будущему мира, может быть устранена, если пролетариат станет упрямо придерживаться революционных идей с тем, чтобы воплотить в жизнь Марксово учение, насколько это будет в его силах. … Пролетарское насилие, осуществляемое как чистое проявление чувства классовой борьбы, предстает, таким образом, как нечто возвышенное и героическое. … Те, кто внушает народу, что он должен на пути к будущему исполнять некий бесконечно идеалистический мандат правосудия, заслуживают лишь отвращения. Эти люди способствуют, в сущности, укреплению того взгляда на государство, который и был причиной всех кровавых сцен 1793 года, тогда как идея классовой борьбы помогает очистить понятие насилия. … идея всеобщей стачки, непрерывно обновляемая чувствами, которые возбуждает пролетарское насилие, порождает героическое настроение».
Сорель – мыслитель очень личного характера, кроме того, он называет себя самоучкой. Такие качества были безусловно необходимы, чтобы создать философию насилия и миф всеобщей стачки. При его обширной начитанности Сорель подпал под особенное влияние трёх авторов: Маркса, Ренана и Бергсона – самое странное сочетание, какое только можно вообразить. «Капитал», «Молитва в Акрополе», «Время и свобода воли» и в результате синдикализм! К списку следует добавить Дарвина, Ницше и Гартманна.
Интеллектуальная лаборатория в голове у Сореля синтезировала причудливую амальгаму на удивление целостную, оригинальную, очень личную и во многом интересную. Изучая его систему, особенно сегодня, невольно задаёшься вопросом, почему Сорель избрал всеобщую стачку высшим проявлением насилия. Его доводы с гораздо большим основанием можно применить к военному мятежу или гражданской войне. Кажется, на Сореля произвело большое впечатление поражение Первой Русской революции. Интересно, теперь, когда мы наблюдали целый рад успешных революций, взялся бы Сорель ещё раз сочинять «Размышления о насилии»? Держался бы по-прежнему за провалившуюся идею всеобщей стачки? Может быть, он разработал бы новый миф гражданской войны? Я нисколько не иронизирую. Можно констатировать факт, что всеобщая стачка не играет в системе Сореля важной роли.
По Сорелю «нормальное развитие всеобщей стачки» подразумевает «цепочку актов насилия», необходимых для поддержания морального духа революционного синдикализма. Такая цепочка обладает непреодолимой привлекательностью для Сореля, особенно когда речь заходит о буржуазных нанимателях, удерживающих работников в нужде.
Революция в России совершенно точно произошла без малейших признаков всеобщей пролетарской стачки, а её последствия превзошли самые смелые фантазии Сореля. «Цепочка актов насилия» в результате революции оказалась бесконечно внушительнее, чем та, что предполагалась в теории всеобщей стачки. Так как опыт показывает, что сейчас очень возможна ещё и гражданская война, я должен констатировать, что от мифологии всеобщей пролетарской стачки решительно ничего не осталось.
Вот что совершенно непостижимо в сорелевском понимании будущего. Согласимся, что переход от капитализма к социализму свершился раз и навсегда в катастрофических обстоятельствах, непредвидимых человеческим разумом. Но что дальше? Какое применение уже после революции мы по Сорелю найдём грубой стихии ненависти и насилия, высвобожденной и раздутой в ожесточённой борьбе буржуазии и пролетариата? Изучение «Размышлений о насилии» не даёт ответа на этот вопрос. Да и мог ли Сорель что-нибудь ответить? Сам он утверждал, что его социологические ожидания исключительно пессимистические. Значит, от него не приходится ожидать обещаний рая на Земле сразу после падения капитализма. Но если классовая борьба по Сорелю разгорится, а после падения капитализма должна будет сразу же исчезнуть, при этом всеобщая пролетарская стачка будет невозможна в обществе без классов, то что же произойдёт с Его Величеством Насилием, облачённым к выходу, когда идти ему решительно некуда? Потребуется ли в срочном порядке выдумать новую мифологию вместо всеобщей пролетарской стачки? Можно ли ожидать, что инстинкт насилия, один из самых примитивных в человеке, прежде сдерживаемый, будет вскормлен, взращён, распалён (как предполагают синдикалисты) а потом вдруг исчезнет после таинственной катастрофы, которая разрушит капитализм и заменит его социализмом? Ожидать внезапного усмирения насилия слишком наивно просто с психологической точки зрения. Наивно настолько, что Сорель, вероятнее всего, ничего такого и не предполагал. Но какой другой выход может быть из сорелевских построений? Возможно, провозглашаемый им агностицизм избавлял его от необходимости отвечать на этот вопрос.
Так как всеобщая пролетарская стачка по Сорелю с практической точки остаётся лишь мифом, я воздержусь от критики его теории, тем более, что возражали ему более чем достаточно. Замечу только, что в революционных событиях в России и Германии пролетарская стачка или всеобщая стачка вообще не сыграли никакой роли, по той простой причине, что в обеих странах революцию произвели солдаты, а совсем не рабочие. Такой вариант развития событий Сорель не предвидел. Не предусмотрели роли военных и другие социалисты.
С другой стороны Сорель очень точно предсказал, какой будет политика революционного правительства: «Опыт неизменно показывал, что как только наши революционеры добиваются власти, они сразу начинают ссылаться на государственный интерес, сами отправляют полицейские функции, и рассматривают правосудие как оружие, которым они могут злоупотреблять в борьбе с противником. … если наши парламентские социалисты случайно попадут в правительство, то они проявят себя достойными наследниками инквизиции, Старого Режима и Робеспьера ... Благодаря этой реформе государство снова восторжествует в роли карающего палача».
Не знаю, можно ли назвать Ленина и Троцкого парламентскими социалистами, к которым Сорель не питал симпатии, могу только сказать, что это мрачное пророчество, пессимизм которого можно было считать преувеличенным, пока не случилась большевистская революция, это мрачное пророчество буквально сбылось. Большевики точно восстановили методы инквизиции, Старого Режима, Робеспьера. Им даже не было необходимости учреждать революционный трибунал. Ленин расстреливает людей вообще без суда, без слушаний, без формальностей. В самом деле, так гораздо удобнее!
Сорель полагал, что война, символом которой выступает пролетарское насилие, возвысится над средствами и методами «парламентских социалистов», захвативших власть. «Всё, что произойдёт, будет сделано без ненависти и без чувства мести».
Не стану подвергать сомнению сравнение пролетарского насилия с убийством на войне, замечу только, что Сорель не был свидетелем войн в прошлом, и не предвидел характера войны, которую нам всем пришлось пережить, породившей с логической неумолимостью большевистскую революцию.
Государственная политика Ленина полностью оправдывается сорелевской верой в насилие и спасительную мощь насилия. Ленин, однако, соглашается с Сорелем не только в этом отдельном вопросе. Проблема государства поставлена в «Размышлениях о насилии» следующим образом: «Синдикалисты отнюдь не задаются целью реформировать государство, как предполагали передовые умы XVIII века, - они хотят уничтожить его, потому что стремятся осуществить мысль Маркса о том, что социальная революция не должна привести к замене одного правящего меньшинства другим».
Ленин, который заявляет, что взял власть от имени большинства рабочих и крестьян (результаты выборов в Учредительное собрание и в местные органы власти не подтверждают его слов), полностью согласен с Сорелем. Он считает, что его задача с неизбежностью заключается в продолжающемся систематическом разрушении, по крайней мере пока. «Бывают исторические моменты, когда для успеха революции всего важнее накопить побольше обломков, т.е. взорвать побольше старых учреждений».
Со своей задачей Ленин блестяще справился. Блестяще настолько, что когда позднее он решил заняться ««прозаической» (для мелкобуржуазного революционера «скучной») работой расчистки почвы от обломков», его ожидал полный провал. Никогда не было власть настолько абсолютной, как у большевиков. И всё-таки нынешняя Россия это не государство. «Тяжелы великие, веками неподвижные тела! Грузно и страшно их внезапное паденье! Эти громады слишком трудно восстанавливать, если они рухнули, трудно даже удержать их от падения, если они расшатаны, и падение их сокрушительно».
Вот ещё одна сорелевская идея, занимающая Ленина: «Большую опасность для синдикализма представляет любая попытка подражать демократии. Лучше для него было бы на некоторое время ограничиться слабыми и хаотическими организациями, чем подпасть под влияние профсоюзов, копирующих буржуазные политические реформы». Теперь обратимся к докладу Ленина на I Всероссийском съезде представителей финансовых отделов Советов 18 мая 1918 г. в Москве: «Есть мелкобуржуазная тенденция к превращению членов Советов в «парламентариев». Бороться с этим надо».
Интеллектуально Сорель и Ленин нисколько друг на друга не похожи. Мысли Сореля, непоследовательные и плохо согласованные, гораздо интереснее и оригинальнее, но менее логичны. Их недостатки, вероятно, связаны с тем, что Сорель опирается на обширную, но плохо усвоенную, эрудицию. Как и Ленин, Сорель неоднократно совершает нападки на «буржуазную науку», но серьёзная критика не по силам автору, который на каждой странице даёт по две-три ссылки на несоциалистические источники.
Ленин бесконечно лучше Сореля подготовлен к борьбе с «капиталистической наукой» и «капиталистической философией». В своих сочинениях он цитирует почти исключительно «партийных» авторов, но как! К выгоде Сореля следует заметить, что для Ленина Бергсон «буржуазен» и «религиозен»!
Что же касается практического воплощения русского большевизма, оно подверглось осуждению вот в этом отрывке из Сореля, который я процитирую полностью, несмотря на его объём:
«Я уже обращал внимание читателей на ту опасность, которая грозит в будущем цивилизации от революций, происходящих во время экономического упадка. Но не все марксисты отдают себе ясный отчет в том, что думал об этом Маркс. Он полагал, что великой социальной катастрофе будет предшествовать грандиозный экономический кризис — но не нужно смешивать такого рода кризис с упадком. Кризисы представляются ему результатом безответственного хозяйствования, создавшего производительные силы, с которыми не удается совладать при помощи естественных регулирующих сил, доступных капитализму в данную эпоху. Такая безответственность предполагает, что будущее считается принадлежащим самым мощным предприятиям, а идея экономического прогресса в данную эпоху безусловно господствует. Чтобы средние классы, которые при капиталистическом режиме еще могут рассчитывать на сносные условия жизни, присоединились к пролетариату, нужно, чтобы производство в будущем могло казаться им таким же блистательным, каким некогда завоевание Америки казалось английским крестьянам, покинувшим старую Европу, чтобы ринуться в жизнь, полную приключений».
Хотелось бы знать, где в сегодняшней Европе, не говоря уже о России, когда долги государств исчисляются миллиардами, в этот самый момент избранный Лениным, существуют блистательные экономические перспективы, по мнению автора «Размышлений о насилии» необходимые для успешной революции.
