На открытии Конгресса Коммунистического Интернационала Ленин говорил не только о диктатуре пролетариата, он затронул ещё два важных вопроса: свободу собраний и свободу слова. Вот что он сказал:

«…рабочие прекрасно знают, что «свобода собраний» даже и в наиболее демократической буржуазной республике есть пустая фраза, ибо богатые имеют все лучшие общественные и частные здания в своем распоряжении, а также достаточно досуга для собраний и охрану их буржуазным аппаратом власти. Пролетарии города и деревни и мелкие крестьяне, т.е. гигантское большинство населения, не имеют ни того, ни другого, ни третьего. Пока дела стоят таким образом, «равенство», т.е. «чистая демократия», есть обман. Чтобы завоевать настоящее равенство, чтобы осуществить на деле демократию для трудящихся, надо сначала отнять у эксплуататоров все общественные и роскошные частные здания, надо сначала дать досуг трудящимся, надо, чтобы охраняли свободу их собраний вооруженные рабочие, а не дворянчики или капиталисты-офицеры с забитыми солдатами».

Ленин очевидно умеет использовать в своих интересах несправедливость капиталистического строя. Никто не станет отрицать, что в современном мире много самой ужасной несправедливости. Тем не менее, вся речь Ленина лжива и лицемерна.

Свобода собраний в буржуазных странах никак не пустое слово. Ленин, проводивший митинги в Париже, Цюрихе и Женеве знает это лучше, чем кто-либо другой. «Дворянчики» и «капиталисты-офицеры», охранявшие его митинги в довоенное время, были представителями гражданской полицейской службы. Они не интересовались содержанием речей на митингах и не пытались мешать ораторам. Может быть, старожилы могут припомнить отдельные случаи, когда полиция нарушала свободу слова. Но даже они должны будут признать, что речь всегда шла о крайне редких случаях из области политического анахронизма. Я лично не могу вспомнить ни одного случая насильственного препятствия свободе слова. В Манеже Святого Павла, в Саль Ваграм, в Гайд-Парке мне доводилось слышать самые возмутительные тирады против существующего порядка, против капитализма, против правительств вообще и против конкретного правительства: царя Николая II или Аристида Бриана. Я слушал анархистов и цареборцев, я был на выступлениях Себастьяна Фора и испанских анархистов. Никогда полицейские, присутствующие тут же или охраняющие снаружи у дверей, с выражением согласия или осуждения на лицах, никаким образом не вмешивались.

В Лондоне полицейские подчас охраняют свободу слова с риском для жизни, защищая от насилия разгневанной толпы революционных ораторов, резко выступающих против властей и против той же полиции. Я видел примеры насильственного разгона митингов только в России при царе и в начале большевистского правления. Скажу ещё, что вооружённые рабочие под руководством большевистских молодцов действуют гораздо более жестоко, чем жандармы царского правительства с «дворянчиками» во главе.

«Но, — говорит Ленин. — богатые имеют все лучшие общественные и частные здания в своем распоряжении». Самые замечательные из этих зданий без сомнения парламенты. Так что же? В Палэ-Бурбон, в Палате Общин, в Рейхстаге все ораторы, богатые и бедные, располагают совершенно одинаковой свободой слова. Единственное исключение, как обычно, составляет Таврический Дворец в Петрограде. «Забитые солдаты» посещали его трижды. Первая и Вторая Думы были распущены указом царя, при этом без необходимости забаррикадировали вход во дворец до открытия заседания. Третьим случаем был разгон Учредительного Собрания ленинскими матросами. Эта сцена была неслыхана по грубости и жестокости. Моряки осыпали депутатов нецензурной бранью, оскорблениями, грозили им оружием под благосклонным наблюдением самого Ленина – этого великого защитника свободы от буржуазных притеснений.

А что же другие помещения, кроме парламентских? Не могу отрицать, что богатые устроены лучше, чем бедные. Но никто не станет чистосердечно утверждать, что бедняки не могут устроить собрание по отсутствию у них помещения в так называемой буржуазной республике. На деле богачи и бедняки проводят свои собрания в одних и тех же местах, совершенно бесплатных, как Гайд-Парк, или в доступных любому кошельку, как Зал Учёных Собраний и Саль Ваграм в Париже, где по очереди митингуют L’Action Francaise и Социалистическая партия. Что касается «досуга для собраний», известно, что социалистические митинги всегда более многочисленны, чем митинги богачей. Просто потому, что митинги социалистов привлекают больше энтузиазма, больше энергии на них затрагивается гораздо больше самых разнообразных проблем.

Другая проблема, которую Ленин однозначно разрешает в своём выступлении, свобода печати:

«‘Свобода печати’ является тоже одним из главных лозунгов «чистой демократии». Опять-таки рабочие знают, и социалисты всех стран миллионы раз признавали, что эта свобода есть обман, пока лучшие типографии и крупнейшие запасы бумаги захвачены капиталистами и пока остается власть капитала над прессой, которая проявляется во всем мире тем ярче, тем резче, тем циничнее, чем развитее демократизм и республиканский строй, как, например, в Америке.

Чтобы завоевать действительное равенство и настоящую демократию для трудящихся, для рабочих и крестьян, надо сначала отнять у капитала возможность нанимать писателей, покупать издательства и подкупать газеты, а для этого необходимо свергнуть иго капитала, свергнуть эксплуататоров, подавить их сопротивление. Капиталисты всегда называли «свободой» свободу наживы для богатых, свободу рабочих умирать с голоду.

Капиталисты называют свободой печати свободу подкупа печати богатыми, свободу использовать богатство для фабрикации и подделки так называемого общественного мнения. Защитники «чистой демократии» опять-таки оказываются на деле защитниками самой грязной, продажной системы господства богачей над средствами просвещения масс, оказываются обманщиками народа, отвлекающими его посредством благовидных, красивых и насквозь фальшивых фраз от конкретной исторической задачи освобождения прессы от ее закабаления капиталу.

Действительной свободой и равенством будет такой порядок, который строят коммунисты и в котором не будет возможности обогащаться на чужой счет, не будет объективной возможности ни прямо, ни косвенно подчинять прессу власти денег, не будет помех тому, чтобы всякий трудящийся (или группа трудящихся любой численности) имел и осуществлял равное право на пользование общественными типографиями и общественной бумагой».

Перед нами череда риторических трюков от не слишком щепетильного фокусника. Никто не станет отрицать существования ужасных злоупотреблений по отношению к журналистам со стороны богачей, но выводить из этого заключение о совершенном отсутствии в обществе свободы печати, значит делать чрезмерные выводы. При всех пороках капитализма, с которыми можно и должно бороться (я подробнее остановлюсь на этом вопросе в последней главе), в демократических республиках, таких как Франция и Швейцария, и даже в конституционных монархиях, таких как Великобритания и Италия, антикапиталистическая печать располагает достаточными средствами для выживания и для проведения самых ожесточённых кампаний против своих правительств и против капитализма.

На то имеются две причины. Во всех странах есть социалистически настроенные капиталисты и даже большевиствующие капиталисты, которые по тем или иным соображениям желают снабжать деньгами издания, созданные специально для того, чтобы нападать на класс, к которому эти филантропы принадлежат. Более того, общественная подписка делает возможным существование и развитие социалистических органов. Только недавно газета «Humanité» получила по подписке пятьсот тысяч франков. Такие подписки осуществляются во всех свободных странах. В Германии «Vorwärts» и «Freiheit», в Италии «Avanti!», во Франции «Humanité» располагают средствами в сотни тысяч. До войны эти газеты не подвергались никаким ограничениям. Даже сейчас при всех злоупотреблениях и глупостях послевоенной реакции издания, наиболее враждебные существующим властям: «Avanti!» в Италии или «Populaire» в Париже, занимающие почти большевистскую или даже пробольшевистскую позицию, располагают полной свободой высказывать любое угодное им мнение. Думаю, все те, кто хотел бы читать «Humanité» или «Populaire», если бы эти издания располагали «общественными типографиями и общественной бумагой», как требует Ленин, и без того имеют возможность их читать.

Председатель советского правительства проявляет величайшую наглость, когда обвиняет буржуазные республики в неспособности уважать свободу слова. Большевистская власть подавляет малейшие проявления свободной печати с жестокостью, напоминающей времена даже не Николая II, а скорее Николая I.

Наглость Ленинского выступления проявилась ещё больше, когда речь зашла о терроре:

«Убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург является событием всемирно-исторической важности не только потому, что трагически погибли лучшие люди и вожди истинного пролетарского, Коммунистического Интернационала, но и потому, что для передового европейского – можно без преувеличения сказать: для передового в мировом масштабе – государства обнажилась до конца его классовая сущность. Если арестованные, т.е. взятые государственной властью под свою охрану, люди могли быть убиты безнаказанно офицерами и капиталистами, при правительстве социал-патриотов, следовательно, демократическая республика, в которой такая вещь была возможна, есть диктатура буржуазии.

Люди, которые выражают свое негодование по поводу убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, но не понимают этой истины, обнаруживают этим лишь либо свое тупоумие, либо свое лицемерие. «Свобода» в одной из самых свободных и передовых республик мира, в германской республике, есть свобода безнаказанно убивать арестованных вождей пролетариата. И это не может быть иначе, пока держится капитализм, ибо развитие демократизма не притупляет, а обостряет классовую борьбу, которая, в силу всех результатов и влияний войны и ее последствий, доведена до точки кипения».

Убийство несчастных Карла Либкнехта и Розы Люксембург было непростительным преступлением. Однако правительство Шейдеманна не только не одобряло этого убийства, правительство немедленно приняло меры к наказанию виновных. Немецкому правительству «социалистических патриотов», у большевиков, разумеется, нет веры. Даже при Николае II власти делали всё от них зависящее, чтобы найти и наказать убийц Герценштейна и Иоллоса. Ленин нагло говорит неправду, когда заявляет: «‘Свобода’ в одной из самых свободных и передовых республик мира, в германской республике, есть свобода безнаказанно убивать арестованных вождей пролетариата».

А вот в Советской России правительство не только терпит убийства политических противников, но и само приказывает их совершать, и это совершенная правда. Происходят такие убийства ежедневно. Я сейчас говорю не только о таких оставшихся безнаказанными преступлениях, как убийство Шингарёва и Кокошкина – а расправа с ними была гораздо отвратительнее, чем немецкие убийства, хотя бы потому, что два депутата не были боевиками, арестованными с оружием в руках как Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Шингарёв и Кокошкин были мирными, беззащитными людьми, к тому же нездоровыми. Их подло убили в больнице! Правительству Ленина имена убийц были хорошо известны, их даже публиковали в газетах. Ленин не осмелился или даже не пожелал наказать убийц, хотя от преступления отмежевался. Происходило это в первые дни большевистского строя, когда правительство было ещё относительно мирным. Сейчас аресты происходят ежедневно, люди берутся «государственной властью под свою охрану», только для того, чтобы быть бесчестно и цинично убитыми сотнями по приказу советского правительства, без суда, часто без предъявления формальных обвинений в чём бы то ни было, их участь не фиксируется ни в каких документах. Перед лицом таких событий глава советского правительства смеет лицемерно обвинять немецкое демократическое правительство «социалистических патриотов» в убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Это вершина цинизма!

Цитаты из ранних сочинений Ленина, приведённые выше, доказывают ложность его утверждений, что террор был ответом большевиков на преследования (несчастнейшие люди!), на заговор империалистов и на контр-революционные действия. Ленинский террор с самого начала был предумышленным. Но какова же его ценность?

Я не настолько наивен, чтобы думать, что бесстыдство большевиков может им повредить в глазах безразличной публики или «перед судом истории». Политическая жестокость никогда не подвергается осуждению, если достигает цели. В наши дни ненависти и насилия, в нашем мире железа и крови осуждают разве что тех, кто жесток недостаточно. Пролившие больше всего крови удостаиваются звания великих, настоящих, могучих. Сумевшие же обойтись без кровопролития запоминаются слабыми, неспособными, бессильными. Обычный упрёк в адрес князя Львова и Керенского заключается в том, что они не расстреляли Ленина, как только он впервые открыл рот. Сам Ленин не понимает такой глупости с их стороны, и даже ненавидит их за это.

Нет, история не осудит большевиков за десятки тысяч погибших граждан, так же как история не осудит тех, кто выкупит Россию из плена ценой жизни десятков тысяч большевиков. Генерала Маннергейма – героя, который получил русский Георгиевский крест и немецкий Железный крест в одной и той же войне, не дискредитировал расстрел пяти тысяч рабочих. Так же никакие дела не дискредитируют Урицкого и Ленина. «Исторические обвинения» проходят по разряду словесных игр для интеллектуальной публики, все политики знают это. За последние два года я встречал бесчисленное множество маленьких Робеспьеров и Наполеонов в буржуазном или социалистическом оперенье, которые открыто гордились своими зверствами «во искупление России» и скорее примеряли жестокость для более эффектного позирования на будущих исторических литографиях.

Нам действительно всё время возражают при помощи одного и того же довода: во время Французской революции, оказавшей сильнейшее влияние на воображение всех демагогов нашего времени, происходили убийства, преступления, зверства не уступающие нынешним! Очень нравится этот аргумент и Ленину: «Вы упрекаете нас в жестокости? Но в 1793 году буржуазия была жестока ничуть не меньше нас!

В истории нет недостатка зловещим прецедентам большевистского террора. Массовые убийства в Париже были так же ужасны, как ужасны массовые убийства в Петрограде нашего времени. Массовые затопления в Нанте ничуть не лучше затоплений в Кронштадте и в Севастополе. Сансон со своей гильотиной ничуть не лучше китайских расстрельных команд на службе в ЧК.

И всё-таки массовые расправы большевиков вызывают гораздо больше негодования, чем казни той великой эпохи. Прежде всего они отталкивают потому, что имеют характер целенаправленной имитации. Большевики сознательно стараются воспроизвести все худшие деяния великих мужей французского террора: после тех массовых казней эти массовые казни, после тех заложников эти заложники, после тех утоплений эти утопления. Они устроили свою сентябрьскую резню, свой революционный трибунал, свою общую могилу, своего Людовика XVI, свою Марию-Антуанетту, своего дофина, своих «бывших», своих Маратов, своих Карье, своих Фукье-Тенвилей. Не хватает только гильотины, Троцкий – великий позёр большевистского правительства, в первые дни намеревался внедрить её. Извечная отсталость русских технологий принудила большевиков наводить порядок при помощи китайских пулемётов и латышских штыков. В событиях русской революции явно не хватает энтузиазма толпы вокруг эшафота. Простой народ таращится на тюрьмы Чрезвычайной Комиссии, но с мрачным выражением ужаса на лицах.

Не правда ли, у нас были основания полагать, что человечество усвоит кое-какие уроки века просвещения? Фанатизм террориста Робеспьера, также как и фанатизм католика Торквемады, всё-таки имел достоинство искренности. Но кто мог представить, что в Европе новая инквизиция воздвигнет новые костры? Последователям Карла Маркса следовало бы превзойти в чём-то последователей Жан-Жака Руссо. Неужели марксисты не знали, к чему привёл террор 1793 года?

Увы, не превзошли и не знали. И эти люди называют себя социалистами. До самого последнего времени социализм не подвергался такому жестокому экзамену на деспотизм. Пожалуй, можно вспомнить только события Парижской Коммуны, слишком непродолжительные и неопределённые по теоретическим результатам. До сих пор у социалистов были свои апостолы и жертвы, теперь среди них есть инквизиторы и палачи. Большевики называют себя социалистами, и многие люди находят удобным им верить. Что бы ни говорили социалисты, на социалистической идее теперь вечно лежит тень кремлёвской Варфоломеевской ночи. Беспристрастный наблюдатель всегда может сказать социалистам: «Вы не лучше остальных».

Большевики со своей точки зрения были правы, стараясь как можно точнее воспроизвести опыт Французской революции. Ничто не причинило России и противникам большевиков больше вреда, чем сопоставление двух революций, основанное на поверхностном сходстве. Внешние аналогии вдохновили многих интеллектуалов Европы, начиная с Ромена Роллана, который, кажется, согласился сделаться Кантом коммунистической революции, и заканчивая президентом Вильсоном, не пожелавшим стать герцогом Брауншвейгским для большевиков. В результате многие люди, узнающие о событиях в России только из газет, прониклись симпатией к большевистской революции. Не побоюсь парадоксального утверждения, что ненависть к зверствам большевиков, которую высказывают определённые издания в Европе, только помогает Ленину – так прочно установлена репутации этих изданий. Влиятельный член британской партии лейбористов сказал А.А. Титову и мне, что британские рабочие сочувствуют большевикам потому, что британская печать их ругает.

Внешнее сходство Французской революции и событий в России во многих отношениях действительно поражает. Совпадает последовательность событий: всеобщее воодушевление, вспышки насилия, гражданская война, террор, хаос. Слабый монарх под влиянием иностранной и крайне непопулярной супруги. Либеральная аристократия во главе первого периода революции. Свержение и преследования Жиронды. Победы и триумфы Горы. Вандея (Россия превзошла Францию в этом отношении, у нас появились две Вандеи). Помощь контр-революционерам от зарубежных политиков, желающих утопить революцию в её собственной крови. Жалкие эмигранты, устроившие в нынешнем Париже новый Кобленц, умоляют реакционных военных об иностранной интервенции. Героические революционеры, подобные гигантам Конвента, потрясают мир своей энергией, собирают армии, одерживают победы, осаждают мятежные города и громят их (Ярославль прекрасно сгодился на роль Тулона).

Но как по другому воспринимается спектакль, если вы занимаете место в первом ряду и к тому же хорошо знаете жизнь актёров вне сцены. Во-первых, жалкий Русский Кобленц: какие странные элементы составляют банду реакционеров, которая наносит большевистской России удары в спину! Русские графы д’Артуа и русские герцоги Кондэ. Да кто же они такие, в конце концов? Плеханов, Кропоткин, Чайковский, Лопатин, бабушка русской революции госпожа Брешковская, Аксельрод, Засулич, Вера Вигнер, Иванов. Все старые бойцы. Старые герои социализма и демократии. Все, чьи имена по праву внесены в летописи революционной борьбы. Среди них великий писатель Короленко. Мякотин, Пешехонов. Потресов – публицист с безупречной репутацией, известный и ценимый в разных странах. Среди них девять десятых людей, хоть что-то значащих для современной русской культуры. Какие лозунги у алчных слуг реакции? Может быть «Да здравствует король», как у эмигрантов в Кобленце? Нет, они призывают к созыву Учредительного Собрания на основе всеобщего избирательного права, и этим вызывают гневное недовольство большевиков.

С другой стороны в истории Французской революции трудно найти что-нибудь подобное дружбе большевиков с иностранными врагами. Выше я уже объяснил, почему не считаю Ленина платным агентом германских империалистов. Тем не менее, правда, что немцы сыграли огромную роль в Октябрьском перевороте, сначала в захвате власти, а затем в деятельности большевистского правительства. Известно, что за несколько дней до большевистского путча Австро-Венгрия предложила правительству России сепаратный мир. Могло ли правительство Вильгельма II узнать о планах Австро-Венгрии из секретных источников? Мог ли Вильгельм II поторопить большевиков с проведением переворота? Неужели всё происшедшее было чистым совпадением? В будущем историки смогут распутать тайные нити, соединяющие Вильгельмштрассе через Парвуса и Ганецкого со Смольным институтом. В то время жители Петрограда могли наблюдать собственными глазами открытую деятельность немецких агентов, почти без утайки приобретавших оружие у подкупленных военных. Кому ещё, кроме немецких агентов, могли в тот момент понадобиться пулемёты и пушки?

Большевики утверждают, что с позиций интернационализма было вполне допустимо принимать помощь у немецких империалистов, не для того, разумеется, чтобы помочь Германии, а в качестве военного средства для достижения своих собственных интересов. Мы приводим эти рассуждения в том виде, в каком они высказываются Лениным. Говорить о прецедентах в истории Французской революции, разумеется, не приходится. Не могу представить, чтобы Робеспьер получал деньги у Питта, тем более не могу вообразить, чтобы Дантон подписал договор в Брест-Литовске. Для них самоуважение нации не было, как для Ленина «предубеждением мелкопоместных дуэлянтов». Их договоры не были, как у Троцкого в мрачной комедии Брест-Литовска возможностью удовлетворить так называемое революционное честолюбие при подлинно буржуазном любезном обмене услугами с графами и князьями.

В истории сепаратного мира с Германией судьба была весьма благосклонна к большевикам. Если после всего случившегося они ещё пользуются симпатией во Франции, Англии или Италии, им явно благоприятствуют звёзды. Кто в конце 1917 года мог предвидеть, что союзники одержат решительную победу над Германией без помощи России? Только не большевики. Троцкий в речи 15 февраля 1918 года заявил во всеуслышание, что совершенно не ожидал триумфа союзников. В какой степени мир в Брест-Литовске был разумным и изящным манёвром? Насколько правдиво теперешнее утверждение большевиков, что они обманули немцев? Правды в их утверждении нет. Кульманы и Чернины знали, что делали. Брест-Литовский мир был, если воспользоваться словами Ленина, «передышкой» для немцев гораздо в большей степени, чем для большевиков. Этот мир чрезвычайно усилил позиции Германии, так как силы, высвобожденные после распада русской армии, были переброшены на западный фронт.

Что если бы Германия одержала решительную победу до прибытия в Европу американского подкрепления? Доставка американских военных сил в нужное время была серьёзной технической проблемой. Возможность её успешного решения не предвидели специалисты, гораздо более компетентные, чем большевики, Людендорф и Гинденбург. С падением европейских демократий немецкий империализм не позволил бы большевистскому режиму сохраниться и на двадцать четыре часа. Воспользовавшись большевиками для своих целей, немцы избавились бы от них без малейших церемоний, как они поступили с прогерманскими правительствами Украины и Финляндии. В Москве нашлись бы свои Скоропадские и Маннергеймы.

По тысяче разных причин всё сложилось по-другому. Людендорф допустил стратегическую ошибку и опоздал с доставкой войск в Салоники, так что там смогли высадиться союзники. Затем, он не создал резервов, достаточных для отражения натиска союзников в апреле 1918 года. Этот натиск был грандиозным усилием промышленного и военного механизмов демократических стран. В результате блокады в Германии разразился голод, пали Болгария и Турция. Непредвиденные события происходили без счёта. Среди этих непредвиденных событий была и развернувшаяся в Германии большевистская пропаганда, которая сама по себе имела очень небольшое значение и не оказала бы влияние на события без участия других факторов. Всю ситуацию большевики не видели. Брест-Литовск сослужил немецкому империализму отличную службу, но её оказалось недостаточно, и никакой службы не было бы достаточно, для победы Германии. Триумф Германии означал бы гибель демократии, гибель социалистических идей и, без всякого сомнения, гибель большевиков.

Заключение Брест-Литовского мира было изменой и с пролетарской, и с патриотической точки зрения. Сейчас после победы союзников дело выглядит совсем иначе, чем в июне 1918 года, когда немцы стояли у Шато-Тьери, с учётом перспективы установления немецкого военного правительства в Париже по образцу большевистского. Интересно, что бы тогда говорил Жан Лонге?

Германия в Брест-Литовске, как показали дальнейшие события, заключила крайне невыгодную сделку. Падение России не спасло Германию от решительного военного поражения и полной капитуляции. Германии было бы выгодно, чтобы на послевоенной конференции в Париже наравне с делегациями Франции и Великобритании выступали представители русского демократического правительства. Без сомнения, обладая правом голоса, представители демократической России настояли бы на иных условиях мирного договора. Исходя хотя бы из собственных интересов, демократическое правительство России не позволило бы навязать немецкой стороне тот вариант договора, который в итоге был подписан. Никто не может предвидеть всего. Политические ожидания германских империалистов исходили из вероятной победы или своего рода ничейного результата. Не доказывает ли это, что большевики заблуждаются, когда приводят пример Брест-Литовского мира в качестве мастерского удара, свидетельствующего о мудрости Ленина? Обычная любовь большевиков к Французской революции не позволяет им слишком гордиться этим мастерским ударом Ленина. «Мудрость» Ленина в данной истории скорее замалчивают, и поступают совершенно правильно. Никто из столь любимых большевиками деятелей Конвента не совершал подобной измены.

Есть ещё одно принципиальное отличие между революциями во Франции и в России. Во Франции революция породила войну. В России война породила революцию.

Расцвет либеральных идей XVIII в сочетании с экономическим развитием привёл к Французской революции. Накопленная веками потенциальная энергия французского народа нашла выход. Последовавшие двадцать пять лет общеевропейских войн были возможны только благодаря избытку сил французского общества. Не только Вальми и Маренго, но и Аустерлиц и Иена свершились, хотя бы отчасти, энтузиазмом революционных идей. Солдаты, умиравшие за Наполеона, верили, что умирают за свободу.

Насколько же отличается революция в России! Мало того, что у неё было прерванное неудачное начало в 1905-1907 годах, породившее разочарование и усталость у целого поколения, русский народ встретил победную революцию 1917 года, измождённый тремя годами войны. В России лишения войны сказывались гораздо в большей степени, чем в других странах Антанты. Моральный и материальный эффект лишений был крайне опустошительным. Жизнь была расстроена ещё до революции. Все ужасные проявления хаоса, которые обычно приписывают революции, и которые, несомненно, с революцией усилились: разруха, злоупотребления, фантастическое обогащение и разорение, экономический распад, нарушение железнодорожного сообщения, остановка заводов и фабрик – всё это происходило ещё при царе. Позднее эти явления приписали революция с ожидаемыми преувеличениями.

Сама по себе война была ужасающей революцией, она поглотила энергию русского народа и посеяла семена будущего упадка духа. К моменту революции мы уже мало во что верили. Вопреки общему мнению, упадок духа в России был связан не только с военными неудачами, иначе революция разразилась бы ещё в 1915 году после величайшего отступления с оставлением Ковно, Брест-Литовска, Ивангорода. В первые три года войны в России совершенно не было ощущения поражения. К тому же события на других фронтах почти не отличались от того, что происходило на Русском фронте. К тому же были и большие победы: завоевание Восточной Галиции, Русский флаг поднялся над Эрзурумом и Трапезундом. Стратегическое положение России в феврале 1917 было не самым худшим. Но вера иссякла. Интеллектуальные настроения в России с самого начала войны хорошо описываются словами Виктора Гюго, сказанными о Франции 1870 года:

С определённой точки зрения можно сказать, что революция совершилась механически. В стране было ещё достаточно сил, чтобы расправиться со старым порядком. Грандиозного энтузиазма, способного обеспечить две великие задачи войну и революцию, не было, как и не было способа его возбудить. Даже в Германии не удалось совершить то, что предстояло совершить в России. Революция очень быстро выродилась. Проблема вышедшей из подчинения армии, требовавшей немедленной демобилизации, затмила всё.