I
Американский публицист Чарльз Шерриль рассказывает следующее. Как-то во время войны, в Париже, Ллойд Джордж и Бриан вышли после обеда из ресторана Ларю и отправились пешком в министерство иностранных дел. Проходя по площади Согласия, английский премьер вдруг остановился перед статуей Страсбурга, тогда еще одетой в траур, и горячо сказал Бриану, пожимая ему руку:
— Дорогой друг, вы не можете себе представить, какую несказанную скорбь я испытываю при виде этой статуи!..
Бриан вместо ответа крепко стиснул руку Ллойд Джорджу.
— Но знайте, дорогой друг, — продолжал Ллойд Джордж, — если когда-нибудь, после победы над Германией, мне случится увидеть на площади Берлина траурную статую немецких провинций, насильственно отторгнутых французами, — знайте, скорбь моя будет не менее велика.
— Дорогой друг, — ответил невозмутимо Бриан, — учитесь сдерживать волнение. Вдруг вы когда-нибудь увидите в Берлине траурную статую немецких колоний, которые Англии придется отобрать у немцев после нашей победы, — согласитесь, будет нехорошо, если вы разрыдаетесь при виде этой статуи...
Можно с некоторой вероятностью предположить, что в действительности разговора, о котором сообщает Шерриль, никогда не было: Ллойд Джордж не говорит по-французски, Бриан не говорит по-английски, а беседа при помощи переводчика едва ли могла облечься в форму отточенного анекдота. Однако анекдот И забавен, и характерен. Бриан сказал то, что на его месте ответили бы с большей или меньшей находчивостью и другие французские политические деятели. Зато очень самобытен в кратком диалоге Ллойд Джордж. Его волнение могло быть совершенно искренним. Большие актеры часто свыкаются с любимыми ролями. Гвардейская выправка сохраняется у людей всю жизнь, а британский премьер около сорока лет прослужил в идеалистической гвардии.
II
В Англии принято называть жизнь Ллойд Джорджа «сказочной». Собственно, сказочного в ней не так уж много. Он вышел из низов и достиг вершин власти. Но это в наше время не может считаться явлением необыкновенным. Из сапожной лавки вышел не только Дэвид Ллойд Джордж, но и старый противник его — Джозеф Чемберлен. Лавка Чемберленов была побогаче, — это большой разницы не составляет,
Ллойд Джордж родился в 1863 году в семье бедного сельского учителя. Четырех лет от роду он потерял отца и был воспитан дядей, занимавшимся сапожным ремеслом в деревушке, имя которой едва ли могут произнести и англичане (она называется Llanystumdwy y Troed yr Allt). Предки первого министра были по национальности валлийцы, по вероисповеданию нонконформисты. Последнему обстоятельству биографы Ллойд Джорджа приписывают исключительную важность. Один из них даже посвятил почти весь первый том своего огромного труда подробному изложению истории валлийского нонконформизма. Социальное положение нонконформистов в Англии несколько напоминало в былые времена положение старообрядцев в России. Валлийские нонконформисты были всегда настроены оппозиционно по отношению к английским властям, и природный радикализм Ллойд Джорджа может быть приписан (в самых научных марксистских терминах) и сапожному «бытию», и нонконформистскому «сознанию». Воспитывался он в церковной школе и, если верить особенно умиленным биографам, вел в отроческие годы геройскую борьбу с начальством за свою веру: организовал школьный бунт, подвергался строгим наказаниям — и отстоял принцип свободы совести. Все это очень мило, но иные биографы говорят о юношеской борьбе и страданиях своего героя приблизительно в таком тоне, в каком обычно излагается история испанской инквизиции.
Мать и дядя Ллойд Джорджа были чрезвычайно бедны. Сам он рассказывает, что в детстве никогда не ел мяса, а по воскресеньям, в виде особой награды, получал иногда пол-яйца. Для отдачи его в коллеж по окончании начальной школы средств не было. Был он отчаянным сорванцом, бил стекла в чужих домах» вторгался во фруктовые сады, собирался бежать, по-видимому, в пампасы, в пампасы не попал, но попал в городок Портмэдок, где дядя, нежно его любивший, дал будущему премьеру возможность подготовиться к экзамену на стряпчего.
О знаменитых людях, не учившихся в гимназиях и университетах, в сахарных биографиях обычно рассказывается, как они в первой молодости восполняли упорным трудом пробелы своего образования, как работали по ночам «при свете сальной свечи», — трогательная свеча эта в таких случаях совершенно обязательна. Должно заметить, что поклонники Ллойд Джорджа, даже самые восторженные, вообще не очень распространяются о его любви к науке. Как известно, ученостью прославленный министр далеко не блещет. Жорж Клемансо как-то сказал об одном современном государственном деятеле, что деятель этот был бы самым невежественным из людей, если бы на свете не было Ллойд Джорджа. В духе этой шутки выразился не так давно и один из сотрудников британского премьера, сказавший в порыве раздражения: «Я предполагаю, что мистер Ллойд Джордж умеет читать. Но, во всяком случае, он никогда этого не делает». Такая репутация бывшего главы правительства может считаться твердо установленной. Тем не менее «свечу» я в одной из его биографий (у Спендера), к некоторому своему удовлетворению, нашел. Для получения звания стряпчего требовались познания во французском языке, и биограф умиленно рассказывает, как юный Дэвид по ночам, при свете свечи, читал по-французски Эзопа, — почему именно Эзопа, не знаю. Экзамен он выдержал 18 лет от роду, после чего стал не без успеха заниматься адвокатурой.
С ранней юности Ллойд Джордж занялся и публицистической деятельностью. В местной «валлийской газете он писал политические статейки, которые подписывал: Брут. По этому псевдониму нетрудно судить о взглядах молодого Ллойд Джорджа. О них мы имеем сведения и от одного из друзей его юности, с которым будущий премьер в первый свой приезд в Лондон делил каморку на чердаке. Этот человек рассказывает, что ни одна из лучших правительственных речей его знаменитого друга не идет в сравнение с теми речами, которые произносил молодой Ллойд Джордж, сидя на краю их общей постели (для двух постелей в каморке места не было). О чем он говорил? О том, о чем естественно было говорить талантливому, страстному юноше, вдобавок нонконформисту, вдобавок полуголодному, вдобавок честолюбивому почти до безумия. Он говорил о несправедливости общественного строя, о борьбе за освобождение мира, о светлом будущем человечества, о многом другом. Можно высказать предположение, что в юношеских речах Ллойд Джорджа было и «натравливание одной части населения на другую», — под соответствующую статью закона при особенном желании нетрудно было бы подвести и некоторые речи, сказанные им много позднее.
До нас, кстати сказать, дошел и дневник молодого Ллойд Джорджа. Из дневника этого я приведу только одну запись. Впервые побывав в парламенте на заседании палаты общин, 18-летний мальчик написал: «Должен сказать, я смотрел на это собрание приблизительно так, как Вильгельм Завоеватель на Англию в пору своего приезда к Эдуарду Исповеднику: как на область своего будущего владычества. О, суета!»...
В частной жизни будущего Вильгельма Завоевателя сказочного совсем не было. Ллойд Джордж очень рано женился. Были серьезные препятствия. Он был нонконформист, она — методистка. Он был бедняк, она — «дочь состоятельного фермера». Состоятельный фермер долго не хотел выдавать Мэгги за голыша с репутацией повесы. Но у Мэгги была тетя, — тетя с самого начала все предвидела: «Мэгги, держись за Дэвида, он далеко пойдет...» Состоятельный фермер уступил. Ллойд Джордж женился, переехал в город, который не в шутку пишется Pwllheli, и основал там свою газету под названием «Труба Свободы».
Затем все пошло гладко. «Труба Свободы» гремела. Земляки оценили и блестящее красноречие Ллойд Джорджа. Старожилы еще помнят, как он, бегая по дорогам, упражнялся без слушателей в ораторском искусстве. В парламенте освободилось место. Бойкий редактор был выставлен либералами и прошел большинством 18 голосов. Вильгельм Завоеватель появился в палате общин уже не на местах для публики. Престарелый Гладстон, который, кажется, его недолюбливал, как-то выслушал пылкую речь Ллойд Джорджа и затем разгромил ее. Это было громадным успехом для 25-летнего депутата: его счел нужным разгромить сам «великий старец»!.. Так, на наших глазах Пуанкаре своей полемикой утвердил Леона Блюма в звании лидера социалистов. К концу первой парламентской сессии Бальфур, обедая с друзьями, к их удивлению, сказал, что считает валлийского депутата главным светочем молодого поколения.
Я не стану излагать парламентскую биографию Ллойд Джорджа. В его жизни не было таких крушений, как у Клемансо. Не представляет она собой и непрерывного шествия от успеха к успеху, как жизнь Пуанкаре или лорда Беркенхеда. Кривая карьеры Ллойд Джорджа вся состоит из подъемов и понижений. Пределом понижения кривой должно считать период англо-бурской войны. Ллойд Джордж занял позицию, резко враждебную войне. Он вел против нее кампанию с тем темпераментом, с той смелостью, которые всегда его отличали. Эта кампания сделала Ллойд Джорджа чрезвычайно непопулярным в Англии. Митинги его срывались, его самого избивали, чуть не избили даже его жену. В Бирмингеме разъяренная толпа осадила здание, в котором находился «пораженец», — он едва спасся бегством, переодевшись полицейским. Пораженцем Ллойд Джордж не был. Тем не менее на одном из митингов в ответ на прямой вопрос, кому он желает победы, он, помолчав, сказал глухо: «Господь Бог да защитит правое дело!..»
После окончания войны кривая быстро пошла вверх. К Ллойд Джорджу можно было бы отнести слова, сказанные Беркенхедом о Макдональде (точнее, по поводу Макдональда), который в 1917 году занимал приблизительно ту же позицию, что Ллойд Джордж восемнадцатью годами раньше: он купил пацифистские акции по самому низкому их курсу, — они бешено поднялись впоследствии. В 1906 году Кэмпбелл-Баннерман вручил Ллойд Джорджу портфель министра торговли. Еще несколько позднее он стал канцлером казначейства в кабинете Асквита и занимал этот пост много лет.
Ему удалось осуществить несколько очень серьезных социальных реформ. Высшим достижением Ллойд Джорджа был исторический бюджет 1909 года, который вызвал волнение в целом мире. Бюджет этот «перекладывал на имущие классы тяжкое бремя налогов». Теперь об этом шуме трудно вспоминать без недоумения — так изменила все наши мерки война. Достаточно сказать, что Ллойд Джордж ввел новых «революционных» налогов на 14 миллионов фунтов стерлингов в год. Сумма эта приблизительно равна стоимости для Великобритании двух дней войны и составляет менее двух процентов нынешнего английского бюджета. (За время войны Англия истратила больше денег, чем за два с половиной столетия, предшествовавшие войне.) Но в ту пору революционный бюджет чуть не довел Англию до гражданской войны. Всем памятна борьба либеральной партии с отвергнувшей бюджет палатой лордов; отчаянная кампания Ллойд Джорджа стала мировым событием. Его огромный (хоть и грубоватый) ораторский талант сказался здесь с исключительным блеском. Речи его дышали сознанием силы, верой в право, чистейшим идеализмом — таких лошадиных порций идеализма не подносили слушателям даже ораторы первого периода Французской революции.
Лорды-тяжелодумы, упрямо защищавшие безнадежное дело, наконец сдались. Он победил. В ту пору его престиж в Европе был необычайно высок. Ллойд Джордж был признан самым выдающимся деятелем демократии, самым энергичным из борцов »а прогресс, самым ярким светочем европейской гуманной мысли. Жан Лонге находил в его речах «революционный мистицизм солдат армии Кромвеля» (это у Ллойд Джорджа революционный мистицизм!). Я хорошо помню и восторженные статьи некоторых наших газет. Бегби Гарольд, кстати, утверждает в своей нашумевшей книге, что один его друг собственными глазами видел портреты Ллойд Джорджа «на стенах мужицких изб в самых отдаленных углах России». Вот ведь: собственными глазами видел. Не знаю, продолжают ли и теперь далекие русские мужики, обсуждая последние события в парламентской истории Англии, так восхищаться идеями и личностью Ллойд Джорджа; но многие его поклонники из интеллигенции (не исключая, вероятно, и г-на Лонге) в настоящее время относятся к британскому государственному деятелю несколько холоднее, чем прежде. Мне он теперь представляется фигурой почти символической (разумеется, в гораздо меньшей мере, чем Максим Горький).
III
Потом, незадолго до мировой войны, произошло новое и довольно резкое понижение кривой. Случилось так называемое дело Маркони. Его замалчивают биографы Ллойд Джорджа, но в свое время оно вызвало очень много шума. Вкратце дело это сводится к следующему. Английское коммерческое общество Маркони вступило в переговоры с британским правительством об устройстве станций беспроволочного телеграфа по системе итальянского изобретателя. Директор этого общества Годфрей Айзекс предложил своему брату, Руфусу Айзексу, нынешнему лорду Ридингу, тогда занимавшему высокий пост Attorney-General, купить паи американского общества Маркони. Руфус Айзекс купил десять тысяч паев и в тот же день продал из них по своей цене одну тысячу Ллойд Джорджу. Формально американское и английское общества были независимы друг от друга, но фактически интересы их тесно переплетались. Годфрей Айзекс был одновременно директором и того и другого общества. Через несколько дней после сделки акции американского общества почти удвоились в цене. Оба государственных деятеля продали свои паи. Об этом поползли слухи. В парламенте на вопрос, не были ли ими куплены и проданы акции английского общества Маркони, Руфус Айзекс со всей правдивостью ответил отрицательно. Но о том, что им были куплены акции американского общества Маркони, он не счел нужным упомянуть, «ибо его об этом не спрашивали». Что касается Ллойд Джорджа, то он ограничился страстным протестом общего характера без всяких фактических указаний.
Через несколько месяцев дело раскрылось. В парламенте произошли бурные прения, в которых приняли участие известнейшие ораторы Англии. Оба сановника признали свои действия ошибочными, и тон их речей в тот день был довольно минорным. Оттенки прений от нас ускользают. Спорили о том, были ли действия Айзекса и Ллойд Джорджа недостаточно разумными (wise) или недостаточно корректными (discreet). Спорили также, почему именно директор общества Маркони предложил своему брату купить паи. Сэр Руфус Айзекс доказывал, что Годфрея заставила сделать это братская любовь (fraternal affection), и в доказательство сослался на подарок в несколько сот фунтов, преподнесенный ему тем же братом ко дню его серебряной свадьбы. Но один из главных ораторов оппозиции, лорд Роберт Сесиль, не отрицая братской любви, угрюмо твердил, что у Годфрея Айзекса могли быть еще другие побуждения. Говоря о министрах, тот же лорд Роберт Сесиль намекал, что знает еще кое-что (a great many things), да не хочет сказать, — так я и не мог понять по отчетам, что именно знал лорд Роберт Сесиль. В газетной полемике о таких намеках обычно пишут, что они «представляют собой, мягко выражаясь, инсинуацию». Лорд Роберт Сесиль тем не менее это сказал. Ллойд Джордж ответил оппозиции страстной речью, которую закончил следующими словами: «Если хотите, я действовал необдуманно, действовал беззаботно, действовал ошибочно, но я действовал невинно, я действовал открыто, я действовал честно». Отчет отмечает в этом месте «одобрения», однако и парламент, и особенно общественное мнение не слишком одобрили действия сановников, — в Англии таких историй не любят. Газета «Таймс» (20 июня 1913 года) посвятила делу весьма жестокую передовую статью, отмечая, впрочем, что изгнание Ллойд Джорджа и Руфуса Айзекса из английской политической жизни в результате этой wretched business было бы чрезмерно жестокой карой.
Разумеется, не надо преувеличивать значение дела Маркони. Оно в ту пору было очень раздуто. Легко себе представить, сколько врагов имел создатель революционного бюджета. О продажности здесь не может быть речи — это тогда же подчеркнул в своей саркастической речи о Ллойд Джордже его будущий сотрудник Бальфур. Значение дела Маркони могло сводиться лишь к тому, что оно представило прославленного идеалиста в новом свете — особенно неожиданном для его бесчисленных поклонников. Вопрос, собственно, должен был идти не о степени законности произведенной спекуляции. Вероятно, публика себя спрашивала, подобало ли вообще играть на бирже человеку в положении Ллойд Джорджа — британскому канцлеру казначейства и вождю европейской демократии. Теперь, пожалуй, было бы странно задавать такой вопрос. После войны по Европе повеяло духом широкой терпимости, — новый гуманизм одерживает победу за победой. Так, советская концессия нимало не повредила католической карьере Вирта, а в легких неудачах Рамсея Макдональда испытанная дружба сэра Александра Гранта не сыграла почти никакой роли. Ллойд Джордж раньше, чем некоторые другие политические деятели, усвоил ту мысль, что в мире, в котором он вращался, на вершинах государственной власти, очень неудобно и даже как-то неприлично быть бедным человеком.
IV
Пацифизм Ллойд Джорджа несколько остыл с годами или, вернее, перешел в менее воинственную фазу. Некоторые поклонники бывшего премьера, ссылаясь на его речь в пору особенного обострения отношений между Францией и Германией, утверждают, что он предвидел мировую войну. С таким же правом это можно было бы сказать о любом другом политическом деятеле Европы. На самом деле Ллойд Джордж еще в январе 1914 года возражал против усиления флота и называл несерьезной мысль о возможности европейской войны.
Настали грозные августовские дни 1914 года. Я не могу говорить здесь подробно о тех безумных сценах, которые тогда разыгрывались в кабинетах правителей Европы. Есть основания предполагать, что Ллойд Джордж — и не он один — был в ту пору в состоянии, близком к невменяемости. Скажу только, что 2 августа канцлер казначейства стоял за сохранение Англией нейтралитета и предполагал подать в отставку вместе с лордом Морлеем в случае объявления войны.
В этот день к нему явилась делегация, — о ней стоит и здесь сказать несколько слов. По представлениям большевистских философов, война была хитрой махинацией капиталистов, в первую очередь капиталистов английских. Представления об этом деле Бухарина, например, не далеко ушли по глубокомыслию от философии сионских протоколов. И действительно, в день 2 августа 1914 года в кабинет британского канцлера казначейства явились своего рода сионские мудрецы, те таинственные страшные люди, которые «из-за кулис правят миром». Это были крупнейшие капиталисты Англии, председатели правления пяти главных ее банков (The big Five), короли финансового и промышленного мира. Состояние людей, пришедших в тот день к Ллойд Джорджу для решительного воздействия на британское правительство, равнялось нескольким миллиардам. Пришли же они для того, чтобы в бурной сцене потребовать от правительства мира, мира во что бы то ни стало. Сити не хотело войны, Сити ее боялось, Сити налагало своего рода запрет на вмешательство в войну английского государства.
Дальнейшее хорошо известно. Произошло приблизительно то, что так удивительно описано в «Войне и мире». Ведь представителем «алчной буржуазии» был и толстый лавочник Ферапонтов, который до полусмерти бил жену за желание покинуть лавку перед приближением французов, а через несколько часов с рыдающим хохотом сам эту лавку поджег, придя к мысли, что «решилась Рассея». Сионские мудрецы, как Ллойд Джордж, были люди и англичане. Очень скоро после того приема канцлер казначейства, предполагавший 2 августа подать в отставку, говорил промышленникам почти в исступлении: «Не думайте о вашей торговле, не думайте о вашем богатстве, думайте о ваших детях, которые идут умирать за добрую старую Англию!..»
Деятельность Ллойд Джорджа в пору войны составляет, конечно, самую яркую главу его биографии. Ему было поручено снаряжение армии. После смерти Китченера он стал военным министром, а еще несколько позднее и главой правительства. В декабре 1916 года искусно заложенная мина взорвала правительство Асквита. Эта сложная история, в которой особую роль сыграл один из королей печати, канадский выходец, впоследствии получивший титул лорда Бивербрука, еще, кажется, не выяснена во всех подробностях. Асквиту был предъявлен заведомо неприемлемый ультиматум: Ллойд Джордж, угрожая своей отставкой, требовал передачи непосредственного руководства войной комитету из трех лиц без участия в нем самого Асквита. Первый министр, располагавший большинством в парламенте, подал в отставку, по-видимому, рассчитывая на то, что ему будет предложено образовать новое правительство. Но эта комбинация оказалась неосуществимой. Главой коалиционного правительства стал Ллойд Джордж.
Надежды, которые страна возлагала на его ум, таланты и энергию, были жизнью в общем оправданы. С точностью определить его роль в организации победы, однако, трудно. Друзья безмерно ее возвеличивают, враги отрицают (без всякого основания) даже личное мужество Ллойд Джорджа. Осторожные люди, как водится, «предоставляют судить истории». История почти за полтора столетия еще не выяснила с достоверностью, хорошо ли вел войну Вильям Питт. Будем надеяться, что в отношении Ллойд Джорджа она разрешит этот вопрос скорее.
V
Семьдесят миллионов людей было мобилизовано, тридцать миллионов ранено, восемь миллионов убито. Обошлись четыре года войны приблизительно в полторы тысячи миллиардов. Мирной конференции надлежало установить, для чего именно все это было сделано.
Ллойд Джордж одержал блестящую победу на декабрьских выборах 1918 года, — собственно, и побеждать было некого. Избирательная программа его после войны особенной сложностью не отличалась. В числе главных приманок было обещание «повесить Вильгельма II» — это почти одинаково улыбалось тогда и правым, и левым англичанам. Однако в речах и поступках Ллойд Джорджа в ту пору сказывалась и некоторая тревога. Во время войны все было ясно: нужно было победить врага. Теперь первый министр, видимо, сам не знал, что следует делать. По привычке он продолжал говорить о правах народов, но как будто не очень уверенно, без обычного своего красноречия. О правах народов другой голос тогда говорил звучнее. Вудро Вильсон уже плыл на «Вашингтоне» в Европу.
От меня весьма далека мысль иронизировать над трагической фигурой президента. Это для каждого из нас значило бы прежде всего смеяться над самим собою. В лице Вильсона, едва ли не впервые в истории, «интеллигент» выступил в качестве распорядителя судеб мира. Вильсон был наш человек, пожалуй, в еще большей степени, чем деятели русской Февральской революции. Только положение его было несколько легче и благоприятней. У Временного правительства разоренной войною страны не было в распоряжении ни одного городового. Вильсон был почти неограниченный властелин почти всемогущего государства.
Я видел торжественный въезд президента Соединенных Штатов, оказанную ему небывалую встречу, — вероятно, Наполеона в дни его высшей славы так не встречали в мире. В этом порыве энтузиазма «аристократы мысли», вроде Ромена Роллана, слились с народной массой. И даже люди, не видевшие основания для особенного восторга, в меру своих сил восторг изображали. В Париже на пышно разукрашенном вокзале президента с распростертыми объятиями встретил престарелый французский диктатор.
Есть немало оснований думать, что все в Вильсоне было ненавистно Клемансо. Президент был для отставного якобинца символом разбитых иллюзий его собственной жизни. Основные идеи Вильсона, конечно, представлялись старику сентиментальной ерундой, притом ерундой чрезвычайно опасной. Четырнадцатью снарядами президента можно было раздробить не только Германию, но и союзные страны. Вильсон был вдобавок тот самый человек, который в 1915 году через три дня после потопления «Лузитании» сказал: «Мы слишком горды для того, чтобы воевать». Еще несколько раньше он по телеграфу поздравлял Вильгельма II с днем его рождения — это теперь было особенно некстати: германского императора предполагалось повесить за преступления, предшествовавшие поздравительной телеграмме президента. Вильсон, глава государства, разбогатевшего на войне, приехал заключать свой мир в разоренную, измученную Францию. Условия мира он, по-видимому, предполагал просто продиктовать Европе. Незадолго до конца войны президент дал интервью двум журналистам, сотрудникам «Matin» и «Petit Parisien». Интервью это не было и не могло быть напечатано, но французскому правительству оно, разумеется, тотчас стало известно. Вильсон говорил об условиях будущего мира так, точно Франции и Англии вообще не существовало на свете: «Я позволю...» «Я не позволю...» «Я допущу...» «Я не допущу...» Добавлю наконец (хоть эта частная человеческая подробность, конечно, не имеет большого значения), президент во время войны женился, женился по страстной любви и зачем-то вез с собой жену на Конференцию мира. Поездка политического триумфатора принимала характер как бы свадебного путешествия по залитой кровью Европе... Во всем изверившийся старик, ничего не ждавший от жизни, готовился к бою, затаив крайнее раздражение.
VI
Ллойд Джордж прибыл на конференцию со свитой из 200 экспертов, секретарей, чиновников, полицейских. Лорд Каслри, английский делегат на Венском конгрессе, взял с собой в Австрию всего 14 человек.
Сравнение Парижской мирной конференции с Венским конгрессом уже стало в литературе банальным. Быт был много проще, маскарадов после мировой войны не было. Однако жили делегаты довольно весело. В «Majestic»'e танцевали почти каждый день. Здесь царила мисс Меган Ллойд Джордж; в честь дочери премьера гостиницу шутливо называли «Megantic»’oм — бывают и более удачные шутки. К пяти часам из отведенного ему особняка на улице Нито приезжал в гостиницу усталый, но живой и веселый, как всегда, Ллойд Джордж, пил чай, слушал валлийских певцов, кажется, и сам иногда пел: по словам его биографа, Ллойд Джордж поет «не хорошо, но сердечно». Менее занятые делегаты развлекались кто как мог. Бальфур, прежде игравший только в гольф, как раз в ту пору стал играть еще в теннис, — ему не было и семидесяти пяти лет. Лансинг изучал Бергсона. Генри Уайт, единственный человек в американской делегации, умевший говорить по-французски, показывал соотечественникам Монмартр. Угрюмый полковник Гауз, кажется, вовсе не развлекался: в номере 315 гостиницы «Крильон» он писал одну за другой докладные записки Вильсону, которых тот не читал: жена президента поссорила его на конференции с Гаузом, как впоследствии с другими преданными друзьями. Японские делегаты со своей обычной изысканной учтивостью уклонялись и от не касавшихся их европейских дел, и от чуждых им европейских развлечений.
Были ли все эти люди подготовлены к доставшейся им задаче? Темперлей, наиболее серьезный из историков Парижской конференции, говорит, что делегаты подготовлены были плохо, особенно англичане и американцы. У историков менее серьезных в воспоминаниях участников конференции (особенно участников третьестепенных) можно найти большой запас анекдотического материала. Один из вершителей судеб мира в ответ на просьбу польской делегации организовать подвоз съестных припасов в Польшу через Данцигский порт посоветовал обратиться к итальянскому правительству, ибо порты на Средиземном море находятся в ведении Италии. Другой вершитель судеб мира после доклада о бедственном экономическом положении итальянского народа с участием рекомендовал итальянцам разводить возможно больше бананов, ибо бананы легко найдут спрос в Англии и в Соединенных Штатах: совершенно как в «Плодах просвещения» Во-во Звездинцев советовал мужичкам сеять мяту. Особенно много анекдотов можно найти в разных мемуарах о Ллойд Джордже. Марго Асквит говорит о его «патетическом невежестве в иностранных делах». Скажу, однако, по совести, ознакомившись с обличительными анекдотами: они, начиная с генерала Харькова, не слишком убедительны. На этой Конференции мира сам Гумбольдт оказался бы недостаточно осведомленным человеком, и Ллойд Джордж был не так уж не прав, когда впоследствии в палате общин огрызнулся в ответ на один из таких упреков: «Совершенно верно, я не знал, где находится Тешен, и никогда до того ни о каком Тешене не слыхал. Но давно ли и много ли знает о Тешене мой достопочтенный оппонент?» В конце концов, именно для Тешенов Ллойд Джордж и взял с собой в Париж несколько десятков экспертов.
Вообще нет ничего легче, чем ругать за «неподготовленность» участников Парижской конференции. Конференция эта, Венский конгресс демократии, была не лучше и не хуже других конференций. Люди, обличающие невежество ее руководителей, вероятно, историю тех конгрессов знают недостаточно хорошо.
Все три кандидата на роль Александра I в Парижской конференции мира были, разумеется, очень выдающиеся люди и делали они что могли. Вильсон работал в Париже как вол. Но дело, выпавшее на их долю, было выше человеческих сил. В газетах того времени, в некоторых книгах (у Диллона) можно найти полное расписание дня президента Соединенных Штатов. Вот это расписание от одиннадцати до часу дня в день 18 апреля:
11 часов. Китайский делегат представляет президенту свою делегацию. 11 ч. 10м. Маркиз де Вогюэ сообщает президенту пожелания французского национального конгресса об устройстве левого берега Рейна. 11 ч. 30м. Ассирийская и халдейская делегации приносят президенту воззвания своих народов. 11 ч. 45 м. Далматская делегация сообщает президенту о результатах плебисцита в Далмации. 12 ч. Представитель Республики Сан-Марино подносит президенту диплом на звание почетного гражданина Республики. 12 ч. 10 м. Швейцарский министр иностранных дел является к президенту по делам, касающимся Швейцарии. 12 ч. 20 м. Делегатки американской Лиги женских тред- юнионов заявляют президенту о чаяниях их Лиги. 12 ч. 30 м. Константинопольский патриарх свидетельствует президенту почтение. 12 ч. 45 м. Албанский делегат излагает президенту требования Албании...
Какой мудрец мог знать эти ассирийские, халдейские, албанские, далматские и всевозможные другие дела? На каком поприще можно было приобрести такие познания? И у кого голова не пошла бы кругом от бесконечных воззваний» чаяний, заявлений, пожеланий, требований, из которых вдобавок одна половина совершенно исключала другую. В пять — десять минут надо было схватить содержание того, что на чужом языке рассказывали неизвестные люди, и каждой делегации надо было ответить, не сказав какой-нибудь чудовищной глупости. Так жизнь шла изо дня в день. Три старых человека в подобной обстановке решали судьбы вселенной. Клемансо, только что тяжело раненный анархистом, с пулей в груди, в свои 80 лет с раннего утра (он вставал в пять часов) до поздней ночи принимал делегации, читал докладные записки, сравнивал одни требования с требованиями противоположными, резюмировал содержание тех и других на заседаниях, выслушивал мнения экспертов, обычно между собой несогласные, принимал решение, наиболее соответствовавшее интересам Франции, отстаивал его, обсуждал компромиссы и выносил на себе всю тяжесть председательской работы, сочетая ее со всей работой правительственной, в ту пору особенно трудной. Какой-нибудь трансильванский делегат, ничего, кроме трансильванских дел, не знавший, являлся к руководителям конференции, бормотал что-то на языке, напоминавшем французский, а затем в мемуарах язвительно потешался (вероятно, еще и привирая) над незнанием трансильванских дел, которое обнаружил тот или другой член «Совета Четырех», «Данцигский порт на Средиземном море», вероятно, исходивший от человека, доведенного делегациями до полного одурения, представлял собою случай исключительный... Надо прямо сказать: какой бы плохой мир ни заключали эти люди, но уж если чему удивляться, то не их промахам, а скорее их способностям, их необычайной выносливости и тому, что они все трое не сошли совсем с ума на этой Парижской конференции.
VII
Официально судьбы вселенной решались на общих собраниях конференции. Но о них серьезно говорить не приходится. Лансинг, американский министр иностранных дел, в своей книге называет эти собрания «фарсом». И трудно, конечно, назвать их иначе.
В пышной Salle de l’Horloge министерства иностранных дел торжественно рассаживались делегаты тридцати государств. В назначенный час Клемансо выходил из внутренних покоев и тяжело опускался в свое раззолоченное кресло, положив на стол руки в легендарных серых перчатках. Его вид («почти дьявольский», говорит свидетель) сразу всех замораживал. По словам Лансинга, кто видел Клемансо в роли председателя общих собраний конференции, тот легко поймет, почему прозвали тигром этого столь блестящего и обаятельного в частной жизни человека. Всякий опытный председатель знает небольшие фокусы, при помощи которых очень облегчается вынесение желательных резолюций на многолюдных и косных собраниях, знает, когда нужно сказать «кто за это, прошу поднять руку», а когда «кто против этого, прошу поднять руку». Но на конференции, почти сплошь состоявшей из присяжных политиков, подобных трюков было бы, конечно, недостаточно. Надлежало выработать новые методы, и Клемансо в своей председательской роли, можно сказать, превзошел сам себя. В нескольких словах он докладывал вопрос, подлежавший обсуждению высокого собрания, и затем читал то решение, которое представители пяти великих держав «предлагали» высокому собранию принять. Закончив чтение, Клемансо без Малейшей остановки произносил одно слово «adopté» и переходил к следующему вопросу.
На первом общем собрании этот способ обсуждения проблем мировой важности вызвал вначале глубокое изумление конференции. Придя в себя, наиболее авторитетные из делегатов малых стран стали заявлять о своих правах. Гиманс Брэтиану, Венизелос, урывая секунду между чтением и «принято», учтиво просили г-на председателя разрешить им высказаться по обсуждаемому вопросу. Клемансо тяжело поворачивался в кресле, смотрел стеклянными глазами на желавшего высказаться делегата, точно тот совершал чрезвычайное неприличие, и мрачно давал ему слово. Во время этого слова председатель конференции разговаривал с соседями, изучал потолок залы или делал вид, будто спит. Если слово хоть немного затягивалось, Клемансо начинал проявлять признаки раздражения, затем многозначительно приподнимался в кресле, глядя в упор на делегата. Охота говорить проходила, делегат скоро замолкал, и председатель, не отвечая ни одним словом на представленные ему соображения, произносил: «Personne ne demande le parole?.. Adopté». Иногда он говорил: «Adopté»... и не дожидаясь конца речи оппонента.
Со своим авторитетом национального героя греческий премьер решился было настаивать на свободном обсуждении вопросов, — Клемансо резко его оборвал: «Милостивый государь, у нас нет времени... Да вы и сами не знаете, что говорите»... Венизелос мог только ответить не то иронически, не то растерянно: «Merci... Merci...»
«Для того чтобы так вести заседание, — замечает с полускрытым восторгом Лансинг, — нужен был именно Клемансо. Никогда президент Вильсон не позволил бы себе так поступать... Сомневаюсь и в том, чтобы так мог поступать Ллойд Джордж»... Лансинг добавляет, что высокое собрание было возмущено до последней степени «неслыханным поведением председателя». «От Клемансо мы ничего и не ждали!.. Но как Вильсон это терпит?» — с негодованием говорили в частных беседах делегаты малых стран.
Для Вильсона и Ллойд Джорджа этот способ председательствования тоже был, кажется, полной неожиданностью. Они, однако, терпели. Вильсон, вероятно, предполагал, что сам лучше кого бы то ни было другого сумеет защитить права малых народов на заседаниях «Совета Четырех». Что же касается Ллойд Джорджа, то он, я думаю, испытывал чисто спортивный восторг при виде действий Клемансо (который вдобавок принимал на себя, и притом вполне равнодушно, все раздражение представителей малых государств). Должно быть, и сам Ллойд Джордж считал неработоспособными общие собрания конференции: при нормальном ведении дебатов ни один делегат, вплоть до эмира Фейсала в расписном тюрбане, не отказал бы себе в удовольствии поговорить, и вместо полутора тысяч заседаний, образующих Парижскую конференцию 1919 года, их было бы тысяч пятнадцать.
VIII
На тенистой Place des Etats-Unis Рафаэль Бишофсгейм, банкир, мечтатель, политик и астроном, сын немца, по рождению голландец, бельгийский администратор и французский депутат, выстроил дом-дворец. Против этого дома, на высоком пьедестале, Лафайет, подняв к небу левую руку, с мужественно-сладким выражением на лице здоровается с Джорджем Вашингтоном, — я всегда удивлялся, отчего этот памятник сделан из бронзы, а не из шоколада. Когда-то, в XVIII веке, здесь вода струилась из фонтанов в резервуары Шайо и тянулись сады Société de la Charité Maternelle. Председательница этого общества, молодая королева Мария-Антуанетта, приезжала сюда отдыхать, умиляясь восторженным приветствиям своего доброго народа... Место, таким образом, во всех отношениях символическое, и судьба хорошо поступила, родив Лигу Наций в доме Бишофсгейма, снятом в 1919 году для президента Соединенных Штатов.
По-настоящему судьбы вселенной решались не на общих собраниях конференции, а здесь, в библиотеке первого этажа. Сюда приезжали на заседания к Вильсону Ллойд Джордж, Клемансо и Орландо.
Подробности этих собраний, те сцены, которые здесь происходили, быть может, никогда не станут известными истории. Но общую картину заседаний «Совета Четырех» мы знаем: она сводилась к упорной глухой борьбе Клемансо с Вильсоном. Ллойд Джордж был примирителем. Орландо почти не вмешивался в дела, не касавшиеся непосредственно Италии.
Вильсон вносил предложение в духе своих четырнадцати пунктов. Клемансо его отвергал. Ллойд Джордж, со свойственными ему умом, чутьем, гибкостью, искал и находил компромиссное решение. Он, собственно, переводил с одного языка на другой — переводил с житейского на идеалистический. В историческом отношении его роль на Конференции мира едва ли является выигрышной. Клемансо твердо знал, чего хотел. Вильсон если не знал, то чувствовал. Ллойд Джордж действовал почти по вдохновению. За него, разумеется, работала инерция вековой британской политики. Но все личное в его поступках было, по-видимому, импровизацией. Зато в практическом отношении, в качестве морального переводчика, он был совершенно незаменим, и оба его партнера отлично это понимали. Когда в трудную минуту Ллойд Джорджу понадобилось уехать в Англию, Вильсон и Клемансо письменно его просили ни в каком случае их не покидать.
Кто победил в странной игре, шедшей в течение нескольких месяцев в библиотеке Рафаэля Бишофсгейма? Это также «выяснит история». В Версальском договоре зло тесно перемешано с добром. Многое в трактате 1919 года проникнуто несомненным идеализмом, — правда, с некоторой особенностью: осуществление получили в договоре только те выводы из общих идеалистических предпосылок, которые находились в согласии с интересами держав-победительниц. Но и таких выводов было довольно много. Чрезмерно суровые критики дела Парижской конференции исходят из того предположения, что чудовищная война могла закончиться превосходным миром. Предположение по меньшей мере «оптимистическое».
Замученный президент, конечно, сдал многие из своих позиций. По свидетельству ближайшего его советника, в Америке Вильсон твердо рассчитывал на идеализм союзных правителей. В Европе он узнал их поближе. В своем заключительном обращении к Парижской ассоциации политических наук, говорит его восторженный биограф, «президент заявил с явной скорбью, что человечество, кажется, еще не готово к новому дню». К этому ценному выводу, пожалуй, можно было прийти с меньшей затратой душевных сил. Споры Вильсона с Клемансо в доме Бишофсгейма иногда принимали чрезвычайно бурный характер. По уклончивому указанию того же Лансинга, во время одного из этих споров знаменитые противники потеряли самообладание и заседание пришлось прервать, — «это был неприятный эпизод». Душевное состояние президента становилось все тяжелее, В одну из гневных своих минут он изругал Герберта Гувера, который произнес перед ним слово «компромисс». Вильсон, умный, порядочный и благородный человек, по-видимому, пытался сам себя убедить, что в Версальском договоре нет компромиссов. Лишь болезненным состоянием можно объяснить и его страстный протест по поводу «несправедливых претензий Италии на Фиуме»: все остальное в мирном трактате было, очевидно, справедливо, вот только Фиуме президент никак не мог стерпеть (с Орландо было легче иметь дело, чем с Клемансо). Нервы президента Вильсона не выдержали страшного напряжения. Истерический припадок рыданий на митинге в Пуэбло, с которого началась болезнь, унесшая его в могилу, был, вероятно, результатом огромного морального разочарования и тяжкой душевной усталости от Парижской конференции мира.
Со всем тем едва ли правы люди, говорящие о полном поражении президента: свой «ковенант» он все же отстоял. От Вильсона ничего не останется, если не останется Лиги Наций. Но по этому вопросу он, в союзе с Ллойд Джорджем, «одержал победу» над французским премьером.
Для Клемансо Лига Наций была, конечно, совершенно бесполезным учреждением. Однако и большого вреда он от нее не ждал: люди по разным причинам желали учредить новую говорильню, — одни из тщеславия изобретателей, другие для крупных окладов жалованья, большинство просто по глупости, — что можно было против этого возразить? Клемансо было совершенно все равно, в каком пожаре сгорит Лига Наций и когда именно она сгорит — через двадцать или через тридцать лет. Вильсон назначил эту цену за свою подпись на Версальском трактате, на гарантийном договоре, — Клемансо покупал. Очень жаль только, что живописец не сохранил для нас лица председателя конференции в тот исторический день 14 февраля 1919 года, когда в Salle de l'Horloge президент Вильсон, «нежно улыбаясь жене», читал общему собранию, к сведению всего человечества, свой статут Лиги Наций.
Ллойд Джордж и в этом вопросе блестяще сыграл роль морального переводчика. Он был горячим сторонником идеи Лиги Наций — он только требовал, чтобы германские колонии были поделены до образования Лиги с ее мандатами. Анекдотическое предсказание Бриана, при их разговоре у статуи Страсбурга, таким образом, вполне оправдалось.
Лига Наций во всех отношениях была очень удобна Ллойд Джорджу. Это был козырь в его игре с рабочей партией. Это был козырь также в игре с немцами. По общему отзыву людей, видевшихся в ту пору с Ллойд Джорджем, его чрезвычайно тревожила мысль, что германское правительство не подпишет мирного договора и передаст власть коммунистам. Один из двух важных предметов спора Ллойд Джорджа с Клемансо заключался именно в этом. Ллойд Джордж говорил: они не подпишут. Клемансо говорил: они подпишут...
Главный бой английского и французского премьеров шел, однако, по русскому вопросу. Здесь позиция Ллойд Джорджа была, в виде исключения, вполне определенной и не компромиссной, а крайней. Явившись в Париж, он сразу решительно потребовал, чтобы на конференцию был приглашен Ленин. Это категорическое требование Ллойд Джорджа как коса на камень наткнулось на столь же категорический отказ Клемансо.
Трудно думать, чтобы решение главы французского правительства могло быть продиктовано доводами, особенно близкими и понятными русским политическим деятелям. Клемансо органически не выносит большевиков, но главное его соображение было, вероятно, самое простое: он не желал превращать конференцию мира в совершенное подобие дома умалишенных.
Теперь обо всем этом можно говорить вполне равнодушно. В эстетическом отношении даже позволительно пожалеть, что Ленин приглашен не был: его объяснение с Ллойд Джорджем и Вильсоном было бы истинно художественной сценой. Но англосаксонские политики в ту пору не обладали осведомленностью Клемансо. Некоторые из них и теперь убеждены, что приглашение Ленина на Парижскую конференцию мира могло бы спасти человечество. В прошлом году вышла вторым изданием книга о Вильсоне профессора Вильяма Додда (лично связанного с президентом). В ней по упомянутому мною вопросу сказано буквально следующее: «Хоть это может кое-кому показаться странным, но Вильсон, Ллойд Джордж и Ленин реорганизовали бы тогда вселенную и выработали бы условия мира. Это была великая мечта, которая чуть-чуть не осуществилась. Ее разбил Клемансо». Профессор поясняет, что Вильсон (как, очевидно, и Ллойд Джордж) желал осуществить на земле христианский идеал. «Но европейские государственные люди (т.е. Клемансо) не христиане». Ленин приглашался в Париж для осуществления христианского идеала!..
Из предположенного тесного сотрудничества с Лениным у Ллойд Джорджа в 1919 году ничего не вышло. Был найден компромисс: Принкипо, — он, как известно, тоже не очень удался. Но своей мысли Ллойд Джордж не оставил и много раз к ней возвращался. Русский вопрос сыграл огромную роль в истории конференции мира. Как говорит один ее участник, черная тень России падала на европейские столицы.
IX
Версальский договор, который Ллойд Джордж назвал «великой хартией народов», был единогласно одобрен парламентом. Первый министр получил от Георга V высокий орден. Никакой другой награды король, собственно, не мог ему дать. Ллойд Джордж не желал переходить в палату лордов. «Зачем мне быть герцогом? Я делаю герцогов», — скромно говорил Дизраэли. Ллойд Джордж мог это сказать с гораздо большим правом. За всю историю Англии никто не раздал такого количества титулов, как он. Яков I продавал титулы по 600 фунтов штука. При Ллойд Джордже они стоили дороже, — индекс сильно изменился в течение столетий. Но любой делец мог стать лордом еще легче, чем при Якове I. Избирательная казна партии росла чрезвычайно быстро.
Непосвященному миру казалось, что Ллойд Джордж достиг предела славы и престижа. Но из посвященных некоторые, по-видимому, уже тогда догадывались, что престиж первого министра начинает падать.
отчего это произошло? В газетной полемике того времени (1920—1922 годы) отмечаются многочисленные ошибки Ллойд Джорджа: он слишком щедро расходовал народные средства, он нарушил ряд политических традиций Англии, он заключил невыгодное соглашение с Ирландией, он очень раздражил против себя французов, он в греко-турецкой войне «поставил не на ту лошадь» и т.д. Однако, за исключением «ставки не на ту лошадь» (поступок в политике не прощаемый), попреки одних газет, по существу, нейтрализовались одобрением других. Нам со стороны может даже казаться, что, напр., соглашение с ирландцами или дорого стоившие социальные реформы относятся к лучшим страницам биографии Ллойд Джорджа. Во всяком случае, если мы обратимся к полемике более отдаленного времени, то увидим, что Ллойд Джордж совершал такие же и еще худшие «ошибки» во время мировой войны и до нее. Но тогда престиж его рос даже за счет нападок. Теперь он падал даже от некоторых похвал: люди, в общем одобрявшие его политику, о нем самом писали и говорили все холоднее.
С Ллойд Джорджем случилось то странное и необъяснимое происшествие, которое в известную пору жизни постигает всякого выдающегося политического деятеля (как и всякого выдающегося писателя): он надоел. Чем надоел, сказать трудно. Аристид надоел эллинам своей справедливостью, но это вовсе не обязательно. Один английский писатель, довольно враждебно относящийся к Ллойд Джорджу, неодобрительно замечает, что он слишком умен для рядового англичанина («just a little too clever»). И с удивлением приходится отметить, что в речах противников бывшего премьера этот неожиданный упрек в той или иной форме звучит довольно часто: они в этом отношении не без гордости себя противопоставляют Ллойд Джорджу.
Для спасения престижа требовалось что-либо грандиозное, новый «революционный бюджет» или новая «хартия народов».
Идея окончательного замирения Европы уже носилась в воздухе. Пацифисты попадались самые неожиданные. Ллойд Джордж, собственно, не очень подходил для осуществления этой идеи. Впрочем, на Нобелевскую премию мира он имел не меньше прав, чем, например, Штреземан, который в 1915 году принадлежал к весьма воинственным аннексионистам (кандидатура Толстого на эту премию в свое время была провалена).
В воздухе носилась еще другая идея: признание советского правительства. Своеобразное сочетание этих двух идей породило Генуэзскую конференцию. Ее выдумал Ллойд Джордж, главным образом, по соображениям внутренней политики. Хуже он для себя ничего не мог придумать.
X
Зачем судьбе понадобилась пародия на Парижскую конференцию мира? Часто цитируют изречение: «Всякое событие повторяется в истории дважды: первый раз, как трагедия, второй раз, как фарс». Парижская конференция (за исключением «общих собраний»), конечно, была трагедией. Генуэзская конференция была сплошным фарсом.
На Парижской конференции мира Ллойд Джордж, по свидетельству Лансинга, был лишь третьей фигурой: Клемансо и Вильсон занимали первое и второе места. Лансинг говорит даже, что с двумя такими партнерами Ллойд Джордж, при всех своих дарованиях, оказался бы «вне класса», если бы при нем в качестве советчика не стоял неизменно Артур Бальфур, со своими познаниями, тактом и огромным опытом. Теперь, в 1922 году, обстановка совершенно переменилась. Клемансо навсегда бросил политику. Вильсон медленно умирал в Вашингтоне, проклиная людей, сорвавших дело его жизни. Из руководителей Парижской конференции на сцене оставался один Ллойд Джордж. Люди, с которыми предстояла «борьба» в Генуе, никакого престижа не имели. Опытный человек, правда, говорил, что в исходе борьбы на конгрессах многое зависит от счастья. Но при таком соотношении личных сил счастье уже почти не играет роли: и в шахматах, и в боксе есть, вероятно, элемент счастья; однако рядовой шахматист, садясь играть с Алехиным, рядовой боксер, вступая в борьбу с Тенни, не имеют никаких шансов на победу.
В Генуе собрались представители тридцати четырех наций, — даже в Париже их было несколько меньше. Ллойд Джорджа ожидала восторженная встреча. Американский журналист писал в порыве энтузиазма, что британский премьер есть то единственное, чему Соединенные Штаты Могут позавидовать в Англии. Другой журналист предлагал переименовать Palazzo San Giorgio, в котором собиралась конференция, в Palazzo San Lloyd-Georgio, «Ваш премьер царит на конференции», — твердили иностранцы англичанам.
Ему, повторяю, и надлежало теперь царить. Всё в Genova la Superba было по замыслу «совсем как в Париже». Но вместо Клемансо председательствовал Факта, почти неизвестный ученик Джолитти, чуть ли не за несколько дней до конференции выплывший из политического небытия и скоро вновь в небытие погрузившийся. Америка вовсе не была представлена в Генуе. Францию представлял делегат с ограниченными полномочиями (Барту). Глава французского правительства, Пуанкаре, крайне иронически относившийся к конференции, предпочел остаться в Париже. Не приехал и Ленин, которого ждали с особым интересом. О нем газеты чуть ли не ежедневно сообщали сенсации: «Ленин готовится к отъезду...» «Ленин выезжает...» «Ленин выехал...» С Лениным Ллойд Джорджу так и не пришлось познакомиться. Вместо Ленина был Чичерин, — это, в своем роде, стоило замены Клемансо итальянским премьером»
Теперь к большевикам в Европе привыкли. Но в Генуе состоялась их первая сенсационная гастроль. Желтая печать позаботилась о необычайной рекламе. Одна из газет сообщила, что «бабушка русской революции» во главе отряда отборных террористов выехала в Италию с самыми кровожадными намерениями. Этого можно было ожидать. Чехов говорит, что неаполитанская пещера с углекислотой на дне составляет предел химических познаний всех гувернанток России. Предел осведомленности бульварной прессы в вопросах русского освободительного движения составляет «la grand-mère de la révolition russe». Новоиспеченное правительство Факта приняло самые решительные меры для охраны от страшной опасности модных московских гостей. К их гостинице «Империаль» было приставлено триста карабинеров и сто тайных полицейских агентов. Официальный историк конференции Милльс с самым глубокомысленным видом сообщает, что вся местность Санта-Маргерита, где жили большевики, была оцеплена войсками, а на рейд был прислан и остановился недалеко от берега мощный итальянский броненосец, — каково было задание броненосца, сказать не берусь: вероятно, обстрелять «бабушку русской революции» в случае покушения на Чичерина.
«Сливки итальянской интеллигенции» отнеслись очень сочувственно к советским делегатам. Сам Габриеле д’Аннунцио, недавний повелитель Фиуме, заявил, что приедет повидать их в Геную и, в дополнение к флагам тридцати четырех государств, велел поднять над виллой Амбрис свое знамя (у него есть знамя). Знаменитый поэт в ту пору вообще проявлял некоторые симпатии к советской власти. В своей Фиумской конституции (у него есть конституция) он довольно усердно подражал лучшим московитским образцам. Потом д’Аннунцио изменил взгляды, — тоже не на ту лошадь поставил, но поэту можно и переставить. Его соотечественник, Джованни Эспозито, в 1919 году окрестивший сына «Лениным», с приходом к власти Муссолини просил короля разрешить ребенку называться Бенито.
С декоративной стороны, Чичерин совершенно не оправдал сенсации. На первом общем собрании изысканная публика с трепетом ждала появления грозного революционного трибуна, который скажет новое слово. Вместо этого солидного вида пожилой человек, в новеньком сюртуке и в золотых очках, видимо смущаясь и робея, еле слышно прочел по записочке что-то чрезвычайно длинное, наскучившее всем с первой минуты. «Так это народные комиссары!» — с изумлением говорили во дворце конференции. Литвинов и Раковский очень охотно расписывались на открытках, которыми запаслись международные психопатки, очень обильно представленные на конференции. Советские делегаты запечатлены фотографами во всех видах: группами, порознь, стоя, сидя, в визитках, во фраках, «за письменным столом» и без письменного стола. На бесчисленных газетных иллюстрациях лица их так и расплываются от сдерживаемого с трудом восторга — попали, попали в государственные люди! Позднее приехал итальянский король, — они понеслись представляться королю «в числе первых», говорит сочувственно журналист. Во время парадного обеда Чичерин обменялся на изящных меню автографами с генуэзским архиепископом, заверив его, по словам корреспондента «Times», что в России царит полная свобода веры и мысли. Еще раньше, в нашумевшем интервью, Чичерин сообщил, что в Екатеринбурге был расстрелян только царь, а великих княжон никто не тронул: «кажется, они теперь в Америке». Этот беззастенчивый обман, впрочем, вполне соответствовал общему духу конференции. Исполненные ненависти замечания, которыми обменялись представители польского и литовского правительств, были едва ли не единственными искренними словами, сказанными за несколько недель в Генуе.
Деловые разговоры союзников с большевиками на Генуэзской конференции представляют собой сплошной анекдот. Для начала Литвинов преподнес свой сюрприз — знаменитый счет большевиков за убытки, причиненные интервенцией. Этот счет составлял триста миллиардов франков, — вероятно, Пуанкаре в Париже он доставил большое удовольствие. Когда Ллойд Джордж услышал о трехстах миллиардах, он мрачно сказал большевикам, что для этого, собственно, не стоило приезжать из России в Геную. Литвинов охотно согласился сделать скидку в сто семьдесят пять миллиардов. Под конец конференции большевики выразили желание получить, без всякого счета, два миллиарда франков «на реконструкцию». Саксон Милле невозмутимо заявляет: «Не может быть сомнения в том, что постулат о необходимости денежной поддержки России был безусловно принят русской делегацией». Действительно, в этом не может быть сомнения. Такие же разговоры происходили в комиссиях. Бельгийский эксперт Каттье потребовал у Раковского возвращения вкладов, конфискованных советским правительством в русских отделениях иностранных банков. Раковский ответил, что, к сожалению, это требование не может быть удовлетворено, ибо советское правительство национализировало банки. «Но в таком случае вы, конечно, и с нас не будете требовать русских денег, которые лежат в наших банках?» — спросил бельгийский делегат. «Нет, напротив, мы вынуждены настаивать на возвращении нам этих денег, ибо ваше правительство банков не национализировало», — ответил Раковский. Диалог этот вызвал в комиссии общий смех. У Ллойд Джорджа прошла охота к деловым разговорам. В своей заключительной речи на конференции — надо сказать, весьма забавной, — он в любезной форме, но с худо скрытой злобой говорил большевикам: «Мы, западные люди, исполнены предрассудков. Когда мы даем деньги взаймы, мы рассчитываем получить их обратно. Когда мы что-либо продаем, мы желаем получить за товар деньги. И разум наш насквозь проникнут предубеждением (most extraordinary prejudice) против оказания кредита людям, принципы которых запрещают платить долги...»
Полный провал Генуэзской конференции, потонувшей во всеобщей скуке, достаточно памятен. Ни одна из поставленных задач разрешена не была. Ллойд Джордж, разумеется, изо всех сил старался замаскировать неудачу. Было решено собраться еще на другую конференцию в Гааге. Был заключен договор о ненападении друг на друга в течение нескольких месяцев. Тридцать четыре государства в самой торжественной форме присоединились к этому договору. Исландия, Новая Зеландия, Канада обещали 4 месяца ни на кого не нападать. Ратенау цитировал Петрарку. Ллойд Джордж цитировал Священное Писание. Но за разнообразными цитатами, за цветами красноречия все ясно почувствовали, что произошел крах большой карьеры. Комедия сыграна была плохо.
На прощальном банкете, как сообщает одна из газет» оркестр играл «Последние иллюзии»,
XI
Остроумный английский писатель говорит, что самым важным событием в европейской истории XIX века была та революция, которой не выло в Англии. Зато в XX веке в Англии была революция, правда весьма своеобразная. Она произошла в четверг, 19 октября 1922 года, в Карлтонском клубе, на улице Pall Mall, и продолжалась около часа с четвертью, от 11 часов 10 минут утра до половины первого.
Вернувшись из Италии домой, Ллойд Джордж продолжал делать вид, будто все сошло превосходно. Были, правда, в Генуе кризисы, но «для обильной жатвы дурная погода иногда так же необходима, как хорошая». Увы, крылатые фразы, столь удававшиеся прежде, теперь натыкались на холодную иронию англичан. В частности, Сити прекрасно понимало, что обильной жатвы нет, как нет и намека на какую бы то ни было жатву. Эффекты старого артиста повисали в воздухе, больше не вызывая аплодисментов. Со всеми своими словечками, откровениями, искусными речами и хитроумными комбинациями «валлийский колдун» (так назвал его Нортклиф) надоел» окончательно надоел, надоел всем, даже собственным своим министрам. Неудача балканской политики Ллойд Джорджа нанесла ему последний удар, Авангарды Мустафы-Кемаля, появившиеся на подступах к Константинополю, вызвала серьезный кризис в Англии. Газеты всего мира облетела фраза в духе восточных преувеличений, сказанная одним из турецких дипломатов: «Пошли Аллах долгие годы жизни и власти Ллойд Джорджу: он один может разрушить британскую империю...»
Дворцовый переворот назрел. Его душою был нынешний глава британского правительства, бывший министр торговли в кабинете «валлийского колдуна». В аристократическом Карлтонском клубе было назначено совещание консервативных членов палаты общин для обсуждения «текущего момента». Совещание созывали последние сторонники премьера. Текущий момент был обсужден очень быстро. Бонар Лоу высказался против коалиции (иными словами, против сохранения кабинета Ллойд Джорджа). Это вызвало сенсацию. Бонар Лоу не был идеологом Сити: он сам, так сказать, был Сити. После него с речью выступил Стэнли Болдуин: «Ллойд Джордж уже расколол в свое время либералов, — я боюсь, что он расколет и консерваторов...» Болдуин говорил восемь минут, К концу его речи правительственная карьера Ллойд Джорджа была кончена» а история Англии приняла новое направление на долгие годы. Первый министр немедленно подал в отставку. На улице у дверей клуба толпа освистала его сторонников — Чемберлена и Беркенхеда.
На следующий же день после отставки по пути из Лондона в Лидс, останавливаясь на каждой станции, Ллойд Джордж с площадки своего вагона произнес семь речей! Он говорил, что нисколько не дорожит властью, что очень рад своему переходу в оппозицию. «Мой меч остается при мне... Вид того, что будут делать мои преемники, — вот одна из радостей, которые я предвкушаю...»
Теперь он уже почти шесть лет находится в оппозиции. Можно предположить, что оппозиция (да еще при ничтожном числе сторонников) успела ему надоесть — он для нее не создан.
XII
Во время войны, по словам Моруа, при генеральном штабе союзников было так называемое «германское отделение». Начальнику отделения (выбран был генерал с немецкой кровью в жилах) поручено было «думать за Людендорфа». Генерал этот мысленно распоряжался германской армией. Ему ничего не сообщали об истинных планах союзного командования, но доставляли аккуратно все те сведения, которые, по мнению разведки, могли быть у немцев. Согласно замыслу союзного штаба, начальник германского отделения должен был целиком перевоплотиться в главнокомандующего неприятельской армией. Перед каждым ответственным делом союзный штаб осведомлялся у генерала, как он думает поступить: предполагалось, что именно так поступит и Людендорф.
Не знаю, какие результаты дала эта тонкая психологическая выдумка. Моруа утверждает, что хорошие. Однако неожиданный прорыв союзного фронта в марте 1918 года, пожалуй, свидетельствует о том, что генерал не всегда думал, как Людендорф. Не берусь судить, имеет ли будущее этот прием в военном искусстве. Но в политике, с соответственными изменениями, он мог бы оказаться полезным. Даламбер так определяет разницу между войной и политикой: на войне нужно убивать людей, в политике их нужно обманывать.
Незачем преувеличивать значение циничных мыслей. Было бы очень недурно, если бы перед знаменитыми политическими деятелями иногда вставал собственный их образ — в понимании и освещении их смертельных врагов. И еще было бы лучше, если бы сами политические деятели иногда ненадолго могли в своих врагов перевоплощаться.
В собственном своем освещении Ллойд Джордж неизменно кругом прав. Стоит прочесть ряд речей, сказанных им в последние годы: он был прав решительно во всем, — люди, это отрицающие, либо глупы, либо недобросовестны. И то сказать: политические деятели, признающие свои ошибки (не из кокетства, в каком-либо пустяке, а всерьез), вообще встречаются не так часто. Но самоуверенность бывшего английского премьера должка быть признана исключительной.
В кривом зеркале врагов жизнь Ллойд Джорджа представляется совершенно иною. Почти все основные действия его карьеры могут быть истолкованы в дурную сторону.
У русских политических деятелей есть достаточно оснований весьма недоброжелательно относиться к Ллойд Джорджу. Он был главным вдохновителем планов расчленения России. В 1919 году в Париже Ллойд Джордж тщетно старался склонить к этой политике президента Вильсона, искусно пользуясь идеей самоопределения народов. Можно было бы вспомнить и многое другое, вплоть до разных шуточек, которыми в начале Генуэзской конференции он старался обольстить большевиков. Очень непопулярен Ллойд Джордж и во Франции — тоже, конечно, не без основания. В собственной его стране и либералы, и консерваторы, и социалисты относятся к нему по меньшей мере недоверчиво. Он очень чувствителен к нападкам печати и тщательно за ней ухаживал всю жизнь, однако ухитрился нажить себе врага в лорде Нортклифе! Госпожа Панкхерст, которая, казалось бы, ничего не могла иметь против него, когда-то в порыве ярости воскликнула, что непременно отравила бы Ллойд Джорджа, если бы стала его женой. Прославленный государственный деятель создал себе в мире много больше врагов, чем было бы естественно даже в его положении.
Личность Ллойд Джорджа, быть может, и не вполне соответствует его огромной исторической роли. Это никак не мешает ему быть очень выдающимся человеком. Он занимал должность министра шестнадцать лет подряд, — если не ошибаюсь, рекорд этот побил в английской истории один только Уильям Питт. В большом уме, хитрости, диалектических дарованиях Ллойд Джорджу так же трудно отказать, как в редком ораторском таланте. Лорд Беркенхед с полным правом говорит о «демонической энергии» Ллойд Джорджа. Его нельзя назвать карьеристом, по крайней мере в очень худом смысле этого слова. Ллойд Джордж нисколько не типичен для английского либерала, однако вся его политическая жизнь прошла в либеральной партии. Он и теперь, вероятно, легко мог бы вернуться к власти, если бы, как Черчилль, покинул либералов. Почему он этого не делает, пожалуй, не совсем понятно: Ллойд Джордж достаточно ясно показал, что и в пределах одной группы можно быть беспринципным человеком. О его идеях говорить не приходится — слишком разные у него идеи. Дипломаты Венского конгресса, в сущности, проявили больше «принципиальности», чем этот лидер партии Глад стона.
Самая яркая и, быть может, самая привлекательная черта Ллойд Джорджа — его страстная любовь, его жадный интерес к жизни. Трудно себе представить человека с более бодрым и радостным темпераментом. В пору Парижской конференции, когда он был так завален работой, мне, помню, случилось увидеть его вблизи на каком-то вокально-танцевальном вечере. Среди певцов не было Шаляпина и среди балерин не было Павловой, но Ллойд Джордж, видимо, очень наслаждался третьестепенной программой и бурно всем аплодировал. Умное, хитренькое и благодушное лицо его так и сияло от удовольствия. По-видимому, он все страстно любит в жизни: гольф и парламент, валлийских певцов и международные конференции, хорошие сигары и политическую борьбу. Жена его как-то объявила журналистам, что она всегда бывает счастлива, когда у Ллойд Джорджа случаются затруднения: от борьбы он становится гораздо здоровее. По природе «колдун», вероятно, очень не злой человек. Со всем опытом шестнадцати лет власти он и теперь довольно расположен к людям, сохранив в полной мере юношеское к ним любопытство. Я подозреваю, что его многократные попытки вступить в личные переговоры с большевиками, особенно с самим Лениным, были продиктованы не только политическими соображениями: Ллойд Джорджу, верно, еще хотелось и посмотреть, какие такие большевики. Биография Литвинова, например, не могла не быть ему известной. Райт, секретарь Верховного военного совета, говорит о «неискоренимом пристрастии Ллойд Джорджа к низким и бессовестным людям». Это сказано слишком сильно. Но некоторый художественный интерес к людям типа Литвинова, по-моему, должно предположить у Ллойд Джорджа.
Что ждет его в будущем? Каковы его планы? К чему он стремится? Английское академическое издание объясняет нынешнее нерасположение к Ллойд Джорджу консерваторов его чрезмерными симпатиями к социализму. Но лорд Беркенхед в своей недавно вышедшей книге говорит: «Я убежден, что в великой борьбе, в той единственной борьбе, которая предстоит нам в политической жизни, в борьбе ныне существующего строя с социализмом Ллойд Джордж будет самым красноречивым и самым мощным из всех врагов красного дела». Бывший творец «революционного бюджета» в своих речах то обходит социалистов слева, то потешается над ними в духе Беркенхеда или нынешнего Черчилля. Он не так стар. Заключительные главы его политической биографии пока не написаны. Каковы они будут, сказать трудно. Но есть основания думать, что Ллойд Джордж еще поколдует.