Последняя смена из шестидесяти лошадей была для царя приготовлена австрийским дворцовым ведомством милях в пятнадцати от Вероны: несколько прекрасных колясок, экипажи и повозки для вагенмейстера, для второстепенных служащих, для агентов полиции, для слуг, для вещей. Часов в пять утра на станцию прибыл австрийский генерал-адьютант с гусарами. Узнав, что император Александр спит, генерал тоже где-то прилег: место для него нашлось, хоть казалось, что решительно вся станция занята русскими. Ночевать в коляске было неудобно.

Александр I проснулся, как всегда в дороге, в восемь часов утра. Спал он плохо. Накануне до поздней ночи читал во французском переводе книгу Иова и комментарии к ней госпожи Гюйон. Дочитал до главы 17-ой и остановился на словах: «Прошли дни мои и рушились мои думы, достояние моего сердца… Если я жду, то преисподней, жилища моего. Во мгле постлал я мою постель. Говорю гробу: отец мой ты, а червю: ты мать и сестра моя. Где после этого моя надежда и кто ее увидит? В преисподнюю сойдет она, и вместе с ней упокоюсь я в прахе»… Ему показалось, что это написано прямо о нем. Читать ответ Вилдада Савхeянина ему не хотелось: ответы собеседников Иова казались ему гораздо более слабыми, чем жалобы и проклятья. Все же он заглянул и в 18-ую главу, прочел и подумал, что, кажется, ошибался, ответ тоже очень силен: «О, терзающий душу свою в своем гневе! Для тебя ли опустеть земле и скале сдвинуться с места? Да, гаснет свет у беззаконного, и не светит пламя его огня. Своими ногами запутал он себя в тенета и по тенетам он ходит. Зацепляет за пяту петля, и скрытно разложены по ней силки»… Это тоже было о нем. Не в силах раскрыть противоречие, – оба как будто говорили одно и то же, – он положил книгу и тотчас задремал.

Во сне с Вилдадом Савхeяиином странно связался квакер Аллен, и уж больше ничего понять было нельзя, хоть, пока спал, казалось, что все совершенно ясно. Проснувшись, он думал о настоящих, неясных и тяжелых делах. Морщась, вспоминал о квакере Аллене, – зачем оказал в Вене этому туповатому человеку такое внимание, такой почет? «Да, да, во мгле постлал я постель свою… И все вы, не найду между вами мудрого, сколько бы вы ни говорили… Незачем скакать за тридевять земель на этот нелепый конгресс, совещаться с жуликом Меттернихом и с болваном Веллингтоном», – с досадой думал он (из-за вчерашней ли книги или по привычке – о политических делах – думал по-французски). – «Но перерешать теперь поздно. Лучше оставить по старому и русские дела, и итальянские, и греческие… А экспедиция в Испанию? Если французы пошлют войска на Мадрид, отчего мне не послать армии на Константинополь? Борьба с революцией? Что такое революция? Православные христиане хотят силой освободиться от мусульманского владычества, – какая же это революция?»

Его жизненный опыт теперь говорил ему, что в жизни почти ничего изменить нельзя. Вернее, изменить можно, – Наполеон ведь был свергнут, и французская революция кончилась, – однако при этом все всегда выходит совершенно не так, как надеялись и ждали, – может быть, лучше было и не менять: наименее плохая политика заключается в том, чтобы возможно меньше вмешиваться в какие бы то ни было, особенно в чужие, дела. «Но если вмешиваются другие? И разве невмешательство не есть также вмешательство? Не вмешиваясь в греческие дела, я позволяю туркам делать что им угодно в стране, которая им не принадлежит. А заявляя, что я в эти дела не вмешиваюсь, я лишь толкаю греков на обращение за помощью к Англии или еще к какой державе, не имеющей к ним уж совсем никакого отношения»…

Ответить тут было невозможно, как почти во всех политических спорах: здесь все были правы. Греки хотели свободы, русская военная партия стремилась к изгнанию турок, т. е. к захвату Константинополя, квакер Аллен советовал думать только о спасении души, и спорить не стоит, так как нельзя, за отсутствием общего мерила, сказать, что лучше: спасение души, или свобода, или увеличение России? Вместе с тем идет личная, следовательно настоящая, жизнь – женщины, ослабление слуха, дела, речи, переговоры. При мысли о конгрессе, о торжествах, о приемах, он сразу почувствовал скуку, неодолимую, наследственную скуку, какая может быть только у царей. «Хоть бы приехала Зина Волконская? Но и это теперь не так уж важно. Зато та идиотка будет наверное», – с внезапной улыбкой подумал он, разумея влюбившуюся в него жену нового маркиза Лондондерри. «Очередная победа. Бывали и более блестящие»…

Чай он пил в постели. После молитвы и туалета принял князя Волконского, который в последнее время входил к нему в дорожном тулупе. Царь знал, что эта вольность вызывает толки, досаду и недоумение у других генерал-адьютантов. «Как их может занимать подобная ерунда? Но и меня когда-то, да еще не очень давно, занимала такая же. Теперь желать для себя нечего, это и сила, и слабость моя по сравнению с ними со всеми. «И был тот человек знатнее всех сынов Востока»… Ему постоянно говорили, что нет в мире человека могущественнее, чем он, со времени падения Наполеона. Это в самом деле было близко к правде, но теперь могущество казалось ему мнимым и почти ничего в нем не вызывало, кроме скуки, утомления и тяжелого чувства: после бурной жизни он и к этому слишком привык. – «Кто, говоришь, приехал? Кто?» – переспросил он с досадой. Волконский, чуть повысив голос из-за плохого слуха царя, сообщил, что на станцию прибыл ночью австрийский генерал-адьютант и просит разрешения представиться. – «Новый какой-то. Кажется, всех их знаю, этого не знаю. И фамилии не разобрал, такие у них фамилии», – сердито сказал князь. – «Очень нужно было. Разговаривай с ним всю дорогу», – подумал Александр I. Ничего не ответив, он вышел к генерал-адьютанту с готовой приветливой улыбкой, выслушал то, что полагалось, спросил то, что полагалось, – как приехал император Франц и не слишком ли устал от дороги? Спрашивать подробнее не требовалось, так как Александр Павлович только что видел всю императорскую семью в Вене: австрийский император выехал в Верону днем раньше его. – «Да, прекрасная, изумительная дорога. Мы проехали через весь Тироль»… Поговорив еще немного с генерал-адьютантом, царь подкинул его Волконскому и вернулся в свою комнату. Там он сел на неубранную постель и безжизненно опустил на грудь голову.

Кучера закладывали экипажи. Австрийские гусары выстроились на дороге. Русские генерал-адьютанты, зевая после дурно проведенной ночи, обменивались впечатлениями. – «Ничего, гусары как гусары. Наши лучше», – сказал Меншиков. – «Люди да, а лошадки, пожалуй, у них почище», – возразил Чернышев больше для того, чтобы поспорить. – «Ну, нет! И лошади наши – где же ихним!…» Разговор не клеился. Из за мрачного настроения царя вся поездка стала довольно мрачной. Волконский, отделавшийся от австрийца, сердито сообщил, что государь до поздней ночи читал Иова. – «Что до поздней ночи не спал, это вы можете знать по свечке. А Иова он читал или не Иова, этого вы никак, Петр Михайлович, знать не можете», – возразил Чернышев. – «Какой вы спорщик, почтальон. Я видел раскрытую книгу». «С'est plutot maussade, Job», – заметил, зевая, Меншиков. – «С тех пор, как он в Вене стал на колени перед бродягой-квакером и поцеловал этому проходимцу ручку, я больше ничему не удивляюсь!» – гневно сказал Волконский. – «Вильям Аллен не бродяга и не проходимец, а очень почтенный человек», – поспорил Чернышев. – «Ну, так целуйте ему ручку и вы! По мне хоть бы и не ручку!… И молится этот бродяга точно Березань пляшет или гросфатера: плечики вывертывает, и этакая на лице веселость!» – Меншиков засмеялся. – «Бросьте, господа, квакера. Ежели б еще квакерша… Скажите лучше, где будем закусывать? Вашего венгерского я выпил бы, но сейчас совестно, да и не хочется есть, а обедать не ранее придется, как во втором часу». – «Успеете выпить, будет еще остановка до Вероны: ведь он должен переодеться. Не забудьте, господа приготовить австрийские ордена». – «Приготовим, приготовим, Петр Михайлович… Идем под сень вершителей судеб», сказал Меншиков, показывая взглядом на Нессельроде, вышедшего на крыльцо с озабоченным видом; его сопровождали послы: Ливен и Поццо ди-Борго.

Через несколько минут коляски выехали на дорогу и выстроились длинным рядом. Волконский кряхтя, вошел в дом. На крыльце появился император Александр. Прозвучала незнакомая австрийская команда. Гусары обнажили сабли. Царь занял место в первой коляске с графом Нессельроде и с австрийским генерал-адьютантом. Поезд, не спеша, тронулся. Было всего девять часов, а встреча у Веронской заставы назначена была на двенадцать.

Стараясь скрыть скуку и дурное настроение, Александр Павлович расспрашивал о Вероне. Австриец сообщил, что почти все уже съехались, что в городе не осталось ни одной свободной комнаты: предусмотрительные лайбахские спекулянты заблаговременно сняли много квартир и теперь сдают их туристам по бешеной цене.

– Для вашего величества приготовлен Палаццо Каносса, едва ли не самый лучший из исторических дворцов Вероны. Он выстроен знаменитым архитектором Санмикеле. Заседания конгресса происходят в Палаццо Капеллари. Или, вернее, будут происходить, так как без вашего величества ничего важного быть не могло. Французская делегация, с Монморанси и Шатобрианом, остановилась в Палаццо Родольфи…

– Ах, да, в ней Шатобриан, – сказал царь, подавляя зевок. – Что он за человек? Я почти его не знаю.

– Могу только сказать вашему величеству, что по внешности он человек весьма невзрачный, – с улыбкой ответил австрийский генерал-адьютант и покраснел, подумав, что этого не следовало говорить при карлике Нессельроде.

– Да, да… Ну, а английская делегация? Значит, нашего бедного лорда Кэстльри заменил Веллингтон? Какое ужасное событие! – со вздохом сказал император, разумея главную злобу дня: самоубийство маркиза Лондондерри. Австрийский генерал и граф Нессельроде одновременно вздохнули.

– Да, его величество император Франц был тоже очень поражен, – сказал австриец и, со слов Веллингтона, сообщил, что лорд Кэстльри (в Европе все еще его звали лордом Кэстльри) в последнее время стал проявлять признаки сильного переутомления. По совету врача, он уехал в свое имение Крэй-Фарм и там вдруг, к общему ужасу и изумлению, перерезал себе сонную артерию.

Граф Нессельроде поделился воспоминаниями о лорде Кэстльри и рассказал о своей последней с ним встрече.

– Я никак не мог бы подумать, что этот гигант – тяжело больной человек, – решился сказать Нессельроде, отступая от официальной версии. – До меня доходили слухи, что несчастный маркиз в последние дни бредил: ему все казалось, что против него составлен заговор.

– Да, то же слышал и я, – сказал со вздохом генерал и нерешительно сообщил подробности, которые, очевидно, исходили не от герцога Веллингтона. В них ничего веселого не было. Тем не менее, как всегда бывает при рассказах о сумасшедших, слушателям стало смешно. Говоря о лошадином заговоре австрийский генерал не мог сдержать улыбки.

– История все-таки изумительная, – сказал, смеясь, царь. – Большой страной правил сумасшедший, и хоть бы кто-нибудь это заметил! Скажу даже что дела Англии никогда не шли так хорошо, как при сумасшедшем лорде Кэстльри. Какой печальный факт для нас всех, правителей!

Генерал тоже засмеялся.

– Ваше величество, когда он правил, лорд Кэстльри, быть может, еще не был сумасшедшим.

– Почем вы знаете? Впрочем, будем надеяться, что вы правы. Так его заменил Веллингтон? Это тоже странно! Я не уверен, что Веллингтон знает, где находится Греция.

– Ваше величество изволите шутить. Герцог – опытный политический деятель, – поспешно заметил Нессельроде, опасавшийся, что слова царя могут дойти до Веллингтона, – Но скажите, генерал, возвращаясь к покойному Кэстльри, скажите, как могли больного человека оставить без надзора? Как могли ему дать возможность покончить с собой?

– Мне рассказывали поразительную подробность, – сказал генерал, осмелевший после замечаний царя и отказа от официальной версии. – Покойный лорд Кэстльри задолго до своего безумия потерял какой-то нож, которым он очень дорожил, хотя нож был, кажется, самый обыкновенный. Эта потеря почему-то страшно его взволновала: он все искал его и не мог найти. Когда он сошел с ума, у него, разумеется, отобрали пистолеты, бритву, все. И представьте, вдруг он где-то нашел этот самый затерявшийся нож! Именно им он и перерезал себе артерию.

Улыбки стерлись. Все трое замолчали.

– Да, это перст судьбы, – сказал, наконец царь.

В одиннадцатом часу была последняя остановка перед Вероной. Австрийский генерал-адьютант велел остановиться у небольшого загородного дома, и на ломаном итальянском языке приказал, оторопевшему садовнику отворить ворота. Узнав, что хозяев нет и что дом пуст, царь, в сопровождении свиты, прошел в маленькие, небогато обставленные комнаты. Садовник, забегая вперед, отворял ставни и двери.

Пока камердинер бегал за водой, Александр Павлович устало сидел на грубо сколоченном некрашенном табурете, рассеянно глядя на чужие, дешевенькие, непривычные вещи: пожелтевший рукомойник, кувшин, щетку, сломанный гребешок. Окно туалетной комнаты выходило в садик, там были какие-то неизвестные, залитые ярким светом, деревья. Все было и приветливо, и странно, и чуждо до жуткости. «Здесь своя жизнь, чужая непонятная жизнь чужих непонятных людей. И если я ничего не знаю у себя дома, если я не знаю, что мне делать в России, как я могу вмешиваться в дела этих людей, или греков, или турок? Может быть, они так гораздо счастливее меня, и лучше ничего нигде не трогать?…» – «Сейчас согреют, ваше величество», – сказал камердинер, торопливо входя в уборную с бритвенным ящиком. Царь вдруг вспомнил о ноже лорда Кэстльри, вздрогнул и принял твердое решение больше ни во что не вмешиваться. Все равно все будет неожиданно, не предусмотрено, не предвидимо, как этот потерянный и так странно найденный нож.

В ожившем доме шла суматоха. Слуги разбирали дорожные шкатулки, чемоданы, погребцы, ставили, к изумлению садовника, самовар, заваривали воду в кофейниках. Времени было достаточно. Государь приказал его не ждать: он ничего не ел до обеда. Волконский угощал всех «чем Бог послал». Бог послал много хороших вещей, в их числе купленное в Вене старое венгерское вино.

Когда Александр I, в австрийском мундире, с орденом Марии-Терезии, вошел в комнату, уже названную «синей гостиной», от прежней вялости и скуки не оставалось ничего. Австрийский генерал откровенно говорил, что Верона, несмотря на исторические дворцы, городишко дрянной и что на развлечения больших надежд нет. – «Что ж, нам со скуки пропадать?» – спрашивал с негодованием Меншиков, – «отчего нельзя было устроить этот проклятый конгресс в Вене, как тогда? Они нарочно стали выдумывать один город хуже другого: Аахен, Лайбах, теперь Верона». – «Если б моя воля, я назначил бы конгресс в Париже, в Палэ-Ройале», ответил австриец с улыбкой и встал, увидев в дверях царя. – «Угодно ли будет вашему величеству выпить рюмку венгерского?» – нехотя спросил Волконский, зная заранее ответ. – «Не угодно… Что, кажется, я ничего не напутал?» – обратился Александр I к австрийскому генералу. Тот поспешил ответить, что все совершенно исправно и что ни один австриец не мог бы носить этот мундир лучше. – «Необыкновенно к лицу вашему величеству», вставил Чернышев. – «О, льстец», – по-русски воскликнул Меншиков, – «прошу вас, не верьте, государь: не может этот скверный мундиришка быть вам к лицу так, как наши. Почтальон все врет, точно сочиняет батальную реляцию». – «Кажется, венгерское с утра действует особенно приятно», – сказал, тоже по-русски, государь. – «Петр Михайлович, запиши имя хозяйки дома». – «Уже, уже записано», – скучающим тоном отозвался Волконский. «Верно, приласкает эту лавочницу дорогим презентом, кого он только не приласкивает?» – «Ее зовут Буттарини. Госпожа Буттарини tout court». – «Это Палаццо Буттарини, государь. Пятнадцатого века до Рождества Христова!» – сказал Меншиков.

Ровно в двенадцать поезд подошел к Веронской заставе. Заиграла музыка, послышался дикий крик командира, войска отдали честь. Царя ждали австрийский император, прусский король, еще короли и принцы. Александр I вздохнул и заключил в объятия сначала императора Франца, потом прусского короля, потом других королей, впрочем не всех: некоторым только протягивал обе руки, или даже одну руку. Сказав все, что требовалось, пройдя вдоль почетного караула, он пересел в коляску австрийского императора. Под звуки военного марша, коляска медленно поехала между двумя шеренгами выстроившихся на улице войск. Толпа за войсками изображала восторг. Царь отдавал честь и старательно поддерживал на лице приветливую улыбку. – «Императрица просила тебя пожаловать вечером к фамильному столу, запросто, во фраке», – говорил император Франц. – «Как я рад! Благодарю сердечно»… – «Но мы у тебя еще будем сегодня днем, если вы не слишком устали с дороги? Так, для первой беседы обо всем». – «Очень рад, искренно благодарю. Какой прекрасный город! И как прекрасна была вся эта дорога через Тироль!…» Коляска остановилась у дворца на Корсо. – «Палаццо Каносса!» – восторженно сказал Александр I, – «ведь это, кажется, постройки Санмикеле?» – «Совершенно верно. Какая у тебя память!» – ответил император Франц, впрочем без особенного восхищения: он и сам хорошо знал секреты ремесла, – «это один из лучших, если не лучший дворец Вероны»… Они приветливо с улыбками, пожали друг другу руки на глазах толпы. В сопровождении ждавшего его у подъезда австрийского генерал-адьютанта, царь вошел в Палаццо Каносса.

Немного отдохнув после дороги, Александр I пообедал один, – не пригласил никого к столу. Пообедал плотно, выпил бутылку бургонского из запаса, который для него возили повсюду; другого вина он не признавал. На этот раз ни прекрасный обед, ни вино его настроения не улучшили. Он становился все мрачнее.

Затем он перешел в другую комнату, которую австрийский генерал-адьютант назвал его кабинетом. Рассеянно осмотрел ее, – «да, отличный палаццо», – и сел в кресло. – «Если ничего не делать, славе скоро придет конец. Ну, и пусть, не все ли равно? Было той славы достаточно, а теперь будет другая», – вдруг подумал он: при всей искренности своих чувств, понимал, что отход от такого могущества к чему-то новому, бездейственному, созерцательному может только увеличить его славу, – это как бы повышение в историческом чине. «Уж очень, однако, они все будут рады, что я развязал им руки», – еще возразил он себе с неприятным чувством, разумeя Веллингтона, Меттерниха и других им подобных. – «Но я не могу исходить из этого. Надо поступать по справедливости». – Он взглянул на часы. «И для того, чтоб поступить по справедливости, сейчас первым делом надо надеть другой мундир»… Перешел еще куда-то, – пока плохо разбирался в коридорах, – позвал камердинера и переоделся. Вечные переодевания были мукой его жизни. Царь надел преображенский мундир без эполет, эксельбант, лосиные панталоны, короткие ботфорты, шарф вокруг талии, Андреевскую ленту через плечо, нацепил орден Марии-Терезии и спросил себя, не следует ли пристегнуть и Черного Орла? Находясь в австрийских землях, он не был обязан носить прусский орден. «Все равно, маслом каши не испортишь», – подумал Александр Павлович и нацепил также этот орден: из-за королевы Луизы всегда чувствовал себя немного виноватым перед прусским королем. Взяв перчатки и шляпу с черным султаном на гребне, он вышел в большой зал дворца. Там уже были приготовлены длинный, крытый красным бархатом, стол и вокруг него золоченые кресла. На столе лежали карандаши, бумага.

Чернышев и Меншиков поднялись с мест. В углу приподнялся Волконский, записывавший у небольшого столика расходы. – «За поездку от нашей границы уже ушло без малого сорок тысяч червонных», – сокрушенно сказал он. – «Что так много?» рассеянно спросил император. – «А я удивляюсь, государь, что мало! В Вене вы же приказали дать на двор две тысячи, на конюшню тысячу, прислуге семьсот, и полку вашего имени две тысячи! Да еще ваши подарки!» – «Ах, кстати, Петр Михайлович, вели тотчас отвезти браслет этой итальянке, у которой мы переодевались. Выбери подходящий, хороший»… Волконский только на него взглянул: он и сердился на царя за расточительность, и в душе был ею доволен: не немецкий монарх. Александр I отошел к окну. – «Это Тьеполо», – говорил Чернышев Меншикову, – «одна из самых лучших его вещей. Петр Михайлович, вы хоть бы взглянули, а?» – «Некогда мне, да и экая невидаль! Прикажу в деревне своим мастерам, они еще лучше напишут». Чернышев захохотал. «Очень они мне все надоели, умные и глупые, ученые и невежды», подумал царь. «Отчего же вы не отдыхаете, господа?» – спросил он, чтобы что-нибудь сказать, – «мне нельзя, а вам, слава Богу, можно».

Генералы переглянулись и незаметно покинули комнату. Волконский еще ненадолго остался, он был на особом положении. «Я велел передать Веллингтону, что ваше величество можете принять его посещение в четыре часа. Значить, сейчас приедет… Тут вас ждало много бумаг»… – «Просьбы, что ли? Совсем как в сага patria?» – «Просьб от итальянских прощелыг препорядочно, но есть и деловые бумаги. От Веллингтона два мемуара»… – «Отдай Нессельроде, я его мемуар читать не стану». – «И от Меттерниха программа работ». – «Покажи». – Волконский подал золотообрезный лист бумаги и вышел.

На листе красивым писарским почерком, очень ровно, были написаны вопросы, подлежащие рассмотрению на конгрессе. «… La traite des nègres… Les pirateries dans les mers de l'Amérique… Les démelés de l'Orient… La position de l'ltalie… Les dangers de la révolution d'Espagne… La navigation du Rhin… La гégence d'Urgel»… «Хорошо, что заглянул: ведь придется председательствовать»… Председательствовать собственно полагалось императору Францу, во владениях которого происходил конгресс. Но австрийский император вскользь сказал, что на нынешнем заседании решено предоставить председательствование царю. Это был особый почет, который не мог не доставлять удовольствия Александру Павловичу, несмотря на долгую привычку и несмотря на его новые мысли.

Он снова все внимательно прочел. Царь знал по опыту, что вопрос о торговле неграми ставится неизменно на всех конгрессах, преимущественно Англией и преимущественно тогда, когда нужно отвлечь внимание от более острых вопросов. «Сами они перестали торговать рабами очень недавно и очень неохотно, и все эти господа, Кэстльри, Веллингтон, даже Каннинг всегда были противниками Вильберфорса и отмены рабовладения. Что же это они теперь переполошились? Им обидно, что Португалия продолжает загребать золото на торговле неграми. Да еще, верно, мне хотят пустить шпильку из-за крепостного права. В чем они, конечно, правы… Пираты в американских водах, это из той же области: чтобы отнять время и чтобы морочить голову. И навигация на Рейне то же самое, – кому это может быть интересно?…» Он запросил себя и со всей искренностью ответил, что, если есть дело, совершенно, ни с какой стороны, его не интересующее, то именно навигация на Рейне. Во всей программе конгресса важны были только вопросы об Испании и о Востоке. «А это что такое? «La régence d'Urgel?» Какая еще régence d'Urgel?…»

Эти слова вдруг его поразили. «Не есть ли все, что мы делаем, сплошная régence d'Urgel? Ведь мы ничего не знаем, ничего не понимаем даже тогда, когда слова нам известны и понятны! И греческий вопрос это – régence d'Urgel, и итальянский вопрос тоже, все, все – régence d'Urgel!…» Доложили о приезде герцога Веллингтона. – «Просить, просить», – сказал царь, снова почувствовав крайнюю неодолимую усталость. «Ему всего этого не разъяснишь. Как же ему сказать? Он будет в восторге. Может, я ошибся опять, и нужно как было?»

Вошел Веллингтон в русском фельдмаршальском мундире с Андреевской лентой. Они поздоровались с преувеличенной радостью и тотчас приступили к обычному введению. Герцог спросил о здоровьи царя и императрицы Елизаветы, осведомился, не слишком ли утомительна была дорога. Александр I задал вопросы о короле Георге, о разных принцах. Первая часть вступления не утомляла, но надо было за собой следить, чтобы не зевнуть, не спросить о здоровьи умершего, не перебить собеседника новым вопросом до ответа на предшествовавший. Вторая часть была несколько труднее. Наудачу царь использовал мундир Веллингтона. – «В скольких армиях вы состоите фельдмаршалом?» – «В семи: в английской, русской, австрийской, прусской, испанской, нидерландской». – «Это только шесть», – поправил царь с соответственной улыбкой. – «Шесть? Я помню наверное что семь. В английской, русской, австрийской, прусской, нидерландской, испанской и португальской. Я забыл, ваше величество, что я португальский фельдмаршал». Они посмеялись. «Теперь что? Ах, да»…

– Какое у вас несчастье! Бедный маркиз Лондондерри! Я был совершенно поражен этим известием. Но как, как это случилось?

У Веллингтона лицо тотчас стало одновременно грустным и каменным.

– Маркиз Лондондерри был переутомлен. Вашему величеству трудно себе представить, как много он работал! Я не раз убеждал его поехать на отдых, но он не слушался ничьих советов. В августе все же, перед конгрессом, он решил немного отдохнуть и выехал в свое имение Крэй-Фарм. И вдруг – очевидно, какая-то минута меланхолии: к изумлению и ужасу всей Англии, он покончил с собой.

– Но у него бывали и до того минуты… меланхолии?

– Никогда, ни малейших. Он был до последнего дня бодр, весел, здоров. В обсуждении государственных дел проявлял обычную ясность, свой обычный светлый ум. В последний раз он обедал у меня дня за три до своей кончины. На этом обеде был и посол вашего величества, граф Ливен. Маркиз Лондондерри был бодр, умен, любезен по обыкновению.

– Так что вы и тогда ничего в нем не заметили?

– Ничего решительно. Разве немного грустное настроение? После обеда мы еще погуляли. Он был совершенно здоров.

– Бедный маркиз! Я очень его любил, – сказал царь, несколько раздраженный обманом. – Знаю, что у вас мы найдем те же качества светлого, ясного ума, которые отличали покойного маркиза. Кстати, разрешите поблагодарить вас за вашу интереснейшую записку, я пока успел только пробежать ее, – бегло сказал царь; пожалел, что не спросил у Волконского заглавия записки, – и принялся излагать свои новые мысли. Объяснил, что в жизни народов очень трудно изменить что-либо к лучшему, особенно когда не знаешь, что лучшее, что худшее. Поэтому все нужно предоставить воле Божией, а в первую очередь все эти печальные греческие дела, обозначенные в программе как «les démelés de l'Orient».

– Провидение не для того дало мне восемьсот тысяч солдат, чтобы я их посылал на смерть ради идей, быть может, неверных, или ради своего честолюбия. Будем охранять то, что совершенно бесспорно: вечные заветы добра и правды. Они одни для нас всех. Не может больше быть английской политики, или русской, или французской. Должна быть общая, единая политика, стремящаяся к общему благу народов…

Царь говорил с некоторым раздражением, чувствуя в своих словах неясность и противоречия. Еще больше раздражала Александра I радость, которая медленно всплывала на лице его собеседника и которую тот тщетно пытался скрыть. Веллингтону сразу показалось, что в царе произошла какая-то перемена. Он еще не все понимал, но чувствовал, что нежданно-негаданно привалило счастье: Россия в греческие дела не вмешивается! Это было то самое, чего он должен был добиваться по полученным им в Лондоне инструкциям. Теперь это осуществлялось само собой, без ожидавшейся упорной дипломатической борьбы. Россия с Балкан уходила, следовательно, Англия могла занять ее место. Коварных, маккиавелических мыслей у герцога не было, да он был на такие мысли и неспособен. Но тут за него думали и радовались инстинкт, вековые традиции, души предков. Веллингтон проникновенным голосом сказал, что понимает, одобряет, высоко ценит благородные слова царя; они всецело выражают и точку зрения правительства его величества.

– Я чрезвычайно этому рад, – сказал Александр I холодно. «Ну и пусть идет к…», – вдруг, уже не по французски, подумал он. Ему стало смешно. – Но я хотел побеседовать с вашей светлостью еще и по другому вопросу – неожиданно для себя самого, спросил он. – Это régence d'Urgel, вопрос, как вам известно, чрезвычайно важный. Что вы думаете о régence d'Urgel?

– Мне пока трудно высказаться с полной определенностью, – ответил, запинаясь, герцог Веллингтон, тоже впервые слышавший о таком вопросе. Он не умел лгать, и лицо его выразило смущение.

– Но я должен знать ваше мнение. Если мы не придем к соглашению по этому вопросу, мне придется пересмотреть и мою греческую политику, – сказал царь, довольный своей шуткой. «Пусть его светлость не спить всю ночь!…»