I

Принцесса Матильда скончалась в 1904 году, в глубокой старости. Некоторые наши современники ее хорошо знали, а она знала деятелей Французской революции! Не так давно в „Revue des Deux Mondes‟ появились ее воспоминания. К сожалению, они очень кратки и не доведены до конца. Сведения о ней приходится искать в бесчисленных мемуарах, в исторических трудах и монографиях. Матильда Бонапарт жила в эпоху неизмеримо более счастливую, чем наша, и, пожалуй, не менее „интересную‟.

Она была дочерью короля Жерома (или Иеронима), младшего из братьев Наполеона I. Как известно, семья Бонапартов очень велика, — в их родственных отношениях не так легко разобраться. Если семейная гениальность ушла в основателя династии, то и остальные Бонапарты были в большинстве люди даровитые. Некоторые из них писали романы, стихи, исторические труды; другие занимались астрономией, математикой, химией, зоологией, географией. И почти все, по принятому, хотя и странному, выражению, „вели рассеянный образ жизни‟.

Даровитым, беспутным и, в общем, скорее привлекательным человеком был и отец принцессы Матильды. Он с юношеских лет предназначался для карьеры моряка. Когда ему пошел 19-й год, Наполеон, в ту пору первый консул, назначил его на корвет „Эпервье‟, отправлявшийся в Соединенные Штаты. ‟Я желаю, — писал старший брат младшему, — чтобы вы возможно скорее заняли пост на вашем корвете для изучения ремесла, которое должно привести вас к славе. Умрите молодым, я перенесу это горе. Но я буду неутешен, если вы проживете до 60 лет без славы, без пользы для родины, не оставив никаких следов вашего существования на земле. Это я не могу признать жизнью‟ (письмо 21 мессидора X года). Жером Бонапарт не был римлянином. Прожил он не до шестидесяти лет, а гораздо дольше, но военной — да, собственно, и никакой вообще — славы в мире не приобрел. Во всяком случае, брата своего он стал огорчать с этой же поездки в Америку. По приезде в Соединенные Штаты он влюбился в красавицу Елизавету Паттерсон, дочь балтиморского торговца, и неожиданно на ней женился.

Вскоре после женитьбы Жерома Наполеон взошел на престол. Он еще порою продолжал называть себя „сыном революции‟, но много реже, чем прежде. Воспользовавшись тем, что Жером был несовершеннолетний, император объявил брак своего брата недействительным. Жерому было предложено отказаться либо от жены, либо от всех прав, преимуществ и окладов принца императорского дома. Елизавета Паттерсон ждала ребенка, и, по-видимому, ее муж был страстно в нее влюблен (по свидетельству всех современников, она была совершенная красавица). Однако, после недолгой „внутренней борьбы‟, Жером предпочел отказаться от жены.

Сохранились его письма к ней, весьма характерные для этого доброго, беспринципного, легкомысленного человека. „Устройся так, как если бы я должен был к тебе вернуться, — пишет он в одном из них, — но, пожалуйста, не говори об этом никому...‟ Позднее, уже после своего второго брака, он ласково советовал брошенной жене „ждать всего от времени‟. У американки от Жерома родился сын, которого она, вероятно назло императору, назвала Наполеоном. Много позднее, больше чем через полстолетия, этот американский Бонапарт (в Соединенных Штатах называвшийся сокращенно „Бо‟), к великой радости всех врагов Наполеона III, начал против принцессы Матильды громкий процесс о наследстве короля Жером.

После расторжения первого брака Жерому было велено жениться на дочери вюртембергского короля Фридриха I, еще недавно состоявшего на русской службе и занимавшего должность генерал-губернатора Финляндии. Почти одновременно принц Жером стал „Вестфальским королем‟. Как известно, Наполеон сделал королями трех своих братьев. В сущности, они были коронованными префектами завоеванных земель: своей воли иметь не могли, исполняли приходившие из Парижа предписания, а иногда и перемещались с одного престола на другой, как Иосиф, сначала бывший королем неаполитанским, а потом переведенный на должность короля испанского. Для 23-летнего Жерома в 1807 году из расположенных между Эльбой и Рейном земель было наполеоновским декретом создано Вестфальское королевство, с двухмиллионным населением‟ со столицей в городе Касселе, с сочиненной в Париже конституцией. Король Жером мирно правил семь лет своим королевством: жил чрезвычайно весело, строил какие-то странные здания (кажется, некоторые из них еще существуют в Касселе): „Эрмитаж Платона‟, „Эрмитаж Сократа‟, „Гробницу Вергилия‟; щедро раздавал титулы — и вечно нуждался в деньгах. Его векселя не раз протестовались у нотариусов. Наличных золотых „Жеромов‟ (разумеется, в Вестфальском королевстве были „Жеромы‟, как во Франции были „наполеондоры‟) у него обычно не хватало. Он как-то предложил евреям переселиться в Вестфальское королевство, обещал им свою „вечную благожелательность‟ при условии, что они внесут ему двадцать миллионов, и даже вел об этом переговоры — дело оказалось неосуществимым.

В своем королевстве он оставил довольно хорошую память. Был он человек очень добрый, щедрый и либеральный. Едва ли нужно говорить, что он ни одного слова по-немецки не знал и все семь лет объяснялся со своими верноподданными при посредстве переводчика. Впрочем, в меру возможного, он избегал общения с немцами; окружил себя французами, которым жаловал пышные немецкие титулы; чуть не все его парижские друзья оказались графами или баронами Фюрстенштейнами, Кейделыптейнами, Мариенборнами, Бернероде, Роттероде и т.д. Немцев он приводил в горестное изумление тем, что почему-то принимал ванны из лучшего бордоского вина.

Очень много вестфальских денег уходило на французских художников и скульпторов, писавших и лепивших короля Жерома во всех видах, костюмах и позах. Излюбленным его художником был Гро, которому было совершенно все равно, что и кого писать: он с одинаковым удовольствием писал левых и правых, Бонапартов и Бурбонов, Наполеона на Аркольском мосту и Людовика XVIII при отъезде из Тюильри, — если не написал также Робеспьера на трибуне Конвента, то по чистой случайности или оттого, что был тогда еще слишком молод. Короля Жерома Гро писал много раз и всегда точно по Гоголю: „Гвардейский поручик требовал, непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский чиновник норовил так, чтобы побольше было прямоты и благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было написано: Всегда стоял за правду...‟ На известнейшем из портретов Гро король Жером, со скипетром в руке, стоит у покрытого бархатом стола, на котором лежат два фолианта с надписью: „Вестфалия‟ и „Кодекс Наполеона‟.

Со своей второй женой, принцессой Екатериной Вюртембергской, король жил душа в душу — сердечно ее любил, хоть изменял ей, по свидетельству одного из современников, „триста шестьдесят пять раз в год, а в високосные годы триста шестьдесят шесть раз‟. Очень ему хотелось, чтобы к нему в Вестфальское королевство приехала и мисс Паттерсон с сыном; в одном из своих писем к ней он даже предложил ей титул княгини Смалькальденской. Она весьма сердито отклонила это предложение; фамилия Бонапарт нравилась ей больше.

Наполеон, по-видимому, любил своего легкомысленного брата (поскольку он мог кого-либо вообще любить). Но почти все политические и особенно военные действия вестфальского короля приводили императора в ярость. Жером был единственным братом Наполеона, сохранившим ему верность до конца: благоговел перед императором и смертельно его боялся. Сражался вестфальский король всегда очень храбро, но редко с успехом. В 1812 году он командовал 90-тысячной армией и на Немане не сумел помешать соединению Багратиона с главными русскими силами. Наполеон его уволил и передал командование маршалу Даву. Жером обиженно удалился в свои владения. В пору военной катастрофы вестфальский король покинул Кассель за два дня до вступления русских войск. По пути во Францию заезжал во все свои вестфальские замки и предусмотрительно увозил все свои вестфальские драгоценности. Позднее он принял участие в сражении при Ватерлоо и произнес там фразу, менее знаменитую, чем „Гвардия умирает, но не сдается‟, но все же не раз цитировавшуюся историками: „Здесь умрет брат Наполеона I!‟ (вариант: „C'est ici que doit périr tout ce qui porte le nom de Napoléon!‟). Король Жером не умер, но сражался он мужественно. Это был храбрый солдат. Через 45 лет, в пору Второй империи, он в Париже в торжественных случаях появлялся как живая реликвия великой эпохи. „Отцы показывали его детям‟ и благоговейно шептали: „Он воскликнул на полях Ватерлоо: „Здесь умрет брат Наполеона!‟

После падения Наполеона семья его рассеялась по миру. От недолговечного Вестфальского королевства ничего не осталось. Королю Жерому запрещено было жить во Франции. Сказалось вечное горе эмиграции всех времен и всех стран: безденежье. Правда, было оно, по нашим понятиям, весьма относительное. У бывшего короля оставались деньги в Париже, были какие-то требования к какому-то банку, он вел процесс, но процессы во Франции идут медленно. Жилось ему, однако, лучше, чем другим Бонапартам. Его тесть, вюртембергский король, вовремя разорвавший союз с Наполеоном и перешедший на сторону союзников, остался на престоле. Он пожаловал Жерому титул князя Монфорского и назначил ему пенсию. Получал Жером и субсидию от русского двора: принцесса Екатерина приходилась кузиной императору Александру. Со всем тем о ваннах из бордоского вина уже думать не приходилось.

Члены семьи Наполеона после 1815 года немного подделывались — быть может бессознательно или полусознательно — под настроение Св. Елены: „Несется он к Франции милой, — Где славу оставил и трон, — Оставил наследника-сына — И старую гвардию он. — И только что землю родную — Завидит во мраке ночном, — Опять его сердце трепещет, — И очи пылают огнем...‟ К чести короля Жерома должно сказать, что он и не делал вида, будто тоскует по Вестфалии милой. Сердце его не трепетало. Бывший король вестфальский забыл о своем королевстве в тот самый день, как его покинул. Позднее он подумывал о другом престоле. Ему очень хотелось стать королем Греции, — об этом тогда мечтали многие романтически настроенные люди, от Александра Ипсиланти до лорда Байрона, и y всех у них прав было ровно столько же, сколько у него. Если он был вестфальским королем, то мог, разумеется, отлично стать и королем греческим. Однако из этого ничего не вышло. Князь Монфорский нисколько не унывал. Жил он в разных местах; по разным причинам они с женой часто переселялись. В 1820 году в Триесте у него родилась дочь: принцесса Матильда.

В числе еe parrains был Жозеф Фуше! Бывший председатель якобинского клуба, человек с ног до головы залитый кровью, служивший Робеспьеру и предавший Робеспьера, служивший Наполеону и предавший Наполеона, служивший Людовику XVIII и, по случайности, не успевший его предать, мирно доживал в Триесте свой век: жил очень тихо, ежедневно гулял в городском саду, держа за руку свою маленькую внучку, и вглядывался небесно-голубыми глазами в слишком близко подходивших прохожих.

В Триесте семья князя Монфорского оставалась недолго. Вскоре все они переехали в Рим и поселились в нынешнем Палаццо Торлониа. В Риме еще жила бабушка, мать Наполеона I, называвшаяся Madame Mère. Она сохранила немалое состояние, но по скупости своей едва ли очень поддерживала Жерома. Жил князь Монфорский небогато, однако старался поддерживать королевский церемониал, с камергерами, с пажами, с фрейлинами, — вероятно, все это, при полном отсутствии блеска, при ограниченных средствах, выходило не очень хорошо. Общество у них было иностранное, главным образом русское: Гагарины, Горчаковы и другие русские дипломаты, занимавшие посты в Риме.

„Очевидцы‟ сходятся в том, что принцесса Матильда была очень хороша собой. Мне попадались самые восторженные отзывы о ее красоте. До нас дошло много ее портретов, но по ним судить нелегко: все это портреты „официальные‟, условные и не слишком между собой схожие. Не очень ясны также эпитеты и сравнения современников: „флорентийская (?) нега‟, „молнии глаз, бросаемые точно с высокой башни‟, „сияние алмаза‟, „мраморная белизна кожи‟ и т.д. „Она была похожа на город‟, — говорит совершенно серьезно один автор. По таким образам суждения не вынесешь. В молодости принцесса Матильда знала преимущественно людей, которые писать не умели. С другими людьми она стала знакомиться лишь тогда, когда первая молодость прошла. В пору ее высшей славы знаменитые писатели восторженно отзывались о ее уме, — может быть, некоторые из них так благодарили ее за гостеприимство. Позднее стали появляться отзывы либо восторженно-коварные (Марсель Пруст), либо прямо издевательские (Леон Доде, Робер де Монтескиу).

В Риме принцесса Матильда впервые увидела и своего будущего мужа, А.Н. Демидова.

 

II.

В самом конце XVII века Петр Шафиров, внук крестившегося в 1654 году еврея Шапиро, бывший любимцем Петра Великого, получивший от него баронский титул и должность вице-канцлера, проезжал через город Тулу. В дороге у него испортился пистолет тонкой немецкой работы. Тульский молотобоец Никита Демидович Антуфьев взялся починить пистолет и, к общему удивлению, отлично справился с делом. Шафиров рекомендовал его Петру как искусного мастера. Царь поручил молотобойцу изготовлять оружие для армии. Очень скоро Никита Демидович вручил царю шесть ружей своей работы. Они оказались превосходными, и Петр подарил мастеру 100 рублей, по тем временам немалые деньги.

Таков, по крайней мере, наиболее вероятный из нескольких рассказов о происхождении семьи Демидовых, носившей впоследствии два княжеских титула и породнившейся с тремя царствовавшими династиями. Никита Демидович устроил в Туле завод „о многих молотах‟ и стал доставлять военному ведомству ружья по 1 руб. 80 копеек и артиллерийские снаряды по 12 коп. за пуд, тогда как другие заводчики брали за пуд снарядов 25 копеек, а за ружье 12 — 15 рублей. Петр был в восторге от его работы и стал отводить ему то стрелецкие земли в Тульском округе, то копи в разных других местах России. Лет через 20 семье Никиты Демидовича принадлежали Верхотурские, Шуралинские, Нижнетагильские и многие другие заводы. Именовался он уже „царским комиссаром Демидовым‟. В грамоте от 6 декабря 1702 года Петр ему предписывает поступать „Со всякою истиною и душевною правдою, прочитывая (грамоту) почасту, отвергая от себя пристрастие и к излишнему богатству желание; работать тебе с крайним и тщательным радением, напоминая себе смертные часы... И ту его великую царскую милость памятуя, не столько своих, сколько Его Величества Государя искать прибылей ты должен‟. Демидов действительно оказал государству в пору войны со Швецией большие услуги, но не забывал и о своих прибылях. К концу жизни он был одним из богатейших людей России.

Как велико было его состояние, сказать трудно. Известно, что в 1715 году он поднес в дар царице сто тысяч рублей. В петровское время огромных состояний в России насчитывалось мало. Богаче Демидова считались Строгановы. Из князей же Рюриковичей бедней его были и богатейшие: Одоевские (состояние которых перешло позднее во Францию), Долгорукие (их богатство особенно выросло при Петре II), Барятинские (унаследовавшие имущество генерал-адмирала Головина). Из других родовитых вельмож Шереметевы, правда, известны были как богатые люди еще при Иоанне Грозном, но их колоссальное богатство создалось все же лишь при фельдмаршале и особенно при его сыне (при котором и сложилась поговорка: „за шереметевский счет‟). Несметное богатство Юсуповых тоже образовалось после Петра: частью при Анне Иоаннов не, частью после женитьбы кн. Бориса Юсупова на племяннице Потемкина. Состояние новых богачей Меншиковых, Шафировых, Ягужинских, Девьеров обычно долго не держалось вследствие конфискаций.

Петр делал все от него зависевшее, чтобы сблизить, по современной терминологии, „буржуазию‟ и „аристократию‟. Делами или, как еще незадолго до того говорилось, „торжишками‟ стали заниматься люди весьма знатные и родовитые: Юрий Долгорукий, Петр Толстой, Сергей Гагарин, Михаил Воронцов. Некоторые из них вошли даже в „складства‟ и „кумпанства‟. Капиталистам предоставлялись всевозможные льготы, ‟дабы ласково им в том деле промышлять было‟. Возвышение Демидовых интересно именно как страница в истории междусословных отношений в России. Первому их поколению родовитое дворянство отнюдь не сочувствует. Но уже во втором и особенно в третьем они сами становятся аристократией и принимают у себя, как своих людей, русскую и иностранную знать. Один из них пишет: „Весьма дружелюбно обращались мы и с английскими милордами, которые у нас часто обедывали и полюбили русское наше кушанье‟.

Так было в восемнадцатом веке и с Баташовыми, Лугиниными, Мальцевыми, Гурьевыми. До Петра все это было невозможно. А позднее не все и помнили, кто когда „вышел в люди‟. Пушкин, гордившийся своим 600-летним дворянством, едва ли очень думал, что совершает „мезальянс‟, женясь на правнучке калужского мещанина Гончарова, занимавшегося мелочной торговлей. Петр же создал и традицию награждения банкиров баронским титулом, продержавшуюся в России до императора Александра II. Мне где-то (не могу вспомнить, где именно) попалось указание, что Петр предлагал баронский титул и Демидову, который от титула отказался. Дворянство он получил в 1720 году. Еще раньше ему было предоставлено право покупать землю по своему усмотрению и владеть крепостными.

Род Демидовых был в общем довольно счастлив. Но были и исключения: так, Иван Григорьевич был колесован при Бироне. Это Бирону не мешало брать у Демидовых деньги, — в момент катастрофы он им оставался должен пятьдесят тысяч рублей. Финансировали они до его вступления на престол и Петра III, который даже пожаловал внуку основателя рода „Анненскую ленту‟ с тем, чтобы ой возложил оную на себя по кончине императрицы Елисаветы Петровны‟. Люди среди них были разные: и хорошие, и очень жестокие. Весьма привлекательной чертой в них была общая им любовь к культуре и просвещению. Они жертвовали немалые суммы учебным заведениям, больницам, „сиропитательным домам‟. Один из них переписывался с Вольтером, другой создал богатейшую картинную галерею, некоторые писали — или по крайней мере печатали — книги. Наиболее известный из Демидовых, Прокопий Акинфиевич, чудак, о котором в XVIII веке ходили бесчисленные анекдоты, был автором трактата „Об уходе за пчелами‟.

Книга, написанная Никитой Акинфиевичем Демидовым „Журнал путешествия‟ (1786 год), в бытовом и в стилистическом отношении чрезвычайно интересна, — кое в чем не менее интересна, чем записки Болотова. Никита Акинфиевич выехал в 1771 году с женой и домочадцами за границу. Жена его, Александра Евтихьевна, была больна „великой сухостью‟ и „прежестокой истерией‟. Главная цель поездки и заключалась в том, чтобы „советовать о болезни Александры Евтиховны со славным в Лейдене живущим доктором Гаубиусом; а между тем и видеть столь коммерцией обогатившуюся землю Голландию‟. Поездка оказалась весьма удачной. Демидовы побывали не только в Голландии, во и во Франции, в Англии, в Италии. Знаменитый лейденский врач обрадовался приезду московитских богачей, как манне небесной: „приходил во всякое время поутру и ввечеру‟, за что и получил „хорошее и достойное награждение‟. Лекарство у него было одно: „ишачье молоко‟, по-видимому, оно исцелило Александру Евтихьевну и от „великой сухости‟, и от „прежестокой истерии‟.

За границей Демидовы с одинаковым удовольствием осматривали все: „риноцеросов‟ и „преславную Мишель-Анжелеву живопись‟, „гофшпитали‟ и мастерские „славных малеров‟, „отправление Английской коммерации‟, и „великана не весьма великого, но складного и пригожего‟. „24 ноября, в самые полдни, добрались и в Париж, и остановились в отеле или нанятом доме де Моден, рю Жакоб, что в предместий Сен-Жермейне... Приехавши, пообедали и расположились, а остаток дня заняты были смотрением товаров, принесенных купцами, что они обыкновенно делают для всех новоприезжих... Ездили по городу. Он весьма наполнен множеством жителей, богатствами, разными сокровищами, редкими древними вещьми; знатен своею обширностью, огромными и великолепными зданиями, изобилием, выгодами, торговлею, цветущими науками и художествами, учеными художниками и ремесленниками, людьми проницательными и великий вкус имеющими. Славен множеством высших картин, вещей к натуральной коллекции надлежащих и минц-кабинетов; одним словом, он в рассуждении всего наивеликолепный и славный город Европы и где что ни родится, ни делается и ни производится, из других частей света привезенное, в нем найти можно‟.

Изучали они Париж внимательно. Осмотрели и „Версалию‟, и „палаты, что в Тюлери зачаты, как нам сказывали, королевой Екатериной де Медицис‟, а за ними „лес, Елисейскими полями называемое место‟; покупали всякие вещи от „порцелинных ваз‟ до „разных математических инструментов‟; Клоду Верне — „славному живописцу Вернету заказали написать морскую бурю с кораблекрушением‟, которой, впрочем, остались весьма недовольны. Осмотрели даже Национальную библиотеку, — она „огромного сооружения, наполнена сверьху до низу премножественным числом как рукописных, так и печатных книг знатных и преславных в свете сочинителей. Король позволил отворять ее два раза в неделю, куда всякой может войтить и, испрося, читать и выписывать, что кому рассудится; а известные ученые люди, как, например, г. Руссо, Даламберт, Мармонтель, Дидро и другие, прославившиеся своими сочинениями, могут, расписавшись, и к себе брать‟. Книги Никита Акинфиевич особенно любил и восторгался тем, что в Париже „есть столь снисходительные книгопродавцы, что за две копейки продают астрономию в маленькой книжице‟.

Сын Никиты Акинфиевича, Николай Никитич, уже был европейцем по всему укладу жизни. Он и жил преимущественно за границей, чаще всего в Париже, где у него был великолепный дворец на Итальянском бульваре. В Гавре есть Демидовская улица — вероятно, она так названа в честь Николая Демидова, который жертвовал огромные суммы на самые разные дела. Во время турецкой войны он, состоя адъютантом при Потемкине, выстроил на свои средства фрегат; в 1812 году выставил свой полк. Женат он был на графине Строгановой, и таким образом в его руках собрались два огромных богатства. После наполеоновских войн он поселился в Риме, в Палаццо Русполи. Там у него вышла неприятность; он устроил в Великий четверг спектакль собственной труппы — и получил из Ватикана предписание покинуть Рим.

Николай Никитич обосновался во Флоренции, где позднее занимал должность русского посланника. Там он выстроил на свой счет сиротский дом. В благодарность за это город назвал одну из флорентийских площадей его именем и поставил ему мраморную статую: он изображен в римской тоге, его обнимает ребенок-сирота. Умер он в 1828 году, оставив каждому из своих двух сыновей состояния, приносившие, как говорили, около двух миллионов годового дохода. Младший его сын, впоследствии князь Сан-Донато, и стал мужем принцессы Матильды.

Во французской мемуарной литературе Анатолий Демидов если не всегда, то обычно изображается в самом мрачном свете, как тиран и самодур, избивавший свою жену и других женщин. По-видимому, рассказы эти исходили от самой принцессы Матильды, — но она в деле была стороной. То, что мы знаем из русских источников о князе Сан-Донато, дает основания думать, что мрачные слухи о нем были, по меньшей мере, преувеличены. Это был человек нервный, впечатлительный и болезненно самолюбивый. У него было много хороших свойств. Следовало бы упомянуть об организованных им научных экспедициях, в которых принимали участие известные писатели, ученые, художники, можно было бы сослаться и на его собственные писания. В 1838 — 1839 годах он поместил в „Журналь де Деба‟ ряд статей, которые под произвольными инициалами Н.-Т. выпустил в Париже книгой: „Lettres sur l'Empire de Russie‟. Труд не очень ценный. Так, в главе о русской литературе Демидов буквально одним словом упоминает о Пушкине, в одной фразе и рядом с Дмитриевым; „Пушкин и Дмитриев умерли...‟ (стр. 52). Но автор был человек довольно просвещенный. Взгляды у него были совсем не либеральные. Однако в России консерваторы относились к нему враждебно. Совершенно не выносил его император Николай I, до конца своей жизни не утверждавший Демидова в титуле князя Сан-Донато и отзывавшийся о нем очень резко.

Никакой карьеры Демидов в России не сделал, несмотря на свои связи, на пожертвования, на устройство больниц и богаделен. Служил он по министерству иностранных дел. Довольно долго оставался в скромном чине коллежского асессора, числился при разных посольствах и миссиях. Очень нашумела, благодаря вышедшему скандалу, связь его с женщиной, носившей одну из самых знатных и древних французских фамилий.

 

III.

В своих воспоминаниях принцесса Матильда говорит, что папа принял их в Риме „как принцев‟. Это было для них приятной неожиданностью: в двадцатых и тридцатых годах прошлого века Бонапарты в Европе не были в большом почете. На долю семьи Жерома не раз выпадали и оскорбления. Так, в Генуе их однажды попросили удалиться из театра, где они появились в ложе. Быть может, несколько преувеличивает принцесса и почет, который им воздавался Ватиканом. По крайней мере, в 1830 году, после июльской революции, Жерому дали понять, что им всем лучше покинуть Рим. Они переехали во Флоренцию. Затем их пригласил к себе в Штутгарт родственник, вюртембергский король. С тех пор князья Монфорские жили то во Флоренции, то в Вюртемберге.

К многочисленным заботам Жерома прибавилась еще одна: как выдать замуж дочь? Для принцессы Матильды начиналась драма девушек: поиски жениха. Ее положение было особенно трудно. Князь Монфорский был низложенный король, и вдобавок король несерьезный: вестфальский. Приданого за принцессой Матильдой не давали или почти не давали. Племянница Наполеона I теперь была слишком блестящей невестой для частных людей и недостаточно блестящей для коронованных особ. Частные лица к ней сватались: был итальянский герцог, был итальянский маркиз — оба получили отказ.

Несколько позднее бывшего короля Жерома посетил во Флоренции наследник русского престола, впоследствии император Александр II, совершавший тогда путешествие по Европе в сопровождении своего воспитателя Жуковского, князя Ливена и полковника Орлова. В своих недавно опубликованных воспоминаниях принцесса Матильда говорит, что был в виду брак между ней и великим князем. Для этого случая принцессу „особенно разодели‟. Разговор шел о Наполеоне I, гость говорил комплименты хозяевам, — в каждом русском доме есть портрет великого полководца, — Жером взволнованно показывал реликвии Святой Елены. Переговоры же о браке велись через Орлова. Выяснилось, что принцессе Матильде будет поставлено условие: принять православие. Выяснилось также, что жить надо будет в Петербурге, — а мечтала она о Париже. По ее словам, она подумала и отказалась: „Je fis donc la difficile et les choses n'allèrent pas plus loin...‟

Принцесса Матильда сочинительницей не была. И ее воспоминания, и сохранившиеся устные ее рассказы обычно правдивы. Тем не менее думаю, что тут ей изменила память. В русской исторической литературе, насколько мне известно, нет и намека на эту историю. А если принять во внимание традиции и в особенности политические взгляды императора Николая I, то мысль о браке между его сыном и дочерью атеиста Жерома представляется почти невозможной. Скорее всего, принцесса Матильда просто приняла за предложение руки и сердца обычные любезности двадцатилетнего молодого человека в отношении очень красивой девушки. К тому же, что неожиданного могло быть в „условиях‟, поставленных Орловым? Не могла же принцесса рассчитывать, Что Александр II поселится с ней в Париже (ему во время этого путешествия и заезжать в „революционную столицу‟ было запрещено отцом).

Настоящая „партия‟ для принцессы Матильды была только одна, и о ней задолго до того велись настоящие, серьезные, все предусматривающие переговоры. Не будучи больше ни королями, ни частными лицами, Бонапарты не раз заключали браки в собственной семье. Так, сын Люсьена женился на дочери Иосифа. Был подходящий жених и для принцессы Матильды: сын Людовика, впоследствии император Наполеон III.

О „неразгаданном человеке‟ и тогда уже ходили различные и противоречивые слухи. Сын Наполеона I, герцог Рейхштадтский, давно умер, — теперь кандидатом кое-где выдвигался „племянник Цезаря‟. Говорили, что он демократ, что он „был бы республиканцем, если б восточной границей Франции было море‟, что его благословил на большую политическую карьеру сам престарелый Лафайет, что он принимал участие в каких-то итальянских заговорах, что в пору польского восстания вожди предлагали возглавить их дело „племяннику величайшего из полководцев всех времен‟. Со всем тем он был пока только „племянник Цезаря‟ — и больше никто. Жил он с матерью, королевой Гортензией, в швейцарском замке Арененберг. Отец, бывший голландский король, его не жаловал и держал в черном теле.

В замке Арененберг их и посетили в 1836 году Жером и принцесса Матильда. Жили они чрезвычайно скромно, почте бедно. „Замок‟, собственно, так назывался больше для поэзии. Это был маленький швейцарский, по-швейцарски убранный, по-швейцарски разукрашенный дом, — „гемютлиш‟, как говорила королева Гортензия. Будущий император занимал флигелек из нескольких комнат, именовавшийся „Эрмитажем святого Наполеона‟. Кабинет был обставлен чрезвычайно просто: обыкновенные стулья, книжные полки из белого дерева, на стенах бесчисленные портреты дяди, оружие и военные карты, хоть тогда никакой войны не было.

Принцессе Матильде было неполных шестнадцать лет. Арененбергский кузен был еще тоже очень молод. Несмотря на крайнюю свою таинственность и романтичность, „племянник Цезаря‟ был настроен весело. „Он шутник‟, — говорила принцесса Матильда. Они вместе гуляли, поднимались на горы, катались на осле, играли на бильярде, играли в модную тогда игру „клексографию‟ — кажется, чернильные кляксы на листе бумаги раздавливались другими листами, и по возникавшим „рисункам демона‟ предугадывалось будущее. „Племянник Цезаря‟ уже сказал юной гостье, что человеческая душа подобна письму: конверт видит каждый, но содержание знает во всем мире только еще одна человеческая душа.

Тем временем родители, зная и без клексографии о предстоящем браке, обсуждали деловые вопросы. Бывший вестфальский король не мог дать приданое, а бывший голландский король не хотел давать. Однако все было разрешено более или менее благополучно. По вечерам старые и молодые собирались в гостиной замка, и королева Гортензия, отличная музыкантша, надорванным голосом пела свой знаменитый (еще и по сей день иногда исполняемый во Франции) романс: „Partant pour la Syrie‟. 21 мая праздновался 16-й год рождения невесты; состоялась большая „венецианская прогулка по озеру‟, и в память угасшего на далеком острове императора пили „вино Звезды‟. Через два дня после того принцесса Матильда простилась с женихом и на прощание подарила ему трость с золотым набалдашником в виде собачьей головы — „символ верности‟. О помолвке, однако, никому не объявили — и хорошо сделали — странное приключение, очень нашумевшее тогда в мире, помешало браку будущей госпожи Демидовой с будущим Наполеоном III.

 

IV.

Нам теперь трудно понять все практическое значение наполеоновской легенды в дни Людовика XVIII, Карла X и Людовика Филиппа. Как это ни странно, Наполеон, родоначальник новейших диктаторов, в те дни стал кумиром левых. Появился республиканский бонапартизм. На языке ораторов и публицистов той эпохи, теперь вызывающем улыбку, Наполеон назывался „стальным сыном Свободы‟, „революцией, воплощенной в человеке‟, „молнией, сокрушившей старый мир‟ и т.д. Во всем этом была небольшая доля правды. А то, что с ней не сочеталось, не очень смущало ораторов и публицистов. Военный император возвеличивался в пику штатским королям.

От политиков, естественно, не отставали люди искусства. Всем известны бесчисленные литографии Раффе, Шарле, Белланже, — на одной из них крестьянин говорит священнику, показывая ему на портрет императора: „По-моему, Господь Бог вот кто!..‟ В парижских театрах шли пьесы из жизни Наполеона. Актер Гобер, необыкновенно похожий на него лицом, сделал большую карьеру. Нам достаточно знакома и наполеоновская поэзия, одинаково блестяще представленная в Англии, Германии, России, Польше, Италии. Во всех литературах мира вставали из гроба барабанщики, брели во Францию гренадеры и неслись по синим волнам океана корабли со Св. Елены. В Париже свирепствовал Беранже.

Предела все это достигло позднее, в дни прибытия во Францию императорского гроба. Под звуки артиллерийских залпов в присутствии миллионной толпы, прошла по Парижу запряженная восемью лошадьми гробовая колесница вышиной в трехэтажный дом. В церкви Дворца инвалидов играл оркестр из 400 лучших музыкантов; в хоре пели Гризи, Виардо, Рубини, Тамбурини, Лаблаш. „Государь, я вручаю вам тело императора Наполеона‟. — „Я его принимаю именем Франции‟. Генерал Бертран, за 25 лет до того закрывший глаза Наполеону на острове Святой Елены, принес в дар Людовику Филиппу оружие императора: „Государь, я преподношу вам шпагу, которую император Наполеон носил в день сражения при Аустерлице‟. — „Я ее принимаю именем Франции‟. Весь Париж читал оду „Возвращение императора‟, написанную сыном наполеоновского генерала‟

О том, как действуют на французов эти стихи Гюго, есть у меня маленькое, очень далекое воспоминание. В торжественной обстановке Муне-Сюлли читал:

Sire, vous reviendrez dans votre capitale

Sans tocsin, sans combat, sans lutte et sans fureur,

Traîné par huit chevaux sous l'arche triomphale

En habit d'Empereur.

Par cette même porte, où Dieu vous accompagne,

Sire, vous reviendrez sur un sublime char,

Glorieux, couronné, saint comme Charlemagne

Et grand comme César...

Читал он изумительно (вернее, разыгрывал эти стихи). Помню глухой, гробовой, погребальный звук первой строфы, помню еле слышную остановку, скульптурный жест поднятых, широко расставленных рук Муне-Сюлли, нарастающий почти до отчаянного и вместе торжествующего крика звук его знаменитого „медного‟ голоса: „Par cette même porte, où Dieu vous accompagne, — Sire, vous reviendrez sur un sublime char‟, — это было истинное совершенство декламации. Кажется, я только тогда и стал понимать французов, когда увидел в эту минуту слушателей, побледневшие лица, дам с платками у глаз. Едва ли это все были бонапартисты, — какие уж бонапартисты во Франции двадцатого века! Но Наполеон — как и Виктор Гюго — в крови у каждого француза, и я не удивлюсь, если узнаю, что стихи эти не могут читать без сердечного волнения самые левые из французских социалистов (плакал же Кашен, по свидетельству Пуанкаре, при входе французских войск в Страсбург). Воображаю, как ода действовала на современников в пору возвращения императорского гроба. Впоследствии Виктор Гюго, став республиканцем, никак не мог понять: „Да кто же расчистил дорогу к трону Наполеону III, „Наполеону маленькому‟?..‟

На наполеоновской легенде было всецело построено то предприятие жениха принцессы Матильды, которое в истории известно под названием „страсбургского инцидента‟. В сущности, молодой принц хотел повторить дело своего дяди: Наполеон I внезапно возвращается с острова Эльбы, королевское правительство посылает против него войска, — в легендарном сюртуке, в легендарной треуголке, с легендарной шпагой, он быстро появляется перед ними: „Солдаты, кто из вас хочет убить императора?‟ — солдаты, рыдая, переходят на его сторону, начинается триумфальное шествие на Париж, король Людовик бежит из дворца. Чудеса повторяются редко. Могло ли дело удасться никому не известному принцу? Кто знает? Через много лет — правда, в совершенно иной обстановке — он и в самом деле взошел на престол. Но, во всяком случае, предприятие было ненадежное. Не было ни сюртука, ни треуголки, ни шпаги, и сам Наполеон III, при несомненной своей даровитости, мало походил на дядю. Вдобавок, подготовлено дело было очень плохо.

Его затеяли в Страсбурге главным образом потому, что в заговоре принял участие командир расположенного там 4-го полка, полковник Бодрей. Душой дела был Персиньи, впоследствии один из главных сановников Второй империи. Была у дела еще другая душа: певица Бро, одновременно состоявшая гласно любовницей Персиньи, полугласно любовницей Водрея и негласно любовницей самого принца. Это дело могло стать трагедией, но оказалось опереткой. Принц с фальшивым паспортом прибыл в Страсбург, явился в казармы 4-го полка и „взбунтовал солдат‟. В его прокламации говорилось: „Со скалы Святой Елены прошел по мне взгляд умирающего солнца...‟ „В одной руке у меня завещание императора Наполеона, а в другой аустерлицкая шпага...‟ „Я сумею победить или умереть за дело народов...‟ Все это была недурная словесность, не очень, но только словесность: „взгляд умирающего солнца‟ со Св. Елены на молодом принце никогда не останавливался, завещание Наполеона никак его в виду не имело и не могло иметь, аустерлицкой шпаги принц в руках не держал и умирать за дело народов он совершенно не собирался. Но так велико было обаяние наполеоновской легенды, что часть гарнизона перешла на сторону принца. Впоследствии на процессе выяснилось, что одни солдаты считали его сыном императора, а другие, особенно темные, думали, будто неожиданно оказался живым сам император. Через три часа дело было кончено: подоспевшие воинские части задержали принца и его сторонников.

То был „отсталый, некультурный, идиотический XIX век: полковник Водрей и некоторые другие участники заговора предстали пред судом и были оправданы под бурные восторги публики. Сам принц не был предан и суду: король Людовик Филипп просто предписал посадить его на первое судно и отправить в Америку.

Принц Людовик Наполеон не лишился головы. Но зато он лишился невесты. Ярость в семье принцессы Матильды была необычайная. Жером был вне себя: этот шалопай, став женихом его дочери, в промежутке времени между помолвкой и свадьбой пускается на такие дела! Гнев оскорбленного отца еще усугублялся оттого, что их родственник, король вюртембергский, совершенно не желавший ссориться с французским правительством, грозил прекратить субсидию, если Матильда выйдет замуж за столь шалого человека. Угроза была серьезная. Жером запретил дочери переписываться с женихом и даже с его матерью, „с этой медоточивой интриганкой Гортензией‟. Он больше не хотел слышать о браке. „Я лучше выдам дочь за крестьянина, чем за этого честолюбивого эгоиста, поставившего на карту судьбу бедного ребенка, которого я хотел ему доверить‟, - заявил бывший вестфальский король.

От самой принцессы Матильды следовало ждать иного. Все-таки страсбургское приключение было делом романтическим и толковать его невеста могла по-своему: „Он хотел сделать меня императрицей Франции!..‟ Однако юная принцесса никогда романтизмом не отличалась: хотел сделать, но не сделал. Матильда сказала себе, что, собственно, настоящей влюбленности между ними не было. „У меня к Людовику истинно дружеское чувство, — писала она родственнице, — но влюблена я в него никогда не была‟. А главное, ее мечта заключалась в том, чтобы поселиться в Париже. Было ясно, что принца Наполеона теперь во Францию не пустят. В своих воспоминаниях принцесса пишет довольно откровенно: „Мне предстояла (с Людовиком Наполеоном) монотонная, почти монастырская (?) жизнь, тогда как все мои желания, мое честолюбие были направлены к Парижу, к дивному Парижу, о котором мне так много рассказывали: этот город, видевший славу основателя нашего Дома, с колыбели представлялся нам, изгнанникам, землей обетованной...‟

В словах этих характер принцессы сказывается довольно ясно. Добавим, однако, и другое. По-видимому, до нее дошел слух, что в Страсбурге ее жених думал не только о ней, но и о певице Бро.

Брак с Наполеоном III не состоялся. Теперь надо было найти другого жениха. ‟Я лучше выдам дочь за крестьянина‟, — сказал бывший вестфальский король. О крестьянах разговор не поднимался, но Жером, по-видимому, несколько понизил требования. Неожиданно появился новый жених, не принадлежавший ни к какой династии. Это был Анатолий Демидов. Незадолго до того великий герцог Тосканский, в благодарность за разные пожертвования, пожаловал ему титул графа Сан-Донато.

Титул был новый и для русского барина не очень серьезный. Но у Демидова было два миллиона рублей годового дохода. Жером колебался: с одной стороны, два миллиона дохода, но, с другой стороны, как же племяннице Наполеона I стать женой какого-то графа Сан-Донато, — если б он, по крайней мере, был князь? Демидов заявил, что за этим дело не станет. Великий герцог Тосканский был человек сговорчивый: узнав, что русский крез готов основать во Флоренции еще один приют, он согласился сделать графство Сан-Донато княжеством. 29 октября 1840 года был подписан длиннейший брачный контракт, подробно изложенный в прекрасной монографии Кюна. Приданое невесты состояло исключительно из реликвий. Жером давал за дочерью две табакерки Наполеона и исторический меч Франциска I, отнятый у него Карлом V и увезенный во Францию Наполеоном после его вступления в Мадрид. К реликвиям Жером якобы добавлял 290 тысяч франков наличными. В действительности он не давал ни гроша: в 50 тысяч были оценены музыкальные инструменты принцессы и ее платья, а в получении 240 тысяч Демидов выдал фиктивную расписку: никогда этих денег он не получал. Так выходило приличнее: у невесты креза есть 290 тысяч собственных. Со своей стороны князь Сан-Донато обеспечивал жене, если умрет до нее пять миллионов франков и долю недвижимого имущества; он обязался также приобрести у Жерома (вероятно недешево) и тотчас подарить невесте жемчужное ожерелье, очень дорогое Бонапартам по фамильным воспоминаниям.

Не надо, однако, думать, что это был исключительно брак по расчету. Жерома, конечно, соблазняло богатство Демидова. Демидов, быть может, хотел породниться - не с Бонапартами, а с королем вюртембергским и через него с русской императорской семьей. Однако, помимо этого, ему чрезвычайно нравилась красавица принцесса. Она тоже была в него влюблена. „Я счастлива сверх всяких слов. Не могу вам сказать, как я счастлива‟, — писала она подруге. Магия денег способствовала созданию любви, это случается нередко.

 

V.

Граф Гарри Кесслер в своих воспоминаниях утверждает, что во второй половине прошлого века в истории Европы началась новая эпоха: стала раскалываться международная, космополитическая аристократия, которая до того составляла если не единую семью, то единое общество, совершенно не знавшее национализма и не очень считавшееся с национальностью своих членов (язык у всех был общий: французский). Пошатнулся и затрещал „мир красивых женщин, галантных королей, династических комбинаций, Европы XVIII века и Священного союза‟. Друг Бисмарка, граф Гелльдорф, так и говорил: „Старый мир кончается, идет новый, черный, очень черный, и бесконечно тревожный...‟ Сам Бисмарк считал себя свободным от „наивной веры в породу, присущей незнатным или невежественным людям‟. Но в отношении к грядущему черному миру (и в смысле черной кости, и в смысле более широком) он вполне со своим другом сходился.

В политическом отношении Кесслер, „красный граф‟, друг Вальтера Ратенау, несколько преувеличивает, — хоть верно то, что в первой половине прошлого века Европой правила главным образом „международная космополитическая аристократия‟. В отношении же бытовом указание совершенно верно, и с ним согласится всякий, кто хоть немного знаком с мемуарной литературой той эпохи. Свет был тогда очень мал, все друг друга знали, — в большинстве лично, а то понаслышке, через общих знакомых, по разным семейным, дружественным, служебным связям.

В этом международном свете брак принцессы Матильды стал в 1840 году событием. Встретили его по-разному — в общем скорее неблагожелательно. Очень недовольны были остальные Бонапарты: Демидов был слишком богат, кузены и кузины Матильды не чувствовали радости от того, что девчонке достались миллионы. В Петербурге говорили, что Николай Павлович в ярости: по матери принцесса Матильда приходилась ему довольно близкой родственницей, — с ним таким образом вступал в свойство его подданный, коллежский асессор Демидов, которого он вдобавок терпеть не мог. В Париже газеты возмущенно писали, что король Жером отдал в приданое за дочерью меч Франциска I: в Россию таким образом уходит французская национальная реликвия.

Тотчас после свадьбы князь и княгиня Сан-Донато отправились в свадебное путешествие в Рим. Оттуда они предполагали выехать в Париж и там поселиться. О Париже княгиня мечтала всю жизнь, теперь мечта должна была осуществиться: въезд во Францию был запрещен принцессе Бонапарт, но русская подданная, госпожа Демидова, могла жить где ей угодно.

Казалось бы, Демидовы имели все, что нужно для человеческого счастья: они были молоды, здоровы, несметно богаты; еще совсем недавно как будто страстно любили друг друга. Однако свадебное путешествие оказалось печальным. Что именно произошло между мужем и женой, мы не знаем. Принцесса Матильда (впоследствии отзывавшаяся о своем муже весьма резко и враждебно) до конца своих дней сохранила к нему чувства смешанные. На своем выразительном, бонапартовском, отнюдь не придворном языке она сама сказала: „Не проходит безнаказанной любовь к первому мужчине, с которым просыпается женщина...‟ Но ссоры между мужем и женой начались уже во время свадебного путешествия.

Неблагоприятно сложились и обстоятельства внешние. В Риме у Демидова вышла большая неприятность. Как известно, католическая церковь относится в принципе отрицательно к бракам католиков с иноверцами. В ту пору папой был Григорий XVI, автор „Торжества Святейшего Престола‟. При нем отрицательное отношение к смешанным бракам повлекло за собой нашумевший на весь мир конфликт с прусским правительством (дело Дроста фон Вишеринга). Однако принцессе Матильде было римской курией разрешено выйти замуж за православного при условии, что дети будут воспитываться в католической вере. Демидов подписал в этом клятвенное обязательство. Он, вероятно, знал, что его обещание никакой юридической силы в России иметь не будет. Не могла не знать об этом и римская курия. Самое обязательство было составлено в форме довольно неопределенной: князь Сан-Донато обещал разрешить своим детям исповедовать католическую веру. Должно быть, компромисса добился король Жером: старый атеист имел в Ватикане давние связи. Однако при неблагожелательном отношении части общества к браку принцессы Матильды тотчас распространился слух, будто ее муж заплатил в Риме большие деньги. Называли и цифру: 600 тысяч франков — точность в сплетнях обязательна.

Сплетня дошла до Ватикана с добавлением, что слух этот распространяет сам Демидов. Григорий XVI был возмущен. За полученное принцессой Матильдой разрешение курии на брак было в действительности заплачено 16 паоли какого-то сбора: приблизительно 9 франков (Кюн). Случай, кажется, небывалый, — папа (точнее, государственный секретарь, известный кардинал Ламбрускини) обратился ко всем иностранным послам в Риме, и прежде всего, естественно, к представителю России Потемкину, с решительным протестом против клеветнических слухов, будто бы распускаемых князем Сан-Донато.

Потемкин пригласил к себе Демидова для объяснений. Вспыльчивый князь Сан-Донато ответил, что если Потемкину угодно его видеть, то он может заехать к ним с визитом. Кончилось это грубой ссорой, перешедшей в драку, — по одним сведениям, между Потемкиным и Демидовым, по другим, между Потемкиным и секретарем Демидова. О скандале было немедленно сообщено в Петербург. К Новому году курьер привез приказ царя: Демидову предписывалось тотчас вернуться в Россию, под угрозой конфискации всех его имений‟

Мечты принцессы Матильды о Париже рухнули. Ода была в отчаянии. После некоторого колебания Демидовы подчинились приказу и выехали в Петербург. Путешествовали долго, шесть недель, в лютый холод. Принцесса оставила подробное и патетическое описание их путешествия, но не каждому слову надо верить в мемуарах, написанных через полвека после событий. Отношения между супругами все ухудшались в дороге, и приехали они в Демидовский дворец на Английской набережной чуть только не врагами.

Главная их надежда была на протекцию со стороны великой княгини Елены Павловны. Биография этой женщины еще не написана. Ее отец, принц Павел Вюртембергский, рассорившись со своим братом-королем, поселился в Париже и отдал дочь в пансион, где будущая русская великая княгиня воспитывалась вместе с дочерьми французских революционеров, уже ставших к тому времени наполеоновской знатью. Вероятно, именно в Париже вюртембергская принцесса Фредерика Шарлотта Мария, впоследствии Елена Павловна, пришла к мысли, что люди везде, на всех общественных уровнях, приблизительно одинаковы и приблизительно стоят друг друга. Она отчасти создала тот женский тип, последней представительницей которого в России была баронесса Варвара Икскюль.

Брак принцессы Фредерики с великим князем Михаилом Павловичем был парадоксальный и, по свидетельству современников, не очень счастливый. Михаил Павлович был реакционером. Елена Павловна высказывала иногда мысли, которые показались бы радикальными не только во дворцах. Ее радикализм, впрочем, вполне уживался с полным уважением к традициям. Она могла бы сказать, как лорд Бальфур: „Лучше веста политику нелепую, но делавшуюся тысячу раз, чем политику мудрую, но не делавшуюся ни разу‟. Позднейшая роль великой княгини в освобождении крестьян, в реформах Милютина, в биографии Рубинштейнов, в делах Пирогова, в создании лучших благотворительных учреждений старого строя — все это подробно еще не исследовано и известно лишь в общих чертах.

Странно то, что, со своими либеральными взглядами, великая княгиня была любимицей Николая I! Расходились они как будто почти во всем, но царь часто у Елены Павловны бывал. „Елена — это ученый нашего семейства‟, — говорил император. Она действительно была очень образованна, — ее воспитанием руководил в Париже сам Кювье. Все современники лестно отзывались о ее красоте и уме. „Личико у нее премиленькое, и таким, конечно, всякому покажется, потому что имеет черты правильные, свежесть розана, взгляд живой, вид ласковый‟, — писал дочери (Самариной) Юрий Нелединский-Мелецкий. „Сеtte princesse si belle, si spirituelle, est célèbre en Europe pour la grâce de ses manières et l'intérêt de sa conversation‟, — замечает Кюстин, ненавидевший и царскую Россию, и русских вообще. „У великой княгини много противников в петербургском обществе. Причина тому — превосходство ее ума и ее обращения, в котором она не допускает излишней фамильярности‟, — говорит Киселев. Иосиф Бертенсон вскользь упоминает о „необыкновенном светлом уме‟ Елены Павловны.

Принцесса Матильда приходилась великой княгине двоюродной сестрой и принята была как родная. На нее посыпались приглашения, — именно на нее, а не на ее мужа. В первый же день, когда принцесса была приглашена одна на обед в Михайловский дворец, Демидов устроил ей бурную сцену, заявив, что не желает играть роль принца-супруга. В действительности, он не рассматривался и как принц-супруг. Титул князя Сан-Донато за ним в России признан не был: он был просто коллежский асессор Демидов, находящийся в немилости у царя. Елена Павловна, ничего против него не имевшая, могла только сказать принцессе: „И ne sera question de rien pour votre mari, mais on lui conseille de faire le mort‟. „On‟ это был, разумеется, Николай I.

В первое же воскресенье после приезда в Петербург Матильда была представлена императору и чрезвычайно ему понравилась. В своих воспоминаниях принцесса об этом говорит несколько неопределенно, как бы уклончиво, но вывод из ее слов, очевидно, должен напрашиваться сам собой: она дает понять, что царь в нее влюбился. Ничего невозможного тут, конечно, нет, но что-то уж слишком много коронованных особ влюблялось в принцессу Матильду: и Наполеон III, и Александр II, и Николай I. По-видимому, „романа‟ в настоящем смысле не было (принцесса этого и не утверждает), а большая милость, несомненно, была. Дочь Николая, королева Вюртембергская Ольга, впоследствии говорила о Матильде:

„Кажется, она воображала, что ее дядя все еще царствует... Искренность ее была очаровательна, но в нашем кругу удивляла: она порою бывала угрюма, однако умела поступаться своей гордостью, когда надо было чего-либо добиться. Нельзя было понять, любит ли она или ненавидит своего мужа... Мой отец имел к ней слабость, но он совершенно не выносил Демидова, и ему было неприятно, что она замужем за этим человеком... Нелестно отзывалась о ней впоследствии и императрица Евгения, считавшая ее женщиной дерзкой, безнравственной („de vie dissolue‟), злой на язык и никого не щадящей...‟

В России молодожены не засиделись. 17 августа они приехали в Париж. Мечта наконец сбылась.

Здесь, собственно, и кончаются юные годы принцессы Матильды. Парижский период ее жизни имеет тесное отношение не только к малой, но и к большой истории. Продолжался он очень долго: без малого семьдесят лет. Жизнь принцессе выпала занимательная. Она знала едва ли не всех французских, русских, немецких, английских государственных людей последнего века, была дружна с Сен-Бёвом, Флобером, Гонкурами, Тэном, Ренаном, Пастером, обоими Дюма, Литтре, Клодам Бернаром. В ее доме, на улице Berri, в котором теперь помещается бельгийская миссия, сошел с ума — или обнаружил первые признаки безумия — Мопассан. Видела она вообще очень много. Лучшей чертой в принцессе Матильде был именно жадный интерес к жизни, к людям вообще и особенно к талантливым людям. В сочетании с высоким общественным положением, это создало ей „право на биографию‟ — право вообще довольно неопределенное. „Характеристикой‟ ее заниматься не стоит: в ней ничего замечательного не было, но ее имя попадается в исторических книгах, в биографиях писателей, в мемуарах современников беспрестанно. Был ли мир, в котором она жила, „хуже‟ или „лучше‟ среднего уровня мира противоположного, враждебного, — не знаю. Тут беспристрастная оценка вряд ли возможна. На снисходительность же оба мира теперь имеют достаточное право.

В конце жизни принцессы в Париже было принято над ней подтрунивать. Всем было известно, что она состоит в каком-то подобии гражданского брака с художником, носившим прозаическую фамилию Попелен, что она целиком приняла его взгляды и тем не менее вечно с ним воюет. Общество перестало прощать принцессе и ее резкость. А скорее всего, тут сказался обычный закон общественной расплаты за прежние неумеренные восторги.