Вечером за обедом подали настоящее шампанское Союза новороссийских кооператоров. Сергей Сергеевич произнес тоет за английский и американский народы, к некоторому удовлетворению коммандэра Деффильда. Если б Прокофьев поднял тост за короля Георга и за президента Рузвельта, то пришлось бы ответить тостом за Сталина. Коммандэр ответил тостом за русский народ. Мишка постарался, и обед вышел прекрасный, хотя свежего мяса на пароходе уже не оставалось. Незадолго до обеда была получена шифрованная радиотелеграмма; британская эскадра уже находилась недалеко, они рассчитывали ее встретить через день.

За обедом все были очень веселы. Повеселел и капитан Прокофьев. Уничтожение подводной лодки U-22 доставило ему одну из величайших радостей его жизни; оно же было и самым большим его успехом по службе; теперь он почти не сомневался, что скоро получит эскадренный миноносец. По сходным причинам был необычайно весел и коммандэр Деффильд. На «Розе Люксембург» до этого дня никто не предполагал, что коммандэр способен весело смеяться и даже рассказывать анекдоты. Он и сидел в этот вечер на своем стуле не так прямо, как обычно. И если бы пришлось поднять бокал за Сталина, то и на это пошел бы без большого огорчения. Мишка, когда другие были веселы, бывал весел вдвое. Он один выпил полную бутылку шампанского, которое начинало ему нравиться; штурман налегал на коньяк и на водку; коммандэр до начала обеда налег на виски лейтенанта Гамильтона.

Только лейтенант был на этот раз печален: через два дня предстояло расстаться с Мэри. Она не вышла к обеду: объявила, что у нее очень болит голова. Но он знал, что дело было не в головной боли. Марья Ильинишна проплакала две ночи из-за близкой разлуки с ним, из-за более отдаленной разлуки с Россией. Ей не хотелось показываться с красными, опухшими от слез глазами. И как ни сдержан, как ни деликатен был капитан Прокофьев, ей было с ним тяжело. Боялась она и возможных шуточек комиссара Богумила. Гамильтон доказывал ей, что не выходить к обеду неудобно и даже просто невозможно: он перейдет на английское судно лишь послезавтра, не может же головная боль продолжаться так долго! «Вот когда ты уедешь, головная боль и пройдет», — ответила она, улыбаясь сквозь слезы. Просила его также не заходить к ней в каюту, условились встретиться завтра в аптеке. На «ты» они перешли накануне. Это привело его в восторг, особенно своей полной необычностью: он в жизни был на «ты» лишь один раз, с француженкой в Ницце, когда ему было восемнадцать лет: с родителями жил тогда в Канне. Но это было другое, совсем другое. «И насколько беднее наш язык оттого, что мы не употребляем «ты»...

За обедом разговор зашел о потопленной подводной лодке. Коммандэр Деффильд неожиданно вынул из кармана номер немецкого иллюстрированного журнала. В нем было два фотографических снимка. На одном изображена была после своего очередного триумфа подводная лодка U-22, на другом — командир этой лодки капитан Лоренц с ее экипажем: командир сидел посредине скамейки, справа и слева от него занимали места офицеры, позади стояли матросы. Среди них один возвышался над всеми головой» Надпись была: «Der Rueckehr der Sieger. Kapitan Lorenz und seine Mannshycaft»1. Журнал переходил за столом из рук в руки. Сергей Сергеевич, знавший немного по-немецки, перевел вслух, как умел, надпись. Коммандэр утвердительно кивал головой, свидетельствуя о верности перевода: он владел немецким языком свободно. Гамильтон долго смотрел на фотографию.

- Он есть безумный маньяк, не есть ли он? — спросил лейтенант.

- Ничего не маньяк, — ответил комиссар. — Просто сволочь. Наша публика давно его знает. Наша разведка за ним следит уже много лет. Этот Лоренц был в первых гитлеровских шайках, еще при их веймарском кабаке. На улицах подстреливал и избивал спартаковцев. Любопытное дело: потом брал к себе на лодку троцкистских гадов. Ну да черт с ним! Жил собакой, околел псом.

Лейтенант с непонятным ему самому тревожным чувством всматривался в лица Лоренца, его офицеров и матросов. Гигант с зверским лицом, стоявший позади немецкого капитана, поразил воображение Гамильтона. Он долго не выпускал журнала из рук, хотя Мишка просил показать ему фотографию (штурман на нее и не взглянул, только отмахнувшись рукой, когда ему передали журнал). «Кто же тут троцкисты?» — спросил себя лейтенант: уж очень эти немцы были не похожи на Троцкого. Передав наконец Мишке журнал, он спросил, долго ли могут прожить люди в затонувшей подводной лодке.

- Это зависит от многих обстоятельств, — ответил Сергей Сергеевич, старавшийся во все время обеда не смотреть на лейтенанта, — Если вода проникнет в аккумуляторы, то начнет выделяться хлор, тогда они задохнутся очень скоро. А если нет, могут просуществовать и день, и два.

- Тогда, быть может, они еще живы? — спросил, бледнея, Гамильтон и почувствовал, что об этом спрашивать не следовало. Наступило молчание. Комиссар Богумил наклонился к штурману и шепотом сказал: «Маремьяна старица о всем мире печалится». Коммандэр Деффильд, с неудовольствием взглянув на Гамильтона, заговорил о телеграмме британского адмиралтейства. Он сказал, что ошибки в британских сообщениях, конечно, возможны, но чрезвычайно редки. Русские офицеры сдерживали улыбки: они были довольны этой историей.

— Это что, ваш контрминоносец давно потопил лодочку? — спросил комиссар. — Н-да...

- Разумеется, ошибка всегда возможна. У кого не бывает ошибок? Бывают и у нас, — сказал Сергей Сергеевич. На лице комиссара изобразилась было суровость, но он, как и все, был в слишком хорошем настроении духа, чтобы спорить.

- По этому случаю надо раздавить еще бутылочку шипучего. Папаша очень просит, — вставил Мишка. Штурман вполголоса сказал ему несколько своих слов. — Не сердитесь, папаша. Я с вами во всем согласен. И Моцарта вы видели, папаша. В Бремене, в 1899 году своими глазами видели, — примирительно сказал младший офицер.

Перед отходом ко сну в этот вечер лейтенант Гамильтон принял две пилюли лекарства. От событий, от утреннего боя, от разговоров за обедом, от трехчасового курения после обеда он находился в тревожно-возбужденном состоянии, которое за собой знал: в этом состоянии у него стихи «лились из-под пера» и порою бывали удачи на «сеансах черной магии». Он был убежден, что не заснет, и попросил у коммандэра Деффильда снотворное. Когда он разделся и лег на койку, ему показалось, что начинается качка. От этого нервы у него натянулись еще больше: Гамильтон очень боялся, как бы при Мэри с ним не началась морская болезнь. И в Какой-то связи с этим ему все неприятно вспоминались пятна крови на ее руках и на белом халате.

Заснул он поздно. Сон у него был сначала неясно-тревожный, потом страшный. Германская подводная лодка лежала на дне бухты. Лежала она криво, все плоскости были наклонные, как в тех старых немецких фильмах, которые ему приходилось видеть и которые вызывали у него ужас своим бессмыслием, безвкусием и чем-то еще. Они шли под музыку, то очень левую, передовую, то классическую, шумановскую, шубертовскую, бетховенскую (когда левый и гениальный режиссер хотел подчеркнуть преемственность великих идей и традиций). По этим наклонным плоскостям скользил маниакальный капитан. За ним по пятам следовал гигант с лицом зверя. И вдруг гигант, высоко взмахнув дубинкой, ударил ею капитана по голове, затем вцепился ему в горло огромными страшными руками. Они повалились на белую кривую, запачканную кровью плоскость, на которой лежали умирающие люди. Лейтенант Гамильтон с криком проснулся.

Задыхаясь, он сел на постели и долго не мог понять, что случилось. Затем понемногу стал приходить в себя. «Да, если там были троцкисты, то это вполне возможно... Больше того, это и должно было произойти, когда им на дне стало ясно, что кончено, что вое кончено, что совсем кончено, что нет больше ни чинов, ни дисциплины, ни расстрелов, ни гестапо, что их тела будут тут гнить до скончания веков...» Лейтенант Гамильтон трясся мелкой дрожью. Он все сползал с койки. «Розу Люксембург» сильно качало.