Подводная лодка U-22 провела ночь на дне бухты. Вчерашний день был неудачный: ничего потоплено не было. Почти весь вечер большая часть команды лежала на койках без движения, чтобы поглощать возможно меньше кислорода. Тем не менее к рассвету дышать уже было трудно. Командир лодки, капитан Лоренц, потопивший 106 тысяч тонн и два раза отмечавшийся в приказах германского командования, был из-за неудачного дня в мрачном — даже для него — настроении. Вдобавок он и чувствовал себя плохо. У него болела голова, болели спина, глаза, шея. Накануне, плохо доверяя своим подчиненным и желая показать, что он плохо им доверяет, капитан в согнутом положении простоял у перископа часов восемь. Правый глаз у него был совершенно воспален. Из-за этого, точно вставленного в ободок, выцветшего глаза Лоренц внушал теперь всей команде еще больший ужас, чем в обычное время»

Лодка была не очень большая, не самого последнего образца: в 740 тонн, с одним перископом, с двумя орудиями и шестью минными аппаратами; она делала не более 18 узлов. Капитан Лоренц работал уже давно в норвежских, финских и русских водах, избрав специальностью одиночные торговые суда. Против конвоев действовали эскадрильи подводных лодок новейшей конструкции. Он предпочитал работать самостоятельно.

Морское начальство не любило капитана Лоренца. Оно отдавало должное его храбрости, энергии и искусству, но считало его человеком тупым и маниакальным. Что-то не совсем нормальное было в самой его наружности, в его выцветших злых глазах, подчеркнутых сине-красными складками, в желто-бледном безжизненном лице, в длинной, тонкой шее, из-за которой его называли жирафом, в странной развинченной походке (он на ходу отставлял назад правую руку, чуть шевеля ей позади тела), в крайне неприятном скрипучем голосе, иногда переходившем в дикий вопль — не в обычное горловое орание кадрового германского офицера, а в наводящий ужас хриплый крик полусумасшедшего человека. Впрочем, этот его крик слышали только подчиненные. Начальство не любило Лоренца за тупость, за невоспитанность и за то, что он стал членом национал-социалистической партии двадцать лет тому назад, когда это было еще совершенно не принято. Молодые ученые адмиралы относились к нему чуть пренебрежительно — отчасти так, как профессора математической физики к Эдисону: работает без высшей математики. Однако они не могли отрицать, что Лоренц, без высших познаний, без ученых трудов, потопил 106 000 неприятельских, преимущественно английских, тонн. Они знали также, что партия заставит их дать Лоренцу все полагающиеся и даже не полагающиеся ему награды.

В газетах он уже именовался национальным героем и «грозой полярных морей». Это прозвище очень ему нравилось. Верховное командование, впрочем без горячности, настаивало на том, чтобы в новом флоте, при соблюдении строжайшей дисциплины, установились товарищеские отношения между офицерами и матросами. Лоренц считал строжайшую дисциплину совершенно несовместимой с товарищескими отношениями. Да и никому из его подчиненных не могло бы и прийти в голову, что с капитаном Лоренцом возможны товарищеские отношения. Кроме фюрера и своей лодки, он никого и ничего не любил. Был холостяк, не имел любовниц, не брал в рот вина и даже курил мало: три-четыре дешевеньких сигары в день. Самое непонятное в нем было то, что он недурно играл на скрипке. Знавшие его люди недоумевали: почему капитан Лоренц играет на скрипке, да еще Шуберта! Знакомые капитана в большинстве тоже его ненавидели. Шепотом передавался слух, будто он состоит на службе у гестапо.

Лодка погрузилась в десятом часу (еще было по-полярному светло). После погружения Лоренц лег на койку в своей крошечной каюте, стараясь делать возможно меньше движений. Как и вся команда, он спал не раздеваясь: снимал только башмаки и кожаную куртку. У него, как почти у всех, был хронический насморк. В жилых помещениях лодки температура доходила до 30 градусов, но стены, соприкасающиеся с морем, были ледяные. С них все время текли испарения. От головной боли, от усталости, от смешанного запаха нефти, масла и пота капитан долго не мог заснуть и читал до полуночи. При последней стоянке в Германии в библиотеку лодки была доставлена новая партийная литература. Книги и журналы теперь доставлялись без переплетов. Лоренц убедился, что страницы нигде не разрезаны. Правда, офицеры и матросы были перегружены работой и совершенно измучены. Тем не менее капитан раздражился: в этих неразрезанных страницах было неуважение к фюреру.

Он читал очень внимательно, с карандашом в руке: отмечал на полях наиболее интересные и важные мысли. На этот раз он отчеркнул одной волнистой линией сообщение о том, что у польского короля Казимира, прозванного почему-то «Великим», были от еврейки Эстерки два сына, названные Немира и Пелька, давшие начало многим известным польским родам. Капитан немного подумал и, повернувшись на койке (несмотря на экономию в движениях), написал на полях мелким красивым и очень четким почерком: «Поляки, разумеется, выродились бы и без этого!» Хотел было поставить второй восклицательный знак, но раздумал: поляки больше никакого значения не имели, фюрер сказал об этом совершенно ясно. Узнав же, что русский император Александр III пожаловал баронские титулы разным Френкелям, Лессерам, Розенталям, Блохам, Кроненбергам и Гинцбургам, капитан взволнованно провел две черты, опять немного подумал и написал: «Это многое объясняет!!!» — тут он поставил три восклицательных знака.

Над стальным сейфом, в котором хранился шифр, висела большая фотография последнего портрета фюрера работы Франца Трибша. Фюрер, стоя опершись на балюстраду, держа в рунах перчатки, гневно смотрел на природу — настоящий образец грозы. Капитан купил фотографию на свои деньги; бюджет морск. ведомства такой статьи не включал. Фотография не была надписана. Лоренц знал, что мог бы добиться подписи и даже, собственноручной надписи: надо было бы пустить в ход партийные связи. Однако в этом было бы нечто оскорбительное, это было бы осквернением его любви к фюреру — столько людей, примазавшихся к движению с 1933 года, таким путем добивались портрета и многого другого. К другому капитан Лоренц и не стремился; он не был карьеристом. Надпись же на портрете: «Моему верному Лоренцу!», — быть может, даже «Моему верному другу Лоренцу!» — была мечтой его жизни. Он чувствовал, что на такую награду имеет право и благодаря своим боевым заслугам, и благодаря тому, что понял фюрера за 20 лет до того, как его понял мир. Он в душе тихо надеялся, что после 150 тысяч тонн фюрер сам о нем вспомнит: оставалось лишь 44 тысячи.

На стенах каюты были еще фотографии: фюрер в Праге, фюрер в Вене, фюрер в Данциге, фюрер в Компьене, фюрер в Париже. Капитан Лоренц их вырезал из иллюстрированных журналов, ровненько вырезывая и заголовки, не пропускал ни одного города, где был фюрер, и вставлял все в одинаковые рамки. С рамок срывались капли пота, но капитан не чувствовал себя в силах спрятать фотографии в сейф. Против койки висела еще картина «Landdienst der Hitlerjugend». Молоденькие светловолосые чисто немецкие девушки весело шли на полевые работы, думая о фюрере, о его величии и о его заслугах перед Германией. Когда в полночь капитан Лоренц погасил лампочку, на этой картине слабо заблестел свет из соседней контрольной камеры, всю ночь освещавшейся весьма ярко. Капитан, засыпая, смотрел на светловолосых чисто немецких девушек.