1. Последнее десятилетие Бунина.

Прошли, наконец, тяжелые годы войны, о которых Бунин писал Н. Д. Телешову (8 декабря 1945) "...пять лет сидели мы безвыездно в Грассе, в голоде, а зимой в лютом холоде, в нужде, — заработков, конечно, не было никаких (да они теперь очень, очень слабы, — а кроме того, еще под игом оккупантов...)" Возобновилась переписка с Алдановым. Много места в письмах этого периода занимает вопрос о помощи больному и старому Бунину. После войны он остался совсем без средств, а деньги нужны были и на жизнь, и на лечение. Сказались и годы войны ("пещерный голод, холод, да еще под проклятым немецким игом" — письмо Бунина к Телешову от 1 марта 1947). Алданов делал, что мог — посылал сам вещевые посылки, наладил помощь Буниным через различные организации, но всего этого было мало. К 75-летию Бунина была роскошно издана его повесть "Речной трактир" с иллюстрациями М. Добужинского, был устроен сбор.

Сразу после окончания войны Алданов стал опять звать Буниных в Америку, но Иван Алексеевич и тут избегал прямого ответа. Некоторые люди в Париже уговаривали Бунина вернуться в Россию. Видимо, не сразу он исключил и эту возможность — тоска по России, тяжелая жизнь в Париже, вера в то, что после войны в России многое изменилось, очевидно, играли свою роль. Бунин написал Алданову, что подумывает о возвращении. Это вызвало длинное ответное письмо Алданова (от 30 мая 1945):

"...С большой душевной болью прочел вчера полученное письмо Ваше от 12 апреля... Перехожу к главному. Не пишу пока снова о переезде в Америку, так как жду Вашего обещанного письма об этом. Хочу только коснуться поездки "домой". Марья Самойловна чуть не заплакала, когда я сегодня ей прочел Ваше письмо. Она только восклицала: "Это безумие!", "Боже мой!" и т. д. Я хочу подойти к этому "объективно", как если бы дело шло не о Вас и не о том тяжком горе, которое для меня означала бы разлука с Вами (ведь навсегда, — Вас назад не отпустят). Я прекрасно понимаю, что такое опять увидеть "дом", какой бы он теперь ни был. Это ведь большое общее горе. Если спокойно обсуждать "плюсы" и "минусы", то это такой плюс, с которым минусы несоизмеримы. Но я эти минусы перечислю: 1) Читали ли Вы воспоминания Телешова? Он очень тепло пишет о Вас и сообщает, что Вы скончались в 1942 году и что последнее письмо Ваше было: "хочу домой". Очевидно, там говорили и писали, что Вы умерли (помните примету: очень долго жить). Письмо же, вероятно, — то Ваше письмо к Алексею Николаевичу, о котором и здесь были слухи? Повторяю, книга Телешова написана, в общем, в благородном тоне, с любовью к Вам. Однако он сообщает, о покаяниях Куприна (нам бывших неизвестными). Боюсь, что это обязательно, как бы ни приглашали и что бы ни обещали. Вы ответственны за свою биографию, как знаменитый русский писатель. 2) Кто Вас зовет и что именно Вам обещают?... Думаю, что часть обещаний исполнят, некоторые книги Ваши издадут, отведут квартиру и Вы получите много денег, на которые и там сейчас ничего купить нельзя: там голод и нищета такие же, как почти везде в Европе. Однако и это во многом зависит от того кто обещает. 3) У Вас там, кажется, ни одного близкого человека не осталось, — разве Телешов, если он еще жив? Алексей Николаевич умер. Молодые писатели Вас встретят почтительно и холодно, — так, по крайней мере, я думаю. А некоторые будут напоминать об "Окаянных днях". 4) Если у Вас еще есть остатки премии, то их Вы никогда не получите, — разве их эквивалент, вероятно, не очень ценный.

Повторяю, перечисляю только минусы. На всё это Вы совершенно справедливо можете мне ответить: "А что же Вы можете мне тут гарантировать?" Действительно, мы, друзья Ваши, можем только обещать всячески для Вас стараться, делать всё, что можем. Знаю, что это немного.

Я прекрасно понимаю, как Вам тяжело. Мои чувства к Вам не могут измениться и не изменятся, как бы Вы ни поступили. Извините, что пишу Вам обо всем этом. Никакого совета в таком вопросе я Вам дать не могу и не даю. Мне казалось только при чтении Вашего письма, что Вы хотите знать мое мнение. ..."

Но, видимо, Бунин серьезно не думал о возвращении, т. к. уже 27 августа 1945 года Алданов, между прочим, пишет: — "...Я страшно рад, что Вы "никуда" не едете. Понимаю, что и так не сладко, — всё же рад больше, чем могу сказать. ..." В этом же письме Алданов спрашивает: — "...Правда ли, что Российская Академия наук купила полное собрание Ваших произведений? Неужели и заплатила? Да и как же так "полное"? Не будут же они печатать "Окаянные Дни"? ..."

В длинном письме от 5 января 1946 Алданов пишет о нашумевшем в то время посещении Буниным советского посла. На это посещение многие в эмиграции реагировали очень резко.

Алданов пишет: — "Дорогой друг, вчера получил Ваше письмо от 26 декабря и очень встревожился относительно Вашего здоровья. Что же это такое, — этот бронхит, который не проходит так долго и при котором Вы выходите из дому (понимаю, впрочем, что дома, может быть, холоднее, чем на улице) ... Дорогой друг, Вы почти всё письмо уделили этому визиту. Я Вам давно писал (когда Вы мне сообщили, что подумываете о возвращении), — писал, что моя любовь к Вам не может уменьшиться "и от чего. Если Вы вернетесь, Вас, думаю, заставят писать, что полагается, — заранее "отпускаю" Вам этот грех. Добавлю к этому, что я, чем старше становлюсь, тем становлюсь равнодушнее и терпимее к политике. Не говорите, что в Вашем случае никакой политики нет. Это не так: визит, каков бы он ни был и какова бы ни была его цель, помимо Вашей воли становится действием политическим. Я солгал бы Вам (да Вы мне и не поверили бы), если б я сказал, что Ваш визит здесь не вызвал раздражения. (Есть впрочем и лица, одобряющие Ваш визит). Насколько я могу судить, оно всего больше, с одной стороны, в кругах консервативных, дворянских, к которым тут примыкает и 95 процентов духовенства (гитлеровцев тут, к счастью, почти нет и не было), с другой стороны, у дворянства политического... Вам известно, какую бурю вызвал визит Маклакова, — значит, Вы знали, на что идете... Мое личное мнение? Если Вы действительно решили уехать в Россию, то Вы были правы, — повторяю, там придется идти и не на то. В противном же случае я не понимаю, зачем Вы поехали к послу? Не знаю, заплатят ли Вам за книги, но если заплатят (что очень вероятно), то сделали бы это и без визита: ведь они Вас оттуда запросили до визита. Против того же, что Вы согласились на печатанье там Ваших книг (оставляю в стороне вопрос о гонораре), могут возражать только бестолковые люди: во-первых, Вашего согласия и не требовалось, а во-вторых, слава Богу, что Вас там будут читать. Как видите, я подхожу к этому делу практически. Что сделано, то сделано. Не слишком огорчайтесь (если это Вас вообще огорчает): раздражение со временем пройдет. Я делаю всё, что могу для его "смягчения". ... Ради Бога, решите для себя окончательно: возвращаетесь ли Вы или нет? По-моему, все дальнейшие Ваши действия должны зависеть от этого решения. ..."

Издание его произведений в России по многим причинам волновало Бунина. 30 января 1946 года он написал Н. Д. Телешову следующее: — "...может быть, еще есть время что-нибудь исправить в этом поистине ужасном для меня деле с изданием 25 листов моих произведений... издание, о котором идет речь, есть, очевидно, изборник из всего того, что написано мною за всю мою жизнь, нечто самое существенное из труда и достояния всей моей жизни — и избрано без всякого моего участия в том (не говоря уже об отсутствии моего согласия на такое издание и о том, что оно лишит меня возможности переиздавать собрание моих сочинений на русском языке во Франции или в какой-либо другой стране, то-есть единственного источника существования в нашей с В. Н. старости и близкой полной инвалидности моей: дорогой мой, ведь мне 76-ой год идет!) Я горячо протестую против того, что давно издано в Москве несколько моих книг... без всякого гонорара мне за них... особенно же горячо протестую против этого последнего издания, того, о котором ты мне сообщил: тут я уже прямо в отчаянии... Я даже не знаю, известно ли в Москве, что в 1934-1935 г.г. вышло в Берлине в издательстве "Петрополис" собрание моих сочинений, в предисловии к которому ... я заявил, что только это издание и только его тексты я считаю достойными. ..."

Видимо, и Алданову писал Бунин в связи с советским изданием его вещей, т. к. в письме от 7 февраля 1946 Марк Александрович пишет: — "...Сочувствую в огорчении по поводу того, что советское издательство поступает так бесцеремонно. Но всё-таки я чрезвычайно рад, что Вас там выпустят в огромном числе экземпляров. ..."

Но Бунина этот вопрос волновал. В письме с обращением "Дорогие Вера Николаевна, Иван Алексеевич", от 27 марта 1946, Алданов успокаивает: — "...Напрасно Вы так огорчаетесь из-за этих изданий в России. Пушкин писал Бестужеву: "мне грустно видеть, что со мной поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности". Допустим, что подберут материал очень плохо, — а всё-таки это будет Бунин, и прочтет вся Россия, много лет Вас не читавшая. Нет, я на Вашем месте не огорчался бы. ..."

Но для Бунина это был вопрос большой важности, он хотел, чтобы Россия читала его в "достойных" текстах, да и нужны были деньги на существование. 6 мая 1940 Алданов спрашивает: "... Как же оказалось: будут ли Вас издавать в Москве или Вы "впали в немилость"?..."

Были ли приняты во внимание протесты Бунина или по каким-либо другим причинам, но предполагаемый "изборник" Бунина выпущен не был.

Были у Бунина и другие причины волноваться в то время. В русском литературном Париже шла острая политическая борьба. Из Союза Русских Писателей были исключены все взявшие советские паспорта. Алданов пишет об этом Бунину в письме от 6 мая 1946: — "...Вы, по-моему, отлично сделали что не согласились стать председателем Союза писателей. ... Не напишете ли Вы, что такое там произошло? ... Вот мы в нью-йоркском фонде работаем дружно, хотя в Фонд входят люди разных взглядов. А у Вас, очевидно, будут теперь два союза? О Господи... Не входите, ради Бога, и во второй. ..."

Но Бунин не только не согласился стать председателем Союза писателей, но даже решил уйти из Союза. В письме от 3 мая 1948 Алданов пишет: — "...Вы мне сказали, причиной Вашего ухода была односторонняя нетерпимость Союза, т. е. исключение людей, взявших советские паспорта, при неисключении бывших друзей немцев. ..."

В письме от 1 июля 1946 Алданов пишет: — "...Теперь "много толков" ... вызывает история с паспортами. Я никому никаких советов давать не буду, но для меня, конечно, вопроса нет: я останусь эмигрантом. Политика вызывает у меня глубокое отвращение, но газеты я естественно читаю и хандра моя всё увеличивается. ..."

Осенью 1946 года наступил перерыв в переписке. Алдановы побывали в Париже. С февраля 1947 года переписка возобновляется — Алдановы уехали в Ниццу. А Бунин в Париже продолжал болеть. К другим болезням у него прибавилось и острое малокровие, врачи опасались белокровия. Алданов утешает больного (19.02.47): — "Дорогой друг! Только что получил Ваше письмо от 18-го. Я солгал бы Вам, если бы сказал, что оно меня не встревожило. Но меня очень успокаивает то, что когда-то, когда опасались перехода Вашего малокровия в белокровие, известный врач сказал о Вашем состоянии то же самое. А это было 25 лет тому назад. Бог даст, Вы скоро оправитесь совершенно. Но, ради Бога, не жалейте денег ни на леченье, ни на питанье. Я тотчас пишу Цетлиной, Зензинову, Николаевскому, чтобы Фонд дал Вам новую ссуду. ..."

Получив деньги, Бунин поехал отдыхать на юг в Жуан Лэ Пэн. Об этом он 1 апреля 1947 года писал Телешову: — "...я, как видишь, нахожусь на берегу Средиземного моря, на курорте, несколько подобном нашему Гурзуфу... я приехал сюда, в русский дом отдыха, в надежде поправиться на солнце, на теплом воздухе, пролежал в постели в Париже целых три месяца: обострился мой застарелый бронхит, случилось со мной острое малокровие, увеличилась ужасная одышка от расширения старых легких, слаб я еще и до сих пор так, что с трудом делаю несколько шагов по комнате — и т. д. Приехал сюда один — с Верою не мог, не по средствам, — болезни мои разорили нас ужасно — жизнь у нас страшно дорога. ..."

На юге Бунин встречался с Алдановым. Вернувшись в Париж, Бунин стал опять жаловаться на здоровье, 28 июля 1947 Алданов ему пишет: — "...Вера Николаевна меня успокоила относительно Вашего здоровья, а Вы, дорогой друг, хотите опять меня расстроить! Ради Бога не говорите о Вашей "близкой смерти": Вы мне этого не сделаете! Какова будет моя жизнь, если я Вас переживу? ..."

31 августа 1947 Алданов пишет: — "...меня чрезвычайно огорчило, что Вы себя считаете уже "откупавшимся". Что же ссылаться на вещи престарелого Льва Николаевича? Если они нехороши, то не от старости, а от того презрения к художественному делу, какое у него создалось в последние годы. Помните, что он между "Войной и Миром" и "Анной Карениной" написал слабую комедию "Нигилист", хотя тогда был в расцвете сил. В ту пору это объяснялось верно "тенденцией", — разоблачу-ка их, а для этого настоящее искусство не нужно; на старости это объяснялось "проповедью" — сделаю их добрее, а для этого настоящее искусство и не нужно. Однако некоторые несравненные главы "Воскресения" и "Хаджи-Мурата" были им написаны в старости. Но главное, скажу правду, я не понимаю, чем же Вы теперь живете, не в материальном, конечно, а в высшем смысле слова, если больше и писать не хотите. У Толстого было "толстовство", а что же у Вас? Я спрашиваю и только опрашиваю, потому что меня вопрос этот очень волнует. Если хотите сделать тысячам людей (больше же всего мне) великую радость, то пишите второй том "Жизни Арсеньева". А уж потомство рассудит, откупались ли Вы к 1947 году или нет. ..."

Видимо, именно на это письмо Бунин ответил словами, приведенными в предисловии М. А. Алданова к посмертно изданной книге Бунина "О Чехове": — "А чем я живу теперь "в высшем смысле слова" — об этом очень трудно говорить. Больше всего, кажется чувствами и мыслями о том, чему как-то ни за что не верится, что кажется чудовищно-неправдоподобным, изумительным, невозможным, а между тем дьявольски-непреложным, — о том, что я живу, как какой-нибудь тот, к которому вот-вот войдут в 4 ч. 45 м. утра и скажут: "Мужайтесь, час ваш настал. ..."

На это Алданов ответил в письме от 12 сентября 1947: — "...Вы пишете, что живете мыслями о "час ваш настал". И я так живу, и, думаю, почти все немолодые или старые люди. Но именно поэтому ведь и надо что-то иметь еще: для Вас, по-моему, это "что-то" может быть только в художественной работе. Иначе уж слишком тяжело..."

Мысль о скорой смерти не оставляла Бунина, он стал интересоваться и судьбой своих писем и запросил об этом Алданова, который 12 сентября 1947 ему отвечает:

"...Ваши письма у меня, разумеется, хранятся в особой папке — "для историка". Разумеется, в нормальной обстановке журналы рвали бы у моих наследников. Но теперь я ведь совершенно не знаю, что будет с моими бумагами. Вы, кажется, знаете, что я хранил у себя в Отей множество огромных ящиков с корреспонденцией за четверть века. В 1940 году всё досталось немцам и, конечно, навсегда пропало. Было там много и Ваших писем. Вы пишете от руки, т. е. без копий, да и чужих писем наверное у себя не храните, все выбрасываете? Как ни странно, я и после опыта с тем моим архивом опять всё собираю. Но очень серьезно подумываю, что пора бы найти какое-либо надежное место для всех наших... бумаг. ..."

Весной 1948 года Алдановы временно вернулись в Америку. Письма Алданова полны извещений о том, что там-то и там-то ему удалось получить для Бунина известное количество денег. 2 апреля 1948 года Алданов сообщает: — "...вчера я случайно встретился с одним добрым знакомым... он меня огорченно спросил: "Что же это, неужели Бунин стал большевиком?.." Я ему немедленно изложил, как было дело. Он пришел в ярость, вынул чековую книжку и тут же вручил мне чек на пятьдесят долларов, "с просьбой передать Ивану Алексеевичу, как дар, свидетельствующий о моем глубоком уважении к нему". ..."

Осенью 1948 года Алдановы опять вернулись в Ниццу, собирались туда и Бунины, просили Алданова найти им квартиру, но приезд отложили. За это время как будто улучшилось здоровье Ивана Алексеевича, да и дела, временно поправились — устроенный в Париже вечер дал больше двухсот тысяч франков. Об этом Алданов пишет 5 ноября 1948: — "...Ваш вечер дал больше двухсот тысяч! Поздравляю, — это конечно, мировой рекорд, до которого никто в эмиграции дойти не мог бы..."

Алданов с Я. М. Цвибаком устроили в пользу Бунина сбор денег в Америке. 17 декабря 1948 Алданов сообщает: — "...вечером получил письмо от Цвибака с приятными для Вас новостями... Он начал — и очень успешно — кампанию по сбору денег для Вас. Сто долларов уже есть, еще сто обещаны твердо, и он надеется, что в течение зимних месяцев будет собирать по сто долларов ежемесячно: это только надежда и только на несколько месяцев... Однако люди ... те же, к которым мы обратились бы и для юбилея ... Яков Моисеевич очень Вас любит (а всё-таки я больше). ... Всё-таки, дорогой друг, теперь прошу Вас дать мне определенные инструкции. Мы с Цвибаком начнем подготовку юбилейного сбора. Для этого необходимы будут, думаю, даже заметки о подписке в газетах... Разрешаете ли Вы это или нет?.. Секретно это сделать совершенно невозможно. ..."

Но гордость мешала Бунину пойти на предложение Алданова. 21 декабря 1948 Алданов пишет: — "Ради Бога, не говорите, что это "постыдное дело" и т. д. Во все времена — даже и в лучшие времена — знаменитейшие писатели часто не могли прожить своим трудом, и, от Горация до Гоголя и до наших современников, жили в значительной мере тем, что их друзья собирали для них деньги. Нет, умоляю Вас, не говорите таких вещей и напишите Якову Моисеевичу, чтобы он сбор продолжал... Если Вы не хотите юбилейного сбора, мы придумаем что-либо другое... Поверьте мне, ничего "постыдного" в сборе в Вашу пользу нет, и я сам мог убедиться в том, как Вас почитают люди, дающие деньги..."

Бунины побывали на Ривьере, уехали в мае. Алданов старается наладить регулярную денежную помощь Бунину через владельца фирмы "Этам" С. С. Атрана. Вплоть до смерти последнего в 1951 году Бунин получал от него денежную поддержку.

Стало сдавать здоровье и Алданова — повысилось давление. О своем образе жизни он пишет в письме от 23 июля 1949: — "...Хочу похвастать. Сегодня я встал в шесть часов утра, вышел в 6.45 гулять и вернулся в 8.30. Был в старом порту. Решил делать это часто, — отчасти чтобы не случилось того же, что с бедным Тхоржевским, отчасти потому, что это единственное время для прогулок: днем слишком жарко, а вечером я уже так устаю, что гулять не могу. Но было очень приятно, юг в эти часы очарователен. Было бы еще приятнее, если бы можно было, как в прежние времена, заходить в бистро и у стойки выливать по рюмочке, — но давление крови не позволяет. Вернувшись домой, как каждое утро, сел в холодную ванну, — врать не буду, сел всего минуты на три, в отличие от Чайльд Гарольда и Онегина, не "со льдом", — просто в холодную воду из-под крана, так как горячей нет. ..."

Этот рассказ, видимо, раздражил Бунина, у которого была эмфизема легких и удушье. 3 августа 1949 Алданов пишет: — "...Чрезвычайно, больше, чем могу сказать, Вы меня огорчили сообщением о том, как плохо себя чувствуете, особенно же словами о моей прогулке и Вашей "зависти". Я никак не думаю, что это состояние будет у Вас продолжаться. Быть может, оно связано именно с этой жарой? ... Вы должны писать. Я думаю, что и чувствовать себя Вы тогда будете лучше. Я понимаю. У меня мысли о смерти постоянные, с пятидесяти лет. У Державина есть стихи, и глуповатые, и очаровательные:

И смерть как гостью ожидает

Крутя задумавшись усы.

Такой человек, как Вы — конечно, Вы думали о смерти всю жизнь. — "Да, но это было не то, совсем не то!" А почему же уж совсем не то? Мне еще недавно врач по поводу Вас сказал: "ни от эмфиземы, ни от астмы, ни от геморроя не умирают". Значит, всё-таки главное сводится к тому, что радостей жизни становится всё меньше. Это так. Ну, что-ж, надо себе доставлять те, которые еще остаются. ..."

Осенью 1949 года Алданов побывал в Италии. Об этом он пишет в письме от 21 октября 1949: — "...Я вернулся из Италии, где пробыл всего неделю... Очень приятно было опять увидеть Милан, Флоренцию, Сиенну. Мы с Т. М. в 1938 году поехали в Италию "прощаться" с ней перед ожидавшейся войной. До того я был в Италии и в 1913 году. Как бы эта поездка не оказалась новым прощанием! В окрестностях Донго ... я с трудом нашел... дом, в котором Муссолини провел свою последнюю ночь. (Дом, около стены которого он был убит, всем известен). В этой комнате я провел с хозяйкой, очень простой женщиной Бордоли, с полчаса, и ее рассказ, особенно жуткий на этом месте, у двери, через которую вошли убийцы, был бы для меня чрезвычайно полезен... если б я уже не напечатал в свое время по-русски в "Н. Р. Слове", а потом в английской книге рассказов, тот свой рассказ "Номер 14", где всё это описано: в общем я описал обстановку довольно верно, но были и неточности... Дом совершенно средневековый и просто страшный, даже независимо от того, что там тогда произошло. ..."

В письме от 19 марта 1950 Алданов пишет: — "...Мое впечатление от Ваших последних писем: то большая, необыкновенная радость — от того, что Вы пишете об "Истоках"... то очень большое, чрезвычайное огорчение — от того, что Вы сообщаете о себе. ..." Однако, в следующем письме Бунин, видимо, прислал Алданову какие-то юмористические стихи, и Алданов отвечает (27 марта 1950): — "... Вы вдвойне меня обрадовали: и тем, что Ваши стихи так остроумны и хороши, и тем, что Вы, очевидно, повеселели. Слава Богу!.."

Опять Бунины собирались на юг, но отъезд пришлось отложить. В здоровье Ивана Алексеевича наступило ухудшение. "Дорогие друзья", — пишет Алданов 13 апреля 1950 — "Мы огорчены тем, что Вы, милая Вера Николаевна, сообщаете о режиме, предписанном Ивану Алексеевичу... меня посадили на еще худший режим. Худший потому, что мне запретили и вино, и даже кофе, а Вы о вине ничего не сообщаете. Неужели яйца и молоко запрещены, а вино разрешено? Соль мне тоже запрещена, но о ветчине доктор, очевидно забыл мне сказать, и я этим пользуюсь. Конечно, Вы хорошо сделали, что отложили отъезд. ..."

Бунину становилось всё хуже, у него началась бессонница. Ухаживающие за ним Вера Николаевна и Л. Ф. Зуров сбились с ног. 17 апреля 1950 Алданов опрашивает: — "...Почему же Вы, дорогой друг, окончательно превратили ночь в день? Разве уж никак нельзя править корректуру днем? Думаю, что в дневные часы Вы спите хуже и меньше, чем следовало бы. ..." 17 июля 1950 он справляется: — "...Как Ваше здоровье? Ослабели ли ... боли? Идет ли кровь? Спите ли? А Вы, милая Вера Николаевна?.."

Зимой Алданов опять за океаном. Он налаживает, между прочим, юбилейный сбор денег для Бунина, устраивает юбилейный вечер. 20 марта 1951 он пишет: — "... Вечер Ваш состоится либо 25 марта, либо 2 апреля... Программа: Артист Зелинский... читает "Ночлег" и еще несколько Ваших старых небольших рассказов... Артистка Лариса Гатова читает Ваши стихи... Мое слово о Вас... Большие доклады о Вас Тартака и Веры Александровой... Денег это не даст... Относительно денег, кажется, будет для Вас приятный сюрприз..."

26 марта 1951 Алданов извещает о состоявшемся вечере (на обороте письма автограф Бунина: "О вечере 25 марта"): — "...Пишу Вам... чтобы сообщить о вчерашнем вечере в Вашу честь. Он сошел превосходно. Зал на 470 мест был совершенно переполнен. Настроение было именно такое, какое требовалось. Все говорили о Вас исключительно в самых восторженных выражениях: Вейнбаум1 я, Тартак, Александрова (в порядке наших выступлений) ...кажетсянесмотря на дорогой зал, останется чистой прибыли долларов 50-60... Вейнбаум вчера подтвердил мне, что теперь начнет писать свои письма о пожертвованиях в Вашу пользу. ..."

В следующем письме (от 30 марта 1951), на обороте которого почерком И. А. Бунина написано: "О вечере 25.III", Алданов пишет: — "...Конгресс защиты свободы и культуры... Мы просили о тысяче долларов и она была... почтиобещана. Сегодня принято их американским исполнительным бюро решение немедленно послать Вам сто тысяч франков. ... это никак не значит, что они вместо тысячи долларов дали Вам триста: они обещали, что и остальное будет Вам дано в ближайшие месяцы. ... В "Н. Р. Слове" вчера появился отчет о Вашем вечере. Должен сказать, что мое "слово" о Вас там переврано и очень плохо изложено. ..."

Летом 1951 года в Америке было основано Издательство имени Чехова. Это, естественно, явилось радостью для эмигрантских писателей. 16 июля 1951 Алданов, в последнем письме из Нью-Йорка перед возвращением во Францию, пишет: — "...Сегодня я имел второе и последнее свидание с новым директором Чеховского издательства... Это Николай Романович Вреден... Он подтвердил, что принимает все три Ваши книги и будет выпускать по одной в год. Условия — лучше желать нельзя. Платить будут 1.500 долларов за книгу. ..."

Но явились непредвиденные затруднения — Бунин, видимо, поставил издательству ультиматум, чтобы его книги печатались по старой орфографии. Алданов 14 сентября 1951 пишет Вере Николаевне: — "...Не могу Вам сказать, как я удручен тем, что произошло... У меня еще есть маленькая... надежда на то, что совершенно справедливый довод Ивана Алексеевича подействует: действительно, без твердых знаков старая орфография размера книги не увеличивает. Верно и то, что Ди-Пи отлично могут читать по старой орфографии. Все остальные доводы И. А-ча никак на них подействовать не могут: вполне возможно, что наборщиков, знающих старую орфографию, больше нет. ... слово "Бог", конечно, будут печатать с большой буквы, как и все в Америке. И само собой разумеется ... не заменили бы слова "Петербург" словом "Ленинград" ... Но я очень боюсь, что Вреден даже не имеет возможности снова поднять ... вопрос об орфографии ... Что же Вы тогда будете делать? Ведь, помимо прочего, это был бы для Вас обоих кусок хлеба до конца дней каждого из Вас... Я ни в коем случае не хочу волновать дорогого Ивана Алексеевича. Конечно, это самое важное. Поэтому пишу не прямо ему, а Вам. ..."

Следующее письмо обращено к Ивану Алексеевичу (21 сентября 1951): — "...Что теперь делать? Вы написали Александровой, что подумаете. Решите вопрос возможно скорее. Я как раз сегодня получил длинное письмо от Вредена. Он говорит, что они хотели "Жизнь Арсеньева" напечатать первой книгой, с нее начать свою издательскую деятельность, — "но Бунин взял ее назад" ..."

Бунин пошел на уступку и "Жизнь Арсеньева" была всё же издана первой книгой Чеховского издательства и Бунин, видимо, остался доволен. "...Так "Жизнь Арсеньева" издана хорошо? Это очень приятно. Неужели и опечаток немного..." — пишет Алданов в письме от 19 марта 1952. А 30 июня 1952 он сообщает: — "...сегодня утром я получил сразу с трех сторон известие, чрезвычайно меня обрадовавшее: Чеховское издательство решило допечатать еще немалое количество ... экземпляров "Жизни Арсеньева"! ... Это даже не успех "Жизни Арсеньева", а триумф! ..."

Но Бунину было не до триумфа, прекратилась субсидия Атрана, и он на это болезненно реагировал, как вообще на все неприятности в эти последние годы своей жизни.

"...Почему это так огорчило Вас?" — спрашивает Алданов Веру Николаевну в письме от 7 июля 1952 — "что Вы отказываетесь от ванны? Ведь Вы теперь обеспечены на год: нельзя, по-моему, сомневаться в том, что Вы от Чеховского издательства получите более миллиона франков... Теперь Ваше материальное положение недурное. Но меня очень тревожит, что Вы оба хотите остаться в Париже всё лето. ..."

Но положение Чеховского издательства было не особенно верным. 21 июня 1953 Алданов (опять поехавший в Америку) извещает: — "... Приятное: 1) никто в Чеховском издательстве не сомневается, что Фордовская организация осенью ... даст еще деньги, так что издательство будет существовать и в 1954 году. ...Неприятное: 1) Теперь денег у них нет и "до осени" они ни с кем новых договоров подписывать не могут. ... 2) Старых книг, т. е. уже вышедших отдельным изданием, они ни у кого больше принимать не будут кроме Вас. ..."

Последние письма Алданова к Бунину почти исключительно посвящены Бунинским делам с Чеховским издательством, вопросу об издании книги о Чехове, книги рассказов, пособию из Литературного Фонда.

8 ноября 1953 года Иван Алексеевич Бунин скончался. 18 ноября 1953 Алданов писал из Ниццы Вере Николаевне: — "...Очень нас взволновало Ваше письмо. С ужасом представляю себе, какую ночь Вы тогда провели? Не буду писать об этом. ..."

 

2. "Новый Журнал". Литература

Будучи одним из основателей "Нового Журнала", Алданов, естественно, принимал живейшее участие в дальнейшей судьбе этого издания. Не могло не интересовать это и Бунина. Судьба "Нового Журнала" во время войны висела на волоске — никогда не было известно, будет ли возможность выпустить следующую книгу.

В конце войны в письме (от 2 марта 1945) Алданов сообщает: — "..."Новый Журнал" по-прежнему издается: уже вышло девять книг по 400 страниц каждая, — и ... мы очень, очень просим Вас посылать нам Ваши произведения... Редакторы: проф. М. Карпович и Михаил Осипович, — я им помогаю советами, но ближайшего участия в редакционной работе не принимаю. ..."

Вскоре после окончания войны "Новый Журнал" частично перешел на новую орфографию. Как Бунин, так и Алданов новую орфографию не признавали. В этом отношении характерно письмо Алданова от 27 августа 1945: — "...Прежде всего не удивляйтесь, что я пишу по новой орфографии: моя машинка в починке, мне дали вместо нее на неделю другую. В "Новом Журнале" черезполосица введена потому, что Цетлиных уверили, будто тираж увеличится вдвое, если редакция согласится на новую орфографию: "Вас будет читать молодежь". Мы нашли компромисс: я, Мих. Ос., еще кое-кто печатаются по старой, а большинство сотрудников предпочитают новую. Разумеется, Вас и Зайцева будем печатать не иначе, как по старой. Кстати, черезполосица тиража совершенно не увеличила. Но, кажется, во всем мире теперь по старой орфографии печатаемся только мы. ..."

Насколько серьезно относился к вопросу орфографии Бунин, показывает его конфликт с Чеховским издательством, относительно "Жизни Арсеньева" когда он, в 1962 году, находясь в чрезвычайной нужде, всё же требовал, чтобы его печатали не иначе, как по старой орфографии.

После смерти М. О. Цетлина единоличным редактором "Нового Журнала" стал М. М. Карпович. Алданов пишет (23 ноября 1945): — "...я хочу поскорее отойти совсем, так как журнал меня замучил. В первое время буду помогать Михаилу Михайловичу. ..."

Переехав во Францию, Алданов отошел от редакции журнала совсем, оставаясь только его сотрудником. В письмах этого времени много интересного материала относительно вещей как Бунина, так и самого Алданова, много высказываний о литературе вообще. Общее впечатление такое, что Алданов стал теперь свободнее высказывать свое мнение о произведениях Бунина, позволяя себе даже легкую критику.

Еще во время войны Бунин, по просьбе Алданова, переслал ему в Америку рукопись "Темных аллей". Прося прислать ему рукопись (1 февраля 1941) Алданов предупреждал: — "...ради Бога: помните о существовании в С. Штатах законов! (Это относительно сюжета)..." Получив рукопись, Алданов пишет (2 августа 1941): — "...Ваши рассказы я получил и страшно Вам благодарен. Они чудесны, от многих я в полном восторге. Но смелый Вы человек, дорогой Иван Алексеевич! Ведь ругать Вас за вольность некоторых сцен будет всякий кому не лень; будет говорить: "порнография", "лавры автора лэди Чэттерлей" ... и т. д. ..."

29 июня 1942 Алданов опять пишет о "Темных аллеях": — "...Хотите ли Вы... издать "Темные Аллеи"? ... Не скрою, что без небольших сокращений некоторые Ваши рассказы здесь выпущены быть не могут ..." Что это раздражало и сердило Бунина, видно из того, что последняя фраза отчеркнута его красным карандашом. Он высоко ценил "Темные аллеи". В одном из своих писем Н. Д. Телешову (от 1 апреля 1947 г.) Бунин писал: "...не смущайся ее некоторыми смелыми местами — в общем она говорит о трагичном и о многом нежном и прекрасном, — думаю, что это самое лучшее и самое оригинальное, что я написал в жизни, — и не один я так думаю. ..."

О дальнейшей судьбе "Темных аллей" Алданов сообщает в письме от 23 марта 1945: — "...Прежде всего, "Темные аллеи". Согласно Вашему указанию, я передал их Цвибаку. Они были изданы. Но ... могу Вас уверить, — мы спросили адвоката, — некоторые Ваши рассказы не могут быть здесь напечатаны: на издание был бы немедленно наложен арест с преследованием. Поверьте, я не шучу... Мы советовались, советовались, и приняли предложение разделить Вашу книгу на два тома. Издали том первый и сказали в заметке от издательства, что второй том выйдет позднее. Добавили, что с Вами издательство не имело возможности снестись и что Вы не несете ни малейшей ответственности за раздел и за корректуру (хотя она была тщательная). Никаких русских издательств в Америке нет. Мы достали немного денег у "меценатов" (взаймы), чтобы выпустить этот первый том "Темных Аллей". ... Само собой разумеется, все права на "Темные Аллеи" остаются полностью за Вами: меценаты только потребовали, чтобы им вернули их расходы, если продажа покроет эти расходы и аванс в сто долларов. Пока они их не получили. Так как Вы написали еще ряд рассказов той же серии, то оно, может быть, к лучшему: Вы можете издать второй том, и переиздать первый, которого в Европе и на Дальнем Востоке никто не видел... Не проклинайте нас за раздел, — что же нам было делать? ..."

30 мая 1945 Алданов сообщает: — "...Послана Вам с оказией и по почте Ваша книга — Темные Аллеи"... Попытки мои устроить эту книгу у Кнопфа и у Скрибнера ни к чему не привели: оба издателя ответили, что сборники рассказов никогда в Америке не шли хорошо, а теперь совсем не идут. ..."

Про себя Алданов пишет кратко в письме от 29 июня 1945: — "...Кроме "Истоков" я ничего не пишу. А что пишете Вы? ..."

Бунин следил за литературной деятельностью Алданова, т. к. в письме от 2 октября 1945 Алданов пишет: — "...Еще раз от души Вас благодарю за отзыв об "Истоках", столь мне дорогой. Вы правы, всего хуже Мамонтов. Теперь будут главы в цирке и во французском замке. Помните, я когда-то ездил в гости в замок Легранж, к графу де Ластейри, потомку Лафайета. Замок написал прямо с этого Легранжа, где я гостил два дня. ..."

С Буниным бывало нелегко, но Алданов теперь чувствовал себя с ним независимее. Вот письмо, которое, вероятно, раздражило Бунина (хотя никаких подчеркиваний на нем нет). 14 октября 1945 Алданов между прочим пишет: — "...Вы не очень довольны тем, что Мих. Ос. отдал "Новоселью" "Мадрид" и "Второй Кофейник". Скажу Вам правду: Михаилу Осиповичу очень не хотелось сохранить имена Шаляпина и Коровина. Он (как и я) не сомневается, что Марья Валентиновна обидится. Между тем Вы написали, что эти рассказы должны идти не иначе, как вместе. Мих. Ос. серьезно болен... и я ничем его огорчать не хотел бы. Госпожа Прегель соглашалась оставить имена (кроме доктора Голоушева). Вы говорите, ничего обидного нет ... О Глаголе же было и обидное ("пустил по рукам"). Не сердитесь на меня, я не мог спорить с Мих. Ос-чем и потому, что в душе с ним был согласен. ..."

23 ноября 1945 Алданов опять пишет о себе: — "... "Могила Воина" на днях вышла у Скрибнера. Рецензии — к полному моему изумлению — превосходные, кислая была только одна... Получаю немало приглашений к разным особам... Вас бы здесь на руках носили. ..." В конце этого же письма Алданов прибавляет: — "...Что мне делать, когда кончу "Истоки" — не знаю. Заработок мне необходим. Если "Могила Воина" даст совсем мало, я приду в уныние. Писать для заработка мне очень не хочется. ..."

В это время в Америке готовилось художественное издание "Речного Трактира" Бунина. 26 декабря 1945 Алданов пишет: — "...Рассказ выйдет дней через десять. Мы напечатали 1.000 экземпляров... "Речной Трактир" и в журнале всех приводит в восторг, даже Ваших нынешних политических врагов: у нас ведь есть читатели всех взглядов... Мое личное мнение, самое лучшее из всего того, что Вы напечатали в "Новом Журнале", это "Таня", потом "Натали" и "Генрих". Но всё решительно превосходно, никто так не напишет. Описание Волги в "Речном Трактире" и трактира — верх совершенства. ..."

В письме от 7 февраля 1946 Алданов справляется: — "...Получили ли Вы 11-ую книгу "Нового Журнала"? Я там замок писал с Шато де Лагранж, где гостил у де Ластейри. А цирк писал с бродячего американского цирка, к которому два с лишним года тому назад пристал... (не выходил из цирка, из поезда артистов, палаток и т. д.). Говорю это потому, что Вы терпеть не можете "выдумщиков". ..."

В конце этого письма он спрашивает: — "...Кстати, не сохранилась ли у Вас копия нашего с Вами сценария из жизни Толстого, по "Казакам"? Моя была увезена Гестапо со всей моей библиотекой, рукописями, тетрадями, письмами... Хотя шансов очень мало и связей у меня в Холливуде нет, но можно было бы попытать счастье? ..."

С рассказами из цикла "Темных аллей" сплошь да рядом бывали затруднения. 6 мая 1946 Алданов пишет: — "...Большое спасибо за "Галю Ганскую". Рассказ чудесный. Карпович умоляет Вас о разрешении выпустить три строчки (о поцелуях по ножке, от чулочка...). Не скрою от Вас: редакция "Нового Журнала" получала письма с протестами против "эротики" и отдельных слов в Ваших рассказах!!! Одно пришло от ученого... "Как же можно? У меня жена" и т. д. Мы не ответили. Со всем тем Карпович, разумеется, не настаивает: если не хотите, оставьте эти три строчки. Рассказ уже набран, но еще не сверстан. ..."

Иногда Алданов делится с Буниным впечатлением о прочитанных книгах. Так 28 июля 1947 он пишет: — "...Перечитываю классиков, чтобы отдохнуть от немецких философских книг, которых прочел за последние полтора года видимо-невидимо. ... По-моему, "Соборяне" слабая вещь, а "Некуда" просто негодная. Но вот в "однотомнике" есть настоящие шедевры. Я в первый раз в жизни прочел "Разбойник". Читали ли Вы? Рассказ написан без малого сто лет тому назад, а из него, думаю, вышел Чехов, в частности "Степь", одна из самых моих любимых вещей. Очень неровный и странный был писатель Леской. Перечел и Аксакова, — он изумителен. Теперь собираюсь перечесть всего Гончарова и всего Бунина, хотя, кажется, и Вас, и Гончарова знаю хорошо. ..."

А Бунин в это время, видимо, читал книгу советского литературоведа Ермилова о Чехове, и возмущался, чем поделился и с Алдановым. В письме последнего от 4 августа 1947 сказано: — "...Цитаты повыдергивать Ермилов мог, но уж какой Чехов был большевик! Он был "правый кадет" и если бы дожил до революции, то писал бы в "Совр. Записках" и в "Последних Новостях", ходил бы с нами в Париже в рестораны, а в Москве Ермиловы другими цитатами доказывали бы, что он белобандит. Или вернее не писали бы о нем ни слова, и его книги там не издавались бы. ..."

Из Ниццы в августе 1947 года Алданов написал Ивану Алексеевичу два интереснейших письма. 22 августа 1947: — "...Едва ли не самая лестная рецензия обо мне на русском языке за всю мою жизнь была написана именно несчастным генералом Красновым. Он писал о моих романах и политики совершенно не касался. Не упомянул даже о моем не-арийском происхождении. Впрочем, это было еще до прихода Гитлера к власти... Самое изумительное, по-моему: "Хорошая жизнь" и "Игнат". Но какой Вы (по крайней мере тогда были) мрачный писатель! Я ничего безотраднее этой "Хорошей Жизни" не помню в русской литературе... Это никак не мешает тому разнообразию, о котором Вы мне совершенно справедливо писали. Да, дорогой друг, немного есть в русской классической литературе писателей, равных Вам по силе. А по знанию того, о чем Вы пишете, и вообще нет равных: конечно язык "Записок Охотника" или Чеховских "Мужиков" не так хорош, как Ваш народный язык. Вы спросите: "откуда ты, старый дурак и городской житель, можешь это знать?" Я не совсем городской житель: до 17 лет, а иногда и позднее, я каждое лето проводил в очаровательной деревне Иванково, где был сахарный завод моего отца, с очаровательным домом, парком и заросшей рекой. (Позднее, окончив гимназию и став "большим", начал ездить заграницу, а с 1911 в этом раю не бывал совсем). Но эта деревня была в Волынской губернии, т. е. в Малороссии. Великорусской деревни я действительно не знаю, — только видел кое-что, как Ясную Поляну в 1912 году. Однако писатель не может не чувствовать правды, и я понимаю, что нет ничего правдивее того, что Вами описано. Как Вы всё это писали по памяти, иногда на Капри, я просто не понимаю. По-моему, сад, усадьбу, двор в "Древнем Человеке" можно было написать только на месте. Были ли у Вас записные книжки? Записывали ли Вы отдельные народные выражения (есть истинно чудесные, отчасти и по неожиданности, которой нет ни у Тургенева, ни у Лескова в его правдивых, а не вымученных со всякими "мелкоскопами" вещах). ..."

Это письмо, видимо, вызвало длинный ответ Бунина, на который Алданов, в свой черед, отвечает письмом от 31 августа 1947: — "...Раза три прочел Ваше длинное письмо. Вдруг когда-нибудь, когда мы оба уже будем пить нектар в тех Елисейских полях (а лучше бы подольше в этих и не нектар, а что-либо более знакомое и проверенное), вдруг это письмо будет напечатано, — кем? где? когда? Что скажет критика? Думаю, она удивится: почему И. А. Бунин точно огорчался от вопроса, писано ли им хоть что-либо с натуры? Мне казалось, что как бы замечательна ни была Ваша глазная память, Вы кое-что в русском пейзаже должны были записать на месте. Ведь так же делали и все великие художники: и пейзажисты, и портретисты, — писали с натуры, хотя у них зрительная память должна быть потрясающей. То же относится и к необычным, неожиданным народным выражениям, — я думал, что Вы их иногда записывали. Сколько ведь таких записей осталось от самых больших писателей. И Толстой записывал, как записывал он и другое, вроде тени орла на скале (для "Хаджи-Мурата"), Как бы то ни было, результатов Вы достигли изумительных, непревзойденных и как Вы их достигли, это ведь и не так важно. Зато меня чрезвычайно огорчило, что Вы себя считаете уже "откупавшимся"..."

В это время готовилось издание "Истоков", о них Алданов пишет в том же письме от 31 августа 1947: — "...Я не сомневаюсь, что книга провалится, так как американцам совершенно не интересны Александр, народовольцы и т. д. ..." Был ли Алданов вполне искренен в самокритике — судить трудно. В письме от 12 сентября 1947 он пишет: — "...Рассказ "Астролог" Вы напрасно хвалите в кредит. Я его испортил тем, что с самого начала взял какой-то неправильный, немного иронический тон. Итальянский мой рассказ будет, кажется, лучше. ..." Дальше он прибавляет: — "...Работаю очень много. Никогда, кажется, так много не читал и не писал. Это одна из причин, почему мне очень не хочется уезжать в Америку. Ницца — чудесное место. ..."

Но иногда Алданов торжествовал. Так в письме от 9 марта 1948 он победоносно сообщает: — "...Вчера вечером, вернувшись домой, нашел в ящике письмо от своих американских издателей. Они получили из Калькутты предложение издать "Истоки" на бенгальском языке! "Бенгальцы" предлагают всего пять процентов, — но издатель... весело пишет, что надо принять "хотя бы из любопытства": отроду бенгальских переводов не продавал. Я уже ответил согласием... Это мой двадцать четвертый язык. Когда будет двадцать пятый, угощу Вас шампанским. Вы верно за 25 языков перевалили? После смерти Алешки, "Правда" сообщала, что он переведен был на 30 языков, — но из них, кажется, десять были языки разных народов СССР. ..." А в следующем письме (2 апреля 1948): — "...У меня успех в Англии "Истоки"... Бук Сосайети; но масштабы в Англии неизмеримо меньше, чем в американском Бук оф зи Монс, да и денег оттуда, боюсь, не выцарапаешь..."

В письме от 16 января 1950, после долгого перерыва, опять беседа на литературные темы: — "...Статья поразительная по яркости и силе. Совершенно согласен с Вами в том, что Вы говорите о "Скифах", на три четверти согласен с Вашим отзывом о "Двенадцати", но думаю, что Вы не должны были говорить о продажности Блока ("решил угодить"): продажным или угодничающим человеком он не был, а просто, при всей своей талантливости, ничего не понимал. Думаю, что Ваша статья произведет, по газетному выражению, "впечатление разорвавшейся бомбы", — но ведь Вы на это шли... Кстати, я прочел снова некоторые книги Ал. Толстого. Некоторые — совершенный вздор, как например, "Голубые Города" или "Рукопись найденная под кроватью". Очень не понравился мне и "Хромой Барин", имевший такой успех: это не очень хорошая подделка частью под Достоевского, частью под Чеховский рассказ "Черный Монах". Но в первом томе "Петра" виден очень большой его талант "многое там превосходно. Второго тома не могу достать. ..."

Письмо от 26 февраля 1950 посвящено "Истокам": — "...Рад, что Вы тотчас по выходе получили "Истоки"... я в душе надеюсь, что некоторые (немногие) сцены Вам, быть может, и в самом деле понравятся: операция со смертью Дюммлера и цареубийство. Всё же это наименее плохая по-моему, из всех моих книг ... Нехорошо вышло только посвящение. Именно потому, что мне "Истоки" кажутся наименее слабым из всего, что я написал, я решил посвятить эту книгу Тане. Писать "моей жене" или как-нибудь так — не мог: это одновременно и сухо и для постороннего читателя слишком интимно. Решили поставить одну букву "Т" ... вышло как-то незаметно... А вот, если б можно было бы при помощи каких-нибудь рентгеновских лучей прочесть то, что Вы действительно думаете? Вы понимаете, что Ваше мнение значит для меня гораздо больше, чем мнение всех других людей..."

Но "Истоки" Бунину понравились ("...большая, необыкновенная радость от того, что Вы пишете об "Истоках"..." — 19 марта 1950), и Бунин стал перечитывать "Пещеру", о чем Алданов жалеет. 13 апреля 1950 он пишет: — "...Но мне жаль, что Вы читаете после "Истоков", "Пещеру", которая гораздо хуже и просто плоха. Я в свои старые книги просто боюсь заглянуть..."

17 июля 1950 Алданов возвращается к старой теме — о "Жизни Арсеньева": — "...Какой шедевр Ваша "Жизнь Арсеньева"! Перечитываю в четвертый или в пятый раз. И как Вам не совестно, что не написали и не пишете продолжения! Помните, что еще не поздно. Только работа и поддерживает человека. А к слову надо сказать правду: жизнь, которую Вы описывали, была очень счастливой — не для всех конечно, но для очень многих. Да и крестьянам и беднякам жилось в России много лучше, чем теперь. ..."

9 октября 1950 Алданов пишет: — "...Не отвечал Вам, так как хотел сначала прочесть "Воспоминания". Я почти всё читал в газете, и всё же впечатление чрезвычайно сильное. Книга бесстрашная — и страшная. Написана она с огромной силой. Люди, ругающие ее, лучше сделали бы, если бы точно указали, что в ней неправда! Я же могу только поставить Вам вопрос: нужно ли говорить всю правду? ... В связи с Вашей книгой хотел бы сказать Вам следующее. Я на днях послал "Новому Р. Слову" отрывок о смерти Бальзака (из моей еще не появившейся повести. Это повесть о смерти). И вот там есть страница о великих писателях вообще. Кажется, ничто мне никогда не давалось так тяжело, как эта страница: я два раза вырезывал ее из рукописи и два раз вклеивал опять! Там вопрос: есть ли великие писатели, не служившие никакой идее? простите пошлые слова, — я огрубляю. Вы понимаете, что я говорю не о том, что писателю" надо быть меньшевиком или народником! Но я пришел к выводу, что Бальзак был единственным большим писателем, никакой идее не служившим. Проверял себя и проверяю. В русской литературе, конечно, Толстой, Достоевский, Гоголь, Тургенев "служили" (самому неловко писать это слово, но Вы меня поймете не в опошляющем смысле). Однако служил ли Пушкин? Служил ли Чехов и Вы? Я ответил себе утвердительно: да служили. Чему именно? Какой идее? Если б такие слова не были невозможны и просто непроизносимы, я ответил бы, что и Пушкин, и Чехов, и Вы служили "добру и красоте". Вязнут слова, но по-моему это так. И с этой точки зрения я рассматриваю и Ваши "Воспоминания". Они жестоки, но и "Что такое искусство" было тоже очень жестоко, — у Толстого это сглаживалось тем, что писал он преимущественно об иностранцах".

Зная начитанность Алданова, Вера Николаевна иногда справлялась о его мнении об иностранных авторах. Так 14 ноября 1950 Алданов ей отвечает: — "...Вы спрашиваете, милая Вера Николаевна, о Фаулкнере и Ресселе, получивших нобелевскую премию. Оба очень талантливые люди. Первый (беллетрист), быть может, самый мрачный писатель в современной мировой литературе. Граф Рессель ... — замечательный философ. У меня в Нью-Йорке есть почти все его книги, — я покупал и изучал. ..."

Видимо, Бунин писал что-то Алданову о своих взглядах на поэзию, т. к. 19 марта 1952 года Алданов пишет: — "...Он в восторге от Ваших стихов ... Что-же делать, они все уверены, от Ремизова до Терапиано, что самое высокое и важное в литературе было это самое: Блок, Ремизов, Брюсов, петербургские "башни", московские салоны, "акмеизмы", "символизмы" и разные "откровения" вроде тех, о которых серьезно и очень подробно рассказывал талантливый и ненормальный Белый. (Его воспоминания много интереснее и его романов, и его стихов). Всё же мне кажется, что после Ваших воспоминаний уже не совсем так, как недавно, пишут, по крайней мере, о "Двенадцати" и "Скифах". Я же эти два шедевра всегда считал отвратительными и написал это о "Двенадцати" очень кратко в моей конфискованной книге "Армагеддон" (очень плохой) еще при жизни Блока..."