Новый и самый блестящий период в политической жизни Черчилля начался в 1933 году с приходом к власти Гитлера.

Англией правили Болдуины и Чемберлены. Их имена просто неловко вспоминать в сочетании с именем нынешнего первого министра – настолько он крупнее их, умнее и талантливее! Человек, который по уму и талантливости считался его соперником, Ллойд-Джордж, был в оппозиции. Он расходился с Болдуином и Чемберленом почти во всем, но по вопросу об отношении к национал-социалистической Германии Ллойд-Джордж был к ним близок. Они думали, что никакой опасности для мира, для Европы, для Англии нет. Он тоже так думал. Он даже ездил на поклон к Гитлеру и вынес из беседы с ним самые успокоительные сведения: разумеется, нет ни малейшей опасности, фюрер в мыслях не имеет войны, да если бы он и хотел воевать, то у него нет для этого возможности: нет офицеров, нет кадров, нет нефти и т. д. Это высказывалось в речах, в статьях, в интервью. Бумага все терпит. Уши членов парламента тоже.

Без всякого преувеличения можно сказать, что в Англии всю опасность положения понимал один человек – Уинстон Черчилль. Надо признать истинной катастрофой то, что к власти его не звали. Он не раз давал понять, что не дорожит своим пребыванием в оппозиции – вдобавок в какой-то странной, неофициальной оппозиции (он ведь оставался членом правительственной партии). Некоторые газеты – впрочем, не часто и без большой энергии – напоминали правительству, что консервативная партия, да и Англия, не могут позволить себе такой роскоши: отстранения от власти столь выдающегося и талантливого человека. Ничто не помогало: Черчилля к власти не звали. По слухам, главной причиной была личная антипатия к нему Чемберлена. Невилл Чемберлен, тоже по слухам, теперь в Англии пользуется кличкой «Devil Chamberlain». Нехорошо бранить мертвецов (включая сюда и мертвецов политических), да и ничего «дьявольского» в личности покойного премьера, разумеется, не было. Но этот грех перед родиной ему англичане вправе не прощать.

То же самое происходило во Франции – тут я могу говорить отчасти как свидетель и очевидец. Было несколько энергичных и проницательных людей. Одни из них умерли – именно тогда, когда больше всего были нужны. Другие не пользовались влиянием. Правили Даладье, Сарро, Поль-Бонкуры; под разными именами на Сене пошел сплошной Поль-Бонкур. Эти люди довольно прочно завладели «властью» как раз в ту пору, когда Гитлер стал канцлером.

Поистине невозможно без душевной боли оглядываться на столь недавнее и столь далекое теперь прошлое. Нужны были чудовищные ошибки, целое море глупости, слабости, бесхарактерности для того, чтобы сделать возможным случившееся. В свое время ведь не было ничего легче, чем предотвратить катастрофу. В 1933 году одного окрика из Парижа и Лондона, одной угрозы мобилизацией, захватом Рурской области было бы вполне достаточно, чтобы Гинденбург убрал Гитлера: Германия тогда не имела ни воздушного флота, ни артиллерии – она о сопротивлении не могла и думать.

Указывалось, что для вмешательства Франции и Англии не было «ни предлога, ни причины». О «предлоге» можно не говорить: предлогов было сколько угодно. К войне Германия готова не была, но она вооружалась уже до Гитлера. Генерал фон-Шлейхер в бытность свою канцлером приступил даже к постройке подводных лодок. Французский генеральный штаб имел секретное досье о вооружении Германии, о тайных складах оружия, запрещенного Версальским договором. Много раз и французская печать, и французские делегаты в Лиге Наций грозили предъявить это досье. Если бы оно было предъявлено с ультиматумом в 1933 году, то либо Гитлеру пришлось бы положить конец вооружению и выдать все склады – тогда от его престижа ничего не осталось бы, – либо Гинденбургу пришлось бы заменить Гитлера другим лицом, более подходящим для союзников да и для всего человечества.

Что же касается «причин», то тут, конечно, роковую роль сыграл (как и в 1918–1920 годах) «принцип невмешательства во внутренние дела другого государства». Сколько раз я эти идиотские слова слышал и во французской палате депутатов, и на сессии Лиги Наций: «Чужие внутренние дела, внутренний режим чужого государства нас не касаются!» С каким самодовольством, с какой гордостью эта фраза произносилась! Впоследствии оказалось, что чужие «внутренние дела» все-таки немного «нас касаются». Настолько касаются, что из-за этих чужих внутренних дел Франция и погибла.

В Париже главную ответственность возлагали на англичан: «Мы не могли действовать решительно, потому что Англия этого не хотела и этого не допустила бы». Это верно лишь отчасти. Британский кабинет «допустил» в свое время занятие Рурской области, произведенное Пуанкаре по гораздо более низменным причинам: не для того, чтобы спасти мир от надвигающейся катастрофы, а для того, чтобы заставить германскую демократию платить деньги, причитавшиеся союзникам по Версальскому договору. В 1933 году дело шло уже не в отношении демократической Германии, а в отношении Германии национал-социалистической. После первых «эксцессов» Гитлера британское общественное мнение было так возбуждено против национал-социалистов, что в Лондоне никто не пошевелил бы пальцем для воспрепятствования энергичной политике Парижа. Но те люди, что во Франции стояли тогда у власти, ссылались на Англию в оправдание своей собственной «нерешительности».

Однако доля правды в этом утверждении все-таки была: если бы Англия повела энергичную политику, то Франция ее всецело поддержала бы, тем более, что в 1933 году риска войны не было никакого. Гитлер и Геббельс сами впоследствии издевались над беспомощностью, проявленной в ту пору бывшими союзниками. Для энергичной политики во Франции нужен был бы Клемансо, который, конечно, никого не спрашивая, не спрашивая и Англию, двинул бы войска на Рейн через день после прихода Гитлера к власти. В Англии такую политику мог повести один Уинстон Черчилль.

Надо, впрочем, оговориться. Клемансо верил в силу и только в силу. Он одинаково ненавидел немцев, как демократов, так и реакционеров. О Черчилле этого никак сказать нельзя. В своих воспоминаниях он пишет о Германии без всякой ненависти, отдавая должное мужеству, энергии и качествам немецкого народа. Пока в Германии у власти были демократы, Черчилль решительно стоял за миролюбивое соглашение с ними, за такое соглашение, которое, быть может – не говорю «наверное», – сделало бы приход Гитлера к власти невозможным. Об опасности, о необходимости энергичной политики он заговорил лишь после того, как от демократии в Германии больше ничего не оставалось.

В одной из самых замечательных своих речей, произнесенных после назначения Гитлера канцлером, Черчилль говорил о надвигающейся на Англию опасности: война с расистской Германией становится все более вероятной с каждым днем. Кто может сказать, как кончится эта война? Авиация стала мощным орудием истребления. Вполне возможны налеты немецких летчиков на Лондон, на Бирмингем, на Шеффилд. «Опасность, которая грозит нам, – сказал Черчилль, – сулит не только тяжкие страдания, но и гибель: я разумею завоевание, покорение (Англии. – М.A.) в настоящем смысле слова. Надо считаться с этим фактом, пока еще есть время для мер по его предупреждению».

Я не знаю, как принимали недоверчивые слушатели эту речь. Вполне возможно, что эти странные предсказания были встречены смехом: никто не верил мрачным пророчествам Черчилля даже гораздо позднее. Невилл Чемберлен, разумеется, пренебрежительно опроверг все его заключения. Факт трагикомический: Ллойд-Джордж, который был в оппозиции правительству и вдобавок терпеть не мог Чемберлена, на этот раз горячо поздравил его с тем, что он так хорошо разгромил «экстравагантные и алармистские суждения», высказанные Уинстоном Черчиллем. – Теперь тот же Ллойд-Джордж порицает нынешнего главу правительства за все грехи, включая недостаток предусмотрительности!

Так же относились к предсказаниям Черчилля почти вся печать, громадное большинство членов парламента, консерваторы, либералы, социалисты. Он приводил цифры, они немедленно опровергались «из самого осведомленного источника». В ноябре 1936 года он сообщил палате общин, что у Германии есть 1500 аэропланов и что германский воздушный флот уже сильнее английского. Последовало тотчас авторитетное опровержение Болдуина: германский воздушный флот вдвое слабее английского и такое соотношение между ними останется и впредь. Весь парламент и вся Англия были в восторге: Болдуин вполне успокоил страну.

Британское правительство бездействовало. По яркому выражению Черчилля, члены кабинета «decided only to be undecided, resolved to be irresolute, adamant for drift, all powerful for impotence», предпочитали ничего не делать. Он предостерегал и французов. Андре Моруа в своей последней книге сообщает, что Черчилль тщетно убеждал его повести в парижских газетах кампанию с требованием усиления французского воздушного флота. То же самое и с таким же успехом он говорил разным французским политическим деятелям. Они его не слушали. Как и англичане, они подписывали одну бумажку за другой. Все бумажки заключали в себе «гарантии». Гарантий у мира было – и есть по сей день – сколько угодно. Вера в бумажки останется одной из немногих комических сторон нынешней мировой трагедии.

Практический смысл советов и требований Черчилля сводился к двум положениям: с одной стороны, надо вооружаться, надо вооружаться возможно скорее и решительнее, не останавливаясь ни перед какими жертвами и затратами; с другой стороны, необходимо объединить вокруг Франции и Англии все страны, которые не согласны идти в рабство к немцам. Черчилль был убежден, что если Лондон и Париж поведут энергичную политику самозащиты и защиты мира, то с ними объединятся – не только посредством бумажек, а по-настоящему – три четверти европейских государств. Он отстаивал Лигу Наций, отстаивал ее даже после аннексии Австрии! В этом опять коренное различие между ним и Клемансо, который со дня основания Лиги и вплоть до своего последнего дня считал ее глупой выдумкой, решительно ни для чего не нужной.

Предвидя войну с Германией, Черчилль пошел на жертву, которая ему была, вероятно, особенно тяжела: он стал постепенно и осторожно высказываться за соглашение с советской Россией. Едва ли во всей Европе есть государственный деятель, который так ненавидел бы большевиков, как он. Черчилль был главным их врагом в 1918-20 годах, тут снова сходясь с Ллойд-Джорджем. Уйдя от власти, он громил их в своих книгах и статьях так, как из западноевропейских политических деятелей их не громил, кажется, никто другой. Это, правда, ему не мешало очень высоко ставить дарования Ленина. В пятом томе своих воспоминаний он пишет: «Ленин был в отношении Карла Маркса тем, чем Омар был в отношении Магомета… Ум у него был мощный и в некоторых фазах необыкновенный. Ему было доступно понимание всего (It was capable of universal comprehension —?!) в степени, редко достигаемой людьми». Однако в Москве отлично знали, что в демократических странах советский строй не имел и не имеет более ожесточенного врага, чем Черчилль. Попытка сближения с большевиками стоила ему, конечно, недешево. Он надеялся, что можно будет, ценой принципиальных и непринципиальных жертв, ввести СССР в антигерманскую коалицию. «Все отходит на второй план по сравнению с германской опасностью», – так приблизительно можно передать основной принцип политики Черчилля начиная с 1933 года. В этом у него единомышленников в Англии не было совершенно. Во Франции более или менее (только более или менее) близок был к его взглядам Поль Рейно, который высказывал эти взгляды неизмеримо осторожнее. До некоторой степени к его единомышленникам может быть причислен еще Мандель, но он в последние годы большим влиянием не пользовался. Манделя в Париже очень не любили, что он без основания приписывал своему еврейскому происхождению.

Мандель, ученик и ставленник Клемансо, выражал традиции своего учителя. Если проницательность Черчилля вызывает справедливое удивление, то еще в большей степени приходится удивляться проницательности Клемансо, который, как известно, не дожил до прихода Гитлера к власти и который тем не менее был совершенно убежден в неминуемости катастрофы. За несколько месяцев до своей кончины, в 1929 году, он сказал, что новая война начнется через десять лет и что Франция в ней будет разбита. Это сбылось с совершенной точностью: война началась ровно через десять лет после того, как эти слова были сказаны. Я не стал бы ссылаться на столь замечательное предсказание, если бы оно было кем-либо опубликовано теперь: сам Клемансо говорил, что нет ничего легче, чем предсказывать то, что было. Эти его слова были опубликованы вскоре после его смерти. Разумеется, никто на них внимания не обратил.

В отличие от Клемансо, Черчилль не был ни пессимистом, ни мизантропом: он верил если не в ум и проницательность, то в мощь и в моральные силы своего народа. В одной своей статье, напечатанной в 1936 году, он пишет: «Хотя я ясно вижу темную сторону вещей, все же в явном противоречии с этим я каждое утро просыпаюсь с новыми надеждами, с возрожденной энергией. Я твердо верю, что английский народ пока остается хозяином своей судьбы. Думаю, что у нас еще будет время для исправления прошлых ошибок. Верю также, что дух нашего народа здоров, что его миссия не кончена. Я намерен выполнить и свою долю работы, пока мне еще дана жизнь и пока у меня остаются силы».

Свою долю работы он, как мы все знаем, выполняет, выполняет даже с некоторым избытком. Боюсь, что здоровье его надорвано; это чувствуется и в радиопередачах его голоса, и в его снимках на экране. Заменить его некем. В случае его ухода в отставку (не по болезни) возможен только кабинет Ллойд-Джорджа или какого-нибудь лорда Лондондерри для заключения мира. В этом случае полностью сбылись бы слова, сказанные Черчиллем в речи 24 марта 1938 года: «Я был свидетелем того, как этот знаменитый остров (Англия – М.А.) безостановочно спускался по лестнице, ведущей к мрачной пропасти. В начале лестница широка и прекрасна, но вскоре ковер кончается. Еще немного дальше – отдельные ступеньки, а затем и они обрываются под ногами…»

1941, Нью-Йорк