1
И был вечер, и было утро.
Прекрасное, свежее утро, какое бывает иногда в начале лета, между пасхой и швуэсом.
В это утро я проснулся первым в доме. День только рождался. Наш маленький сонный городок лишь начинал пробуждаться от сладкого сна. Ясное, теплое, ласкающее солнце готовилось выйти из своего шатра и пуститься своей великой небесной дорогой в этот ранний летний день, между пасхой и швуэсом. Легкий, прохладный, ночной ветерок еще носился по свету и еле-еле, словно крылом ангела, касался тихо просыпающейся земли.
Когда я проснулся, первой моей мыслью было: Бузя.
Снова Бузя?
Да, снова Бузя. Снова и опять Бузя. Все мои мысли настолько прикованы к Бузе, что мне не надоест говорить вам о ней еще и еще раз. Еще и еще раз передать вам ее биографию вкратце. Тот, кто слышал меня, вероятно простит. Кто еще не слышал, тому это нужно услышать: он должен знать, кто была Бузя.
2
У меня был брат Беня. Он утонул в реке. Он оставил сироту, по имени Бузя. Ее имя сокращенное: Эстер-Либа, Либузя, Бузя. И прекрасна она была, как Суламифь из «Песни песней». И мы росли вместе, как брат и сестра. И мы любили друг друга, как брат и сестра. Вот кто была Бузя.
Промчались годы. Я оставил свой дом против воли отца и матери. Я восстал против их заветов, не захотел идти по их стопам, пошел своей собственной дорогой, уехал учиться. Вот однажды перед пасхой получаю письмо от отца с поздравлением: Бузя стала невестой, в субботу после швуэса свадьба, и меня просят приехать домой. Я ответил поздравлением и примчался на пасху домой.
И я нашел Бузю выросшей и красивой, еще красивее, чем она была. И в памяти моей проснулась былая Бузя. Суламифь из «Песни песней». Буря разрослась у меня в груди, и гневный огонь запылал в моем сердце. Гнев – не на кого-нибудь, а на самого себя. На себя и на свои детские золотые глупые мечтания, ради которых я покинул отца и мать, восстал против их заветов и уехал учиться и таким образом проиграл свое счастье. Допустил, чтобы Бузя стала невестой, чьей-то – не моей!..
С раннего детства мне Бузя была мила и дорога – это верно, но, когда я приехал домой и увидел Бузю, я обнаружил, что я люблю Бузю.
Что я люблю ее той святой, пламенной, адской любовью, которая так прекрасно описана в «Песни песней»: «Сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий».
3
Я ошибся. Я не был первым в то утро. Моя мать поднялась раньше меня. Она уже одета. Она уже занята чаем, завтраком.
– Отец еще спит. Девочка тоже спит (так зовут у нас Бузю). Что ты будешь пить, Шимек?
Мне все равно. Что она мне даст, то и буду пить. Мать наливает мне чаю и подает мне его своими прекрасными белыми руками. Ни у кого нет таких красивых белых рук, как у моей матери. Она садится против меня и говорит со мной тихо, чтоб отец не услышал. Она говорит об отце. Он стареет, не молодеет. Стареет, слабеет и кашляет. Кашляет большей частью по утрам, когда просыпается. А иногда случается и ночью, проснется и прокашляет целую ночь, а иногда и днем. Она просит его зайти к врачу – он не хочет. Упрямец. Его упрямство ведь непереносимо! Упаси бог, она не жалуется на него. Так просто, пришлось к слову, она и сказала…
Так мать тихонько жалуется мне на отца. И о Бузе мать рассказывает мне тихим голосом, а глаза у нее сияют. Оаа наливает мне еще чаю и спрашивает меня, как мне понравилась Бузя. Правда ведь, выросла, слава богу, как деревце. Сохрани ее бог от дурного глаза. В субботу после швуэса свадьба, по воле божьей, в субботу после швуэса. Хорошая партия, удачный жених, приличная семья, почтенный, богатый дом. Дом – полная чаша…
– Однако, – продолжает мать свой рассказ, – сколько же, однако, пришлось ее уламывать, пока убедили дать согласие на смотрины. Теперь, слава богу, довольна! А переписка какая! Почти каждый день. (Лицо матери сияет. Глаза у матери блестят.) А чуть письмо запоздает – беда, да и только!.. Это теперь. Но раньше? Чуть душу из тела не вытянули, пока выжали из нее слово «да»… Бузя тоже порядочная упрямица. Такая уж семья. Коли заупрямится!.. Упаси бог, никого я не упрекаю. Но так уж, пришлось к слову…
4
«Кто это, глядящая, как заря? Прекрасная, как луна? Светлая, как солнце?»
Это вышла из своей комнаты Бузя.
Вглядываюсь в Бузю – я поклялся бы, она либо плакала, либо не спала эту ночь!
Моя мать права: как стройное деревце, выросла она… Как роза, расцвела она. Ее глаза, ее прекрасные голубые глаза из «Песни песней» в это утро подернуты нежною дымкой. И все лицо ее в это утро покрыто грустною тенью.
Бузя вся – тайна для меня. Скорбная тайна. Многое хотел бы я узнать. Почему Бузя не спала в эту ночь? Я хотел бы знать, кого она видела во сне: меня – милого гостя, которого она так долго ждала и который примчался так нежданно, или другого видела она во сне? Другого – того, кого отец и мать навязали ей против ее воли? Бузя – тайна для меня, скорбная тайна.
«Сад запертый – сестра моя, невеста, сад запертый, запечатанный источник…»
5
Бузя – тайна для меня. Скорбная тайна. Несколько раз за день меняется у нее настроение, как погода в летний облачный день: то тепло, то прохладно, то солнце выглянет из-за облаков, – и кругом все становится прекрасно. Но вот надвигается новая туча – и снова кругом все грустно и сумрачно.
Не проходит и дня, чтоб Бузя не получила письма от «кого-то». Не проходит и дня, чтобы не отвечала «кому-то».
Я знаю отлично, кто этот «кто-то», и я ее не спрашиваю. Я не говорю больше с Бузей о «нем». Я считаю, что «он» здесь лишний, навязанный. Но Бузя сама говорит о «нем». Не слишком ли много говорит она о «нем»? В те считанные минуты, когда мы остаемся с ней наедине, Бузя говорит мне о «нем» и хвалит его. Расхваливает его изо всех сил.
Не слишком ли много хвалит она его?
Она говорит мне:
– Хочешь знать, кто он? (Она опускает глаза.) Он благородный. О! очень благородный. Он славный. Но… (Она подымает глаза на меня и смеется.) Ему далеко до тебя… Где ему до тебя?…
Что хочет этим Бузя сказать? Она хочет меня задобрить? Или она подшучивает надо мной?
Нет, она не хочет меня задобрить, она не подшучивает надо мной. Она изливает свое сердце…
Это ясно, как дважды два.
После чая мать и Бузя ушли в кухню хлопотать о завтраке, а мы с отцом встали на молитву. Я быстро отделался. А отец, закутавшись в талес, еще стоял лицом к стене и хвалил бога своего. Вдруг вошла Бузя, одетая, с зонтиком в руке, и говорит мне:
– Пойдем.
– Куда?
– За город, погуляем немного. Чудесный день. Прекрасный день.
Отец поворачивает к ней голову, смотрит поверх своих серебряных очков. А Бузя натягивает перчатки на руки и говорит:
– Ненадолго, отец, ненадолго. Мы скоро придем домой. Мать знает, что мы идем. Идем, Шимек! Ты идешь?
Дивная музыка, прекраснейшая симфония не звучала бы так чарующе, как эти слова прозвучали в моих ушах. В них послышался отзвук «Песни песней»: «Пойдем, друг, выйдем в поле, побудем в селах! Ранним утром пойдем в виноградники. Посмотрим, распустились ли виноградные лозы, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки?…»
Вне себя от радости, я отправляюсь с Бузей и не чую земли под ногами. Что это с Бузей? В первый раз с тех пор, как я дома, случилось такое, чтоб Бузя позвала меня гулять. Что это с Бузей?
6
Бузя права. Прекрасный день. Чудесный день.
Почувствовать очарование такого летнего дня в нашем маленьком, бедном городке можно, лишь выбравшись из тех узких уличек на вольный прекрасный мир. Земля облеклась в свою зеленую мантию, разукрасилась всем великолепием своих многокрасочных полевых цветов. Она окаймлена здесь серебристой речонкой – с одной стороны, и низкорослой, но густою рощей – с другой. Серебристый ручеек кажется серебряною каймой нового талеса из голубой шерсти. Густая роща похожа на пышную шевелюру кудрявых волос; время от времени ветер колеблет ее.
На Бузе было голубое платье, легкое, как дым, прозрачное, как воздух, как небо. Зонтик с кружевами зеленого цвета и белые ажурные перчатки на руках. Многоцветной она была, многоцветной, как поле.
В последний раз, говорит мне Бузя, она отпросилась у матери… В последний раз она хочет распроститься с городом, с околицей, с кладбищем, с мельницами, с речкой, с мостиком. Ради этого последнего раза мать ей уступила. Невесте надо уступать, ха-ха… Невеста всегда добьется… Как ты думаешь, Шимек?
Шимек ничего не думает. Шимек слушает. Мне кажется, Бузя сегодня излишне весела. Неестественно весела. И смеется она как будто принужденно. А может быть, мне это кажется?
– Помнишь, Бузя, когда мы тут были?
Я напоминаю ей, когда мы тут были. Давно-давно. Много лет тому назад это было. Мы пошли вдвоем нарвать зелени на праздник – помнит ли она? Тогда мы тоже шли этой самой дорогой, мимо этих же мельниц, через эту речку, по этому самому мостику.
– Но по-иному гуляли мы тогда, Бузя. Тогда мы бежали, как юные серны, прыгали, как олени на горах бальзамических. А теперь?
– А теперь? – говорит Бузя и наклоняется, чтобы сорвать цветок.
– Теперь мы идем спокойно, как подобает таким порядочным людям, как мы… Помнишь, Бузя, когда мы тут были в последний раз?
– В канун праздника швуэса это было, – отвечает Бузя и дарит мне букет душистых цветов.
– Это мне, Бузя?
– Это тебе, Шимек, – говорит мне Бузя и смотрит своими прекрасными голубыми глазами из «Песни песней», И взгляд этот проникает мне прямо в душу.
7
Мы уже далеко за городом. Мы уже на мостике. Там я подаю ей руку (в первый раз с тех пор, как я приехал домой). Мы идем оба, рука об руку, по мостику. Бревна качаются. Вода бежит под нашими ногами, переливается и падает вниз, тихо поплескивая, легко шумя, так, что я даже слышу «тик-так» Бузиного сердца, которое так близко, так близко около меня (в первый раз с тех пор, как я приехал домой).
Мне кажется, Бузя наклоняется ко мне все ближе и ближе, я чувствую знакомое благоухание ее красивых волос, я ощущаю нежность и теплоту ее чудесной руки, теплоту ее тела. И мне кажется, я слышу из ее уст слова из «Песни песней»: «Я принадлежу возлюбленному моему, и мне – возлюбленный мой…» И солнце, и небо, и поле, и речка, и лес приобретают новый блеск, новую прелесть в моих глазах. Жаль, очень жаль, что мостик так короток! Минута – и мы уже прошли мостик, мы уже на леваде. Минута – и гладкая, нежная рука Бузи выскользнула из моей руки – и солнце, и небо, и поле, и речка, и лес потеряли весь свой прежний блеск и прелесть в моих глазах.
– Странное дело, – говорит мне Бузя, и ее прекрасные голубые глаза из «Песни песней» в это мгновение глубоки, как небо, и задумчивы, как ночь, – странное дело: всякий раз, когда я перехожу или переезжаю через реку, какая бы река ни была, я вижу своего отца, – и всякий раз…
Я перебиваю ее:
– Ты говоришь глупости, Бузя.
Бузя думает с минуту, потом говорит мне:
– Глупости? Ха-ха-ха, ты прав. Я говорю глупости, потому что я глупенькая. Я глупая девушка, правда ведь, глупая девушка? Скажи правду, Шимек. Правду скажи мне, ха-ха-ха!
Бузя смеется, запрокидывает голову и показывает свои красивые зубы. На сияющем солнце лицо ее сияет, и все краски поля отсвечивают в ее глазах, в ее прекрасных голубых глазах из «Песни песней».
8
Напрасно! Я не могу убедить ее, что она далеко не так глупа, что она вовсе не глупа. Она знает, говорит она мне, она знает, что есть люди глупее ее. Она знает. Но в сравнении со мной она глупенькая. Представьте себе – она верит снам.
– Правда, Шимек, ты не веришь? А я верю. Вот вчера лишь мне приснился отец из загробного мира, одетый, веселый, живой, с тростью в руке. И говорит со мной так приветливо, так ласково и вертит тросточкой: «Я пришел на свадьбу к тебе, дочь моя…» Ну, что ты скажешь, Шимек?
– Бузя, не надо верить снам. Сны – это чепуха.
– Чепуха, говоришь ты?
Бузя стоит минуту задумавшись, бросается бежать по многоцветному полю и останавливается.
Как цветок, как яркий, многокрасочный цветок, выглядит Бузя на этом многоцветном поле, которое простирается вокруг нас без конца, без краю. Желтыми ромашками оно расшито. Красными цветочками оно расцвечено. Синий купол неба над головой Бузи. Серебристая речка у ног ее. Со всех сторон несутся нам навстречу пряно-одуряющие запахи бальзамов и трав. Я заколдован, я опьянен.
Как заколдованная, стоит и Бузя посреди многоцветного поля и смотрит на меня, задумавшись, задумавшись, как лес.
О чем думает теперь Бузя? Что говорят ее глаза, ее прекрасные голубые задумчивые глаза из «Песни песней»?
«Я лилия Саронская, роза долин…»
Вот что говорят мне ее глаза. И мне кажется, что никогда, никогда еще Бузя не была настолько Суламифью из «Песни песней», как в эту минуту.
9
Как цветок выглядит Бузя, лилия Саронская, Как цветущая роза выглядит Бузя, роза долин, в этом широком многоцветном поле, что простирается вокруг нас без конца и без краю. Желтыми ромашками оно расшито. Красными цветочками расцвечено. Голубой небесный купол над головой Бузи. Серебристая речка у ног ее. Со всех сторон несутся нам навстречу пряные, одуряющие запахи бальзамов и трав. Я заколдован, я опьянен.
Бузя идет. Я – за ней. Легко и быстро идет Бузя. Легко, как серна, как лань полевая, несется она по многоцветному полю, что простирается без конца и без краю. И на сияющем солнце лицо ее сияет, все цвета поля отсвечивают в ее глазах, в ее прекрасных голубых задумчивых глазах из «Песни песней».
Никогда, никогда еще Бузя не была настолько Суламифью из «Песни песней», как в этот день.
– Узнаешь это поле, Бузя?
– Когда-то оно принадлежало тебе…
– А горка?
– Твоя горка. Когда-то все это было твое. Все, все твое, – говорит мне Бузя с легкой усмешкой на, красивых губах.
Мне кажется, что она смеется надо мной так, как смеялась когда-то, много лет назад.
– Сядем?
– Сядем.
Я усаживаюсь на горке и устраиваю место для Бузи. Бузя садится против меня.
– Вот тут, Бузя, помнишь, я тебе когда-то рассказывал, как я…
Бузя прерывает меня и кончает:
– Как ты поднимешься с помощью колдовского слова и полетишь, как орел, к туче, выше тучи, над полями, над лесами, через горы, через воды, через моря и пустыни, и прилетишь туда, за Черные горы, к хрустальному дворцу. Там сидит твоя заколдованная царевна вот уже семь лет и ждет, чтобы ты над нею смиловался и прилетел с помощью «колдовского слова» выручить ее, освободить ее – ха-ха-ха!
Нет. Бузя сегодня странно весела. Неестественно весела. Она смеется принужденно. Довольно. Всему свое время. Пора сказать ей несколько серьезных, четких, ясных слов. Пора уже раскрыть перед ней свое сердце, обнажить свою душу… И я кончаю свою мысль словами «Песни песней»: «Пока погаснет светило дня и не исчезнут тени с земли…»
10
За все время, что я дома, я не высказал Бузе и десятой, и сотой доли того, что я излил перед нею здесь, в это утро. Я открыл ей свое сердце, обнажил свою душу. Рассказал ей всю правду, – что меня сюда привело…
Если бы не письмо отца с поздравлением, если бы не три слова: «Суббота после швуэса» – меня не видела бы сейчас эта речка, что бежит там внизу по уклону, и эта роща, что зеленеет тут недалеко…
И я клянусь ей этой речкой, что течет там по уклону, и той рощей, что зеленеет тут недалеко, и этим голубым покрывалом неба, что над нашей головой, и золотым багряным солнцем, которое отсвечивает в ее глазах, и всем, что прекрасно, и чисто, и свято, – что я приехал сюда только ради нее, только ради нее, потому что… я люблю ее – наконец это слово сорвалось!
– Потому что я люблю тебя, Бузя, слышишь: я люблю тебя той святой, пылающей, адской любовью, которая описана в «Песни песней»: «Сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные…» Что с тобой, Бузя! Ты плачешь? Бог с тобой!..
11
Бузя плакала.
Бузя плакала – и весь мир облекся в печаль. Солнце перестало сиять. Речка перестала течь, роща – зеленеть, бабочки – летать, птички – петь.
Бузя плакала. Она спрятала лицо в руках. Плечи ее вздрагивали, и она плакала все сильнее и сильнее…
Так плачет малое дитя, когда почувствует, что потеряло родителей.
Так плачет любящая мать над ребенком, которого у нее отбирают.
Так плачет девушка, оплакивающая своего возлюбленного, отвернувшегося от нее.
Так плачет человек над своей жизнью, выскользнувшей из-под его ног.
Напрасны были мои утешения. Ни к чему были все эпитеты из «Песни песней», которые я приводил в моих речах. Бузя не хочет знать утешений. Бузя не желает слушать моих эпитетов. Слишком поздно, говорит она, слишком поздно я вспомнил о ней… Слишком поздно я оглянулся, что есть какая-то Бузя на свете. Бузя, у которой есть сердце, которое тоскует, и душа, которая рвется отсюда в другой мир… Помнишь ли ты, говорит она, те письма, которые я тебе писала? Но, перебивает она себя, где тебе помнить о таких глупостях? Разве она сама не понимает, она это собственно должна была давно предвидеть, – что наши пути разошлись? Что она мне не ровня? Куда ей до меня?… Она наивная, провинциальная девушка, куда ей до меня?… Теперь она понимает, что это было с ее стороны глупостью, большой глупостью, что она мне морочила голову своими детскими письмами, своими глупыми намеками, что родители тоскуют по мне… Нет! Ей надо было самой понять, что она мне не ровня… Куда ей до меня – бедной провинциальной девушке!.. Она сама должна была понять, что уж если я не послушался отца-матери, восстал против их заветов, не пошел по их стопам и пошел своей собственной дорогой, значит, я уж, конечно, пойду далеко, взберусь высоко, так далеко и так высоко, что оттуда никого не увижу и никого знать не пожелаю.
– Никого, кроме тебя, Бузя!
– Нет, никого! Никого! Никого! Не видеть никого, не слышать никого, забыть всех…
– Всех, но не тебя, Бузя!
– Нет, всех! Всех! Всех!
12
Бузя перестала плакать – и все ожило. Солнце начало сиять, как раньше. Речка начала течь, роща – зеленеть, бабочки – летать, птички – петь.
Бузя перестала плакать, и сухими стали ее глаза, ее прекрасные голубые глаза из «Песни песней». И высохли слезы ее, как капли росы на жарком солнце.
И вдруг она стала оправдываться за свои слезы. Теперь она видит, какая она глупенькая. К чему был ее плач? Чего ей плакать? Чего ей не хватает? Другие девушки на ее месте сочли бы себя счастливыми. Счастливейшими из счастливых!.. И огонек загорелся в глазах у нее, в ее прекрасных голубых глазах из «Песни песней». Никогда еще я не видел этого огонька в глазах Бузи. И красные пятна выступили на ее щечках, на ее красивых розовых щечках. Я никогда еще не видел, чтобы Бузя так гневалась, так пылала, как она пылала в эту минуту. Я хочу ее взять за руку и сказать ей словами «Песни песней»:
«О, ты прекрасна, подруга моя, ты прекрасна, Бузя, когда щечки твои пламенеют и глаза твои пышут огнем…»
Напрасные речи! Бузя не слышит моей «Песни песней». У Бузи своя «Песнь песней». Она не переставая хвалит «кого-то», хвалит его изо всех сил. Она говорит мне:
– Друг мой бел и румян – суженый мой прекрасен и мил. Отличен от тьмы других – прекраснее многих-многих иных. Он, может быть, не столь учен, как иные, зато он добр. Зато он мне предан. Зато он любит меня. Почитал бы ты письма, которые он мне пишет, почитал бы ты письма!
– Пленила сердце мое ты, сестра моя, невеста, – продолжаю я, будто не слышу, что она мне говорит, – мое сердце ты пленила, сестра моя, невеста!..
А она:
– Уста его сладость, и весь он прелесть – почитал бы ты его письма, что он мне пишет, почитал бы ты его письма!..
В словах ее слышится странный тон. Странный у нее голос. Этот голос – так кажется мне – хочет пересилить другой голос, внутренний голос.
Для меня это ясно, как дважды два.
13
Быстро и неожиданно вскакивает Бузя с душистой травы, отряхивается, выпрямляется во весь рост, закидывает руки за голову, останавливается и смотрит на меня сверху вниз, гордая и прекрасная, величественно-прекрасная, – прекраснее, чем всегда, кажется она мне в эту минуту.
Боюсь сказать, но мне кажется, – если я назову Бузю истинной Суламифью, это будет честь и хвала для Суламифи из «Песни песней».
Неужели этим окончен наш разговор? Я поднимаюсь вслед за Бузей и подхожу к ней:
– Оглянись, оглянись, Суламифь, вернись ко мне, Бузя! – говорю я ей языком «Песни песней» и беру ее за руку. – Вернись ко мне, Бузя, вернись ко мне, еще не поздно… Еще одно слово, одно только слово должен я тебе сказать.
Напрасно, напрасно! Бузя не хочет больше слушать.
– Довольно, – говорит она, – наговорились. Достаточно наговорили друг другу, может быть больше, чем надо… Довольно, довольно. Уже поздно. Смотри, как поздно уже! – говорит мне Бузя и показывает рукою на небо, и показывает мне на солнце, которое обливает ее сверху донизу своими мягкими, нежными золотыми лучами. И Бузя, лилия Саронская, Бузя, роза долин, приобретает новый блеск, багряно-золотой блеск многоцветного поля, что простирается вокруг нас без конца и без краю. – Домой, домой! – говорит мне Бузя, и торопится уходить, и торопит меня идти. – Домой, домой! Пора уже, Шимек, пора. Отец и мать подумают бог весть что.
Домой, домой!
В ее последних словах – «домой, домой» – мне слышится знакомый отзвук давних лет, слова «Песни песней».
«Беги, друг мой, беги, милый, и будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических».
14
Проходят дни, бегут недели. Пришел милый, славный праздник швуэс. Пришла и суббота, что после швуэса. Миновала суббота, что после швуэса, и еще суббота, и еще суббота, – а я все еще гость в своем городке.
Что я тут делаю? Ничего. Решительно ничего. Родители думают, что я, блудный сын, каюсь в былом, в том, что я восстал против их заветов, не захотел идти по их стопам. И они рады, бесконечно рады.
А я? Что я делаю здесь? Что мне надобно здесь? Ничего, решительно ничего. Каждый день я выхожу один на прогулку, за город, туда – за мельницы, за реку, через мост. Туда – к тому многоцветному полю, что простирается без конца и без краю и окаймлено серебристою речкой с одной стороны и низкорослой, но густою рощей – с другой. Серебристая речка кажется серебряною каймой нового талеса из голубой шерсти. Густая роща похожа на пышную шевелюру кудрявых волос; время от времени ветер колеблет ее.
Там сижу я один на горке. На той горке, на которой мы лишь недавно сидели вдвоем, я и Бузя, лилия Саронская, роза долин.
На той горке, по которой мы когда-то, много лет тому назад, вдвоем, я и Бузя, мчались, как юные серны, и скакали, как лани на горах бальзамических. Там, на том месте, где таятся мои лучшие воспоминания о моем навеки утерянном юношестве, о моем навеки утерянном счастье, я могу сидеть долгие часы и оплакивать и вспоминать незабываемую Суламифь моего романа.
15
А что стало с Суламифью моего романа? Что с Бузей? Каков эпилог? Каков конец?
Не принуждайте меня рассказывать конец моего романа. Конец – пусть самый наилучший – это печальный аккорд. Начало, самое печальное начало, лучше самого радостного конца. Мне поэтому куда легче и куда приятнее снова рассказать вам эту историю с самого начала. Еще, и еще раз, и еще хоть сто раз. И теми же словами, что и раньше:
– У меня был брат Беня, он утонул в реке. Он оставил сиротку, ее звали Бузей. Сокращенное Эстер-Либа, Либузя, Бузя. И красива она была, Бузя, как Суламифь, что в «Песни песней». Мы росли, я и Бузя, как брат и сестра. И мы любили друг друга, я и Бузя, как брат и сестра.
И так далее.
Начало, самое печальное начало, лучше самого радостного конца. Пусть будет начало концом, эпилогом моего невыдуманного, истинного скорбного романа, который я позволил себе увенчать этим именем: «Песнь песней».
1909–1911