В окне появилось помятое, заспанное лицо Альбины. Несколько секунд она непонимающе смотрела на Галю. Потом глаза ее вспыхнули радостными огоньками.

— Галка! Как ты… — Взгляд ее соскользнул вниз и зацепился за разорванный подол платья.

— Альбин, ты уж прости меня. — Галина приподняла подол, демонстрируя, насколько непоправимы повреждения.

— Ладно! — Альбина махнула рукой, хотя от Гали не ускользнуло, с каким трудом дался ей этот жест. Вот так небрежно махнуть рукой на свое лучшее платье могла только настоящая подруга. Галя этот жест оценила по достоинству. — Как ты?

Галина молча положила на подоконник два свертка: тяжелый и легкий.

— Спасибо тебе за деньги — все в целости, даже не распечатывала. А это… — Она положила руку на тяжелый сверток. — С ним тоже полный порядок.

Альбина обернулась и убрала оба свертка с окна.

— Альбин, можно я тебе за платье хоть деньги отдам?

Та снова отмахнулась. На сей раз взмах дался ей уже легче, почти естественно.

— Главное, что у тебя получилось! Получилось ведь?

— Получилось, подруга, — кивнула Галина.

— Ну, это главное. А остальное потом расскажешь, да?

— Расскажу. Только давай я тебе все-таки отдам деньги. Скажи сколько.

— Да брось ты!

— Скажи: сто рублей.

Альбина протестующе замахала руками.

— Ты что! Этому платью ведь сто лет. Я просто надевала его два раза в год, а так…

— Тогда скажи: двести.

Прежде чем Альбина успела что-либо сообразить, Галина положила на подоконник восемь четвертных и, развернувшись, скользнула за угол дома, к машине.

* * *

Капитан Голощекин как раз собирался помыться, побриться и все такое прочее. В общем, навести чистоту и лоск.

Беготня по болотам утомляла его не столько физически, сколько морально. В мечтах о предстоящей жизни Никита Голощекин давно уже сменил хромовые сапоги на дорогие кожаные туфли, зеленую форму — на щегольской костюм, фуражку…

Вот с головным убором он никак не мог определиться. Большинство богатых мужчин, если судить по передаче «Камера смотрит в мир» и обрывочным сюжетам из новостей, ходят вообще без шляп. Кое-кто натягивает шапочку для игры в гольф или в поло, некоторые ортодоксы из Старого Света продолжают таскать на макушках цилиндры, но в основном богатые головы остаются дерзостно непокрытыми, словно опасаясь затеряться в общей массе. Жаль. Голощекину нравилось носить головной убор. Фуражку. Ее можно надевать так и этак, задавая собственное настроение и давая понять собеседнику, на что ему стоит рассчитывать. Фуражку можно легким движением откинуть на затылок, и тогда, в сочетании с открытой улыбкой, от души поиздеваться над человеком, подтрунивая над ним и загоняя в угол каждым новым вопросом. А можно резким движением напялить ее поглубже, потянув за козырек, надвинуть на самые брови, недвусмысленно намекая, что ты не в настроении. При случае же можно просто приподнять ее в знак приветствия и особого расположения. Жаль. Определенно жаль, что фуражки больше не в моде.

В мечтах своих капитан давно уже носил все белое и чистое, благоухал розами и раз в месяц делал маникюр в роскошном салоне. А тут приходилось лазить по болотам, ползать на брюхе по полям, глотать пыль и жрать всякую утвержденную санврачом баланду, от которой в желудке потом играли трубы, а изо рта несло закисшими помидорами.

Голощекин жил, как примерный буддист, смиренно принимающий все тяготы и испытания в ожидании новой реинкарнации, после которой судьба будет более благосклонна к нему.

Пока же примерный офицер, лучший командир округа каждый раз, вернувшись с полевого выхода, из наряда или просто с марш-броска, спешил отмыться от бренной жизни, дабы не пристали к телу грязь и пот, неприличные состоятельному джентльмену со счетом в солидном банке.

Капитан просто приходил в казарму, посылал дневального за водой и вволю плескался тут же, пока его взвод просвещали в области теории тактики боя. Дневальный бдил снаружи.

Тем утром, когда Галина уходила от шулеров с неслыханным по тем временам выигрышем, он как раз собирался прополоскаться после ночного бдения в патруле. Вода уже была принесена и нагрета, банные и бритвенные принадлежности — болгарское мыло, немецкий (из братской ГДР) бритвенный станок и кисточка, польский крем, московский одеколон — лежали рядом на табуретке. Никита уже предвкушал блаженство перехода в чистое состояние, уже вдыхал ароматы и готовился принять свежий воздух каждой порой кожи.

Таинство омовения вот-вот должно было начаться, когда дверь казармы распахнулась.

Голощекин гневно сдвинул брови, но увидел Галину. Какую-то растрепанную, взъерошенную, в порванном платье (платье, кстати, очень знакомом), но ту самую Галину, которая давеча огрела его полной грибов сковородой.

— А… — Голощекин даже растерялся, что случалось с ним крайне редко. — О! Галчонок! Радость так радость! Сама прилетела, пташка вольная, поняла наконец, кто твой спаситель. Проходи. Я тебя даже искупать могу. Купель готова…

Голощекин стоял по пояс голый, в начищенных, как всегда, сапогах, наглаженных до стоячего состояния безукоризненно сидящих галифе. Он считал, что смотрится очень эффектно: обнаженный мускулистый торс и минимум подчеркнуто ухоженной одежды — сочетание дикой мужественности и элегантности.

Никита двинулся к гостье, разводя руки в стороны, чтобы обхватить ее, но она внезапно вскинула руку. Какой-то предмет взлетел в воздух над головой Голощекина. Бог знает почему, ему пришла в голову мысль о гранате, и он бросился на пол, в сторону, закрываясь руками. Упал и замер, затаив дыхание.

Но вместо грохота взрыва послышался странный шелест. Вроде бы знакомый, но вспомнить его происхождение сразу не получилось.

Никита открыл глаза и поднял голову. На него падали деньги. Много-много денег. Настоящий золотой дождь. Советские денежные знаки разного достоинства порхали и кружились, покрывая все вокруг: пол, кровати, стол и нелепо распростертое на полу тело капитана Голощекина.

— Двадцать тысяч, — сказала Галина от двери.

Голощекин повернулся к ней, но она не удостоила его взглядом и вышла, не произнеся больше ни слова, не дожидаясь ответа, даже не полюбовавшись феерической картиной: казарма по-гранчасти, усыпанная червонцами, четвертными, полусотенными и сотнями.

* * *

Телевизор показывал какую-то муть. Алексей спал, развалившись на неразобранном диване. Голова его запрокинулась, и завклубом звонко похрапывал, втягивая воздух. Горло, видевшееся в расстегнутом вороте гимнастерки, отекло и посинело.

В коридоре Галина скинула с ног изуродованные туфли. Разбуженный стуком, Жгут вздрогнул и очнулся.

— Галчонок! — улыбнулся он, продирая глаза. — Ты здесь!

Галя прошла в кухню, налила из чайника воды, выпила залпом, жадными глотками.

— А где ты была? — Алексей поднялся, взглянул на часы, осмотрелся. — Я ж извелся весь! — сообщил он с укором. — Ты хоть бы записку оставила! Что с тобой, тебе плохо?

Она и впрямь выглядела неважно, а чувствовала себя еще хуже. Сев напротив супруга за стол, Галина посмотрела ему в глаза:

— Леша, ты больше ничего не должен Голощекину.

Он моргнул, как бы стряхивая с ресниц остатки сна, и снова посмотрел на жену, ожидая, что услышанное окажется наваждением.

— Не может быть.

— Ничего, — устало повторила Галина, поднимаясь.

— Это правда? — Алексей тоже встал, счастливо и глупо улыбаясь. Потом взгляд его упал на разорванный подол платья. В мозгу старлея щелкнуло, замкнуло, и он переспросил уже с гневом и отвращением: — Это правда?! У меня, оказывается, такая дорогая жена?

Галина отшатнулась, словно от удара, и вскинула, защищаясь, руку. Она только что рисковала жизнью, ради того чтобы спасти это ничтожество, ради того чтобы вытащить его из петли. И он встречает ее таким обвинением?! Да даже если бы она спасала его тупую башку так, как он думает, то и тогда у него не осталось бы права так говорить с ней. Он должен был бы встать на колени и кланяться ей, добросовестно разбивая лоб об пол у ее ног…

Лицо Жгута перекосило от ярости, он двинулся на Галину бледный, сжав кулаки.

— Ты что, была у Голощекина и там с ним?..

— Леша! — вскрикнула Галина, закрывая лицо руками.

— Что Леша?! — взревел Жгут и в сердцах саданул по дверце шкафа.

Дверца эта много лет уже не закрывалась без ключа и, даже запертая, открывалась с тихим скрипом, стоило кому-то пройти рядом со шкафом. Ни смазывания, ни подтягивания не помогали, и створка всегда была приоткрыта на два-три пальца. Сейчас от удара она встала на место, как влитая, но никто из хозяев, так долго бившихся с ней, не обратил на этот отрадный факт внимания.

Алексей шумел, распаляясь все больше, но не получал в ответ ни упреков, ни оправданий.

Наконец Галина отняла руки от лица. Она решилась. Злость прошла, и с холодной ясностью она поняла, что именно нужно сделать, чего заслуживает стоящий перед ней человек.

— В этом шкафу скатерти и салфетки, — сказала она отрешенно. — Там — постельное белье, рубашки, майки…

— Двадцать тысяч! — продолжал буянить Жгут. — Дорого тебя ценит Голощекин! Я его убью! — Он взмахнул кулаками.

— Не перебивай. — Галина отмахнулась от его пафосных речей. — Картошка — в коридоре. Там же морковь, капуста. Да, и не забывай размораживать холодильник. Хотя бы раз в месяц.

Алексей, порядком выпустив пар, скис.

— Галя! Зачем? Зачем ты это сделала? — Он чуть не плакал. Беспомощный, слабый. Жалкий, но не вызывающий жалости.

— Вот деньги. Триста рублей. Я кладу их, где лежали. Еще чемодан… Извини, чемодан я оставила в одном месте. Но я надеюсь, тебе в ближайшее время не понадобится перевозить вещи.

Алексей посмотрел на нее настороженно:

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Я ухожу от тебя, — просто сказала Галина.

* * *

— Теперь все? — Марина внимательно всматривалась в бледное лицо подруги.

— Все, — кивнула та. — У тебя, кстати, нет свободной палаты?

— Переночевать? — с пониманием спросила Марина и на утвердительный кивок вздохнула. — Конечно, есть. У меня всего один пациент. Правда, с очень редким осложнением… Даже по-латыни не выговоришь…

Галина опустила горящие веки. Перед ее взором замелькали, закрутились в бешеном ритме мазурки карты: тройки, девятки, валеты, тузы. Они мелькали, сменяя друг друга, переливаясь одна в другую, вырастая до огромных размеров и уменьшаясь до бисера.

Это напоминало пляску ведьм, дикий, необузданный танец нечистой силы, выпущенной на волю древним заклинанием. Проклятие их семьи настигло ее снова, карты опять ворвались в ее жизнь и перекорежили ее, не оставив живого места.