По ночам за воротами монастырей слышен не только плач. Слышится также смех и пение. Филиппусис уверил меня, что монахам время от времени хочется устроить себе праздник. Тогда они пренебрегают воздержанием, которое им предписывает устав. Пьют много вина и едят кабанов. Похоже, на горе Афон водится огромное количество кабанов. Их мясо особенно сочно осенью, потому что в это время года они питаются желудями. Монахи в шутку называют кабана «дубовой рыбой».

— Сегодня вечером у нас дубовая рыба, — говорят они друг другу, прыская со смеху.

Еще поют куплеты собственного сочинения на музыку византийских псалмов. О сметливом монахе, например, который перевозил тяжелый груз на своем члене, используя яйца как колеса. В другой песне половой орган сравнивается с ярмом, а тестикулы с парой волов. Есть еще одна, где старец пашет землю своим членом пред восхищенным взором юных монашек.

Монахи любят также сласти. Они такие же сладкоежки, как дети.

— Если поедешь к ним, отвези им пирожных, — посоветовал Филиппусис. — Это самый простой способ расположить их к себе.

Он мне признался, что выдал монастырскому повару некоторые рецепты моей матери. Тут я, конечно, должен уточнить, что она добавляет к вареньям некоторые пахучие растения. Ароматизирует абрикосы лавандой, клубнику листьями вербены, а сливы и кислые вишни — липовым цветом.

— Повар поделился взамен своими собственными рецептами. Монахи ведь хранят тысячелетнюю традицию и в кулинарии тоже. Они, например, не пользуются перцем, потом что он возбуждает, и заменяют его чесноком, который отгоняет вампиров. Они едят очень много чеснока.

Мы болтали, прогуливаясь в порту, вдоль причалов. Нам постоянно приходилось перешагивать через канаты и разложенные рыбачьи сети. Мне показалось, что это преодоление препятствий его забавляет, а может, напоминает что-то. Он очень высокий, а потому постоянно обгонял меня на полметра.

— Я поехал на Афон от отчаяния, еще подростком пристрастился к героину. Видишь тот особняк?

Он показал мне одно из старейших зданий на Тиносе, все четыре этажа которого окаймляют ряды маленьких аркад с балконами.

— Он принадлежал моему отцу. Ему пришлось продать его, чтобы рассчитаться с моими долгами. Наркоторговцы шутить не любят. Им не нравится, когда их заставляют ждать, ну, ты понимаешь, о чем я.

Я заметил среди машин, ехавших по набережной, лимузин сенатора Сарбаниса.

— Мои родители никогда не были близки к Церкви.

Он особо настаивал на том, что вышел не из религиозной среды и сам взращивал свою веру. Он гордился своей набожностью, как некоторые умельцы-самоучки бахвалятся тем, что нигде не учились.

Бог открылся ему странным образом, в афинском фаст-фуде, десять лет назад. Явил себя в чертах красивой девушки по имени Мария. Филиппусис ее даже знал: она была бывшей подружкой его кузена, который после разрыва с ней хотел наложить на себя руки. Но, в конечном счете, он удалился на гору Афон, как тот белокурый монах, о котором мне рассказывал Катранис. Очевидно, монашество — лучший выход для тех, у кого нет ни желания жить, ни мужества умереть.

— Я тогда был в жутком состоянии, потерял зубы, выглядел в свои тридцать четыре как старик. Но сразу же понял, что появление Марии в этом месте в три часа ночи не случайно — она ниспослана свыше, чтобы спасти меня. Она меня узнала и вздрогнула. Попятилась, когда я стал к ней приближаться. Но я смеялся, я испытывал такое блаженство, какого никогда еще не испытывал, хотел упасть к ее ногам. Она крикнула: «Все вы психи!», намекая, разумеется, на моего кузена. И бросилась к двери, но, прежде чем выйти, обернулась и сказала, уже смягчившись: «Бог с тобой». На следующий день мы с Аргирисом, другом, который был в такой же беде, как и я, отправились на гору Афон.

В конце порта, перед «Корсаром», мы повернули назад. В кондитерской Филиппусиса, пятом по счету заведении после бара, в то утро работала какая-то девушка. Когда мы проходили мимо, она нам улыбнулась.

— Море было бурным, на земле снег лежал. Мы сошли с корабля на причале монастыря Симонопетра, который считается одним из главных центров православной духовности. Мы были уверены, что найдем там понимание, в котором так нуждались. К несчастью, нас встретил какой-то молодой брюзга. Засыпал кучей вопросов и даже стопку ракии не предложил. Наши ответы не пробудили в нем никакого сострадания. Он только поглядывал на нас снисходительно, как богачи смотрят на бедняков. А через полчаса выставил вон, посоветовав обратиться в монастырь Григориат, несколькими километрами южнее. Мы опять пустились в дорогу. Аргирис без конца поскальзывался на льду, умолял его бросить, выл, будто недорезанный.

Филиппусис показал на небольшой холм, который возвышается над кофейней Диноса, замыкая порт с левой стороны.

— Монастырь Григориат построен примерно на такой же высоте и тоже выдается в море. Он не такой внушительный, как Симонопетра, — в том-то аж двенадцать этажей, и впечатление такое, будто он презирает окружающее пространство. А Григориат всего лишь добавил несколько прямых линий к каменистому пейзажу. Как только он показался вдалеке, я сразу успокоился. И тут же у нас за спиной послышалось пение. Вскоре появился монах верхом на ослике. При виде нас он ничуть не удивился и сразу понял, что Аргирис уже совсем без сил. Уступил ему своего осла, а сам пошел пешком. Никто из нас не сказал ни слова. Так мы и познакомились с Евтихиосом, в полном молчании. В монастыре нас просто спросили, хотим ли мы есть. Дело уже было к вечеру. Мы заснули как убитые. Я проснулся только на следующий день, в полдень. Море успокоилось. Я открыл окошко и развеял по ветру остатки героина, который взял с собой. Аргирис еще спал.

Филиппусису нравилось рассказывать эту историю. Я был уверен, что он рассказывал ее много раз. «Он ее постепенно улучшает, — подумал я. — Однажды она приобретет свою окончательную форму».

— В последующие дни нами никто не занимался. Мы совершали долгие прогулки. Доходили до часовни, посвященной Иоанну Богослову, довольно высоко в горах. Так уставали, что по возвращении в обитель хотели только спать. На четвертый день мы кольнулись метадоном и покурили гашиша у себя келье. Аргирис то и дело вставал и бил кулаком по окнам. У нас были два окошка с мелким переплетом. К концу дня он в них все стекла перебил. Вечером заглянул Евтихиос, которого мы не видели со времени своего прихода. Он нам показался намного старше, чем в первый раз, и был гораздо разговорчивее. Сказал, что его мать родом с Тиноса. Он много чего знал про нас, поэтому мы предположили, что он навел справки у своих родственников, которые остались у него на острове. Он велел нам поразмыслить. «Вы сами должны понять, почему начали принимать этот дурман», — сказал он нам. Аргирис его не слушал, только тихонько плакал, монотонно и без малейшего перерыва, я уж думал, он никогда не остановится.

Мне вспомнилось утверждение Фрериса, что монахи знают все о своих гостях. Стулья во дворике перед кофейней Диноса стояли вокруг столиков наклонно, опираясь спинками об их края. Впечатление было такое, будто они секретничают между собой.

— И ты понял? — спросил я.

— В молодости я ставил себя выше других. Мне казалось, что ни одна из возможностей, которые открывала передо мной жизнь, меня не достойна. Будущее заранее внушало мне скуку. И на героин я смотрел как на средство избежать обыденности, которая засасывала моих друзей одного за другим. В первый раз я попробовал его накануне Пасхи. И был этим очень горд, словно подвиг совершил. Природа вдруг приобрела краски небывалой красоты.

Я подумал, что слово «героин» происходит, возможно, от слова «герой». «Это слово обещает приключения… Филиппусис стал жертвой соблазнительного созвучия». Я стал читать названия, написанные на бортах лодок: святой Артемий, святой Мина, святая Ирина, Кати, святая Екатерина. У меня возникло предчувствие, что этот период моей жизни завершится такой же причудливой процессией, как и парад греков в Балтиморе. Во главе кортежа я бы поставил Фалеса. В руках он держал бы посох, с помощью которого измерил высоту пирамид.

— Мы два месяца прожили в монастыре Григориат. У нас бывали трудные моменты. Но мы их все-таки преодолели, с помощью метадона, с помощью ракии, которую захватили с Тиноса — мы на нее изрядно налегали в это время — и с Божьей помощью, конечно. Регулярно вставали к заутрене, каждый день говорили с Евтихиосом, который ни на шаг от нас не отступал. Он уже имел дело с наркоманами. Мы не таясь курили в его присутствии. Узнали от него, что помогать маргиналам — вообще в обычае этого монастыря, и что тамошние монахи даже избавили от тюрьмы одного торчка из Фессалоник, виновного в грабеже. Наняли ему хорошего адвоката.

— Ты хочешь сказать, что монастырь оплатил адвоката?

— Да.

Мы опять прошли мимо его кондитерской, которая называется «Дольче», — название написано розовыми буквами на темно-синей вывеске. Было еще рано. Солнце стояло прямо над Домом культуры, самым большим зданием в порту. Оно принадлежит Церкви. Мы уселись на симпатичные чугунные грибки, к которым швартуют суда. Кажется, они называются кнехтами, если не ошибаюсь.

Филиппусис сказал мне, что Евтихиос изучал химию, долго пробыл миссионером в Африке и достаточно знал суахили, чтобы переводить на этот язык некоторые писания Отцов Церкви. Он вообще почитает его за святого человека. Уверял меня, что тот вылечил Аргириса от сильнейшей лихорадки, всего лишь прочитав молитву.

— И лихорадка с Аргириса перекинулась на него самого.

Он сам присутствовал при этом маленьком чуде, видел его собственными глазами.

Тем не менее чуда дезинтоксикации за два месяца не произошло. Обоим друзьям пришлось еще несколько раз побывать на Святой Горе, пожить в других монастырях. Сегодня он считает, что полностью излечился.

— А Аргирис? Тоже выздоровел?

В ответ он изобразил на лице сомнение. Похоже, Аргирис так толком и не понял, почему его в юности потянуло к наркотикам.

Он мне сообщил также, что у некоторых монахов есть любовницы в Фессалониках и что до недавнего времени в монастыре Святого Пантелеймона можно было видеть портреты двух русских княгинь с вызывающими декольте. Своего кузена, влюбленного в Марию, он на Афоне не встречал ни разу. А процент гомосексуалистов варьируется от обители к обители.

— Где мало, где много.

В монастыре Пантократор их явно большинство. Он вспомнил одного молодого послушника, похожего на архангела Гавриила, каким он изображен в церкви Карьеса.

— У него были кудрявые каштановые волосы, большие черные глаза и маленький красный рот. «Я царица в своей келье», — говорил он нам. У него жили щегол и кошка. Кошка была совсем дикая, он пытался ее приручить, подвешивая на веревке за окном.

Поднялся легкий ветерок. Слышно было, как плещутся волны о мол. У Дома прессы качались из стороны в сторону два металлических стенда с ежедневными газетами. Газеты шуршали на ветру, как листва. Продавщица Филиппусиса помахала ему рукой, давая понять, что он ей зачем-то нужен. Я проводил его до двери кондитерской. Он мне показал на горку печенья колечками.

— Знаешь, как называется это печенье? «Византийское»! Оно соленое, с кусочками оливок.

Я заметил на полках варенье моей матери. Он мне дал одну византийскую печенюшку. Немного погодя я сунул ее в карман.

Я снова прошелся по набережной, но на этот раз в одиночестве. Мне было приятно побыть одному. Признания Филиппусиса не слишком меня тронули, просто было грустно, что я не в состоянии уразуметь все до конца. Мне никак было не понять, откуда у него в моем возрасте взялось предчувствие, что он будет скучать в жизни. Сомневался я и в значении, которое он придавал своей встрече с Марией в закусочной, пусть и неожиданной. Смутно припоминались слышанные в прошлом пустые разговоры о всяких случайностях. Его ежедневным беседам с Богом в первые часы зари я ничуть не завидовал. И был уверен, что очень скоро забуду его рассказ. Я сел в кофейне Диноса, все еще закрытой, и сделал несколько заметок на бумаге, которую дала мне ночная медсестра в Сиросской больнице.

Не переставая писать, я наблюдал за муравьем, бежавшим по низенькой дворовой ограде. Ветер затруднял его продвижение, он часто останавливался, но, тем не менее, через какое-то время снова пускался в путь. «Спешит куда-то», — подумал я. Мне вспомнилось, что наблюдение за муравьями было одним из любимых занятий брата Навсикаи.

Я решил ускорить свой отъезд на Афон, отправиться туда, не дожидаясь конца июньской сессии. «Надо разделаться с этим вопросом, пока он меня не доконал». Я позвонил Феано по мобильному и объявил ей, что собираюсь писать работу по древней истории Афона, а потому хотел бы отправиться на полуостров как можно скорее.

— Пропущу не больше одной недели, в крайнем случае десять дней.

— Где ты был вчера вечером? — спросила она довольно сурово.

Я рассказал ей, что случилось с матерью, и ее суровость сразу же как рукой сняло.

— Мне искренне жаль, — сказала она.

Потом посоветовала не пропускать ни одну из майских лекций.

— Если не можешь отложить поездку до лета, то, действительно, поезжай лучше сейчас.

Катраниса я обнаружил в редакции «Эмброса» и еле разобрал по телефону, что он говорит. Оказалось, ему вчера вырвали три зуба. Он наполовину проглатывал слова, уродуя их до неузнаваемости.

— На Пасху Святая Гора привлекает много туристов. Но я все-таки постараюсь устроить тебе ночлег, у меня есть кое-какие знакомства в Карьесе. Скажу, что ты пишешь статью для газеты и чтобы они тебе посодействовали.

Он попросил отправить ему ксерокопию моего удостоверения личности.

— Оно у тебя нового образца?

Я вспомнил о сборищах, которые еще недавно устраивала Церковь, противясь отмене графы «вероисповедание», традиционно фигурировавшей в удостоверениях личности. В конце концов правительству Симитиса все-таки удалось ее отменить, следуя рекомендациям Евросоюза. В моем документе, выданном задолго до этой реформы, еще черным по белому написано, что я — православный христианин.

— Некоторые монастыри не принимают инославных, даже католиков. Заберешь свое разрешение на въезд в представительстве Священного Собора в Урануполисе. В прошлом году это стоило двадцать евро, в этом, может, придется заплатить чуть больше.

«Мне наверняка придется заплатить чуть больше».

— И будь осторожен, — добавил он после короткого молчания, словно чего-то опасался.

Я ему пообещал. Только забыл спросить, где он встретил того влюбленного монаха, который грезил о площади своей деревни. «Влюбленных монахов я найду в каждом монастыре».

Голос Софии был не многим разборчивее, чем у Катраниса. Я сказал ей, что Навсикая пообещала мне некоторую сумму. Вдруг до меня дошло, что она плачет.

— У меня дедушка умер.

Я повторил фразу, которую сказала Феано:

— Мне искренне жаль.

Похороны назначены на субботу, в Арахове.

— Будешь здесь в субботу?

— Буду.

«София тоже примет участие в шествии, которое я организую, когда придет время, — подумал я. — Будет идти за гробом, который понесут четыре командира Национально-освободительной армии. Один из них — в монашеском облачении… А за ними — двойник архангела Гавриила. Я дам ему пустую птичью клетку. Его щегла кошка съест».

Потом я поговорил с Везирцисом. Его настроение было намного лучше, чем у Катраниса и Софии. Когда я поделился с ним своими планами, он мне сообщил, что собирается читать публичную лекцию в Аристотелевском университете в Фессалониках — в понедельник, во второй половине дня, и тем же вечером вернется в Афины.

Я ему объяснил, что собираюсь отправиться на Афон в начале Страстной недели, чтобы избежать наплыва туристов.

— А зачем его избегать? В толпе на тебя никто не обратит внимания, так что сможешь передвигаться без помех.

Я никогда не говорил ему ни о Навсикае, ни, разумеется, о ее поручении и своем обещании. Надеюсь, когда-нибудь мне представится случай познакомить его с г-жой Николаидис. Уверен, что оба будут рады этому знакомству.

Динос не дал себе труда открывать калитку, просто перешагнул через ограду во двор и направился ко мне.

— Кофе хочешь? — спросил он вполголоса.

В его руке была газета. Он отпер кафе и исчез внутри.

— Я вас искал на прошлой неделе, — сказал я Везирцису.

— Ездил в Патрас, чтобы вернуть свою жену.

От такого неожиданного признания я просто онемел. Поискал глазами Диноса, словно без его помощи не мог выйти из этой щекотливой ситуации.

— Она влюбилась в одного из моих бывших студентов, он сейчас читает лекции в Патрасском университете, — продолжил Везирцис тем же безучастным тоном. — У них семнадцать лет разницы, он немногим старше нашей дочери.

Я знал, что у его дочери редкое имя Фила и что она учится в Париже. Интересно, какое место занимал в этой истории автобусный билет Афины — Патрас, который он вертел в руках как-то вечером, изрядно пав духом.

— Она отказалась вернуться. Слишком влюблена. Смотрела на меня, не видя. Я был для нее ширмой, заслонявшей призрак.

Мне не удалось представить себе Везирциса на горе Афон, в одеянии монаха. Зато я без всякого труда вообразил, как он на античном кладбище засовывает в гробницу письмо, адресованное подземным божествам, где просит их положить конец шашням его жены с молодым лектором из Патраса. Я ему признался, что помню автобусный билет.

— Я нашел его в ее дорожной сумке, после того как она якобы ездила в Арту, повидаться с подругой.

Динос принес два кофе, поставил одну чашку передо мной и уселся за соседним столиком.

— О чем будете говорить в Фессалониках?

— О конце политеизма и насаждении христианства. Античные греки не исключали существования других богов и никогда не пытались навязать свою религию другим народам. В эллинистический период, и особенно в римскую эпоху, греческий пантеон обогатился новыми божествами, пришедшими с Востока. Особенно популярен стал Митра, который, как и Аполлон, был солнечным богом. Приверженцы праздновали его рождение 25 декабря и верили, что он судит поступки людей после их смерти.

Время от времени Динос отрывался от своей газеты и смотрел на море, быть может, чтобы дать отдых глазам.

— И в Риме, и в Афинах религиозный фанатизм был неизвестен. Его занесли первые христиане, которые по своему менталитету были близки к современным мусульманским фундаменталистам. Они были воинством Бога, который не терпел никакого другого авторитета, кроме собственного, и никакой другой истины — тоже. Монотеизм — это монолог. Римляне не начали бы преследовать христиан, если бы те не стали опасны из-за своей прекрасной организации и фанатизма.

Динос начал терять терпение. Мой кофе остывал. Я спросил у Везирциса адрес ресторана, где он собирался ужинать с друзьями в понедельник. Об обещанных мне деньгах он не обмолвился ни словом.

— Что читаешь, Динос?

Он подошел к моему столику и развернул передо мной «Глубинку», экологическую газету, которую издает Ситарас. Статья на первой полосе изобличала строителей объездной дороги, которые собирались проложить ее за старым портом, прямо через территорию античного акрополя. Статью подкрепляла фотография бульдозера, надвигавшегося на древнюю стену.

— Церковь желает, чтобы стройка была закончена до лета, поскольку эта дорога позволит связать новый порт с церковью Благовещения. Акведук, который питал акрополь водой, уже перерезан.

Я вспомнил, что Динос, как и мой отец, тоже сомневается в существовании Бога. Он очень славный человек, но церковников терпеть не может. Его даже Хароном прозвали, после того как он однажды отдубасил попа, чуть не отправив его на тот свет. Я спросил, знает ли он, что изображено на чудотворной иконе.

— Сцена Благовещения. Но на ней навешано столько благодарственных даров и всяких драгоценностей, что почти ничего не видно. Знаешь, сколько религиозный туризм приносит местной Церкви? В прошлом году, который был не самым удачным, она заработала пять миллионов евро.

— И что она делает с этими деньгами?

— Выплачивает стипендии нескольким юнцам, которые изучают богословие, — сказал он с тонкой улыбкой. — Раздает фломастеры детишкам, когда те приходят в Дом культуры.

Мой телефон зазвонил.

— Если это твой отец, напомни ему, что у нас завтра вечером собрание, по поводу объездной дороги.

Это и впрямь оказался он. Сообщил, что матери надоело лечиться и она вышла на работу, хотя в больнице ей советовали полежать в постели до понедельника. Отец не слишком сердился, казалось, что он скорее обескуражен.

— Пап, я, может, завтра уеду. В воскресенье лечу в Фессалоники, а во вторник отправлюсь на Афон.

— Что ты там собираешься делать? — вытаращил глаза Динос.

— Я позволил себе заглянуть в одну из книг, которые ты привез с собой, в «Словарь досократической философии», — сказал отец.

— Нашел что-нибудь интересное?

— Одну фразу Гераклита о богах. Даже переписал на бумажку. Погоди, сейчас зачитаю.

Я подождал несколько секунд.

— Вот, слушай: «Этот мир не был создан ни богами, ни людьми».

— Скажи про собрание, — напомнил Динос.

Уходя, я тоже перешагнул через забор, но не так ловко, как Динос. «Он-то привык, — подумал я, — небось, каждый день лазает». Я наведался в агентство «Маркуизос» и забронировал место на первый воскресный авиарейс в Фессалоники. Пока мне оформляли билет, я заметил на другом конце порта миниатюрную женщину в черном, которая бодрым шагом направлялась к кондитерской Филиппусиса. Я дал себе зарок: улучить подходящий момент и растолковать матери, как Фалес измерил высоту пирамид. А еще решил взять с собой на Афон бутылку тиносской ракии и банку клубничного варенья.