Вход в университет нам преградила группа студентов. Они устроили баррикаду из стульев, столов и большого мусорного бака. Некоторые были изрядно раздражены. Когда появились телевизионщики, их встретили криками, свистом, оскорблениями и даже угрозами. Кто-то обозвал сопровождавшего группу журналиста «старой шлюхой» и запустил ему в голову пустой банкой из-под пива. Должен сказать, что президент университета вел переговоры с замечательным хладнокровием. Его тоже освистали, но из равновесия вывести не смогли.
Везирцис участия в переговорах не принимал. Ходил взад-вперед чуть поодаль, не обращая внимания на поливавший его дождь. Пришедшие послушать его люди постепенно скапливались у входа. Там были не одни только студенты. Его публичную лекцию широко анонсировали в прессе и на радио. В итоге наш представитель принял выдвинутое забастовщиками требование, чтобы собрание проходило не в большой, амфитеатром, аудитории, а в кафетерии, и мы смогли проникнуть внутрь здания. Журналисту и его команде было позволено последовать за нами лишь после того, как они обязались допустить забастовщиков к эфиру, чтобы те зачитали текст своего воззвания на трех страницах. Баррикаду, собственно, возвели всего из-за нескольких студентов, противников забастовки. Один из них, высокий бородач, попытался прорваться силой. Произошла потасовка. Только в этот момент Везирцис отреагировал.
— Пожалуйста, прошу вас! — сказал он строго.
Так что бородач тоже прошел. Входя в кафетерий, я понял, по какой причине нам навязали это помещение: все его стены были испещрены лозунгами, написанными краской из баллончиков, что неизбежно попало бы в объектив. Я поспешил занять место за столом, чтобы иметь возможность делать заметки. Когда Везирцис начал свою лекцию, зал был переполнен. Прео, Цапакидис и несколько других устроились за стойкой бара.
— Называть древних греков почитателями идолов, как это вошло в привычку, не совсем верно. Термин «идолопоклонник» был введен в обиход апостолом Павлом и свидетельствует о высокомерном презрении Церкви к политеизму. На Западе их считают скорее язычниками, что, впрочем, ничуть не более лестно и не слишком справедливо. Первоначальным значением латинского слова paganus, «язычник», было — «крестьянин». Однако своим расцветом религия древних греков обязана прежде всего городам. Так что упадок городов неизбежно повлек за собой и смерть богов, которые жили только благодаря им.
Я почувствовал, как на мое плечо легла чья-то рука.
— Ты еще и пишешь, брат мой? — шепнул мне на ухо Минас.
Он пришел вместе с каким-то человеком лет пятидесяти, невысоким, круглолицым и толстогубым. Они сидели на полу, зажатые между столом и стеной. Минас тотчас же достал из кармана блокнот и ручку.
— Трудно сказать, верили ли афиняне в своих богов, как христиане веруют в своего. Во всяком случае, они часто их чествовали, и весьма различными способами. Один раз в году они доставляли статую Афины в Фалер, чтобы омыть ее, примерно как православная Церковь погружает крест в море на праздник Богоявления. Они выражали свою веру действиями, а не разглагольствованиями. Звездное небо не внушало им того восторга, который испытывают христиане. Политеизм был скорее культом, нежели религией. Слово «пистис» — «вера», — означало в эпоху Античности знание, уверенность доказательство. «Доверяйся только тому, что доказано», — советует Демокрит.
В руке у Везирциса была карточка, но он в нее почти не заглядывал и Демокрита процитировал по памяти. Он говорил не так нервно и не так быстро, как на занятиях. Делал паузы между фразами. «Так он отмечает точки», — подумал я. Хотя к концу обеда он выглядел немного усталым, силы к нему явно вернулись. «Это дождь помог ему прийти в себя».
— Поскольку никаких канонических текстов не существовало и никакая иерархия не контролировала жрецов, города верили во что хотели и с легкостью принимали новых богов. Политеизм дает возможность изобретать бога для любой надобности. Одному поручают оберегать весь дом, другому — только входную дверь. Многочисленность божеств неизбежно снижает роль каждого. Аполлон, Афина, Асклепий не были всемогущими, но были рядом. Они участвовали в общественной жизни, образуя своего рода сенат. Сомневаюсь, что найдутся сегодня афиняне или фессалоникийцы, которые молятся за процветание своего города, как это делали древние. Они молились также о том, чтобы им была дарована милость быть полезными своей общине. Кругозор этих людей в то время ограничивался их городом, ничто за его пределами для них не существовало.
Священная война, объявленная Византией политеизму в четвертом веке и усилившаяся после 392 года, когда император Феодосий повелел казнить язычников, имеет целью уничтожение не только религии, но всей цивилизации. Решение Феодосия уже предвещает закрытие Афинской философской школы, осуществленное Юстинианом в 529 году. Хотя город Платона уже утратил былой блеск, ему, тем не менее, еще удавалось сохранять свою философскую традицию. Но в 529 году этому миру действительно приходит конец. Последние философы, которых было семеро, как мудрецов Античности, тайно покидают город и находят убежище в Персии. Классические тексты будут на долгие века изъяты из памяти греков. О них нам напомнит Запад, перед самым национальным восстанием 1821 года. Главные участники этого движения были весьма сильно проникнуты духом своих предков. Так что герои прошлого некоторым образом способствовали освобождению Греции. В 1837 году в стенах первого Афинского университета возобновится преподавание философии. Но до этого нам предстояло пройти через тринадцать столетий интеллектуальной косности, тринадцать столетий молчания. Слово «свобода» исчезло из греческих текстов этого периода, чтобы появиться вновь только в восемнадцатом веке.
Сквозь слова Везирциса до меня доносились и другие голоса — Феано, Кумбаропулоса а также Касторидиса, которого я не слышал с тех пор, как он читал свою лекцию о рождении афинской демократии у себя дома, на Тиносе. Вспомнил я и о своем отце. «Когда-нибудь он перестанет спрашивать у всех подряд, существует ли Бог. Сам найдет ответ». Минас был увлечен не меньше меня. А вот его друг сидел с таким же сокрушенным видом, какой был у представителей политических партий в утренних теледебатах.
На самом деле многие вокруг нас казались раздосадованными. Они проявляли свое недовольство, то двигая стул, то роясь в сумке, то барабаня по столу пальцами, то глядя на экран своего мобильного телефона. И не выказали ни малейшего раздражения, когда чей-то телефонный звонок вынудил Везирциса прерваться.
Хотя было очевидно, что он еще не кончил, кто-то взял слово.
— В период, о котором вы говорите, появились такие основополагающие богословские тексты, как труды Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Паламы, которые вполне вписываются в великую интеллектуальную традицию Античности.
Это был тот самый высокий бородач, что устроил свалку на входе. Он стоял в глубине зала.
— Вам ведь наверняка небезызвестно, что Василий Великий, как и Григорий Назианзин, учился в Афинах, — добавил он, обращаясь больше к залу, чем к оратору.
Часть публики немедленно примкнула к нему. Некоторые зааплодировали.
— Очень интересное замечание, — сообщил нам друг Минаса.
— Я не оспариваю того, что Отцы Церкви позаимствовали некоторые риторические фигуры у писателей Античности, — ответил Везирцис. — Тем не менее они были заклятыми врагами классического образования и классической культуры. Василий яростно поносит греков, Златоуст поощряет грабеж храмов монахами и требует смерти театра: «Уничтожьте театр», — говорит он. Позор, которому Церковь подвергла эллинизм, носил столь всеобщий характер, что эллины почувствовали необходимость даже сменить имя и впредь стали именоваться ромеями или греками. На некоторых афонских фресках среди святых и ангелов изображен и кое-кто из философов — Аристотель, Платон, Сократ, Пифагор. Все в венцах, длиннобороды и одеты как византийские владыки. Все держат в руке папирус, где начертана какая-нибудь фантастическая цитата из их трудов, например, что Бог един в трех лицах. Известно, что Церковь пыталась привлечь на свою сторону древних мудрецов — тех, по крайней мере, кого ей не удалось истребить из нашей памяти, — извратив их мысли. До сих пор ученикам средней школы продолжают вдалбливать, что Византия любезно приняла эстафету от классической Греции. Христианство, мой дорогой друг, отнюдь не продолжает Античность, оно просто следует за ней, как ночь следует за днем. Богословие уничтожило философию. У первого есть ответы на все, а вторая богата лишь вопросами.
Я вспомнил, что и для Феано между Грецией до и после Иисуса Христа пролегает пропасть. «Как между моими родителями». Еще мне вспомнилась мысль Анаксагора: философ утверждал, что мы ничего не можем знать, потому что наши чувства ограничены, ум слаб, время, которым мы располагаем, коротко, а также потому, что истина окутана мраком.
— Могу я задать вам еще один вопрос? — спросил бородатый.
— Вы зададите ваши вопросы в конце, — вмешался президент, сидевший в углу, за спиной лектора.
— Слушаю вас, — сказал Везирцис.
— Вчера вечером некоторые наши однокашники испортили иконы на архитектурном факультете. Вы одобряете этот поступок?
Вопрос вывел из спячки телеоператора, который давно уже перестал снимать. На его камере вновь зажглась красная лампочка.
— Я считаю, что иконам не место в университете, — ответил Везирцис, слегка повернувшись к президенту, — так же, как древним мудрецам нечего делать в церквах и монастырях.
— То есть, вы одобряете отделение Церкви от государства.
Замечание исходило от Прео, желавшего, вероятно, помочь своему другу закончить мысль.
— Этому разрыву надлежало случиться еще во время войны 1821 года. Одной из целей повстанцев было освобождение духа от опеки Церкви. К несчастью, она так и не была достигнута. Достаточно открыть календарь, чтобы удостовериться: все дни в году захвачены святыми.
И тут все несогласные с ним решили, что им больше невтерпеж молчать. Со всех сторон посыпались возмущенные протесты.
— Ну нет, с меня хватит, в конце концов! — сказала какая-то женщина. — Я, господин лектор, православная и горжусь этим!
— Пошли отсюда, Олимпия, — предложил ее спутник.
— Не могу терпеть, когда оскорбляют нашу нацию и нашу религию! — крикнул немолодой мужчина в полосатом костюме 50-х годов.
— Пусть замолчит, пусть замолчит! — поддакнули несколько голосов одновременно.
Везирцис терпеливо ждал окончания бури. Президент тоже ничего не говорил, хотя, думаю, должен был вмешаться и разрядить обстановку. Может, его раздражала позиция Везирциса по поводу икон в университете.
— Кто-нибудь может мне объяснить, почему он так ненавидит нашу Церковь? — спросила другая женщина, обращаясь к своим соседям.
— Он в Зевса верит! — прыснул какой-то студент.
Высокий бородач наблюдал сцену с насмешливой ухмылкой.
— Сами замолчите! — взорвался Минас. — Мы хотим дальше слушать.
— Он прав, прав, — согласились многие.
— По какому праву он выставляет нас мракобесами? — воскликнула третья женщина. — Сам он мракобес!
— Бог есть свет! — провозгласил какой-то старичок, с трудом взобравшись на стул.
Он воздел руки ладонями кверху. Это была в точности та самая поза, которую принимали для молитвы древние греки. Они молились не на коленях, а стоя.
— Бог есть свет! — повторил он. — Да здравствует православие, друзья мои!
Он чуть не потерял равновесие.
— Сядь, дедуля, — увещевала его какая-то девушка. — Ты же себе голову расшибешь.
— Он говорит как франкмасон. Уж я-то их хорошо знаю, этих франкмасонов, у меня в Верии кузен в тамошней ложе состоит.
Напряжение уже спадало, когда какой-то не слишком молодой, но атлетического сложения человек направился к Везирдису, выставив руку вперед, словно собирался его ударить. Но удовлетворился тем, что сунул ему указательный палец под нос.
— А ну-ка, поуважительней говори о нашей вере! Греция такая, какая есть, нравится тебе это или нет.
Только тут президент вмешался. Вскочил со своего места и прикрикнул:
— Я запрещаю вам говорить с профессором таким тоном!
— А если тебе это не нравится, — продолжил тот, не обращая на него внимания, — так мы никого силой не держим! Можешь убираться куда угодно! Хоть в Персию!
Он развернулся, прошел через кафетерий воинственным шагом, опрокинув по пути два-три стула, и вышел. Часть присутствующих, быть может, половина, двинулась за ним следом.
— Не знал, что у франкмасонов логово в Верии, — заметил один из уходящих.
Телевизионщики тоже ушли, поскольку стало очевидно, что других инцидентов уже не предвидится.
— Я хочу уйти, — сказал друг Минаса. — Нервы на пределе.
— Скоро кончится, Apec. Уйдем вместе.
Прео и Цапакидис заняли освободившиеся за моим столом места.
— Думаю, мы наблюдали склоку в лучших византийских традициях, — пошутил Прео.
Цапакидис поднял руку, привлекая внимание Везирциса.
— Что это за тип советовал тебе покинуть Грецию?
— Сержант Третьего армейского корпуса, — ответил президент. — Регулярно бывает на наших собраниях и всякий раз задирает оратора.
Оставшиеся, казалось, наслаждались спокойствием, воцарившимся в зале.
— Ну что, продолжаем? — спросил президент.
Везирцис, присевший в первый раз с начала своей лекции, пробормотал:
— Ну да, конечно.
Он рассеянно посмотрел на пол. «Думает о своей дочери в Париже. Скучает по Парижу». Я представил себе, как они вместе с Навсикаей вспоминают, сидя в ее гостиной, улицы и магазины Парижа, оранжевые отблески заходящего солнца на Сене. Он по-прежнему держал в руке карточку.
— У меня здесь цитата из императора Юлиана, прозванного Отступником, но я зачитаю ее позже… Неизвестно точно, верил ли Константин в Бога. Разумеется, он был убежден, что христианство поможет ему сплотить множество народов, составлявших его державу. Ведь ему пришлось иметь дело с крайне разнородной массой, которая докатилась до полного материального и духовного упадка и начала терять веру в традиционных богов. В те времена маги и астрологи купались в золоте. Почва была вполне благоприятной для насаждения новой религии, способной утешить бедняков и дать им надежду. А потому не стоит удивляться, что преемники Константина, за исключением Юлиана, разумеется, тоже прониклись идеей христианства и ревностно его насаждали. Мы много знаем о гонениях на христиан, хотя они никогда не достигали того масштаба, который им приписывает Церковь, и очень мало о тех, которым сами христиане подвергали не только язычников, но также евреев и еретиков. Они сжигали свои жертвы на кострах, распинали, принуждали к самоубийству. Гипатия, преподававшая в начале пятого века философию и математику в Александрии, была растерзана на куски прямо в церкви, с благословления местного епископа, некоего Кирилла, который обычно доверял карательные экспедиции против неверных монахам своей епархии.
— Я выкурю сигарету снаружи, — сказал Apec, белый, как полотно.
— Кто это? — спросил я у Минаса.
— Монах-расстрига, друг моего отца. Я его привел ради тебя.
Везирцис опять воодушевился. «Он черпает силы в словах», — подумал я.
— Монахи часто возглавляли толпы разгневанных верующих, они были передовым отрядом церковного терроризма, кто-то даже назвал их «подручниками Божьими». Софист Либаний описывает эти орды, которые шатаются по деревням, разоряют и разрушают святилища, пытают и грабят крестьян. Он говорит, что они жрут, как слоны. Разорение столь гигантских святилищ, как храм Зевса в Апамее, на юге Антиохии, храм Сераписа в Александрии, храм Зевса Марнаса в Газе, вполне дает представление об упомянутом Юлианом «исступлении», охватившем христиан того времени. В самой Греции разрушения были не так масштабны. Довольно часто приверженцы новой религии предпочитали превратить храмы в церкви, надеясь таким образом заполучить их прежнюю клиентуру. Юлиан — последний император, который говорит о греках с любовью. Он считал себя философом. Пытался восстановить прежнюю религию, хотя и безуспешно: он умер через два года после достижения власти, в 363 году, в возрасте тридцати двух лет. Быть может, его попытка заранее была обречена на провал, поскольку христиане были уже вездесущи. Он именует их в своих писаниях галилеянами, они внушают ему отвращение, но он, тем не менее, советует своим единоверцам относиться к ним человечно.
Тут он зачитал приготовленную цитату из Юлиана: «Пусть те, кто привержен к истинной религии, не притесняют, не разгоняют и не оскорбляют толпы галилеян. Ибо скорее жалости, нежели ненависти достойны несчастные, заблуждающиеся в столь важном деле».
Я с удивлением заметил, что Прео время от времени что-то записывает мелким почерком на сложенной вчетверо бумажке. Везирциса это тоже заинтриговало:
— Да что ты там пишешь, в конце концов?
— Потом скажу, — ответил Прео весело. — А пока мы ждем конца твоей истории.
— Несмотря на имевшиеся в его распоряжении средства, христианство медлило с установлением полного владычества. Даже несколько веков спустя после осуждения язычников Феодосием все еще оставались общины, поклонявшиеся Зевсу и Изиде. Греция мужественно сопротивлялась Благой Вести. В 450 году афиняне еще отмечают Панафинеи, празднества в честь Афины. Обращение страны закончилось только в IX веке. Последней пала Мани, область на Пелопоннесе. Надо полагать, что от своих богов люди отказывались отнюдь не с легким сердцем, даже когда несколько разочаровались в них. Зевс и его присные не имели ответов на все вопросы, не были всеведущими, ничего не обещали. Это были мелкие боги, почти люди. Они были идеальными спутниками философии, которая на самом деле знала гораздо больше, чем они.
На этих словах лекция моего преподавателя закончилась. Какое-то время публика неподвижно оставалась на своих местах, словно завороженная наступившей тишиной. Президент сходил в свой кабинет за бутылкой виски и пластиковыми стаканчиками. Какая-то немолодая белокурая женщина чмокнула Везирциса в щеку и убежала. Потом его осадил едва передвигавший ноги старичок.
— Вы и в самом деле убеждены, господин Везирцис, что мы никогда не увидим тех, кого потеряли?
Мой преподаватель благожелательно на него посмотрел, дружески похлопал по плечу, но не ответил. Ректор напомнил Везирцису, что его самолет вылетает через час. Я понял, что он сам отвезет его в аэропорт.
— На Афон завтра отправляешься?
— Завтра.
Он пожелал мне удачи, как Навсикая.
— Я тоже собираюсь туда на этой неделе, — сказал Прео. — Может, увидимся там.
— Жаль, что Apec нас не дождался, — сказал Минас, когда мы спускались по лестнице. — Я уверен, что он мог бы рассказать тебе много полезного. Он ведь долго жил на Святой Горе, прежде чем расстричься. Теперь работает в Консерватории.
Apec никуда не ушел. Он ждал нас под навесом смежного здания, выходившего окнами в центральный двор. Смотрел на дождь.
Мы пошли к нему домой, к воротам Галерия. Минас заметил, что он не значится в списке жильцов.
— Раньше квартира принадлежала моей тетке. Я просто оставил там ее фамилию.
— Предпочитаешь анонимность?
— Не люблю, когда меня беспокоят, — согласился он.
У него был довольно глухой голос. Минас недолго оставался с нами, у него было свидание с Антигоной. Мы оказались в крохотной квартирке, сплошь заставленной мебелью. Первое, что привлекло мое внимание, был Микки Маус, изображенный на желтом мусорном ведре. Мы с трудом пробрались к старому бурому дивану, так тут все было загромождено. Apec уселся в кресле рядом с диваном, спиной к окну, в котором виднелась грязная стена и кусок серого неба.
— Лекция вашего профессора меня разочаровала, — признался он нам сразу же. — Как можно утверждать, что христиане не свободны или что византийская цивилизация отмечена интеллектуальной косностью? Мне не один день понадобится, чтобы прийти в себя.
У него была борода, но такая редкая, что почти скрадывалась в тени. На стенах висело несколько икон, гораздо меньше, чем в квартире родителей Минаса. В витрине были собраны разные армейские сувениры — офицерская фуражка, медали, фляга, черно-белые фото каких-то солдат, значок парашютиста и статуэтка, изображающая византийского двуглавого орла.
— Вы ведь друг господина Копидакиса? — спросил я.
— Мы подружились, когда я был монахом. Но с тех пор как я покинул Святую Гору, он меня избегает, — сказал Apec с покорной улыбкой человека, привыкшего к превратностям судьбы.
— Он тебя очень любит, я знаю, — успокоил его Минас.
Apec заварил нам липовый цвет.
— А на Афоне липы есть?
— Конечно! Там больше пород деревьев, чем в скандинавских странах. Кроме того, на полуострове растет тридцать четыре вида растений, которых больше нигде в мире не найти.
«Волшебное место», — как сказал Катранис.
— К несчастью, тамошние каштаны несколько лет назад поразил грибок, который высушивает кору и убивает их. Проблема усугубляется тем, что торговля каштановой древесиной для некоторых монастырей — немалый источник дохода.
На разделявшем нас журнальном столике лежала зажигалка в виде ручной гранаты.
— Я мог бы часами рассказывать вам о природных красотах Афона.
Он нам показал увеличенные цветные фотографии, которые сделал, будучи монахом. Горы Афон на них не было, одни только закаты над морем среди золотых облаков.
— Эти виды трогают за душу, вы не находите?
Мы сочли за благо не перечить ему. Неужели он не знает, что подобные снимки продаются на всех курортах планеты? Минас резко сменил тему.
— Антигона очень верно высказалась о моем отце, чья клиентура, как вы знаете, состоит в основном из мафиози, владельцев ночных кабаков и проституток. «Роль твоего отца, — сказала она, — объяснять днем то, что творилось ночью».
Через несколько минут он ушел. После его ухода квартира Ареса стала еще более гнетущей. Микки Маус то и дело притягивал к себе мой взгляд. Я следил за ним, будто он мог прыгнуть мне на колени.
— Я провел на Святой Горе двадцать лет, — сказал Apec. — Отправился туда в двадцать семь, а теперь мне сорок семь. В детстве я очень любил зайти в церковь, даже когда там никого не было, и сесть в уголке. Там я чувствовал себя в большей безопасности, чем где бы то ни было. Никакая музыка мне так не нравилась, как пение на воскресной службе. Я мечтал стать певчим, но у моего отца были на меня другие планы. Он был офицером.
— Это он назвал вас Аресом? — прервал я его.
— Да. Я им очень восхищался. В последнюю войну он сражался на всех фронтах: в Албании, на Крите, на Среднем Востоке, в Италии. Трижды был схвачен и трижды бежал. Все эти медали — его. Это он убедил меня поступать в Военную школу. Поступить-то я поступил, но не повезло в другом: меня невзлюбил один офицер-инструктор и начал изводить. Это был сущий демон. Я продержался два года. После чего еще два года отходил в доме у матери, принимая лекарства. Моего отца уже не было в живых, Катерина, моя школьная любовь, вышла замуж. Однажды в воскресенье, очень рано утром, когда я был в церкви один, произошло что-то такое, что я не могу объяснить. Я молился, и вдруг иконы заговорили со мной. Святые во плоти окружили меня, и я понял, что они меня зовут. Только Пресвятая Дева оставалась бесстрастной. Я услышал чьи-то шаги и посмотрел в ту сторону, но никого не увидел. А когда вновь повернулся к Богоматери, на устах у нее была ласковая улыбка. Я ее возблагодарил.
Он пошел на кухню заварить еще липового цвета. На полу, один на другом, лежали два стянутых кожаными ремнями чемодана. «С ними он уехал, с ними и вернулся».
— На Святой Горе мне в первое время тоже пришлось туго, когда был послушником у одного старого монаха, — продолжил он, наполняя наши чашки. — Он меня оскорблял, унижал, но делал это не со зла.
— Вы сменили одну казарму на другую.
— Жизнь монаха тяжелее, чем у солдата. Но и бесконечно прекраснее. Утром, когда выходишь из церкви, возникает впечатление, будто ступаешь не по земле, а поднимаешься к небу, как дым от погасших свечей. Я многое узнал в монастыре, изучал византийскую музыку, приобрел познания в медицине. Как-то раз мне пришлось зашить одному старцу рану на груди. Она сильно кровоточила. Я помолился и с Божьей помощью зашил рану.
В его взгляде сквозило восхищение собственным подвигом.
— У меня были очень хорошие отношения с игуменом. Не знаю, был ли он в самом деле святым, но некоторые в это верили. Однажды ему пришлось лечь на операцию в Фессалониках. Так два монаха, которые его сопровождали, хотели присутствовать при операции, чтобы собирать ватой капли крови, если она вдруг брызнет на пол. Я часто с ним беседовал, и это не пришлось по вкусу другим монахам, людям по большей части совсем необразованным. А когда меня назначили библиотекарем, их зависть удвоилась, потому что на этой должности я мог общаться с приезжими. Они изводили меня как могли, били, как отбивают на камнях осьминогов, чтобы размякли. Я пролил слез больше, чем в военной школе. И все же я долго не мог решиться уйти, отречься от своих обетов. Я привык к своему новому имени. Меня там звали Арсениос. А впрочем, сам ли я решился? Я всего лишь покорился Божьей воле. Это Бог захотел, чтобы я вернулся в Фессалоники, поступил на работу в Консерваторию и отыскал Катерину, которая недавно разошлась со своим мужем. Ее дети не слишком-то меня жалуют, думаю, из-за недопонимания. Но они тоже подчиняются Божьей воле.
Он опять принял покорный вид, как несколько мгновений назад.
— Я не страшусь одиночества, я в нем нуждаюсь. Веду разговоры сам с собой, задаю себе вопросы. Спрашиваю: «Что ты об этом думаешь, Apec?».
«В его душе — никаких сомнений. Он — носитель особой формы мудрости, как и старец Иосиф». Он провел меня в соседнюю комнату, еще более тесную и загроможденную, но не мебелью, а какой-то электроникой. Показал мне деревянный пульт с сотней клавиш, расположенных колонками неравной высоты. Он был соединен с компьютером.
— Я изобрел инструмент для исполнения византийской музыки. В западной музыке интервал между двумя нотами делится на два полутона, а у нас он может насчитывать до двенадцати промежуточных звуков. Это делает музыку гораздо богаче, ведь чем тоньше оттенки, тем лучше передаются движения души.
Он устроил мне маленькую демонстрацию. Я впервые услышал мелодию церковного песнопения, исполненную на музыкальном инструменте. Он был немало горд своей фисгармонией.
— Хочу поехать в Константинополь, показать патриарху.
Перед уходом я попросил у него разрешения зайти в туалет. Унитаз был расположен прямо рядом с душем. На бачке стоял шампунь. Это был шампунь для детей, не раздражающий глаза. На его этикетке красовалась надпись большими буквами: «Больше никаких слез».