За пять минут до прибытия в Урануполис мы проехали место, где Ксеркс велел прорыть пресловутый канал, чтобы его флоту не пришлось огибать южный мыс Афонского полуострова. На самом деле мы увидели только указательный щит, поскольку от самого канала не осталось и следа. В Урануполисе дорога кончается. Чуть дальше тянется длинная стена, преграждая доступ на Афон по суше. Полуостров, таким образом, превращается как бы в остров, поскольку попасть на него можно только морем.

Название Урануполис, или Уранополис, известно с Античности. Город расположен на заливе Сингитикос, следовательно, обращен на запад, к двум другим полуостровам Халкидики. Я пробыл там очень недолго, заметил несколько гостиниц, но «Цыганку», в которую наведывается портье «Континенталя» с друзьями, не обнаружил. Едва получив свое разрешение на въезд — его стоимость не возросла, заплатить пришлось двадцать евро, — я поспешил в порт, рядом с которым возвышается квадратная башня, та самая, что изображена на почтовой открытке, отправленной Димитрисом Николаидисом сестре в 1954 году.

Как только я ступил на палубу, мне позвонил Катранис. Сообщил, что в Дафни меня ждет такси, и посоветовал провести первую ночь в Карьесе, в административном центре, а остальные ночи — в Иверском монастыре, настоятель которого — друг главного редактора «Эмброса».

— Комедиями, которые ломают монахи, меня не проведешь, знаком и с их беспринципностью, и со скупостью. И все же Святая Гора — настоящий ковчег, который позволяет путешествовать сквозь время.

— Я не хочу писать статью, которая уже сто раз написана.

Я рассказал ему о труде, опубликованном Центром сохранения афонского наследия, и об исследованиях департамента подводной археологии.

— Все это очень интересно, — признал он.

Оказавшись на борту, я вдруг осознал, что переступил порог иного мира. В судовом туалете имелось два раздельных входа. На левой двери я прочитал: ДЛЯ МУЖЧИН. Но на правой было написано то же самое: ДЛЯ МУЖЧИН.

Судно называлось «София» и ничем не отличалось от тех, что курсируют между Пиреем и островами Саламин и Эгина. В носовой части было отведено место для автомобилей. Поскольку частные машины на полуостров не допускались, там стояли только три-четыре грузовика и столько же внедорожников. Эти наверняка принадлежали монастырям, поскольку на их номерах была изображена эмблема Византии. «Я еду в страну прошлого», — подумалось мне. Мы отплыли с небольшим опозданием.

Я задержался на палубе, любуясь морем, зелеными холмами и пустынными пляжами. В водах Афона не купаются. А жаль, потому что они изумительно чисты. Саму гору видно не было. Она высится на юге полуострова, в котором сорок пять километров длины. Первый увиденный мной монастырь располагался на взморье и напоминал средневековый замок с зубчатой стеной, из-за которой виднелись купола нескольких церквей.

Корабельный бар был набит битком. Мне пришлось пить свой кофе стоя, среди кишащей толпы. Передо мной стоял какой-то тощий, плохо выбритый и плохо одетый тип. Он ничего не пил.

— Я из Гревены, — сказал он.

Потом уставился на меня вытаращенными глазами, словно мы были на необитаемом острове и я оказался первым человеком, которого он встретил за тридцать лет.

— Я безработный, — добавил он. — Можешь угостить меня кофе?

Я дал ему несколько монет и отошел. Не хотелось вступать в разговоры. На диванчике сидел мужчина с сынишкой лет десяти. Это меня крайне удивило, поскольку правило аватона распространяется и на малолетних. Еще святой Афанасий запрещал своим подчиненным малейшие контакты с детьми. Знал, наверное, об их склонности к нежному возрасту.

— Думаете, монахи согласятся впустить вашего мальчугана? — спросил я у отца как можно дружелюбнее.

На самом-то деле я был очень раздражен.

— Конечно! — сказал он мне. — Впустят, раз он со мной. У него даже собственный пропуск есть!

Меня охватило бешеное желание схватить его за горло и стукнуть о переборку. Все родители убеждены, что их влияние на своих детей перевесит любое другое. Вдруг толпа заволновалась и хлынула влево: мы проплывали мимо русского монастыря святого Пантелеймона. У окон теснилось столько народу, что я ничего не смог рассмотреть. Правда, до меня донеслось несколько комментариев:

— Какой огромный!

— Десять церквей!

— Гораздо больше! Кроме тех, что видны, еще и другие есть!

— Когда-то тут жили тысячи русских. А осталась всего сотня.

— Большинство даже не русские, а украинцы. Их настоятель украинец.

— Ты купола видел, папа? Золотые!

Мне была знакома форма русских куполов. Они напоминают пузатые бутылки с узким горлышком. «Увижу на обратном пути». Несмотря на утренний час, я опять почувствовал себя усталым, словно не спал ночью. «Моя усталость не такая, как у Навсикаи».

Плавание показалось мне слишком долгим. Наконец мы прибыли в Дафни. Это крохотный порт с бетонным дебаркадером, двумя десятками домов и одной улицей. В море я заметил сотни морских ежей. Старец Иосиф не рекомендует употреблять их в пищу.

В ближайшем к набережной доме располагалась таможня. Но никто наши вещи не осматривал.

— Обыщут на обратном пути, — сообщил человек из Гревены.

— Ты часто здесь бываешь?

— Три-четыре раза в год. Я один на свете.

На улице стояло несколько микроавтобусов. Водители, все монахи, рассаживали своих пассажиров. Я спросил одного, нет ли тут таксиста Онуфриоса, которому Катранис поручил меня встретить.

— Что-то не вижу.

— А как мне его узнать? — спросил я несколько наивно, поскольку все монахи были более-менее на одно лицо.

Он даже не дал себе труда ответить. Просто назвал номер его машины. Я обратил внимание, что все такси тут — микроавтобусы. Вдоль улицы тянулись сплошные лавочки, где продавались иконы, веревочные четки, всякого рода кресты, книги и трости, напомнившие мне совет Иосифа: «Возьми палку и бей себя по ляжкам». Единственная газета, которую я нашел, «Православная пресса», публиковалась монахами. Я купил один номер.

— Почитай, в голове сразу прояснится, — сказал владелец лавочки, мирянин.

— А политических газет у вас нет?

— Нет, тут никто их не читает.

Часы в его магазинчике спешили на четыре часа. Мне вдруг захотелось щегольнуть своей осведомленностью.

— Слышал, у вас тут не такое время, как в остальной стране.

— У нас и календарь другой.

Афонская община осталась верной юлианскому календарю, у которого тринадцать дней разницы с григорианским, введенным папой Григорием XIII в XIV веке и принятым с той поры большинством стран, а также греческой Церковью и Константинопольским патриархатом.

— Пасха — единственный праздник, который мы отмечаем вместе с остальными православными греками. Рождество мы празднуем 7 января.

Я не мог бы с уверенностью сказать, какой сегодня день. Пишу эти строчки, сидя на своей кровати, в гостевой келье Иверского монастыря. По всей видимости, сейчас ночь, но я и в этом не очень уверен. Говорю себе, что начался новый день, который уже принадлежит прошлому.

Лавочник не объяснил мне, почему монахи не приняли григорианский календарь. Может, потому, что его ввел Папа Римский? Передовица «Православной прессы» оказалась обличительной речью против патриарха Варфоломея I, который продолжает политику примирения с Ватиканом, начатую Афенагором в 1964 году.

Зато газета одобряет монахов обители Эсфигмен, еще в 70-х годах порвавших всякие отношения с главой православия и объявивших себя раскольниками. Члены Священного Собора, которые в большинстве своем благоволят к Варфоломею, уж не первый год пытаются изгнать их из их монастыря, но это не так-то легко. Эти фанатики способны на все, и к тому же, как говорят, на их стороне часть общественного мнения Греции.

Я рассказываю это в качестве предисловия к поразительной сцене, которую наблюдал по прибытии в Карьес — это название на старогреческом означает «ореховые деревья». Там была драка. И дрались как одержимые. Не успели мы припарковать свой микроавтобус, как боковое окно вдребезги разбил камень.

— Пригнись! — крикнул мне Онуфриос.

Второй камень угодил в капот. Мы были на пустыре рядом с каким-то старым зданием, которое штурмовали десятка два монахов, вооруженных железными ломами, пытаясь высадить дверь. Они уже разбили большую часть окон, через которые осажденные бросали в них камни, стулья, глиняные горшки. Битва сопровождалась воплями и анафемами. Один монах, которому удалось добраться по водосточной трубе до окна второго этажа, получил в голову чудовищный удар кулаком, сбросивший его на землю рядом с цветущим миндальным деревом.

— Они же убили его, нехристи! — крикнул кто-то.

— Убили, демоны, убили! — заголосили вокруг.

Монахи подхватили раненого за руки и за ноги и бегом потащили в нашу сторону. Они пробежали совсем близко от микроавтобуса, так что я смог его разглядеть. Кровь из раны на голове окрасила его бороду красным. Его взгляд был обращен к небу, он рассеянно улыбался. Я подумал, что у всех христианских мучеников в их смертный час было, наверное, такое же выражение на лице.

— Можешь мне объяснить, что тут происходит?

— Священный Собор хочет отнять этот дом у эсфигменских монахов, — кратко ответил Онуфриос.

Он дал задний ход так резко, что чуть не сбил носильщиков.

— Почему не возьмешь раненого в машину?

— Ты, что, не видел, в каком он состоянии? Он же мне все сиденья изгадит!

Ресторан главного города на Афоне не имеет названия по той простой причине, что другого тут нет. Меню тоже нет. Подают всего два блюда: фасолевый суп и спагетти. Клиентура состоит из служащих при мирском губернаторе, рабочих со строек, а также полицейских и моряков, охраняющих территорию и побережье.

Когда я пришел, в заведении кроме меня не оказалось ни души, быть может, потому, что было слишком рано или, наоборот, слишком поздно. Я занял место за длинным деревянным столом, потемневшим от времени. Суп был пресный, оливки терпкие, а хлеб черствый, но я все-таки поел с большим аппетитом. Потом воспользовался спокойствием места, чтобы сообщить Навсикае о своем прибытии.

— Узнали что-нибудь о моем брате?

— Наведу справки как можно скорее.

Отца я нашел на работе, в заливе Яннаки. Он подсоединял к общественному водопроводу новый дом, принадлежащий некоему Хацопулосу. Я представил себе отца в его соломенной шляпе, сидящим на земле под солнцем.

— Мы решили протестовать против разрушения древнего акрополя, захватив кабинет мэра. Хотим даже продержаться там до конца Страстной недели!

— И кто будет участвовать в захвате?

— Нас пока только трое — Динос, Ситарас и я. От Ситараса тебе привет.

— А этот Хацопулос верит в Бога?

— Нет! В первый раз мне ответили так откровенно. Большинство людей, которых я спрашиваю, обычно увиливают, колеблются, отвечают вопросом на вопрос. А этот просто сказал «нет», и ни слова больше.

Полина Менексиаду свой мобильник отключила. Я оставил ей сообщение, что собираюсь отправиться на южный мыс Афона и надеюсь увидеть там судно Центра подводных исследований. Именно там, на оконечности полуострова, обитают самые нелюдимые из монахов, поборники одиночества, отшельники. Живут они, правда, не в пещерах, а в маленьких домиках, построенных чаще всего собственными руками. Очень хотелось бы встретиться с ними, и не только ради того, чтобы описать их Навсикае. У меня предчувствие, что я найду среди них людей гораздо более интересных, чем в монастырях.

Я уже собирался уходить, когда в ресторан вошли четверо мирян, обсуждая схватку, при которой я только что присутствовал. На всех были серые костюмы и скромные галстуки в синеватых тонах. Физиономия того, что постарше, показалась мне знакомой, но где я его видел? Может, по телевизору?

— Они никогда не прислушаются к голосу рассудка, — заявил он. — Их полностью поддерживает московский патриарх, который отвергает диалог с Папой и, кроме того, выступает против экуменической политики Константинопольского патриархата.

— В России православных больше, чем во всех остальных странах вместе взятых, — пояснил другой.

— Они и нас в свои дрязги втянут, — предположил самый младший из компании.

— Это уже случилось, — продолжил старший. — Они засняли на пленку утреннюю потасовку, и, как я узнал, им удалось передать кассету телевизионщикам.

Он на миг перевел взгляд на меня. Я достал тетрадь из сумки и стал для вида перелистывать. Они тоже заказали фасолевый суп.

— Почему не обратятся к полиции, чтобы убрать их оттуда? — спросил младший.

— Потому что один из них наверняка покончит с собой, и все дружно обвинят в этом правительство, — ответил старший, понизив голос. — Гора Афон пользуется таким уважением, что правительство не может позволить себе ссор с монахами — ни с законопослушными, ни со смутьянами. Недавно министр экономики запросил у монастырей полную опись их имущества. Так они отказались, просто проигнорировали его просьбу. Боятся возможного обложения своих богатств? Они платили налоги при турках, платили при византийцах, только сегодня ничего не платят.

— Но ведь у министра есть средства надавить на них — придержав финансовую помощь или заморозив снижение налога на бензин и покупку автомобилей, которое он им предоставил.

Это замечание сделал четвертый, который до сих пор отмалчивался.

— Ни одна партия не захочет взять на себя политические издержки такой ссоры. Публичные люди больше склонны заискивать перед монахами, нежели досаждать им. Предыдущее правительство, социалистическое, избавило от всякой налоговой нагрузки обители, основанные афонитами вне горы Афон, будто у них и без того мало привилегий.

Он снова посмотрел на меня, на этот раз чуть внимательнее. Быть может, у него тоже возникло впечатление, что он меня где-то видел? Я дал шесть евро хозяину — на один больше суммы счета — и вышел на улицу. Рядом находилась таксомоторная контора. Я оставил там свою сумку, поскольку еще не решил, проведу ли первую ночь в Карьесе, последовав совету Катраниса.

По мощеным улочкам прогуливалось немало паломников, заглядывая в лавки, такие же, как в порту, и крестясь на церкви, даже стоящие вдалеке. Обычно туристы ведут себя жизнерадостно, любят шутить. Эти же были серьезны как приютские дети. Чуть оживлялись, только встречая монаха, которому торопились поцеловать руку.

— Благословите, отче! — говорили они.

— Господь благословит, — отвечал тот неизменно.

Я прекрасно знал, что встречу здесь одних только мужчин, и все же отсутствие женщин поражало меня на каждом шагу. Мне подумалось, что аватон выражает лишь совершенно пустое мужское тщеславие.

Дома были относительно большие, все каменные и в целом выглядели гораздо лучше, чем постройка монахов-эсфигменитов. Я прошел мимо церкви, расписанной Мануилом Панселином. Но фрески, или, по крайней мере, то, что от них осталось, увидеть не смог, потому что она была закрыта. Здание было со всех сторон стиснуто лесами, перекинутыми даже через крышу. Внешние стены, как предупредил меня Цапакидис, были заделаны цементом. Надо полагать, монахи осознали свою ошибку и теперь пытались ее исправить.

Поднимаясь по мраморной лестнице в представительстве Священного Собора, я вспомнил о Навсикае. Вообразил ее в кресле, потом в постели, потом снова в кресле. «Сделаю что смогу», — пообещал я ей. В вестибюле я наткнулся на нескольких монахов, которые что-то оживленно обсуждали. У одного вместо колпака на голове была большая повязка. Уж не тот ли это самый, что на моих глазах свалился со второго этажа? Во всяком случае, он уже вполне оправился.

— Надо атаковать их сегодня ночью, когда заснут, — предложил он.

— А я думаю, до Пасхи ничего предпринимать нельзя, — возразил другой. — Иначе они обвинят нас по телевидению, что мы не соблюдаем пасхальное перемирие.

— Маловато нас было, — подал голос третий, все еще державший лом в руках. — Почему Арсениос не явился? Он к таким делам привычен, раньше в полиции служил.

Заметив меня, он тотчас же спрятал свою железяку за рясой. Я поспешно обогнул этот военный совет, толкнул первую же попавшуюся дверь и оказался в коридоре. Откуда-то послышалось, как спустили воду в уборной. По звуку я догадался, что бачок старой модели, чугунный. Появился человек, пузатый, как Копидакис, но не такой высокий. Он шел мелкими шажками, шаркая подошвами по плитам пола.

— Ты журналист?

Выражение на его лице осталось враждебным, даже когда я ему сказал, что нет.

— И чего тебе надо?

Я проследовал за ним в кабинет. Стену за его спиной украшала карта Византии. Империя оказалась не столь велика, как я думал, ее граница, оранжевого цвета, окружала лишь современную Турцию и Балканский полуостров.

— Я прошу вас помочь мне разыскать Димитриса Николаидиса, который приехал сюда в 1954 году, — сказал я, выговаривая слова так же медленно и четко, как Навсикая. — Сейчас ему девяносто два года.

— У нас много стариков старше девяноста лет, — заметил он сухо.

— Он родом с Тиноса. Обожал петь, когда был молодым.

— Все молодые обожают петь… Знаешь, хотя бы, какой монастырь принял его первым?

Я признался в своем неведении.

— Как же, по-твоему, я его тогда найду? Каждый монастырь ведет свои собственные записи. Не потребуешь же ты, чтобы я просмотрел все списки всех монастырей? Вполне возможно, впрочем, что он записался под вымышленным именем или его имя вообще нигде не значится. Точное количество обитателей Святой Горы нам неизвестно, мы полагаем, что их тысяча шестьсот, но их, возможно, больше. Кто-то может приехать туристом, встретить одинокого старца, который согласится его приютить, и остаться на годы, так что никто ничего не узнает.

Из вестибюля послышался смех.

— Минутку, — сказал он и вышел из комнаты со всей поспешностью, на которую был способен.

Я воспользовался его отсутствием, чтобы рассмотреть фотографию на его письменном столе: это был портрет патриарха Варфоломея с дарственной надписью. За подписью шла фраза: «Ваш ревностный ходатай пред Богом».

— В общем, затеряться на Афоне легко, — подытожил я, как хороший ученик, когда представитель Священного Собора вернулся на свое место.

— Очень легко. Когда распался Советский Союз, многие приспешники прежнего режима с сомнительным прошлым укрылись здесь, по фальшивым документам, естественно. А знаешь, что смешнее всего?

Он сделал паузу, а потом сообщил мне:

— Став монахами, они вернулись в свою страну и занимают теперь важные посты в русской Церкви!

— А из бывшей Югославии к вам такие не приезжали?

— Сегодня здесь укрыться намного сложнее, чем пятнадцать лет назад, — ответил он осмотрительно.

Беседуя с ним, я все искал средство побольше заинтересовать его историей Димитриса Николаидиса.

— У монаха, о котором я вам говорю, есть сестра восьмидесяти девяти лет. У нее много денег.

Я тоже сделал паузу, потом уточнил:

— У нее нет ни детей, ни племянников. Ей половина Тиноса принадлежит!

— Прекрасный остров Тинос, — вздохнул он. — Но там ведь ужасные ветры?

Он взялся сделать все, что в его власти, чтобы отыскать следы Димитриса. Я не забыл спросить его о коллекции древностей, упомянутой в статье Базиля Прео. Он мне сказал, что она принадлежит школе.

— Ты не знал, что у нас есть собственное учебное заведение?

Я не сразу отправился в эту школу. Сначала завернул в центр, чтобы предупредить в таксомоторной конторе, что мне понадобится машина в конце дня. Мне повезло: я нашел там Онуфриоса, вернувшегося из поездки. Он был занят скручиванием сигареты, что показалось мне странным, поскольку я еще никогда не видел, чтобы монах курил.

— Ты куришь?

— Перед иконами — никогда!

Он произнес эту фразу, которая могла бы сойти за шутку, с самым серьезным видом. Поскольку других заявок у него не было, он предложил меня проводить.

— Мне только на пользу размяться немного.

Свернув свою сигарету, он сунул ее в карман рясы, и мы пустились в путь. Если бы не он, я бы эту экспозицию не увидел. Школа была закрыта, наверное, из-за Страстной недели. Расположена она в зданиях упраздненной обители, которые примыкают к гигантской церкви, посвященной святому Андрею. По словам Онуфриоса, это самая большая церковь на Балканах.

— Монастырь когда-то принадлежал русским, но мы их прогнали. Хватит с них и Святого Пантелеймона. Будь у них две обители, они бы имели право на два голоса в совете.

— Вы ведь и грузин прогнали из Иверского?

— Не знаю, прогнали или нет, но грузин тут больше не осталось.

— Похоже, вы никого не любите, — заметил я ему. — Не любите русских, не любите евреев, не любите католиков, не любите философов, не любите женщин… Кого же вы тогда любите, можешь мне сказать?

— Бога! — сказал он, хитро сощурившись.

Нам пришлось стучать в ворота камнем, чтобы привлечь внимание сторожа. Онуфриос в конце концов убедил его впустить нас в библиотеку, где собраны экспонаты.

По правде говоря, коллекция насчитывает всего лишь несколько разбитых амфор и масляных светильников. Эти вещи ученики школы подобрали на каком-то пляже под присмотром своих учителей. Самая значительная находка — половина женской головы, безо лба и глаз. Я сделал несколько снимков, и мы ушли.

— Что это за школа?

— Самая обычная школа, с начальными и средними классами. Всего сорок учеников, от двенадцати до семнадцати лет. Спросишь, небось, как они сюда попали? Уж наверняка не по собственному выбору. Никто в этом возрасте не выбирает жизнь вне мира. Кого родители сюда поместили, кого монахи подобрали, в Греции или других православных странах. Тут они не могут получить воспитание, которое подобает их возрасту, и мы не должны бы иметь права держать их вдали от женщин. Удивляюсь — и не только я, — как это Греческое государство допускает существование этой школы. Ты-то сам знаешь другое заведение в Европе, где бы к детям относились так не по-человечески? Где бы их учили не жить?

Он закурил свою сигарету только в машине, по дороге в Иверский монастырь, расположенный на восточном берегу. Грунтовка была еще хуже той, что связывает Дафни с Карьесом. Я рассказал и ему о брате Навсикаи, сообщил те же сведения, что и представителю Священного Собора, добавив всего лишь, что Димитрис обожал природу и мог целыми часами наблюдать за муравейниками.

— За муравейниками? — переспросил он. — Это мне что-то напоминает.