По коридорам Букингемского и Виндзорского дворцов Альберт не ходил, а бегал, вечно куда-то торопясь. Руки его были заняты бесчисленными меморандумами, которые он ежедневно составлял для разных министров, для архиепископа Кентерберийского, для преподавателей Кембриджского университета, канцлером которого он был избран, для Общества борьбы за улучшение условий жизни рабочего класса, которое он возглавлял, для хранителя Национальной галереи, а главное — для Гиббса, наставника Берти.

От Гиббса он тоже требовал ежедневных и самых подробных отчетов об успехах юного наследника престола. Но если умница Вики постоянно радовала отца своими достижениями, то о Берти этого никак нельзя было сказать: он не интересовался ничем кроме военной формы. Выговоры и замечания, на которые не скупился принц, не приносили желаемого результата.

Берти почему-то был уверен, что королевой должна стать его, столь одаренная от природы, старшая сестра. Гиббсу было поручено сообщить его ученику, что наследником престола является именно он. Юный принц поделился своим недоумением по этому поводу с матерью: «12 февраля 1852 года: гуляла с Берти... Шагая рядом со мной, он поверял мне то одну, то другую вещь, занимавшую его мысли... Он сказал мне, что всегда думал, что это Вики наследует после меня трон, но что теперь он знает, что кроме него самого еще Аффи, Артур и “другой брат, если он у нас появится”, будут иметь преимущество перед Вики. Я объяснила ему правила наследования престола... Он воспринял все это совершенно естественно».

Штокмар порекомендовал Гиббсу уделять больше внимания занятиям со вторым королевским сыном, Альфредом, если у него ничего не получается с первым. Но Аффи мечтал лишь о том, чтобы бороздить моря и океаны. Немецкого барона неотступно преследовала мысль, которую он считал бесспорной: что над королевой и ее сыновьями довлеет проклятие ганноверской династии. В их жилах текла дурная кровь сумасшедшего деда и распутных дядьев Виктории. Система воспитания и обучения двух принцев, разработанная Альбертом под руководством барона, была столь жесткой, что преподаватель немецкого языка в какой-то момент был вынужден довести до сведения Альберта, что его сыновья находятся на грани изнурения.

Но «работа есть работа», — только и делал, что повторял Альберт и бежал, как всегда, то на закладку первого камня в фундамент новой больницы, то на доклад о разведении скота на заседании Королевского сельскохозяйственного общества, то на встречу с хранителем архива Генри Коулом, с которым они составляли каталог всех коллекций, принадлежавших британской короне. Он приказал достать из подвалов картины и скульптуры, а из ящиков рисунки и гравюры и развешивал их по галереям разных дворцов, соблюдая строгую иерархию, методику которой сам и разработал. Он чертил планы замка, который собирался построить в Бальморале для своего многочисленного семейства, выбирал расцветку тартана для себя и для Виктории. Размышлял о том, как рассадить свое семейство, чтобы позировать художнику Винтерхальтеру. А еще он приказал снять слепки с рук и ног своих детей и разложил их по порядку на специальной кушетке, обтянутой красной тканью. Даже в Осборне он не знал отдыха. Он занимался там сооружением канализации, а в остальное время почти не выходил из своего кабинета, где разбирал депеши и отвечал на письма под ласковым взглядом одной из мадонн Рафаэля. «Я всегда видел своего отца за работой», — скажет позже Артур.

Такая активность подорвала его и без того слабое здоровье. Официальные приемы, следовавшие один за другим в период закрытия Всемирной выставки, истощили его силы. Он все еще оставался привлекательным мужчиной, но в свои тридцать три года уже начал сутулиться и лысеть. Он по-прежнему не любил поздно ложиться спать. Его мучили ревматические боли в плече, а главное — боли в желудке. Но в семь часов утра как зимой, так и летом он уже был на ногах и садился за свой письменный стол с лампой под зеленым абажуром, которую усовершенствовал с помощью некоего хитроумного механизма, чтобы она ярче светила.

Виктория вставала лишь спустя час после мужа. Ее «дорогой ангел» будил ее словами: «Es ist Zeit, steh’auf!» —- что значило: «Пора, вставай!» После завтрака она находила на своем письменном столе целую кипу писем, которые он положил ей на подпись, поскольку теперь решал все он. Он лишь просил исправить в них ошибки в его английском. Он стал обязательным связующим звеном между королевой и правительством. Он внимательно изучал все доклады, к которым Виктория не проявляла никакого интереса. У него до сих пор не было титула принца-консорта. Но он был главой семьи. И на деле был королем. И все это знали.

Слабость без конца сменявших друг друга правительств занимала мысли принца в то самое время, когда во Франции произошла реставрация монархии. «Мой горячо любимый дядюшка, я пишу вам, чтобы узнать, что вы думаете о чудесных событиях в Париже, как же все это напоминает роман или театральную пьесу», — восторженно писала Виктория 4 декабря 1851 года, на следующий день после государственного переворота во Франции. Не теряя ни минуты, Пальмерстон отправил депешу своему послу, чтобы выразить поддержку новому императору. На сей раз Альберт дал волю своему гневу и добился отставки министра. Принц не доверял этому Наполеону, который мог ввергнуть Европу в новую войну. Маленькие немецкие княжества достаточно настрадались от жестокостей его дядюшки. Неужто история вновь повторится на глазах у бессильной что-либо изменить Англии? Лорд Рассел, согласившийся наконец расстаться с Пальмерстоном, уступил свое место лорду Дерби. А этот светский лев думал лишь об одном: о том, что его лошади должны победить на дерби в Эпсоме. Он раздавал титулы и привилегии «разным денди и бездельникам в городе и на ипподроме», в то время как министр финансов Дизраэли продолжал (Альберт был в этом уверен) свой крестовый поход против свободной торговли. Помимо всех остальных забот, что одолевали его, принц вынужден был убеждать премьер-министра, который был старше его на двадцать лет, в необходимости насаждения в стране строгой морали, ведь лишь одна она была способна спасти монархию. Но вот уже и лорд Дерби потерпел поражение в палате общин, и его сменил лорд Абердин.

Благородные манеры и непринужденная речь лорда Абердина производили на всех приятное впечатление и внушали доверие королевской чете, тем более что этот «дорогой» лорд Абердин сослал непотопляемого и воинственного Пальмерстона в министерство внутренних дел. Они дали ему свое благословение на это, поскольку из России потянуло порохом. Царь Николай I больше не скрывал своих намерений воспользоваться ослаблением Османской империи. Защита «святых мест», дабы сохранить их за православной церковью, послужила предлогом для крестового похода славян.

Наполеон III имел те же притязания и приказал заменить православных греческих монахов, охранявших Гроб Господень, католическими священниками. Поддержанный другими католическими монархиями, Испанией и, главное, Австрией, желавшей, как и царь, получить контроль над придунайскими провинциями, он мечтал разрушить Священный союз, державший Францию в изоляции с 1815 года. Николай I, уверенный в том, что Англия никогда не поддержит своего извечного врага, объявил мобилизацию.

В феврале 1853 года русский морской министр князь Меншиков прибыл в Константинополь и категорически потребовал передать охрану Гроба Господня православной церкви. 23 марта французская эскадра вышла в море из Тулона. Несмотря на желание поддержать своего давнего союзника, каким был турецкий султан, англичане не спешили ввязываться в конфликт. Принц Альберт был за мир. Лорд Абердин тоже был за мир. Но на переговоры в Константинополь послали лорда Стратфорда де Редклиффа. Этот дипломат был большим другом Пальмерстона и вынашивал идею войны с Россией. Он не мог простить русскому царю, что в 1832 году тот не захотел принять его в Санкт-Петербурге в качестве английского посла, и всячески старался сорвать переговоры.

7 апреля Виктория родила в Лондоне своего восьмого ребенка — сына Леопольда. Доктор Сноу из Эдинбурга, друг доктора Кларка, дал ей хлороформ, смочив им носовой платок и положив ей его на лицо. Она одной из первых испытала на себе этот вид анестезии, открытый шесть лет назад шотландским врачом Симпсоном. Королева оценила его «успокаивающее, болеутоляющее и приятное действие». Но после родов у Виктории вновь началась депрессия, причем на сей раз более тяжелая, чем обычно. Периоды прострации чередовались у нее с приступами гнева, которые могли длиться час, а могли — целый день. Принц очень страдал от этого. Однажды Виктория фурией носилась за ним из комнаты в комнату из-за того лишь, что ей не понравилось, как он составил классификацию гравюр! И вновь, как когда-то, Альберт заперся в своем кабинете и написал ей меморандум, который по-отечески начал с обращения: «Дорогое дитя». Он упрекал ее в том, что она слишком часто без всякой причины изливала на него свою ярость. И поставил диагноз: избыточное «количество энергии» в ее организме.

Маленький Лео с рождения был слабее своих старших братьев. «Он капризный и совсем не красивый мальчик, а для матери это самая обидная вещь на свете», — сокрушалась Виктория. С первых шагов ребенка все обратили внимание на то, что он постоянно набивает себе синяки и страдает от этого больше, чем следовало бы. Оказалось, что бедняжка Лео болен гемофилией, болезнью крови, передающейся по наследству только женщинами и только детям мужского пола. Откуда могла взяться эта болезнь? «В нашем роду ее не было», — заявила королева. Порфирия, другая болезнь крови, которой страдал Георг III, не имела ничего общего с гемофилией. Целые поколения генетиков бились над этим вопросом. Некоторые из них придумывали весьма экстравагантные версии, но никто так и не смог дать удовлетворительного объяснения. Две дочери Виктории, Алиса и Беатриса, передадут эту болезнь своим потомкам и заразят ею отпрысков монархов России, Испании, Румынии и Пруссии.

Королева мало интересовалась Лео и много — войной. К концу лета русские войска захватили Молдавию и Валахию. Виктория возмущенно писала царю по-французски: «Не буду скрывать от Вашего Величества, какое тягостное впечатление произвела на меня оккупация этих княжеств». Турция в ответ на эти действия 4 октября объявила России войну. Встревоженный Альберт писал Штокмару: «Если можете, приезжайте немедленно. Ваши советы и ваша поддержка нам крайне необходимы!» В начале ноября русский флот разбил турок при Синопе, это была настоящая бойня, в которой было истреблено четыре тысячи человек, а в живых осталось лишь четыреста.

4 января 1854 года французские и английские корабли появились в Черном море. Лорд Пальмерстон поднял свой бокал: «Я хочу произнести новый тост... новый со времен Крестовых походов. Я пью за объединенные военно-морские силы Франции и Англии». Пальмерстон был согласен с лордом Стратфордом де Редклиффом в том, что врагом Англии является именно Россия. Воинственный настрой министра был с восторгом подхвачен общественным мнением. Память о тех жестокостях, что творили царские войска в Венгрии, куда прибыли в 1848 году на помощь Австрии, породила у англичан сильные антирусские настроения. Да и сама Виктория была не прочь преподать хороший урок Николаю I. Она сетовала, что этот конфликт возник из-за «эгоизма и амбиций одного-единственного человека». Но правительство никак не могло прийти к общему мнению.

Абердин, поддержанный Альбертом, по-прежнему больше склонялся к переговорам: «Конечно, было бы очень приятно унизить царя, но лорд Абердин считает, что за это удовольствие пришлось бы слишком дорого заплатить, поставив под угрозу благосостояние собственной страны и ввергнув Европу в беспорядки, нищету и кровь».

Именно этот момент выбрал Пальмерстон, чтобы с громким скандалом подать в отставку с поста министра внутренних дел. Война на Ближнем Востоке не имела к этому никакого отношения. Камнем преткновения оказался проект социальной реформы, с которым он был не согласен. Но англичане, которым надоела нерешительность правительства в вопросе о войне, набросились с упреками на Альберта за то, что он несколько месяцев назад потребовал отставки Пальмерстона с поста министра иностранных дел. Против «принца-премьера», как язвительно назвала его «Рейнолдс уикли», развернулась небывалая по своей ожесточенности кампания. Его обвиняли в узурпации власти королевы, в переписке с иностранными королевскими дворами без ведома правительства, а главное — в действиях, идущих вразрез с интересами Англии. Разве он не был немцем? А за ним разве не стоял этот вечный Штокмар, такой же немец как и он сам, проводивший в жизнь политику Берлина и Санкт-Петербурга? Королева Пруссии разве не приходилась сестрой русскому царю? А значит, Альберт, этот «агент номер один австро-бельгийско-кобургско-орлеанской клики», точно был шпионом. Клевету распространяли и дополняли разными подробностями дешевые газетенки типа «Морнинг гералд» и «Стандард», которые ничтоже сумняшеся объявили, что принц арестован за государственную измену и будет заточен в Тауэр. Народ поверил этому, и многочисленная толпа собралась поглазеть на то, как этого «предателя королевских кровей» повезут в тюрьму в сопровождении королевы, которая якобы «заявила о своем намерении последовать за мужем». 23 декабря Альберт писал Штокмару: «Политическая обстановка близка к состоянию безумия». С обратной почтой барон отправил ему меморандум из шести частей, восьми глав и четырнадцати абзацев, в котором проанализировал причины роста непопулярности короны. Свою роль в этом, бесспорно, сыграл радушный прием, оказанный представителям орлеанской династии, но на первое место Штокмар поставил действия обеих английских партий: партии тори, которая после проведения реформы избирательной системы превратилась в «сборище деградировавших элементов», и партии вигов, этих «чистейшей воды республиканцев». Не принимая во внимание английскую политическую традицию и ту борьбу, что на протяжении целого столетия вел парламент страны за ограничение королевской власти, дотошный немецкий исследователь монархий уверял королеву, что это она является «постоянным премьер-министром» своей страны, а посему имеет преимущества перед «временным главой правительства».

Выпады в их адрес глубоко ранили королевскую чету. Уязвленная Виктория писала Абердину: «Королева должна признаться, что она не ожидала, что часть ее подданных таким вот образом отблагодарит принца за его тяжкий, неустанный труд». 4 января она обратилась к премьер-министру с просьбой присвоить Альберту титул принца-консорта: «Если народ воспротивится этому, королева готова сложить с себя свои нелегкие обязанности, со всеми трудностями которых она мирилась, лишь черпая силы в своей счастливой личной жизни, и отречься от престола».

Пальмерстон отозвал свое прошение об отставке, а ярость столь непостоянного в своих пристрастиях народа угасла так же неожиданно, как и вспыхнула. После возобновления работы парламента 31 января обе его палаты, осознававшие всю нелепость выдвинутых против принца обвинений, подтвердили, что нисколько не сомневаются в его преданности британской короне. «Положение моего любимого учителя и господина раз и навсегда упрочилось, а заслуги его были по достоинству оценены всеми партиями. Когда мы ехали в палату лордов, нас провожала огромная толпа», — писала королева незаменимому Штокмару.

28 марта 1854 года, на день позже Франции, Великобритания объявила войну России. В течение двух месяцев Альберт забрасывал Генеральный штаб своими записками: герцог Веллингтон оставил армию в плачевном состоянии, она отстала от современных требований, ее вооружение и командование не менялись со времен Ватерлоо. Армия по-прежнему состояла из воинских подразделений, которые находились в собственности лордов и формировались солдатами удачи, умевшими опустошать бутылки с пивом гораздо лучше, чем владеть оружием. «Это все что угодно, но только не армия!» — восклицал принц, который между двумя меморандумами успел обследовать казармы. Наконец войска начали грузиться на корабли. Виктория обожала военные парады и специально поднялась рано утром, чтобы посмотреть, как уходит последний батальон ее гвардейцев: «Прекрасное и волнующее зрелище». А через несколько дней в Осборне она получила прощальный привет от отбывающего на войну флота: «Человек, стоящий на вершине мачты линейного корабля “Герцог Веллингтон”, проплывавшего мимо нас, подавал нам сигналы, размахивая обеими руками».

Подобно королеве вся Англия чуть ли не со сладострастием следила за ходом военных действий. «Война у нас неправдоподобно популярна», — писала Виктория дядюшке Леопольду. 3 сентября Альберт встретился с Наполеоном III в Булони, где присутствовал на смотре французских войск. Виктория придавала такое большое значение поездке мужа, что даже отправила в отель «Брайтон», снятый принцем на полтора месяца, целую команду рисовальщиков, чтобы те запечатлели его внешнее и внутреннее убранство. Отель был обставлен заново, этим занимался хранитель движимого имущества британской короны, он со всей ответственностью подошел к выполнению своей задачи и не забыл даже про такие детали, как фаянсовые ночные горшки и биде в корпусе из красного дерева, а также наборы голландских волчков, чтобы коротать вечера за игрой в них.

Наполеон III со слишком большой для его приземистой фигуры головой и мрачным взглядом был отнюдь не красавцем, но ни женщины, ни даже мужчины не могли устоять перед шармом этого сына прекрасной Гортензии и внука сердцеедки Жозефины. Принц, который вырос в Германии, побывавшей под пятой армии Наполеона I, все время держался с ним настороже. Французский император был жизнелюбом и жуиром. Но для Альберта он в первую очередь был узурпатором. Единственной чертой, объединявшей их, был едва заметный немецкий акцент, который у императора остался от детства, проведенного на Констанцком озере. В остальном же трудно было представить себе более непохожих друг на друга людей. Но Наполеон III, решительно настроенный завоевать симпатии принца, внимательно слушал его рассуждения. После отъезда Альберта он написал Виктории письмо, заставившее ее растаять от счастья. Он писал в нем о «совершенном во всех отношениях принце» и «человеке, обладающем исключительными достоинствами и глубочайшими познаниями». Королева раз двадцать перечитывала эти строки. Ведь в Англии ее горячо любимого мужа постоянно поливали грязью! Ну почему один лишь француз способен оценить его по заслугам?! На всю жизнь она останется верным другом Наполеону III, его супруге Евгении и их сыну.

20 сентября принесло победу на реке Альме, где отличились своей отвагой французские зуавы и Георг Кембриджский. Русские контратаковали союзников под Балаклавой, но те выиграли сражение при Инкермане. Севастополь с его медными куполами и Малаховым курганом, возведенным купечеством в самом начале войны для защиты города, казалось, был уже на расстоянии пушечного выстрела. Королева, воодушевленная подвигами своего двоюродного брата, писала Августе Прусской: «Вы должны понять, как я жалею о том, что не родилась мужчиной и не могу лично принять участие в этой войне. Мое сердце обливается кровью за всех павших, но я считаю, что смерть на поле брани самая прекрасная из смертей». Когда в ноябре из-за проблем с транспортом никак не удавалось выполнить требование лорда Раглана, героя Ватерлоо, потерявшего в том сражении руку, прислать ему подкрепление, она предложила использовать свою королевскую яхту. Но компания «Кунард» предоставила в распоряжение военного командования свой торговый флот.

Альберт оставался единственным человеком в британском королевстве, пытавшимся сохранить объективность по отношению к русским, Виктория же считала это совершенно неуместным: «Русские такие жестокие и дикие». Она отслеживала и с горячностью перечисляла свидетельства их варварства: «Русские не похоронили своих убитых, бросили своих раненых, это позор. Многие их раненые стреляли в наших солдат и офицеров, пытавшихся оказать им помощь».

Широкая общественность никогда бы не узнала о бездумном приказе лорда Кардигана, бросившего в мясорубку шестьсот кавалеристов самого элегантного полка королевской гвардии и спокойно отправившегося после этого спать на свою яхту, а также о неумелых действиях военного министерства и штаба английских войск в Крыму, если бы не репортажи первого в истории военного корреспондента У. Г. Рассела, которые печатала «Таймс». В своих статьях журналист писал о героизме французских солдат, закаленных в алжирских кампаниях, о фронтовом братстве зуавов, ирландских и шотландских стрелков, но также о нерешительности командиров и плачевном состоянии английских госпиталей, сильно проигрывавших по сравнению с французскими, где всем руководили католические монахини. Возмущенная такой дерзостью корреспондента королевская чета хотела привлечь его к суду или, по крайней мере, запретить ему публиковать в самой популярной газете страны материалы, порочащие их нацию.

Англичане разбили свой полевой госпиталь в солдатских казармах в Скутари, пригороде Константинополя. Он представлял собой шесть километров кроватей, тесно придвинутых одна к другой, без вентиляции, без элементарных санитарно-гигиенических условий и света, если не считать нескольких свечек, вставленных в бутылки.

4 ноября из Великобритании в Скутари отправилась некая Флоренс Найтингейл, ангел во плоти или, скорее, фанатичка. Этой молодой женщине из богатой семьи удастся сделать то, чего не смогли сделать целые поколения мужчин: министров, лордов и генералов. Она отказалась от балов и замужества ради того, чтобы выполнить свое предназначение, став медицинской сестрой. Стань она посудомойкой, это не было бы столь скандальным. Ведь от британских медсестер и санитарок того времени чаще пахло алкоголем, чем камфарой. И в массе своей это были толстые тетки, неопрятные и грубые. А Фло Найтингейл этого просто не выносила. С шести лет она делала своим куклам операции, а позже использовала каждую поездку на континент с матерью и сестрой, чтобы выведать секреты какой-нибудь хорошей больницы и познать искусство спасения человеческих жизней.

Этой осенью 1854 года она была полностью готова к выполнению своей миссии. Ей исполнился тридцать один год. К счастью, новый военный министр Сидни Герберт, с которым она была дружна, не меньше ее самой радовался ее приезду в Скутари, где свирепствовали эпидемии. Первое, что обнаружила Фло Найтингейл со своей маленькой санитарной командой, это горы нечистот, окружавшие госпиталь и распространявшие жуткую вонь.

Несмотря на холеру, потери союзных войск были еще невелики: две тысячи шестьсот англичан и тысяча французов против пятнадцати тысяч у русских. Но 14 ноября сильнейшая буря посрывала палатки в лагере союзников и пустила ко дну двадцать один английский корабль, груженный провиантом и оружием. Начались перебои с продуктами: не хватало овощей, соленого сала и хлеба, не было даже дров, чтобы приготовить еду. Лорды Раглан и Кардиган носили связанные специально для них куртки из толстой шерсти, застегивая их на все пуговицы, а простые солдаты дрожали от холода в летнем обмундировании. Порой у них так смерзались усы, что они не могли даже рот открыть. Спасаясь от этой новой эпидемии под названием «русская зима» с ее снежными бурями и ледяным месивом под ногами, они тысячами стекались в Скутари, больные холерой, дизентерией и цингой. За три месяца этой ужасной зимней осады Севастополя в Крыму умерло около девяти тысяч англичан.

Перед отъездом из Англии Фло Найтингейл организовала сбор пожертвований среди своих лондонских друзей и набрала довольно внушительную сумму. Несмотря на враждебное отношение к ней главного врача госпиталя в Скутари, она с упрямой настойчивостью взялась за переоборудование больничных палат и кухонь, наладила снабжение госпиталя продуктами, закупила столовые приборы и организовала регулярное горячее питание пациентов. Она приказала оборудовать в казарме санузлы и ванные комнаты, и отныне каждый больной должен был каждую неделю принимать ванну. Она реквизировала в пользу госпиталя дом какого-то турка, поставила там баки для кипячения белья, набрала в качестве прачек солдатских жен, и проблема чистого белья была решена. Она заставляла проветривать палаты и прожаривать на солнце постели больных. Ничто не ускользало от ее бдительного ока, и когда экономка, военные врачи или ее собственные санитарки заявляли: «Это невозможно сделать», она отвечала, не повышая голоса: «Но сделать это нужно». Когда она спала? Ее персонал не знал этого. Между двумя или тремя обходами, которые она совершала каждую ночь, она писала книгу о Боге и вела обширную переписку с военным министерством, щедрыми благотворителями, родственниками и друзьями пациентов.

Она прекрасно знала, что хорошее моральное состояние больного является залогом его быстрого выздоровления. Так, с помощью шутки она отвлекала лежащих на операционном столе и одним лишь своим присутствием спасала тех, чье состояние казалось безнадежным. Она открыла читальный зал и устраивала там лекции. И свершилось чудо: количество смертей с сорока двух на сотню сократилось до двадцати двух на тысячу.

Мужчины прекращали сквернословить и «целовали ее тень, когда она проходила мимо». А она пользовалась их расположением, чтобы стать их банкиром и не дать им пропить все их жалованье. Виктория, вязавшая вместе с дочерьми и фрейлинами шарфы и перчатки для солдат, высоко оценила ее заслуги и даже позавидовала тому, что она приносит такую пользу: «Я хочу, чтобы мисс Найтингейл и ее помощницы довели до наших несчастных героических раненых и больных, что никто не принимает такого горячего участия в их судьбе, не разделяет их страданий, не восхищается их мужеством и их благородством так, как их королева. День и ночь она думает о своих любимых воинах. И принц тоже». Это письмо читали вслух во всех палатах госпиталя, и слушатели были тронуты до слез.

Но сотворенного ею чуда в Скутари было мало этой святой женщине с ее золотым сердцем и неиссякаемой энергией, и она отправилась в инспекционную поездку по другим английским госпиталям в Крыму: «Путешествие оказалось крайне тяжелым и проходило в жутких бытовых условиях. Целые дни напролет ей приходилось трястись в седле или багажном фургоне по каменистому и пустынному плато. Порой по нескольку часов она шла под снегом, падающим тяжелыми хлопьями, и лишь глубокой ночью добиралась до своего барака, проделав множество километров пешком по опасным оврагам... Она подхватила лихорадку и в какой-то момент сама оказалась на грани жизни и смерти. Но все равно продолжала работать. Даже если она не могла подняться с кровати, то могла писать и писала до тех пор, пока рассудок не отказывался слушаться ее... Когда по прошествии нескольких недель она достаточно окрепла, чтобы вынести путешествие, ее попытались уговорить вернуться в Англию, но она наотрез отказалась. Она вернется домой, заявила Фло, только после того, как последний солдат покинет Скутари».

Севастополь все не сдавался. Осажденные в городе моряки, солдаты, рабочие, горожане, в том числе и выпущенные из тюрем преступники, объединившись под командованием адмирала Корнилова и получив благословение своих священников, днем и ночью держали оборону. По всему внешнему периметру города были возведены защитные сооружения: Карантинный, Центральный и Южный бастионы, Большой и Малый реданы, позиции Казарменной и Верхней батарей, Малахов курган, который постоянно укреплялся... Осада затягивалась. В Лондоне лорда Рассела, неспособного вести победоносную войну, в конце концов заменили на Пальмерстона.

Помимо Скутари Крымская война совершила еще одно чудо — примирение королевской четы со стариком «Пэмом»: «Мы с Альбертом пришли к мнению, что из всех премьер-министров лорд Пальмерстон доставляет нам меньше всего неприятностей. Ему опасно было доверять министерство иностранных дел, но сейчас, когда оно находится под руководством опытного, рассудительного и объективного человека (лорда Кларендона), а он (лорд Пальмерстон) отвечает за все сразу, дела пошли совсем по-другому».

Став премьер-министром, Пальмерстон тоже вдруг обнаружил, что и у принца есть масса достоинств. По просьбе Виктории он приглашал Альберта на заседания кабинета министров, посвященные ведению военных операций. Положение на фронте казалось таким безнадежным, что Наполеон III решил лично отправиться в Крым. Но разве можно было’ позволить французскому императору присвоить себе их общую победу?! «Мы этого не переживем!» — воскликнула королева. Альберта же беспокоило еще и то, что Наполеон может сложить там голову, угодив под обстрел: «Император был душой партии войны, и если с ним вдруг случится несчастье, мы вероятнее всего окажемся перед необходимостью в одиночку продолжать войну, в которую нас втянули». Пальмерстон посоветовал Виктории пригласить французского императора к себе в Виндзор, чтобы убедить его отказаться от этого нового предприятия в чисто наполеоновском духе.

16 апреля 1855 года «Прекрасная Гортензия» причалила в Дувре в таком густом тумане, что с трудом можно было разглядеть красную ковровую дорожку, по которой Альберт шел навстречу гостям, его золотые эполеты подрагивали в такт его шагам. Британская корона с неожиданной роскошью принимала племянника и преемника своего смертельного врага.

В Лондоне оркестр встречал его слащавым романсом «Отправляясь в Сирию», написанным королевой Гортензией. К концу визита император, который будет слушать его по десять раз на дню, при его звуках начнет испытывать тошноту.

Но в день приезда Наполеон III был в полном восторге. Императорский кортеж ехал по городу, украшенному в его честь флагами, в котором еще семь лет назад он жил в качестве изгнанника. С радостной улыбкой он показал Евгении свой дом на Кинг-стрит. Он любил Англию, где нашел приют, когда его изгнали с родины, и где он встретил свою великую любовь — мисс Говард, одну из самых богатых дам полусвета, которая последовала за ним в Париж, продав свои замки и драгоценности, чтобы профинансировать устроенный им государственный переворот. Толпа столь восторженно приветствовала их на протяжении всего пути следования, что королевский поезд добрался в Виндзор лишь к концу дня, хотя прицеплен он был к новому локомотиву, получившему название «Альма».

Королева, ужасно волнуясь, ждала их у подножия парадной лестницы дворца. Накануне вместе с принцем и своими семью детьми она с восхищением осматривала четырнадцать великолепных лошадей, присланных императором, и была приятно удивлена, узнав, что старшим конюхом при них состоит англичанин, а один из грумов — немец. Этим утром она в последний раз осмотрела огромную кровать, на которой несколько лет назад почивал их нынешний противник — русский царь Николай I. Ее покрыли зеленым атласным покрывалом с вышитыми на нем инициалами императорской четы и наполеоновским орлом, занавесили новым фиолетовым пологом и увенчали плюмажем. Виктория никак не могла поверить в происходящее: «Я не могу передать, какое неописуемое волнение охватило меня, мне казалось, что все это происходит в чудесном сне. Вот я подошла к императору, он поцеловал мне руку, а я расцеловала его в обе щеки. Потом я поцеловала грациозную, милую и, по всей видимости, сильно нервничавшую императрицу. Мы представили им принцев и детей. Вики делала глубокие реверансы, вращая круглыми от испуга глазами. Император обнял Берти, и мы стали подниматься вверх по лестнице. Поддерживая меня под руку, он говорил мне о том, как счастлив быть здесь, видеть меня, любоваться Виндзором».

Какой сюрприз! Оказалось, что Наполеон III вовсе не чудовище, которого она так боялась, а в Евгении нет ничего от той «роковой женщины», какую рисовал ей в своих посланиях английский посол во Франции лорд Коули. Она была очаровательной женщиной, простой в обращении и весьма изобретательной. Из-за тумана французский корабль «Буревестник», который должен был доставить ее многочисленный багаж, не смог пристать к берегу. Из-за этого она лишилась и своего парикмахера. Сидя в пеньюаре в отведенных ей покоях, она едва сдерживала слезы, и Наполеон посоветовал ей не спускаться к ужину, сославшись на то, что она очень устала в дороге. Но одна из ее придворных дам предложила ей свое серое в розочку платье с кринолином, отделанное черным кружевом. А в своей комнате Евгения обнаружила вазу с букетом хризантем. Она срезала у цветов головки и украсила ими и свое платье, и волнистые рыжие волосы. Виктория, в канареечно-желтом платье и самых крупных своих бриллиантах, пришла в восхищение от этого французского изящества и взяла на вооружение понравившийся ей прием: впредь она не раз будет усыпать свои туалеты красными цветами, что будет выглядеть скорее безвкусно, чем привлекательно.

Во время ужина император своим чарующим голосом говорил ей о том восхищении, что он испытал восемнадцать лет назад, наблюдая за «юной особой», которая впервые в своей жизни открывала парламентскую сессию. А еще он заплатил когда-то 40 фунтов стерлингов за билет в театр, чтобы увидеть ее там. А в 1848 году во время чартистских волнений он пошел в добровольные помощники полиции для оказания отпора манифестантам. У него были ласковая улыбка и лихо топорщившиеся усы. Она просто млела, когда он смотрел на нее своим томным взглядом так, словно хотел, чтобы она пала в его объятия: «В нем есть какое-то очарование, какие-то меланхоличность и притягательность, которые привлекают вас, какие бы предубеждения вы ни имели против него... Мне ужасно нравится его лицо». Как, видимо, нравился и сам Наполеон, который наверняка с удвоенным рвением каждое утро завивал и напомаживал свои усы.

Каждый новый день был сплошной чередой чудесных открытий: «Он прекрасно ездит верхом... Он замечательно танцует». А Альберт был очарован живой и непосредственной Евгенией, чьи точеные плечи, которыми восхищалась вся Европа, словно выныривали из пены белоснежного кружева. «Я счастлива видеть его столь восхищенным. Он столь редко бывает таким с женщинами», — отмечала Виктория без малейших признаков ревности. После торжественного ужина в галерее Ватерлоо, дипломатично переименованной на время в Художественную галерею, обе пары с жаром состязались в кадрилях и вальсах.

Французский монарх и его супруга привезли множество подарков детям королевы. Императрица с удовольствием играла с ними, брала их на руки, целовала. Император, смеясь, заявил королеве, что он ревнует свою супругу к Артуру, который покорил ее сердце. Наедине Евгения пожаловалась Виктории, что недавно у нее случился выкидыш. Та посоветовала ей проконсультироваться с известным лондонским гинекологом.

Наполеон III побывал на образцовой ферме Альберта и с таким интересом слушал пояснения принца, что тот, развеселившись, шутливо воскликнул по поводу этого пребывания в Виндзоре одного из Бонапартов: «Мне следовало бы присмотреть за склепом в церкви Святого Георгия, дабы Георг III не перевернулся в своем гробу!»

А внучка этого заклятого врага Наполеона I никогда и ни с кем из своих официальных гостей не чувствовала себя столь комфортно: «В императоре столь мало от французов, сколь это вообще возможно. У него в характере гораздо больше от немцев». Во время военного парада на голубом небе ярко светило весеннее солнце. Евгения села в большой фаэтон вместе с Викторией и ее детьми: Вики, Берти и Артуром. Наполеон гарцевал рядом на своем роскошном рыжем жеребце, В промежутке меж двух очередей барабанной дроби он подъехал к королеве, чтобы похвалить выправку ее гвардейцев. Виктория, дрожавшая при мысли о возможном покушении, беспокойно следила уголком глаза за толпой, плотной и возбужденной.

Наполеон III обладал «таким тактом, таким достоинством, был так щедр на знаки внимания, никогда не говорил и не делал ничего такого, что могло бы быть мне неприятным», что во время одного концерта королева рискнула-таки спросить у него, действительно ли в 1853 году у него было намерение завоевать Англию. «Бог мой, как можно было поверить в это!» — воскликнул император. Она ответила, что ее королевство живет в постоянном страхе из-за возможной высадки французов на их берег. И принялась уговаривать его отказаться от идеи отправиться в Крым, но Наполеон ничего не стал ей обещать. Он был уверен, что мощного штурма при умелом командовании было бы достаточно, чтобы прорвать оборону Севастополя.

Как и Луи Филипп десять лет назад, он был удостоен ордена Подвязки. Когда он вошел в тронный зал между Альбертом и герцогом Кембриджским, то смотрелся не слишком авантажно в своих панталонах и шелковых чулках. Принц обвязал голубой лентой ляжку императора, который поставил ногу на специальную подушечку, чтобы королева смогла затянуть на ленте узел. «Как обычно, она сделала это несколько неловко, дабы показать, как мало знакома с этим мужским украшением», — язвительно заметил лорд Кларен-дон. Счастливый Наполеон III прошептал Виктории: «Это еше одна ниточка, связавшая нас. Я дал клятву верности Вашему Величеству и буду свято исполнять ее». Таков был реванш, взятый бывшим узником форта Ам, который бежал оттуда и во время своего последнего пребывания в Лондоне хотя и был обласкан высшим обществом и пользовался благосклонным отношением к себе правительства, но ни разу не был допущен ко двору. «Наконец-то я стал джентльменом!» — воскликнул он, выходя из дверей тронного зала.

Следующую ночь они провели в Букингемском дворце. После роскошного обеда, устроенного лордом-мэром Лондона, вечера в Опере, где давали «Фиделио» и в последний раз исполнили «Отправляясь в Сирию», наступило время прощаться. «Отъезд сопровождался долгими объятиями и потоками слез. Когда дверца кареты наконец захлопнулась, и, казалось, что все закончилось, император вдруг сам распахнул вновь дверцу, соскочил на землю, прижал Викторию к своей груди и расцеловал ее в обе щеки, едва сдерживая слезы», — писал Дизраэли. Праздник закончился. Двор опять погрузился в привычную атмосферу гнетущей тоски. В Виндзорском дворце больше не слышали смеха придворных дам, которые переодевались, не закрывая дверей своих комнат и перекликаясь друг с другом. Принц был вынужден признать, что двор Наполеона, состоящий из всех этих Неев, Мюратов и других генералов и «нуворишей» Первой империи, был «в полном порядке», правда, он не преминул заметить, что «все эти джентльмены не отличались благородством ни происхождения, ни манер, ни воспитания».

Виктория нашла этот визит похожим на сон — «блестящий, замечательный, приятный сон». Все прошло без единой фальшивой ноты. «Он вполне может быть сыном настоящего короля», — заключила королева, окончательно околдованная Наполеоном III. Накануне своего отъезда император представил ей барона Османна, и префект департамента Сены поинтересовался у королевы, может ли он надеяться на ее ответный визит в Париж. Перед самым отправлением императрица, вся в слезах, воскликнула, садясь в карету: «Обещайте, что вы приедете к нам, это хоть как-то скрасит наше расставание!» Виктория уже давно мечтала об этом. В свете все только и говорили, что о прелестях парижской жизни. И вот у нее появился прекрасный повод отправиться туда: «Пока Наполеон остается ее другом, Франция будет другом Англии».

Война еще не закончилась. А между тем их злейший враг Николай I неожиданно умер от воспаления легких. В Лондоне, перед тем как поднять занавес, директора театров зачитывали публике депешу с сообщением о смерти «врага рода человеческого». Зрители аплодировали, требовали «Боже, храни королеву» и пели вместе с актерами. Сын русского царя милейший Александр II, лихо отплясывавший когда-то с королевой мазурку, не был расположен к дальнейшему ведению военных действий. Но на смертном одре его отец яростно вскричал: «Тебе все продолжать!» — и надежды на переговоры развеялись, чему способствовала и непреклонность Вены.

А благородные лорды устраивали бесконечные инспекционные поездки в район военных действий, исправно докладывали о плачевных результатах, но не могли переломить ход событий. Все больше и больше англичан выражало недовольство ведением военных операций и беспорядком в британской армии. Альберт писал меморандум за меморандумом.

Принц не смог настоять на создании иностранного батальона, но у него появилась идея учредить новую награду — «Victoria Cross». В сиреневом платье, зеленой шали и белой головной накидке Виктория впервые раздавала ее солдатам, вереницей двигавшимся перед ней на костылях и в инвалидных колясках: «Многие солдаты улыбались, но кое-кто едва осмеливался поднять на меня глаза... Все они жали мне руку. Это было впервые в истории, когда простые солдаты пожимали руку своему монарху... Я горжусь, горжусь этим рукопожатием, связавшим простого солдата, прославившегося своей отвагой, с его королевой». Некоторые из награжденных отказывались отдавать свою медаль, чтобы на ней выгравировали их имя и дату ее вручения. Они предпочитали сохранить ее в таком вот виде, со следами прикосновения королевы. Война сделала Викторию как никогда популярной: «Кажется, что все поверили в меня. Кроме меня самой».

В июне королевская чета открыла для себя композитора, чья музыка была словно навеяна грохотом орудий. Изгнанный из Баварии из-за ссоры с королем и освистанный затем в Париже Вагнер, как многие другие революционеры, нашел приют в Лондоне. Королева с принцем побывали на одном из его концертов и первыми зааплодировали сразу после увертюры «Тангейзера», подав пример всем остальным. В антракте композитор зашел в их ложу, чтобы выразить им свое почтение. Несмотря на опубликованный им недавно антисемитский памфлет, направленный против их с Альбертом любимых композиторов Мендельсона и Мейербаха, королева предложила ему переработать некоторые из его произведений, в частности оперу «Лоэнгрин», для постановки их в театре «Ковент-Гарден», где до сих пор традиционно

ставились лишь итальянские оперы. Делалось это для того, чтобы артисты этого королевского театра, по большей части немцы по национальности, могли петь на его сцене на своем родном языке. После этой встречи Вагнер признался своей первой жене Минне, что королевская чета была с ним «любезной и приветливой», но что Виктория оказалась «очень маленького роста и далеко не красавицей со своим безобразно красным носом».

Наполеон с присущей ему галантностью прислал ей приглашение на Всемирную выставку в Париже. Альберт и Виктория решили взять с собой лишь двоих старших детей, Вики и Берти. «Стайка “bambinos” смотрелась бы смешно и дала бы повод для шуток в адрес английского королевского семейства», — объяснял в своей записке шеф британской дипломатии лорд Кларендон, которому была прекрасно известна галльская бесцеремонность.

16 августа французские войска обратили в бегство шестьдесят тысяч русских солдат, прибывших на помощь защитникам Севастополя. Спустя два дня Наполеон III, не менее гордый, чем его дядя после Аустерлица, встречал в Булони яхту «Виктория и Альберт». Погода стояла по-летнему теплая, и такой же теплой была их встреча после разлуки: император и королева расцеловали друг друга в обе щеки. Все это происходило в День святой Елены, но никто не усмотрел в этом никакого лукавства. Виктория привезла императору подборку сделанных в Крыму фотографий, это были первые в истории военные снимки. Их автор, Роджер Фэнтон, стал создателем Лондонского фотографического общества, получив на то благословение королевы и принца.

Уже в сумерках королевский поезд прибыл на Восточный вокзал, ярко освещенный и украшенный, словно театр, гигантскими портьерами красного бархата с золотой бахромой. Желая поразить своих гостей, Наполеон устроил настоящий спектакль прямо на улицах перекопанной столицы, которую перестраивали по проекту барона Османна. На новых бульварах, увешанных знаменами, флагами и бумажными флажками, были установлены статуи, олицетворявшие Цивилизацию, Индустрию, Согласие и Справедливость, позолоченные орлы чередовались там с помпезными арками из искусственного мрамора, увитыми гирляндами.

Ярко-зеленая лакированная коляска с красным верхом пересекла площадь Согласия, поднялась по Елисейским Полям, проехала под Триумфальной аркой и направилась к Булонскому лесу. Факелы, приветственные крики толпы, шестьдесят тысяч солдат республиканской гвардии, расставленных на всем пути следования королевы, потрясли ее. «Восторгов было столько, что даже Наполеону I вряд ли оказывали такой прием, когда он возвращался из своих походов», — писала она дяде Леопольду.

В таком же экстазе бегала она по своим апартаментам в Сен-Клу, которые когда-то занимала Мария Антуанетта. Стены там были перекрашены в белый и золотой тона, а спальня Виктории обставлена так же, как в Букингемском дворце. Декораторы недрогнувшей рукой отпилили ножки у письменного столика, предназначенного для королевы, чтобы он был ей по росту. Евгения, приехавшая посмотреть, как идет подготовка к приему гостей, разрыдалась при виде такого ущерба. Но зато Виктория чувствовала себя так, словно была у себя дома. Ей не хватало лишь ее комнатной собачки. Но спустя три дня, вернувшись в свои покои, она услышала ее тявканье. Император, настоящий волшебник, отправил за ней в Англию своего человека.

Под руку с Наполеоном III Виктория осматривала экспонаты Всемирной выставки, обедала в большом Трианоне и инкогнито совершала прогулки в коляске, спрятав лицо под новой парижской шляпкой. Евгения, которая наконец забеременела, старалась не переутомляться и почти никуда не выходила. Желудок Альберта плохо переносил изысканную французскую кухню, но королева, несмотря на сильную жару, не знавшая усталости, не хотела ничего упустить из этого спектакля. «Я никогда не видел, чтобы у королевской особы было столько энергии», — вздыхал в Лувре лорд Кларендон, потный и уставший бегать за ней из зала в зал. Вечером она посетила Комическую оперу, где давали «приличную комедию без всяких двусмысленностей, на которую можно было повести детей», как она и просила лорда Кларендона. Они попали на спектакль «Гайде, или Секрет», совместное творение двух приятелей, Обера и Скриба, постоянных авторов театра Комической оперы. Кровь на сцене лилась рекой, а декорации второго акта, в виде парусника, бороздящего воды Венеции, вот уже семь лет привлекали толпы зрителей.

В Опере королева аплодировала божественной Розати, танцевавшей в балете, поставленном знаменитым Мариусом Петипа, который в тридцать семь лет и сам был занят в своем спектакле. Ненасытная Виктория хотела также посмотреть какую-нибудь легкомысленную пьеску из тех, что ставили театры на парижских бульварах. В Сен-Клу пригласили труппу «Гимназии» показать гостям гвоздь сезона под названием «Юноша из хорошей семьи». В дворцовом парке стояли в карауле гвардейцы Второй империи. В свободное от визитов и аплодисментов время королева рисовала в своем дневнике их униформу, любовь к которой Берти унаследовал именно от нее.

На балу в городской ратуше дамы в кринолинах и кавалеры во фраках поднимались и спускались по величественной мраморной лестнице, которую барон Османн заказал Балтару в честь ее визита. А во время бала в Тюильри дворец освещался таким количеством факелов и свечей, что Виктории показалось, что он вот-вот вспыхнет. Она забыла о своих мигренях, которые постоянно мучили ее в Лондоне летом. 23-го числа она писала дядюшке Леопольду: « Я счастлива, восхищена и очарована, и мне кажется, что я никогда не видела ничего прекраснее и веселее Парижа».

На следующий день она вместе с Альбертом должна была присутствовать на смотре курсантов Военной школы в Сен-Сире, и Наполеон приготовил ей новый сюрприз. Королева увидела, что французские кивера украшены краснобелыми султанами, такими же, какие носили офицеры ее королевской гвардии. Курсанты Сен-Сира уже окрестили свой новый головной убор «казуаром» по аналогии с той удивительной птицей, которую недавно завезли в Ботанический сад. Растроганная подобной «галантностью», Виктория выразила желание поклониться могиле великого Наполеона.

В декабре 1840 года Луи Филипп приказал перевезти останки императора в Париж. Поскольку строительство усыпальницы в Доме Инвалидов еще не было завершено, гроб с его прахом, накрытый бархатным покрывалом фиолетового цвета, расшитым золотыми пчелками, был выставлен в боковом приделе церкви вместе со шляпой Наполеона, в которой он был при Эйлау, его шпагой, которая была с ним под Аустерлицем, и орденом Почетного легиона. «Я стояла там, перед гробом нашего злейшего врага, опираясь на руку его племянника Наполеона III, я, внучка короля, который так ненавидел его. И этот племянник стал самым верным моим союзником». Королевская семья застыла в молчании под увлажнившимися взглядами наполеоновских солдат Первой империи, державших в руках факелы. Виктория опустила руку на плечо Берти: «Преклони колено перед останками великого Наполеона».

И тут разразилась гроза. Вспышки молний пробегали по поднятым с факелами рукам и усам старых солдат, а раскаты грома, устрашающе отзывавшиеся под сводами церкви, сливались со звуками органа, исполнявшего «Боже, храни королеву». Берти весь дрожал. «Можно было подумать, что эта дань уважения нашему великому противнику уничтожила былое соперничество и что небо скрепило новую дружбу, связавшую отныне две великие нации! Да благословит ее Господь на долгие годы!» — записала Виктория тем же вечером.

С той поры Франция навек вошла в ее сердце. А вскоре настанет очередь Берти проникнуться безумной страстью к Парижу. В один из дней Наполеон «похитил» его, чтобы прокатить в своей коляске по улице Риволи. Они вместе прохаживались по террасам Тюильрийского дворца. Опьяненный этой свободой и этим весельем, которые были недоступны ему в Лондоне, юный принц пожирал глазами императора, попыхивавшего сигарой, тот был этаким «бонвиваном», совершенно не похожим на его отца: «У вас очень красивая страна. Жаль, что я не ваш сын». А Вики не сводила глаз с императрицы, которую находила очаровательнейшей из женщин. В последний день она, вторя Берти, воскликнула: «О, как бы мы хотели остаться здесь!» — «Это никак невозможно, — нежно увещевала их Евгения, — вашим родителям будет очень не хватать вас». — «Не хватать нас! Да у них есть еще шестеро детей».

Под палящими лучами почти тропического солнца они с большой помпой проехали через Париж до вокзала. В Булони сорок тысяч солдат маршировали вдоль берега моря. «Мы объехали их ряды. Целый лес штыков на фоне спокойного синего моря в алых лучах заходящего солнца производил грандиозное впечатление. Они умеют ходить строем, эти французские солдаты, они идут не такими тесными рядами, как наши, но прекрасно держат ногу». Последний ужин в гостинице «Императорский павильон» на набережной Булони был грустным. «Ах, как бы мне хотелось стоять в самой гуще толпы и кричать: “Да здравствует император!”» — вздохнула Вики. Королевская лодка доставила английскую государыню на ее яхту как раз в тот момент, когда в небе погас последний фейерверк. Оставшийся на берегу Наполеон прокричал ей:

«До свидания, сударыня, до скорой встречи!»

«Я очень надеюсь на это!» — по-французски прокричала в ответ королева, старательно выговаривая слова.

«Устроенный для нас великолепный праздник в Версале я просто не в состоянии описать! Это было что-то невообразимое!» — записала она в свой дневник, едва успели поднять якорь. Во время этого последнего бала дворец Людовика XIV словно вновь перенесся в эпоху «короля-солнца»: сотни фонариков освещали Зеркальную галерею, каскады и рощицы — творение Ле Нотра. В десять часов вечера небо над Швейцарским бассейном озарилось огнями салюта. Последний залп выбросил сноп ослепительных искр, которые выстроились в виде башни Виндзорского дворца. Пока Альберт в черном мундире королевских стрелков танцевал с воздушной Евгенией, Виктория в белом платье, расшитом серебром, с лентой ордена Подвязки через плечо и «Кохинором» в волосах беседовала с прусским послом, красавцем-мужчиной, которому, впрочем, никогда не удастся соблазнить ее — Бисмарком.

«В императора я по-настоящему влюбилась. Он непостижимым образом умеет покорять всех, кто к нему приближается», — написала она Штокмару. Что вызвало раздражение не только у немецкого барона, но и у Альберта. На протяжении всей поездки принц скептически слушал разговоры о великих замыслах Наполеона III и с опаской взирал на назойливую демонстрацию могущества Французской империи. Штокмар и Альберт мечтали не о «сердечном согласии» с Францией, а о союзе с Пруссией. С сильной и либеральной Пруссией, которая сумела бы объединить под своим крылом реакционные немецкие княжества, явила бы им пример демократии, построив образцовое государство с конституционной формой правления в противовес деспотизму и милитаризму Наполеона III.

В одном из своих писем к Виктории принцесса Августа Прусская с беспокойством поинтересовалась: «Правда ли, что английским офицерам было приказано стереть название “Ватерлоо” с их наград?» Королева немедленно отписала ответ: «Конечно, нет. Это название на месте. И останется там. Но мы очень надеемся, что вскоре сможем добавить к нему название “Севастополь”».