От Парижа до Мадрида, от Вены до Санкт-Петербурга расползались слухи, что Виктория отказывается верить в смерть мужа, что она, как и ее дед, потеряла рассудок. Когда принц Александр Гессенский ехал в Лондон на свадьбу Берти, его сестра, русская царица, взяла с него слово, что он непременно напишет ей, «в своем ли уме королева», после того как увидит ее собственными глазами. И он написал ей, что никогда еще не встречал более здравомыслящего человека.

Значит, она просто ломала комедию? «С рассвета и до заката только работа, работа, работа: письма, которые надо писать, вопросы, на которые надо отвечать, и т. д. Все это ужасно изнурительно, и если бы у королевы вечером не было бы хотя бы относительного отдыха, ее уже давно не было бы в живых. Ее ум постоянно перенапрягается», — жаловалась королева. Ритм жизни правительства отныне зависел от ее мигрени и невралгии. Как и во времена Георга III, у возвращавшегося из Виндзорского дворца министра коллеги первым делом интересовались состоянием здоровья королевы. Ее личные врачи, допустившие столько ошибок при лечении Альберта, ловили каждый ее взгляд. Ее щеки часто горели нездоровым румянцем, что было одним из симптомов порфирии, и доктор Дженнер вслед за Штокмаром и Кларком начал опасаться, что она унаследовала болезнь своего деда.

По приказу Виктории услужливый доктор составлял лживые бюллетени о состоянии ее здоровья, что выводило из себя генерала Грея. Сам же он получил выговор от королевы за то, что осмелился написать ее дяде Леопольду, что, по его мнению, она прекрасно себя чувствует. Она решила сама взяться за перо, чтобы опровергнуть оптимистические высказывания своего личного секретаря: не было ни одного дня, когда бы она не страдала от жесточайшей головной боли. Бельгийский король, уставший от ее бесконечных жалоб, ответил ей: «Я очень, очень огорчен, что ты опять плохо себя чувствуешь». Приехавшая навестить ее Феодора быстро засобиралась обратно, будучи не в состоянии выносить непрекращающиеся стенания своей сводной сестры: «У меня не хватает моральных сил слышать и видеть тебя столь неизменно несчастной».

Однажды Виктория по секрету сказала своей приятельнице Августе Прусской, что «работа» королевы больше не интересует ее. В другой раз она заявила дочери, что собирается навсегда удалиться в Розенау. Она охотно обсуждала вопрос о своем скором отречении от престола. Но стоило Пальмерстону и Расселу посоветовать ей чаще привлекать Берти к решению государственных проблем, как она категорически воспротивилась этому. Несколько месяцев назад лорд Грэнвилл, когда-то ближайший сподвижник Альберта, осмелился пригласить принца Уэльского председательствовать на заседании литературного общества. Уязвленная Виктория заметила по этому поводу, что Берти слишком молод и неопытен для такого рода деятельности: «Ни в коем случае не стоит поручать ему председательствовать на собраниях научных или литературных обществ, в работе которых принимал столь заметное участие его великий и горячо любимый отец». И она ни за что не хотела менять свою позицию. В свои двадцать два года Берти, увы, слишком многое унаследовавший от своих ганноверских предков, казался ей недостойным памяти Альберта Доброго: «Боюсь, что Алике не суждено стать тем, кем она могла бы стать рядом с умным, рассудительным и образованным мужем, если бы судьба соединила ее с таким человеком, а не с нашим безвольным и ужасно легкомысленным мальчиком. Ах, что же станется с нашей бедной страной, если я вдруг умру? Если Берти взойдет на престол, я предвижу одни лишь несчастья!»

И, в довершение всех бед, если и Берти вдруг умрет, то на его брата Аффи, лишившегося добрых советов своего отца, также нельзя будет положиться! После скандальной истории на Мальте теперь он увлекся леди Констанцией, женой герцога Вестминстера, которая была старше его на двенадцать лет! И что особенно возмущало Викторию, так это то, что Констанция была дочерью ее подруги герцогини Сазерленд. Королева хотела во что бы то ни стало женить Аффи. Но тот, возмужавший и огрубевший в морских походах, заявил, что все те принцессы-протестантки, которых ему представляли, ему не понравились. Единственной, для кого он сделал бы исключение, была его двоюродная сестра Фредерика Ганноверская. Но тут уже воспротивилась Виктория, поскольку отец его избранницы был слепым: «Хватит нам уже трех поколений браков между двоюродными братьями и сестрами и передающейся из поколения в поколение слепоты». Альберт всегда умел слушать своих детей. У нее же их бесконечные проблемы вызывали лишь раздражение.

Не успели разъехаться последние гости, прибывшие на свадьбу Берти, как там же, в Виндзорском дворце, собралась рожать Алиса. Герцогство Гессенское славилось своими композиторами и скрипачами, но врачи там были никудышные. Королева попросила дочь надеть на счастье свою ночную сорочку, ту самую сорочку, которой было уже двадцать пять лет и которую сама она надевала каждый раз, когда рожала своего очередного ребенка.

Впервые она присутствовала при чужих родах и не смогла удержаться от колкого замечания в адрес Людвига за то, что тот вверг жену в столь неприятное положение. Она оставалась рядом с Алисой всю ночь, а утром безапелляционно заявила, что появление человека на свет ничем не лучше, чем его смерть! Новорожденная девочка была названа в честь бабки Викторией. А та сразу же написала Вики с упреком: а ты почему не поступила так же? Хотя старшая дочь уже объясняла ей, что вынуждена была подчиниться традициям прусского двора.

Горе обострило монарший эгоизм Виктории. Ей бы очень хотелось, чтобы Алиса, такая заботливая и предупредительная сиделка, посвятила ей всю свою жизнь. Но та, став молодой женщиной, полюбила приемы и веселые вечеринки, которых была лишена в юности из-за смерти отца. Подобно Феодоре она не собиралась хоронить себя в этом мрачном доме, превращенном матерью в музей ее отца.

Виктория жаловалась дядюшке Леопольду: «Мне нужно, чтобы рядом со мной постоянно находилась одна из моих замужних дочерей, дабы мне не приходилось обращаться за помощью к посторонним людям или же изо дня в день обходиться своими силами. Это слишком жестоко. У меня есть намерение (и Ленхен согласна со мной) подыскать для нее через год или два (поскольку до девятнадцати лет, а то и до двадцати одного года, я не собираюсь выдавать ее замуж) молодого и рассудительного принца, который, пока я жива, согласится жить в моем доме. Ленхен так полезна мне, а ее характер так хорошо соответствует нашему образу жизни, что я не смогу обойтись без нее, я просто погибну от отчаяния, ведь Алиса, которая могла бы приехать пожить со мной, не собирается этого делать. Единственные мои условия будущему зятю: небольшое состояние, достаточное для того, чтобы вести независимую жизнь после моей смерти, здравомыслие и приверженность моральным ценностям».

В качестве кандидата на роль жениха Ленхен рассматривался Кристиан Шлезвиг-Гольштейнский. Из Берлина Вики набросала его портрет. Ему было тридцать девять лет, он был лысым и не имел ни копейки за душой, но Ленхен, добрая девочка, была готова удовольствоваться и этим. В свои девятнадцать лет она еще ни разу не была на балу и цеплялась как за спасательный круг за этот брак в надежде избавиться от тирании материнской депрессии. Кроме того, она не отличалась особой красотой: как и все ее сестры, она унаследовала от Виктории необъятную грудь. А из-за того, что она часто ездила верхом на лошадях и выполняла физическую работу на конюшне, в ее фигуре появилась излишняя кряжистость. Ей определенно недоставало шарма. Впрочем, Кристиан тоже не мог похвастаться избытком последнего, но он умел держать себя в обществе, был хорошим охотником и интересным собеседником. Оставалось лишь подыскать ему резиденцию не слишком далеко от Виктории, чтобы молодожены всегда были у нее под рукой и при необходимости могли скрасить ее меланхолию.

Принцу Уэльскому, чтобы остепениться, нужен был наследник. Виктория внимательно присматривалась к животу Алике, но пока не замечала никаких изменений. Старик Пэм прислал королеве записку с просьбой навести порядок в финансовых делах принца Уэльского, который определенно не обладал ни одним из бесценных достоинств своего дорогого отца и жил слишком уж на широкую ногу в своем Мальборо-хаусе. Она часто выговаривала за это сыну, как когда-то Альберт. 16 июня 1863 года лорд Стэнли сочувственно писал: «В Лондоне много говорят о той возмутительной манере, в которой королева поучает принца и принцессу Уэльских по самым незначительным бытовым вопросам. Они имеют право ходить в гости только в те дома, на посещение которых она дала им свое разрешение, и приглашать к себе гостей, только получив ее согласие на это. После двух или трех прогулок по парку верхом на лошади принцессе было приказано прекратить их. Каждый день королева получает самый подробный отчет обо всем, что происходит в Мальборо-хаусе».

Как только установилась хорошая погода, королева уехала в Осборн, где к ней присоединилась королева Пруссии. Красавица Августа была весьма темпераментной особой и когда-то поддерживала дружеские отношения с Гёте. Она любила музыку и литературу, и ее энергия словно изгоняла запах тлена и смерти, царивший в доме.

Сидя на террасе, женщины беседовали о своих внуках, теперь их уже было трое, говорили о будущем, о Бисмарке и о прусском короле с его манией по три раза за утро менять военный мундир. Оба они отличались воинственностью натуры, им было ближе по духу русское самодержавие, нежели либеральные взгляды Альберта. Герцог Саксен-Веймарский, дед Августы, был единственным из немецких принцев, не считая герцога Саксен-Кобургского, кто после ухода наполеоновских войск дал согласие на принятие конституции. Пруссия решилась на этот шаг только после народных волнений 1848 года. Вместе с Вики и Фрицем прусская королева отстаивала в Берлине английские свободы, тогда как Бисмарк подталкивал короля к тому, чтобы тот правил без всякого парламента и заткнул рот прессе. Вики возмущалась по этому поводу в письме к матери от 8 июня: «Фриц написал королю, чтобы предупредить его о тех последствиях, которые может повлечь за собой тенденциозное толкование конституции по вопросу о свободе прессы. Король обращается с ней так, как ему заблагорассудится, а Фрицу он ответил гневной отповедью. Тогда Фриц направил свой протест Бисмарку, потребовав от него немедленного ответа, а Бисмарк не ответил».

В тот же самый день в Данциге Фриц произнес смелую речь, в которой позволил себе критику в адрес правительства: «Король отреагировал на это сердитым посланием, в котором обозвал Фрица мальчишкой, потребовал, чтобы тот публично отрекся от своих слов, обвинил его в непослушании и т. д. и добавил, что, если сын позволит себе еще хоть одно подобное слово, он немедленно отзовет его и освободит от всех обязанностей. Фриц не ложился накануне до часу ночи, составляя ответ, который сегодня утром доставил в Берлин капитан Луккадон: у него разбито сердце, писал он, оттого, что он причинил столько неприятностей своему отцу, но он не считает возможным для себя отказаться от своих слов, произнесенных в Данциге. Он все время надеялся на то, что правительство короля не станет вынуждать его выступать против отца. Но коли дело дошло до этого, он решительно настроен защищать свою позицию. Он понимает, что в подобных обстоятельствах ему будет трудно сохранить свои гражданские и военные должности, и слагает с себя свои обязанности к ногам Его Величества. Поскольку его присутствие, без сомнения, будет тягостным для короля, он попросил его назначить ему или предоставить возможность самому выбрать место ссылки, куда бы он мог удалиться, дабы не вмешиваться больше в политику».

Спустя две недели ситуация еще больше обострилась: «Мы окружены шпионами, которые следят за малейшими нашими делами и жестами и которым поручено поставить нам шах и мат... Если нам придется покинуть Германию, то я не могу передать вам, до какой степени мы будем рады приехать к вам, в вашу чудесную, мирную и счастливую страну... Постскриптум: Король не принял отставку Фрица и посоветовал нам продолжить нашу поездку по стране, но запретил Фрицу открывать рот на публике». Бисмарк, опасаясь, как бы наследник престола не приобрел ореол мученика, отныне старался сглаживать противоречия между отцом и сыном.

Собрав остатки своих сил, Виктория с Ленхен, Аффи, Леопольдом и Беатрисой отправилась в Германию, в новое паломничество по святым для нее местам. Она сделала остановку в Лакене у дядюшки Леопольда. Путешествие на поезде до Кобурга в невыносимую жару совершенно вымотало ее. На этот раз она остановилась в Розенау. Она прониклась симпатией к этому романтическому замку, в котором родился Альберт. В этом крохотном тюрингском Трианоне с его оранжереей, голубятней, сторожевой башней и фонтаном она словно переносилась в совершенно иной мир, находя отдохновение от своей монаршей доли. «Если бы я не была тем, кем являюсь, то непременно поселилась бы здесь», — вздыхала она, сидя на солнышке на террасе на каменной скамейке.

Прямо перед ней на фоне лесов, лугов и речушек выделялась коричневая узорчатая крыша. Там, за этими древними селениями с их фахверковыми домиками, во Франкфурте, австрийский император встречался с четырьмя десятками принцев, чьи земли входили в Германский союз. Бисмарк запретил прусскому королю и Фрицу участвовать в этой встрече, и это очень беспокоило Викторию. Но с кем она могла посоветоваться? Старик Штокмар в июле умер. Ей пришлось удовольствоваться посещением его вдовы, с которой они вместе всплакнули, вспомнив о том, как Альберт и его учитель мечтали о сильной Германии под эгидой либеральной Пруссии.

Между тем во время этой поездки ей довелось услышать множество самых разных мнений. Алиса и Людвиг часто приезжали к ней из Дармштадта. 20 августа ее навестили Вики с Фрицем, а 2 сентября на день заглянул к ней прусский король, возвращавшийся поездом из Баден-Бадена, где он лечился на водах. А спустя два дня в бело-золотом Зале гигантов Кобургского замка королева вместе с Ленхен обедала в компании австрийского императора.

Виктория не чувствовала себя в состоянии ответить на приглашения всех принцев, принимавших участие во франкфуртской встрече. На обратном пути она на день остановилась у Алисы, а ночью, когда жара спала, двинулась дальше. В Малине к ней присоединился бельгийский король. Он сел в ее поезд и продолжил путешествие вместе с ней, слушая рассказы об ее многочисленных встречах.

В Виндзоре она задержалась всего на два дня для участия в заседании Тайного совета. А затем сразу же отбыла в своем роскошном вагоне в Шотландию, поскольку в Бальморале ожидался очередной семейный сбор: туда должны были приехать Вики, Алиса, Людвиг и их дети. А Берти поселился в трех километрах от них в симпатичном замке с башенками в Аберджелди. И, о счастье, Алике была беременна!

Каждый день мать с дочерьми отправлялась в одно из «любимых» мест принца. Их непременно сопровождал Браун. Однажды одна из впряженных в карету лошадей вдруг упала, и шотландец, в два прыжка оказавшийся у кареты, подпер ее собственной спиной, чтобы она не завалилась набок. 7 октября королева возвращалась с очередной экскурсии вместе с Алисой и Ленхен. Подвыпивший возница потерял колею, и коляска, в которой они ехали, начала сползать с горы, она держалась на дороге лишь двумя колесами: «Мы закричали: “Что происходит?!” В ответ — тишина, показавшаяся нам целой вечностью, а затем раздался голос Алисы: “По-моему, мы сейчас перевернемся!”» Браун уже выскочил из седла и со страхом смотрел на карету и лежавших на боку лошадей. В отчаянии он закричал: «Я подумал, что вы все уже мертвы!» Первой он вытащил королеву, у которой оказался подбитым глаз и сильно болел большой палец. Она даже подумала, что он сломан, но это был просто вывих, палец вправят, но он навсегда утратит гибкость.

Отважному гилли пришлось разорвать на принцессах платья, чтобы вытащить их из ловушки. Потом он перерезал подпруги, и лошади смогли наконец подняться на ноги. Наполнив красным вином три стаканчика, он поднес их пережившим аварию монаршим путешественницам, чтобы те подкрепили свои силы, а затем, смочив вином платок, протер им лицо государыне. Когда через полчаса кучер привел им трех пони, Браун, повредивший колено и слегка прихрамывавший, взял под уздцы лошадок королевы и Алисы и привел их в Бальморал, где его встречали, как настоящего героя. Виктория с горечью воскликнула: «Какой ужас, что я не могу рассказать моему дорогому Альберту о том, что с нами произошло!» На что услышала в ответ от Алисы: «Он и так все знает и все видит, ведь именно он и спас нас».

13 октября королева впервые после долгого перерыва официально показалась на публике. Она согласилась присутствовать на открытии памятника Альберту в Абердине: «Я выехала из дома, вся дрожа, а когда прибыла на место, рядом не оказалось никого, кто мог бы направить меня и подсказать, как прежде, что я должна делать». Местных жителей попросили не трубить в фанфары, не украшать цветами дома и даже воздержаться от приветственных криков. Погода стояла отвратительная. Королева пообедала без приглашенных, только с дочерьми, словно отгородившись ото всех стеной дождя, а затянувшие небо черные тучи, казалось, присоединились к их трауру. По своему теперешнему обыкновению Виктория не смогла удержаться от восклицания, вырвавшегося из глубины ее души: «Как говорил ваш бедный папа, погоду надо принимать такой, какова она есть, ибо изменить ее все равно невозможно!» За завтраком она не могла притронуться к своей яичнице без грустного вздоха: «Твой дорогой папочка так любил ее!» — а остановившись на берегу озера, не преминула заметить: «Как же мой дорогой ангел был счастлив здесь!»

Два года она запрещала окружающим мешать ей предаваться своему горю. Во Фрогморе она устраивала пикники под сенью деревьев, окружавших мавзолей Альберта, и была крайне возмущена, когда в ноябре одна из ее придворных дам, Августа Брюс, «совершенно легкомысленным образом» объявила ей о том, что собирается покинуть ее в связи с тем, что выходит замуж за настоятеля Виндзорской церкви преподобного Стэнли: «Это стало для меня самым большим огорчением и самым большим испытанием со времени постигшего меня несчастья».

В Вест-Энде владельцы магазинов модного платья и дамского белья сетовали, что из-за столь мрачной обстановки при дворе у них совсем не идет торговля. Париж, весь в кринолинах и пышных оборках, притягивал к себе европейскую аристократию, устремлявшуюся туда на маскарады, в театры и в кабаре — посмотреть на французский канкан. «Таймс» писала, что «упорство, с которым кое-кто занимается возведением посмертных памятников вместо того, чтобы заботиться о развитии прогресса, столь дорогого сердцу принца Альберта, вызывает отвращение даже у самых снисходительных англичан». В палате общин депутат Айртон с возмущением говорил о монархии, которая так дорого обходится казне и от которой больше нет никакой пользы.

Но без Альберта, который больше не мог сидеть рядом с ней во главе стола и направлять беседу, Виктория упорно отказывалась принимать у себя иностранных правителей, а тем более селить их в Букингемском дворце. Так, шведскому королю пришлось остановиться в своем посольстве. Король и королева Дании поселились в одной из лондонских гостиниц, а итальянский принц Умберто — в Виндзоре в местной гостинице под названием «Белый олень». Даже Вики и Фрица не пускали больше в Букингемский дворец из-за их многочисленной «свиты болтливых немцев», и они находили приют в посольстве Пруссии. Это нежелание королевы селить у себя иностранных монархов с их бесчисленными свитами позволит семейству Кларидж нажить огромное состояние, ибо оно первым сориентировалось в обстановке и начало открывать гостиницы класса «люкс».

Кроме того, Виктория все еще была не в состоянии принимать участие в официальных мероприятиях. Устремленные на королеву взгляды действовали на нее парализующе, обостряли чувство одиночества, делали ее отчаяние еще невыносимее. В декабре 1863 года Пальмерстон получил из Виндзора от доктора Дженнера следующий меморандум: «Принимая во внимание состояние здоровья Ее Величества, нежелательно, чтобы она официально появлялась на публике». Какой-то шутник повесил на ограду Букингемского дворца такое объявление: «Помещение сдается внаем или продается ввиду того, что дела его последнего владельца пришли в полный упадок». 1 апреля, подхватив эту шутку, «Таймс» писала: «Верноподданные Ее Величества с радостью воспримут весть о том, что их государыня готова прервать свое затянувшееся затворничество».

Виктория лично взяла на себя труд ответить на это: «Существует ошибочное мнение, которое, видимо, получило широкое распространение и даже попало на страницы газет, что королева собирается вновь занять место, которое принадлежало ей до случившегося с ней огромного несчастья, и что она снова будет появляться на приемах и балах во дворце и на концертах. Считаю необходимым опровергнуть эти слухи... В глубине души королева понимает желание своих подданных видеть ее, но существуют обязанности более высокие, нежели обычное представительство, и груз этих обязанностей королева отныне должна нести одна, без посторонней помощи... а он с каждым днем становится все тяжелее, добавляя ей работы и забот. Королева не в силах сделать большего». Решив, что это очередной розыгрыш, главный редактор «Таймс» поместил это письмо под рубрикой «Court Circular» («Придворные новости») без подписи Виктории.

На сей раз тревогу забил дядюшка Леопольд. Отказываясь участвовать в общественной жизни, его племянница подвергала опасности само существование монархии в ее стране. И это при том, что наследников у нее было более чем достаточно, кипятился он. 10 января 1864 года Алике преждевременно разродилась своим первенцем — сыном Альбертом-Виктором, которого сразу же стали называть Эдди. «Англичане любят тех, кого постоянно видят», — твердил Виктории бельгийский король. Крестины новорожденного принца были прекрасным поводом для возвращения королевы в Лондон.

В семьдесят четыре года бельгийский король чувствовал себя совершенно больным и уставшим от жизни человеком, но считал своим долгом наставить Викторию на путь истинный. 4 марта он прибыл в Виндзор.

Крестины Эдди состоялись 10 марта в церкви Букингемского дворца со всеми королевскими почестями. Королева, естественно, была в своей черной головной накидке из крепа а-ля Мария Стюарт, но к своему обычному наряду она добавила бриллиантовое колье и брошь, украшенную крупными сапфиром и бриллиантом, в которую был вправлен миниатюрный портрет принца-консорта. На ее черном шелковом платье, расшитом гагатом, яркой полосой выделялась голубая лента ордена Подвязки. Принцесса Уэльская была в белом. Виктория подарила маленькому Эдди отлитую из серебра статую его покойного дедушки в натуральную величину и не осталась на банкет, устроенный по этому случаю в Мальборо-хаусе, но не уехала из Лондона, и газеты поспешили объявить эту радостную новость.

Целый месяц дядюшка Леопольд провел с племянницей, стараясь убедить ее прервать свое затворничество. 4 апреля в компании бельгийского короля и членов королевской семьи она почтила своим присутствием лекцию натуралиста Ричарда Оуэна, которого называли «английским Кювье». А вечером пригласила на ужин епископа Вустерширского.

Через пять дней она наконец устроила в Букингемском дворце большой прием для иностранных послов. В три часа дня королева появилась в Белой гостиной в сопровождении дядюшки Леопольда, Артура, Ленхен и Луизы. Двор по-прежнему носил траур: дамам предписывалось быть в длинных платьях без шлейфов, мужчинам — во фраках с повязкой из черного крепа на левой руке. Принцессы были в белом. Виктория надела то же платье, в котором была на крестинах Эдди, на ней были то же бриллиантовое колье и тот же миниатюрный портрет ее покойного супруга.

В Букингемском дворце, как нигде в другом месте, на нее нахлынули воспоминания об ее утраченном счастье. «Мне пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы все это вынести», — писала она Вики. Она взяла в руки перо в гардеробной Альберта: «Я не смогу постоянно находиться рядом с этой, затихшей навсегда, комнатой, откуда он выходил таким красивым, что нельзя было оторвать от него глаз, чтобы сопровождать меня на приемы».

Все эти светские мероприятия требовали от нее таких усилий, что у нее начались сильнейшие головные боли. Ей даже пришлось отменить традиционный drawing-room [93]Официальный прием при дворе (англ.).
, который всегда был гвоздем лондонского сезона и должен был состояться на следующей неделе.

Но 15 апреля она вновь села верхом на лошадь. А накануне позволила детям пойти в театр. Вместе с Леопольдом она приняла у себя приглашенную на ужин герцогиню Веллингтон. Так что бельгийский король мог спокойно возвращаться в Брюссель, его миссия была выполнена.

21 апреля королева уехала в Осборн, но вскоре вернулась, чтобы 11 мая исполнить роль хозяйки на drawing-room, отмененном ею ранее. Сотни людей прошли перед ней, гордых тем, что им оказана честь быть представленными королеве. Берти стоял рядом с ней. На сей раз вместо бриллиантового колье на шее Виктории красовались жемчужные бусы в четыре ряда. Семнадцатилетней Луизе и девятнадцатилетней Ленхен впервые за три с лишним года было позволено надеть розовые платья.

Вечером Виктория вернулась в Виндзор, отказавшись остаться на концерт, на котором исполнялись произведения ее любимых композиторов: Глюка, Гуно, Моцарта, Вагнера, Россини и Верди. Берти главенствовал на званом вечере вместо матери. Гости были очарованы этим двадцатидвухлетним наследником престола, который исполнял свою роль с большим изяществом и уже с большим мастерством.

По примеру двоюродного дедушки Георга IV, Берти в своем Мальборо-хаусе окружил себя свитой из джентльменов-кутил, чью страсть к азартным играм, актрисам и шампанскому полностью разделял. Он вновь начал давать обеды, выходить в театр и оперу. Высший свет радостно принимал его и всюду встречал аплодисментами. Вторя неисправимому Пальмерстону, он как героя приветствовал Гарибальди. Эта его инициатива увеличила его популярность, но при этом вызвала гнев его матери. Какой бы нагоняй получил он от Альберта!

Виктория теперь всегда принимала посетителей в кабинете принца. Каждый день она ходила в мавзолей, а затем в Голубую комнату, чтобы вновь и вновь проникаться духом Альберта, его идеалами, его высокими принципами. Палата общин только что проголосовала за выделение кредита в размере 50 тысяч фунтов стерлингов на возведение в Лондоне мемориала Альберта. Гигантская золотая статуя принца в окружении ангелочков будет установлена на вершине пирамиды в Гайд-парке, на том самом месте, где в 1851 году был возведен Хрустальный дворец для Всемирной выставки.

В Виндзоре Теодор Мартин почти под ее диктовку писал многотомную монументальную биографию принца. Но вместо того чтобы способствовать росту популярности принца, эта посмертная «альбертолизация», которую королева навязывала нации, начала наносить ущерб его памяти. Диккенс писал своему другу, художнику Джону Личу: «Если ты вдруг где-нибудь найдешь глухую пещеру, где отшельник мог бы спрятаться от прославления памяти принца Альберта и выражения глубокого к нему почтения, дай мне, пожалуйста, знать. У нас в Англии не осталось мест, где можно было бы укрыться от всего этого». Газеты помещали карикатуры на эту вдовушку в черном, ставшую еще большей пуританкой, чем ее непопулярный в народе Альберт.

А Берти и Алике, наоборот, набирали популярность. Принц Уэльский обожал быть в центре внимания. Принцесса была очень мила и одевалась с большим вкусом. Она была изящной и стройной, с длинной шеей, красоту которой подчеркивали каскады бриллиантов и модные шляпы. Взгляд ее голубых глаз и нежная улыбка воспринимались в этой неисправимо сентиментальной Англии словно лучи солнца. Дядюшка Леопольд все время ставил эту молодую чету в пример Виктории, чтобы вызвать ее ревность и заставить выйти из собственноручно воздвигнутого ею узилища: принц и принцесса Уэльские «постоянно бывают на публике по самым разным поводам, которые только можно вообразить, и целиком завладели умами людей».

С началом войны за Шлезвиг-Гольштейн Берти и Алике превратились в символ борьбы за правое дело датчан, которым горячо сочувствовала вся Англия за исключением Виктории.

Новый король Дании, отец Алике, потребовал отдать под его опеку эти два герцогства, на территории которых располагались города Любек и Кьель — предмет вожделения Бисмарка. Был еще и третий претендент на эти земли — немецкий принц Фриц Голштейнский, герцог Августенбургский, зять Феодоры и любимчик Альберта. Сами же эти герцогства, имевшие общее управление и общую конституцию с 1831 года, требовали права на самоопределение. Было совершенно невозможно разобраться, какая из сторон имеет больше прав на эти территории, поскольку тексты существующих договоров толковались крайне противоречиво, а датские и немецкие корни давно переплелись так, что разделить их было немыслимо. «В Англии было всего три человека, способных разобраться в вопросе о Шлезвиг-Гольштейне: принц-консорт, который уже умер, один чиновник из министерства иностранных дел, который сошел с ума, и я, который все позабыл», — любил повторять Пальмерстон.

У Дании не было никаких шансов дать отпор пруссакам и австрийцам, чьи армии в феврале вторглись на спорные территории Шлезвиг-Гольштейна. Алике лила по ночам слезы, думая о своем бедном папочке. Но английское правительство по своему обыкновению не собиралось ввязываться в войну на континенте. Лорд Рассел ограничивался отправкой нот, призывающих противоборствующие стороны к мирному завершению конфликта.

Берти уверял, что, если бы еще в первые дни войны англичане отправили свой флот на Балтику, этого было бы достаточно, чтобы тут же прекратить кровопролитие. Его возмущала пассивность правительства перед надменностью и бесцеремонностью Бисмарка: «Эта ужасная война навсегда останется пятном в истории Пруссии, и я считаю, что наше правительство допустило ошибку, решив не вмешиваться в конфликт. Что до вечных нот лорда Рассела, то на континенте они нужны всем как прошлогодний снег, и министры, которым они были адресованы, видимо, используют их для раскуривания своих сигар».

А Вики возмущалась по поводу притязаний Дании и «абсурдных, несправедливых и грубых» нападок английской прессы. 13 апреля она писала матери: «Вопросы, которыми задаются на наш счет в Англии и Вене, инспирируются разными истеричными личностями. Непрерывное вмешательство Англии в дела других народов ныне воспринимается за границей как нечто настолько забавное, что даже перестало вызывать у нас здесь раздражение. Но какое же это тяжкое испытание для английского сердца видеть, до коей степени скомпрометировано достоинство его страны и как низко пал ее авторитет!»

Поражение Дании было столь сокрушительным, что английское правительство перепугалось. В середине апреля Пальмерстон и Рассел срочно созвали в Лондоне мирную конференцию. Вики писала матери: «Король никогда не упускает возможности повторить, что он очень благодарен вам за предпринятые вами попытки сохранить мир. Он убежден, что если бы не вы, все пошло бы совсем по-другому... Должна признаться, что меня беспокоит одна вещь: это вражда между нашими двумя странами... Сейчас, когда моего дорогого папочки нет в живых, я пребываю в постоянном страхе, что связывавшие их узы ослабнут, а однажды и вовсе порвутся».

Чтобы сохранить мир в королевской семье, Виктория, по совету дяди Леопольда, запретила вести у себя в доме любые разговоры о Шлезвиг-Гольштейне: «Мой ангел хотел, чтобы его дети всегда были веселы и счастливы». Королева, которая в память об Альберте слепо поддерживала Пруссию, между тем начала отдавать себе отчет в том, что «бедный папочка» никак не мог предвидеть, какой оборот примут эти «ужасные события». В июле она еще наивно надеялась, что Бисмарк, одержавший победу, проявит великодушие. «Восстановите мир, отдайте эти герцогства милейшему Фрицу Гольштейнскому, и покончим с этим», — увещевала она Вики.

Но в октябре на новой мирной конференции, собравшейся в Вене, Германский союз заявил об аннексии двух спорных герцогств, которые Бисмарк уже видел в составе Пруссии. Английское общественное мнение было возмущено до такой степени, что даже палата лордов позволила себе выпады в адрес королевы.

Все эти семейные дрязги и критика со всех сторон задели ее самолюбие. И в самый разгар бушевавшей на европейском континенте бури Виктория вдруг вновь обрела веру в свои силы. « Я рада, что эти заботы и неприятности не выпали на долю нашего дорогого папочки, ибо он мог бы сделать еще меньше моего», — писала она Вики.

И, наконец, покорность судьбе, «с чем мне было так трудно смириться вначале», притупила ее отчаяние. В июне в своей коляске с траурной драпировкой она проехала через Лондон, направляясь на открытие выставки по садоводству, и всюду ее встречала ликующая толпа, хотя «мое несчастное лицо и черное платье красноречиво говорили о моем состоянии». При этом она была явно польщена, что приветствовали ее еще более бурно, чем Берти и Алике. «Принц и принцесса Уэльские выглядели разочарованными... Еще бы, ведь ради них никто не останавливался и не бежал к ним так, как всегда делали ради меня и как с удвоенным энтузиазмом делали это сегодня», — гордо сообщила она дядюшке Леопольду.

В декабре, получив ее согласие на это, Фиппс и Дженнер решили привезти в Осборн Брауна. Ее врач хотел, чтобы она возобновила прогулки верхом, но Виктория чувствовала себя уверенно в седле только тогда, когда ее кобылу Флору вел под уздцы ее гилли.

4 февраля 1865 года королева продиктовала меморандум, закреплявший обязанности шотландца: «Я решила, что Браун теперь постоянно будет находиться при мне и будет оказывать мне и другие услуги, кроме как водить моего пони, поскольку я во всем могу на него положиться». Отныне горец получил титул «личного слуги королевы» и не подчинялся обычной иерархии прислуги. Его жалованье составляло 120 фунтов стерлингов. «Все теперь просто замечательно. Он так спокоен, так умен, у него такая хорошая память... Кроме того, он так предан, так привязан ко мне, так ловок... Это так удобно — постоянно иметь в доме человека, чье существование подчинено лишь одной цели — служить мне, и одному Богу известно, до какой степени я нуждаюсь в том, чтобы кто-то так заботился обо мне», — писала она Вики. Спустя неделю она вновь превозносила его достоинства, особо подчеркивая его благоразумие: «В этом доме, где всегда было столько народу и столько пустой болтовни, но не было человека, который мог бы управлять всем этим, его присутствие просто неоценимо».

Сославшись на «издерганные нервы» и «ужасную усталость», она между тем и в этом году тоже отказалась открывать очередную парламентскую сессию. «Таймс» выразила сожаление по этому поводу: «Жизнь имеет такие же права, что и смерть. А что может быть важнее прав великой нации и первой столицы Европы?.. Все почести, какие только можно было воздать принцу-консорту в знак любви и благодарности, ему были возданы... А теперь пришло время подумать королеве и о ее подданных... Процветание монархии, равно как и процветание народа, окажется невозможным, если на английском престоле будет и дальше восседать затворница, ибо это наносит ущерб авторитету, которым должна пользоваться государыня».

Но Виктория пока не осмеливалась наслаждаться жизнью без Альберта, не осмеливалась радоваться даже самым простым вещам. Весной она писала Вики с острова Уайт: «Каждый день я совершаю прогулку верхом на лошади среди буйной зелени, пения птиц и всей этой прелести... но все это не доставляет мне радости, поскольку его нет больше на этой земле, чтобы радоваться вместе со мной». Она согласилась дать прием для представителей дипломатического корпуса, а потом жаловалась Августе: «Это было так тоскливо, что нагоняло на меня сон». Она раз и навсегда установила даты своего отъезда из Виндзора: с конца декабря по конец января, а затем с середины июля по конец августа она станет наведываться в Осборн, а в сентябре будет уезжать на два месяца в Бальморал. Во время своих переездов она будет раскладывать в поезде пасьянсы, как ее дорогой покойный супруг, обожавший это занятие.

В Америке после четырех лет кровопролитной войны южные штаты запросили мира. Через десять дней в Вашингтоне выстрелом из пистолета в висок был убит Авраам Линкольн, это произошло в театре, где он сидел в президентской ложе рядом со своей супругой. Лорд Рассел попросил королеву, чтобы она лично написала письмо с соболезнованиями вдове американского президента: «Это будет прекрасным поводом завоевать симпатии Соединенных Штатов». На почтовой бумаге с черной траурной рамкой королевское перо начертало слова сочувствия: «Никто лучше меня не смог бы понять ваши страдания». Она опасалась, как бы эта молодая и горячая Америка не развязала еще одну войну, ставкой в которой стала бы Канада: «Наилучшим решением было бы сделать ее независимым королевством с английским принцем во главе... Мой дорогой Альберт часто думал о том, что колониями должны управлять наши сыновья, но мне никогда не нравилась эта идея. И вот сейчас, перед лицом неизбежного, я чувствую, что, возможно, мне придется решиться на это. Но Альфред совершенно неподходящая кандидатура. Может быть, Артур будет другим».

В июне Алике раньше срока родила своего второго сына, которого окрестили Георгом. Принц и принцесса Уэльские вновь вызвали недовольство Виктории, которая нашла это имя чересчур ганноверским. 26 августа, в день рождения Альберта, в окружении восьми из своих девяти детей она была в Кобурге, где состоялось торжественное открытие статуи Альберта из позолоченной бронзы высотой более трех метров работы Уильяма Тида, которую установили в центре рыночной площади. На этой церемонии отсутствовал лишь Альфред, он, как всегда, был в плавании. Колокольный звон сливался с барабанным боем и пушечной канонадой. Из окон своих фахверковых домиков выглядывали принарядившиеся местные жители, они степенно наблюдали за проезжавшим мимо кортежем из четырех карет, принадлежавших королевскому семейству Англии и двигавшихся в окружении форейторов в парадных ливреях Аскота — красных с золотом: «Я хотела, чтобы память моего горячо любимого мужа была почтена в полной мере, насколько это вообще возможно».

А спустя полтора месяца умер Пальмерстон, умер за своим рабочим столом в Брокете, имении, которое завещал ему его шурин лорд Мельбурн. Ужасный Pilgerstein доставил массу страданий Альберту, но Виктория изменила свое отношение к нему во время болезни принца. «Странно думать, что этого человека, такого сильного, такого решительного, с такими ненасытными амбициями, больше нет с нами», — написала она в качестве краткого надгробного слова. А еще через месяц настал черед дядюшки Леопольда. Алиса, утешая мать, изрекла: «Теперь ты стала главой всей нашей семьи».