16. Бонди

После новогодних праздников 1956 года прошло несколько дней. Я сидела в своей квартире на Кэмпбэлл-перейд и смотрела в окно, наблюдая за тем, как пляж постепенно заполнялся разноцветной толпой, похожей на ворох ярких одежд в ящике на благотворительной распродаже. В первый день января по морю гуляли волны высотой до пятнадцати футов. Спасатели не знали покоя, оттаскивая от моря горе-серфингистов, желающих покататься на волнах. Они чудом успели спасти двух мальчиков, выброшенных на прибрежные скалы. Но сегодня море успокоилось, на его поверхности лениво покачивались стайки чаек. Стояла ужасная жара, и я открыла все окна. Было слышно, как дети играют на песке, а спасатели дуют в свистки, предупреждая людей, чтобы те не заплывали за флажки. Поверхность океана была спокойна, но под ней скрывались коварные быстрины и водовороты.

Я работала над статьей для женского раздела газеты, куда в прошлом году меня назначили редактором рубрики, посвященной моде. Энн Уайт, отдавшая все силы на описание костюмов, в которых проходила коронация и монарший визит королевы в Австралию, вышла замуж за одного из представителей семейства Дэнисонов. Нюх Энн на последние тенденции в мире моды для семейства потомственных владельцев универсальных магазинов значил больше, чем ее приданое, поэтому ее назначили главным закупщиком готовой одежды в их сиднейский магазин. Мы встречались на различных светских мероприятий и даже пару раз вместе обедали. Ирония заключалась в том, что после не совсем гладких отношений вначале теперь мы нуждались в помощи друг друга.

Для своей статьи я попросила трех ведущих австралийский модельеров предложить собственные варианты свадебного платья для Грейс Келли, которая выходила замуж за принца Монако Ренье. Из всех трех вариантов платье, созданное Джудит было самым красивым (узкое облегающее платье из органзы цвета слоновой кости с лифом из тафты и лебедиными перьями на вороте), но и наряды, предложенные остальными модельерами, тоже были достойны того, чтобы назвать их haute соuture. Одно было в русалочьем стиле — с волнообразными швами и подолом, напоминающим рыбий хвост. Автор другой модели использовал переливающийся шелк, парчу и оторочку соболем. Это платье было представлено русским модельером Алиной, которая, до того как попасть в Австралию, жила в Париже. Подписывая ее имя на обратной стороне фотографий, которые должны были пойти в статью, я задумалась, вспомнив о матери.

Сталин умер в 1953, но это никак не повлияло на все ухудшающиеся отношения между Западом и Советским Союзом, которые скатывались в бездну «холодной войны», из-за чего любой обмен информацией между ними становился невозможным. Отец Виталия так и не получил ответа от своего брата; я же продолжала обращаться во все доступные организации: Русско-Австралийское Общество, Организацию Объединенных Наций, МОБ и множество других гуманитарных обществ, правда, не таких значительных. Но нигде мне не смогли помочь. Начинало казаться, что Россия навсегда перестала быть досягаемой.

Австралия была слишком далека от всего, что связывало нас с матерью. Ни здешние деревья, ни море не ассоциировались у меня с ее образом. Меня до сих пор преследовал страх, что я забуду, как она выглядит, забуду ее руки, оттенок янтарных глаз, запах. И все же я не могла не думать о ней. Даже спустя все эти годы каждое утро я просыпалась с мыслями о матери, и вечером, лежа в кровати, перед тем как выключить свет, старалась представить себе ее облик. Наша разлука длилась уже одиннадцать лет, но где-то в глубине души я по-прежнему верила, что мы с ней когда-нибудь обязательно свидимся.

Я сложила статью и фотографии в конверт и достала одежду, в которой собиралась пойти на работу. Несколько недель назад и подготовила для газеты разворот под названием «Слишком жарко для пляжа», где речь шла о новом стиле — бикини, который вслед за Америкой и Европой начал захватывать и Австралию. Поскольку купальники считались предметами нижнего белья, я поинтересовалась у модели, позировавшей в них, не хочет ли она оставить бикини себе. Но девушка ответила, что у нее и так уже все шкафы забиты купальниками с других фотосессий, поэтому я принесла их домой, выстирала и теперь собиралась взять с собой, чтобы отдать младшим журналисткам. Я открыла шкаф и покопалась в соломенной сумке, в которую сунула бикини, сняв их с бельевой веревки. Но в сумке купальников не оказалось. Ничего не понимая, я раскрыла сумку пошире и еще раз заглянула в нее. Пусто. Может, я так замоталась с работой, что уже отнесла их в редакцию и благополучно забыла об этом? В эту секунду в дверь постучала миссис Гилкрист, хозяйка дома.

— Аня! К телефону! — крикнула она.

Я сунула ноги в сандалии и поспешила в коридор, где стоял общий телефон.

— Привет, — зашипел голос Бетти, когда я подняла трубку. — Дорогуша, ты не могла бы заехать за нами?

— А вы где?

— В полицейском участке. Нас не хотят отпускать, пока кто-нибудь не приедет за нами.

— Что случилось?

— Да ничего особенного.

Я услышала, как где-то неподалеку разговаривала Розалина, затем до меня донесся мужской смех.

— Бетти, если ничего не случилось, что вы вдвоем делаете в полицейском участке?

После секундного замешательства она ответила:

— Нас арестовали.

От удивления я едва не потеряла дар речи. Из трубки послышался голос Розалины, но я не разобрала, что именно она сказала.

— О, — добавила Бетти, — тут Розалина спрашивает, не могла бы ты захватить с собой какую-нибудь одежду для нас?

По пути в полицейский участок я пыталась сообразить, ЧТО такое могли учудить Бетти и Розалина, чтобы их арестовали. Бетти отошла от дел, продав дом на Поттс-пойнт, и купила квартиру с тремя спальнями для себя и Розалины и комнаткой наверху для меня. Виталий с Ириной жили в доме в пригородном районе Тамарама, расположенном недалеко от нас. После переезда в поведении Бетти и Розалины начали наблюдаться какие-то странности. Однажды они отправились на мыс и вместе прыгнули со скалы с ножами в зубах, объяснив, что хотели «сражаться с акулами, чтобы почтить память Би Майлз», которая много лет была местной сумасшедшей на Бонди-Бич. В тот день океан был спокойным, без волн, а вода чистой, так что они бы, конечно, не утонули. Но одного вида наших милых старушек, резвящихся на диком пляже, хватило бы, чтобы не на шутку напугать других отдыхающих. Мы с Ириной заставили Виталия прыгнуть вслед за ними и вытащить их на берег.

— Не надо так переживать, — позже сказал нам Виталий. — Они обе когда-то пережили трагедии, но устояли перед всеми невзгодами, чтобы продолжать жить, невзирая ни на что, теперь у них наступил такой момент в жизни, когда им захотелось отпустить тормоза и пожить в свое удовольствие. Им так же, как и вам, повезло встретить друг друга.

Собираясь в полицию, я не стала звонить Виталию и Ириие, Ирина была на четвертом месяце беременности, и мне не хотелось ее волновать. И почему Бетти с Розалиной не увлеклись рисованием или игрой в бинго, как остальные старушки? Мимо меня с грохотом промчался трамвай, я подняла глаза и случайно заметила одинокую пожилую женщину, сидевшую на скамейке в парке. Она бросала чайкам кусочки хлеба. Эта картина оставила глубокий след у меня в душе. Неужели и я лет эдак через пятьдесят тоже буду приходить на берег моря и в одиночестве кормить чаек?

Когда я вошла в полицейский участок, Бетти с Розалиной сидели в коридоре в пляжных халатах. Бетти пускала кольцами сигаретный дым. Увидев меня, Розалина усмехнулась. Рядом с ней, уперев локти в колени, в глубокой задумчивости сидел пожилой мужчина в белой майке и шортах. Цвет его тела напоминал цвет кожаного ремня. В углу напротив я заметила солидного вида мужчину в смешном купальном костюме и шортах, который прижимал к челюсти пакет со льдом. Я прочитала на ленточке, украшавшей его соломенную шляпу, слово «инспектор».

Дежурный сержант встал из-за стола.

— Мисс Козлова?

Я посмотрела на Бетти и Розалину, но на их лицах застыло непроницаемое выражение.

— Что случилось? — спросила я у сержанта, садясь на стул, который стоял перед его столом.

— Не беспокойтесь, — шепнул он. — Ничего серьезного не произошло. Просто пляжный инспектор слишком строго относится к правилам соблюдения «благопристойности».

— Благопристойности? — воскликнула я, услышав со стороны Розалины и Бетти ехидный смешок.

Сержант выдвинул один из ящиков стола и извлек из него диаграмму, изображающую мужчину и женщину на пляже. Он положил ее передо мной. Фигуры на рисунке были покрыты линиями и обмерами. Меня качнуло. Благопристойность. Что же, и конце концов, натворили Бетти с Розалиной?

Сержант стал тыкать ручкой в различные участки картинки и пояснять: плавки должны быть в длину не менее трех дюймов, на женских купальниках обязательно должны присутствовать бретельки или другие средства поддержки.

Ничего не понимая, я покачала головой. И у Розалины, и у Бетти были красивые сплошные купальники. Я сама купила их в магазине «Дэвид Джоунс» и подарила им на прошлое Рождество.

— Купальники ваших бабушек, — снова перешел на шепот сержант, — несколько мелковаты.

Бетти с Розалиной снова прыснули. И тут до меня дошло.

— О Господи! Не может быть!

Я шагнула к Бетти и Розалине.

— А ну-ка! — велела я. — Распахните халаты.

Розалина с Бетти раскрыли халаты и с важным видом прошлись по коридору, изображая походку моделей. На Бетти была юбка саронг и верх от бикини без бретелек. Костюм Розалины имитировал смокинг с У-образным вырезом на шее. Это были бикини, оставшиеся после модельной фотосессии. И хотя обе женщины для своих лет имели неплохие формы, костюмы все же создавались для молодых особ. Купальник свободно болтался на худых бедрах Бетти, а бюст Розалины не совсем подходил под стандарт, на который был рассчитан низкий вырез модного купальника. Но это не мешало им уверенно прохаживаться по коридору.

Несколько секунд я ошарашенно смотрела на них, потом рассмеялась.

— Я не против того, чтобы вы носили эти купальники, — сказала я Бетти и Розалине, когда мы зашли в молочный бар, находившийся неподалеку от нашего дома, чтобы выпить клубничного коктейля. — Но зачем вам понадобилось идти на пляж, где такой суровый инспектор?

— Убегать от этого старого пня — половина удовольствия! — хихикнула Бетти. Розалина тоже засмеялась. Хозяин молочного бара недовольно покосился в нашу сторону.

— А что это за мужчина сидел с вами в участке? Тот, который в шортах?

— Ах, этот! — воскликнула Розалина, лукаво прищурившись. — Это Боб. Он настоящий джентльмен. Когда инспектор попытался выставить нас с пляжа, Боб вступился за нас и велел ему «быть с дамами повежливее».

— А потом заехал ему в челюсть, — вставила Бетти, отхлебнув коктейля.

Посмотрев на розовые пузырьки в своем стакане, я подумала о том, что эти две уже немолодые женщины, которые так долго заботились обо мне, теперь начинали превращаться в моих детей.

— Чем ты сегодня занимаешься, Аня? — поинтересовалась Бетти. — Сегодня суббота. Хочешь сходить с нами в кино? Сейчас идет «К востоку от рая».

— Не могу, — ответила я. — Мне нужно закончить статью о свадебных платьях для завтрашнего номера.

— А о себе ты подумала? — спросила Розалина, высасывая последние капли ледяного молочного напитка через соломинку. — Если будешь и дальше так работать, до конца жизни останешься в девках.

Бетти погладила меня по колену.

— Розалина, ты ворчишь, как настоящая русская бабушка, — сказала она. — Она молода, спешить некуда. Смотри, как у нее карьера в гору пошла. Когда Аня созреет, она обязательно подыщет себе кого-нибудь, ведь ей приходится постоянно бывать на всяких торжественных приемах и званых обедах.

— В двадцать три можно и поспешить, — возразила Розалина. — Она молодая по сравнению с нами. Я вышла замуж в девятнадцать, и в те дни считалось, что это уже слишком поздно.

Пожелав всего хорошего Бетти и Розалине, я отправилась домой. Поднявшись к себе, я улеглась на кровать. Моя комнатушка была крошечной, почти всю ее занимала кровать, а одна стена чуть ли не полностью была занята окном. Но из окна открывался вид на море, в углу стояли горшки с растениями, и даже хватало места на заваленное всякой всячиной кресло и письменный стол, за которым я работала. Эта комнатка стала моим убежищем, здесь я могла расслабиться, побыть наедине, подумать.

«Если будешь и дальше так работать, до конца жизни останешься в девках», — сказала Розалина.

В тот день в редакцию должны были приехать еще двое сотрудников: Диана (по субботам Гарри играл в гольф) и Каролина Китсон. Младшие журналистки работали по очереди. Несмотря на все старания, Каролине так и не удалось подыскать себе молодого человека, равного ей по социальному положению. Возможно, в своей рубрике, посвященной светской жизни, она обидела слишком многих из тех, кто мог бы стать ей свекровью. Кок бы то ни было, Каролина в свои двадцать девять сама уже считала себя старой девой. Она перестала носить модную одежду, приобрела очки в толстой оправе и держалась скорее как вдова, чем как молодая здоровая женщина. Среди младших журналисток была одна симпатичная брюнетка, которая метила на место редактора рубрики светской хроники, и поэтому Каролина стала намного приветливее с Дианой и со мной. Но у нее появилась одна привычка, раздражавшая меня больше, чем постоянные унижения, которые мне приходилось терпеть от нее вначале, «О! А вот и старая дева номер два, — говорила она всякий раз, когда я входила в редакцию. — Привет, сестричка».

Всегда, услышав эти слова, я чувствовала, как у меня падает настроение.

Я посмотрела на матрешек, выстроившихся в ряд на туалетном столике. Их было пять. После матрешки с моим лицом шли еще две, мои дочка и внучка. Так мать представляла себе нашу жизнь. Наверное, когда-то давно она думала, что мы все вместе будем спокойно жить в нашем доме в Харбине, делая новых матрешек каждый раз, когда семья будет пополняться.

Я легла на подушку и зажмурилась, потому что глаза начали наполняться слезами. Чтобы создать семью, нужно сначала найти мужа. Но я уже так привыкла обходиться без мужской любви, что теперь даже не знала, с чего начать. Прошло четыре года с того дня, когда я узнала о смерти Дмитрия, и семь лет с тех пор, как он меня оставил. Сколько еще лет пройдет в трауре?

Когда я приехала в редакцию, Диана уже сидела за своим столом. Я зашла в ее кабинет поздороваться.

— Аня, какие у тебя планы на пятницу? — поинтересовалась она, поправляя воротник платья в стиле Живанши.

— Пока никаких, — ответила я.

— Что ж, в таком случае я бы хотела познакомить тебя кое с кем. Не откажешься поужинать с нами около семи? Я попрошу Гарри заехать за тобой.

— Хорошо, но с кем вы хотите меня познакомить?

Диана улыбнулась, обнажив белоснежные зубы.

— Так ты согласна или нет?

— Согласна, но я все равно хочу знать, с кем мне предстоит встретиться.

— Ты мне не доверяешь? — Она грациозно пожала плечами. — Если уж ты настаиваешь, то скажу. Речь идет об очаровательном молодом человеке. Он мечтает познакомиться с тобой с того дня, когда увидел тебя на балу в честь Мельбурнского кубка. Он сказал, что ходил за тобой по пятам весь вечер, но ты даже не обратила на него внимания. И это, должна сказать, очень похоже на тебя, Аня. Он в нашей газете самый симпатичный, и у него, несомненно, отличное чувство юмора. К тому же он прекрасно воспитан.

Я зарделась как маков цвет. Мое смущение, кажется, только еще больше развеселило Диану. Мне даже на мгновение показалось, что ей каким-то образом удалось прочитать мысли, с которыми я собиралась на работу, и теперь решила мне помочь.

— Надень то великолепное креповое платье, которое ты купила на распродаже. Оно на тебе потрясающе смотрится.

— Надену, — тихо сказала я, оробев от такого совпадения. Диана уже начала казаться мне доброй феей, готовой исполнить мое желание.

— И вот еще что, Аня, — окликнула она меня, когда я уже развернулась, чтобы выйти.

— Да?

— Дорогая, постарайся не выглядеть слишком робкой. Я уверена, он не кусается.

#i_001.png

Розалине и Бетти я не сказала ни слова об ужине у Дианы. В душе я испытывала гордость, что, по крайней мере, согласилась увидеться с молодым человеком, хотя от самой мысли о предстоящей встрече меня бросало в дрожь. Расскажи я о приглашении на ужин, то вряд ли тогда смогла бы отказаться от этой затеи, даже если бы решила никуда не идти.

В назначенную пятницу вечером меня от волнения стало подташнивать. Я подумала было о том, чтобы остаться дома, но сразу отказалась от этой мысли, понимая, что нельзя подводить Диану. Я надела платье, которое она посоветовала мне; у него был облегающий верх, широкие бретельки и юбка со вставками. Затем, я натянула на ноги шелковые туфельки с острыми носами и зачесала волосы на одну сторону, закрепив их заколкой со стразами.

Ровно в половине седьмого за мной на своем темно-синем «шевроле» заехал Гарри. Когда я спустилась, он открыл дверь машины и кивнул в сторону заходящего солнца, сверкающего над пляжем.

— После штормов все выглядит так спокойно, — сказал он.

— Я прочитала в газете, что спасатели первого января вытащили из воды сто пятьдесят человек, — поддержала разговор я.

Гарри уселся за руль и завел мотор.

— Да, на ваш пляж пришелся один из самых сильных ударов. Я слышал, что из-за шторма поднялось столько водорослей, что у одного из спасателей в них запутался трос. Его потянуло вниз, и он начал тонуть. Спасательная лодка из-за волн не смогла пробиться к нему.

— Какой ужас! — воскликнула я. — Я об этом не слышала.

— Но его спас друг, — продолжил Гарри, разворачивая машину на Бонди-роуд. — Какой-то здоровяк, который недавно приехал из Виктории. Говорят, он бросился в воду и поплыл, как торпеда. Он тоже русский. Возможно, вы даже знакомы.

Я покачала головой.

— Скорее всего, нет. Сейчас я хожу на пляж поздно, когда там уже никого нет.

— Диана говорила мне, что ты чересчур много работаешь, — рассмеялся Гарри.

Диана и Гарри жили в доме в стиле «тюдор», который фасадом выходил на залив Роуз Бей. Когда мы заехали на подъездную дорожку, нам навстречу вышла Диана. Она была в эффектном платье из красного шелка.

— Проходи, Аня, — пригласила она и, словно танцор танго, увлекла меня в дом. — Познакомься с Китом.

Внутри дом тоже казался просторным, пол и стены были по последней моде выкрашены в белый цвет. Вдоль стены коридора тянулись встроенные полки; на них стояли фотографии Дианы с разными знаменитостями и сувениры, которые она собирала по всему миру. Я задержалась у фарфорового набора поросят, привезенного из Лондона. Они были до того смешные, что я рассмеялась. Диана, похоже, не относилась к себе слишком серьезно.

Она за руку отвела меня в гостиную и чуть ли не вплотную подтолкнула к молодому человеку, который устроился на раздвижном диванчике. Едва завидев нас, он поднялся на ноги.

— Привет, — сказал он и протянул руку. — Я Кит.

— Привет, — ответила я. — Я Аня.

— Прекрасно. — Диана похлопала меня по спине и, улыбнувшись, произнесла: — Я схожу посмотрю, как там наш ужин, а вы тут пока поговорите.

С этими словами она бросилась вон из комнаты. В дверях она столкнулась с Гарри, который как раз входил с бутылкой вина в руке. Диана схватила его и увлекла за собой вглубь коридора, как какого-нибудь артиста, освистанного зрителями.

Кит повернулся лицом ко мне. Он был действительно очень красив: темно-синие глаза, светлые волосы, тонкий нос и пухлые губы.

— Диана рассказывала о тебе удивительные вещи, — произнес молодой человек и внимательно посмотрел на меня. — И насколько я знаю, у тебя есть в запасе одна история, которую мне будет интересно услышать за ужином.

Я покраснела. Диана ничего не рассказала мне о Ките, впрочем, я и не просила ее об этом.

— Кит работает в спортивном разделе, — раздался голос Гарри, входящего в комнату с большой тарелкой, на которой лежали кусочки сыра. Своим появлением он спас меня от неловкости. Однако, избежав возможности оказаться в глупом положении, я подумала: «Неужели он стоял за дверью и слушал, о чем мы говорили?»

— Правда? Как интересно! — воскликнула я. Такая реакция была вполне в духе Дианы, но совершенно не соответствовала моей манере поведения.

Гарри подмигнул мне из-за спины Кита и ободряюще улыбнулся. В это время в комнату вплыла Диана с подносом крекеров, украшенных половинками маслин. Наверное, она тоже ждала за дверью.

Гарри вынес стол на террасу зимнего сада. Диана накрыла его кремовой скатертью и выставила синие столовые приборы. Вокруг основания подсвечника она разложила веточки фуксии. Давно мне не приходилось ужинать в такой изысканной обстановке. Мой отец тоже превосходно умел сервировать стол.

Я пощупала краешек льняной скатерти, взвесила на руке серебряную ложку. Посередине стола Диана поставила вазу с махровыми розами. Я вдохнула их аромат, пламя свечи дрогнуло, и в памяти возник образ Сергея. Казалось, он стоял чуть поодаль, в тени. А затем появился Дмитрий. Вот он подошел ко мне и взял за руку. «Дмитрий, прошу, отпусти меня», — взмолилась я про себя, но уже в следующую секунду увидела себя лежащей в ванне, всю в лепестках цветов. Дмитрий зачерпнул рукой воду и поднес к губам. Чем больше он пил, тем прозрачнее становился, пока наконец не растаял совсем.

— Аня, что с тобой? Ты ужасно побледнела, — услышала я голос Дианы и почувствовала, как она прикоснулась к моей руке. Я посмотрела на нее, не понимая, где я и что со мной.

— Это все жара, — сказал Гарри, вставая из-за стола и раскрывая пошире окна.

Кит взял мой бокал.

— Я налью воды.

— Извините меня, — смущенно произнесла я, потирая лоб. — Здесь все так красиво, что я растерялась.

Кит поставил передо мной полный бокал. Капелька воды скользнула по гладкому стеклу на скатерть и расплылась темным пятнышком, как слезинка.

На ужин были вареные устрицы в сырном соусе и грибы в сметане. Завязался непринужденный разговор, и Диана умело направила его в нужное ей русло:

— Кит, ты должен рассказать Ане о ферме своих родителей. Тед говорил мне, что там чудесно. — После паузы она продолжила: — Аня, когда я была у леди Брайант, мне на глаза попался великолепный старинный самовар, но мы так и не смогли разобраться, как им пользоваться. Не могла бы ты объяснить нам, дорогая?

Я заметила, что Кит не сводит с меня глаз, и старалась не отвлекаться, когда он что-то рассказывал. Мне не хотелось лишать его уверенности в себе, что, по наблюдениям Дианы, уже случалось в нескольких подобных ситуациях. Любви с первого взгляда, как у нас с Дмитрием, не получалось, и я чувствовала себя подобно цветку, который дожидается пчелы.

Когда все было съедено, мы переместились в гостиную, где нас ждал десерт: абрикосовый бисквит и ванильное мороженое.

— Ну ладно. — Диана взмахнула ложечкой. — Теперь ты просто обязана рассказать Киту свою историю про рис.

— Да, — засмеялся Кит, подсаживаясь ближе ко мне. — Должен же я, в конце концов, узнать, что это за история такая.

— Я тоже до сих пор не знаю, что к чему, — усмехнулся Гарри. — Всякий раз, когда Диана собирается рассказать ее, она начинает смеяться. В общем, окончания я так и не услышал.

Еда и вино сняли сковывавшее меня напряжение, я расслабилась и уже не стеснялась, как в начале ужина. Хорошо, что Кит сидел рядом. Он начинал мне нравиться, к тому же мне было приятно, что он не стеснялся показать, что и я ему небезразлична. Мое возвращение в мир романтических отношений прошло спокойнее, чем я ожидала.

— Что ж, — начала я, — однажды я решила сходить в гости к своей подруге и ее мужу. Мы сидели и вспоминали, какую еду любили в Китае и чего нам не хватает здесь. Естественно, в Австралии риса практически нет и достать его невозможно, а в Китае — это один из основных продуктов. Почти все блюда, которые мы ели в детстве, готовились с рисом. В общем, мы решили поехать в китайский квартал и купить там столько риса, чтобы нам хватило на три месяца вперед. Это было в 1954, когда Владимир Петров и его жена в обмен на предоставление им политического убежища согласились выдать австралийской разведке советскую резидентуру и выслеживание шпионов стили навязчивой идеей для очень многих австралийцев, в том число и для той старушки, которая жила по соседству с моими друзьями. Она увидела, как мы разгружаем мешки с рисом, услышала, что мы говорим по-русски, и вызвала полицию.

Кит засмеялся и потер подбородок. Гарри едва сдерживал смех.

— И что было дальше? — спросил он.

— Пришли два молодых констебля и спросили нас, а не шпионы ли мы коммунистов? Не знаю, каким образом, но Виталию удалось уговорить их остаться и поужинать с нами. Мы приготовили ризотто с бургулью, брокколи и свеклой, обжаренной в масле с луком и чесноком, баклажаны и йогурт. Чтобы вы знали, когда русские предлагают выпить, отказаться очень трудно, а уж если предлагают выпить русские мужчины, отказ может быть воспринят просто как оскорбление. Виталий сумел убедить полицейских, что единственный способ поддержать «международную дружбу» и отблагодарить его за «лучшее угощение, которое они когда-либо пробовали в своей жизни», — это выпить с ним несколько стаканов водки. Когда полицейские напились до такого состояния, что уже не могли членораздельно говорить, мы погрузили их в такси и отправили обратно в участок. Можете себе представить, как их там встретил сержант. Хоть миссис Долен из двенадцатого дома по-прежнему регулярно строчит свои доносы, с тех пор полиция нас не беспокоит.

— Боже мой! — воскликнул Гарри, подмигивая Киту. — Она, оказывается, настоящая бандитка! Будь с ней повнимательнее, Кит!

— Буду, — ответил Кит, с такой откровенностью глядя на меня, словно в комнате, кроме нас, никого не было. — Уж можете мне поверить, буду.

Позже, когда Гарри выгнал машину из гаража, чтобы отвезти меня домой, Кит проводил меня до двери. Мимо нас пронеслась Диана и направилась в сад, делая вид, что занята поиском выбежавшей из дому кошки.

— Аня, — сказал Кит, — на следующей неделе у моего друга Теда день рождения. Мне бы очень хотелось, чтобы ты пошла со мной. Пойдешь?

— Да, с удовольствием, — слова слетели с моих губ до того, как я успела подумать. Но с Китом мне было легко и уютно. Казалось, что у этого человека нет никаких секретов и он весь открыт перед тобой. Как же это не походило на меня! Я вся состояла из тайн.

Когда Гарри привез меня домой, я распахнула окна, легла на кровать и стала слушать шум накатывающихся на берег волн. Закрыв глаза, я попыталась представить себе улыбку Кита. Но оказалось, что я уже начала забывать его лицо. Действительно ли он мне понравился или же я силой пробудила в себе это чувство, потому что от меня этого ждали? Через какое-то время мои мысли уже были заняты Дмитрием. Сейчас, когда я думала, что навсегда избавилась от его власти надо мной, воспоминания о нем вернулись с еще большей силой. Я ворочалась и металась в кровати, мне снова и снова представлялась наша брачная ночь, единственный по-настоящему счастливый момент моей неудавшейся семейной жизни. До смерти Сергея. До Амелии. Мое беззащитное мокрое тело в прилипших лепестках прижато к сильному горячему телу Дмитрия.

День рождения, на который повел меня на следующих выходных Кит, оказался первой настоящей вечеринкой, на которую я попала, будучи в Австралии. Раньше мне никогда не приходилось посещать вечеринки с людьми моего возраста и достиг ка, поэтому тот день стал для меня откровением.

Моя жизнь в Австралии отличалась от того, как сложилась судьба многих русских, приехавших сюда из Шанхая. Марин и Наташа устроились на работу в больничной прачечной, а и к мужья, несмотря на то что оба имели высшее образование, работали на стройке. Что касается моих австралийских ровесниц, то мой жизненный опыт, несомненно, был богаче. В газете я занимала такую должность, благодаря которой меня часто приглашали на самые изысканные приемы в городе. Я встречалась с политиками, артистами и знаменитыми актрисами, меня даже пригласили стать участником жюри в очередном конкурсе красоты «Мисс Австралия». Но дружеские отношения с молодыми людьми у меня не складывались.

Тед, фотограф, работал вместе с Китом в спортивном разделе. Он жил в Куджи на Стейнвей-стрит в большом кирпичном доме. Когда мы приехали, дом был уже полон. Из проигрывателя звучала «Only You», ей хором подпевала группа парней и девушек в рубашках с поднятыми воротниками и намотанных на шеях шарфах. Нам навстречу поспешил светловолосый молодой человек с густыми баками и пачкой сигарет, засунутой под рукав рубашки. Он пожал руку Киту и повернулся ко мне.

— Привет, красавица. Это ты та девушка, о которой рассказывал Кит? Русская королева моды?

— Отстань от нее, Тед. — Кит засмеялся и, повернувшись ко мне, добродушно произнес: — Нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к его юмору. Не беспокойся.

— Так это у тебя день рождения, Тед! — Я протянула ему подарок от нас с Китом, пластинку Чака Берри, завернутую в бумагу и перевязанную бантом.

— Ну что вы, ребята, не надо было… Положите это на столе. — Тед улыбнулся. — Люси заставляет меня раскрывать все подарки вместе, когда гости расходятся.

— С ней ты сам превращаешься в женщину, — сказал Кит.

Ночь выдалась жаркой, и в гостиной, буквально забитой людьми, было душно, как в парнике. Из-за тесноты гостям, которые расположились на кушетке и на ковре, приходилось сидеть в неестественных позах; все курили и пили содовую и пиво прямо из бутылок. Несколько девушек повернулись в мою сторону. На этот вечер я выбрала облегающее платье без рукавов с широким, от плеча до плеча, вырезом. На остальных девушках были брюки-капри и обтягивающие рубашки. Волосы у них по тогдашней австралийской моде были коротко подстрижены и зачесаны на лоб, что делало их всех похожими на эльфов. Я же свои длинные волосы подкрутила на концах и не стала собирать на затылке, так что они свободно спадали на плечи. Заметив направленные на меня взгляды, я смутилась. Похоже, здесь не очень-то обрадовались моему появлению.

Вместе с Китом я прошла в кухню, протискиваясь между людьми, от которых пахло «Брилкримом» и леденцами. Стол был заставлен липкими бутылками из-под колы и пластмассовыми стаканчиками.

— На вот, попробуй. — Кит вручил мне бутылку.

— Что это? — спросила я.

— Попробуй — узнаешь, — сказал он, открывая бутылку пива для себя.

Я сделала один осторожный глоток. Содержимое бутылки на вкус было сладким и крепким. По горлу растеклась теплота. Я взглянула на этикетку: «Черри-поп».

— Привет, Кит, — послышался женский голос.

К нам сквозь толпу направлялась девушка. Приблизившись к Киту, она бросилась к нему на шею. Он молча посмотрел на меня, и девушка, словно что-то почувствовав, отпустила его и обернулась. Увидев меня, она нахмурилась и спросила:

— Кто это?

— Ровена, познакомься, это Аня.

Девушка едва заметно кивнула мне. У нее было бледное, усыпанное веснушками лицо, на котором выделялись большие яркие губы и брови — два жирных паука над красивыми глазами.

— Очень приятно, — сказала я, протягивая руку, но Ровена не приняла ее. Посмотрев на мои пальцы, она спросила:

— Ты иностранка? У тебя акцент.

— Да, я русская, — ответила я. — Из Китая.

— Что, австралийские девушки тебе уже не по носу? — сердито крикнула Ровена, поворачиваясь к Киту, и кинулась к двери, ведущей в сад.

Кит недовольно скривил губы.

— Боюсь, из-за меня тебе пришлось узнать, какие у Теда есть невоспитанные друзья, — пробормотал он, опускаясь на краешек скамьи, заставленной посудой. Затем Кит отодвинул бутылки и грязные тарелки, чтобы освободить место для меня.

— По-моему, я как-то не так одета, — заметила я.

— Ты не так одета? — засмеялся он. — Я весь вечер нервничаю из-за того, что в твою сторону смотрят все мужчины. Ты прекрасно выглядишь.

В гостиной раздался дружный хохот, и мы вышли посмотреть, что происходит. На полу кружком сидели несколько парней и девушек, в центре лежала бутылка. Игра в «бутылочку» была мне знакома, только здесь были немного другие правила. Рядом с каждым участником стояла бутылка пива; когда бутылку в центре раскручивали и она указывала горлышком на игрока противоположного пола, тот, кто раскручивал ее, должен был либо поцеловать участника игры, либо сделать большой глоток пива. Если было решено пить пиво, тот, на кого указала бутылочка, обязан был сделать два больших глотка. Среди играющих я заметила Ровену. Она мрачно посмотрела на меня. Или на Кита?

— Еще один австралийский способ напиться, — сказал Кит.

— У русских это тоже любимое занятие. По крайней мере, у русских мужчин.

— Правда? Думаю, что, если бы у русских мужчин был выбор, они скорее целовались бы с девушками, чем пили пиво.

Кит посмотрел мне в глаза, как раньше. Я не смогла выдержать этого открытого прямого взгляда и опустила глаза.

Домой Кит отвез меня на своем «холдене». Мне очень хотелось спросить у него, кто такая Ровена, но я сдержалась, потому что чувствовала, что эта девушка не повод для волнений. Он был молод и, естественно, встречался с другими девушками. Это я была не от мира сего и в свои годы уже привыкла к жизни в одиночку. Когда Кит не смотрел на меня, я украдкой бросала на него взгляды, рассматривая его четкий профиль, загорелую кожу, светлые волоски на запястье, родинку на ноздре. Он вызывал у меня симпатию, однако же это был не Дмитрий.

Когда мы доехали до моего дома, Кит остановил машину у бордюра и заглушил мотор. Я скрестила руки на груди, надеясь, что ему не придет в голову целовать меня. Я не была готова ни к чему такому. Должно быть, он почувствовал мое смущение, потому что целоваться не стал, а вместо этого завел разговор о том, на каких теннисных матчах ему удалось побывать по работе и как интересно было брать интервью у Кена Розвелла и Лью Хоада. Через пару минут он сжал мою руку и сказал, что проводит меня до двери.

— В следующий раз мы с тобой отправимся в какое-нибудь более респектабельное место, — сказал Кит. Он улыбался, но я уловила в его голосе разочарование. Я помедлила в нерешительности, не зная, что ответить. Наверное, он решил, что я одна из тех девушек, которые не интересуются ничем, кроме высшего общества и званых приемов. Мне захотелось как-то дать понять ему, что он понравился мне, но я лишь произнесла: «Спокойной ночи, Кит». Похоже, мои слова прозвучали натянуто и фальшиво.

Вместо того чтобы сладко уснуть, с удовольствием вспоминая хорошо проведенный вечер, я лежала с открытыми глазами, мучаясь мыслью о том, что я разрушила отношения еще до того, как поняла, хочу ли я их развития или нет.

#i_001.png

Утром ко мне зашли Ирина и Виталий. В тот день мы договорились устроить пикник на пляже. Ирина была в просторном платье, хотя ее беременности почти не было заметно, Наверное, ей не терпелось походить с большим животом. Несколько недель назад она принесла мне выкройки одежды для своего будущего ребенка и наброски оформления детской комнаты. Ее безграничное счастье передалось и мне. Я не сомневалась, что она станет замечательной матерью. За последнее время Виталий сильно набрал в весе, но я старалась избегать обычных для такой ситуации шуточек вроде «ты ешь за двоих». Небольшая полнота ему шла. Он уже не был таким костлявым, как раньше, а его лицо приятно округлилось.

— Что это за парень, с которым ты была вчера вечером? — спросил Виталий, едва переступив порог, и тут же получил от Ирины локтем в ребро. — Мы пообещали Бетти и Розалине, что узнаем. — Виталий скривился, потирая бок.

— Бетти и Розалине? Как они узнали, что я была с кем-то?

Ирина поставила на стол корзинку для пикника и стала укладывать в нее продукты и посуду, которые я приготовила.

— Они шпионили за тобой, как всегда, — усмехнувшись, сказала она. — Когда молодой человек привез тебя, они выключили в своей комнате свет и наблюдали за вами через окно.

Виталий отломил горбушку хлеба и принялся жевать.

— Они еще хотели подслушать, о чем вы говорили, но у Бетти бурчало в животе, поэтому им ничего не удалось услышать.

Я забрала у Ирины корзинку — она была не тяжелая, но я считала, что в ее положении ничего нельзя носить.

— Как же они умеют усложнять жизнь! — воскликнула я. — Вообще-то, я и сама могу о себе позаботиться.

Ирина похлопала меня по руке.

— Чтобы от них отделаться, нужно выйти замуж и переехать в соседний пригород. Будешь вроде бы и недалеко от них, но и не так уж близко.

— Если они будут продолжать в том же духе, я никогда не выйду замуж, — заметила я. — Они распугают всех мужчин.

— Тише, тише! — шикнул Виталий. — Что это за поклонник, Аня? Почему ты его не пригласила пойти с нами сегодня?

— Меня с ним познакомила Диана. И я не пригласила его, потому что не видела вас целую вечность и хотела провести этот день с вами.

— Понятно, его еще рано знакомить с родственниками. — Виталий махнул рукой. — Но должен тебя предупредить: внизу уже обсуждается фасон твоего свадебного платья.

Ирина страдальчески закатила глаза.

— Как же вы мне надоели! — воскликнула она и вытолкала нас за дверь.

Летом по воскресеньям на пляже Бонди яблоку негде было упасть. Мне, Ирине и Виталию пришлось пройти до самого мыса Бен Баклер, прежде чем мы нашли свободное место и смогли расположиться. Солнце слепило глаза. Его свет отражался от песка и пляжных зонтиков так же, как в Северном полушарии он отражается от снега, укрывшего все вокруг. Виталий расстелил полотенца и принялся устанавливать зонтик, а мы с Ириной достали солнцезащитные очки и шляпы. В волнах прибоя проводила тренировку группа спасателей, на их коричневых от загара мускулистых телах блестели капли пота и морской воды.

— В прошлую субботу я видел, как они тренировались в бассейне, — сообщил Виталий. — Представляете, им приходится плавать с привязанными к поясу канистрами с водой.

— Нужно иметь немалую силу, чтобы бороться с волнами, — заметила я.

Мимо нас прошел продавец сладостей, цинковый крем на его лице плавился, как мороженое на солнце. Я купила у него три баночки ванильного напитка — Ирине, Виталию и себе.

— А спасатели — симпатичные ребята, да? Сложение у них — дай бог, — сказала Ирина. В ее голосе чувствовалось искреннее восхищение. — Аня, а что, если и мы с тобой запишемся в клуб?

— Ирина, тебе через пару месяцев придется плавать не только с полной канистрой, но и с грузом потяжелее, — усмехнулся Виталий.

Я стала наблюдать за тренировкой спасателей. Один из мужчин выделялся на фоне остальных. Он был выше, крепче сложен, массивная нижняя челюсть придавала лицу квадратную форму. Он крепко прижимал к себе одного из своих коллег, изображавшего наглотавшегося воды утопающего. Все упражнения этот спасатель выполнял молча и уверенно, не делая ни одного лишнего движения. Затем он застегнул на талии ремень и ринулся в океан. С легкостью вытащив на берег «утопающего», спасатель принялся делать ему искусственное дыхание с таким видом, будто это был последний человек на земле.

— А этот малый производит впечатление, — с восторгом произнес Виталий.

Я кивнула. Снова и снова с бесконечной энергией спасатель бросался в волны и искал очередного человека, попавшего в беду. Он бегал легко и свободно, как молодой олень по заповедному лесу.

— Наверное, это о нем рассказывал недавно Гарри, когда… — я запнулась на полуслове. По коже пробежали мурашки.

Я вскочила и прикрыла рукой глаза от солнца.

— Господи! — вскрикнула я.

— В чем дело? Кто это? — Ирина тоже поднялась и стала рядом со мной.

Вместо ответа я принялась изо всех сил махать руками спасателю и кричать:

— Иван! Иван!

 

17. Иван

Из динамика лилась тихая музыка. Бетти с Розалиной сидели за столом у окна и играли в карты, когда мы ворвались в комнату, таща за собой Ивана. Бетти подняла на нас глаза и прищурилась. Розалина повернула голову, ее рука взметнулась ко рту, глаза наполнились слезами.

— Иван! — воскликнула она и бросилась к нему. Он кинулся ей навстречу и обнял так крепко, что ее ноги поднялись над полом.

Когда Иван опустил Розалину, она прикрыла ладонями лицо и забормотала:

— А я уж думала, мы тебя больше никогда не увидим.

— Я сам удивился еще больше, чем вы, — сказал Иван. — Я был уверен, что вы все в Америке.

— Из-за болезни бабушки нам пришлось приехать сюда, — объяснила Ирина и с укоризной посмотрела в мою сторону. У меня тут же появилось чувство вины: ведь именно я должна была написать ему обо всем.

Иван заметил Бетти, которая в нерешительности переступала с ноги на ногу у дивана, и поздоровался с ней по-русски.

— Это моя подруга Бетти Нельсон, — представила ее Розалина. — Она австралийка.

— А, австралийка, — улыбнулся Иван и двинулся к Бетти с протянутой рукой. — Тогда нам лучше говорить по-английски. Меня зовут Иван Нахимовский, я давний друг Розалины и девочек.

— Очень рада с вами познакомиться, мистер Нак… мистер Нак… — она попыталась произнести его фамилию, но безуспешно.

— Зовите меня Иван, — мягко произнес он.

— Я как раз собиралась заняться обедом, — сказала Бетти. — К сожалению, не могу предложить традиционное жаркое — мы все выходные бездельничали, за продуктами так никто и не сходил. Но, надеюсь, вас устроят сосиски и овощи?

— Пожалуй, я сначала схожу домой и переоденусь во что-нибудь более подходящее. — Иван посмотрел на свою мокрую футболку и шорты. В волосках, покрывавших его ноги, путались песчинки.

— Нет, — засмеялся Виталий. — Ты и так хорош. У нас только Аня до сих пор наряжается, чтобы сосисок поесть. Единственное, что она еще не переняла у австралийцев, — это умение чувствовать себя раскованно.

Иван, повернувшись ко мне, широко улыбнулся. Я пожала плечами. После нашей последней встречи на Тубабао он почти не изменился: у него, как и прежде, было молодое лицо и такая же озорная улыбка. А шрам, благодаря загару, сделался почти незаметным. Но походка, как я заметила, так и осталась медвежьей. Узнав его на пляже, я в радостном порыве бросилась к нему с объятиями. Только когда он посмотрел на меня и понял, кто перед ним стоит, мне вспомнилось, каким неприятным было наше расставание. Я растерялась. Однако в глазах Ивана загорелся теплый огонек, и я поняла, что где-то между Тубабао и Сиднеем была прощена.

— Садись, Иван, — сказала я, подводя его к кушетке. — Расскажи, как тебе жилось все это время. Я думала, ты в Мельбурне. Что ты делаешь в Сиднее?

Иван сел, рядом с ним с одной стороны устроилась я, а с другой — Розалина. Виталий и Ирина расположились в креслах, Мы разговаривали по-английски, потому что время от времени, отрываясь от приготовления овощей, в комнату заглядывала Бетти.

— Я приехал сюда пару месяцев назад, — начал рассказывать Иван. — Организовывал строительство новой фабрики.

— Новой фабрики? — повторила Розалина. — Так кем же ты работаешь?

— Ну… — помедлил Иван, опуская руки на колени, — я по-прежнему имею дело с выпечкой. Только теперь я занимаюсь замороженными продуктами. Моя компания делает упаковки для пирогов и тортов, которые продают в супермаркетах.

— Твоя компания! — воскликнула Ирина, изумленно распахнув глаза. — Так у тебя дела пошли в гору?

Иван покачал головой.

— Мы — небольшая компания, но с каждым годом растем, и этот год, похоже, будет для нас самым успешным.

Мы накинулись на него с расспросами. Мне показалось, что он скромничал, говоря, что его компания небольшая. Многие иммигранты начинали свое дело, когда истекал срок обязательной работы в пользу государства, но я еще не слышала, чтобы кто-то из них владел несколькими фабриками в двух крупнейших городах страны.

— Когда я приехал в Австралию, меня отправили работать на пекарню, — продолжал он. — Там работал еще один «новый австралиец» родом из Югославии. Его звали Никола Милошевлевич. Мы подружились и решили по окончании наших контрактов начать совместное дело. Так мы и поступили. Мы взяли в аренду помещение в Карлтоне и продавали торты, пироги и хлеб. Лучше всего шли торты и пироги, поэтому мы переключились на них, и скоро в нашу булочную стали заходить люди со всего города. Потом нам в голову пришла идея, что если мы откроем несколько торговых точек, то сможем продавать намного больше пирогов. Однако, несмотря на то что дела у нас шли хорошо, мы все равно бы не потянули еще одну пекарню. Поэтому мы купили старенький «остин», выбросили заднее сиденье, и, пока я занимался пекарней, Никола стал развозить пироги по магазинам и кафе.

— Значит, вы работали вдвоем? — спросил Виталий. — Представляю, как вам досталось.

— Да уж, было нелегко, — подтвердил Иван. — Этот год оказался просто сумасшедшим, но мы с Николой были уверены, что нас ждет успех, и работали семь дней в неделю без выходных. Я даже привык спать по четыре часа в сутки и теперь знаю, как много может сделать человек, когда он работает от души.

Бетти поставила на стол тарелку с горошком в масле и вытерла руки о передник.

— Как это похоже на Аню! — воскликнула она.

— Ну, — засмеялась я, — Бетти явно преувеличивает.

— А чем ты занимаешься? — поинтересовался Иван.

— Она — редактор раздела мод в «Сидней геральд», — вместо меня ответила Ирина.

— Действительно? — не скрывая удивления, спросил Иван. — Вот это да! Я помню ту статью про одежду в фильме «Увольнение в город», которую ты написала для «Тубабао газетт».

Я покраснела. У меня совершенно вылетело из головы, что я когда-то писала заметки для «Газетт», мечтая о Нью-Йорке.

— Иван, здесь все прекрасно осведомлены обо мне. Расскажи лучше о себе.

— Работа у меня, конечно, не такая интересная, как у тебя, но я продолжу, — согласился он. — После целого года, который ушел на то, чтобы расширить свое дело, мы узнали, что рядом с нами, в соседнем пригороде, открывается новый супермаркет, Мы с Николой предложили его хозяину продавать у него свои пироги. Он и рассказал нам, что в американских супермаркетах сейчас все больше и больше пользуются спросом замороженные продукты.

Нам это показалось интересной идеей, и мы начали пробовать замораживать свои пироги. Сначала ничего не получалось, особенно трудно было с фруктовой начинкой. То, что выходило, было не хуже, чем у других компаний, продающих замороженную выпечку, но нам этого было мало. Мы хотели, чтобы наши замороженные продукты на вкус были такими же, как и свежие. Не это ушло немало времени, но, когда мы наконец-то нашли правильное сочетание ингредиентов и придумали свою технологию, у нас появилась возможность нанять пекарей и открыть первую фабрику. Теперь, если все будет хорошо в Сиднее, Никола останется в Мельбурне, а я начну развивать дело здесь.

— Что ж, теперь мы будем покупать только вашу выпечку, — заявила Розалина, пожимая ему руку. — Нам бы очень хотелось, чтобы ты остался в Сиднее.

Бетти позвала всех обедать и усадила Ивана, как почетного гостя, во главе стола. Мне она отвела место напротив него.

— Удачное размещение, — рассмеялся Виталий. — Король и королева Австралии. Они оба иностранцы, только в свободное время Иван вытаскивает австралийцев из воды, а Аня помогает местным модельерам и продает рождественские открытки с призывом спасать бушлэнд.

Иван многозначительно посмотрел на меня.

— По-моему, мы оба многим обязаны этой стране, Аня.

Розалина похлопала его по руке.

— Ты тратишь слишком много сил, — заметила она. — Выкладываешься сначала на фабрике, потом на пляже. Ты даже в свободное время не отдыхаешь.

— Не говоря уже о том, что ты можешь утонуть или на тебя нападет акула, — добавила Ирина, впиваясь зубами в сосиску.

Я невольно вздрогнула, хотя понимала, что подруга шутит. Когда я посмотрела на Ивана, меня вдруг охватило предчувствие, что с ним произойдет что-то такое ужасное, о чем даже страшно подумать. Мысль о том, что такой энергичный, добрый человек может погибнуть в расцвете сил, была для меня невыносимой. Чтобы как-то успокоиться, я выпила стакан воды и прижала ко рту салфетку, надеясь, что никто не заметит моего страха. Похоже, сработало. Все увлеклись разговором о шторме, который прошел по побережью первого января, и рассказами Ивана о приемах спасения утопающих. Вскоре мое дыхание снова стало ровным, в голове прояснилось. «Что за глупые мысли? — подумала я. — То, о чем даже страшно подумать, уже произошло с ним. Разве может океан причинить человеку еще больше страданий, чем люди?»

В одиннадцать Иван стал собираться, сказав, что завтра ему нужно быть на фабрике рано утром.

— А где ты живешь? — осведомился Виталий.

— Снимаю дом на холме.

— Давай мы тебя отвезем! — воскликнул Виталий, хлопнув его по спине. Хорошо, что эти двое нашли общий язык, мелькнуло у меня в голове. Наверное, каждый из них был рад обзавестись товарищем, который тоже занимался кулинарией.

Розалина, Бетти и я стояли у дороги и махали на прощание, пока остальные усаживались в машину Виталия. Иван опустил стекло.

— Не хотите съездить на экскурсию по фабрике? — спросил он. — На следующей неделе я мог бы показать вам свое хозяйство.

— Конечно! — дружно ответили мы.

— Мы всегда готовы идти туда, где есть торты, — загадочно произнесла Бетти, поправляя прическу.

#i_001.png

В понедельник, пока я была на работе, Кит так и не дал о себе знать. Каждый раз, когда звонил телефон или приходил посыльный, я вскакивала с места, надеясь получить весточку от него. Не получила. Во вторник было то же самое. В среду я увидела в вестибюле Теда, который заходил в лифт.

— Привет, Аня. Отличная была вечеринка. Я очень рад, что ты смогла прийти, — успел сказать он, прежде чем захлопнулись двери.

Домой я пошла расстроенная. С Китом я не увиделась.

В следующий раз мы с ним встретились только в четверг. Лорд-мэр Патрик Дарси-Хиллс устраивал в здании мэрии прием в честь спортсменов, готовящихся принять участие в Олимпийских играх. Были приглашены некоторые спортивные знаменитости, в том числе «золотая девочка австралийского спорта» Бетти Катберт, Даун Фрэзер и несколько членов австралийской сборной по крикету. Диана была в Мельбурне, поэтому вместо нее на прием послали меня в сопровождении штатного фотографа Эдди. Внешне он был очень похож на Дэна Ричардса, только вел себя спокойнее и всюду ходил за мной, словно преданный лабрадор.

— Кто сегодня в списке? — поинтересовался он, когда водитель высадил нас на Джордж-стрит.

— Будет премьер-министр с супругой, — ответила я. — Но, думаю, ими займется Каролина со своим фотографом. Мы будем наблюдать за другими знаменитостями: нам нужно выяснить, во что они будут одеты. Да, еще там будет американская актриса Хейдс Свит.

— Это она снимается сейчас на севере в фильме про пришельцев и Айерс-рок? — спросил Эдди.

— Я и не подозревала, что ты так много знаешь о ней, — сказала я. — В наших архивах мне вообще ничего не удалось найти о ней.

Мы с Эдди нацепили свои пропуска, и охранник провел нас как представителей прессы через боковую дверь, в обход очереди, дожидающейся разрешения войти в здание. Я очень удивилась, увидев Кита и Теда, которые стояли у буфетной стойки и уплетали пирожные с пралине, но потом вспомнила, что этот раут имел отношение к спорту. Какое-то время я медлила, решая, стоит ли подходить и здороваться или в Австралии это не принято. Во всяком случае, это ведь он пропал после первого свидания. Но возможность поговорить с Китом была упущена, так как в этот момент меня по плечу похлопал Эдди.

— Вот она, наша кинозвезда, — шепнул он.

Я повернулась и увидела блондинку, входящую в зал в окружении целой группы женщин в модельных шляпках и платьях. Хейдс оказалась ниже, чем я ожидала; у нее было круглое лицо и тонкие руки и ноги. Зато свою большую грудь она гордо несла, скользя по залу в туфлях-лодочках на высоких каблуках. Я почувствовала себя почти великаншей, когда бочком подошла к ней. Представившись, я задала заезжей кинозвезде несколько вопросов, которые интересовали наших читателей.

— Понравилась ли вам Австралия, мисс Свит?

Не переставая жевать резинку, она думала над ответом несколько дольше, чем можно было бы ожидать от человека, с которым наверняка работает консультант по связям с общественностью.

— Да, — наконец произнесла кинодива с приторным южным акцентом.

Я подождала, рассчитывая на то, что она продолжит развивать мысль, но, поняв, что гостья не собирается этого делать, задала вопрос о ее одежде. На ней было короткое прямое платье, которое скорее подчеркивало пышный бюст, чем скрывало его.

— Это платье сшито модельером Элис Дорвз, — пояснила Хейдс, но как-то неуверенно, словно первый раз читала вслух сценарий. — Она шьет прекрасные платья.

Эдди поднял фотоаппарат.

— Вы позволите нам сфотографировать вас в этом платье? — спросила я. Хейдс ничего не ответила, но с ее лицом произошла мгновенная перемена. Глаза широко распахнулись, а губы сложились в очаровательную улыбку. Она воздела руки так, словно в следующую секунду готова была оторваться от земли и взлететь в небо. Но после того как блеснула вспышка, актриса передернула плечиками, и ее лицо вновь сделалось неинтересным.

Конни Робертсон, редактор женского раздела газеты «Ферфакс», распространяя аромат духов от Диора, уже давно ходила кругами, словно акула, которая приготовилась к атаке. В нашей среде она пользовалась уважением и была известна своим умением всегда добиваться того, что ей было нужно. Однако коллег по перу она не любила. Кивнув мне, Конни взяла Хейдс под локоток и повела к своему фотографу. Мне на плечо легла чья-то рука. Я повернула голову и увидела Кита.

— Привет! — сказал он. — Тед хочет, чтобы ты познакомила его со своей подругой.

— С кем? — не поняла я.

Кит кивнул в сторону Хейдс Свит. Конни загнала ее в угол и теперь забрасывала кинозвезду вопросами о том, что из себя на самом деле представляет Голливуд и что она думает о женщинах, которые решили заняться делом наравне с мужчинами.

Я снова повернулась к Киту. Он улыбался, и на его лице не было и тени, свидетельствующей о том, что он чем-то расстроен или недоволен.

— Она занимается каким-нибудь спортом? — спросил он. — Нам нужно придумать повод, чтобы Тед смог ее сфотографировать.

— Думаю, он и так справится, — засмеялась я. — Смотри!

Тед пристроился к группке фотографов, которые по очереди подходили к Хейдс и делали снимки. Когда настал его черед, он сделал два снимка в профиль и два до пояса, а потом пару раз сфотографировал ее в полный рост. Он уже хотел вывести актрису на балкон, чтобы снять ее на фоне природы, когда его остановила разгневанная журналистка из «Вименс викли». Она крикнула ему:

— Давай побыстрее! Это тебе не фотосессия с пловчихами в купальниках!

— Послушай, — сказал Кит, разворачиваясь ко мне. — Если после дня рождения Теда ты все еще не против сходить со мной куда-нибудь, то, может, в субботу вечером пойдем в кино? Сейчас идет «Зуд седьмого года». Я слышал, что это довольно забавный фильм.

Я улыбнулась.

— Неплохая идея.

Открылась дверь, и в зал вошел мэр. За ним следовали приглашенные спортсмены.

— Нужно идти, — бросил на ходу Кит и дал знак Теду. Обернувшись, он добавил: — Я позвоню.

#i_001.png

В субботу утром Виталий с Ириной заехали к нам, и мы отправились на фабрику Ивана, которая находилась в районе Ди Вай. На улице было жарко, и мы опустили стекла, чтобы нас обдувал ветер. Этот пригородный район, расположенный на берегу океана к северу от Сиднея, сам по себе напоминал город. Главная улица проходила между рядами бунгало, построенными в американском стиле; рядом с ними стояли «холдены», к покатым крышам которых были привязаны доски для серфинга. Почти в каждом дворе росла как минимум одна пальма. Многие почтовые ящики были украшены ракушками, а номера некоторых домов были написаны огромными наклонными буквами прямо на стенах.

— Иван правильно сделал, что построил свою фабрику именно здесь, — сказал Виталий. — Если дело выгорит, он сможет переехать в Ди Вай, а потом открывать серф-клубы по всем пляжам: Керл-керл, Колларой, Авалон.

— Знаете, одна из его клиенток в Виктории утонула, — с грустью произнесла Ирина. — Эта пожилая женщина, итальянка, к сожалению, не понимала, каким непредсказуемым может быть океан. После этого несчастного случая Иван и стал интересоваться серф-клубами.

— А Иван женат? — осведомилась Бетти.

Ее вопрос повис в воздухе, потому что мы растерялись, не зная, кто должен отвечать. Колеса мерно шуршали по стыкам бетонной дороги.

— Был женат, — наконец вымолвила Розалина. — Его супруга и дети погибли во время войны.

Иван дожидался нас у ворот фабрики. На нем был морской костюм, явно пошитый на заказ. Я впервые видела его полностью одетым. Новенькая фабрика отличалась от соседних построек безупречной кирпичной кладкой и аккуратно заделанными швами. Над крышей возвышалась каменная труба, на которой было написано: «Саузерн-кросс Пайз». Во дворе стояло с десяток грузовиков с тем же названием на бортах.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала я Ивану, когда мы выбрались из машины.

Он рассмеялся.

— Услышать такие слова от редактора модного раздела газеты — большая честь.

— Правда-правда, — подтвердила Розалина, беря его за руку. — Но ты, надеюсь, не ради нас надел этот костюм? Сейчас, наверное, уже за тридцать градусов.

— А я не ощущаю ни жары, ни холода, — ответил Иван. — Занимаясь выпечкой хлеба и заморозкой продуктов, я перестал чувствовать разницу температур.

Рядом с приемной находилась комната для переодевания, где Бетти, Розалине, Ирине и мне выдали по белому халату, шапочке и паре туфель на резиновой подошве. Выйдя из комнаты, мы увидели, что Иван с Виталием тоже облачились в форму.

— А он не предупреждал, что нам сегодня предстоит работать, — усмехнулся Виталий. — Бесплатный труд.

Основное помещение фабрики напоминало гигантский авиационный ангар с покрытыми оцинкованным железом стенами и окнами по всему периметру. Все оборудование было сделано из нержавеющей стали и, работая, жужжало и пыхтело, а не гремело и скрипело, как в моем представлении полагалось работать фабричному оборудованию. Всюду, куда ни посмотри, были установлены вытяжки, отдушины и вентиляторы. Работа здесь, похоже, велась под лозунгом «Дышите свободно!».

По субботам на фабрике Ивана работали около тридцати человек. У конвейеров были в основном женщины в белых униформах и туфлях. Мужчины, тоже в белых халатах, толкали ручные тележки с поддонами. Приглядевшись к их внешнему виду, я заключила, что все они иммигранты. Мне понравилось, что, помимо названия компании на нагрудном кармане, у всех работников на шапочках были вышиты их имена.

Иван начал экскурсию с отдела приема, где грузчики штабелями укладывали мешки с мукой и сахаром и заносили поддоны с яйцами и фруктами в циклопические холодильники.

— Обычная кухня, только в миллион раз больше, — констатировала Бетти.

Когда мы вошли в производственный отдел, я поняла, почему Иван перестал ощущать жару. Меня поразил размер вращающихся печей, которые, несмотря на десятки вентиляторов, приделанных к их металлическим бокам, прогревали воздух до невыносимой температуры. К тому же здесь сильно пахло специями.

Далее Иван повел нас вдоль ленточных конвейеров, с которых женщины собирали пироги и упаковывали их в вощеные коробки, а затем в демонстрационный отдел, где главный пекарь заставил весь стол пирогами, чтобы мы их отведали.

— К концу дня вы наедитесь под завязку, — сказал Иван, приглашая нас занять места за столом. — В качестве основных блюд мы предлагаем пироги с картошкой и мясом, курятиной и грибами, пастушьи запеканки и пироги с овощами. А на десерт вы можете заказать пирог с лимонной меренгой, пирожное с заварным кремом или клубникой, творожный пудинг.

Когда каждый из нас выбрал то, что ему хотелось попробовать, пекарь положил пироги, пирожные и запеканку на фарфоровые тарелки с логотипом «Саузерн-кросс Пайз» и, передавая нам, пояснил:

— Вся эта выпечка была приготовлена, а затем заморожена в специальных контейнерах из фольги. Приятного аппетита.

Виталий, отправив в рот кусок пастушьей запеканки, промычал:

— М-мм… На вкус как свежая.

— Ну все, — заявила Бетти, — с этого дня бросаю готовить, буду покупать только замороженные продукты.

Мы наелись так, что с трудом дошли до машины.

— Вот до чего жадность доводит! — смеясь, воскликнула Розалина.

Иван предложил каждому взять с собой любой из его продуктов, который понравился. Виталий открыл багажник, и мы выстроились в небольшую очередь, чтобы сложить туда выбранные нами вкусности.

— Пироги были просто изумительные, — сказала я Ивану.

— Я очень рад, что ты приехала. — Он пристально посмотрел на меня и спросил: — Надеюсь, у тебя не все выходные рабочие?

— Да, я стараюсь побольше отдыхать, — солгала я.

— А почему бы тебе не показать Ивану, где ты работаешь? — вмешалась в разговор Бетти.

— Я бы с удовольствием посмотрел, — тут же откликнулся Иван, забирая у меня пироги и укладывая их в багажник рядом с остальными.

— У меня на работе не так интересно, — сказала я. — Там только письменный стол, печатная машинка и фотографии одежды и моделей, разбросанные повсюду. Но, если хочешь, я могу сводить тебя к своей подруге Джудит. Она модельер, настоящий художник.

— Прекрасно, — улыбнулся он.

Мы по очереди поцеловали Ивана на прощание, подождали, пока Виталий откроет двери машины и проветрит салон.

— Приезжай к нам сегодня на ужин, — предложила Бетти Ивану. — Послушаем пластинки. Я куплю бутылку водки, если хочешь. Тебе и Виталию. Он в кафе работает до восьми.

— Я не пью, Бетти. Пусть Аня выпьет за меня. Ты не против, Аня? — Иван повернулся ко мне.

— Можешь на это не рассчитывать. — Виталий ухмыльнулся. — Ее сегодня не будет, она идет на свидание.

По лицу Ивана промелькнула тень, но он, продолжая улыбаться, спокойно произнес:

— Свидание? Понятно.

Я почувствовала, что начинаю бледнеть. Наверное, он сейчас вспоминает, как когда-то сделал мне предложение, а я отказала, подумала я. Естественно, воспоминание о Китае вызвало некоторую неловкость, но я надеялась, что это ненадолго. Мне бы очень не хотелось, чтобы наши отношения испортились.

Краем глаза я заметила, что Бетти озадаченно переводит взгляд с Ивана на меня и обратно.

#i_001.png

Второе свидание с Китом прошло спокойнее, чем первое. Он пригласил меня в молочный бар «Бейтс» на Бонди-Бич, где мы заняли отдельную кабинку и заказали по шоколадному шейку. Он не стал расспрашивать меня о семье, решив для начала рассказать о своем детстве, которое прошло в деревне в штате Виктория. Я не могла понять, то ли Диана уже снабдила его всеми сведениями о моем прошлом, то ли здесь просто не принято задавать вопросы о личной жизни до тех пор, пока собеседник сам не затронет эту тему. Общение с Китом было таким же легким и приятным, как Иванов пирог с лимонной меренгой. Но я понимала, что настанет минута, когда нам нужно будет поговорить серьезно и мне придется омрачить наши беззаботные встречи рассказом о своем безрадостном прошлом. Только когда? Его отец и дяди не воевали, он не может знать, каково это — остаться без родителей. У Кита было бесчисленное множество тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и сестер. Поймет ли он меня? А что он скажет, когда узнает, что я была замужем?

Позже, когда наступил вечер, мы, выходя из кинотеатра «Сикс Вейз», почувствовали, что благодаря тихоокеанскому бризу душная жара сменилась нежной прохладой. Любуясь огромной луной, Кит сказал:

— Какой чудесный вечер. Мы могли бы погулять, но ты живешь совсем близко отсюда.

— Можно прогуляться туда и обратно несколько раз, — улыбнулась я.

— Да, но есть еще одна проблема, — заметил он.

— Какая?

Кит достал из кармана платок, вытер лоб.

— Тут нет ни одной вентиляционной шахты, из которой воздухом подняло бы твою юбку.

Я вспомнила эпизод из фильма «Зуд седьмого года», в котором Мэрилин Монро стоит над вентиляционной шахтой метро и воздушный поток высоко, до самых бедер, вздымает ее юбку прямо перед ошалевшим Томом Эвеллом, и, рассмеявшись, сказала:

— Такое наверняка нравится мужчинам.

Кит обнял меня, и мы вместе пошли по улице.

— Надеюсь, этот эпизод не показался тебе неприличным. — Он пристально посмотрел на меня.

Интересно, с какими девушками Кит встречался раньше, если он беспокоится о таких пустяках? Ровена уж точно не была скромницей. По сравнению с тем, что я видела в клубе «Москва — Шанхай», фильм был совершенно безобидным.

— Нет. Мэрилин Монро очень красивая.

— Но ты еще красивее, Аня.

— Не думаю, — улыбнулась я.

— И напрасно. Это правда, — сказал он.

Когда Кит проводил меня домой, я уселась у окна и стала смотреть на танец барашков в ночном океане. Волны как будто двигались в такт с моим дыханием. От встречи с Китом я получила удовольствие. Он поцеловал меня в щеку, когда мы подошли к подъезду. Прикосновение его губ было теплым и легким. Казалось, он сделал это без задних мыслей, а затем предложил встретиться в следующую субботу.

— Лучше договорюсь с тобой заранее, а то тебя пригласит какой-нибудь другой парень, — сказал он.

Кит был очень симпатичным, но я, забравшись в кровать и закрыв глаза, вдруг поймала себя на мысли, что думаю об Иване.

#i_001.png

Четверг был коротким днем, потому что я все подготовила для своей модной рубрики еще две недели назад и теперь собиралась по дороге домой пройтись по магазинам. В холодильнике у меня еще оставался один из пирогов Ивана, и я уже представляла себе, как разогрею его и уютно устроюсь на кровати с книгой. Я сбежала вниз по лестнице, вышла в вестибюль и остановилась как вкопанная. Я увидела Ивана. Он снова надел свой костюм, но его волосы были всклокочены, а лицо казалось белым как мел.

— Иван! — Я усадила его на одну из кушеток. — Что случилось? Он промолчал, отчего мне стало еще тревожнее. Неужели ужасное предчувствие не обмануло меня? Наконец он посмотрел на меня и воздел руки.

— Мне нужно было увидеть тебя. Я хотел дождаться, когда ты придешь домой, но не смог.

— Иван, не мучай меня, — взмолилась я. — Скажи, что случилось?

Он вцепился в колени и посмотрел мне прямо в глаза.

— Мужчина, с которым ты встречаешься… У вас это серьезно?

Я оторопела. Как ответить на такой вопрос? Единственное, что мне пришло в голову, это короткое:

— Возможно.

Мой ответ, похоже, успокоил его.

— Так ты не уверена? — спросил он.

Я почувствовала, что сейчас любое мое слово будет иметь для Ивана большее значение, чем то, которое подразумевалось мною, поэтому я предпочла промолчать. Пусть лучше сначала он выскажется.

— Аня, — глухо произнес Иван и запустил пятерню в густые волосы. — Неужели я не могу надеяться, что ты когда-нибудь полюбишь меня?

В его голосе послышалась злость. У меня по спине прошел холодок.

— Я познакомилась с Китом до того, как снова встретила тебя. Мы пока с ним просто притираемся характерами.

— Я понял, что чувствую по отношению к тебе, в тот самый день, когда первый раз увидел тебя на Тубабао. То же самое было и здесь, на пляже. Я думал, что сейчас, когда мы снова встретились, ты наконец разобралась в своих чувствах.

В голове у меня все перемешалось. Я не понимала, какие чувства вызывает во мне Иван. Наверное, тут присутствовала и любовь, иначе мне было бы безразлично, как он относится ко мне. Но я любила его не так, как ему, очевидно, хотелось. Он был слишком настойчив, и это пугало меня. С Китом было проще.

— Я не знаю, что должна чувствовать…

— Ты снова ничего не поняла, Аня, — оборвал меня Иван. — Похоже, в душе у тебя полнейшая неразбериха.

Настала моя очередь злиться, но в вестибюле было полно сотрудников «Сидней геральд», которые после работы расходились по домам, поэтому я говорила тихо.

— Возможно, если бы ты не накинулся на меня тогда со своими чувствами, я бы со временем разобралась с тем, что творится в моей душе. Но тебе не хватает терпения, Иван. Ужасно, когда от тебя требуют немедленного ответа.

На этот раз Иван ничего не сказал. Мы помолчали несколько минут, потом он спросил:

— И что этот человек может дать тебе? Он австралиец?

Прежде чем ответить, я задумалась.

— Иногда проще быть рядом с человеком, с которым забываешь о своем прошлом.

Иван встал и посмотрел на меня так, будто я влепила ему пощечину. Я оглянулась, надеясь, что никто из женского раздела или, еще хуже, Кит, сейчас не смотрит на нас.

— Есть что-то поважнее забвения, Аня, — сказал Иван. — Умение понимать.

Он развернулся, бросился к двери и растворился в толпе служащих, выходящих на улицу. Я смотрела на поток костюмов и платьев, пытаясь понять, что сейчас произошло. Наверное, Каролина пережила такое же потрясение и растерянность в тот день, когда ее сбил трамвай.

Уютного отдыха на кровати с книжкой в тот день не получилось. Я отправилась на пляж и села прямо на песок в платье, в котором была на работе, чулках и туфлях, а сумочку положила рядом. Я надеялась, что мерный рокот океана успокоит меня. Может, мне на роду написано всю жизнь быть одной? А может, я просто не умею любить? Крепко прижав ладони к лицу, я попыталась разобраться в круговороте чувств. Кит не заставлял меня принимать никаких решений, и даже вспышка Ивана не была причиной моего уныния. Меня тяготило нечто другое. С известием о смерти Дмитрия какая-то часть меня умерла. Я перестала ждать от будущего чего-то светлого и радостного.

Дождавшись, пока солнце опустится за горизонт и сидеть на берегу станет слишком холодно, я кое-как дошла до дому и долго стояла перед дверью, задрав голову и глядя на окна. В каждом из окон, кроме моего, горел свет. Я вставила ключ в замочную скважину и от неожиданности отскочила назад, когда дверь открылась еще до того, как я успела его повернуть. В прихожей стоял Виталий.

— Аня! Мы тебя весь вечер ждем! — воскликнул он. Его лицо было непривычно напряжено. — Давай быстрее. Заходи!

Я поспешила за ним в комнату Бетти и Розалины. Они обе сидели на кушетке. На краешке кресла замерла Ирина. Увидев меня, она тут же вскочила и бросилась мне на шею.

— Отец Виталия наконец-то получил письмо от своего брата! Столько лет прошло! В нем новости о твоей матери!

— О матери? — пробормотала я, не веря своим ушам.

Вперед вышел Виталий.

— В конверт, адресованный отцу, было вложено специальное послание для тебя. Он отправил его сюда из Америки заказным письмом.

Я уставилась на Виталия. У меня в голове не укладывалось, что все это происходит на самом деле. Я так долго ждала этой минуты, что теперь, когда она наступила, не знала, как себя вести.

— Сколько оно будет идти? — спросила я, не узнавая собственный голос. Это был голос Ани Козловой. Тринадцатилетней. Маленькой. Испуганной. Оставшейся в одиночестве.

— От семи до десяти дней, — ответил Виталий.

Едва ли я слышала его. Я не знала, что теперь делать. Впрочем, в ту секунду на какие-то осознанные поступки я все равно была не способна. Я стала кругами ходить по комнате, водя рукой по мебели, чтобы успокоиться. Вдобавок ко всему, что случилось в тот день, мир, казалось, начинал утрачивать материальность. Пол проваливался у меня под ногами так же, как уходила из-под ног палуба качающегося на волнах корабля, на котором я покидала Шанхай. После того как я провела почти полжизни в ожидании этих вестей, мне предстояло вытерпеть еще от семи до десяти дней.

 

18. Письмо

В ожидании письма из Америки у меня не было сил вести себя по-прежнему. Если я и успокаивалась, то лишь на несколько секунд, после чего опять не находила себе места. На работе, перечитывая статью по три раза, я все равно не могла сказать, о чем в ней говорилось. В магазине я бросала в корзину пакеты и консервные банки, а когда приходила домой, оказывалось, что купила совсем не то, что собиралась. Тело у меня покрылось синяками, оттого что я постоянно натыкалась на столы и стулья. На улице я начинала переходить дорогу, даже не посмотрев по сторонам, и только сигналы машин и крики разъяренных водителей возвращали меня обратно на тротуар. На показы мод я могла явиться в надетых наизнанку чулках, Бетти называла Розалиной, а Розалину — Бетти. Виталия то и дело звала Иваном. Меня замучило жжение в животе, какое бывает, когда выпьешь слишком много кофе. Я просыпалась среди ночи в холодном поту, и меня не покидало чувство одиночества. Никто не мог помочь мне. Никто не мог убедить меня, что в письме были хорошие вести. Зная, что оно было запечатано и отправлено на мое имя, я все время думала, что родители Виталия, наверное, прочитали его и, не желая передавать плохие новости, просто переслали его мне.

И все же, готовясь к худшему и вопреки здравому смыслу, я где-то в глубине души продолжала надеяться, что моя мать жива и это письмо от нее. В то же время я даже не представляла, что в таком письме могло быть написано.

По истечении седьмого дня ожидание сменилось ежедневными походами с Ириной на почту, где мы, отстояв очередь, встречались с недовольными операторами.

— Нет, ваше письмо еще не пришло. Когда придет, мы вышлем вам извещение.

— Но это очень важное письмо, — говорила Ирина, пытаясь вызвать у них хоть какое-то сострадание. — Пожалуйста, поймите, мы его очень ждем.

Но операторы лишь посматривали на нас свысока, отмахиваясь от нашей личной драмы, словно они были королями и королевами, а не обычными государственными служащими. Даже на десятый день, когда при известии о том, что письмо так и не пришло, я чуть не задохнулась, оттого что мне показалось, будто ребра, провалившись глубоко внутрь, вспороли легкие, их сердца не дрогнули. Они даже не захотели позвонить в другие почтовые отделения нашего района и проверить, не попало ли письмо по ошибке к ним. Эти люди вели себя так, словно у них не было ни секунды времени, несмотря на то что в тот день мы с Ириной были единственными посетителями.

Виталий послал родителям телеграмму, но они лишь подтвердили, что отправили письмо по правильному адресу.

Чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о письме, я пошла с Китом на ипподром «Ройял Рандвик». В связи с летним спортивным сезоном у Кита было очень много работы, но, как только у него появлялась возможность, он старался встретиться со мной. Диана как раз дала мне выходной в тот день, когда Кит собирался сначала взять интервью у объездчика по имени Гейтс, а потом посмотреть скачки. На ипподроме я была много раз, но никогда не задерживалась здесь дольше, чем требовалось для того, чтобы сфотографировать наряды. Скачки меня мало интересовали, но все же это было лучше, чем сидеть дома в тоскливом одиночестве.

Устроившись на балконе буфета, я наблюдала, как Кит разговаривал с Гейтсом в кабинке для седлания. Его лошадь, Сторми Сахара, была чистокровным скакуном гнедой масти с белой отметиной на лбу и ногами той же длины, что и все тело ее жокея. Внешний вид Гейтса свидетельствовал о том, что он ведет активный образ жизни и много времени проводит на свежем воздухе. У него было обветренное лицо, в шляпе торчал рыболовный крючок, а в уголке рта была зажата наполовину выкуренная сигарета. Диана часто повторяла, что хорошего журналиста можно определить по тому, как на него реагируют люди. Хотя у Гейтса наверняка была масса неотложных дел, Кита он слушал очень внимательно.

Какая-то американка с дочерью, обе в платьях и шляпках от Шанель, подошли к желтой линии, обозначающей границу между зоной, где делаются ставки, и баром для членов клуба, и стали внимательно ее рассматривать.

— Что, женщинам действительно запрещается заходить за эту линию? — обратилась ко мне старшая из них.

Я кивнула. В действительности линия была нарисована не для женщин, она просто ограничивала территорию, где имели право находиться только члены клуба. Разумеется, женщинам в клуб вступать не разрешалось.

— Невероятно! — воскликнула американка. — Последний раз я видела нечто подобное только в Марокко! Скажите, что же мне делать, если я хочу сделать ставку?

— Ну, — ответила я, — ваш спутник может сделать ставку вместо вас, или вы сами можете пройти к дальней кассе и сделать ставку в зоне для тех, кто не является членом клуба. Но это будет выглядеть несколько странно.

Женщина с дочерью рассмеялись.

— Столько мороки! Страна махрового шовинизма!

Я пожала плечами. Признаться, я никогда не задумывалась об этом. Впрочем, мои интересы все равно не выходили за пределы зоны для женщин. Моей первой остановкой обычно была дамская туалетная комната, где женщины добавляли последние штрихи к макияжу, обмахивали щетками шляпки и платья, поправляли сбившиеся чулки. В этой комнате можно было услышать последние сплетни, узнать, кто носит настоящую одежду от Диора, а кто покупает подделки. Здесь я часто встречала итальянку по имени Мария Лоджи. Эта женщина с кожей кофейного оттенка и потрясающей фигурой напоминала Софию Лорен. Ее богатая семья потеряла все во время войны, и она, прилагая усилия, пыталась снова пробиться наверх, но уже здесь, в Австралии. Однако ей не удалось подцепить какого-нибудь светского льва, поэтому пришлось довольствоваться успешным жокеем. Среди редакторов женских разделов газет существовало негласное правило: на страницах своих изданий можно публиковать фотографии жен и дочерей объездчиков и хозяев лошадей, но не жен жокеев, вне зависимости от того, насколько они богаты и успешны.

Однажды Мария попыталась подкупить меня, чтобы я поместила у себя ее фотографию. Я не приняла ее взятки, но сказала, что, если она купит и наденет платье какого-нибудь хорошего австралийского модельера, я включу ее фотографию в разворот, посвященный моде на скачках. На ипподром она пришла в кремовом шерстяном костюме от Верил Джентс. В сочетании с ее смуглой кожей этот цвет смотрелся очень хорошо, к тому же она надела желтый шарфик, и все это в сочетании с типично итальянской живостью сделало женщину неотразимой. Разве могла я выбрать персоной дня кого-то другого?

— Ты сделаль мне услугу, теперь я должна благодарить тебя, — заявила Мария, когда мы в следующий раз встретились в дамской комнате. — У мой муж много друзей. Я найду тебе симпатичный жокей, за который ты выйти замуж. Они — хороший мужья. Не скупой, когда тратить деньги на свой женщин.

Я засмеялась.

— Мария, посмотри, какая я высокая. Ни один жокей не захочет со мной встречаться.

Мария поводила перед моим носом пальцем и возразила:

— Ты ошибаться. Они любить высокие, стройные женщин, которые очень похожи на их лошади.

Я повернулась к американке с дочерью.

— Знаете, не всегда хорошо там, где нас нет, — сказала я. — Здесь женщин, которые посещают скачки, ценят за красоту, обаяние и ум. Но среди их мужей такое сочетание встречается очень редко.

— А что будет, если мы зайдем за линию? — поинтересовалась дочь и переступила линию одной ногой. Мать последовала ее примеру. Так они и стояли, уперев руки в бока, но скачки должны были вот-вот начаться, поэтому никто, кроме одного старика, который покосился в их сторону, не обратил на это внимания.

Ко мне подбежал Кит, размахивая картой ставок.

— Я сделал за тебя ставки на своих любимых лошадей, — сообщил он, повесил на шею бинокль и подмигнул. — Встречаемся на этом же месте.

Я раскрыла карту ставок и увидела, что он сделал три двойные ставки по пять шиллингов — такой выбор, по его мнению, могла бы сделать дама. Я была признательна Киту за его заботу, но думала совсем о другом. Даже когда одна из лошадей, на которую он поставил, неожиданно вырвалась вперед и пришла к финишу первой, хотя все время держалась где-то посередине, я не могла разделить восхищение зрителей.

После того как Кит по телефону сообщил в редакцию результаты забега и надиктовал свои заметки, мы встретились в буфете. Он купил мне бокал шенди, и я из вежливости отпила глоток. Кит принялся посвящать меня в тонкости, касающиеся скачек: аутсайдеры и фавориты, жокейские приемы и шансы на выигрыш. Впервые за весь день я заметила, что он называет меня Энн, а не Аня. Интересно, специально ли он переиначил на английский манер мое имя или действительно не чувствовал разницы? Когда я рассказала ему о матери и письме, он обнял меня за плечи и сказал:

— О плохом лучше не думать.

Но вопреки всему я испытывала потребность в его обществе. Мне ужасно хотелось, чтобы он поддержал меня, не дал пойти на дно омута, который засасывал меня все глубже. «Кит, посмотри на меня. Неужели ты не видишь, как мне плохо? Помоги!» Но он, судя по всему, так ничего и не почувствовал. Позже он довел меня до остановки, чмокнул в щеку, посадил на трамвай, идущий прямиком в мое безумное одиночество, а сам отправился в бар, чтобы послушать чужие россказни.

Я открыла входную дверь. Тишина, царившая в моей комнате, успокаивала, но от этого спокойствия хотелось выть. Включив свет, я обнаружила, что Розалина и Бетти здесь все прибрали. Туфли мои были начищены и выстроены парами в рядок у двери. На кровати лежала сложенная ночная рубашка, а под ней — пара матерчатых домашних тапочек. На подушке я увидела брусочек лавандового мыла и полотенце с вышивкой: цветочки и голубые птицы. Развернув его, я прочитала и вышитые гладью слова: «Нашей дорогой девочке». Слезы подступили к моим глазам. Может, моя жизнь наконец-то изменится к лучшему? И все-таки внутренний голос не переставая твердил, что письмо принесет с собой лишь плохие вести, хотя я по-прежнему надеялась на лучшее.

На столе стояла банка с имбирным печеньем, которое испекла Бетти. Я достала одно печенье и, попытавшись откусить кусочек, чуть не сломала зуб. Пришлось ставить чайник и заваривать чай, чтобы было в чем размачивать печенье. Поев, я прилегла на кровать, понимая, что мне следует немного отдохнуть, и в следующую секунду провалилась в глубокий сон, Проснулась я через час, оттого что в дверь постучали. Я с трудом приняла вертикальное положение, спросонья едва шевеля руками и ногами. Посмотрев в глазок, я увидела Ивана. Когда я открыла дверь, он, не говоря ни слова, направился прямиком к моей маленькой кухне и открыл мини-холодильник, чтобы положить туда замороженные пироги, которые принес с собой. Из еды там была только баночка горчицы, одиноко стоявшая на верхней полке.

— Бедная Аня, — искренне произнес он и принялся укладывать пакеты. — Ирина рассказала мне об этом кошмаре с ожиданием. Я завтра же отправлюсь к начальнику почтового отделения и не уйду оттуда, пока он не выяснит, куда делось письмо.

Иван закрыл холодильник и, крепко обняв меня за плечи, притянул к себе, как русский медведь. Когда он отпустил меня, его взгляд скользнул по моей талии.

— Как ты похудела! — воскликнул он.

Я села на кровать, а Иван занял место за письменным столом и стал смотреть в окно на ночной океан, водя рукой по подбородку.

— Ты очень добр ко мне, — сказала я.

— Я поступил жестоко, — возразил он, не оборачиваясь. — Я хотел силой вызвать в тебе чувства.

Повисло молчание. Поскольку он не смотрел на меня, я принялась разглядывать его. Большие руки, лежащие на столе, сплетенные пальцы, широкие — и такие знакомые! — плечи, волнистые волосы. Мне вдруг стало жаль, что я не люблю его так, как ему хотелось бы, ведь он прекрасный человек и к тому же хорошо меня знает. В ту секунду я поняла, что напрасно искала в нем недостатки, все дело было во мне.

— Иван, ты всегда будешь для меня самым дорогим человеком.

Он поднялся, как будто я предложила ему уйти, хотя на самом деле мне, наоборот, хотелось, чтобы он остался. Мне хотелось, чтобы он лег рядом со мной на кровать, а я могла прижаться к нему, положив голову ему на плечо, и заснуть.

— Через две недели я возвращаюсь в Мельбурн, — сказал он. — Для сиднейской фабрики я нанял управляющего.

— О! — Его слова были для меня как удар кинжалом.

Когда Иван ушел, я снова легла на кровать, чувствуя, как черная дыра внутри меня расползается, отнимая последние силы.

#i_001.png

На следующий день после встречи с Иваном я сидела в редакции за своим столом и работала над статьей, посвященной немнущемуся хлопку. Солнце светило прямо в окна, которые в нашем помещении выходили на запад, из-за чего было душно, как в теплице. Вентиляторы на стене с натужным гудением пытались хоть как-то смягчить невыносимую жару. Здесь же сидела и Каролина, сочиняющая статью о том, что члены королевской семьи любят есть, когда останавливаются в Балморале. Каждый раз, глядя на нее, я замечала, что она все ниже и ниже склоняет голову над письменным столом, словно увядающий от нехватки влаги цветок. А Диана с блестящим от пота лбом, к которому приклеилось несколько прядей волос, напоминала мне сонную муху. В отличие от них я никак не могла согреться. Холод шел изнутри меня, как будто мои кости превратились в куски льда. Диана разрешила младшим журналисткам закатать рукава, я же накинула на себя свитер.

Внезапно зазвонил мой телефон, и я почувствовала, как сердце ушло в пятки. В трубке раздался голос Ирины.

— Аня, приезжай, — сказала она. — Письмо пришло.

В трамвае по пути домой я с трудом могла дышать. Чувство страха становилось все более и более реальным. Пару раз мне даже показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Я надеялась, что Ирина выполнила мою просьбу и позвонила Киту. Мне хотелось, чтобы и она, и Кит были рядом, когда я буду читать письмо. Шум машин навеял воспоминание о том, как отец катал нас с матерью на своей машине по воскресеньям. Вдруг мне ясно представилось лицо матери, чего не было уже много лет, Поразительно, насколько отчетливо я видела ее темные волосы, янтарные глаза, жемчужные серьги в ушах.

Ирина ждала меня возле дома. Увидев письмо у нее в руках, я пошатнулась. Конверт был грязным и тонким. Взяв его у Ирины, я почувствовала, какой он легкий. А может, в нем вообще нет ни слова о матери? Может, это просто сочинение дяди Виталия о том, чем хороша советская власть? Больше всего в ту секунду мне хотелось, чтобы все это оказалось лишь дурным сном, ночным кошмаром, чтобы я вдруг проснулась и оказалась совсем в другом месте.

— Где Кит? — спросила я.

— Он сказал, что ему срочно нужно закончить статью, но он приедет, как только освободится.

— Спасибо, что позвонила ему.

— Я уверена, там хорошие новости, — мягко произнесла Ирина, кусая губы.

Через дорогу от нас, ближе к пляжу, росла сосна, а вокруг нее — небольшой островок травы. Я кивнула в сторону сосны.

— Сейчас ты мне нужна как никогда, — сказала я Ирине.

Мы уселись в тени. Руки отказывались слушаться, во рту пересохло. Я разорвала конверт и увидела текст, написанный по-русски от руки. Сначала мне никак не удавалось уловить смысл, я видела перед собой отдельные слова, но ничего не понимала. «Анна Викторовна» — вот все, что мне удалось прочитать, после чего у меня закружилась голова и поплыло в глазах.

— Не могу. — Я протянула письмо Ирине. — Прочитай, пожалуйста, вслух.

Ирина взяла лист из моих рук. Лицо у нее посерело, губы задрожали. Она начала читать.

Анна Викторовна,

мой брат сообщил мне, что Вы пытаетесь найти свою мать, Анну Павловну Козлову, которую депортировали из Харбина в Советский Союз. В тот августовский день, когда это произошло, я ехал в том же поезде, что и она, но, в отличие от Вашей матери, возвращался в Россию по доброй воле, поэтому находился в пассажирском вагоне в конце состава вместе с русскими представителями власти, которые руководили перевозкой.

Около полуночи, подъезжая к границе, поезд внезапно остановился. По лицу офицера, сидевшего рядом со мной, я понял, что эта остановка не запланирована. Выглянув в окно, я смог разглядеть лишь военную машину, стоявшую рядом у первого вагона, и силуэты четырех китайцев, освещенных включенными фарами. Это было довольно зловещее зрелище: четыре фигуры и машина посреди ночной пустоты. Они о чем-то поговорили с машинистом, и вскоре дверь в наш вагон открылась и они вошли. По форме я смог определить, что это коммунисты. Офицеры, ехавшие в вагоне, поднялись им навстречу, чтобы поприветствовать. Трое из вошедших точно были китайцами, но четвертый… Его я никогда не забуду. У него было серьезное лицо, держался он с достоинством, но его руки… Это были даже не руки, а обрубки, затянутые в перчатки, и я могу поклясться, что почувствовал запах гниения. Я сразу понял, кто это, хотя никогда раньше не видел этого человека. Его звали Тан, он был самым известным из лидеров коммунистического сопротивления в Харбине. Он побывал в японском лагере, куда его отправил лазутчик, выдававший себя за коммуниста.

Он не стал тратить время на приветствия, а сразу начал задавать вопросы о Вашей матери, спросил, в каком вагоне она находится. Он явно нервничал и постоянно выглядывал в окна. Он заявил, что у него есть распоряжение снять ее с поезда. Про Вашу мать я тоже знал, мне рассказывали о русской женщине, которая поселила у себя японского генерала. Мне было известно и то, что ее муж погиб, но я ничего не знал о Вашем существовании.

Один из офицеров стал возражать. Он сказал, что на каждого заключенного заведено личное дело и в Советский Союз должны быть доставлены все. Но Тан был непреклонен. Лицо у него покраснело от гнева, и я уже начал думать, что дело дойдет до драки. В конце концов советский офицер уступил, должно быть посчитав, что спорить с китайцами бесполезно и это лишь задерживает поезд. Он накинул шинель и кивком головы пригласил Тана и остальных китайцев следовать за ним.

Вскоре я увидел, что с поезда сходят несколько человек — это были китайцы, а с ними женщина, я полагаю, Ваша мать. Советский офицер вернулся в наш вагон и приказал опустить жалюзи на окнах. Так мы и сделали, но на моем окне нижняя планка жалюзи была поломана, и поэтому я мог наблюдать за тем, что происходило на улице. Мужчины подвели женщину к машине и стали что-то обсуждать. Но тут огни поезда погасли и ночь внезапно разрезал грохот выстрелов. Звуки были ужасными, но наступившая вслед за ними тишина была еще страшнее. Некоторые заключенные начали кричать, требуя, чтобы им объяснили, что происходит, но через несколько секунд поезд тронулся. Я приник к прорехе на жалюзи, но смог различить лишь чье-то тело, скорее всего, тело Вашей матери, на земле.

Анна Викторовна, позвольте мне уверить Вас, что смерть Вашей матери была быстрой и легкой, ее не пытали. Если это сможет Вас утешить, хочу сказать, что в Советском Союзе ей бы пришлось страдать намного больше…

Солнце упало за горизонт, как шар в лузу, и небо потемнело. Ирина перестала читать, губы ее продолжали шевелиться, но беззвучно. Бетти и Розалина стояли у порога и напряженно наблюдали за нами. Как только я посмотрела на них, они поняли все. Бетти, потупив взгляд, схватилась за перила, Розалина опустилась на ступени и обхватила голову руками. Чего же мы ждали? Чего я ждала? Мать была мертва уже много лет. Почему я возомнила, что имею право надеяться? Неужели я действительно верила в то, что когда-нибудь еще увижу ее живой?

Несколько мгновений я не чувствовала ничего. В глубине души затаилась надежда, что сейчас кто-нибудь подойдет и скажет, что это письмо — ошибка, что тогда с поезда сняли другую женщину. Письмо заберут и уничтожат, поскольку оно не соответствует действительности, а я смогу снова жить, как и прежде. Затем, как в одну секунду рушится взорванный дом, эта последняя надежда на лучшее рассыпалась. Боль была такой, что, казалось, еще чуть-чуть и она, вырвавшись наружу, разорвет мое тело пополам. Я прислонилась спиной к стволу сосны. Ирина сделала шаг ко мне, и я, выхватив у нее из рук письмо, разорвала его в клочья и швырнула обрывки в небо. Они белыми снежинками медленно опустились на землю.

— Будь ты проклят! — закричала я, грозя кулаком безрукому человеку, который, скорее всего, уже давно лежал в могиле, но сумел причинить мне боль даже с того света. — Будь проклят!

Ноги подкосились, и я со всего маху упала на плечо. Но боли не было, наоборот, моим глазам открылось изумительное небо с первыми звездами. Мне уже дважды приходилось так падать. Первый раз я упала в тот день, когда встретила Тана после слежки за генералом. Второй раз, когда Дмитрий сказал мне, что любит Амелию.

Надо мной появились лицо Бетти и Розалины.

— Скорее! — закричала Розалина Ирине. — Вызови врача! У нее кровь из горла идет!

Мне представилась мать, как она лежит в каком-то глухом китайском поле, в грязи, лицом вниз, со следами от пуль на груди, как прекрасная шуба, изъеденная молью, и из горла у нее течет кровь.

#i_001.png

Говорят, счастье хорошо, а правда лучше. Может, это так, но только не для меня. После письма у меня не осталось надежд, не осталось приятных воспоминаний, в которых можно было бы черпать силу, не осталось веры в то, что когда-нибудь все будет хорошо. И то, что осталось позади, и то, что ждало впереди, прекратило существование вместе с раздавшимися в ночной тишине выстрелами.

Однообразные дни невыносимой летней жары тянулись мучительно медленно.

— Аня, ты должна вставать с постели, — каждый день твердила мне Ирина, но у меня не было желания шевелиться. Я опускала жалюзи и, свернувшись калачиком, неподвижно лежим на кровати. Запах несвежего белья и темнота стали моим миром. Розалина и Бетти приносили еду, но я не могла есть. Помимо того, что у меня не было аппетита, я, упав, прокусила себе язык, и теперь он распух и болел. Даже когда я попробовала арбуз, который они принесли, боль была ужасной. В тот день, когда я получила письмо, Кит так и не пришел. Он появился на следующий день. Остановился на пороге моей комнаты, одним боком повернувшись ко мне, другим — в сторону коридора. В руке пучок блеклых цветов.

— Обними меня, — сказала я, и несколько минут мы сидели обнявшись, хотя оба чувствовали, что ничего душевного нас не связывает.

«Неважно, неважно», — повторяла я себе, когда он ушел, понимая, что между нами все кончено. Ему будет лучше с какой-нибудь жизнерадостной австралийской девушкой.

Я попыталась восстановить в памяти последовательность событий, которые привели к этому печальному финалу. Всего не сколько недель назад я беседовала с Хейдс Свит на приеме в мэрии; с Китом у нас завязывался роман; несмотря на то что мои поиски зашли в тупик, в глубине души я все еще надеялась, что найду мать. Я мучила себя, вспоминая все те случаи, когда мне казалось, что я становилась к ней ближе: цыганка, укравшая ожерелье в Шанхае; ощущение ее присутствия на Тубабао. Вспомнив, как я рассердилась на Красный Крест, когда Дейзи Кент сказала, что они не смогут мне помочь, я горько усмехнулась. Как выяснилось, матери не удалось даже выехать за пределы Китая, ее казнили всего через несколько часов после того, как я видела ее в последний раз. Потом я вспомнила печальное лицо Сергея и совет Дмитрия отказаться от бесплодных ожиданий. Может, они знали о смерти матери, но решили не рассказывать мне об этом?

Я столько лет ждала, рассчитывая, что пустота, рожденная во мне разлукой с матерью, когда-нибудь заполнится, но теперь вынуждена была признать, что этого не случится никогда.

#i_001.png

Через семь дней на пороге моей комнаты возникла Ирина с полотенцем и панамой в руках.

— Аня, нельзя ведь лежать в постели вечно. Твоя мать наверняка не хотела бы этого. Пойдем на пляж. Иван принимает участие в празднике, последний раз перед возвращением в Мельбурн.

Я приподнялась. Даже сейчас не могу понять, почему я это сделала. Ирина тоже явно не ожидала, что я зашевелюсь. Возможно, за неделю, проведенную в кровати, я поняла, что единственный способ побороть боль — встать. В голове у меня был туман, тело ослабело, ноги почти не слушались, как у человека, который перенес долгую и тяжелую болезнь. Мою смену позы Ирина восприняла как разрешение открыть жалюзи. Я, словно вампир, стала закрываться рукой, когда в комнату хлынул яркий солнечный свет и звуки океана. Мы шли купаться, но Ирина все равно настояла на том, чтобы я приняла душ и вымыла голову.

— Ты слишком красивая, чтобы позволить себе показываться на людях в таком виде, — сказала она, пробуя на ощупь мою всклокоченную гриву и мягко подталкивая в сторону ванной.

— Тебе нужно было стать медсестрой, — пробормотала я и вспомнила, какие из нас получились медсестры во время тайфуна на Тубабао. Как только я встала под душ и открутила краны, энергия снова покинула меня. Я села на край ванны, уткнула лицо в ладони и заплакала.

«Это я во всем виновата, — думала я. — Тан пустился за ней в погоню, потому что я сбежала от него».

Ирина убрала с моего лица волосы, но на слезы не обратила внимания. Она подвинула меня под струю воды и начала сильными движениями пальцев намыливать мои волосы. Шампунь пах карамелью.

Праздник на берегу стал для меня неожиданным возвращением из мира теней в мир живых. На пляже яблоку негде было упасть от загорающих: женщины в соломенных шляпах, дети с надувными резиновыми кругами, мужчины с носами, намазанными цинковым кремом, старики, устроившиеся на подстилках. Здесь же собрались и спасатели из всех сиднейских клубов. За прошедшую неделю что-то произошло у меня со слухом. Звуки то казались мне невыносимо громкими, то стихали вовсе. Плач ребенка заставил меня закрыть уши, но когда я отняла руки, то вообще перестала слышать хоть что-нибудь.

Когда мы пробирались сквозь толпу, Ирина взяла меня за руку, чтобы мы не потеряли друг друга. Солнце, весело поблескивающее на воде, в тот день казалось обманчивым, потому что у берега было полно водоворотов, к тому же накатывали высокие и опасные волны. Троих уже пришлось извлекать из воды, хоть они даже не выплыли за флажки. Вокруг начали поговаривать, что праздник нужно отменить, но потом все же решили, что гонки лодок можно провести.

Спасатели гордо шли под флагами своих клубов, как солдаты на параде. «Мэнли», «Мона Вале», «Бронте», «Квинсклифф». Представители «Клуба серфингистов-спасателей Северного Бонди» маршировали в комбинезонах, раскрашенных в клубные цвета: шоколадно-коричневый, красный и белый. Иван был белтменом. Он шел, высоко подняв голову, отчего шрам, освещенный ярким солнцем, был почти не виден. Я вдруг поняла, что в ту минуту видела его лицо таким, каким он был на самом деле: челюсть выдвинута вперед, как у классического героя, взгляд устремлен к невидимой цели. Из толпы то и дело раздавались крики восхищенных женщин. Поначалу Иван смущался, не догадываясь, что эти крики относятся к нему. Но когда ему на шею бросилась какая-то блондинка, а ее подруги под одобрительные смешки остальных спасателей осыпали его воздушными поцелуями, он заулыбался. Наблюдать за этой несмелой радостью было для меня единственной отдушиной за последнюю неделю.

Если бы я была поумнее, получше разбиралась в своих чувствах, я бы вышла за Ивана еще в те дни, когда он сделал мне предложение, думала я. Может, тогда и он, и я жили бы спокойнее и счастливее, чем сейчас. Но прошлого не вернешь. Теперь оставалось только сожалеть.

Команда Ивана подтащила лодку к воде. Зрители из местных стали подбадривать их свистом и криками: «Бонди! Бонди!» Ирина позвала Ивана, он обернулся в нашу сторону и встретился глазами со мной. Я почувствовала, как от его улыбки на сердце у меня стало тепло. Но он тут же отвернулся, и холод снова сковал меня.

Прозвучал свисток, и команды, подхватив лодки, ринулись в море навстречу высоким волнам. Одну из лодок увлекло отходящей волной и перевернуло. Большинство спасателей, которые сидели в ней, успели выпрыгнуть, но один замешкался и ушел под воду, так что его самого теперь нужно было спасать. Один из судей бросился к берегу, но возвращать лодки было уже поздно — они заплыли слишком далеко. Болельщики притихли. Все понимали, что игры закончились, в этой ситуации гонка могла привести к гибели одного из участников. Минут десять четырех остальных лодок вообще не было видно из-за высоких волн. У меня внутри все сжалось. А вдруг я потеряю еще и Ивана? Но тут над волнами взметнулись весла возвращающихся лодок. Впереди шла лодка Ивана, но никому, похоже, не было дела до того, кто станет победителем соревнования. На сердце у меня отлегло, однако, как оказалось, океан приготовил спасателям еще одно страшное испытание. Послышался треск дерева, и лодка, на которой плыла команда Ивана, начала рассыпаться на части, как старая соломенная шляпа. Лица спасателей сковал ужас, только лицо Ивана по-прежнему оставалось бесстрастным. Он прокричал что-то своим товарищам, и они, схватившись свободными руками за борта лодки, каким-то чудом сумели не дать корпусу развалиться окончательно. Твердой рукой Иван удерживал руль до тех пор, пока лодка наконец не уткнулась носом в песок. Толпа болельщиков Северного Бонди взорвалась радостными криками, но победа в соревновании сейчас меньше всего интересовала Ивана и членов его команды. Мужчины выпрыгнули из лодки и бросились обратно в воду, чтобы помочь остальным спасателям выбраться на берег.

Когда последний из спасателей благополучно высадился на сушу, зрители закричали:

— Качай его! Качай героя!

Спасатели подняли Ивана в воздух с такой легкостью, будто он был балериной, а затем понесли его к зрителям и бросили в толпу девушек, которые с хохотом набросились на него с объятиями и поцелуями.

Ирина тоже рассмеялась и повернулась ко мне, но я не услышала ее смеха. Я полностью утратила слух. Ее загорелая кожи блестела на солнце, соленый морской воздух закрутил ее волосы в красивые русалочьи локоны. Продолжая смеяться, она помчалась к Ивану и сделала вид, что хочет сорвать с него шапочку, а ом стал уворачиваться. Толпа двинулась вперед, оттесняя меня все дальше и дальше, пока наконец я не оказалась на пляже одна.

Боль, еще более острая и невыносимая, вернулась подобно внезапному удару, которого не ждешь. Я согнулась пополам и опустилась на колени. Если бы в желудке у меня была хоть какая-то пища, меня бы стошнило. В том, что мать погибла, виновата я. Тан расстрелял ее из-за того, что сбежала дочь. Не в силах достать меня, он решил отыграться на ней. А Дмитрий? Если бы я не сменила фамилию, он бы обязательно нашел меня.

— Аня!

Я поднялась и подбежала к воде, чувствуя, как влажный песок остужает обожженные ступни.

— Аня!

Она звала меня.

— Мама? — Я пошла вдоль берега.

С трудом дойдя до каменной гряды, выходящей из воды на берег, я села. В лучах полуденного солнца вода казалась прозрачной как стекло. Я увидела стайки рыб, снующих в волнах, и водоросли, прилепившиеся к темному подножию камней. Обернувшись, я посмотрела на пляж. Толпа разошлась. Большинство спасателей отдыхали, попивая содовую и болтая с девушками. Почти все они пребывали в прекрасном настроении. Иван, сняв шапочку, медленно прохаживался по песчаному берегу. Ирины нигде не было видно.

Я снова услышала зов и повернулась к океану. На камнях неподвижно стояла мать и смотрела на меня. Глаза такие же прозрачные, как и вода, длинные волосы распущены и развеваются по ветру подобно черной вуали. Я поднялась и, глубоко вдохнув, поняла, как мне нужно поступить. В одно мгновение все остальные мысли отошли на второй план, растворились. Неужели ответ так прост? Наконец-то боль прекратится и Тан будет повержен. Мы с матерью снова будем вместе.

Мокрый песок под ногами был мягким и легким, как снег. Ледяное прикосновение воды к коже придало мне уверенности. Поначалу бороться с океаном было трудно, это отняло почти все силы, но потом я вспомнила о лодках, о том, как они бились с волнами, и, собрав волю в кулак, вошла в воду. Огромная, как гора, волна медленно выросла передо мной и затем обрушилась, швырнув меня на песчаное ложе океана. Я ударилась спиной о дно. От удара из легких выбило последний воздух, и я почувствовала, как вода через горло устремилась внутрь меня. Сначала было больно, но потом я посмотрела вверх и увидела мать: она стояла на камнях и наблюдала за мной. Я почувствовала, что погружаюсь в новый мир. Закрыв глаза, я прислушалась к подводному шуму, бульканью и приглушенному гулу и поняла, что снова нахожусь в утробе матери. В какой-то момент мелькнула мысль о том, что Ирина будет скучать по мне. Тут же вспомнились и остальные: Бетти, Розалина, Иван, Диана. Они, без сомнения, будут говорить, что у меня, молодой, красивой и умной, еще столько всего было впереди. Однако я понимала, что сама виновата, что все это никогда не имело для меня значения, поскольку ни люди, ни вещи, окружавшие меня, не помогли избавиться от одиночества и душевной боли. Но теперь я избавлюсь от одиночества.

Неожиданно меня потянуло вверх и вытолкнуло на поверхность. Волна высоко подняла мое тело, как мать, которая подбрасывает в воздух ребенка. На какой-то миг ко мне вернулся слух, я отчетливо услышала крики и смех людей на пляже, шум волн, разбивающихся о берег, но в следующую секунду меня снова увлекло на дно. На этот раз вода проникла в меня быстрее, как будто я была лодкой, которая дала течь. «Мама, я иду к тебе, — подумала я и мысленно обратилась к ней: — Помоги! Помоги!»

Вода распирала легкие, изо рта и носа уносились вверх пузырьки, потом все прекратилось. Я ощутила, как по венам расползается холод, и в изнеможении приняла боль, закрыв глаза и отдавшись подводному течению, которое покачивало меня из стороны в сторону.

Неожиданно я ощутила рядом с собой какое-то движение. Глаза уловили отблеск солнца на коже. Кто это, акула или дельфин, приплывший посмотреть на мои последние секунды? Но человеческие руки подхватили меня под мышки и вытащили на поверхность.

Свет больно резанул по глазам, залитым соленой водой.

Где-то вдалеке послышался женский крик: «О нет! Господи! Нет!»

Ирина.

Меня накрыло волной. Вода прошлась по лицу, волосам, но человек поднял меня выше, а потом положил себе на плечо. Я узнала своего спасителя. Еще одна волна попыталась сбить нас, но он выстоял и не отпустил меня, его пальцы впились мне в бедра. Я закашляла и пошевелилась.

— Дай мне умереть, — попыталась сказать я, но из горла вместо звуков выплеснулась вода.

Иван не услышал мою мольбу. Он опустил меня на песок и приложил ухо к груди. Его мокрые волосы скользнули по моей коже. Перевернув меня на живот, он надавил на спину, потом стал яростно растирать мне руки и ноги. Песок, прилипший к его ладоням, царапал кожу. Я почувствовала, как у него трясутся пальцы и дрожат ноги, которыми он касался меня.

— Не надо, Аня! — закричал он. — Прошу тебя, не умирай!

Прижавшись одной щекой к песку, я увидела Ирину: подруга стояла по щиколотку в воде и плакала. Какая-то женщина набросила ей на плечи полотенце и пыталась успокоить. У меня заныло сердце. Я не хотела, чтобы из-за меня страдали друзья, но все еще стремилась туда, к скалам, где меня ждала мать. Я не была так сильна, как все обо мне думали, и только она это знала.

— Хватит, дружище! Хватит, — раздался голос одного из спасателей, который присел на корточки рядом с моим неподвижным телом. — Посмотри, какого цвета у нее лицо. Видишь пену на губах? Все. Она умерла.

Он коснулся моей руки, но Иван оттолкнул его в сторону. Иван меня не отпустит. Я боролась с ним, пыталась противостоять всему, что он делал, чтобы вернуть меня к жизни, но его воля оказалась сильнее моей. Он бил меня кулаком по груди, пока что-то похожее на обжигающий ветер не прошлось по моему горлу. Я ощутила болезненный спазм, и океан отпустил меня, уступив место потоку воздуха, ворвавшемуся в легкие. Кто-то поднял меня на руки. Я увидела толпу и машину «скорой помощи». Надо мной, взявшись за руки, стояли Ирина и Иван, они плакали. Я повернула голову к камням. Мать исчезла.

#i_001.png

В течение следующей недели Иван каждый день приходил ко мне в госпиталь Сент-Винсент. Волосы у него пахли мылом «Палмолив», лицо было загорелым, в руке он неизменно сжимал цветок гардении. После перенесенного потрясения он обессилел, ходил медленно и даже как-то осторожно. Когда в палате появлялся Иван, Бетти и Розалина, которые весь день были рядом со мной, читая мне или слушая радио, если я засыпала, поспешно поднимались и уходили. Они вели себя так, будто нам с Иваном нужно было серьезно поговорить. Задернув вокруг моей кровати зеленые занавески, они шли в буфет. Но мы с Иваном почти не разговаривали. Наше общение происходило без слов. Любовь, как я поняла тогда, — это нечто большее, чем чувства. Любовь — это твои поступки. Иван спас меня и вдохнул в меня жизнь, и это отняло у него столько же сил и энергии, сколько тратит женщина на то, чтобы родить ребенка. Своим кулаком он вколотил жизнь обратно в мое тело, и только поэтому я не умерла.

В последний мой вечер в больнице, когда врачи заключили, что мои легкие очистились от воды и снова набрались сил, Иван взял меня за руку. Он смотрел на меня как на бесценное сокровище, которое удалось вырвать из морских пучин, а не как ми молодую женщину с наклонностями самоубийцы. Я вспомнили его слова о том, что понимать важнее, чем помогать забыть.

— Спасибо, — сказала я, наблюдая за тем, как сплетаются наши пальцы. Я уже знала, что невидимый барьер, который не давал мне любить Ивана, исчез. От его прикосновений мне снова хотелось жить. Его силы духа хватит нам на двоих.

 

19. Чудеса

Мы, русские, всегда рассчитываем на худшее. Души наши темны. Мы считаем, что жизнь — это сплошное страдание, лишь изредка разбавляемое мгновениями счастья, которые проносятся так же стремительно, как облака над головой в ветреный день, и смерть. Австралийцы, впрочем, еще большие пессимисты. Они тоже воспринимают жизнь как испытание на прочность и считают, что в ней намного больше плохого, чем доброго. Однако же, когда земля, кормящая их, становится сухой и твердой как камень, когда поголовно вымирает скот и овцы, они устремляют взгляды в небо и ждут чуда. Поэтому мне кажется, что в глубине души они все-таки верят в лучшее. Возможно, эта страна, которую я теперь могла назвать своей, сделала такой и меня, поскольку в том году, когда мне исполнилось тридцать шесть, со мной одно за другим произошли два события, которые иначе как чудом я назвать не могу.

За год до этого мы с Иваном переехали в свой новый дом в пляжном районе Наррабин. Идею о новом доме мы вынашивали два года. Все началось с осмотра клочка земли на холме, где проходила Вурарра-авеню. Этот участок с видом на лагуну представлял собой небольшую естественную площадку, заросшую эвкалиптами, ангофорами и древовидными папоротниками. Мы с Иваном буквально влюбились в это место. Когда мы попали гуда первый раз, Иван решил обойти кругом весь участок. Пока он пробирался через развесистые зеленые лапы папоротников и спотыкался о камни, я любовалась гревиллеями и фуксиями. Я сразу же представила, какой здесь можно будет устроить сад с пышными экзотическими растениями, которые растут только в Австралии, в стране, ставшей для меня новой родиной.

Через два года на этом месте вырос прекрасный дом с полуэтажами. Стены гостиной мы обклеили обоями с узором из яблок и апельсинов, на полу расстелили большой, от стены до стены, ковер. Обе ванные комнаты были обложены мозаичной плиткой и обшиты деревянными панелями. Под кухней, оформленной в скандинавском стиле, был устроен бассейн, а тройные окна комнаты для отдыха выходили на балкон, с которого открывался вид на океан.

В доме было четыре спальни: наша — самая большая, с отдельным туалетом; спальня на первом этаже, приспособленная мною под рабочий кабинет; спальня для гостей с двумя кроватями и еще одна солнечная комната рядом с нашей спальней, где не было никакой мебели. Эта комната символизировала нашу печаль, единственное горе, омрачавшее наш счастливый брак. Несмотря на все усилия, мы с Иваном не смогли зачать ребенка и, как нам казалось, уже никогда не сможем. Ему было сорок четыре, а я в свои тридцать шесть по тем временам считалась женщиной, лучшие годы которой остались далеко позади. Но все же, ничего не обсуждая и ни о чем не договариваясь, мы оставили одну комнату нашей нерожденной малышке, как будто надеялись, что, если для нее будет приготовлено место, она наконец появится на свет. Именно об этом были мои мечты, когда я смотрела в небо, ожидая чуда.

Я часто представляла себе ее, свою дочь, так и не появившуюся на свет. О ней я думала в Шанхае, молясь, чтобы Бог дал нам с Дмитрием ребенка. Тогда я подумала, что она не появилась, потому что Дмитрий оказался не тем мужчиной, который мог бы стать хорошим отцом. Но Иван был настоящим мужчиной, способным пожертвовать собой ради любви. Он всегда внимательно слушал меня и запоминал то, что я говорю. В минуты близости он брал мое лицо в ладони и нежно заглядывал мне в глаза. Но дочь упрямилась и не хотела появляться на свет. Я называла ее «маленькой беглянкой», потому что каждый раз, когда я видела ее, она только и делала, что бегала от меня. Иногда в супермаркете я замечала, что она смотрит на меня из-за полки с консервными банками. Я даже видела взъерошенные черные волосы, ниспадающие на лоб, янтарные глазки, алые губки, приоткрытые в хитрой улыбке, и крохотные белые зубки. Но в следующую секунду она убегала от меня так же быстро, как и появлялась. Она приходила в сад нашего нового дома, где я работала до изнеможения, пытаясь отвлечься от мучившего меня чувства вины за то, что не смогла произвести ее на свет. Где-то среди ярко-красных миртовых кустов раздавался веселый детский смех, но когда я оборачивалась, мне удавалось заметить только пухленькие детские ножки, мелькнувшие в зарослях. Она всегда убегала. Улепетывала от меня со всех ног. Моя маленькая беглянка…

А вот Ирина и Виталий были более чем плодовиты. Они произвели на свет двух девочек, Оксану и Софию, и двух мальчиков, Федора и Юрия, и теперь подумывали завести еще одного. На пороге сорокалетия Ирина расцвела. Она гордилась широкими бедрами, оливковой кожей, начинающей кое-где становиться дряблой, несколькими седыми волосками. Я же, наоборот, выглядела как худенький и нервный подросток в теле взрослой женщины. Единственное изменение, которое у меня появилось с возрастом, — это привычка укладывать свои длинные волосы в шиньон, как это делала моя мать.

Ирина с Виталием выкупили у Бетти кафе и открыли еще одно в Северном Сиднее. Они переехали в новый дом с аккуратным садом и гаражом, расположенный в районе Бонди-Бич. Посреди зимы они с друзьями по Русскому клубу купались в океане, приводя в ужас своих соседей. Как-то раз я спросила Ирину, не жалеет ли она, что отказалась от карьеры певицы, на что подруга рассмеялась и, кивнув в сторону кухонного стола, за которым уплетали еду их отпрыски, ответила:

— Нет! Такая жизнь намного лучше.

Когда мы с Иваном поженились, я ушла из «Сидней геральд». Но после нескольких тоскливых лет бездетности я согласилась на предложение Дианы вести свою колонку в рубрике, посвященной повседневной жизни. В шестидесятые годы Австралия была уже не той страной, которую я знала в пятидесятые. Молодые женщины и девушки уходили из женских редакций, обращаясь к самым разным областям журналистики. Решение «демографического вопроса» изменило лицо нации, австралийцы превратились из «недоангличан» в многонациональное сообщество со своими привычками в еде, новыми идеями и новыми взглядами на мир, замешенными на наследии старой страны. Благодаря работе в газете я пару дней в неделю находилась на связи с миром и не думала слишком много о том, чего была лишена в жизни.

Еще мы пережили тяжкую утрату. Однажды, зайдя в гости к Розалине и Бетти, я увидела, что жизнерадостная и энергичная Бетти вдруг ужасно осунулась. Плечи ее поникли, кожа свисала, как не подходящее по размеру платье.

— Она такая вялая уже пару недель, — шепнула мне на ухо Розалина.

Я заставила Бетти обратиться к своему врачу. Тот отослал ее к другому специалисту, который попросил прийти через неделю за результатами исследования анализов. Пока Бетти была на приеме у врача, я сидела в коридоре и листала журналы, не сомневаясь в том, что сейчас дверь в кабинет откроется, выйдет врач и скажет, что Бетти нужно принимать какие-нибудь витамины или сменить диету. К хмурому выражению лица и сухому голосу, каким он назвал мое имя, я была не готова. Когда я вошла в кабинет, Бетти сидела на стуле, сжимая в руках сумочку. Я посмотрела на врача и с замиранием сердца выслушала вынесенный им вердикт: не подлежащий операции рак.

Мы ухаживали за Бетти, пока могли. И меня, и Ирину очень волновало, как Розалина воспримет болезнь подруги, но она оказалась сильнее всех нас. Пока мы с Ириной по очереди плакали, она играла с Бетти в карты и готовила ее любимые блюда. По вечерам они ходили на пляж, а когда Бетти уже не могла стоять без палочки, садились на скамейку перед дверью и часами разговаривали. Однажды вечером, когда я возилась в кухне, до меня донеслись слова Бетти:

— Я вернусь в этот мир ребенком Ирины, если она решит завести еще одного. Запомни, самый вредный ребенок, который у нее будет, — это я.

Когда Бетти стало совсем плохо и она не могла больше оставаться дома, угасание пошло еще быстрее. Глядя на лежащую на больничной койке женщину, я вдруг заметила, какой маленькой она стала. Я даже решила проверить, не ошиблась ли я, и рукой измерила расстояние от ее ступней до изголовья. Оказалось, что со дня поступления в больницу Бетти усохла на три дюйма. Когда я закончила измерение, она повернулась ко мне и сказала:

— Когда я встречусь с твоей матерью, я расскажу ей, каким замечательным человеком ты стала.

Потом, в один из сентябрьских вечеров, когда у Бетти дежурила Розалина, нам всем позвонили и попросили приехать в больницу. Состояние Бетти ухудшилось. Едва ли она была в сознании и понимала, что вокруг нее происходит. Щеки у нее впали, а глаза так побелели, что стали похожи на два лунных диска. Ближе к утру начала бледнеть и Розалина. К нам зашла медсестра.

— Скорее всего, она протянет до полудня, не более того, — тихо произнесла она и взяла Розалину за плечо. — Вам нужно поесть и полежать.

Ирина встала. Она понимала, что, если Розалина не отдохнет, у нее не хватит сил встретиться с тем, что нас ожидало. Виталий с Иваном ушли с женщинами, а я осталась дежурить.

Рот Бетти был раскрыт, и ее неровное дыхание, сопровождаемое гудением кондиционера, было единственным звуком в палате. Ее глаза изредка поблескивали, как будто она мечтала о чем-то. Я протянула руку к ее щеке и вспомнила, какой я увидела ее в первый раз. Она стояла на балконе дома на Поттс-пойнт с сигаретой в мундштуке и невообразимой прической на голове. Трудно было поверить, что передо мной сейчас лежала та же самая женщина. Мне пришло в голову, что, если бы нас с матерью не разлучили, когда-нибудь я бы точно так прощалась с ней.

И тогда я поняла: каждая секунда, проведенная в обществе кого-либо из дорогих тебе людей, бесценна, ее нельзя забывать.

Я наклонилась и прошептала:

— Я тебя люблю, Бетти. Спасибо за то, что все это время ты заботилась обо мне.

Пальцы дрогнули у нее на руке, она моргнула. Мне хочется верить, что, останься у нее хоть немного сил, она коснулась бы своих волос и стрельнула глазами в сторону. В последний раз.

На следующий день после смерти Бетти мы с Ириной пришли в дом на Бонди-Бич, чтобы забрать оттуда вещи Розалины. Сама она была слишком подавлена, чтобы возвращаться туда, поэтому осталась у Ирины и Виталия. Мы остановились в дверях одной из спален, где Бетти воссоздала комнату сыновей из дома на Поттс-пойнт. Здесь не было ни пылинки, все стояло на своих местах, и я подумала, что, наверное, Розалина убирала здесь, пока Бетти болела.

— Что нам делать с этой комнатой? — спросила я у Ирины.

Ирина, глубоко задумавшись, села на одну из кроватей.

— Нам нужно сохранить их фотографии, — через какое-то время вымолвила она. — Они же члены семьи. Но остальное можно будет отдать на благотворительность. Ни Бетти, ни ее сыновьям уже ничего здесь не нужно.

На похороны, вопреки всем русским и австралийским традициям, Розалина надела белое платье и на отворот приколола маленький букетик красных гибискусов. После поминок она выпустила в небо несколько ярких разноцветных воздушных шариков.

— Это тебе, Бетти! — закричала она им вслед. — Без тебя здесь так одиноко!

Не могу сказать наверняка, верю я в реинкарнацию или нет, но у меня никогда не вызывало сомнения, что Бетти могла заново появиться на свет в самый разгар движения «детей цветов».

Через год, после того как мы переехали в новый дом, случилось первое чудо. Я забеременела. Когда Иван узнал об этом, его радости не было предела, он буквально помолодел лет на двадцать. Он бегал по дому вприпрыжку, улыбался и, перед тем как лечь спать, гладил меня по животу и говорил:

— Этот ребенок спасет нас обоих.

Лиллиана Екатерина родилась двадцать первого августа. В перерывах между родовыми схватками я вместе с медсестрами слушала по радио репортажи о вторжении советских войск в Чехословакию или думала о матери, причем столько, сколько не позволяла себе с того дня, когда узнала о ее смерти. Я думала также о матерях и дочерях в Праге. Что будет с ними? Если схватки усиливались, медсестры держали меня за руки, если стихали — пытались поднять мое настроение шутками. Когда после шестнадцати часов мук и боли Лили появилась на свет и ее поднесли мне, я увидела мать: те же необычные янтарные глаза, те же черные волосы.

И действительно, Лили была чудом, потому что смогла исцелить меня. Я считаю, что в жизни не бывает уз прочнее, чем узы между ребенком и матерью. Смерть той, которая произвела нас на свет, — один из самых важных переломных моментов в нашей жизни. Но большинство людей, по крайней мере, имеют время, чтобы подготовиться к этому. Когда у меня, тринадцатилетней, забрали мать, я осталась один на один с этим миром, словно листок, сорванный с ветки ветром. Рождение Лили заставило меня взглянуть на мир иначе. Прижимая к себе ее теплое тельце и чувствуя, как она носиком тычется мне в грудь, я постепенно осознала, что есть на свете вещи, ради которых стоит жить. Она и Ивана исцелила. Рано расставшись с тем, что было для него самым дорогим, он достиг среднего возраста и жил в стране, где много солнца и все былые горести кажутся бесконечно далекими. Но только сейчас он получил возможность заново выстроить такую жизнь, о которой мечтал.

Когда родилась Лили, Иван на радостях сделал из сосновых досок почтовый ящик, который был в два раза больше любого почтового ящика на нашей улице. Спереди он приклеил вырезанную из дерева картинку: муж, жена и ребенок. Достаточно окрепнув, чтобы снова заниматься садоводством, я засадила лужайку вокруг ящика фиолетовыми дампьерами. В нашем почтовом ящике устроил себе домик маленький паучок-бокоход, который удирал каждый раз, когда я открывала крышку, чтобы достать утреннюю почту. Однажды, несколько недель спустя, паучок решил поселиться в каком-то другом месте, и это случилось именно в тот день, когда я получила письмо. Письмо, ставшее провозвестником второго чуда и изменившее нашу жизнь.

Оно лежало в ящике, затерявшись среди других писем и счетов, но мои пальцы, едва коснувшись его, задрожали. На нем была австралийская марка, однако разнообразные отпечатки пальцев, сплошь покрывавшие конверт, свидетельствовали о том, что, прежде чем попасть в мой почтовый ящик, письмо прошло через сотни рук. Я села на скамеечку возле бассейна, вокруг которой стояли горшки с гарденией, единственным растением в саду, родиной которого была не Австралия, и вскрыла конверт. То, что я прочитала во вложенной записке, поразило меня как гром среди ясного неба.

Если Вы — Анна Викторовна Козлова, дочь Алины и Виктора Козловых из Харбина, прошу Вас встретиться со мной в понедельник в полдень в ресторане гостиницы «Бельведер». Я могу помочь Вам увидеться с матерью.

Письмо выскользнуло у меня из рук и упало на землю. Секунду я наблюдала, как бриз гонит его по траве, словно бумажный кораблик. Я попыталась понять, кто мог быть автором этого послания, кто после стольких лет мог искать встречи со мной, чтобы сообщить какие-то вести о матери.

Когда вернулся Иван, я показала ему письмо. Он сел на кушетку и надолго задумался.

— Я не доверяю этому письму, — после паузы заявил он. — Почему автор не указал своего имени? Или не попросил сначала позвонить ему?

— Но зачем кому-то обманывать меня? — возразила я.

Иван пожал плечами.

— Не знаю. Может, это русский шпион. Может, кто-то хочет отправить тебя обратно в Советский Союз. Ты — гражданка Австралии, но кто знает, что они могут сделать с тобой, если ты окажешься там? А если это Тан?

Да, за этим мог стоять Тан, но я сердцем чувствовала, что это не он. Наверняка он уже или умер, или был слишком стар, чтобы преследовать меня. Тут было что-то другое. Я снова принялась рассматривать письмо, надеясь разгадать загадку.

— Я не хочу, чтобы ты шла на эту встречу, — сказал Иван, глядя на меня. В его глазах стояли слезы.

— Но я должна пойти.

— Ты до сих пор веришь, что твоя мать жива?

Я задумалась, но так и не смогла понять, во что мне хотелось верить, а что представлялось наиболее вероятным.

Иван вытер ладонями лицо и непререкаемым тоном произнес:

— Я пойду с тобой.

#i_001.png

Свое волнение мы с Иваном пытались побороть, копаясь в саду все выходные. Мы выпололи сорняки, пересадили кое-какие растения, а у подъездной дороги выстроили сад камней. Лили лежала в своей коляске на балконе, спала, убаюканная свежим весенним воздухом. Несмотря на физическую усталость, ни Иван, ни я так и не смогли заснуть в воскресную ночь. В кровати мы ворочались, вздрагивали, вздыхали. Когда до подъема оставалось всего несколько часов, мы выпили по стакану теплого молока. В понедельник Иван завез меня к Ирине, и я оставила Лили на ее попечение. Когда мы сели в машину, я повернулась, чтобы последний раз посмотреть на дочь, которую Ирина бережно держала на руках. У меня сжалось горло и участилось дыхание от мысли, что, может быть, я ее больше никогда не увижу. Я посмотрела на Ивана и по тому, как он сжал губы, поняла, что его мучила та же мысль.

С сороковых годов гостиница «Бельведер» утратила свой былой лоск. Выйдя из машины, я окинула взором неоновую вывеску над входной дверью, стены с въевшейся грязью и редкие горшки с цветами у входа. Когда мы попытались заглянуть в окно, то на запыленных стеклах увидели только отражение своих же взволнованных лиц. Иван поймал мою руку, и мы вместе шагнули в темный коридор. К счастью, внутри гостиница выглядела не так мрачно, как снаружи. И хотя воздух здесь был спертый, попахивало плесенью и табаком, видавшие виды кресла были чистыми, полированный стол блестел, а по протертому во многих местах ковру недавно прошлись пылесосом.

В ресторане к нам подошла официантка и бросила на стол меню. Я сказала ей, что мы пришли сюда на встречу с одним человеком. Она пожала плечами и скривилась, будто встречаться с кем-то в таком месте, как «Бельведер», можно лишь для прикрытия каких-то неблаговидных делишек. От ее взгляда я опять разволновалась. Сидевшая у окна молодая женщина посмотрела в нашу сторону и снова уставилась в книгу: для нее новый детективный роман был интереснее парочки русских, жмущихся друг к другу посередине зала. Через два столика от нее сидел тучный мужчина, он читал газету, расстеленную на коленях, и одним ухом слушал через наушник транзисторное радио. Волосы у него были очень коротко подстрижены, отчего голова казалась непропорционально большой относительно тела. Я посмотрела на него, но по рассеянному взгляду поняла, что он весь в себе.

Отдельные кабинки находились дальше по ряду, почти у выхода. Я прошлась, осмотрев пустые стулья с выцветшей велюровой обивкой, и вдруг остановилась как вкопанная, словно наткнулась на невидимую стену. Сначала я почувствовала его присутствие, а лишь потом увидела. Он сидел в последней кабинке, в самом углу, постаревший, сморщившийся, и смотрел на меня. По спине пробежал холодок. Я вспомнила тот день, когда он впервые появился в нашем доме, вспомнила, как пряталась от него под креслом. Выпученные, широко расставленные глаза, какие редко увидишь на лице японца, невозможно было не узнать.

Увидев меня, генерал встал, губы у него задрожали. Теперь он был ниже меня, вместо военной формы на нем была фланелевая сорочка в клетку и куртка спортивного покроя. Однако стоял он прямо, уверенно, глаза сверкали.

— Иди сюда, — поманил он меня жестом. — Иди.

Иван занял место рядом со мной. Он был молчалив и почтителен, понимая, что этот человек был знаком мне. Генерал тоже уселся, положив руки перед собой. Довольно долго никто из нас не решался заговорить.

Наконец генерал набрал в грудь побольше воздуха.

— Ты уже взрослая женщина, — сказал он. — Такая же красивая, хоть и сильно изменилась. Тебя можно узнать только по волосам и глазам.

— Как вы меня нашли? — чуть слышно спросила я.

— Мы с твоей матерью долго искали тебя. Если бы не война и коммунисты, мы бы тебя давно отыскали.

— С матерью?..

Иван обнял меня, как будто защищая. Генерал посмотрел на него, словно только сейчас заметил.

— Твоей матери было сложнее выехать из России, поэтому на встречу с тобой отправился я.

Меня начало трясти. Я не чувствовала ни рук, ни ног.

— Моя мать умерла! — крикнула я, порываясь встать, но Иван удержал меня. — Тан снял ее с поезда и расстрелял. Ее нет на этом свете уже много лет.

— Расскажите все, что вам известно, поподробнее, — вступил в разговор Иван. — Моя жена столько вынесла. Нам сообщили, что ее мать погибла, что ее сняли с поезда, вывозившего депортированных из Харбина, и расстреляли.

При этих словах глаза генерала расширились, и так же, как в тот день, когда я увидела его впервые, японец напомнил мне жабу.

— Аня, твою мать действительно сняли с поезда еще до того, как он въехал на территорию Советского Союза. Но это сделал не Тан, это был я.

Я заплакала.

Генерал взял меня за руки — жест, который больше свойственен русским, чем японцам.

— Ты, наверное, забыла, — мягко произнес он, — я когда-то был актером. Мне пришлось загримироваться под Тана, чтобы снять твою мать с поезда, а затем устроить фальшивую казнь.

Я посмотрела на этого пришельца из моего детства сквозь пелену слез. Словно в тумане, я выслушала его рассказ. На самом деле его звали Сеиичи Мицутани, родился он в Нагасаки. Его отец был владельцем театра, и в том году, когда ему исполнилось десять лет, они переехали в Шанхай, где он и научился свободно говорить на мандаринском диалекте. Семья генерала часто переезжала из города в город, давая представления для японцев, которых в Китае становилось все больше и больше. Они заезжали даже в Монголию и Россию. Когда же в 1937 году Япония официально объявила о вторжении в Китай, жена и дочь генерала отправились на родину, а самого генерала против воли заставили стать шпионом. За год до того, как я рассталась с матерью, он передал в руки японцев свою самую ценную добычу, известного лидера китайского сопротивления. Тана.

— Я вошел к нему в доверие и завязал с ним дружбу, — рассказывал генерал, не сводя глаз с наших с Иваном сплетенных рук. — Он верил мне. Делился мечтами о том, каким он видит Китай в будущем. Это был страстный человек, яркий, самоотверженный. Он всегда заботился обо мне и приносил еду, говоря: «Возьми, мой друг. Я украл это у японцев». Когда не удавалось раздобыть еду, он приносил что-нибудь другое: веер, записанное на клочке бумаги стихотворение или книгу. Я использовал Тана, чтобы добывать информацию о других подпольщиках, а через два года сдал и его.

Генерал отпил воды. Он насупил брови, и в глазах его я увидела боль.

— Это я превратил Тана в чудовище, — глухо произнес он. — Мое предательство лишило его человеческого облика.

Я закрыла глаза. За все деяния Тана ему не было прощения, но теперь по крайней мере я поняла причину непреклонной ненависти китайца.

Помолчав какое-то время, генерал продолжил рассказ.

— В тот день, когда я уехал из вашего дома, нам сообщили, что Япония сдалась, а Нагасаки и Хиросима полностью разрушены. Только через-годы я узнал, что на самом деле случилось с моим городом: треть его была стерта с лица земли, сотни тысяч людей погибли или были ранены, тысячи заболели и умерли позже мед ленной и мучительной смертью. Уезжая из Харбина, я встретил ся с товарищем, который рассказал, что твою мать допрашивали, а затем отправили в Советский Союз. Мне было очень жаль ос, но я подумал, что едва ли смогу сам спастись, к тому же мне еще нужно было вернуться в Японию и узнать о судьбе жены и детей. Но во время пути меня посетило ужасное видение. Мне приснилась моя жена Ясуко; она стояла на вершине холма и ждала меня. Кинувшись к ней, я увидел, что тело ее было в трещинах и высохло, как разбитый глиняный горшок. Рукой она прижимала к себе какую-то тень, и эта тень плакала. То была Ханако, моя дочь. Тень бросилась ко мне, но в ту секунду, когда она коснулась меня, ее тело растворилось, слилось со мной. Я поднял рубашку и увидел, что плоть свисала у меня с ребер, как банановая кожура. Тогда я понял, что они мертвы. Они погибли из-за того, что я подставил под удар русскую женщину и ее дочь, поселившись у них в доме. Может, меня покарал дух твоего отца, не знаю. Понимая, что мне нужно действовать быстро, я разузнал, когда поезд с депортированными прибудет к границе. Конечно, я боялся, поскольку четкого плана действий у меня не было. Любой план, который рождался у меня в голове, казалось, был обречен на провал. Потом я вспомнил, что Тан сотрудничал с Советами. В каком-то сельском доме я украл несколько тряпок и перевязал себе руки. В повязки я замотал дохлых мышей, чтобы сымитировать запах гниющего мяса, который всегда витал вокруг Тана с тех пор, как он сбежал из лагеря. Загримировавшись, я смог заполучить в свое распоряжение самолет, на котором прилетел в приграничный район. К счастью, мне удалось убедить трех коммунистов сопроводить меня до поезда, чтобы казнить твою мать.

Генерал замолчал, поджав губы. Он перестал казаться мне страшным пришельцем из прошлой жизни. Слабый, дрожащий старик, согбенный под грузом воспоминаний. Он посмотрел на меня, как будто услышал мои мысли.

— Наверное, это был самый отчаянный поступок, который я когда-либо совершал, — сказал он. — Я не знал, сработает ли мой план или приведет лишь к тому, что погибну и я, и твоя мать. Когда я ворвался в тюремный вагон, глаза твоей матери округлились, она узнала меня. Я велел одному из охранников оттащить ее за волосы к двери. Она отбивалась и кричала, как настоящая актриса. До последней секунды охранники были уверены, что мы будем ее расстреливать. Но я толкнул ее на землю, отобрал у охранников пистолет, выстрелил в фары машины, а потом уложил их.

— Куда вы направились после этого? — спросил Иван.

Я впилась пальцами в его ладонь, ища точку опоры. Он был единственным, что еще оставалось незыблемым. Мне показалось, что стены, потеряв устойчивость, стали надвигаться на меня. В голове стоял туман, делая все вокруг каким-то зыбким и неестественным. Мама. Мама. Мама. Она снова оживала через столько лет после того, как я смирилась с ее смертью.

— Прилагая неимоверные усилия, мы с ней изо всех сил поспешили обратно в Харбин, — продолжил генерал. — Это было опасное путешествие, продлившееся три дня. Вид твоей матери вызывал больше подозрений, чем мой, поэтому нам следовало быть предельно осторожными. Когда мы вернулись в Харбин, ни Померанцевых, ни тебя там уже не было. Увидев пепелище, в которое превратился ваш дом, твоя мать потеряла сознание. Кто-то из соседей рассказал нам, что Померанцевы спасли тебя и отправили в Шанхай. Мы решили, что тоже поедем в Шанхай и во что бы то ни стало найдем тебя. Через Дайрен ехать было нельзя, потому что советские войска выставили там заслон, чтобы не дать русским эмигрантам покинуть Китай на кораблях. Нам пришлось отправиться на юг своим ходом, плыть по речкам, каналам, ехать по грунтовым дорогам. В Пекине мы остановились в доме, расположенном недалеко от железнодорожного вокзала, чтобы утром сесть на поезд до Шанхая. Но именно в Пекине я понял, что за нами следят. Сначала я подумал, что мне только кажется, но потом увидел, что от твоей матери, которая пошла покупать билеты на поезд, не отставал какой-то человек. Человек без рук. «Если мы поедем в Шанхай, то выведем его прямо к Ане», — сказал я ей, поскольку Тана теперь интересовал не только я один.

Я поняла, как близко тогда была от меня мать, и сжала руку Ивана еще сильнее. От Пекина до Шанхая всего день езды на поезде.

— Японцев всегда интересовала Монголия. — Голос генерала напрягся: он вспомнил ужас, который ему пришлось пережить. — Готовясь стать шпионом, я должен был выучить все маршруты, по которым европейские археологи пересекали пустыню Гоби. К тому же, естественно, мне был знаком Великий шелковый путь. Я сказал твоей матери, что нам нужно ехать на север, к самой границе, потому что там, в песках, мы наверняка сумеем оторваться от Тана, ибо в тех местах человек, лишенный рук, обречен на смерть. Даже такой решительный человек, как Тан. Моей задачей было доставить твою мать в Казахстан, а самому вернуться в Шанхай. Поначалу твоя мать сопротивлялась, но я убедил женщину, что в Шанхае ее дочь в безопасности. Чем могла ее смерть помочь тебе? Может показаться, что отвезти твою мать в Казахстан было равносильно тому, что отдать ее в руки врагу. Но шпион должен уметь сливаться с окружающими его людьми, а в Казахстане после войны царил совершенный хаос. Тысячи русских приехали сюда, спасаясь от фашистов, и многие из них не имели документов.

Я по-прежнему не в силах была вымолвить и слова.

— Опытные путешественники добрались бы в Казахстан за три месяца, но у нас поездка заняла почти два года. Мы купили лошадей у каких-то пастухов и старались беречь их, потому что зимы в тех местах очень суровые и у нас было только семь месяцев в году, когда можно продвигаться вперед. Кроме советских пограничников и рьяных приспешников коммунистов, с которыми нам пришлось столкнуться, мы пережили несколько песчаных бурь и преодолели каменистые пустыни, протянувшиеся на десятки миль. Один из наших проводников умер от укуса гадюки. Если бы я не знал несколько слов по-монгольски и если бы не гостеприимство местных племен, мы бы погибли. Что случилось с Таном, я не знаю. С тех пор как я покинул Шанхай, мы с ним ни разу не виделись, а он, судя по всему, так и не нашел тебя. Мне бы очень хотелось верить, что Тан погиб, гоняясь за нами по горам. Это единственный исход, который принес бы успокоение его истерзанной душе. Убив нас, он бы все равно не успокоился. Мы с твоей матерью добрались до Казахстана совершенно обессиленные. Нам посчастливилось найти приют в доме старой казашки. Когда ко мне вернулись силы, я сказал твоей матери, что вернусь в Китай и обязательно разыщу ее дочь. «Вас разлучили из-за меня, — говорил ей я. — Во время войны я согласился стать шпионом, чтобы спасти собственную семью, но так и не уберег ее. Мне нужно искупить вину, иначе их душам не будет покоя». «Не ты виноват в том, что я потеряла дочь, — отвечала твоя мать. — После войны Советы все равно отправили бы нас в лагеря. По крайней мере, я знаю, что она в безопасности. Может быть, и у меня благодаря тебе появился шанс спастись». Слова твоей матери глубоко тронули меня, и я пал перед ней на колени и низко поклонился. Тогда я понял, что между нами существует некая связь. Возможно, она возникла во время нашего путешествия, когда жизнь каждого из нас висела на волоске. А может, это как-то связано с прошлой жизнью. Такая же связь была у меня с женой; благодаря ей я понял, что она и дочь погибли в Нагасаки.

Генерал помолчал, вспоминая пережитое.

— Несмотря на то что в Китае мне было проще передвигаться в одиночку, я вынужден был задерживаться из-за постоянных стычек между коммунистами и националистами. К тому же оставались еще и боевые отряды, которыми руководили командиры, не подчиняющиеся никому, поэтому каждый шаг мог таить в себе угрозу. Поезда превратились в легкие мишени, и мне пришлось путешествовать по рекам или идти пешком. На протяжении всего пути меня терзала одна мысль: как проделать обратный путь, если со мной будет девочка из семьи белоэмигрантов? Но оказалось, что в этом аде кромешном под названием Шанхай найти человека практически невозможно. Я искал Аню Козлову в русских кабаре, магазинах и ресторанах. У меня не было твоей фотографии. Я мог только на словах описать девочку с волосами цвета имбиря. Ты как сквозь землю провалилась. Или же русские просто не хотели выдавать одного из своих.

Наконец кто-то сказал мне, что видел девушку с рыжеватыми волосами в ночном клубе под названием «Москва — Шанхай». Преисполненный надежды, я сразу же отправился туда. Но владелица клуба, американка, заверила меня, что я ошибся, что рыжеволосая девушка — ее двоюродная сестра, которая уже давно уехала домой, в Соединенные Штаты.

Я почувствовала, как пульсирует кровь в висках. В голове завертелись даты. Генерал, очевидно, оказался в Шанхае в 1948 году, когда я болела гриппом, а Дмитрий в это время изменял мне с Амелией. Рассказ генерала заставил меня взглянуть на Тана новыми глазами: этот человек потерял разум из-за жестокости и пыток. Однако настоящим чудовищем была Амелия. Если бы генерал нашел меня до того, как умер Сергей, она бы с радостью помахала мне вслед платочком. Но с его смертью этой женщиной стала управлять неукротимая злоба.

— Вокруг города все теснее сжималось кольцо коммунистов, — продолжил генерал. — Если бы я задержался там, то оказался бы в ловушке. Я разрывался между желанием найти тебя и зовом сердца, которое тянуло меня обратно, к твоей матери. Мне было еще одно видение: твоя мать, распростертая на ложе, объятом пламенем. Я понял, что ей грозит опасность. Так и было. Когда я вернулся в Казахстан, старуха рассказала, что твоя мать сильно заболела — у нее была дифтерия, — но после того как хозяйка начала кормить ее отварной кониной и поить айраном, она пошла на поправку. Я не решался показаться на глаза твоей матери до тех пор, пока она полностью не выздоровела. Когда же наконец я вошел к ней в комнату, она села на кровати и заглянула мне за спину. Увидев, что я не привез тебя, она впала в уныние. Иногда мне казалось, что она хочет наложить на себя руки. «Не отчаивайся, — говорил я ей. — Я уверен, что Аня жива и в безопасности. Когда тебе станет лучше, мы отправимся на запад, к Каспийскому морю». Тем временем советское присутствие в Казахстане укрепилось, границу с Китаем теперь усиленно охраняли. Я думал, что если нам удастся пробраться на запад, то мы сможем покинуть Казахстан на корабле. Твоя мать закрыла глаза и сказала: «Не знаю почему, но я тебе верю. Ты поможешь мне найти дочь».

Генерал посмотрел мне прямо в глаза и глухо произнес:

— И тогда я понял, что люблю твою мать, но, пока не найду тебя, я буду недостоин ее любви и не могу рассчитывать на ответное чувство.

Признаться, его откровение ошеломило меня, но где-то в закоулках души появилось и другое ощущение. Дважды после смерти отца мне слышался его голос, и оба раза он говорил, что пошлет мне кого-то. На мою долю выпало встретиться со многими прекрасными людьми, которые мне очень помогли, но именно в ту секунду я поняла, о ком говорил отец.

— А как вы нашли меня? — спросила я.

— Когда мы добрались до моря, оказалось, что советские войска патрулируют и побережье. Мы решили, что ловушка захлопнулась, но нет худа без добра. Нам удалось устроиться на работу в санаторий, в котором летом отдыхали партийные чиновники. Там мы познакомились с Юрием Вишневским. С его помощью мы узнали, что русских из Шанхая эвакуировали в Америку. Через какое-то время твоя мать обратилась к нему с просьбой помочь нам перебраться в Москву. Она сказала, что в Москве жила ее семья и ей всегда хотелось увидеть этот город. Но я знал настоящую причину. Находясь в Казахстане, мы были отрезаны от остального мира, а в Москве все было бы по-другому. Туда приезжают туристы, дипломаты, бизнесмены, ученые. Люди, имеющие разрешение пересекать границу. Люди, которых можно подкупить или упросить. Три года назад мы переехали в Москву. Твоя мать устроилась работать в магазин, я — на завод, и в свободное время мы пытались выйти на твой след. Мы ходили гулять к Кремлю, на Красную площадь, в музей Пушкина, чтобы там познакомиться с иностранными туристами и дипломатами. Делая вид, что хотим попрактиковаться в английском, мы описывали им тебя. Кто-то соглашался помочь нам, но большинству просто не было до нас дела. Прошло много времени, однако никто из тех, к кому мы обращались за помощью, так и не откликнулся. И вот одна американка по нашей просьбе связалась с Русским обществом в Сан-Франциско. Оттуда послали запрос в МОБ и выяснили, что Аня Козлова была отправлена в Австралию.

Рассказ генерала прервался. По его щекам текли слезы. Он даже не пытался их вытирать, только моргал, глядя на меня.

— Можешь себе представить, как мы были рады, когда узнали об этом… Американка оказалась прекрасным человеком, она обратилась в Красный Крест в Австралии. Какая-то женщина, раньше работавшая в Красном Кресте, вспомнила, что в 1950 году к ней обращалась девушка, очень красивая, рассказ которой глубоко тронул ее. К сожалению, она тогда не смогла ей помочь разыскать мать, но записала для себя все ее данные, хотя это было запрещено правилами.

— Дейзи Кент, — сказала я, повернувшись к Ивану. — А мне всегда казалось, что она и не собиралась мне помогать!

Наверное, я приняла за равнодушие то, что на самом деле было сочувствием.

— Мы поняли, что очень близко подобрались к тебе, — продолжил генерал. — За эти годы твоя мать изменилась. Запас жизненных сил у нее иссяк, она постоянно болела. Но, узнав, что ты в Австралии, она как будто снова стала молодой, полной сил и энергии женщиной. Она готова была пойти на все, лишь бы наконец увидеться с тобой. Мы обратились к Вишневскому, с которым к тому времени были уже достаточно хорошо знакомы, чтобы доверять. Он согласился помочь мне с выездом, но предупредил, что твоя мать должна будет остаться в Москве как залог моего возвращения. Две недели назад я приехал в Австралию, Красный Крест оплатил мое проживание в гостинице. Мне удалось проследить твой путь от иммиграционного лагеря до Сиднея, но потом я застрял. В загсе мне не могли сообщить, вышла ли ты замуж, потому что это конфиденциальная информация, которую они не имеют права разглашать даже в таком случае, как у меня. Но я был настроен решительно и не собирался опускать руки, как это случилось в Шанхае. Однажды я в полном отчаянии сидел в своем номере в гостинице, когда под дверь просунули газету. Я поднял ее, стал листать и наткнулся на статью, подписанную «Аня». Я позвонил в газету, но женщина, с которой я разговаривал, сказала, что автора статьи зовут не Аня Козлова, а Аня Нахимовски. «Она замужем?» — спросил я. Женщина ответила, что, кажется, замужем. Я нашел твой адрес в телефонной книге. Что-то подсказывало мне, что это именно та Аня, которую мы столько времени ищем. Однако я не мог каждому русскому в Сиднее объяснять, кто я и чем занимаюсь, поэтому и решил написать тебе анонимное письмо.

Генерал глубоко вдохнул, утомленный долгим рассказом, и сказал:

— Аня, мы с твоей матерью все эти годы искали тебя, вспоминали каждый день. И наконец нашли.

 

20. Мать

Из динамиков гремела «Эй, ухнем» в исполнении хора Советской Армии. Ритм песни был монотонный, но мелодия захватывала. Пение сливалось с мерным гулом двигателей самолета. Вслушиваясь в мощные мужественные голоса певцов, я вспомнила людей, которые рыли могилу для моего отца в Харбине. По духу эта песня подходила намного больше им, а не Советской Армии. «Мама», — прошептала я облакам, проносящимся под крыльями самолета, словно залитый солнцем снежный ковер. Мама… В глазах стояли слезы. Я изо всех сил сжала кулаки. Небо было свидетелем самого важного события в моей жизни. Двадцать три года назад нас разлучили с матерью, и теперь, менее чем через день, мы должны были снова встретиться.

Я повернулась к Ивану, который одной рукой прижимал к себе Лили, а другой пытался удержать пластиковый стаканчик с чаем и не дать ему разлиться себе на колени. Для крупного мужчины в ограниченном соседними креслами пространстве это была непростая задача. Он почти не притронулся к еде, которая лежала перед ним на подносе: колбаса с чесноком, пироги и сушеная рыба. Если бы мы были в Австралии, я бы стала над ним подшучивать, спросив, что он за русский, если его желудок не переваривает такую типично славянскую пищу. Но шутки вроде этой годились для Австралии, в Советском Союзе так шутить было нельзя. Я принялась рассматривать лица остальных пассажиров: угрюмый мужчина в некрасивом костюме, несколько женщин с одинаковыми лицами. Что это за люди, мы не знали, но все равно были начеку.

— Давай я возьму Лили, — предложила я. Иван кивнул и передал мне дочь, подняв ее над подносом с едой и коленями. Он не отпускал малышку до тех пор, пока не убедился, что я крепко взяла ее. Лили одарила меня взглядом и надула губки, словно посылала мне воздушный поцелуй. Я потрепала ее по щеке. Я всегда так делала, когда мне нужно было как-то укрепить в себе веру в чудеса.

Я вспомнила корзинку с бельем, которая осталась дома на кровати в спальне. В ней лежали летние вещички Лили, разные слюнявчики, полотенца, наволочки. Это были единственные оставленные в беспорядке вещи в нашем доме, и я была рада, что мы не успели их разложить по полочкам. Благодаря этому у меня теплилось чувство, что наш дом по-прежнему был там, что в нем еще есть нечто такое, что нужно будет доделать, когда мы вернемся. Я сразу поняла, что в голове у Ивана были те же мысли, что и у меня. Когда мы обменялись взглядами, запирая на замок парадную дверь перед тем, как ехать в аэропорт, и он, и я подумали о возможном риске: а вдруг мы сюда уже никогда не вернемся?

Когда генерал сказал мне, что моя мать жива, эта новость наполнила мой мир такой радостью, которая сравнима лишь с восторгом, испытанным мною при рождении Лили. Однако прошло уже четыре месяца с тех пор, как мы в последний раз видели генерала, но от него не было ни слова. Он предупреждал, что такое может случиться, и сказал на прощание: «Не пытайтесь связаться со мной. Все, что вам нужно, это быть в Москве второго февраля».

Поговорить с матерью до отъезда не представлялось возможным: в ее доме не было телефона, к тому же наш разговор могли прослушивать. Мы не знали, чего нам ожидать от советского посольства, поэтому все то время, пока обрабатывались наши заявки, и восемь недель ожидания виз прошли для меня в мучениях. Несмотря на то что визы были выданы без всяких проблем и мы благополучно сели на самолет до Москвы в лондонском аэропорту Хитроу, я все еще не была уверена, выдержат ли мои нервы это напряжение.

Стюардесса вытерла руки о мятую униформу и налила мне еще одну чашку тепловатого чая. Почти все стюардессы были уже немолодыми женщинами, но эта даже не пыталась спрятать пряди седых волос, выбившиеся из-под скособоченной пилотки. Когда я поблагодарила ее, она и не подумала улыбнуться и просто повернулась ко мне спиной.

Им нельзя быть приветливыми с иностранцами, напомнила я себе, за беседу со мной ее могут посадить в тюрьму. Я приникла к иллюминатору и задумалась, вспомнив генерала. Я надеялась, что после трех дней, проведенных с нами, он начнет казаться мне нормальным человеком, а не загадкой. В конце концов, он ел, пил и спал, как обычный смертный. Он совершенно искренне отвечал на все мои вопросы о здоровье матери, о том, в каких условиях она живет, чем занимается. Я была поражена, когда узнала, что у них в доме нет горячей воды — даже зимой! — и что у матери больные ноги. Но я преисполнилась радости, когда генерал сказал, что у нее в Москве есть близкие подруги, с которыми она ходит в баню, чтобы снять боль. У меня ведь тоже были Ирина, Розалина и Бетти, которые разделили со мной самые тяжелые минуты моей жизни. Единственное, о чем я побоялась спросить, так это об их отношениях с матерью. А на вопрос «Когда мы увезем мать из России, поедете ли вы с нами?», который я задала в сиднейском аэропорту, он так и не ответил. Генерал поцеловал меня и Ивана, пожал нам руки и на прощание сказал: «Еще увидимся». Я проводила его взглядом до стеклянных дверей и поняла, что этот старик с военной выправкой и гордой походкой так и остался для меня загадкой.

Лили захныкала, нахмурила бровки, словно прочитала мои мысли. Я принялась убаюкивать ее. Самыми неприятными за последние месяцы были те секунды, когда я, укладывая дочурку в кроватку и целуя в мягкую щечку, думала о том, что мне придется увезти ее из спокойной и безопасной Австралии туда, где ей могла грозить опасность. Я бы в любое время, не колеблясь ни секунды, отдала бы свою жизнь за Лили, но у меня не было сил заставить себя ехать без нее.

— Я хочу взять Лили с собой, — как-то вечером сказала я Ивану, когда мы легли спать. В душе я молилась, чтобы муж рассердился на меня, закричал, что я сошла с ума. Я надеялась, что ом будет настаивать, чтобы наша дочь осталась с Ириной и Виталием. Но вместо этого Иван протянул руку, зажег ночник и внимательно посмотрел на меня. Не сводя с меня серьезного взгляда, он кивнул головой и сказал:

— Вас нельзя разлучать.

Раздалось шипение, и хор Советской Армии умолк на полуслове. В салоне зазвучал голос пилота:

— Товарищи, наш самолет совершает посадку в Москве. Пожалуйста, пристегните ремни и приведите кресла в вертикальное положение.

Я задержала дыхание и снова посмотрела в иллюминатор. Самолет нырнул в белоснежный океан облаков. Багряное небо исчезло, все вокруг сделалось серым. Самолет начало трясти, в иллюминатор швырнуло хлопья снега. За пеленой ничего не было видно. У меня появилось ощущение, что мой желудок поднялся вверх; наступили несколько секунд невесомости. Двигатели самолета как будто остановились, и стало казаться, что самолет падает. От перепада давления Лили, которая за все время после вылета из Лондона вела себя тихо, как мышка, начала плакать.

Женщина с кресла в соседнем ряду повернулась к ней и весело произнесла:

— Что случилось, малышка? Почему ты плачешь? Все хорошо.

Лили притихла и улыбнулась. Женщина меня заинтересовала. Ее французские духи пахли сильнее, чем болгарские сигареты, которые курили мужчины, а на лице — явно славянского типа — был безупречный макияж. Но она не могла быть обычной советской женщиной, поскольку им не разрешалось выезжать за границу. Кто же она? Дипломат? Агент КГБ? Любовница какого-нибудь партийного бонзы? Меня охватила злость, когда я вспомнила, что никому нельзя доверять, что в условиях «холодной войны» за любыми добрыми словами может стоять злой умысел.

В клубах облаков стали появляться прогалины, и я увидела заснеженные поля и березы. Ощущение стремительного падения сменилось другим, более сильным чувством. Казалось, меня тянуло к земле магнитом; пальцы на ногах прилипли к полу, словно мое тело влекла неведомая сила, настолько мощная, что ее даже невозможно представить. Я знала, что это за сила: Россия. Мне вспомнились слова, вычитанные когда-то давным-давно у Гоголя, когда я сидела в саду в Шанхае: «Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце?…Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?»

Москва — город-крепость. Я поняла, насколько удачным было такое определение. Этот город — последняя преграда между мной и матерью. Я надеялась, что муж и дочь придадут мне силы и, помноженная на решимость, рожденную годами страданий, эта сила позволит мне преодолеть оставшееся препятствие.

Облака ушли вверх, как вздернутый занавес, и теперь были видны только равнины, укрытые снегом, и неприветливое небо. Под нами появился аэродром. Аэровокзала видно не было, только снегоочистительные машины, выстроенные рядами, да стоящие возле них люди в плотных куртках и меховых наушниках. Взлетно-посадочная полоса была черна как уголь. Вопреки расхожему мнению о неаккуратности пилотов «Аэрофлота» и несмотря на гололедицу, наш самолет приземлился с плавностью лебедя, садящегося на пруд.

Когда самолет наконец остановился, стюардесса сказала, чтобы пассажиры шли к выходу. Началась давка, и Иван забрал у меня Лили, чтобы поднять ее над головами людей, которые, толкаясь, устремились к открытой двери самолета. В салон залетел порыв морозного ветра. Подойдя к выходу и увидев здание аэровокзала с грязными окнами и колючей проволокой на стенах, я поняла, что солнце и тепло страны, ставшей для меня новой родиной, остались где-то очень далеко. Мороз стоял такой, что, казалось, сам воздух посинел от холода. В лицо как будто впились тысячи иголок, из носа потекло. Иван плотнее укутал Лили отворотом куртки и спрятал ее от пронизывающего до костей ветра. Я втянула голову в плечи и стала смотреть под ноги, чтобы не поскользнуться на ступеньках трапа. Ботинки у меня были на меху, но все равно, как только я ступила на бетонированную дорогу и направилась к автобусу, ожидающему пассажиров, ноги сразу замерзли. У меня родилось еще одно чувство. Коснувшись русской земли, я поняла, что близится к концу путешествие, которое началось очень давно. Я вернулась на землю отца.

Внутри грязного, освещенного холодными флуоресцентными лампами шереметьевского аэровокзала меня охватил свинцовый ужас перед нашей с Иваном затеей. Я вспомнила разговор с генералом.

— У вас нет права на оплошность, — сказал он на прощание. — Каждого, кто вступит с вами в контакт, будут о вас расспрашивать. Горничную в гостинице, таксиста, продавщицу, с которой вы расплатитесь рублями за дешевые открытки. Само собой разумеется, в вашем номере будет установлена подслушивающая аппаратура.

Я простодушно попыталась возразить этим предостережениям:

— Но мы не шпионы какие-нибудь, мы просто семья, которая ищет родственников.

— По мнению КГБ, каждый, кто приехал с запада, либо шпион, либо, по меньшей мере, человек, способный оказать тлетворное влияние. А то, что вы собираетесь сделать, в их глазах будет выглядеть как предательство, — ответил генерал.

Я несколько месяцев тренировалась сохранять невозмутимое выражение лица и отвечать на вопросы быстро и лаконично. Но при одном взгляде на солдат с автоматами за спиной, которые дежурили у входа в аэровокзал, и на таможенного инспектора, удерживающего немецкую овчарку на коротком поводке, ноги у меня сделались ватными, а сердце стало стучать так громко, что мне показалось, что сейчас все смотрят на нас. Когда мы покидали Сидней, был как раз День Австралии, на таможне улыбчивый офицер с бронзовым загаром вручил нам по австралийскому флажку и поздравил с праздником.

Иван передал мне Лили, и мы заняли очередь за несколькими иностранцами, прилетевшими одним рейсом с нами. Муж достал из кармана куртки паспорта и раскрыл их на странице, где была указана наша новая фамилия — Никхем.

«Не отрицайте, что вы выходцы из русских семей, если вас об этом спросят, — поучал нас генерал, — но и не афишируйте это».

«Да уж, Никхем намного проще произнести, чем На-хи-мов-ски, — засмеялся работник австралийского загса, когда мы подавали заявку на смену фамилии. — Многие „новые австралийцы“ меняют фамилии — так намного проще. Лиллиана Никхем. Я уверен, что она станет актрисой».

Мы не стали ему объяснять, что переиначили фамилию на английский манер для того, чтобы в советском посольстве у нас не возникло проблем с визами.

«Аня, сталинские гонения на потомков российской знати закончились, а вы с Иваном граждане Австралии, — говорил генерал, — но, привлекая к себе внимание, вы можете подставить под удар мать. Даже при Брежневе, признав, что у тебя есть родственники за границей, можно угодить в психушку, где из тебя начнут выбивать западнические идеи».

— Нет! Нет! — принялся спорить с сидевшей в стеклянной будке таможенницей в роговых очках какой-то немец. Женщина показывала ему что-то на его письменном приглашении, но каждый раз, когда она просовывала лист под стеклом, тот отпихивал его обратно. После нескольких минут пререканий она устало махнула рукой и пропустила его. Подошла наша очередь.

Таможенница внимательно изучила каждую страницу наших документов. Фотографии в паспортах вызвали у нее недовольство, она нахмурилась и уставилась на Ивана, разглядывая шрам на его лице. Я покрепче прижала к себе Лили: ощущение ее тепла меня успокаивало. Я изо всех сил старалась не опускать глаза — генерал говорил, что это будет воспринято как признак того, что мы что-то скрываем, — и делала вид, будто рассматриваю советские флаги, занимавшие всю стену позади стеклянной будки. Про себя я молилась, чтобы генерал оказался прав, когда советовал нам не выдавать себя за граждан Советского Союза. Он говорил, что не смог бы достать нам советские паспорта даже с помощью Вишневского, а если бы и смог, то после вопросов, которые начали бы задавать нам, сразу бы выяснилось, что мы не коренные москвичи.

Таможенница подняла паспорт и принялась переводить взгляд с фотографии на Ивана и обратно, как будто пыталась заставить его нервничать. Мы не могли скрыть славянский разрез глаз и типичный для русских овал лица, но ведь некоторые иностранные корреспонденты в Советском Союзе были потомками русских иммигрантов. Что в нас было такого необычного? Тем не менее женщина нахмурилась еще больше и позвала коллегу, чистенького молодого человека, который перебирал какие-то бумаги за ее спиной. У меня перед глазами поплыли круги. Неужели мы не сможем преодолеть первую же преграду?

Молодой таможенник спросил Ивана, является ли Никхем настоящей фамилий и по какому адресу мы собираемся проживать в Москве. Вопрос был задан по-русски, и это была ловушка, но Иван оказался на высоте.

— Разумеется, — ответил он по-русски и назвал адрес гостиницы, в которой мы должны были остановиться. Я поняла, что генерал был прав. По сравнению со скрипучим голосом, которым по громкой связи давались указания пассажирам во время полета, Иван разговаривал на том благозвучном русском языке досоветских времен, которого не слышали в России вот уже пятьдесят лет. Он разговаривал так, как мог бы разговаривать англичанин, читающий Шекспира, или иностранец, который изучал русский язык по старым самоучителям.

Молодой таможенник недовольно придвинул к себе коробку с чернильной подушечкой, стоявшей на столе его коллеги, и после пулеметной очереди ударов штампом вернул моему мужу документы. Иван спокойно положил их в бумажник и поблагодарил офицера. Но когда я проходила мимо таможенни-цы, она задала мне еще один вопрос:

— Если вы едете из теплой страны зимой, зачем везете с собой такого маленького ребенка? Вы что, хотите, чтобы ваша дочь умерла от холода?

В окне такси была трещина, я закрыла ее рукой, чтобы холодный ветер, со свистом влетающий в салон, не дул на Лили. Последний раз мне довелось видеть машину в столь плачевном состоянии, когда Виталий купил свой первый «остин». Твердые сиденья, казалось, были сделаны из дерева, а приборная доска представляла собой мешанину из обмотанных изолентой проводов и дребезжащих винтов. Когда надо было повернуть, водитель открывал окно и высовывал на мороз руку, хотя чаще всего не делал и этого.

На выезде из аэропорта была пробка. Иван натянул на Лили теплый платок, чтобы она не дышала выхлопными газами. Водитель полез в карман и вдруг выскочил из машины. Я увидела, что он устанавливает на место дворники. Потом он прыгнул обратно на свое место и, закрыв дверь, пояснил:

— Совсем забыл, что снимал их.

Я посмотрела на Ивана, но муж лишь пожал плечами. Оставалось предположить, что таксист снимал дворники, чтобы их не украли.

В окно машины постучал человек в военной форме и велел водителю прижаться к обочине. Я обратила внимание, что остальные машины тоже отъезжают к краю дороги. Мимо нас пролетел мрачный, как катафалк, черный лимузин со шторками на окнах. Только после этого другие автомобили двинулись по дороге вслед за ним. Нам с Иваном на ум пришло одно и то же слово, которое мы не решились произнести вслух: номенклатура, партийная верхушка.

Через замызганное окно мне были видны росшие по обеим сторонам дороги березы. Я стала рассматривать их тонкие белые стволы и голые ветки в шапках снега. Деревья напоминали удивительных существ, волшебных созданий из сказок, которые отец рассказывал мне на ночь, когда я была совсем маленькой. Было еще не поздно, но солнце опустилось низко, на улице начало темнеть. Через несколько километров березы уступили место многоквартирным домам. Серые здания с маленькими окнами и без каких бы то ни было украшений казались мрачными и унылыми. Некоторые были не достроены, над их крышами торчали стрелы подъемных кранов.

Время от времени мы проезжали мимо заваленных снегом спортивных площадок и открытых дворов, но чаще дома стояли друг к другу почти впритык, а между ними лежали сугробы грязного снега вперемешку со льдом. Однообразные мрачные дома все тянулись и тянулись, и мне не давала покоя одна мысль: где-то здесь, в этих бетонных лабиринтах, меня ждет мать.

Москва представляла собой город, состоящий из нескольких слоев, по которым, как по кольцам на спиле дерева, можно было проследить ее рост. С каждым километром мы углублялись в прошлое. На открытой площади с гигантской статуей Ленина стояла очередь в магазин, где продавцы, упражняясь в арифметике, щелкали на счетах. На улице мерз торговец, который накрыл свой картофель прозрачной пленкой, чтобы хоть как-то защитить его от мороза. Кто-то в телогрейке и валенках (я даже не смогла определить, мужчина или женщина) продавал мороженое. Какая-то бабушка, не обращая внимания на машины, переходила через дорогу, неся в руках хлеб и капусту. Потом мы увидели женщину, державшую за руку ребенка в меховой шапке и варежках; они стояли на обочине, выжидая момент, чтобы перебежать дорогу. Мимо с грохотом пронесся троллейбус, залепленный по самые окна комьями грязи. Мой взгляд был прикован к людям, лица которых почти полностью скрывались под шарфами, меховыми воротниками и шапками.

«Это мой народ», — думала я, пытаясь осознать истинное значение своей мысли. Я любила Австралию, и Австралия любила меня, но что-то влекло меня к этим людям, как будто мы были высечены из одного камня.

Иван похлопал меня по руке и взглядом указал вперед. Москва прямо на глазах превращалась в красивый город с мощеными улицами и величественными зданиями со светлыми стенами, жилыми домами в готическом стиле и фонарями в стиле ар деко. Запорошенные белым снегом, они казались очень романтичными. Что бы ни говорили о царях советские вожди, здания, воздвигнутые во времена монархии, несмотря на местный климат и запустение, по-прежнему радовали глаз, в то время как у советских многоэтажек, обступавших их, уже облупилась краска и начинал растрескиваться кирпич.

Я попыталась скрыть отвращение, когда поняла, что серая громадина из цемента и стекла, у которой таксист остановил машину, была нашей гостиницей. Циклопическое здание довлело над всем вокруг и казалось нелепым на фоне золотых куполов храмов, расположенных на территории Кремля. Создавалось такое впечатление, будто архитекторы намеренно старались сделать нечто уродливое. Я бы предпочла жить в гостинице «Метрополь», которая со времен империализма сохранила свою красоту. Служащий в бюро путешествий пытался отговорить нас останавливаться в гостинице, в которой генерал велел нам снять номер. Он показывал нам фотографии богато украшенного интерьера и знаменитого стеклянного потолка «Метрополя», но эта гостиница была излюбленным местом агентов КГБ для слежки за богатыми иностранцами, а мы приехали в Москву не отдыхать.

Вестибюль нашей гостиницы был весь обложен искусственным мрамором, под ногами лежала красная ковровая дорожка. Здесь пахло дешевыми сигаретами и пылью. Мы в точности следовали указаниям генерала, и, несмотря на то что до встречи с ним оставался целый день, я невольно всматривалась в лица всех, кто встречался мне на пути, надеясь увидеть его. Но среди неприветливых людей, читающих газеты или слоняющихся без дела у журнальных ларьков, его не было, и я мысленно приказала себе не расстраиваться. Строгая женщина с непроницаемым лицом подняла на нас глаза, когда мы подошли к регистратуре. У нее были странные, нарисованные карандашом брови, а на лбу красовалось большое, величиной с монету родимое пятно.

— Мистер и миссис Никхем. Наша дочь Лили, — представил нас Иван.

Рот женщины искривился, обнажив золотые зубы (улыбкой это нельзя было назвать), и она потребовала наши паспорта. Пока Иван заполнял бланки, я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно естественнее, спросила у регистраторши, нет ли у нее для нас какого-нибудь письма. Она сходила к почтовым ящикам и вернулась с конвертом. Я тут же принялась вскрывать его, но заметила, что женщина наблюдает за мной. Вскрытый не до конца конверт прятать было нельзя, это выглядело бы подозрительно, поэтому я подсадила Лили повыше, как если бы она вдруг стала тяжелее, и направилась к креслу. От волнения сердце едва не выпрыгивало у меня из груди, но, когда я развернула листок, выпавший из конверта, оказалось, что это был маршрут, рекомендуемый «Интуристом» гостям столицы, которые желают ознакомиться с местными достопримечательностями. Я почувствовала себя ребенком, который хотел получить на Рождество велосипед, а ему подарили школьный портфель. В маршруте я ничего не поняла, но краем глаза увидела, что регистраторша все еще смотрит на меня, и поэтому, приподняв Лили, бросила конверт в сумку.

— Как поживает моя девочка? — стала ворковать я. — Моя красавица с сопливым носиком?

Когда Иван заполнил все бумаги, регистраторша вручила ему ключи и позвала посыльного, который оказался пожилым мужчиной с кривыми ногами. Он толкал тележку с нашими чемоданами такими зигзагами, что я даже подумала, уж не пьян ли он. Лишь потом я заметила, что у тележки не хватало колеса. Нажав кнопку вызова лифта, он в изнеможении прислонился к стене. Невдалеке, за столом, уставленным матрешками и покрытыми пылью сувенирами, сидел другой мужчина, примерно того же возраста, с мешками под глазами и дырками на локтях кардигана. От него исходил смешанный запах чеснока и какого-то обеззараживающего средства. Он самым внимательным образом рассматривал нас и наш багаж, словно хотел, чтобы мы навсегда запечатлелись у него в памяти. В любой другой стране я подумала бы, что это просто старик, который хочет получить добавку к пенсии, но после рассказов генерала о КГБ столь пристальное внимание заставило меня не на шутку испугаться.

Наш номер по западным стандартам был мал, и в нем было невыносимо жарко. С потолка свисала тусклая лампа в абажуре с кисточками, которая освещала потертый ковер на полу. Я осмотрела батарею отопления под окном и обнаружила, что регулировка мощности в ней не предусмотрена. Над кроватью висело радио, из которого доносился радостный мужской голос, превозносящий советскую Конституцию. Иван подошел к кровати, чтобы выключить радио, но оказалось, что на нем нет соответствующей кнопки. Все, что он смог сделать, это уменьшить громкость до минимума.

— Посмотри, — сказал Иван, отодвигая отделанную кружевом занавеску. Окна нашей комнаты выходили на Кремль. Я увидела стены из красного кирпича и православные церкви, купола которых блестели в лучах заходящего солнца. В Кремле женились и короновались русские цари. Я подумала о черном лимузине, который мы видели по дороге из аэропорта, и вспомнила, что теперь тут живут новые цари.

Пока Иван разбирал чемоданы, я усадила Лили на кровать, сняла с нее теплую одежду и одела в хлопковый комбинезон-чик. Отодвинув в сторону шарфы и шапки, я поставила корзинку Лили между подушками и уложила в нее малышку. Лили сонно заморгала. Я стала гладить ее по животику, и, когда она уснула, села рядом с корзинкой и начала смотреть на нее. В какой-то момент мое внимание привлек узор на одеяле, которым была застелена кровать: переплетенные ветви, похожие на виноградные, с двумя голубями сверху. Мне вспомнилась могила Марины в Шанхае, на могильной плите которой тоже были изображены два голубя: один — умирающий, второй — преданно сидящий рядом. Потом я подумала о путеводителе, предоставленном «Интуристом». Моя мать была всего в часе езды от меня в Пекине, когда на ее пути встал Тан. Генерал стоял на пороге клуба «Москва — Шанхай», но встретился с Амелией. А вдруг и сейчас, когда я была так близка к матери, в КГБ узнают о наших планах и отправят ее в трудовую колонию? На этот раз по-настоящему.

Я посмотрела на Ивана.

— Что-то случилось. Они не придут, — беззвучно, одними губами сказала я.

Он покачал головой, подошел к кровати и усилил звук радио. Я достала из сумки путеводитель и протянула ему. Он пробежался по нему глазами, потом еще раз, сосредоточился, как будто хотел найти какой-то скрытый ключ к разгадке. Взмахом руки муж позвал меня за собой в ванную. Там, открутив кран, Иван спросил, откуда у меня это. Мы не заказывали экскурсовода, хотя для иностранцев это было обязательно. Я рассказала ему о своих подозрениях по поводу путеводителя, который мог иметь отношение к КГБ.

Иван погладил меня по плечу.

— Аня, — сказал он, — ты устала, тебе нужно отдохнуть. Генерал говорил о встрече второго февраля. Второе — завтра.

Я посмотрела на Ивана. Муж выглядел осунувшимся, вокруг глаз у него пролегли тени. Для него наша поездка была таким же испытанием, как и для меня. До отъезда он днями и ночами трудился, чтобы его партнеру было проще вести дела в одиночку, пока его не будет. К тому же Иван не исключал ситуации, которая могла вынудить его не вернуться. Я знала, что он был готов пожертвовать всем ради моего счастья.

Месяцы томительного ожидания тяжелым грузом опустились на мои плечи. Но сейчас, когда до назначенной встречи оставались считанные часы, нельзя было терять веру. И все же, чем меньше оставалось времени, тем больше сомнений у меня возникало и я едва ли верила, что у нас все получится.

— Я недостойна тебя, — сказала я Ивану дрогнувшим голосом. — И Лили. Я плохая мать. Лили может простудиться и умереть.

Иван пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Вы, русские женщины, всегда так говорите. Ты прекрасная мать, а Лили счастливый и здоровый карапуз. Помнишь, как после ее рождения вы с Розалиной помчались к врачу, потому что она «слишком мало плачет и спит всю ночь напролет», а он осмотрел ее и сказал: «Радуйтесь!»

Я улыбнулась и прижалась щекой к его плечу. Будь сильной, приказала я себе и снова прокрутила в голове план генерала. Он обещал вывезти нас через Восточную Германию. Когда он первый раз сказал мне об этом, я тут же представила наблюдательные вышки с пулеметчиками, свирепых псов, подкопы и пули, летящие в сторону Берлинской стены, куда мы бежим, задыхаясь и падая. Но генерал покачал головой. «Вишневский, без сомнения, поможет вам с разрешением на пересечение границы, но КГБ остерегаться все равно нужно. Они следят даже за номенклатурой», — говорил он. Интересно, кем был этот Вишневский и как матери и генералу удалось стать друзьями такого высокопоставленного чиновника? Возможно ли, чтобы и за железным занавесом были люди, сочувствующие нам?

— Слава богу, что я вышла замуж за тебя, — с благодарностью произнесла я, посмотрев на Ивана.

Он положил путеводитель на полку у ванны, щелкнул пальцами и улыбнулся еще шире.

— Все идет по плану, — прошептал он. — Разве не ты говорила, что о нас заботится шпион экстра-класса? Верь, Аня. Верь, это надежный план. Зная генерала, можно рассчитывать на успех.

#i_001.png

На следующее утро, когда мы завтракали в ресторане гостиницы, я не могла сидеть спокойно. Предстоящий день то вселял в меня надежду, то приводил в полное отчаяние. Иван же, напротив, был совершенно спокоен и задумчиво собирал пальцами крошки со скатерти. Официантка, увидев, что мы иностранцы, принесла нам яичницу и пару гренок, хотя то, что ели на завтрак русские — черный хлеб, сушеная рыба и сыр, — казалось намного аппетитнее. Пока официантка по нашей просьбе грела бутылочку с молоком в кастрюле с горячей водой, Лили жевала воротник своей рубашонки. Когда официантка наконец вернулась, я сначала капнула молока себе на запястье. Температура была идеальной, и я поблагодарила женщину. Она не побоялась улыбнуться и сказала:

— Мы, русские, любим детей.

Ровно в девять часов мы стояли в вестибюле. Куртки, перчатки и шапки были сложены на кресло у нас за спиной. После завтрака Лили спала, Иван поглубже упрятал ее под пиджак. Примкнуть к группе, ведомой гидом от «Интуриста», было, конечно, делом сомнительным, но в ту минуту это казалось разумным решением. Иван считал, что генерал организовал эту экскурсию специально, чтобы нас воспринимали как обыкновенных туристов, которые не могли заинтересовать КГБ. А с матерью мы должны были встретиться во время экскурсии. С другой стороны, у меня то и дело возникала мысль, что за всем этим стоит КГБ, поскольку там очень хотели собрать как можно больше информации о нас.

— Мистер и миссис Никхем? — Мы резко повернулись и увидели женщину в сером костюме с наброшенной на руку шубкой. Она приветливо улыбнулась: — Меня зовут Вера Отова. Я буду вашим гидом.

У нее была армейская выправка. Судя по возрасту — лет сорок семь — сорок девять, — она была участницей последней войны. Мы с Иваном пожали ей руку. Мне стало не по себе. От женщины пахло духами с ароматом цветущей яблони, руки и ногти были ухожены. Вера Отова выглядела привлекательно, но я не могла в лоб спросить ее, друг она или враг. Генерал велел отрицать все, если нас начнут спрашивать о нашей затее. «Тот, кого я пошлю к вам, будет знать, кто вы. Вам ничего не нужно будет объяснять, так что остерегайтесь. К вам могут подослать агента КГБ».

Итак, если Вера Отова — посланница генерала, то она сама даст нам понять, на чьей она стороне.

Иван прокашлялся.

— Прошу прощения, мы, кажется, забыли заранее заказать гида, когда уезжали из Сиднея, — сказал он, помогая Вере надеть шубку. — Наверное, агент в бюро путешествий сделал это за нас.

По лицу Веры пробежала тень, но в следующую секунду она уже снова широко улыбалась, обнажая редкие зубы.

— Да, в Москве без гида не обойтись, — произнесла она, надевая на голову шерстяной берет. — Иностранцам намного сложнее ориентироваться в городе без посторонней помощи.

Это была ложь. К иностранцам приставляли гидов для того, чтобы они не оказались в тех местах, где им быть не положено, и не увидели того, чего видеть не должны. Об этом нам рассказал генерал. В программу экскурсий входило посещение музеев, театров, военных мемориалов и другие культурные мероприятия. Мы не должны были видеть настоящих жертв прогнившего насквозь советского общества: хронических алкоголиков, замерзающих в снегу; старух-попрошаек на вокзалах; бездомных семей; детей, которые, вместо того чтобы учиться в школе, роют котлованы. Впрочем, ложь Веры не заставила меня тут же сделать вывод, что она агент КГБ. Что еще она могла сказать в переполненном людьми вестибюле гостиницы?

Иван подал мне пальто, потом нагнулся и взял Лили, которая лежала в кресле, закутанная в его куртку.

— Ребенок? — Вера повернулась ко мне, продолжая улыбаться. — Меня не предупредили, что вы будете с ребенком.

— Она спокойная девочка, — сказал Иван, удобнее устраивая Лили на руках. Девчушка вдруг проснулась, засмеялась и потянула в рот его шапку, собираясь ее пожевать.

Вера недоверчиво посмотрела на малышку. Не знаю, что она на самом деле думала, когда погладила Лили по щеке.

— Прекрасный ребенок. А глаза какие красивые! У меня брошка такого же цвета. — Вера показала на янтарную бабочку, приколотую к воротнику. — Боюсь, придется внести некоторые… изменения в нашу программу.

— Мы все равно не хотим ходить в такие места, куда не смогли бы взять с собой Лили, — твердо произнесла я, натягивая перчатки.

Похоже, мои слова возмутили Веру: ее глаза расширились, к лицу прилила кровь. Но она быстро пришла в себя.

— Разумеется, — спокойно ответила она. — Я вас прекрасно понимаю. Я имела в виду балет. Детей до пяти лет в зал не пускают.

— Давайте я останусь с Лили, — предложил Иван. — А вы берите Аню, она с удовольствием посмотрит балет.

Вера закусила губу. Было видно, что женщина лихорадочно пытается что-то придумать.

— Нет, этот вариант не очень хорош, — возразила она. — Быть в Москве и не сходить в Большой театр… — Вера поиграла с обручальным кольцом. — Во время посещения Кремля я ненадолго оставлю вас с экскурсионной группой, а сама попытаюсь что-нибудь придумать.

— Если мы можем помочь вам «что-нибудь придумать», дайте мне знать, — сказал Иван, когда мы уже подходили к дверям гостиницы.

Каблуки Веры играли стаккато на выложенном плиткой полу.

— Агент из вашего бюро путешествий предупредил, что вы оба в совершенстве владеете русским, но я не возражаю, если мы будем разговаривать по-английски, — заявила она, в несколько слоев наматывая на шею длинный шарф. — Скажите, какой язык вы предпочитаете? Хотя, конечно, можно попрактиковаться и в русском, если хотите.

Иван прикоснулся к ее руке.

— Я считаю, что, если ты в России, веди себя как русский.

Вера улыбнулась. Но я не поняла, то ли ей была приятна галантность Ивана, то ли она радовалась тому, что все получалось так, как она задумала.

— Ждите здесь, — сказала она. — Я попрошу, чтобы такси подъехало к дверям.

Вера выбежала за дверь и что-то сказала швейцару. Через пару минут подъехал автомобиль. Из него вышел водитель и открыл двери для пассажиров. Вера повернулась к нам и жестом показала, чтобы мы садились в машину.

— Что это значит? — спросила я Ивана, когда мы вместе проходили через вращающуюся дверь. — Что ты имел в виду, говоря ей, что «если мы можем помочь вам что-нибудь придумать, дайте мне знать»?

Иван взял меня под руку и зашептал:

— Рубли. Мне кажется, мадам Отова имела в виду, что придется дать взятку.

#i_001.png

На входе в Третьяковскую галерею было тихо и спокойно, как в монастыре. Вера протянула деньги женщине в стеклянной кабинке и вручила нам билеты.

— Оставим вещи в гардеробе, — сказала она и взмахом руки поманила нас за собой вниз по ступеням.

Гардеробщицы в потертых синих униформах, которые были надеты поверх платьев, и в шерстяных платках сновали между рядами вешалок, неся на руках целые горы шуб, пальто и шапок. Меня поразило, что всем гардеробщицам было уже за восемьдесят. Я подумала, что для нас как-то непривычно видеть работающих пожилых женщин. Они повернулись, посмотрели на нас и, увидев Веру, кивнули. Мы передали им верхнюю одежду и шапки. Одна из женщин заметила личико Лили, которая высунулась из складок шали, и в шутку протянула мне еще один номерок.

— И девчушку оставляйте, я найду ей место.

Я внимательнее присмотрелась к женщине. Хотя уголки рта у нее были опущены, как и у остальных гардеробщиц, в ее глазах горел озорной огонек.

— Не могу. Она слишком «ценная», — улыбнулась я. Женщина протянула руку и пощекотала Лили по подбородку.

Вера достала из сумочки очки и стала рассматривать проспект, посвященный выставке. Затем она показала нам с Иваном, где вход в галерею, и мы уже хотели двинуться в том направлении, как вдруг раздался голос одной из смотрительниц галереи:

— Тапочки! Тапочки!

Женщина укоризненно покачала головой и указала на нашу обувь. Я опустила глаза и увидела, что снег, прилипший к нашим ботинкам, растаял и под подошвами образовались небольшие лужицы. Женщина вручила нам по паре тапочек, которые представляли собой фетровые чехлы для обуви. Я надела свою пару, чувствуя себя нашкодившим ребенком, и посмотрела на обувь Веры. Ее опрятные кожаные туфли-лодочки выглядели как новенькие.

В главном вестибюле группка школьников выстроилась в линию перед какой-то мемориальной доской, а их учительница стояла рядом с таким благоговейным выражением на лице, какое бывает у священника, облачившегося в парадное платье. Рядом с детьми стояла семья русских, которым тоже было интересно посмотреть на доску, за ними — молодая пара. Вера спросила, не хотим ли и мы посмотреть мемориальную доску. Мы, естественно, ответили, что хотим. Когда подошла наша очередь, мы приблизились к доске и увидели, что это было посвящение галерее. После благодарственных слов в адрес ее основателя, Павла Третьякова, шли такие слова: «После темных дней царизма, после Великой Революции музей получил возможность значительно расширить свое собрание и сделать многие шедевры доступными народу».

Волосы у меня на голове встали дыбом. Другими словами, перерезав дворян и людей среднего достатка или отправив их умирать в трудовые лагеря, большевики просто-напросто прибрали к рукам принадлежащие им произведения искусства. От такого цинизма у меня закипела кровь. Те семьи платили художникам за их картины, но могут ли Советы сказать о себе то же самое? На мемориальной доске, разумеется, не упоминалось, что Третьяков был богатым купцом и всю жизнь мечтал «сделать искусство доступным народу». Возможно, в будущем найдутся какие-нибудь политики, которые захотят переписать биографию Третьякова и сделать из него революционера, выходца из рабочего класса. Родители и сестры моего отца были зверски убиты большевиками, а напарник Тана, который разлучил нас с матерью, был офицером Советской Армии. Такие вещи не так-то легко забыть.

Я посмотрела на семейство русских и молодую чету. Их лица были совершенно невыразительны. Может, они думали о том же, что и я, но им, как и мне с Иваном, приходилось молчать? Я искренне верила, что возвращаюсь в Россию, которую знал отец, но, к сожалению, быстро поняла, что заблуждалась. Россия отца осталась лишь в воспоминаниях да вещах, сохранившихся со времен канувшей в Лету эпохи.

Вера потянула нас дальше, в зал, завешанный иконами.

— Владимирская икона Божьей Матери — самая старая в собрании, — сказала она, подводя нас к иконе, на которой была изображена Богородица с младенцем. — В двенадцатом веке ее привезли в Киев из Константинополя.

На карточке под иконой я прочитала, что ее много раз подправляли, но выражение безысходности на лицах оставалось.

Лили притихла у меня на руках от обилия ярких красок, но мне было трудно изобразить заинтересованность. Широко раскрытыми глазами я внимательно вглядывалась в лица сидящих у стен пожилых женщин в униформе работников музея, надеясь увидеть среди них мать. Ей уже исполнилось пятьдесят шесть. Насколько она изменилась с тех пор, когда я видела ее последний раз?

Иван, расспрашивая Веру о происхождении и содержании икон, иногда позволял себе задавать вопросы, касающиеся ее личной жизни. Всегда ли она жила в Москве? Есть ли у нее дети?

«Что он задумал?» — пронеслось у меня в голове. Остановившись перед иконой Рублева, на которой были изображены крылатые ангелы, я попыталась прислушаться к ее ответам.

— Я начала работать гидом с иностранцами только после того, как мои сыновья поступили в университет, — рассказывала Вера. — Прежде я была домохозяйкой.

Я заметила, что Вера старается отвечать кратко и не особенно распространяется по поводу своей семьи. Впрочем, она не проявляла любопытства в отношении нас с Иваном и нашей жизни в Австралии. Вероятно, ей не хотелось вызывать подозрений, разговаривая с «буржуями». А может, ей и так уже было известно все, что требовалось знать?

Я в нетерпении прошла дальше по залу и внезапно увидела в разрезе арки, в нескольких залах от нас, женщину-экскурсовода, которая не сводила с меня глаз. У нее были темные волосы и длинные худые руки, какие обычно бывают у высоких женщин. Ее глаза сверкали, как хрусталь на солнце. У меня сжалось горло. Я начала потихоньку идти в ее сторону, но, приблизившись к ней, поняла, что ошиблась. То, что я поначалу приняла за темные волосы, оказалось всего лишь платком, а один ее глаз заплыл облачком катаракты. Второй глаз был светло-голубым. Она не могла быть моей матерью. Женщина нахмурилась, почувствовав на себе мой взгляд, и я поспешно повернулась к портрету Александры Струйской, чье кроткое выражение лица было запечатлено художником с фотографической точностью.

Расстроенная, я побрела дальше по залам галереи, останавливаясь перед портретами Пушкина, Толстого, Достоевского. Складывалось впечатление, будто все они взирали на меня глазами, полными тревоги, и вместе со мной предчувствовали плохое. Чтобы отогнать наваждение, я обратилась к портретам дворян. Все они были величавы, изысканно одеты и больше походили на сказочных принцев и принцесс, чем на исторических личностей. Благодаря ярким краскам колорит этих полотен казался неповторимым.

«Что стало с вами после того, как ваши портреты были закончены? Догадывались ли вы, какая судьба уготована вашим сыновьям и дочерям?» — обращалась я к ним с немым вопросом.

Я остановилась у «Девочки с персиками» Валентина Серова, ожидая, пока Иван с Верой догонят меня. Эту картину я уже видела раньше в книге, но была совершенно очарована жизненной свежестью, которой дышало это полотно, когда увидела ее своими глазами.

— Смотри, Лили, — сказала я, поднимая малышку повыше, чтобы ей было удобнее смотреть на картину. — Когда ты подрастешь, ты будешь такая же красивая, как эта девочка.

Юность девушки, ее беззаботный взгляд, свет, наполнявший комнату, в которой она сидела, навеяли воспоминания о доме в Харбине. Я закрыла глаза, боясь, что заплачу. Где моя мама?

— Я вижу, миссис Никхем любит старых мастеров, — донесся до меня голос Веры, которая обращалась к Ивану. — Но я уверена, что она не останется равнодушной к тому лучшему, что собрано в Третьяковской галерее в советскую эпоху.

Я открыла глаза и посмотрела на нее. Шутит ли она или исподтишка следит за мной? Вера направилась в зал, где были выставлены картины советских художников, и я послушно двинулась следом, на прощание еще раз обернувшись на «Девочку с персиками». После уродства, на которое я насмотрелась в Москве в первый же день, перед этой картиной я могла бы стоять часами.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не скривиться от отвращения, когда Вера пела дифирамбы безжизненному двухмерному советскому искусству. В конце концов у меня возникло чувство, что, если она еще раз упомянет о «социальном заказе», «поэтической простоте» или начнет восхвалять «представителей революционного движения», я просто выбегу из галереи. Конечно же, я не могла этого сделать. От моего поведения слишком многое зависело. Впрочем, чем больше залов я обходила, тем больше видела картин, которые постепенно заставили меня изменить свое мнение, ибо многие работы художников соответствовали моему пониманию красоты. Мое внимание особенно привлекла картина «Вузовки» Константина Истомина. На ней были изображены две хрупкие девушки в полутемной комнате, которые смотрели в окно, тускло освещенное вечерним зимним солнцем.

Вера встала у меня за спиной. Мне показалось или она действительно щелкнула каблуками?

— Вас привлекают образы, которые являются воплощением женственности. И вам, похоже, особенно нравятся темноволосые женщины, — заметила она. — Давайте пройдем в следующий зал. Надеюсь, там мы увидим то, что не оставит вас безучастной.

Я пошла за ней, уставившись себе под ноги. Неужели я чем-то выдала себя? Я решила, что мне следует должным образом выказать свое восхищение, когда она начнет расхваливать очередную советскую агитку.

— Ну вот и пришли. — Вера остановилась перед одним из холстов.

Я подняла глаза и ахнула. С картины прямо на меня смотрела женщина с ребенком на руках. Первые ощущения, которые появились у меня при взгляде на этот портрет, можно определить двумя словами: «теплота» и «золото». Изящный изгиб бровей, тяжелый узел волос, оттеняющий белизну шеи, точеные черты лица напоминали мне мать. Женщина казалась нежной и в то же время сильной и отважной. У ребенка, которого она держала на руках, были рыжие волосы и надутые губки. Это… была я в детстве.

Я повернулась к Вере и впилась в нее взглядом. Что все это значит? Что ты хочешь мне сказать?

#i_001.png

Если Вера играла с нами в какую-то игру, то правила ее до сих пор были непонятны. Я лежала на продавленной гостиничной кровати и смотрела на настенные часы. Пять часов. Второе февраля было почти на исходе, но до сих пор никакого знака ни от матери, ни от генерала мы не получили. Я перевела взгляд на немытое окно: на улице уже начинало темнеть. Если я не встречусь с матерью в театре, значит, все кончено, подумала я. Больше надеяться не на что.

В горле запершило. Я взяла с прикроватной тумбочки графин и налила в стакан ржавую воду. Лили лежала рядом со мной: кулачки у головки, словно девчушка за что-то держится. Когда после галереи Вера подвезла нас к гостинице и спросила, есть ли у меня что-нибудь, чтобы «Лили не шумела» в театре, я сказала, что возьму с собой соску и дам ей детский пана-дол. Дескать, так малышка заснет и никому не будет мешать. На самом деле ни того, ни другого я не собиралась делать. Я уже решила, что просто хорошенько накормлю ее. Если Лили начнет плакать, я выйду с ней в фойе. И вообще, настойчивость, с которой Вера уговаривала нас сходить на балет, мне не понравилась.

Иван сидел у окна с блокнотом и что-то писал. Я достала из прикроватной тумбочки рекламный проспект для туристов. Из него мне на колени выпала блеклая брошюрка о каком-то санатории на Каспийском море и мятый конверт с эмблемой гостиницы. Взяв огрызок карандаша, который был примотан к проспекту куском бечевки, я написала на конверте: «Вера слишком долго ничего мне не говорит о матери. У нее нет сердца, если она не понимает, что творится у меня в душе. Я не верю, что она на нашей стороне». Откинув с лица волосы, я с трудом встала и передала конверт Ивану. Пока он читал, я пробежалась глазами по его записям в блокноте. «Раньше мне казалось, что я русский, — было написано на последней страничке. — Однако, оказавшись в Москве, я перестал понимать, кто я. Если бы меня еще вчера спросили, какие черты характера присущи русским больше всего, я бы без промедления ответил: эмоциональность и доброта. Но в людях, живущих в этой стране, не ощущается душевной широты. Кругом одни съежившиеся, замкнутые людишки, в глазах которых не видно ничего, кроме страха. Кто эти призраки?..»

Под моими словами на конверте Иван написал: «Я весь день старался что-то из нее выудить. Мне кажется, она специально показала тебе ту картину. По всей вероятности, она боится говорить, потому что за нами следят. Не думаю, что она из КГБ».

— Почему? — беззвучно шевельнула я губами.

Он поднес руку к сердцу.

— Да, я знаю, — сказала я. — Ты хорошо разбираешься в людях.

— Поэтому я и женился на тебе, — улыбнулся Иван. Он вырвал из блокнота страницу с записями и вместе с конвертом разорвал на мелкие кусочки, а затем отнес их в туалет и смыл в унитаз.

— Так жить нельзя, — твердо произнес он, прислушиваясь к шипению воды в бачке. — Неудивительно, что у всех здесь такой несчастный вид.

#i_001.png

Вера ждала нас в вестибюле гостиницы. Увидев, что мы выходим из лифта, она встала. Ее шубка лежала рядом с ней, но розовый шарф остался на шее. Яблочный аромат сменился более насыщенным, ландышевым. Когда она улыбнулась, я заметила, что ее губ коснулась помада. «Я не смогу высидеть все представление. Это невыносимо, — думала я в ту минуту. — Если и в Большом я не увижу мать, придется спросить нашего гида напрямую».

Должно быть, Вера почувствовала, что я нахожусь на взводе, и поэтому сразу отвернулась от меня, заговорив с Иваном.

— Мне кажется, вам и миссис Никхем сегодняшнее представление должно очень понравиться. Мы идем на «Лебединое озеро» в постановке Юрия Григоровича. Солистка — Екатерина Максимова. Все буквально с ума сходят от этого балета, и мне хотелось бы, чтобы вы обязательно посмотрели его. Ваш турагент правильно поступил, что заказал вам билеты за три месяца.

Я насторожилась. Мы с Иваном не смотрели друг на друга, но я почувствовала, что он подумал о том же. До того как были получены визы, мы не обращались в бюро путешествий. Мы встретились с агентом лишь за месяц до отъезда, и то лишь затем, чтобы заказать билеты на самолет. Всем остальным мы занимались сами. Неужели под агентом Вера подразумевала генерала? Или, наоборот, все эти экскурсии нужны были для того, чтобы не дать нам встретиться? Я оглянулась вокруг, но генерала среди людей, находившихся у регистратуры и сидевших в креслах, не было. Когда мы шли к такси, которое ожидало Веру, в голове у меня мелькнула мысль: сегодняшний вечер для меня закончится либо встречей с матерью, либо допросом на Лубянке.

Такси остановилось на площади перед Большим театром. Выйдя из машины, я приятно удивилась тому, что воздух был свежим, а не морозным, эдакий русский аналог мягкой зимы. Снежинки, легкие и нежные, как лепестки цветов, падали мне на лицо. Я посмотрела на театр и ахнула: величественное здание заставило меня в одну секунду позабыть все те московские архитектурные ужасы, на которые я насмотрелась вчера. Мой взгляд прошелся по гигантским колоннам, скользнул по засыпанному снегом фронтону и застыл на фигуре Аполлона, управляющего колесницей.

Мужчины и женщины в шубах и меховых шапках стояли между колоннами, разговаривали, курили. Некоторые женщины прятали руки в меховые муфты. Было такое ощущение, что мы попали в прошлое, и, стоило Ивану взять меня за руку и подвести к лестнице, как меня охватили те же чувства, какие, должно быть, испытывал отец в молодости, когда взбегал по ступеням в компании увешанных драгоценностями сестер, стараясь поспеть к началу балета. Интересно, что тогда давали? Наверное, «Жизель». Или «Саламбо»? А может, «Лебединое озеро», хореографом которого выступил сам Горский? Я знала, что отец видел на сцене Анну Павлову до ее отъезда из России. Он так был восхищен ее искусством, что назвал в ее честь свою единственную дочь. Снова возникло ощущение, что меня поднимают в воздух, и мне, словно ребенку, рассматривающему богато украшенную витрину магазина, показалось, что еще чуть-чуть — и я смогу увидеть прошлое.

В самом театре капельдинерши в красных униформах торопили зрителей, чтобы те побыстрее занимали места, ибо, если что в Москве и начиналось вовремя, то это балет в Большом театре. Мы следом за Верой поднялись по лестнице в гардероб, где собралось уже около сотни людей. Все толкались, пробиваясь к стойкам, чтобы сдать верхнюю одежду. Крик стоял такой, какого не услышишь и на стадионе. Я остолбенела, когда увидела, как какой-то мужчина оттолкнул пожилую женщину, оказавшуюся у него на пути. В ответ она ударила его кулаком по спине.

— Подержи Лили, — сказал мне Иван, — а я сдам вашу одежду. Вам, дамы, туда не стоит соваться.

— Смотри, как бы тебе там бока не намяли, — предупредила его я. — Давай лучше все с собой возьмем.

— Да? Чтобы все вокруг думали, какие мы некультурные? — Он усмехнулся, потом показал на Лили. — Мы и так собираемся пронести больше, чем положено, не забыла?

Иван растворился в кишащей массе локтей и рук. Я достала из сумочки программку и прочитала вступление. «После Великой Октябрьской социалистической революции классическая музыка и балет стали доступны миллионам рабочих и крестьян. На этой сцене были созданы лучшие революционные образы героев нашего прошлого». Все та же пропаганда.

Иван вернулся минут через двадцать с растрепанными волосами и съехавшим набок галстуком.

— У тебя сейчас такой вид, как на Тубабао, — сказала я, поправляя ему прическу и одергивая пиджак.

Иван вложил мне в руку театральный бинокль.

— Вам он не понадобится, — заметила Вера. — У вас превосходные места, прямо у сцены.

— Мне просто хотелось увидеть поближе, — солгала я, ибо моим настоящим желанием было рассматривать не сцену, а зрителей.

Вера приобняла меня, но не из-за желания проявить чуткость, а потому что старалась прикрыть Лили, пока мы проходили к своим местам. У входа в нашу ложу стояла, ссутулившись, капельдинерша. Казалось, она поджидала нас. Вера что-то вложила ей в ладонь, и женщина толкнула дверь. Нам навстречу хлынули звуки настраивающихся скрипок и шум голосов.

— Скорее! Поторопитесь! Проходите внутрь, — зашипела женщина. — Главное, чтобы вас никто не увидел!

Я поспешила занять место в передней части ложи, усадила Лили на колени. Иван и Вера сели с двух сторон от меня. Капельдинерша погрозила мне пальцем и строго произнесла:

— Если она заплачет, вам следует тут же уйти.

Я думала, что театр был красив только снаружи, но, когда мы оказались внутри, у меня просто захватило дух. Я наклонилась над стенкой балкона, рассматривая пурпур и золото интерьера. В зале было пять ярусов балконов, украшенных золотым орнаментом, который доходил до самой хрустальной люстры, свисавшей с потолка, разрисованного в православном стиле. Воздух был насыщен запахами старого дерева и бархата. Огромный занавес с кистями, закрывавший сцену, был весь в серпах, молотах, свитках с нотами и звездах.

— Здесь лучшая в мире акустика, — сообщила нам Вера, поправляя на себе платье и улыбаясь так гордо, словно это была исключительно ее заслуга.

С наших мест мы прекрасно видели зрителей в партере, но тех, кто сидел в ложах над нами и в глубине зала, разглядеть было невозможно. И все же я всматривалась в лица людей, проходящих между рядами кресел, надеясь узнать в ком-нибудь из зрителей мать или генерала, но никого похожего на них не было. Краем глаза я заметила, что Вера пристально наблюдает за одной из лож на противоположной стороне зала. Пытаясь не выдать себя, я медленно повернула голову и посмотрела в том же направлении. И хотя свет начал гаснуть и стало совсем темно, я успела заметить старика в переднем ряду. Это был не генерал, но его лицо показалось мне смутно знакомым. По залу пробежала последняя волна покашливаний и перешептываний, и зазвучала музыка.

Вера коснулась моей руки.

— Вам известно, какой будет финал, миссис Никхем? — тихо спросила она меня. — Или хотите угадать?

Я затаила дыхание. В ее глазах отражался свет сцены.

— Что угадать?

— Счастливый или трагический?

В голове затуманилось, потом снова прояснилось. Естественно, она имеет в виду балет. У «Лебединого озера» есть два разных окончания. В одном принцу удается разрушить чары злого колдуна и спасти царевну-лебедь, а во втором побеждают злые силы и двое возлюбленных находят друг друга только после смерти. Я так сильно сжала кулаки, что щелкнул театральный бинокль, который по-прежнему был у меня в руке.

Занавес раздвинулся, явив взору публики шесть герольдов в красных плащах. На сцену выбежали балерины в нарядных костюмах в сопровождении охотников. За ними появился принц Зигфрид. Последний раз я была на балете еще в Харбине. На какой-то миг я забыла, зачем нахожусь в театре, мое внимание переключилось на артистов, их ноги, тела. Вот настоящая Россия, подумала я. Такой мне хотелось ее видеть.

Я посмотрела на Лили. Глазки дочери поблескивали. Мои уроки танцев закончились, когда японцы заняли Харбин. Но Лили? Она живет в спокойной стране и может выбрать себе занятие по душе. Ей никогда не придется убегать, бросая дом. «Когда подрастешь, Лили, — мысленно обратилась я к малышке, — можешь заниматься балетом, фортепиано, пением — всем, чем только пожелаешь, лишь бы ты была счастлива». Я мечтала о том, чтобы в жизни моей дочери было все, чего не хватало мне. Но больше всего я хотела, чтобы у нее появилась бабушка.

Услышав первые ноты темы лебедей, я посмотрела на сцену. Декорации изменились, теперь действие происходило на фоне скалистых гор и голубого озера. Танцевал принц Зигфрид, за ним, приняв облик совы, тенью следовал злой волшебник. Ужасная тень, всегда близкая, таящаяся, коварная, влекла принца назад, когда он думал, что движется вперед. Я перевела взгляд на мужчину в противоположной ложе, на которого смотрела Вера до того, как в зале стало темно. В голубом свете он казался таинственным. Кровь отхлынула у меня от лица, внутри все похолодело, когда на мгновение мне показалось, что я вижу Тана. Но вот стало чуть светлее, и я поняла, что это невозможно. Этот человек был белым.

Даже когда закончился второй акт и в антракте загорелся яркий свет, я все еще не могла прийти в себя.

— Я схожу в туалет, — сказала я Ивану, вручая ему Лили.

— Я пойду с вами. — Вера поднялась с кресла.

Я кивнула, хотя на самом деле не собиралась опорожнять свой мочевой пузырь. Я намеревалась поискать среди зрителей мать.

Мы прошли людным коридором к уборной. Там царила такая же сутолока, как и в гардеробе. Никто не стоял в очереди, женщины бесцеремонно толкали друг друга, когда какая-то из кабинок освобождалась. Вера вложила мне в руку салфетку, твердую, как картон.

— Спасибо, — поблагодарила я, вспомнив, что в Москве в общественных туалетах не бывает туалетной бумаги. В Третьяковской галерее на унитазах даже не было сидений.

Когда из кабинки напротив нас вышла женщина, Вера подтолкнула меня вперед.

— После вас, — тихо произнесла она. — Я буду ждать снаружи.

Я зашла в кабинку и закрыла дверь на крючок. Воняло мочой и хлоркой. Я приникла к щели в двери и, когда Вера зашла в соседнюю кабинку, тут же спустила воду и выбежала из туалета в коридор.

Я стремглав пронеслась вниз по лестнице, на которой кучками стояли люди, и очутилась на первом этаже. Здесь толпа была поменьше. Я с тревогой всматривалась в женские лица, надеясь увидеть родные черты. У матери, должно быть, седые волосы, говорила я себе, и морщины. Но в калейдоскопе лиц я не находила того единственного, которое искала. Толкнув тяжелую дверь, я выбежала к колоннаде, почему-то решив, что она могла ждать меня снаружи. На улице похолодало, морозный ветер продувал блузку, пронизывая меня насквозь. На ступеньках стояли двое мужчин в военной форме, их дыхание превращалось в пар, ясно видимый на фоне ночной темноты. Чуть дальше стоял ряд такси, но вся площадь перед театром была пустынной.

Военные повернулись. Один, с молочно-белой кожей и голубыми, как опалы, глазами, удивленно вскинул брови.

— Вы что? Простудитесь! — воскликнул он.

Я зашла обратно в фойе, чувствуя, как прогретый центральным отоплением воздух принимает меня в свои объятия. Перед глазами, словно солнечный блик, стояло лицо военного, и мне вспомнилась железнодорожная станция в Харбине в тот день, когда мы расстались с матерью и ее увез поезд, направлявшийся в Россию. Военный напомнил мне того советского солдатика, который помог мне убежать от Тана.

Когда я стала протискиваться сквозь толпу к лестнице, все зрители уже вышли из зала, и теперь в фойе яблоку негде было упасть. Пробившись почти на самый верх, я заметила Веру, которая, облокотившись на балюстраду, с кем-то разговаривала. Меня она не замечала, но и я не могла видеть ее собеседника, который стоял рядом с огромным цветочным горшком. Это был не Иван, потому что мужа я увидела в дальнем конце фойе; он стоял с Лили на руках и смотрел в окно на площадь. Чуть ли не вывернув шею, я сумела-таки заглянуть за горшок и увидела седого мужчину в коричневом костюме. Одежда его была чистой и выглаженной, но задняя сторона воротничка рубашки выцвела, а брюки были затерты до блеска. Он стоял, скрестив на груди руки, время от времени указывая подбородком в сторону окна, у которого стоял Иван. Голоса возбужденной публики не давали расслышать, о чем они с Верой разговаривали. Потом мужчина переступил с ноги на ногу и немного развернулся. Когда я разглядела у него под глазами мешки, то поняла, что уже видела это лицо раньше. Продавец сувениров из гостиницы! Я вжалась в стенку под балюстрадой, вся превратившись в слух. На секунду шум толпы смолк, и я смогла услышать его слова.

— Это не простые туристы, товарищ Отова. Они слишком хорошо говорят по-русски. Ребенок у них для прикрытия. Возможно, это даже не их ребенок. И поэтому их нужно допросить.

К горлу подступил комок. Я догадывалась, что старик работает на КГБ, но представить себе не могла, что он подозревал нас. Ноги стали ватными, я с трудом отошла от балюстрады. У меня не осталось никаких сомнений, что Вера на стороне КГБ. Теперь я знала наверняка: она действительно готовит нам ловушку.

Я попыталась пробиться сквозь толпу наверх, туда, где стоял Иван, но людей было слишком много. Меня со всех сторон окружили мужчины в безвкусных костюмах и женщины в двадцатилетней давности платьях. От всех одинаково пахло камфорой и жимолостью — плановый аромат на этот год.

— Извините, извините, — повторяла я, протискиваясь между ними.

Иван благоразумно не отходил от окна. Он сел в одно из кресел и качал Лили на коленях, играя с ее пальчиками. Я попыталась мысленно заставить его посмотреть на меня, но муж и дочь были слишком заняты своей игрой. «Срочно в австралийское посольство, — сказала я себе. — Хватай Ивана, Лили и беги отсюда со всех ног».

Внезапно я почувствовала, что на меня смотрят. В этот момент повернулась и Вера, наши глаза встретились. Она нахмурилась и перевела взгляд на лестницу. По напряженному выражению ее лица я поняла, что она сосредоточена на какой-то мысли. Затем Вера что-то коротко сказала мужчине и торопливо направилась к нам.

Пульс лихорадочно забился. Все было, как в замедленном кино. Когда-то мне уже довелось пережить подобную ситуацию. Когда же это было? Я снова вспомнила день на железнодорожной станции в Харбине, Тана, который пробивался ко мне сквозь толпу. Я стала двигаться рывками, хватаясь за плечи и руки людей. Зазвенел звонок ко второму действию, и толпа начала рассасываться. Иван наконец посмотрел в мою сторону и, увидев меня, побледнел.

— Аня! — воскликнул он.

Моя блузка промокла, я провела рукой по лицу, на котором выступил холодный пот.

— Нам нужно бежать, — прохрипела я, чувствуя, как сжалось от боли сердце. Казалось, что я не выдержу этого напряжения.

— Что?

— Нам нужно…. — У меня перехватило дыхание, и я не смогла договорить.

— Господи, Аня! — Иван подбежал ко мне. — Что случилось?

— Миссис Никхем! — раздался голос Веры, и ее пальцы защелкнулись у меня на руке. — Нам нужно немедленно вернуться в гостиницу. Похоже, ваш грипп дал обострение. Посмотрите на себя. У вас горячка.

От ее прикосновения мне сделалось дурно. Я с трудом удержалась на ногах. Все казалось слишком нереальным. Меня собирались забрать на допрос в КГБ. Я посмотрела на людей, спешащих в зал занять свои места, и заставила себя не закричать.

Все равно никто не придет нам на помощь. Ловушка захлопнулась. Самое разумное, что мы можем сделать сейчас, — это подчиниться, но от этого решения мне не стало спокойнее. Я глубоко вдохнула, приготовившись к тому, что будет дальше.

— Грипп? — изумился Иван. Он провел рукой по моей блузке и повернулся к Вере. — Я принесу одежду. В гостинице могут вызвать врача?

Вот, значит, как они это делают, думала я. Вот как проводят аресты там, где полно людей.

— Отдайте ребенка мне, — сказала Вера Ивану. Ее лицо по-прежнему оставалось невозмутимым. Я слишком плохо ее знала, чтобы предположить, на что еще способна эта женщина.

— Нет! — закричала я.

— Подумайте о здоровье ребенка, — чеканным, каким-то незнакомым голосом произнесла Вера. — Грипп чрезвычайно заразен.

Иван передал Лили Вере. Когда ее руки сомкнулись на тельце дочери, внутри меня что-то надломилось. Глядя на них, я поняла, что поиски матери могут привести к тому, что я потеряю дочь. Будь что будет, подумала я, только бы с Лили ничего не случилось.

Я обернулась к седовласому мужчине. Он не сводил с меня глаз; на его лице застыла гримаса, словно он видел перед собой какую-то мерзость.

— Это товарищ Горин, — представила его Вера. — Возможно, вы видели его в гостинице.

— Зимой в Москве грипп может быть очень опасен, — произнес он, переступая с ноги на ногу. — Вам нужно полежать, отдохнуть, пока вы не почувствуете себя лучше.

Он стоял со скрещенными на груди руками, и его переваливание с одного бока на другой в иных обстоятельствах могло бы показаться даже смешным. Со стороны все выглядело так, будто он боится меня. В конце концов я решила, что во всем виновата его нелюбовь к иностранцам.

Вернулся Иван с одеждой, накинул пальто мне на плечи. Вера покрепче завязала шаль на лице Лили, превратив его в маску. Горин удивленно наблюдал за ее действиями. Он отошел еще на шаг и сказал:

— Я должен вернуться на свое место, а не то пропущу второе действие.

«Словно паук, который прячется в свое гнездо, — подумала я. — Оставляет грязную работу Вере».

— Забери Лили, — шепнула я Ивану. — Забери Лили, пожалуйста.

Иван недоуменно посмотрел на меня, но выполнил мою просьбу. Когда я увидела, как Лили перешла из рук Веры в руки отца, в голове у меня снова прояснилось. Пока мы спускались по лестнице, Вера делала вид, что поддерживает свою спутницу, хотя на самом деле она прижимала меня к перилам, не давая вырваться. Я заставляла себя идти вперед, но все время смотрела под ноги и останавливалась на каждой ступеньке. От меня они ничего не узнают, решила я, но вдруг вспомнила рассказы о том, что в КГБ и детей опускают в кипящую воду, чтобы развязать язык матерям, поэтому ноги у меня снова сделались ватными.

Военных перед театром уже не было, остались только такси. Впереди, вжав голову в плечи, с Лили на руках шел Иван. Один из таксистов, заметив, что мы движемся в его сторону, бросил на снег сигарету и хотел уже сесть в машину, но Вера остановила его, покачав головой, и подтолкнула меня к черной «Ладе», припаркованной у тротуара. Водитель сидел в машине, нахохлившись, спрятав голову в высоко поднятый воротник. Я вскрикнула и остановилась.

— Это не такси, — попробовала я сказать Ивану, но язык заплетался, как у пьяной.

— Это частное такси, — вполголоса произнесла Вера.

— Мы — австралийцы, — заявила я, вцепившись ей в плечо. — Я сообщу в посольство. Вы не имеете права!

— Вы такие же австралийцы, как я — пакистанка, — ответила Вера, открыла дверь и толкнула меня на заднее сиденье за спиной водителя.

Иван с Лили на руках сел с другой стороны. Я бросила на Веру полный возмущения взгляд, но она рывком наклонилась и просунула голову в салон. Я отпрянула: казалось, что она собирается влепить мне пощечину, но вместо этого Вера взяла полу моего пальто и засунула мне под ногу, чтобы ее не прищемило дверью. Я остолбенела. Так могла бы сделать заботливая мать, но никак не агент КГБ, производящий арест. После этого Вера, засмеявшись, обняла меня. В этом смехе чувствовались искренняя радость и облегчение.

— Ну, Анна Викторовна, нет вам прощения! — воскликнула она. — Вы — точная копия своей матери, и мне вас обеих будет не хватать. Хорошо, что я знаю, как информаторы КГБ боятся микробов, иначе вырвать вас из их рук было бы намного сложнее. — Женщина снова засмеялась и захлопнула дверь.

«Лада» рванулась с места и понеслась в ночь. Я развернулась, чтобы посмотреть в заднее окно. Вера своей твердой офицерской походкой шагала обратно в театр. Я сжала руками виски. Господи, что происходит?

Иван наклонился вперед и сказал водителю адрес нашей гостиницы. Водитель не произнес ни слова, хотя мы уже выехали на проспект Маркса и теперь двигались в противоположном направлении, к Лубянке. Наверное, Иван тоже заметил, что мы едем в другую сторону, потому что почесал затылок и, обратившись к водителю, повторил название гостиницы и ее адрес.

— Моей жене очень нехорошо, — добавил он. — Ее нужно показать врачу.

— Со мной все в порядке, Иван, — сказала я ему. Но мне было так страшно, что собственный голос показался каким-то чужим.

Иван впился в меня взглядом.

— Аня, что это у вас было с Верой? Что происходит?

В голове у меня все перемешалось. На плечах еще ощущалось прикосновение рук Веры, но самих объятий из-за пережитого потрясения я не помнила.

— Нас везут на допрос, но они не имеют права этого делать, пока мы не обратимся в посольство.

— А я думал, что везу тебя к матери.

Голос, раздавшийся с переднего сиденья, прозвучал так неожиданно, что я поперхнулась. Не нужно было смотреть на лицо водителя, чтобы понять, кто это.

— Генерал! — воскликнул Иван. — А мы уже и не надеялись увидеть вас!

— Я собирался появиться завтра, но нам пришлось изменить план.

— Это, наверное, из-за Лили, — предположил Иван. — Извините. Мы не думали, что…

— Нет, — прервал его генерал, едва сдерживая смех. — Все из-за Ани. Вера сказала, что с ней пришлось трудно, она привлекала к себе внимание.

Я поежилась. Мне бы следовало извиниться за свои дурацкие страхи, но я могла лишь смеяться сквозь слезы.

— Кто же такая Вера? — спросил Иван, глядя на меня и качая головой.

— Вера — лучшая подруга матери Ани, — ответил генерал. — Она готова на все, чтобы помочь ей. Эта женщина потеряла двух братьев во время сталинских репрессий.

Я с силой надавила пальцами на глаза. Все вокруг меня завертелось, как карусель. Я менялась. Менялся мой внутренний мир. Брешь в душе, которую я так долго пыталась заполнить, теперь начинала расползаться, но вместо боли в нее хлынуло счастье.

— Я надеялся, что вы досмотрите балет до конца, — продолжил генерал, — но ладно уж.

Слезы ручьем текли у меня по щекам.

— Так, значит, у него все-таки счастливый финал, — дрожащим голосом произнесла я.

#i_001.png

Пятнадцать минут езды по ночной Москве, и генерал останавливает машину у старой пятиэтажки. У меня к горлу подступает плотный, как камень, комок. Что я скажу ей? Какими будут наши первые слова после двадцатитрехлетней разлуки?

— Вы должны вернуться к машине через полчаса, — говорит генерал. — Вишневский организовал сопровождение, и вам придется уехать сегодня же.

Мы закрываем за собой двери автомобиля и провожаем «Ладу» взглядом. В эту секунду я понимаю, как глупо было считать генерала обычным человеком. Это ангел-хранитель.

Затем мы с Иваном проходим в арку. Слышно, как под ногами чавкает талый снег. Через пару минут оказываемся в едва освещенном внутреннем дворе.

— Это на верхнем этаже? — уточняет Иван, открывая железную дверь подъезда, которая глухим ударом захлопывается за нами. Кто-то для изоляции обтянул дверной косяк одеялом. В подъезде почти так же холодно, как и на улице. И едва ли светлее. Две лопаты прислонены к стене, под ними лужицы растаявшего снега. Лифт не работает, и мы пешком проходим пять лестничных маршей. Ступеньки все в грязи, пахнет сыростью. Из-за тяжелой верхней одежды поднимаемся взмыленные, еле дыша. Вспоминаю, как генерал рассказывал, что у матери больные ноги. От мысли о том, что она не может выйти из квартиры без посторонней помощи, у меня ноет сердце. Прищурившись, я замечаю в тусклом свете, что стены выкрашены в серый цвет, но богатая лепнина на потолке и дверные проемы еще сохранили следы росписи: сказочные птицы и цветы свидетельствуют о том, что здание когда-то знавало лучшие времена. В углу каждой лестничной площадки окно, но почти во всех окнах вставлены дешевые матовые стекла, а то и вовсе листы фанеры.

Достигаем верхнего этажа, со скрипом отворяется дверь. Нам навстречу выходит женщина в черном платье. Она опирается на палочку и робко поглядывает на нас. Я не сразу узнаю ее. Волосы цвета олова почти полностью скрыты платком. На опухших ногах под специальными чулками видны выпирающие, перекрученные в узлы вены. Но тут она выпрямляет спину и наши глаза встречаются. И я уже вижу ее такой, какой она была в те дни в Харбине: в красивом шифоновом платье мать стоит у ворот и ждет меня из школы, а ветер раздувает ее волосы.

— Аня! — вскрикивает она, и от ее голоса у меня сжимается сердце. Этот старческий голос не похож на голос матери. Она простирает ко мне дрожащую руку, но отдергивает ее и прижимает к груди, словно перед ней стоит призрак, а не человек. На ее руках темные пятна, а вокруг рта глубокие морщины. Жизненные невзгоды сделали из нее старуху, я же, наоборот, выгляжу рядом с ней слишком молодой. Но глаза ее никогда не были так красивы, как сейчас. Они сверкают, словно бриллианты.

— Аня! Анечка! Доченька моя! Родная! — Глаза матери наполняются слезами. Я делаю шаг навстречу, но останавливаюсь. Душа уходит в пятки, и я заливаюсь слезами. Мне на плечо ложится рука Ивана. Его мягкий голос — единственная ниточка, которая еще связывает меня с реальностью.

— Покажи ей Лили, — шепчет он мне на ухо и мягко подталкивает вперед. — Покажи ей внучку.

Он берет меня за руки и вкладывает в них Лили, откидывая одеяльце с ее лица. Лили распахивает глазки и удивленно смотрит на меня. У нее такие же глаза, как и у женщины, которая снова протягивает ко мне руку. Янтарные. Прекрасные. Умные. Добрые. Малышка что-то лепечет и бьет ножкой, но вдруг поворачивается к женщине и, вырываясь из моих рук, начинает тянуться к ней изо всех сил.

Я снова в Китае, мне снова двенадцать. Я упала и ударилась, и мама хочет утешить меня. Каждый шаг к ней дается с трудом, но она стоит с распростертыми объятиями. Когда я наконец оказываюсь рядом, она прижимает меня к груди. Ее тепло окутывает мое тело, как вода в теплом источнике.

— Доченька! Девочка моя маленькая! — шепчет она, и мне кажется, что от этой нежности душа моя не выдержит, выплеснется наружу слезами. Мы бережно держим Лили между собой и смотрим друг другу в глаза, вспоминая все, через что нам пришлось пройти. Утраченное обретено вновь. То, что закончилось когда-то, может начаться заново. Мы с матерью едем домой.