Уже к обеду Линнувиэль почувствовал, что с раной что-то не в порядке: всю дорогу левую руку нещадно саднило, жгло и дергало. Даже после того, как он привычно обработал края, а потом наложил травяную повязку, надежно прикрыв следы чужих зубов и кусок вырванной с мясом плоти. Эльфийский папоротник хорошо сделал свое дело - боль в месте укуса почти прошла, крови видно не было, края раны начали медленно смыкаться, и все выглядело вполне благопристойно. Однако через пару часов после схватки с гиенами боль почему-то вернулась. Да не просто вернулась, а начала неуклонно расти, постепенно становясь нервной, пульсирующей, неприятно быстро расползающейся во все стороны.

Довольно скоро тонкие пальцы эльфа стали терять чувствительность, вынудив его держать поводья только правой рукой, а к вечеру полностью онемели, не смотря на вторую перевязку и редкие по силе эльфийские травы. Наконец, некрасиво скрючились и окончательно перестали шевелиться.

Младший Хранитель обеспокоенно покосился на темнеющее небо, в котором начали отчетливо проступать признаки близящегося дождя, незаметно коснулся повязки пальцами второй руки и едва не вскрикнул — боль в поврежденной конечности вспыхнула такая, что у него свет померк в глазах. Казалось, его одновременно терзают тысячи маленьких демонов, медленно раздирая на части. Рвут, грызут и пилят тупой пилой, одновременно заживо сжигая лютым огнем. Причем, от кончиков пальцев до самой шеи, а вскоре и по всему телу.

Линнувиэль судорожно вздохнул и намертво вцепился в луку седла, чтобы не свалиться. Бездна, как же больно! Никогда не думал, что от простой раны возникнет столько проблем! Ну, не может такого быть, чтобы папоротник выдохся! Сам месяц назад готовил, специально вымачивал, растирал в порошок, смешивал с кровяным мхом и парой совсем уж редких травок. Эта смесь не должна была оставить от раны следов уже к ночи, а вместо исцеления ему с каждой минутой становилось только хуже. Но такого никак не должно было случиться, не могло просто, если только…

Он замер от неожиданной догадки, страшась даже подумать о том, что укусившая его тварь была ядовитой. Но все признаки оказались налицо: бледная кожа, непроходящая боль, медленно начинающийся озноб и ненормальная потливость, совсем не свойственная Перворожденным. Эта необъяснимая слабость опять же… Темный эльф до боли прикусил губу, понимая, что допустил страшную ошибку, не спросив об этом лорда Торриэля сразу, ведь тот наверняка мог дать исчерпывающий ответ. А теперь остается или терпеть до привала, надеясь, что эльфийские травы все-таки справятся с заразой, или же признаваться в собственном бессилии и униженно просить о помощи.

Линнувиэль незаметно отер повлажневшее лицо и, стараясь не потревожить горящую огнем руку, осторожно обернулся, взглядом ища наследника Изиара, магической мощи которого наверняка хватило бы, чтобы избавить одного неразумного эльфа от мучений. Он обежал глазами настороженные лица спутников, до сих пор прислушивающихся к обманчивой тишине сумеречного леса, особенно задержался на Корвине, на груди которого тоже красовалась длинная царапина, и облегченно вздохнул: эльтар-рас, командир Первой Тысячи и первый советник трона выглядел неплохо. По крайней мере, подозрительной бледности и незаметных гримас боли за ним не наблюдалось. Значит, или яд не попал в кровь или же… не все твари были ядовиты.

Хранитель с удвоенным вниманием пробежался глазами по попутчикам. Но нет, остальные оказались в полном порядке. Красавицу Мирену, разумеется, даже не задело — ее закрывали своими телами и делали все, чтобы высокородная леди не пострадала. Шранк тоже умудрился выйти из беспорядочной схватки без единой царапины. Маликон и Аззар негромко беседуют между собой, не проявляя никакого беспокойства, хотя у каждого под плащом красовалась свежая повязка. Атталис пристроился рядом и временами тоже участвует в разговоре, но выглядит спокойным и вполне здоровым. Молодой лорд едет, как всегда, немного поодаль, словно подчеркивая дистанцию с сородичами, а Белик…

Линнувиэль перехватил острый взгляд Гончей и поспешно отвернулся, накидывая капюшон и сильно не желая выдавать собственное плачевное состояние. После той правды, что недавно открылась, у него не было никакого желания выяснять, за каким иррдом маленький стервец ТАК жестоко измывался над ними всю дорогу. Зачем скрывал, что не простой смертный? Да и смертный ли вообще? Не знаю, не знаю. После того, что он сотворил с гиенами, после своего сумасшедшего прыжка и продемонстрированной потом нечеловеческой мощи… очень сомнительно, что Белик — простая Гончая. Подобное не под силу даже Перворожденным, не то, что полукровкам. Не зря с ним даже суровый Воевода не рискует связываться. Не зря Таррэн помалкивал предыдущие дни и спускал ему с рук даже форменные подставы. Зачем, спросите? Торк знает. Но именно в данный момент Хранителю совсем не хотелось выяснять подробности. Просто не до того было. Однако еще больше не хотелось услышать от пацана очередной ворох насмешек и заслуженных обидных намеков на собственную глупость, тупость, невнимательность, расхлябанность и недальновидность. Поэтому Темный эльф нахохлился и угрюмо промолчал. Сжал покрепче зубы, закутался в плащ, благо по листьям начали постукивать первые капли припозднившегося дождя, и постарался ничем не выдать себя. Торк с этой раной. Небось, не помру. А у Таррэна спрошу позже, когда Белика не будет рядом. Тем более что за ночь должно стать намного легче.

Ночь, против ожиданий, облегчения не принесла.

Мокрые деревья обступали небольшую поляну сплошным черным кольцом. Под ногами что-то неприятно хлюпало и чавкало. Тонкотканую палатку Мирены порывы сильного ветра все время куда-то пытались сдуть, трепали и хлопали задернутым пологом, но у нее было хоть какое-то укрытие от непогоды. Тогда как остальным пришлось вынужденно мокнуть под разлапистыми елями, развести между корней едва теплящийся костерок, вокруг которого сбиться в кучу и укрыться походными плащами, чтобы сохранить тепло.

Было довольно тесно, надо признать. Тем более что большую часть имеющегося под елью пространства, не сговариваясь, предоставили единственной леди. Но даже в таких условиях эльфы постарались оставить между собой и Гончими как можно большее расстояние. Кажется, им начинало доставлять нешуточное беспокойство присутствие подозрительно молчаливого и как-то нехорошо изменившегося Белика. Пацан будто сбросил ненужную личину беззаботного сорванца, кардинальным образом преобразился, посуровел, стал жестче и гораздо резче в словах. Его движения обрели неповторимую пластику умелого убийцы, голос все больше отливал металлом, а глаза заметно похолодели и словно выцвели, став невероятно похожими на глаза Шранка и остальных Гончих, от одного воспоминания о которых у Перворожденных начинало сводить скулы. И эта разница с прежним дерзким сопляком была столь велика, а ощущение исходящей от него угрозы столь явным, что они не рискнули задавать вопросы ни днем, ни вечером, ни даже сейчас, когда вокруг царила неестественная тишина и настало самое время для откровенных признаний.

Линнувиэль украдкой покосился на безмятежное лицо своего лорда, под боком у которого пристроилась Белка, и постарался не думать о том, почему у наследника трона, двусмысленно склонившегося над каштановыми локонами, то и дело возбужденно шевелятся ноздри, а в глазах вспыхивают нескромные алые искорки. Остальные больше косились на севшего с другой стороны Шранка, которому вроде бы надо быть рядом со своим Вожаком, но мудро помалкивали. Не их дело, почему тот предпочел сомнительное общество Темного эльфа вместо общества себе подобного. Если лорд позволяет, пусть творят, что хотят. В конце концов, все эти странности начали откровенно утомлять.

Таррэн молчал тоже, прикрыв веки и медленно вдыхая пьянящий аромат своей удивительной пары. Он почти не двигался, опасаясь нарушить ее покой. Но в такой тесноте даже слепой бы заметил, в его Огне совсем не было прежней ярости. Сила — да, но совсем другая, нежели у Владыки Л'аэртэ. Та, о которой замершие в оцепенении эльфы очень старались не думать.

Линнувиэль спрятал лицо в складках широкого плаща и, тщетно сдерживая дрожь в пылающем теле, постарался уснуть. Получалось плохо, потому что малейшее движение отдавалось ослепляющей болью в поврежденной руке, а потом еще долго гуляло по онемевшим от напряжения мышцам волнами бешеного жара и, одновременно, нестерпимого холода. Он по-прежнему молчал, пытаясь отделаться от ощущения чужого внимательного взгляда. Сам понимал, что глупо подозревать мирно спящего звереныша Торк знает в чем, но воспаленный мозг не сдавался. И, едва Хранителю удавалось задремать, немедленно выдавал картинку нечеловеческих, неистово горящих в кромешной тьме глаз, от одного вида которых Темный эльф с судорожным вздохом приходил в себя, а потом долго успокаивал бешено колотящееся сердце. Потому что в этих крупных, неестественно ярких голубых глазах ему все время виделась откровенная, негасимая и какая-то жуткая ненависть…

 К утру отвратительно мелкий дождик, наконец, перестал изводить промокших путников. В бесконечном сером мареве туч промелькнули первые солнечные лучи. Лес встрепенулся, воспрял от белесой хмари, укутавший его подножие. Туман, в свою очередь, неохотно отступил к ближайшей реке, а затем и вовсе растаял, оставив после себя пропитанный влагой воздух, запах мокрых камней, да раскисшую дорогу, по которой еще предстояло добираться до Борревы.

Карраш бодро отряхнулся, избавляясь от мокрых капель на бархатной шкуре, и, прошлепав по холодным лужам, с любопытством заглянул под низко опущенные еловые лапы.

— Сгинь, — велела Белка, не открывая глаз, но мимикр послушался не сразу. Сперва отряхнулся снова, щедро окатив полусонных эльфов холодными брызгами, и довольно оскалился, когда те с ворчанием поднялись, кидая по сторонам раздраженные взгляды. А чего расселись? Все равно надо вставать. Так что минутой больше или меньше… какая разница? Лучше пусть спасибо скажут, неблагодарные, ведь всего за пару секунд и взбодрились, и сон прогнали, и даже выбрались из-под нагревшихся за ночь плащей. Жаль, что хозяйка не оценила.

Карраш вопросительно уставился на сладко дремлющую Гончую, которой полагалось первой вскочить и давно перебудить весь лагерь, немного поколебался, но все-таки вытянул морду вперед и, стараясь не обрушить вниз целый водопад, нежно потрогал ее щеку губами. Мол, вставай, соня — солнце уже высоко, надо ехать. Потом требовательно ткнулся мокрым носом в Таррэна, но ответа тоже не дождался и, наконец, совсем уж бесцеремонно цапнул Шранка за сапог.

— Убью, — внятно предупредил Воевода, приоткрыв одно веко, и мимикр разом передумал выволакивать его на мокрую траву за ногу. — Таррэн, ты спишь?

— Нет, — вполголоса отозвался эльф, не шевельнув даже пальцем.

— А Бел?

— Тоже нет.

— Тогда чего мы ждем?

— Наслаждаемся тишиной и покоем, пока есть такая возможность.

— И теплом, — довольно кивнула Белка, соизволив, наконец, потянуться и открыть глаза. — Ох, как же хорошо, когда рядом есть такая замечательная грелка…

— Точно, — невинно отозвался Шранк. — Главное, большая и почти вечная.

Таррэн тихонько фыркнул и стремительным движением поднялся, открыв любопытным взглядам абсолютно сухую лесную подстилку, где тлели нагретые его телом листья, и виднелся четко очерченный, слегка вплавленный в кору могучей ели силуэт, от которого все еще вился слабый дымок.

Линнувиэль устало подтянул плащ на онемевшее плечо и с трудом поднялся. Кажется, за ночь рука здорово опухла, зато полностью потеряла чувствительность и почти не болела. Правда, вместо нее теперь упорно ныло все остальное тело, но слепящих искр в глазах больше не было. И значит, у него есть неплохой шанс добраться до Борревы на своих ногах, а там — первая же лавка травника, и можно будет попробовать избавиться от неизвестной заразы. Лишь бы дотянуть.

Младший Хранитель украдкой отер повлажневшее лицо, искренне радуясь тому, что в его народе не принято вмешиваться в чужие проблемы, а если кто и заметит, то спишет на недавний дождь. Затем помотал головой, прогоняя разноцветные круги перед глазами, и побрел прочь, медленно переставляя одеревеневшие ноги да стараясь не слишком сильно шататься. Кажется, эта ночь вымотала его сильнее, чем утомительный день в седле. Его почти постоянно колотил озноб. Кости ломило, мышцы то и дело сводило, вынуждая искать удобное положение. От каждого движения прошибает пот, будто в жаркой пустыне очутился. И холод, невыносимый холод, приходящий на смену ненормальной жаре. Глаз он за эту ночь почти не сомкнул, но если вдруг удавалось ненадолго уснуть, оттуда вновь вырывала или немилосердная боль, или кошмары, или смутное ощущение мимолетного, едва уловимого, но вполне различимого в какофонии лесных запаха аромата. Тонкого аромата знаменитого эльфийского меда, которому здесь неоткуда было взяться.

— Линни, друг мой ушастый, тебе помочь? — догнал его звонкий голосок.

Темный эльф из последних сил выпрямился.

— Нет, спасибо. Не привык, знаешь ли, посещать кусты в такой сомнительной компании.

— Ну-ну, — с сомнением протянула Белка, едва заметно хмурясь. — Смотри, если заблудишься — крикни.

— Чтоб я, да заблудился? — криво усмехнулся Хранитель, старательно прогоняя противные мушки перед глазами.

— А что? Вдруг тебя вчера по голове слишком сильно ударили? Остроухие на поверку бывают такими ранимыми…

— Это не про меня, — прошептал Линнувиэль, цепляясь за ближайший ствол и уже раскачиваясь из стороны в сторону. — Не надейся.

— Ага. Тогда рану перевяжи потуже, герой, а то кровищей воняет так, что меня рвотные позывы скоро замучают!

— Ну, хоть что-то…

— Чего? — не поняла пропавшая за деревьями Белка.

— Хоть что-то способно тебя довести, — хрипло выкашлял эльф и рухнул, наконец, на мокрую траву без движения. — Даже приятно, что по моей вине.

— Дурак ушастый! — неожиданно насупилась она, резко отворачиваясь от кустов, за которыми пропал остроухий упрямец, и сердито протопала к нетерпеливо ожидающему Каррашу. А Темный, непроизвольно умывшись росой, отдышался, с немалым трудом сел, размотал насквозь промокшие тряпицы и, пользуясь моментом редкого одиночества, принялся подрагивающими от слабости пальцами отдирать ткань от почерневшей кожи. Кажется, зря он промолчал вчера, не рискнув обратиться за помощью к Таррэну. Зря тянул время, потому что за ночь вокруг четырех глубоких отметин от зубов появился широкий черный ободок наподобие того, каким встречала своих жертв Черная Смерть. А под ним — некрасивый вал воспаленной плоти, из-под которого вдруг начала просачиваться подозрительно потемневшая кровь.

— Дурак, — неслышно согласился эльф с невидимой Гончей, разглядывая безобразно оплывшую рану. Осторожно стер красные разводы, наложил заранее припасенные травки, уже понимая, что толку от них немного, после чего снова замотал и потуже стянул, скрипнув зубами от хлестнувшей по оголенным нервам боли. Он еще немного посидел, измученно прислонившись затылком к шершавой коре, кое-как привел одежду в порядок и, сильно пошатнувшись, со стоном поднялся. А когда сумел поднять глаза и взглянуть на давшее ему опору дереву, то вздрогнул от неожиданности и невесело улыбнулся: могучий ясень укоризненно шелестел мокрыми ветками, стряхивая на растрепанную голову своего неразумного сына холодную влагу. Будто плакал над его глупым упрямством и заранее скорбел по тому, кто больше никогда не увидит родного Леса.

Раненый зверь всегда стремится к логову, как тяжело страдающий человек из последних сил ползет в сторону дома и стен, в которых когда-то родился. Живые не любят умирать, но если вдруг приходится, то они инстинктивно тянутся к родным. К теплу и уюту, среди которых выросли, возмужали и которые хочется увидеть в последний раз. Для эльфа все немного иначе. Для Темного эльфа — тем более, ибо нет для него большей радости, чем перед смертью встретить дальнего родственника своего Родового дерева. А он такого родственника уже встретил и только сейчас, под сенью горько плачущего ясеня, неожиданно осознал, что обратного пути нет: неизвестный яд сожжет его изнутри. Уничтожит, спалит, сожрет, как пожирает сухую ветку жаркое пламя костра. Здесь не поможет магия, не спасут никакие силы, потому что звери Проклятого Леса не поддаются никаким заклятиям. И яды их тоже.

Вот уже девять эпох не поддаются, а потому он обречен.

Линнувиэль устало прижался щекой к шершавому стволу и закрыл глаза. Что ж, значит, судьба. Значит, так суждено, что оказавшаяся ядовитой гиена (единственная из всей стаи!) сумела цапнуть именно его. Никого больше не поранила, а вот его — мага, которому строго запретили пользоваться своей силой, смогла. Как такое стало возможно? Кто и зачем так жестоко подшутил? Он не знал, да и не было смысла гадать о причинах: дело сделано, приказ Владыки не привлекать внимания будет скрупулезно выполнен, а Хранитель… что ж, скоро повелитель найдет ему достойную замену. Тем более, если последнего Младшего он, вероятнее всего, выбирал именно с тем расчетом, чтобы отправить когда-нибудь в Серые Пределы. За сыном и новой надеждой, которой уже не суждено будет сбыться. Да, наверное, так и есть: вряд ли тысячелетний маг не предчувствовал близкий Уход. Вряд ли мог упустить момент увядания, который начался не год и не два тому назад. Повелитель всегда был хорошим стратегом, а потому наверняка готовился заранее. И вот теперь, когда пришло время, наконец, использовал свой тщательно продуманный козырь — единственного в Темном Лесу Хранителя, которого Торриэль мог принять и выслушать. А дойдет ли тот Хранитель обратно или нет, уже неважно. Его задача выполнена. Осталось только довести ее до конца — до туда, до куда хватит сил.

— А потом можно и порадовать Ледяную Богиню, — улыбнулся Линнувиэль собственной вымученной шутке. После чего погладил теплую кору родича и, вздохнув, нетвердой походкой отправился обратно. Он должен дойти. Просто обязан закончить этот путь достойно. И сделает все, как надо. Дойдет, сумеет, справится. Никто не узнает, до чего трудно делать эти последние шаги. Никто не поймет и не увидит его личного ада. Не должны увидеть, а значит, я не покажу.

Младший Хранитель сжал зубы и, гордо вскинув голову, резко выпрямился. Позвоночник немедленно стегнуло немилосердной болью, в глазах опасно потемнело, внутри что-то с противным звуком лопнуло, а на языке появился знакомый соленый привкус, но с побелевших губ не сорвалось ни единого звука. Ни стона, ни проклятия, ни даже вздоха. Нет, он не сдастся, не упадет и не отступит. Не станет скулить умирающей дворняжкой, которую проезжающие мимо пилигримы жестоко пнули под ребра. Он не станет просить милости у судьбы и не склонится перед ее роком. А пройдет дальше столько, сколько сможет, будет по-прежнему спокоен, невозмутим и бесстрастен, как и полагается Перворожденному. Проводит молодого лорда хотя бы до Борревы. Да, именно до нее, потому что на большее явно не хватит сил. Но до нее я доберусь во что бы то ни стало. Клянусь. Что же касается смерти… плевать. Пусть приходит, холодная гостья. Я давно ее жду.

Линнувиэль сумел сделать так, что никто из сородичей не увидел его боли. Смог вежливо улыбнуться красавице Мирене, уже проснувшейся и с робкой надеждой посматривающей на Белика в ожидании долго откладывающегося разговора. Едва заметно кивнул Корвину, обменялся приветствием с Атталисом, на вопросительный взгляд Маликона успокаивающе махнул, а потом с каменным лицом забрался в седло и продолжил путь, как решил. До Борревы, что должна была показаться к вечеру. Главное, держаться. Главное, не выдать себя неосторожным словом. Главное, терпеть и идти дальше, не обращая внимания на лютый холод в онемевшем теле, сведенные судорогой пальцы, не прекращающийся ни на минуту колокольный звон в ушах и настороженные взгляды Белика.

Просто идти вперед… идти… идти… держаться и снова идти…

Он не помнил, как дожил до того момента, когда перед затуманенным взором величаво проплыли каменные ворота человеческого города. Не помнил, с кем и о чем говорил на коротком дневном привале. Не помнил ни шума листвы, ни голосов птиц, радующихся вернувшемуся на небо солнцу. Ни шороха ветра в вышине, ни ласковых теплых лучей на посеревшем и влажном от пота лице. Не слышал ни одного слова из тех, что говорила ему леди Мирена. Не обратил внимания ни на одну колкость, отпущенную в адрес «слабосильных ушастиков», засыпающих на ходу от какой-то простенькой царапинки. Не чувствовал собственного тела, буквально окаменевшего от нескончаемой боли в сведенных мышцах. Перед глазами все двоилось, временами расплываясь, как дождливые узоры на мокром окне. Во рту поселился стойкий привкус крови. В затуманенной голове проносились какие-то странные образы и непонятные видения, от которых его бросало то в жар, то в холод, а то вынуждало устало мотать головой, чтобы понять, где реальность, а где всего лишь горячечный бред. Эльфийские целебные травы больше не помогали, да и не мог он теперь протянуть за ними руку. Из всех пальцев чувствовал лишь один — безымянный, где сжимал зубами свой хвост Родовой покровитель — Великий Дракон с холодными желтыми глазами. Но и он за последние сутки потускнел и заметно ослаб, в зеленом камне постепенно угасала жизнь, точно так же, как гасла она внутри упрямо сжимающего челюсти хозяина. Его сил еще хватало, чтобы поддерживать тлеющую искорку в истерзанном болью теле, но скоро исчезнет даже она.

На мятущийся разум надолго спустилась тень, затопив сознание воспоминаниями, неведомыми ранее чувствами, сомнениями и полнейшим безразличием к собственной участи. И эта мрачная пелена, если когда-то приоткрывалась, то очень ненадолго. Раздвигала тяжелый занавес молчаливой скорби, неохотно показывала плывущие мимо зеленые стены, поля, едва различимые в сером тумане домики, медленно ползущую ленту дороги, по которой эльф и мог определить, что жив и все еще движется, а потом эта вязкая хмарь снова возвращалась. Накрывала его с головой, дробя бесконечно долгий день на миллионы крохотных осколков, и мягко гасила все звуки, боль, настойчивые вопросы… даже страхи, милосердо приглушая сомнения и суля скорое избавление от муки.

Идти… только идти…

Линнувиэль с трудом пришел в себя только тогда, когда породистый жеребец зацокал подковами по мощеным улицам долгожданной Борревы. Темный эльф, в очередной раз вырвавшись из плена забвения, увидел знакомые ворота гостиницы и слабо улыбнулся: сумел. Все-таки сумел и дошел, как поклялся. Осталось совсем немного. Совсем чуть-чуть подождать Ледяной Богине очередной души. Всего лишь пару минут до того, как разум окончательно угаснет. А потом — блаженная тишина, мягкая походка незнакомки в белом, засохший букетик цветок в безупречной формы ладонях, и с ней — молчаливая вечность. Еще одна долгая вечность для одного упрямого, настойчивого и безрассудного эльфа, который вздумал ставить Смерти свои условия.

Младший Хранитель облегченно вздохнул, когда подбежавшие мальчишки подхватили поводья и резво увели утомленного скакуна в конюшню. Не ответил на земной поклон низкорослого толстячка, самолично выбежавшего встречать важных посетителей. Проигнорировал любопытные головы зевак за забором и, не желая задерживать свою припозднившуюся гостью, следом за расторопной служанкой скрылся в одной из комнат.

Едва за миловидной девушкой закрылась дверь, Линнувиэль в изнеможении прислонился к ней спиной и медленно сполз на пол, тщетно пытаясь избавиться от пропылившегося плаща. Нет, не так… не спешить и не суетиться… Смерть не любит торопыг. Она всегда приходит вовремя и лишь тогда, когда ты готов Ее встретить. Она всегда знает, чего нужно каждому ее клиенту. Она подождет еще немного, пока он подготовится. Она не станет торопиться. Нет. Точно не станет, потому что Смерть всегда милосерднее жизни. С Ней уходят все печали, Она забирает твои тревоги, твою боль и тоску по несбывшемуся. Она знает о тебе все. Даже то, о чем ты не рассказал бы никому.

А Ей рассказать можно: Она никогда не смеется.

Младший Хранитель замедленно стащил с себя куртку, оборонил где-то по пути свой плащ. Отстегнул ножи с пояса (не понадобятся больше), педантично сменил рубаху, позабыв, что та немедленно испачкается в крови. Тщательно умылся. Распустил длинные волосы, позволив им роскошной волной струиться по сильным плечам. Затем дрожащими пальцами достал свои родовые клинки и обессилено прижался лбом к холодному металлу.

— Вот и все…

Линнувиэль судорожно сглотнул, чувствуя, как медленно утекают последние секунды. Почтительно опустился на колени, тяжело дыша и пачкая деревянные полы некрасивыми бурыми пятнами. Наконец, упер рукояти мечей перед собой, скрестил так, чтобы опасно поблескивающие острия смотрели точно в грудь. Криво усмехнулся, когда одно из них попыталось уклониться от назначенной роли и, уверенно сжав пальцы на рифленых, с детства знакомых рукоятях, тихо запел:

 О чем ты поешь, незваная Гостья?

Зачем ты зовешь мою душу к себе?

Что мир для тебя? Лишь белесые кости,

Которыми стану и я в этой тьме.

Ты ищешь меня? Так я уже близко.

Зовешь в темноту? Так смотри: я готов.

Иду за тобой. Постарайся не бросить

Мой сон, мою жизнь и мой прежний остов.

Я верен тебе, белоснежная вьюга.

Не страшны мне тени в твоей глубине.

Я знаю, что правильно вышел из Круга,

И верю, что не пропаду в этой тьме.

Ты близко. Я вижу тебя, незнакомка,

Прекрасная Дева с венком из надежд.

Я знаю, его ты отдашь ненадолго,

Но этого хватит для белых одежд…

Он не успел закончить лишь один куплет Песни Прощания, чтобы достойно уйти из этого мира. Всего один единственный куплет, который посвятил бы милосердной Богине, что с одинаковой легкостью забирала к себе мятущиеся души: и смертных, и эльфов, и гномов. Ни от кого не отказывалась, и только за это Ей стоило петь.

Но он не смог, не сумел, не справился с этой последней задачей: под распахнутым настежь окном неожиданно послышалась какая-то возня, безжалостно вырвавшая его из забвения и вернувшая в реальность. Чей-то невнятный рык, больше похожий на полный досады стон. Затем что-то звонко щелкнуло по подоконнику, что-то скрипнуло, сдавленно ругнулось на дикой смеси аж из четырех языков. В комнате заметно потемнело и запахло смертельной угрозой, вынудив умирающего эльфа запнуться и поднять не нежданного визитера голову. А потом что-то некрупное со злым шипением метнулось в его сторону, с поразительной легкостью сшибло с ног, отшвырнуло готовые ударить мечи, ничуть не смутившись пылающими на них защитными рунами, и с разъяренным рыком впечатало в стену.

— ПР-Р-Р-И-Д-Д-У-Р-Р-Р-О-К!!!!

Линнувиэль тихо вздохнул, безвольно оседая на пол и чувствуя, как в последний раз дрогнуло уставшее сердце. С тоской подумал, что все-таки не успел закончить Песнь, а потом поднял затуманенные глаза и с запоздалым пониманием уставился на пришедшую на его Зов Гостью. Белую, как всегда, холодную, почти ледяную, но все равно невыразимо прекрасную.

Она действительно пришла за ним, как он и хотел. Пришла на Зов бесшумно, в самый последний момент, но неотвратимо, как рок. Неумолимо настигла, добралась, узнала… Она. Долгожданная, которую так настойчиво звали и имя которой: Смерть. И теперь в упор смотрела бешено сверкающими голубыми глазами, в которых все стремительнее разгорались холодные изумрудные огни.