Человек он был замкнутый и все время словно где-то витал. И с начальством, и с подчиненными держался ровно, в разговоры не вступал. И в тот вечер, когда они с Титосом возвращались домой и попали под дождь, Христопулос опять отмолчался бы, но в гостях у врача они выпили немного коньяку, и Титосу удалось его расшевелить.

Титос заговорил о стихах, которые читал на вечере у врача гимназист: «Как вам понравилось?» — так далее.

— Мне кажется, в этом мальчике что-то есть...

Слово «что-то» Титос сперва растянул как жвачку, а потом резко оборвал, чтобы вместило не слишком уж много похвалы.

Христопулос молчал. Под навесом, где они прятались от дождя, было совсем темно, и Титос представил себе Христопулоса таким, каким обычно видел в банке за грудой папок. (Когда Титос заходил в его отдел с каким-нибудь вопросом, Христопулос вставал — хотя при этом как будто и не приподнимался над столом, — о чем бы ни спросил Титос, о важном деле или о пустяке, всегда отвечал одинаково серьезно и монотонно.)

— Мне стихи не понравились, — услышал Титос и удивился непривычному, решительному тону собеседника. — Не понравились, — повторил Христопулос, и некоторое время оба они молчали. — Манера у этого юноши, как вам сказать... Крылья у него, вероятно, есть, но пока что он —  п е р е л е т н а я  п т и ц а. Кружит, высматривает, подбирает где что придется...

— М-да, — согласился Титос. — Это заметно. Но в его возрасте естественно...

— Простите, я так не думаю. Мне не нравится как раз его всеядность, заимствования из разных источников — оттуда, отсюда... Вы обратили внимание, первое стихотворение у него патриотическое: образцы, которым он здесь подражает, известны каждому... Ну а второе, то, что о злобе людской...

— Да, да, да, — с тихим смешком подхватил Титос и прочитал строки, послужившие образцом для второго стихотворения:

Когда речь шла о стихах, ему известных, Титос был не прочь подекламировать. И сейчас он намерен был продолжать.

— Совершенно верно, — прервал его Христопулос. — Вот я и говорю, если бы он учился серьезно и целеустремленно, если бы его привязанности были более определившимися... А он готов подражать и нашим и вашим...

Обсудив ученические стихи гимназиста, они перешли к предметам более значительным. Заговорили о современной греческой поэзии, которую Титос считал пессимистической, замысловато-туманной, но тут же признался, что любит ее, многое ему нравится. Христопулос не возражал, он тоже находил в современных греческих стихах немало достоинств и — главное — движение, поиск, который уже принес интересные открытия... Они беседовали еще долго, пережидая дождь под навесом, да и потом по дороге.

Так завязалась их дружба.

* * *

Однажды утром Титос послал за ним секретаря. Тут же, в кабинете у Титоса, сидел Параскевакос, их коллега, только теперь он в банке показывался редко и занимался все больше делами молодежной организации.

— Садитесь, господин Христопулос, — сказал Титос. — Господин Параскевакос выступил с прекрасным начинанием. Он хочет вам кое-что предложить. — Однако Параскевакос молчал, и Титос сам приступил к пояснениям. — Речь идет о цикле лекций, которые задумал организовать господин Параскевакос. И в этой связи он имеет виды на вас.

Христопулос слушал его вежливо, не обнаруживая ни малейшего интереса. Как всегда на службе. И лишь когда Титос стал расписывать, что это будут за лекции — «под открытым небом, на площади», — на лице его отразилось недоумение.

— Господин директор, — начал он, приподнимая щуплые плечи (словно говоря: разве можно взваливать на эти плечи такую ответственность?), — я человек больной и всего лишь скромный служащий, разве мне пристало выступать на площадях?

Титос остановил его.

— Какие тут могут быть сомнения? Для нашего учреждения это дело чести. Должны же и мы внести свой вклад...

Христопулос заволновался.

— Но может быть, для этой роли скорее подошел бы кто-нибудь из учителей?

— Нет? Нет! — бурно возразил Титос. В затее с лекциями он усматривал явный выпад как раз против учителей.

(Родилась эта затея накануне вечером, во время очередного диспута в аптеке. Разговор зашел о засилье учителей. Врачи, адвокаты и представители прочих свободных профессий возмущались тем, что в общественной жизни города на главные роли неизменно выдвигаются учителя. Между тем место учителя в школе: парты, наглядные пособия, дети... В масштабах города требуется другой диапазон... Другой уровень...

Дома, в постели, Титос рассказал обо всем этом Рене.

«А почему бы тебе не уговорить Христопулоса, — сказала она, — пусть прочитает нам лекцию, раз уж он такой красноречивый».

Титос рассмеялся: «О чем ему, бедняге, читать лекцию? О поэзии, что ли?.. Кто его станет слушать?»

«Зачем о поэзии? Пусть расскажет, как бороться со старостью. У него получается...»

Они посмеялись. Но эту идею Титос все-таки удержал в памяти.)

— Ну что ж, господин директор, — уступил Христопулос. — А какие темы?

Темы Титос пока не обдумал. Но банковская привычка не терять самообладания ни при каких обстоятельствах не оставила его и теперь.

— Национально-патриотические! Ну скажем... Вот, например! Да, да! — повысил он голос, словно кто-то возражал ему. — Сейчас во всем мире говорят и пишут об олимпийском движении, об олимпийских играх в Берлине. Чем не тема?

Христопулос улыбнулся.

— Господин директор... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились. — Господин директор, я ведь не какой-нибудь олимпийский чемпион... — И он опустил глаза, как будто предлагал посмотреть на его маленькую, тщедушную фигуру, посмотреть и убедиться.

Здоровяк Параскевакос захохотал. Титос тоже едва не рассмеялся, но вовремя спохватился: ему следовало не смеяться, а убеждать.

— Нет, простите, пожалуйста! — парировал он. — Мы не зовем вас на палестру, не приглашаем выступать на стадионе! Вы будете говорить о гуманном содержании олимпизма. Ваша тема —  д у х  состязаний, их  и с т о р и я, их греческое происхождение и так далее.

— Что ж, я подумаю, — сказал Христопулос.

* * *

«...к тому же, — заканчивал свое тайное донесение один из командиров молодежной организации учитель физики Делияннис, — на мой вопрос, кто поручил чтение лекций Христопулосу, Параскевакос ответил, что кандидатуру Христопулоса выдвинул директор местного отделения банка Титос Роцидопулос. На вопрос, с какой целью Роцидопулос проявил такую инициативу, я получил ответ, что убеждения вышеназванного служащего не вызывают сомнений и он, Параскевакос, за него «ручается». (Следует отметить, что Роцидопулос — начальник Параскевакоса по службе и состоит в родстве с некоторыми влиятельными лицами в Афинах, в частности его тесть — один из управляющих банка, чем Роцидопулос неоднократно похвалялся.)

Обеспокоенный необычным успехом лекций, я постарался выявить подлинные причины такового. Направленные мною люди обратились с соответствующими вопросами к ряду слушателей и получили следующие ответы, приводимые мной дословно:

К а п о н и с  Элефтериос, сын Адамантиоса, 28 лет, пекарь: «Я восхищен господином Никосом (Христопулосом). Обычно только и слышишь — Метаксас да Метаксас, а господин Никос не назвал его ни разу. Честь ему и хвала!»

В о и л о с  Алекос, 60 лет (примерно), бывший кладовщик Союза виноградарей, уволен: «Вот это была лекция! Лектор, правда, слабого телосложения, и голос у него тоже слабый, но выступал он, как эллин перед эллинами и как настоящий ученый!» На вопрос, что именно ему понравилось, ответил: «Я сидел далеко, не слышал».

Т е о с о ф о п у л о с  Теософос, нотариус, 50 лет: «До того, брат, заморочили народу голову всякой ерундой... Как тут не поаплодировать Христопулосу».

Ф и о ц о с  Такис, неопределенных занятий, 30 лет: «Спасибо уже за то, что не провозгласил Метаксаса первым олимпийцем».

Я н н а т о с  Спирос, бывший студент, 30 лет: «От души похлопал Никосу». На вопрос: за что? — ответил: «Скажу в другой раз...»

Все вышеуказанные присутствовали на обеих лекциях, вели себя как фанатики, аплодировали и не желали покинуть кинотеатр...»

* * *

— Ну и ну... У вас тут прямо-таки идиллия, — говорил Эфиоп, перелистывая отчет Делиянниса. — Словно за тридевять земель в сказочном королевстве. Кто такой Христопулос?

Офицер-кефалонит, ответственный по секретной части, не знал о Христопулосе ничего. За столько месяцев, что он просидел в отделе, через его руки в эти железные ящики прошло немало фамилий, но о Христопулосе ему пока не доносили.

— Ладно, не беда, — сказал Эфиоп. — Мне и так все ясно. Вот он, голубчик, весь тут, — и показал на маленький блокнот, куда выписал кое-что из отчета Делиянниса — отдельные фразы, слова. — Мало, но с меня довольно, не беспокойся. Знаю я, откуда почерпнул он свою премудрость. Хватит хотя бы вот этого — про императора Каракаллу и про варваров... Не слова, а ключи, вроде тех, которыми ты открываешь свои ящики...

Голова Эфиопа и впрямь являла собой кладезь премудрости. Он изучал даже папирусы, не говоря уже о сочинениях эпохи книгопечатания. И все прочитанное помнил. Спрятанный под кудрявой шевелюрой мозг Эфиопа был гроздью всевозможных знаний. Религия и философия, учения великих мыслителей занимали здесь свое определенное место, свою веточку. «И откуда, Эфиоп, ты все это знаешь? — с нежностью и восхищением говорил генерал Кайяфас, похлопывая его по плечу. Они встречались на заседании Политического совета, куда Эфиопа вызывали каждую пятницу для информации. — Молодец, сынок, молодец! Есть у вас, египетских греков, особая хватка, не то, что у здешних, коренных. Отсидели себе даже головы, мозги жиром заплыли от лени и распутства... И страшно подумать, где бы ты сейчас был с твоими блестящими знаниями, если б не образумился вовремя! Помнишь, как я нашел тебя в лагере и протянул руку и вытащил на свет божий. Где бы ты был, что бы с тобой стало!.. Но ты молодец, быстро сообразил, что к чему. Умен, ничего не скажешь! И язык у тебя подвешен здорово, и ответственность свою понимаешь без дураков. Есть в тебе страсть, дьявол в тебе сидит! Что перед тобой все другие — выламываются, цену себе набивают.., Иди говори, пусть послушают тебя эти тихони и сони, пиши статьи, книги, паши себе поле, сей, возделывай, от нас тебе — по-о-олная свобода!»

* * *

Когда Христопулоса вызвали к какому-то верховному начальству, он подумал, что речь пойдет об очередной лекции. «Э, нет, я ведь заявил, что больше не могу, да и врач не разрешает, сердце никуда уже не годится». И, прежде чем пойти на эту встречу, он решил еще раз объясниться с Титосом.

Титос изобразил чрезвычайную занятость. Христопулоса он выслушал как будто из далекого далека.

— Хорошо, — согласился он под конец. — Я тоже считаю, что с тебя довольно. — С минуту он помолчал, глядя на Христопулоса в нерешительности. — Но, может быть, они не для этого тебя вызывают? Что-то я слышал... Кажется, здесь сейчас этот... — Титос понизил голос. — ...Эфиоп.

— Какой эфиоп? — удивился Христопулос.

— Ну этот... Да ты, наверно, читал его статьи... Из бывших левых... А теперь он... — Титос продолжил жестом, — и прежних своих товарищей он... — Последовал еще один жест.

— Понятия не имею! — сказал Христопулос, у которого был свой способ читать газеты, начиная снизу, с подписей. Пять-шесть авторов вызывали у него уважение, и, увидев их имена, он поднимался по строчкам снизу вверх, но даже и тогда редко добирался до начала.

...Так бывало не раз: истинный смысл слов собеседника доходил до него с запозданием, потом, когда Христопулос оставался один. Вот и теперь, на улице, он мысленно повторил свой разговор с Титосом. Что-то новое, тревожное уловил он сейчас и в поведении Титоса, и в его словах. Зачем понадобилось ему притворяться занятым? А с какой готовностью он согласился немедленно прекратить лекции... Эфиоп... При чем тут Эфиоп?.. (Титос явно давал понять: Никос, берегись, нагрянул Ибрагим!) А Христопулос к тому же плохо спал ночью, мучила жара, и сердце бешено колотилось. «Зайду-ка я в аптеку».

— Накапай, пожалуйста, капель, — попросил он своего друга Птолемея и с усмешкой подумал: «Кажется, я иду сейчас прямо в Маньяки».

Выпив капли и немного отдохнув, он продолжил свой путь.

— Иде-е-ет! Поди-ка взгляни! — позвал кефалонит Эфиопа.

— Этот?

— Он самый!

Внизу, на асфальтированной площади, крошечная фигурка Христопулоса двигалась с явным трудом. Он спотыкался, останавливался, чтобы отдышаться. Полы плаща, с которым он не расстался, несмотря на жару, разлетались в стороны и, казалось, тащили его назад.

— Ты не очень на него дави, — сказал кефалонит. — Он сердечник, как бы с ним чего не случилось.

Эфиоп предложил ему сесть на диван. Сам он уселся за стол и сразу предупредил, что беседа, которая им предстоит, может закончиться здесь, однако «не исключено, что ее придется продолжить в другом месте».

— Что касается меня, господин Христопулос, то я предпочитаю первое. Предпочитаю. — И он посмотрел на Христопулоса в упор.

— Ну тогда, — Христопулос попробовал улыбнуться и сделал вид, что встает, — тогда, надо полагать, мы уже кончили.

— О нет! — остановил его Эфиоп. — Чтобы кончить, надо начать.

Один глаз Христопулоса давно угас и не различал почти ничего. Зато в щелочку другого глаза он хорошо видел своего собеседника. И кожа у него не была смуглой, и губы не отвисали, и зубы не сверкали жемчугом — ни одной из примет, отличающих людей темнокожих, Христопулос пока не замечал. Лицо у этого Эфиопа было, пожалуй, даже симпатичным. Молодое лицо, приятные черты, блестящие волнистые волосы, расчесанные на пробор. (Тут Христопулос почему-то вспомнил своего соседа, торговца тканями Панайотиса: сперва он был приказчиком, потом вошел зятем в дом своего хозяина, а теперь бывший хозяин Панайотиса торгует с лотка красками.)

— Может быть, вы хотите что-нибудь сказать предварительно?

— Я? Нет.

— Не хотите. Тогда я буду спрашивать... Вы прочитали две лекции, господин Христопулос. Чем вы руководствовались в выборе тем?

— А я и не выбирал, — засмеялся Христопулос. — Мне предложили.

— Кто?

— Те же, кто предложил мою кандидатуру.,,

— Меня интересует вторая тема, ее тоже вам предложили?

— Да.

— Кто именно?

Где было вспомнить Христопулосу, кто именно предложил: может быть, Титос, может, Параскевакос, а может, кто другой,

— Знаете ли, после первой лекции я стал у нас в городе в некотором роде знаменитостью. Кто ко мне приходил, что они говорили — такая была суета, что я и тогда не мог в этом разобраться. Помню, после первой лекции меня попросили выступить еще раз. Как они сформулировали тему, я запамятовал...

— «Национальное сознание греков», — напомнил кефалонит. Он стоял в стороне и жалел Христопулоса: зря его терзал Эфиоп. То, о чем он спрашивал, Делияннис аккуратненько изложил в своем отчете: «Я проявил инициативу и сам предложил тему, потому что бог знает в какие дебри их могло занести».

Эфиоп встал, подошел к окну и оттуда принялся разглядывать Христопулоса, закутанного в темный помятый плащ, который спускался сейчас до самого пола.

— Сколько вам лет, господин Христопулос?

— Сорок четыре.

— Женаты?

— Холост.

— Место рождения?

— Здесь, в этом городе...

— Ваша семья?

— Мать и две сестры.

— Образование?

— Неполное высшее, ушел с последнего курса Высшего коммерческого.

— Не получили диплома? Почему?

— По состоянию здоровья.

Эфиоп оставил позицию у окна и вернулся за стол, к своему блокнотику.

— Господин Христопулос, вас удовлетворяет ваша работа?

Разговор давно уже тяготил Христопулоса. «Нечего сказать, удружил мне Титос... Ну и влип я... Форменный допрос! Куда, интересно, гнет этот тип?»

— Работа в банке вас устраивает? — повторил Эфиоп.

— Почему вы спрашиваете? Вам обязательно это знать? И — если позволите — к чему все эти вопросы?

— Вот к чему, — охотно ответил Эфиоп. — В своих лекциях вы произнесли несколько фраз, которые я хочу теперь прояснить. И если то, что скажете мне вы, подтвердит то, что думаю я, ваше положение, господин Христопулос, будет в высшей степени неприятным. — Он говорил серьезно, лишь в самом конце по его лицу промелькнула тень улыбки, и, наклонившись к Христопулосу, он вкрадчиво спросил: — Вы питаете особые симпатии к варварским племенам?

Христопулоса прежде всего поразила эта перемена в тоне Эфиопа, и смысл вопроса он как-то не уловил.

— Простите, не понял.

— К  д и к и м  племенам, — с модуляциями в голосе сказал Эфиоп, — к тем, которые вторгаются, и вливают свежую кровь, и заново пишут историю. Вы им симпатизируете, господин Христопулос?

— Я? С чего вы взяли?.. Может быть, вы судите по моему балахону?

Выглядел он забавно, и кефалонит рассмеялся. Рассмеялся от души. Эфиопа это задело.

— Я тебя спросил, отвечай.

Свинцовая тень пробежала по его лицу, подняла какие-то другие краски — тускло-зеленые, фиолетовые, багровые; они заливали его, проступали в его голосе. «Ну, Эфиоп, не зря тебя так прозвали, — подумал Христопулос. Теперь он не растерялся, а, напротив — почувствовал, что и в его душе поднимается какая-то жесткая, упрямая сила. — Ну, Ибрагим, держись!» И он поднял копье на щуплое плечо.

— Я отвечаю: таких вещей не говорил. И вообще я не занимаюсь историей...

— Однако выступили с лекцией. И даже дважды.

— Меня попросили, и я поделился своими размышлениями...

Эфиоп снова встал и зашагал по комнате. Присутствие кефалонита его раздражало. Реакцию Христопулоса он понимал, он видел, что этот маленький человечек совсем не таков, каким его описали: и твердость в нем есть, и голова работает неплохо. Сломить его непросто, подобные случаи в практике Эфиопа уже были... Такие вот тщедушные, слабосильные, неприметные люди способны проявить невероятное упорство, сжаться в кулак, и тогда не знаешь, с какой стороны к ним подступиться.

— Я и не собирался читать лекции, — продолжал Христопулос. — Какие там лекции... Но меня попросили, и я поделился тем, что знаю. Говорили, будто мои лекции понравились. Мне даже аплодировали... Знаете ли, если бы я был артистом и мне так аплодировали...

Кефалонит опять расхохотался.

— Вижу, ты не прочь поострить, — бросил Эфиоп. — А ну-ка, скажи мне, у твоей семьи, у твоей матери и сестер есть какие-нибудь доходы? Есть у них средства к существованию, кроме твоего жалованья?

Христопулос не удивился. Он пронзил Эфиопа сквозь щелочку глаза и тихо сказал:

— Обсуждать здесь мои семейные дела я не намерен. К лекциям они отношения не имеют...

— Да, — зло кивнул Эфиоп, — к лекциям они отношения не имеют. Зато лекции роковым образом повлияют и на твои семейные дела, и на многое другое. Ты, Христопулос, выступил с антинациональным воззванием, пел дифирамбы варварам, говорил, что они сохранили наше национальное сознание... Дескать, варварам мы обязаны тем, что осталось в нас греческого после всех перипетий истории.  В а р в а р а м, — подчеркнул Эфиоп, — гуннам и славянам...

Он был взбешен и говорил еще долго, извлекая из блокнотика и обрушивая на Христопулоса фразу за фразой, однако Христопулос оставался невозмутимым. То, что предъявлял Эфиоп, он или сразу же спокойно принимал, или движением головы как бы отбрасывал не принадлежащее ему.

— И еще ты говорил об императоре Каракалле... Что его эдикт от двести двадцатого года;..

— От двести двенадцатого года по Рождеству Христову, — поправил Христопулос.

— ...что его эдикт мог привести к ассимиляции греческого населения римскими завоевателями, к  а н т и э л л и н и з а ц и и  Греции, если бы не начались  в т о р ж е н и я  варваров. Было такое сказано?

— Было.

— Этого довольно... Помнишь, я спрашивал о твоем образовании? Ну вот, ты не историк, и по какому же праву ты публично вещаешь о столь священных материях?.. В Высшем коммерческом вас этому, конечно, не учили... Так какие же были у тебя учителя? Скажи-ка мне. — И он со злой усмешкой понизил голос. — Тебя тоже учил Сузатос? В тех самых тайных партийных школах проходил ты, Христопулос, курс наук? А ну-ка, скажи, скажи...

— Автора, о котором вы упомянули, я не изучал. А в лекции я говорил, что приход варваров пробуждал, обострял в греках национальное чувство, и это вполне естественно, тогда как с Каракаллой дело обстоит иначе. Тут опасность была поистине смертельной, потому что Каракалла раздавал права, титулы, награды, Каракалла  р а з в р а щ а л, так оно было в действительности, так я и говорил... И — посудите сами — устоять перед такими соблазнами людям непросто... Один поддается из честолюбия, другой из корысти, каждый по-своему...

— Да, — прервал его Эфиоп. — Но ты ведь не поддаешься.

— Я другое дело. Я, как видите, натура героическая... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились, он опустил глаза и пробежал взглядом по старому длинному плащу, как будто предлагал и другим посмотреть и убедиться.

* * *

В один из ближайших вечеров Никос Христопулос в сопровождении двух жандармов садился на поезд, направлявшийся в центр нома. Титос лежал в постели, курил и наблюдал за Реной, которая заканчивала перед зеркалом свой туалет. Волосы она распустила, и они сбегали по ее плечам и обнаженной спине. «Давай скорее, чего ты возишься», — проронил Титос.

Рена проделывала какую-то тонкую работу щипчиками. И краем глаза читала листок, лежавший на столе, Титос писал:

«...я буквально ошеломлен, и не только потому, что он — прекрасный служащий, но более всего потому, что обвинение совершенно несостоятельно. Обыск оказался безрезультатным, у него нашли несколько поэтических сборников на греческом и французском, и ни один из них не дает повода для подозрений. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя, употреби свое влияние. Ко всему прочему у него больное сердце...»

Рена перевернула листок, но дальше читать не стала и склонилась к зеркалу. Потом она оглянулась и сказала Титосу:

— Я дам это тебе, разорви сам.

Титос не понял.

— Что там еще?

— Я говорю о письме.

— Письме? А... Письмо, пожалуйста, оставь на месте...

— Нет, нет, это жестоко... Я ведь объяснила тебе, когда вернулась от папы, положение у него сейчас очень сложное. Я же сказала тебе, ну как ты не понимаешь?.. Кто разорвет — ты или я?

Она поставила на место флакончики и коробочки, встала, опустила крышку с зеркалом, взяла письмо. Бесшумно разорвала его на мелкие клочки и приоткрыла окно. Начинался дождь, волна влажного воздуха ворвалась в комнату. Вместе с ней издалека, с темных виноградников, где проходила железнодорожная линия, долетел гудок паровоза. Рена закрыла окно, а клочки, зажатые в ладони, молча сунула в карман.