В Россию она едет, как всегда, через Берлин. Там встречается с Габриэлем Жери, который теперь атташе во французском посольстве в Берлине. Она посещает его дома, что неприлично для девушки, путешествующей без родственников. В его жилище она находит свой портрет в серебряной рамочке, но намечавшаяся когда-то страсть уже быльем поросла. Она расстается с Архангелом Габриэлем без сожаления.
Россия опять встречает ее невыносимым запахом лука в супе, вероятно, во Франции лук не пахнет (Или как говорил один мой знакомый: «В Америке даже трава по-другому растет), приветливыми чиновниками и носильщиками («Боже, неужели так было?» — невольное вырвавшееся восклицание автора), а также лужами, грязью и сиренью в цвету, что вполне соответствует и теперешней действительности.
Едва приехав в Гавронцы, девушка садится за рояль и играет нечто похоронное. Ее собака Коко жалобно подвывает музыке — любимый концертный номер всех девушек всех времен. Вслед за ней, ее картонками, собачонками и тридцатью платьями, самостоятельно прибывают из Парижа письма и журналы. Жулиан пишет, что Тони Робер-Флери при смерти. Служанка Розалия плачет, жалея Тони. Она славная девушка. К счастью, почти тут же приходит депеша, где сообщается, что он выздоравливает. В журналах, присланных из Парижа, упоминается мадемуазель Андрей, все что пишется о ней, независимо от оценки, воспринимается полтавскими провинциалами, как нечто небывалое. А то как же! Ведь это ее имя напечатано в газете. Отец горд — вокруг нее светится ореол гения местного значения. У предводителя дворянства — дочь гениальна. Она записывает в свой дневник: «… из того, что там составляло мое отчаянье, здесь создается мне ореол».
О Мусе все заботятся, ее окружают молодые родственницы: жена Павла, Нини, ее сестра и Дина. Но купаться они ходят тайком, потому что боятся, что Муся увяжется за ними. А ей нельзя простужаться, всем известно, что у нее чахотка. Поэтому, когда она собирается писать с натуры, во дворе тут же строят беседку, а на ее деревянный пол постилают солому.
Праздники следуют в имении один за другим. Кавалеры окружают ее с утра до вечера. Но нет достойного. Правда, у соседа, несметно богатого Кочубея, два взрослых, неженатых сына, но как назло, их нет в родных пенатах. К Башкирцевым в имение собираются местные крестьянки, разглядывают ее, обнимают, желают хорошего мужа. В зале устраивают танцы, приглашая военную музыку, которая играет за обедом и вечером на балконе.
Но ее мало что радует, глухота усиливается, приметы предвещают скорую смерть: разбивается зеркало, зажигают одновременно по три свечи.
«Неужели я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога, мне не так страшно, хотя… я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так как я лишила бы себя жизни… Но что же ожидает нас там? Не все ли равно? Избегаешь во всяком случае знакомых страданий. Или, может быть, я совершенно оглохну? Я пишу это с озлоблением… Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время. Если это означает смерть кого-нибудь близкого… Отца! Но если мама? Я никогда не могла бы утешиться, что была резка с нею». (Запись от 27 июня 1881 года.)
Россия вообще ее не радует, она не находит здесь деликатности (Ишь, чего захотела!), нравственности и скромности. В России никто ничего не боится, даже духовника, что в провинциальной Франции невозможно было бы представить. Здесь не боятся ни старой бабушки, ни тетушки, никого… Женятся по любви и очень легко увозят невест, как это сделал ее родной брат.
Да и о какой нравственности можно говорить, если родственники, что Башкирцевы, что Бабанины, одна шатья-братья, за обедом обсуждают тянущееся более десяти лет дело ее матери и тетки, и сама Мария предлагает дать взятку в пятнадцать тысяч судье, который это дело ведет. Интересно, из чего она исчислила сумму взятки? Но дядя Александр, ловкач и хитрован, уже устроил все по-другому. Его слуга, втеревшись в доверие судьи и поставляя ему девочек (как тут не вспомнить генерального прокурора России Скуратова!), подпаивает судью и подсовывает ему на подпись компрометирующие письма. Далее следует элементарный шантаж и вещественные доказательства, какие, видимо, все-таки были, из дела судьей изымаются. Процесс прекращен. Цель оправдывает средства. Публика рукоплещет. Мария, разумеется, не ропщет, — она счастлива, ведь сама она плоть от плоти этого общества:
«Наконец, мама, обвиняемая в том, что воспользовалась доверием мужчины и почти силой заставила его жениться на своей сестре, мама — основная обвиняемая, выйдет чистой из «тюрьмы» через двенадцать лет. Дело называлось: «Попытка завладения обманным способом состоянием г-на Романова»… Через десять лет сплетен и клеветы, все наконец стали невиновными. Но кто возместит тот моральный ущерб, который причинило это ужасное дело?» (Неизданное, запись от 18 июля 1881 года.)
Теперь прочь отсюда, ничто больше не держит, тетино состояние сохранено, и так хочется обратно в Париж, на прогулки в Булонский лес, в мастерскую Жулиана, к своим. Но сперва надо посетить Лавру в Киеве, матери городов русских, куда стекаются паломники со всех концов России, помолиться. Может быть, Господь Бог вдохновит доктора, который поможет ей. Она мечтает хотя об этом.
Она пешком идет в Лавру вместе со всеми богомольцами. В руках у каждого свечка — в пещерах темно. Они тесны, низки и сыры. Вся семья горячо молится за нее: мать, отец и Дина. Монах показывает гробы с телами святых.
«Святой Иван был погребен заживо стоя, только голова и плечи его оставались наружу. Так он и умер, а потом его одели, как и всех остальных, а потом стали поклоняться. Это производит чрезвычайно устрашающее впечатление. В некоторых гробах монахи лежат по-двое. (Вероятно, при жизни были любовниками — авт.) Все они одеревенелые и прямые, у всех руки сложены на груди, только у одного согнута нога и поднято колено, это ужасно… У меня перевернулась душа, когда я увидела столько мертвецов, да еще в открытых гробах. Но я похолодела еще больше, когда увидела маленькие окошки, через которые время от времени подавали еду добровольно замуровавшим себя. Многие из них прожили так и двадцать, и тридцать лет». (Неизданное, запись от 21 июля 1881 года.)
Запись, описывающая посещение Киево-Печерской Лавры, сильно сокращена. Непонятно, почему это сделано. Ужасающе-протокольная запись. Здесь, в холодных пещерах, она почувствовала сильную боль в правом легком, сначала ей показалось, что это всего лишь от пронизывающего холода и сырости, но с тех пор боль стала повторяться всякий день и порой с такой силой, что становилось трудно дышать.
По приезде в Париж она узнает от доктора, что не только правое легкое повреждено, но и левое тронуто. Чахотка прогрессирует.
К тому же она посещает свою бывшую гувернантку мадемуазель Колиньон, которая при смерти. У нее, как и у другой ее гувернантки, мадемуазель Брэн, умершей в Крыму, все та же чахотка. Так что Марии было от кого заразиться.
Мусю поражает, как изменилась ее гувернантка, это сама смерть. В комнате крепкий запах бульона, который дают больным. Мусю потом преследует этот запах. Она, естественно, думает о себе:
«Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой?
Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, три Грации, Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель, живопись, честолюбие, неслыханные надежды — и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!» (Запись от 26 июля 1881 года.)
В опубликованной записи выкинуты имена Одиффре и Лардереля, как они выкинуты и из всего дневника, а между тем, они в перечислении объясняют, например, что за «безумства» были в Неаполе. Конкретные безумства, с графом Лардерелем, игра с репутацией, а не просто жеманные восклицания патетично-истеричной девы.
Она глохнет все больше и больше. Ее глухота причиняет ей постоянную пытку:
«В магазинах я дрожу каждую минуту; это еще, куда ни шло, но все те хитрости, которые я употребляю с друзьями, чтобы скрыть свой недостаток! Нет, нет, нет, это слишком жестоко, слишком ужасно, слишком нестерпимо! Я всегда не слышу, что говорят мне натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает работа? Когда Розалия тут, то она мне помогает; когда я одна, у меня голова идет кругом и язык отказывается сказать: «Говорите погромче, я плохо слышу!» Боже мой, сжалься надо мною! Если я перестану верить в Бога, лучше сейчас умереть от отчаяния. На легкое болезнь перешла с горла, от горла происходит и то, что делается с ушами. Вылечите-ка это!
Боже мой, неужели нужно быть разлученной с остальным миром таким ужасным образом? И это я, я, я! Есть же люди, для которых это не было бы таким страданием, но…» (Запись от четверга, 4 или 11 августа 1881 года. Во французских и дореволюционном издании запись неправильно датирована 9 августа. Следующая запись идет от субботы, 13 августа, а мы знаем, что дни недели Башкирцева ставила безошибочно, значит, запись сделана в четверг, который был в эти дни 1881 года, 4 или 11 августа. Неправильность датировки записи от 9 августа заметила только редактор захаровского издания. Но все это, как говорил Владимир Набоков по другому случаю, прихоть библиофила. Один день, другой, какая к черту разница, когда на карту уже поставлена жизнь).
После Парижа почти сразу они уезжают на некоторое время в Биарриц, курортный городок на юго-западе Франции, который стал знаменит благодаря частым посещениям его императором Наполеоном III, где тот построил свою виллу «Евгения», видевшую многих именитых гостей. По дороге в Биарриц, в Бордо, Мария с мамами смотрела «Даму с камелиями», в котрой блистала Сара Бернар. Как и положено, актриса ей понравилась. Собственно, Муся даже и не скрывает, что ее мнение зиждется в основном на мнении, которое уже давно сложилось в обществе — Сара очаровательна. Не исключено, что Сара Бернар действительно ей нравилась, актриса выглядела эталоном, к которому стремилась и сама Мария: она была не только актрисой, но и художницей, скульптором, писательницей. И главное, уже тогда в свои тридцать семь лет была невероятно знаменита. К концу жизни она приобрела даже собственный театр на площади Шатле в Париже, который носил ее имя. Там она осуществила то, что до нее не сделал никто из актрис, сыграла на сцене Гамлета в одноименной пьесе Шекспира. Впрочем, она играла и Джульетту лет до семидесяти. Говорят, неплохо.
Однако вернемся к нашей героине. Две недели в Биаррице вполне достаточно, чтобы понять, здесь делать нечего — ни знакомых, ни хорошего общества, ни даже приличных пляжей — все убого. Правда, Мария находит, что море здесь восхитительного цвета. Но что здесь делать? Принимать песочные ванны? Или теплые морские? В первое воскресенье сентября здесь проводится интереснейший праздник басков, но они опоздали, приехали почти на две недели позже. А совсем рядом — Испания, которая манит к себе и притягивает. Вместе со своими мамами Мария отправляется туда. Для богатых людей нет невозможного. Благо от Биаррица до границы с Испанией два шага.