«Мой отец умер. Сегодня в десять часов пришла депеша. Тетя и Дина говорили там внизу, что мама должна возвратиться немедленно, не дожидаясь похорон. Я пришла к себе наверх очень взволнованная, но не плакала. Только когда Розалия пришла показать мне драпировку платья, я сказала ей: «Не стоит теперь… Барин умер…» — и вдруг неудержимо разрыдалась».
Не стоит думать, что она так бесчувственна, теперь она корит себя, что не поехала с матерью. Она записывает в дневник несколько добрых слов об отце, чтобы тут же забыть его в череде собственных успехов и жизненных впечатлений. Ведь ее жизнь подчинена теперь одной только цели и ради этой цели она готова забыть и наплевать на все: на человеческие чувства, на здоровье, на жизнь и на смерть. Так впоследствии она наплюет и на собственное здоровье, простудится и скоропостижно скончается.
Странно и довольно бесчувственно ведут себя тетя с Диной, обсуждающие, что матери лучше поскорее вернуться, не дожидаясь такой формальности, как похороны. Для чего ей вернуться? Естественно, чтобы присутствовать при триумфе и видеть собственными глазами, как дочь ее получает награду. Как отмечает Башкирцева, ее тетя никогда не жила для себя, кроме часов, проведенных за рулеткой в Бадене и Монако. Когда она пишет, что тетя всегда жертвовала собой для других, это надо понимать только как жертву в отношении самой Марии и больше никого. Мария для нее на первом месте, все остальное мало значит. Так же, как для себя Мария всегда на первом месте. Здесь они с тетей совпадают в своих предпочтениях. Не зря же Башкирцева называет тетю Надин своей второй матерью.
Смерть отца мгновенно отходит для Марии на второй, на третий план, а на первый выступает свалившаяся на нее известность. Она с мучительным нетерпением ждет статьи в «Новом времени», а вскоре наступает и день раздачи наград: ей присылают список с ее именем в разделе живописи.
На следующий день она идет, чтобы получить награду из рук министра. Ее сопровождают самые близкие, тетя Надин, Дина и Божидар. Мать по-прежнему в России, возможно, улаживает дела по наследству. В 1900 году она числится среди землевладельцев как наследница хутора Карамышкин, близ Кочубеевки. Вероятно, она наследница и той части имения, что осталась после ее дочери.
Мария после вручения делает в своей дневнике блестящие зарисовки взволнованных художников:
«Какой-то скульптор — видный детина, — взяв предназначенный ему маленький футляр, принялся тут же на месте открывать его, невольно улыбаясь счастливой детской улыбкой».
Но главный вывод ее неизменен:
«О! В будущем году — завоевать медаль!.. И тогда все пойдет как в каком-то сне!.. Быть предметом восторгов, торжествовать!»
Но она уже не такая восторженная, как в пятнадцать лет, опыт заставляет ее задуматься: получите вторую медаль, захотите большую; потом, разумеется, орден, ну, а потом? Что потом? И тут волей неволей ее мысль возвращается к замужеству. В конце концов надо-таки будет выйти замуж. Известность и замужество две вещи несовместные. «Знаменитые женщины пугают людей обыкновенных, а гении редки…»
Результат размышлений таков: стать известной и выйти замуж за гения. Тогда только можно успокоиться и попытаться быть счастливой. Вот уж действительно, с такими запросами никогда ей не видеть простого женского счастья.
Как она анализирует свою несозданную живопись, так она начинает и анализировать свою пока несостоявшуюся любовь.
«Романтична я в смешном смысле слова или действительно стою выше всего обыкновенного, потому что чувства мои совпадают только с тем, что есть самого возвышенного и чистого в литературе? Но в любви?.. Впрочем, я ведь никогда и не испытывала ее, потому что все преходящие тщеславные увлечения нечего и считать. Я предпочитала того или другого человека потому, что мне нужны были объекты для моих измышлений; они предпочиталась другим только потому, что это была потребность моей «великой души», а вовсе не потому, чтобы действительно производили на меня впечатление». (Запись от 13 июля 1883 года.)
Целые страницы посвящены анализу любовного чувства. А тем временем, семья не оставляет надежд выдать ее все-таки замуж, тем более теперь, когда она достигла успехов в живописи, удовлетворила свое самолюбие. В женихи ей намечают младшего Кара, Алексиса, но ей больше нравится Божидар, причудливый, беззаботный, преданный, как лучшая подруга, которой у нее нет. Когда она работала над портретом Ирмы, натурщицы из мастерской Жулиана, та посвящает ее в некоторые интимные подробности жизни старшего Кара. Оказывается, у Божидара есть любовник, писатель, зовут его Пьер Лоти. Для нашего читателя это имя мало о чем говорит, однако, для французов это известный писатель, член Французской академии, «бессмертный».
Пьер Лоти в жизни был Луи Мари Жюльеном Вио. Родился он в 1850 году и был на девять лет старше Божидара Карагеорговича. Морской офицер, он 40 лет провел на флоте, и главным источником его вдохновения была колониальная экзотика Востока, он писал о Китае, Индии, Марокко. Уже в то время он был известным писателем, опубликовавшим такие романы, как «Азиадэ», «Брак Лоти», «Роман одного спаги». Ни при советской власти, ни после Пьер Лоти в России не издавался, хотя перед революцией в России вышло сразу два его собрания сочинений.
Нам же интересно представить себе любовника Божидара и в этом нам поможет французский писатель Жюль Ренар, оставивший в своей дневнике его описание, правда постаревшего лет на десять:
«Перстни, слишком крупная булавка в галстуке, вся в золоте. Она похожа на королевскую корону. Вид у Лоти молодой, даже чересчур молодой, но чуть-чуть потрепанный».
К этому времени он уже академик, и в петлице у него орденская розетка. Он вежлив, изыскан. В усах у него несколько белых нитей. Шевелюра как у юноши. Уши большие, к сожалению, скорее старческие. С ушами человек ничего сделать не может и это верно замечает Ренар.
— Да он красится! — восклицает жена Ренара, когда они отходят от Лоти. — Ресницы начернены, глаза подмазаны, волосы в бриллиантине, а губы напомажены. Он боится закрыть рот. А белые нити в усах — это кокетство, чтобы люди думали, будто усы у него естественного черного цвета…
По описанию Пьер Лоти — это типичная «тетка» (активный педераст), которые снимали «тапеток» в дореволюционное время в Таврическом саду в Петербурге. Морские путешествия, мужская компания, Восток, Восток, утонченный разврат, процветающий в Париже, pays chauds (дословно — жаркие страны, теплые края — фр., в то же время жаргонное название бань, традиционное место встречи педерастов).
Возле Башкирцевой постоянно присутствует и некий писатель барон Сан-Аман, тоже претендент в мужья, следы которого в истории нам отыскать не удалось, а потому не будем на нем останавливаться. Скажем только, что у него что-то тоже было не совсем традиционно с сексуальной ориентацией, поскольку, обсуждая его кандидатуру, Мария шутит над тем, что неплохо при его жизни быть его вдовой.
Однако не только матримониальные отношения ее интересуют, не только любовь как чувство, но и обыкновенный секс не дает покоя. Думается, что и девственность ей уже в тягость.
«Если бы я была мужчиной, то стала бы откровенным гулякой, потому что мужчины не обязаны сопротивляться… тем глупостям, которые приходят им в голову. Каким? Которые исходят не от личности, ни от чувства человека, а связаны только с настроением, зависящим от множества моральных и физических причин. И потом, это так мимолетно, об этом не принято говорить, никто не признается в этом, потому что ощущения, длившиеся так недолго кажутся уже давно минувшими к тому моменту, когда соберешься об этом написать. Неужели действительно существуют такие твердокаменные люди, которые не испытывали бы подобных чувств? Я не верю в это. Я скажу сейчас ужасную вещь, но бывают моменты, когда любой… любой… короче, любое существо во фраке, сидящее перед вами на спектакле или стоящее перед вами в гостиной, может вызвать такие мысли, которые вряд ли можно считать пристойными». (Неизданное, 6 августа 1882 года.)
Ей давно приписывают разные приключения, любовников, но она пока не попробовала эту сторону жизни, «но бывают моменты, когда любой…» Как мало для этого надо при ее-то образе жизни, но пока этого «любого» в ее окружении не видно.
Болезнь тем временем усиливается, она соглашается даже ставить нарывные пластыри, которые портят кожу на груди и спине, а значит, исключают ношение декольтированных платьев. Иногда она сжигает себе кожу и приходится принимать морфий, чтобы утишить боль. Ей хочется жить, но появляется какое странное мелькание в воздухе. Две недели она на ногах переносит бронхит, который хоть кого свалил бы с ног, и который она старается не замечать. Ее мучит кашель и порой даже во время сеанса она впадает в какое-то полузабытье и начинает грезить наяву, представляя себя лежащей с большой восковой свечкой в изголовье.
Когда самой становится плохо и неотступно преследуют мысли о смерти, она начинает испытывать чувство вины перед умершим отцом. Однако, анализируя свои чувства, она как всегда старается оправдать свои поступки, но приходит к неутешительным для себя выводам:
«Если бы я тогда поехала… Это было бы только из приличия, потому что ведь побуждающего к этому чувства не было… Имело ли бы это все-таки какую-нибудь цену? Не думаю.
У меня не хватило на это чувства, и Бог накажет меня. Но моя ли это вина?.. И потом, зачтутся ли мне чувства, сегодня мною испытываемые?..
И что стоило мне поехать исполнить мой долг, потому что ведь это был мой долг — поехать к умирающему отцу. А я не поняла этого, и теперь чувствую себя далеко не безупречно». (Запись от 26 сентября 1883 года.)
С мыслью о собственной смерти 1 октября 1883 года она едет на Северный вокзал проводить тело умершего русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева, скончавшегося в Буживале еще 5 сентября. Парад смертей продолжается. Одним из последних русских, кто видел Тургенева и говорил с ним перед смертью, был художник Алексей Петрович Боголюбов, профессор Петербургской академии, постоянно живший в Париже. Тело Тургенева, по его завещанию, отправляют на родину, тогда как сама Башкирцева в это же время пишет, что желала бы лежать в какой-нибудь парижской часовне, окруженной цветами, стоящей на видном месте, чтобы в каждую годовщину ее смерти лучшими певцами Парижа там исполнялись бы мессы Верди и Перголезе.
«На вокзале — очень торжественные проводы. Говорили Ренан, Абу (французские писатели — авт.) и Вырубов (русский философ-позитивист, душеприказчик Герцена и его издатель — авт.), который прекрасной речью на французском языке тронул присутствующих более, чем другие. Абу говорил очень тихо, так что я плохо слышала, а Ренан был очень хорош, и на последнем прости у него дрогнул голос. Я очень горжусь при виде почестей, оказываемых русскому, этими ужасными гордецами французами».
Странно, почему она не упоминает всего одного из выступавших на вокзале, художника А. П. Боголюбова. Безусловно, здесь присутствует профессиональная обида, как теперь сказали бы, комплексы. Ведь Боголюбов с 1878 года создал в Париже «Кружок русских художников», к которому она пока не имеет никакого отношения, но про который наверняка знает, а значит, может и обижаться, что ее не замечают.
Впрочем, вскоре ее заметят: 19 марта следующего года пройдет ее баллотировка в этот «Кружок» и Башкирцева будет принята в него единогласно. Знакомство с Боголюбовым состоялось, вероятно, при посредничестве Дария Ромуальдовича Багницкого, того самого корреспондента «Нового времени», что брал у нее интервью, фамилия которого на сей раз упоминается в ее записях незашифрованной в связи с фамилией Боголюбова. (См. запись от 17 мая 1884 года.)
К осени на родине М. Башкирцеву ждет триумф: русский иллюстрированный журнал «Всемирная иллюстрация» помещает на обложке ее картину под своим названием, «Жан и Жак — дети приюта» (1883, № 774).
«Всемирная иллюстрация» (русская) напечатала на первой странице снимок с моей картины «Жан и Жак». Это самый большой из иллюстрированных русских журналов, и я в нем разместилась как дома!.. Но это вовсе не доставляет мне особенной радости. Почему? Мне это приятно, но радости не доставляет. Да почему же?
Потому что этого недостаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я получила почетный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году мне дали медаль, я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жулиана!.. Но теперь…» (Запись от 22 ноября 1883 года.)
Ею интересуется уже члены императорской фамилии, старшая Башкирцева лелеет планы, что ее дочь сделают фрейлиной, ведь сама мать знакома с неким камергером и его семьей малого двора великой княгини Екатерины Михайловны. Марию уже должны были представить великой княгине, но мать уехала, бросив все на произвол судьбы. Марии остается только сожалеть об этом.
Мария постоянно посещает художественные выставки. Летом, 12 июля 1883 года, в зале Пти, открылась одна из самых знаменитых, Выставка Ста шедевров. На этой выставке были представлены картины художников из частных коллекций, от эпохи Возрождения до современности. Все современные издания дневника выкидывают запись о том, что за обедом у них Канроберы, а потом они отправляются на выставку. А между тем сразу за этим следуют слова:
«Боже мой — мне нужно только одно: обладать талантом. Боже мой, мне кажется, что лучше этого ничего нет».
Ясно, что это впечатление от выставки шедевров. Она начинает понимать, что повторение пути Бастьен-Лепажа для нее — пагуба. «Потому что сравняться с тем, кому подражаешь невозможно. Великим может быть только тот, кто откроет свой новый путь, возможность передавать свои особенные впечатления, выразить свою индивидуальность.
Мое искусство еще не существует» — резюмирует она. Все, о чем она говорит, разумеется банальность, при том еще и банально выраженная, но само понимание того, что происходит с ней, показательно.
Она с новой силой начинает работать и пишет портрет Божидара Карагеорговича на балконе. Жулиан находит, что сходство велико, что это очень оригинально, очень ново, что в нем есть что-то… от Эдуарда Мане. Впрочем, крамольная фамилия последнего выкинута из текста, чтобы не шокировать добропорядочную публику. Хотя в это время уже и назревает некоторый пересмотр позиции официальной критики по отношению к Мане. Нас же интересует то, что она не просто декларирует о поиске новой дороги для себя, но и нащупывает ее и начинает по ней двигаться.
Она надевает на себя по два-три шерстяных трико для тепла и чтобы обезобразить талию, как шутит она, пальто за 27 франков и большой вязаный платок, чтобы слиться с толпой и, не привлекая излишнего внимания, заняться делом; она отправляется на натуру в парк, на аллею в золотистых тонах, в сопровождении своего верного друга Божидара.
«Было кажется время, когда чахотка была в моде, и всякий старался казаться чахоточным или действительно воображал себя больным. О, если бы это оказалось одним только воображением! Я ведь хочу жить во что бы то ни стало и не смотря ни на что; Я не страдаю от любви, у меня нет никакой мании, ничего такого. Я хотела бы быть знаменитой и пользоваться всем, что есть хорошего на земле… ведь это так просто».
И как не патетично это звучит, когда в дело вступает рок, начавшийся парад смертей уже не остановить, потому что траурный кортеж уже движется по вашей улице, но вы его еще не видите.