В Берлине она ходит по музеям, таская за собой тетю, которой в музеях скучно. Она десятками покупает себе книги, а тетя в ужасе хватается за голову:

— Как! И здесь уже библиотека!

Куда бы она ни приехала, первым делом у нее в комнате образуется библиотека, без книг она просто не может. Чтение, пока она серьезно не предалась живописи, остается главным ее занятием.

Сам же Берлин, разумеется, ей не нравится;

«Ничего не может быть печальнее этого Берлина! Город носит печать простоты, но простоты безобразной, неуклюжей. Все эти бесчисленные памятники, загромождающие улицы, мосты и сады скверно расположены и имеют какой-то глупый вид». (Запись от 30 июля 1876 года.)

На границе с Россией они расстаются с тетей, обе плача навзрыд, тетя боится из-за процесса ехать на родину и остается на чужбине. На другой стороне ее встречает дядя Степан, брат ее матери и тети Надин. Опасения на счет таможни были напрасны, ее приняли как принцессу, даже не досматривали. Чиновники, вопреки ожиданию, изящны и замечательны вежливы. Как-то странно теперь об этом читать. «Здесь простой жандарм лучше офицера во Франции, — записывает она. — И потом, все так хорошо устроено, все так вежливы, в самой манере держать себя у каждого русского столько сердечности, доброты, искренности, что сердце радуется».

Останавливаются они в знаменитом отеле «Демут», где любил живать еще Пушкин. Здесь в Петербурге живут их знакомые по Ницце, Сапожниковы, и несколько дней она проведет с Ниной и ее двумя дочерьми, Ольгой и Марией. Разъезжая в карете, они поют, веселятся и представляют себе, что они в Ницце.

Увидев портрет великого князя Владимира, она вдруг понимает, что герцог Гамильтон это не предел мечтаний, есть красота более совершенная и приятная. И они с сестрами Сапожниковыми, восхищенные как институтки, по очереди целуют портрет великого князя в губы.

Но сам Петербург ей не очень нравится. «Петербург — гадость, мостовые — невозможные для столицы, трясет на них нестерпимо; Зимний дворец — казармы, Большой театр — тоже; соборы роскошны, но не складны и плохо передают мысль художника». (Запись от 6 августа 1876 года).

Впрочем, вспомним, нравился ли ей вообще поначалу хоть один город! Пробудь в Петербурге подольше, может быть, мы прочитали бы еще об одном ее романе и другие, поэтические строки о северной Пальмире.

Но Москва ей нравится с первого взгляда, потому что она не похожа ни на что, прежде виденное. «Москва — самый обширный город во всей Европе по занимаемому им пространству; это старинный город, вымощенный большими неправильными камнями, с неправильными улицам и: то понимаешься, то спускаешься, на каждом шагу повороты, а по бокам — высокие, хотя и одноэтажные дома, с широкими окнами. Избыток пространства здесь такая обыкновенная вещь, что на нее не обращают внимания и не знают, что такое нагромождение одного этажа на другой». (Запись от 12 августа 1876 года.)

В Москве подают телячью котлету таких размеров, что она будто целый цыпленок, а блюдце с икрой представляет всего полпорции, которой в Италии хватило бы на четверых. Дядя Степан ходит за ней по пятам и все время спрашивает, не хочет ли она поесть, что ее утомляет.

Наконец они приезжают на родину в Полтавскую губернию. Она попадает сразу же в совершенно другую атмосферу, все ее родственники и знакомые — люди уважаемые, богатые. Отец, Константин Башкирцев, — предводитель полтавского дворянства. На станцию приехал ее встречать брат Павел, который теперь живет с отцом, позже к ним присоединился дядя Александр Бабанин, последним ее встретил отец, примчавшийся на тройке князя Михаила Эристова, пасынка своей сестры княгини Эристовой; с ними прибыл и Паша Горпитченко, Мусин кузен.

«Э. совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в панталонах, втрое шире обыкновенных, и в воротничке, доходящем до ушей. Другого называют Пашей; фамилия его слишком замысловатая (Горпитченко — авт.). Это сильный и здоровый малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой — широкоплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю». (Запись от 20 августа 1876 года.)

Все это были довольно состоятельные наследники землевладельцев. В 1900 году все они еще были живы и в справочном суворинском издании «Вся Россия» на 1901 год указано количество земли, которой они владели. У князя Михаила Андреевича Эристова в Полтавской губернии был 1123 десятины земли, что в пересчете на гектары равняется 1225 гектарам. У Павла Аполлоновича Горпитченко в Харьковской губернии 1178 десятин, или 1285 гектар, не считая жениного приданного в Курской губернии в 838 десятин, или 913 гектар. И, наконец, беднее всех был брат Марии Башкирцевой, Павел Константинович, он имел в собственности в Полтавской губернии всего 518 десятин земли, или 564 гектара. Правда, примерно таким же количеством земли владела его мать, Мария Степановна Башкирцева. Это была та земля, которая перешла бы в собственность ее дочери, Марии Башкирцевой.

Отец гордится своей дочерью-красавицей, кавалеры наперебой ухаживают за ней, вскоре появляется и основной жених, ставку на которого делают мать и тетка, Григорий (Гриц) Львович Милорадович. С ним Муся была знакома еще в детстве, к нему ее возили на встречу в Вену в 1873 году, но поскольку из дневника эта поездка была выкинута, то здесь они встречаются как первый раз после детства.

«Шесть лет тому назад в Одессе maman часто виделась с m-me М. (Милорадович — авт.), и ее сын, Гриц, каждый день приходил играть с Полем и со мною, ухаживал за мной, приносил мне конфеты, цветы, фрукты. Над нами смеялись, и Гриц говорил, что он не женится ни на ком, кроме меня, на что один господин всякий раз отвечал: «О, о! какой мальчик! он хочет, чтобы у него жена была министр!» (Запись от 22 августа 1876 года.)

Тогда, прощаясь, они с разрешения родителей, поцеловались. Она нашла, что с тех пор Гриц не переменился, у него тот же тусклый взгляд, тот же маленький и слегка презрительный рот, легкая глуховатость, над которой подсмеиваются окружающие, однако он отлично одет и у него прекрасные манеры. В театральной ложе, куда она отправилась с отцом и с целым сонмом своих ухажеров, ей удается отправить князя Мишеля за стаканом воды, а самой перекинуться несколькими словами воспоминаний о детских годах с Грицем.

— Ах, вот что означал этот стакан воды! — возмущается князь, вернувшись. — Вы моя кузина, а говорите с ним.

— Он мне друг детства, — парирует Мария, — а вы — только мимолетный франт!

В театре собираются все родственники, напротив сидит с женой дядя Александр Бабанин.

После театра ужинают в отдельной зале ресторана: Башкирцевы, Константин, Поль и Мария, Александр Бабанин с женой Надин, кузены князь Мишель Эристов и Паша Горпитченко, а также Гриц Милорадович, не сводящий с нее восторженного взора. Мишель открывает одну за другой бутылки шампанского и неизменно наливает в бокал Марии последнюю каплю. Когда пили за здоровье Марии, руки тети Нади и дяди Александра, супругов, скрестились при чоканье с руками Грица и Муси, молодых людей, что по примете предвещало их скорую свадьбу.

Своими манерами, нарядами и веселым нравом Мария все больше и больше покоряет сердце своего отца. Она и не скрывает, что ей это необходимо, ведь в ее планах увести отца за границу, помирить с матерью, восстановить полноценную семью. Не зря же она привезла в эту глушь тридцать платьев от лучших парижских портных.

«Отца можно победить, действуя на его тщеславие». (Запись от 23 августа 1876 года.)

Она понимает, что в Полтаве ее отец — царь, но какое плачевное царство! В самой Полтаве безлюдно, как в Помпее. Отец оправдывается, что после ярмарки не встретишь в городе и собаки. Они заходят в магазин, где собираются все полтавские франты, но и там — никого. В городском саду тоже никого. А те, кто есть вокруг нее, кто составляет ее свиту — гиппопотамы, полтавские гиппопотамы.

Потихоньку она заводит с отцом разговоры о полтавском обществе:

— Проводить жизнь за картами… Разоряться в глуши провинции на шампанское в трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!.. Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем обществе.

Отец понимает, куда она клонит, и в свою очередь интересуется у нее, сколько может стоить дом в Ницце, где бы можно было устраивать празднества и балы. Он тоже понимает, что дочери на выданье нужна полноценная семья и прежде всего покровительство отца. Если бы он поехал туда, то их положение в корне изменилось бы.

Это именно то, что Муся хотела от него услышать. Она знает, что могла напеть отцу родная сестра, ее тетка, мадам Тютчева, которая тоже почти постоянно проживает в Ницце, но родственников принципиально не принимает.

Ее отцу сорок пять лет, он молодо выглядит и она, шутя, предлагает ему быть младшей сестрой и звать его Константином. Отцу это льстит, тем более что до сих пор он вращается в кругу полтавской золотой молодежи.

Муся гордится, что отец все делает ради нее:

«Для человека сорока пяти лет, имеющего такой характер, он сделал серьезный шаг, выставив любовницу, с которой жил три года, из-за девочки, которую почти не знал». (Неизданное, 9 сентября 1876 года.)

Постепенно между отцом и дочерью налаживаются доверительные отношения. Она счастлива, что у нее, наконец, есть «настоящий отец, как в книгах». Дочь хочет поехать навестить свою старую знакомую госпожу Милорадович, мать Грица, но отец противится этому, потому что m-me Милорадович может подумать, что Муся имеет виды на Грица. Мария соглашается с ним, что для нее вообще в редкость. Она успокаивает его, что не собирается замуж за Милорадовича, как бы этого ни хотела ее мать.

— Напрасно твоя maman считает его прекрасной партией, Милорадович — только животное, нагруженное деньгами.

Соглашаясь с ним относительно Милорадовича, она в свою очередь при каждом удобном случае оттачивает стрелы своего красноречия на родной тетке, его сестре, мадам Тютчевой, как на главном своем враге и враге всей ее семьи. Отец, в конце концов, принимает ее сторону, что для нее принципиально:

«Я не стеснялась относительно его сестры Т.; я даже сказала отцу, что он находится под ее влиянием, и что поэтому я не могу на него рассчитывать.

— Я! — вскричал он, — о нет! Я люблю ее меньше других сестер. Будь покойна, увидев тебя здесь, она будет льстить тебе, как собака, и ты увидишь ее у своих ног». (Запись от 2 сентября 1876 года.)

«Если я не одержала других побед, то одержала победу над отцом: он говорит, он ищет моего одобрения, слушает меня со вниманием, позволяет мне говорить все что угодно о своей сестре Т. и соглашается со мной». (Запись от 7 сентября 1876 года.)

Если ее побежден ее отец, известный ловелас и гуляка, то, что говорить о юнцах, окружающих Марию. Все просят у нее фотографии, кто хочет отдать за портрет два года своей жизни, кто обещает до гроба носить портрет в медальоне на груди. В общем, обыкновенный, можно сказать, дежурный, романтический лепет того времени.

Всех, однако, перещеголял князь Мишель Эристов, он готов вынести двенадцать ударов хлыстом за ее портрет в одежде капуцинов. Муся заставляет его вынести это испытание, обнадеженный Мишель просит у своей маман разрешения сделать предложение Марии Башкирцевой, ведь он ей по крови вовсе не двоюродный брат. А значит, и не должно быть запрещения от православной церкви. Княгиня Эристова, смеясь, рассказывает об этом Марии, Мишель — глуп и юн, ему всего восемнадцать лет. Замуж за него? Нет, ни за что! А вот заставить таскать себя в кресле по большой лестнице вверх и вниз, и снова вверх и вниз, это можно.

Князь Мишель Эристов выписывает для нее кегли, крокет и микроскоп с коллекцией блох. Наскучив блохами, она сажает перед собой на пол Гриц и, используя его, как мольберт в два счета рисует карикатуру на Мишеля.

Гриц и Мишель мечтают провести зиму в Петербурге, говорят они об этом с явным намерением завлечь ее туда. Она отделывается шуткой, которую хочется привести полностью, потому что вполне может быть, мой читатель не прочитает дневник, ограничившись этой книгой. Кроме того, этот большой отрывок свидетельствует о ее явном литературном даровании. Напомним, что ей всего семнадцать лет, восемнадцать исполнится только в ноябре.

«Воображаю, что вы там будете делать, — сказала я. — Хотите, я опишу вам вашу жизнь, а вы мне скажете, правда ли это?

— Да, да!

— Прежде всего, вы меблируете квартиру самой нелепой мебелью, купленной у ложных антиквариев, и украсите самыми обыкновенными картинами, выдаваемыми за оригиналы: ведь страсть к искусству и редкостям необходима. У вас будут лошади, кучер, который будет позволять себе шутить с вами, вы будете советоваться с ним, и он будет вмешиваться в ваши сердечные дела. Вы будете выходить с моноклем на Невский и подойдете к группе друзей, чтобы узнать новости дня. Вы будете до слез смеяться над остротами одного из этих друзей, ремесло, которого состоит в том, чтобы говорить остроумные вещи. Вы спросите, когда бенефис Жюдик и был ли кто-нибудь у m-lle Дамы. Вы посмеетесь над княжной Лизой, и будете восторгаться молодой графиней Софи. Вы зайдете к Борелю, где будет непременно знакомый вам Франсуа, Батист или Дезире, который подбежит к вам с поклонами и расскажет вам, какие ужины были, и каких не было; вы услышите от него о последнем скандале князя Пьера и о происшествии с Констанцией. Вы проглотите с ужасной гримасой рюмку чего-нибудь очень крепкого и спросите, лучше ли было приготовлено то, что подавалось на последнем ужине князя, чем ваш ужин. И Франсуа и Дезире ответят вам: «Князь, разве эти господа думают об этом?» Он скажет вам, что индейки выписаны из Японии, а трюфели — из Китая. Вы бросите ему два рубля, оглядываясь вокруг, и сядете в экипаж, чтобы следовать за женщинами, смело изгибаясь направо и налево и обмениваясь замечаниями с кучером, который толст, как слон, и известен вашим друзьям тем, что выпивает по три самовара чаю в день. Вы поедете в театр и, наступая на ноги тех, которые приехали раньше вас, и пожимая руки или, вернее, протягивая пальцы друзьям, которые говорят вам об успехах новой актрисы, вы будете лорнировать женщин с самым дерзким видом, надеясь произвести эффект.

И как вы ошибаетесь! Как женщины видят вас насквозь!

Вы готовы будете разориться, чтобы быть у ног парижской звезды, которая, погаснув там, приехала блистать у вас.

Вы ужинаете и засыпаете на ковре, но лакеи ресторана не оставляют вас в покое: вам подкладывают подушку под голову и покрывают вас одеялом сверх вашего фрака, облитого вином, и сверх вашего помятого воротничка.

Утром вы возвращаетесь домой, чтобы лечь спать, или, скорее, вас привозят домой. И какие вы тогда бледные, некрасивые, все в морщинах! И как вы жалки сами себе!

А там, там… около тридцати пяти или сорока лет вы кончите тем, что влюбитесь в танцовщицу и женитесь… Она будет вас бить, а вы будете играть самую жалкую роль за кулисами, пока она танцует.

Тут меня прервали, Гриц и Мишель падают на колени и просят позволения поцеловать мою руку, говоря, что это баснословно и что я говорю, как книга!

— Только последнее… — сказал Гриц. — Все верно, кроме танцовщицы. Я женюсь на светской женщине. У меня семейные наклонности: я буду счастлив, когда у меня будет свой дом, жена, толстые дети, которые кричат — я буду безумно любить их.» (Запись от 24 августа 1876 года.)

Так оно, впрочем, и случилось, как предполагал Гриц Милорадович. Каждому — свое.

Летняя жизнь барского дома неспешна. Мужчины ходят купаться на реку. Мария с княгиней сидят на большом балконе барского дома, изнемогая от безделья и нестерпимой жары, перемывая ушедшим косточки. Вид с балкона прелестный:

«Напротив — красный дом и разбросанные беседки, направо — гора со стоящей на ее склоне церковью, утонувшей в зелени, дальше — фамильный склеп. И подумать, что все принадлежит нам, что мы — полные хозяева всего этого, что все эти дома, церковь, двор, напоминающий маленький городок, все, все наше, и прислуга, почти шестьдесят человек, и все!» (Запись от 29 августа 1876 года.)

Гордость и тщеславие землевладельца, в мечты она по-прежнему заносится очень высоко, замуж — так за короля! Полтавские гиппопотамы, всякие там Горпитченко ее не устраивают. Ее заносчивость смешит достаточно трезвого отца. Уж он-то понимает разницу даже между землевладельцами. Скоро они поедут в гости к князю Сергею Кочубею, владельцу знаменитой Диканьки, где бывали и Пушкин, и Гоголь. Этот князь Сергей Викторович Кочубей был до него предводителем полтавского дворянства. Семья Кочубеев знаменита с Петровских времен. Василий Леонтьевич Кочубей был известным обличителем гетмана Мазепы, он писал Петру I доносы о его готовящемся предательстве (как близкий к Мазепе человек он оказался посвящен в планы последнего отложиться от России и передаться ее врагам), но Петр не поверил доносу и выдал Кочубея с соратником, полковником Искрой, самому Мазепе, который после тяжелых пыток их обезглавил.

Кстати, деревня Диканька вместе с другими деревнями была пожалована Василию Леонтьевичу гетманом Мазепой еще тогда, когда отношения их были безоблачны. Дочь Кочубея, Матрена Васильевна, была любовницей Мазепы, он хотел жениться на ней, разведясь с женой. В Пушкинской «Полтаве» Матрена выступает под именем Марии, видимо, Матрена для Пушкина была не так поэтична, хотя он сам в примечаниях называет ее подлинное имя. Пушкин в «Полтаве» предельно историчен, поэтому не следует пересказывать Пушкина, а лучше его прочитать. Приведу только начальные строки «Песни первой»:

Если взять потомство по прямой линии Василия Леонтьевича, то самым знаменитым его потомком был князь Виктор Павлович Кочубей, приходившийся ему правнуком и родившийся в 1768 году. При Павле I в 1798 году, то есть в тридцать лет, он был уже вице-канцлером, при Александре I первым министром иностранных дел, а при Николае I — Председателем Государственного совета и комитета министров; перед самой смертью, в 1834 году, он стал государственным канцлером. На протяжении четырех царств он занимал и многие другие важные посты. При Павле I он был возведен в графское достоинство, а в 1831 году Николай I возвел его с нисходящим потомством в княжеское достоинство Российской империи. Отличительными чертами князя были необыкновенный ум и малороссийская уклончивость. Его единственная дочь Наталия Викторовна (1800–1855), вышедшая замуж за графа А. Г. Строганова, по свидетельству барона М. А. Корфа, была первой лицейской любовью А. С. Пушкина.

Князь Сергей Викторович, к которому поехали с визитом Башкирцевы, был младшим сыном князя Виктора Павловича Кочубея. Кочубеи были по-прежнему сказочно богаты, хотя по русским нравственным традициям наследство делилось между сыновьями, а часто и дочерьми в равных долях, что способствовало распылению состояний. Надо отметить, что перед самой крестьянской реформой в 1859 года оба сына Виктора Павловича, Лев Викторович и Сергей Викторович, входили в список богатейших русских помещиков, занимая в них соответственно 45-у и 57-е место (6447 и 5548 крепостных душ), а их зять граф Александр Григорьевич Строганов занимал в этом списке 40-е место с 6879 крепостными душами.

Достаточно взять все тот же суворинский справочник, чтобы посмотреть, сколько было земель у наследника князя, его старшего сына Виктора Сергеевича Кочубея, чтобы почувствовать разницу в общественном положении между князьями Кочубеями и Башкирцевыми. Если у наследников Константина Башкирцева была едва тысяча десятин земли, то у наследника князя более 60 тысяч десятин в девяти имениях Полтавской, Черниговской, Екатеринославской и Нижегородской губерний, и он занимал среди крупных землевладельцев России 58-е место по количеству принадлежащей ему земли. При этом надо учитывать, что земли в Полтавской и Екатеринославской губерниях были одними из самых дорогих в России, соответственно 182, 91 рубля и 161, 32 рубля за десятину, а земля где-нибудь в Оренбургской губернии стоила 28,51 рубля за десятину. К тому же все самые крупные землевладельцы, возглавляющие список, имели поместья на Урале, где стоимость десятины земли была тоже сравнительно невысокой.

«Мы были у князя Сергея Кочубея.

Отец оделся отлично, даже надел светлые перчатки.

Я была в белом, как на скачках в Неаполе, только шляпа была в черных перьях и такого фасона, который в России признан образцом хорошего тона…

Имение князя в восьми верстах от Гавронцев — это знаменитая Диканька, воспетая Пушкиным вместе с любовью Мазепы и Марии Кочубей.

По красоте сада, парка, строений Диканька может соперничать с виллами Боргезе и Дория в Риме. Исключая неподражаемые и незаменимые развалины, Диканька, пожалуй, даже богаче, это почти городок. Я не считаю крестьянских изб, а говорю только о доме и службах. И это среди Малороссии! Как жаль, что даже не подозревают о существовании этого места. Там несколько дворов, конюшен, фабрик, машин, мастерских. У князя мания строить, фабриковать, отделывать. Но лишь войдешь в дом, всякое сходство с Италией исчезает. Передняя убрана бедно в сравнении с остальными комнатами, и вы входите в прекрасный барский дом; этого блеска, этого величия, этого божественного искусства, которое приводит вас в восторг в дворцах Италии, нет и следа.» (Запись от 1 октября 1876 года.)

Князь, типично русский вельможа старого времени, взяв ее под руку, ведет по дому и показывает свою картинную галерею, статуэтки, портрет князя Василия Леонтьевича, своего предка, которого пытал и обезглавил изменник Мазепа. Портрет этот висел на стенке шкафа, в котором хранилась в то время его окровавленная рубашка. Впоследствии эта рубашка хранилась в Покровской церкви села Жуки, соседнего полтавского имения князей Кочубеев. Может быть, князь Сергей Викторович показывал ей и свой герб, рассказав, что девиз этого герба: «Elevor ubi consumor!» — возвышаюсь, когда погиб! — дан Петром I, который возвратил Кочубеям конфискованные имения, а также пожаловал имения Искры, который не имел наследников.

Двоих сыновей князя, Виктора и Василия, в то время в имении не было, и Муся с ними не познакомилась, но, вероятно, она уже знала, что оба молодые князя пока еще не женаты. Вот какие женихи, очень богатые и очень знатные, должны были ее заинтересовать. Что впоследствии и подтвердится.

В Гавронцы доходят вести из Европы. Мария узнает, что кардинал Антонелли при смерти. Опять возникают мысли о Пьетро, которые она, впрочем, отметает. Ей нестерпимо скучно, неужели, думает она, ей предстоит до конца жизни смотреть, как мочатся коровы. Сколько можно играть на пианино для полтавских гиппопотамов!

Она едет в Черняковку, где провела все детство, чтобы разобраться с дядей Александром, который управляет не поделенным имением и выяснить все, что касается их доли, их денег. Ей кажется, что дядя обманывает ее и мать. Дядя, однако, легко выдает все документы и сверх того двадцать тысяч франков, чтобы она могла послать деньги в Ниццу. Естественно, после этого отзывы ее о дяде самые восторженные. Но дядя не так прост. Через несколько лет она напишет о нем: «продувная бестия».

Колетт Конье на основании нескольких маловразумительных записей делает заключение, что отец ее питает к Марии чувства совсем не отеческие, о чем ее осторожно пытается предупредить дядя Александр, но сама же не знает, как быть с явным противоречием в его словах, поскольку он же со своей супругой Надин уговаривают Марию, что-бы она сделала все и забрала с собой в Италию Константина Башкирцева.

Вот как об этом написано в неизданной части дневника:

«Он (дядя Александр — авт.) говорит мне, что я совершаю ошибку, оставаясь в Гавронцах, что мое пребывание здесь только обесчестит меня, что от сестер моего отца можно ожидать всего, что они способны даже подсыпать снотворного, как в романах месье Ксавье де Монтепена, и, наконец, что Паша распространяет слухи, будто я вела себя с ним многообещающе, и потом еще говорят, что отец ухаживает за мной, только он сказал это по-другому». (Неизданное, 23 октября 1876 года,).

По-другому, это как? Волочится? Мы не знаем. И делать умозаключения на основании ее записей, пусть и очень откровенных, мы не можем, потому что в основе всех ее чувств всегда лежит сильное преувеличение. Кроме того, я не располагаю полным текстом ее дневниковых записей, а делать на основании вырванных из контекста отрывков какие-либо умозаключения я не могу. Так что вопрос о том, переходил ли в своих ухаживаниях ее отец границы приличий и был ли у него к собственной дочери сексуальный интерес, оставим нерешенным. Вполне резонно предположить, что такой интерес мог быть и у самой Марии Башкирцевой к отцу: ведь не зря она предложила ему игру считать его старшим братом и называть Константином.

Так или иначе, они с отцом в один прекрасный день, когда в России уже наступила зима, выпал снег, и при выездах сменили кареты на сани, собрались, наконец, за границу.

Провожал их печальный Паша, не спуская с нее влюбленных глаз. Будучи центром внимания, она не удержалась, чтобы не сделать прилюдно выговор своей гувернантке Амалии. Все более и более распаляясь, она отчитывала ее на языке Данте. Паша стоял в стороне, и все смотрел на нее с печалью. Ей искренне было жаль этого милого и благородного человека. Они вошли в вагон, и Паша поднялся за ними. Вокруг нее толпились отец, дядя, брат. «Пустите меня, пустите проститься с ней», — умолял Паша — его пропустили. Поезд тронулся, а он никак не хотел сходить на перрон, целую ей руку. Впервые, по русскому обычаю, она даже поцеловала его в щеку. Наконец он спрыгнул и побежал рядом, как верная и преданная собака. Ей было жаль его бросать. Прямая душа, золотое сердце. Но что делать?! Такие, как он, таким, как она, никогда не были нужны.