I. Разведка боем

Если бы моя судьба сложилась по-другому, я, возможно, совсем иначе оценивал бы сегодня свои первые шаги в жизни на манеже. Но я стал дрессировщиком, и мне теперь кажется, что все готовило меня к встрече с леопардами и тиграми. Чем бы я ни занимался, я словно исподволь тренировал в себе качества и навыки, необходимые для работы с хищниками.

Как любой парнишка, я мечтал быть сильным и смелым. И в каждом деле, за которое я брался, старался сам себе доказать, что таков я и есть. В детстве хотел верховодить сверстниками. И это мне удавалось. Потом был командиром в Красной Армии. Затем стал повелителем самых свирепых на свете зверей.

Философ прав, говоря, что каждого своего ученика опыт учит в одиночку. И все же часто с пользой для себя знакомимся мы с опытом других. Так сложилось, что мне до всего приходилось доходить самому. Я потратил много сил там, где один квалифицированный совет помог бы быстро и хорошо решить дело. Вот я и подумал, что мой опыт кому-нибудь пригодится и поможет сохранить силы.

Я расскажу о себе, начиная с детства, не из тщеславного побуждения занять внимание читателей своей персоной и не только потому, что так принято, а кстати, и естественно начинать подобные рассказы. Нет. Просто я убежден, что в единоборстве со зверями важны все качества человека и тот жизненный путь, который он прошел до встречи с ними.

Итак, я хотел быть сильным. Но кроме этого я еще очень любил мастерить. И поэтому с большим удовольствием занимался по вечерам в Строгановском училище, где осваивал резьбу по дереву, выжигание и металлопластику. Видимо, руки у меня были ловкие, потому что мои блюда, братины и ларцы экспонировались на выставках.

Но в училище я пробыл недолго — плата за обучение была довольно высокой, и мне пришлось перекочевать в Андреевский трамвайный парк и стать подручным слесаря. Конечно, я горевал, но и тут работа оказалась интересной — болты и гайки тоже пришлись мне по душе.

Однако и слесарничал я недолго. Началась Октябрьская революция.

В те дни по улицам ходили вооруженные люди, доносились звуки выстрелов. Сердце замирало от тревоги и ожидания чего-то необычного.

Отец запретил мне появляться на улице: ни в трамвайном парке, ни особенно в центре города. Но как только он ушел, я со второй Мещанской, где мы жили тогда в домах Солодовникова сейчас же устремился на звуки выстрелов. А доносились они от Красной площади. Добравшись до Большой Дмитровки, я присоединился к рабочим, которые вместе с солдатами запасного полка из Спасских казарм вели перестрелку с юнкерами.

Уж как старался я угодить каждому, только бы получить винтовку! Оружия не дали, но, когда потребовалось разведать обстановку у Большого театра, послали меня.

Вернувшись из разведки, я доложил, что у Большого театра юнкеров нет, и наша группа заняла там новую позицию. Потом я бегал в штаб, в казармы, а ночью пошел с солдатами в разведку к гостинице «Метрополь».

Я провел в этом отряде трое суток. О возвращении домой и не думал. Хотя я был рабочим еще молодым (мне едва исполнилось шестнадцать лет), но втайне гордился, что принимаю участие в великом деле. Мальчишеское желание быть сильным и смелым вообще сменилось в эти дни осознанным стремлением отдать свои силы настоящему и большому делу — борьбе за Советскую власть. Я решил совсем остаться в этом отряде и 17 ноября 1917 года был официально зачислен в Красную гвардию.

Моя первая винтовка! Я и не подозревал тогда, что она сделает меня артистом цирка. Но пока она была только боевым оружием. Ночами мы патрулировали на улицах. Я ходил по Сретенке.

Но вскоре наш Первый рабочий отряд был направлен на Южный фронт. Попрощавшись с родными, я пошел к месту сбора, в штаб, который помещался в бывшем трак тире Баскакова на Сухаревской площади. Отсюда и начался мой десятилетний путь по военным дорогам.

По пути на фронт настроение у меня было радостное и воинственное. Я попал в такой взвод, где командиром был старый солдат. Он рассказывал много историй — веселых и героических. Я слушал с упоением и тоже мечтал совершить подвиг. Единственное, что меня огорчало, — я не знал, как это делается. Ведь только по дороге на фронт меня научили разбирать и собирать винтовку. А уж с прицелом пришлось намучиться! Никак не мог освоить — винтовка была слишком тяжелой и перетягивала солдата вперед. Немало тогда надо мной подтрунивали. Но на фронте винтовка мне не понадобилась — я был определен в пулеметную часть помощником наводчика.

Затем в составе 6-го Царицынского полка воевал в Дагестане против Г. Бичерахова, возглавлявшего в то время так называемое «казачье-крестьянское правительство».

Военная жизнь пришлась мне по душе. Бои и походы, походы и бои. Что может быть увлекательнее для романтически настроенного юнца, который года три назад уже бегал на германский фронт. Я словно участвовал в каком-то непрерывном торжестве. И даже попав в плен под аулом Дженгутай, воспринял это как приключение, в котором нужно проявить смелость и находчивость. Ведь из плена, конечно же, нужно убежать! Что я и проделывал дважды. Первый раз меня поймали. А в следующий, сняв часовых, мы спрятались в порту, откуда на шхуне добрались до Астрахани.

После тюрьмы мы выглядели, очевидно, не особенно цветущими, ибо нас сразу положили в госпиталь, А потом направили в Чугуевский кавалеристский отряд.

В кавалерию я попал случайно, но служба в этом полку имела огромное значение для моей дальнейшей жизни. Я получил коня. Вместе в с ним в мою жизнь вошло что-то новое. Конь относился ко мне с какой-то благородной вежливостью. Да не покажутся здесь эти слова неуместными! С не меньшим уважением и благодарностью относился к коню и я — ведь он не раз спасал мне жизнь. Кроме того, с этого коня началось мое познание животного мира.

Годы службы в кавалерии были совершенно особым временем. Сейчас оно представляется какой-то романтической легендой: бои, привалы, учения, бои, привалы, учения! Может быть, тем, кто не был на войне или не служил в армии, такая жизнь покажется однообразной. Но для нас все было полно новизны и неповторимости. Ведь надо знать, что такое кавалерийский бой! Он длится мгновения и человек, как говорится, выкладывается весь, как в цирке. Необходимо постоянно держать себя на взводе, чтобы быть готовым в любую минуту ринуться в сражение.

Были и будни. И даже смерть ходила рядом, но в юности не веришь, что она ходит по пятам именно за тобой.

За десять лет, сначала на фронтах гражданской войны, а потом и в мирное время, каких только дорог я не изъездил! Служба шла успешно. Получал награды и все более высокие воинские звания, а в 1926 году был уволен в долгосрочный отпуск в должности помощника командира кавполка.

На положении демобилизованного я чувствовал себя как-то неловко. Мне не сиделось на месте, все время хотелось куда-то скакать, куда-то прибывать, откуда-то уезжать; все казалось, что меня где-то ждут. И было такое ощущение, словно остановился па полном скаку.

Пока я был в армии, учения и маневры поглощали все время, но в Оренбурге, куда меня направила комиссия по устройству комсостава армии организовывать Осоавиахим, почувствовал беспокойство за свое будущее. Демобилизуясь, я, естественно, думал о том, чем заняться в мирной жизни. В мыслях перебирал и то и другое, но не представлял себе, как расстанусь с лошадьми. И решил тогда, что подамся на какой-нибудь конный завод, и будет это для меня самое прекрасное занятие. И действительно, поехал в Батуми устраиваться на конный завод. Вот тогда-то я и оказался вдруг «на секундочку» артистом цирка. Впрочем, это был уже второй мой цирковой дебют.

А чтобы рассказать о первом, придется снова вернуться к детским годам. Мы с отцом любили цирк и ходили раза три-четыре в год на галерку к Саламонскому или Никитину. Без отца, а значит, и без билета, я бывал там чаще. Мне нравились невероятная сила и неправдоподобная ловкость цирковых артистов. Особенно поражал тогда воздушный полет — «Четыре черта» труппы Руденко. С удовольствием смотрел и французскую борьбу, в которой участвовали чемпионы многих стран мира, выходившие на манеж увешанные медалями.

Конечно, мне самому хотелось и летать под куполом цирка, и ходить по проволоке, и класть на обе лопатки чемпиона. Но куда уж там! Ведь все, что делают циркачи, так необыкновенно и таинственно! Ну в самом деле, такая тоненькая проволочка и не рвется. Почему? Крыльев у людей нет, а летают. Почему? Не иначе — волшебство. Я никогда не надеялся постичь все эти тайны и мечтал о цирке, как мечтают о кругосветном путешествии. Весь уклад жизни нашей семьи направлял меня по другому руслу. Но ведь, поди ж ты, мечты сбылись: цирковым артистом стал и даже под куполом летал разными способами. Но об этом позже.

Время и события многое решили за меня.

Всю гражданскую войну я проскакал на лошади, был командиром пулеметного эскадрона, метко стрелял, был не последним спортсменом в дивизии. Впоследствии и знание лошадей, и меткая стрельба, и спортивная тренированность помогли мне стать артистом цирка.

Наступили мирные дни, но я еще не снял военной формы. В свободное время хожу в цирк. Теперь уже вполне понимаю, почему мне нравится это искусство. Смелость и храбрость всегда привлекательны, но, кроме того, в работе циркового артиста есть та неподдельность, «настоящность», которую я особенно ценю в искусстве. Ведь артист цирка должен быть, а не казаться, не представляться смелым, ловким, бесстрашным, находчивым. У него должны быть стальные нервы и стальное тело. Никаких подделок цирк не терпит. Война научила меня ценить это настоящее, неподдельное.

В своей части я считаюсь сильным спортсменом. Мои выступления на конных и физкультурных праздниках дивизии всегда проходят с успехом. А где еще так полно сочетаются все виды физкультуры и спорта? Только в цирке.

Все эти рассуждения и размышления перестали в какой-то момент быть для меня, так сказать, чистой теорией, ибо однажды я было уже вступил одной ногой на манеж.

Мы стояли в Минске. В город приехал цирк Е. М. Ефимова. Это было в 1924 году, Тогда еще существовали частные цирки. Больше всего в программе привлекала меня труппа кавказских джигитов Али-Бека Кантемирова. Их мастерство я мог оценить с полным знанием дела, потому что сам выполнял эти трюки.

Выступление джигитов было похоже на вихрь. Конечно, мне захотелось с ними познакомиться. Сделать это было нетрудно. У нас было о чем поговорить — и о лошадях, и о вольтижировке…

Нас встретил сам Али-Бек. Увидев людей в кавалерийской форме, спросил:

— Лошадушек наших пришли посмотреть?

— Хорошие лошадушки, — откликнулись мы.

Разговор завязался. Между прочим, мы рассказали, что тоже умеем делать подобные трюки и в соревнованиях занимаем не последние места. Али-Бек вдруг ухватился за эту мысль:

— А что, давайте и в цирке устроим соревнование.

Сначала мне это показалось невероятным: как это я, военный, выйду на манеж. Но постепенно азарт Али-Бека меня увлек, и его предложение уже не казалось мне таким диким.

И вот уже я веду деловые переговоры — как и что буду делать, во что одеться, какая у меня лошадь. О работе договорились быстро: делаем одни и те же трюки, кто ловчее. А под конец я прыгну в огненное кольцо диаметром в полтора метра, укрепленное в метре от земли. В афише была даже и афиша! — так и значилось: «Адский прыжок таинственного всадника в огненное кольцо». А вся моя таинственность в том и заключалась, что выступал я в черкесской одежде да папаху пониже надвинул на глаза — чтобы не узнали. Впрочем, наиболее близким друзьям доверил тайну своего выступления….

Выглянув из-за занавеса, я увидел: кавалеристов в цирке полно. Вот тут уж заволновался: если провалюсь свои меня поддержат, здесь они меня в обиду не дадут, но потом насмешек и розыгрышей не оберешься.

Прыжок в огненное кольцо — трюк серьезный, но я его уже года два выполнял на соревнованиях. Да и в Горгоне своем я не сомневался: подобные препятствия он всегда брал безукоризненно.

Взяли его из обоза, где он возил повозку каптенармуса, по-армейскому, «каптерку». Это был серый конь с неказистым экстерьером. Но ни высокий зад, ни длинные ноги не мешали ему брать на соревнованиях любые препятствия. Горгон не останавливался ни перед чем. Шел даже на такие препятствия, которые, казалось, взять не возможно. Он был словно без нервов и работал, как хорошо отрегулированный механизм. Коня моего знала вся дивизия, еще бы — на всех соревнованиях мы забирали с ним чуть ли не все призы.

… Настал долгожданный час, и я, не помню как, очутился на арене. Проделал все по-кавалерийски лихо, ни в чем не уступая осетинам, только дико кричать не решился. Собрался было уйти за кулисы, чтобы приготовиться к прыжку через огненное кольцо, как вдруг замечаю, поднимается в первом ряду хорошо знакомая фигура нашего начальника и направляется за кулисы. Здесь за занавесом он приказывает мне немедленно удалиться, добавив при этом, что военная служба несовместима с цирковыми выступлениями.

Я удалился. Таинственный всадник был разгадан… по Горгону. И надо же было, чтобы именно конь-то меня и подвел!

Вспоминая сегодня об этом нарушении армейской дисциплины, я понимаю, что моя выходка была всего лишь вспышкой партизанского духа — все еще хотелось рубануть шашкой, куда-то бесшабашно ринуться, мчаться и мчаться, не оглядываясь. Инерция боев жила в нас очень долго.

Итак, одной ногой на манеже я постоял. Обеими нога ми ступил на арену два года спустя, в 1926 году, когда демобилизовался и приехал в Батуми, поступать, как уже говорил, на конный завод.

На конном заводе вышла осечка. И тут попалась мне на глаза цирковая афиша. А что? Не рискнуть ли? Чем, как говорится, черт не шутит?

Зашел в цирк и попросил посмотреть меня в джигитовке, объяснив, что я — кавалерист.

— Так вы — военный, — сказал мне не без ехидства руководитель труппы И. Кутенко. — Вы будете выглядеть в манеже «ать-два-три». А у нас артисты держатся свободно. Да и костюм надо иметь, не в гимнастерке же вам вы ступать. А костюма у вас, конечно, нет?. Так я и знал.

Но, почувствовав мою настойчивость, сдался. Велел вывести лошадь. Вскочил я на нее и со всей армейской чеканностью выполнил трюки один за другим. А на финал  — прыжок сальто-мортале с трамплина через пять лошадей. Вижу, понравились им и трюки мои и стиль исполнения. «Ать-два-три» оказалось не таким уж безнадежным.

Меня приняли. Проработал я с этой труппой несколько дней. На чужой лошади. В чужом костюме. Дела в цирке были плохи, и вместо обещанных трех рублей в вечер платили мне по 60 копеек, как говорят в цирке, «на базар». А вскоре Рабис и вовсе ликвидировал эту труппу, как фиктивную. Кутенко-то оказался не руководителем, а нелегальным хозяином.

За эти шестидесятикопеечные дни прожил я свое армейское выходное пособие, а вещичками моими и библиотечкой военных мемуаров, которую я повсюду возил с собой, распорядились по своему усмотрению «товарищи» из фиктивной труппы.

И начало у меня портиться впечатление о цирке, яркие романтические краски как-то пожухли. Но за те несколько дней, что проработал у Кутенко, я узнал, что бывают и хорошие коллективы и работают в них хорошие артисты и честные люди. Решил поискать эту цирковую «обетованную землю». Кое-как добрался до Киева. На последние деньги купил билет в цирк. Посмотрел представление, выбрал номер, в котором, как мне казалось, мог бы работать. Это был воздушный номер — одинарный полет Н. Д. Красовского.

Когда закончилось представление, я стал у артистического выхода и терпеливо — благо, ночевать все равно было негде — дожидался Красовского. Но разговор вышел печальным. На мое предложение он ответил:

— У меня, товарищ военный, такой номер, что никого не нужно…

Потолкавшись еще некоторое время около цирка, я узнал, как создаются номера и как простые смертные делаются артистами. Но все это было пока не для меня…

Одна неудача за другой и безденежье окончательно охладили мой цирковой энтузиазм, и я уехал домой, к отцу, к матери. Житье их было трудное. Они нуждались в моей помощи. И когда комиссия по устройству командного состава Красной Армии предложила мне поехать в Оренбург организовывать Осоавиахим, я согласился.

Свое неудачное знакомство с цирком я прервал, может быть, даже и с чувством некоторого облегчения. Уж слишком резок и неприятен был для меня, человека, воспитанного в строгой армейской дисциплине, привыкшего к порядку и стройности, слишком резок был контраст с безалаберной и какой-то ненадежной жизнью циркачей. Порой даже казалось, что революция их не коснулась. Мне приходилось сталкиваться с людьми, которые знали, что царя свергли и наступила свобода, по свободу эту понимали как анархию, как свободу обогащения.

Итак, я расстался с манежем и, окунувшись в новые заботы по созданию Осоавиахима, казалось, совсем забыл про цирк. Но, как потом обнаружилось, он продолжал «назревать» во мне, так сказать, нелегально.

Я занимался своим делом — учил людей стрельбе из винтовки, показывал различные стрельбы, предусмотренные уставом.

Задумываясь над ошибками моих учеников, я стал размышлять о том, что же получается, когда оружие держишь не по уставу, заваливаешь ложе вправо или влево — нарушаешь правила. И тут вдруг открыл для себя интересную вещь: если отойти от принятых норм, то можно поражать цель, как бы не целясь в нее, а на самом-то деле отводя мушку в другую сторону, целиться во вспомогательную точку; и если всегда выдерживать точную дистанцию, то пули будут ложиться одна в одну. Это открытие меня поразило и увлекло. Начал пробовать различные приемы. Когда достиг значительных успехов, то для популяризации стрелкового спорта начал выступать в рабочих клубах и на различных праздниках как стрелок-виртуоз. Выступления проходили с успехом.

Демонстрируя сверхметкую стрельбу, я и не подозревал, что готовлю цирковой номер. Мне все казалось, что в необыкновенное можно прийти только с необыкновенным. А стрельба — что ж, это было мое повседневное занятие на протяжении доброго десятка лет.

Но однажды в Оренбург приехала цирковая труппа Лагодас. Сначала они выступали с успехом, а потом сборы начали падать. И тогда неожиданно мне предложили вы ступить на арене с демонстрацией сверхметкой стрельбы.

На сей раз цирк сам пришел за мной. Но я, видимо поглощенный идеей популяризации стрелкового спорта, не понял этого «намека». Выступил в цирке, как выступил бы в клубе агитатором, и, чтобы подчеркнуть это, отказался от предложенного гонорара — быть может, снова боялся разочароваться. А потом, поворотные моменты в своей жизни не всегда ощущаешь именно как, поворотные, решающие.

В тот самый вечер на манеже я стрелял как никогда точно, ни сделал ни одного промаха. И меня пригласили работать в цирке.

Итак, свершилось! Я — артист цирка. У меня даже есть свои реквизит, правда, не очень-то цирковой: обитый железом простой деревянный щит и винтовка. Есть и костюм — пиджак и брюки, обычная мужская одежда, которая отныне как бы повышается в ранге и называется цирковой.

И вот я ежедневно выхожу на манеж и поражаю цели. Делаю здесь все то, что делал недавно в клубах. Но мысль о том, что делаю это в цирке, — опьяняет. Почему-то кажется, что эта встреча надолго… и хочется, чтобы навсегда.

Я весь в каком-то возбужденном состоянии; это, на верное, радость, но рука тверда и не дрожит, когда, словно новый Вильгельм Телль, сбиваю яблоко с головы человека или выбиваю папиросу из зубов еще большего смельчака, чем я.

Перед выстрелом я как бы отключаюсь от всего, что меня окружает, даже от самого себя, ни одной посторонней мысли, никакого чувства, есть только прицел, мушка и предмет, который предстоит поразить. Иногда, кажется, что сам превращаюсь в пулю — до того ясно ощущаю ее полет. Эта отрешенность должна быть полной — случайная мысль или ощущение может заставить руку дрогнуть. А ведь я стреляю в человека!

Мне часто задавали вопрос, как поднимается у меня каждый вечер рука на такой трюк. Я нашел только один ответ — уверенность в себе.

И в этой моей новой и необыкновенной работе постепенно начались будни. У меня был успех, и это приносило радость и удовлетворение. Но, как я теперь понимаю, для неопытного актера подобный успех — не только необходимый вдохновляющий стимул, но и помеха, он не дает задуматься и правильно оценить свой номер.

Да и то сказать, военный опыт — не артистический. Я же в то время так мало понимал тонкости того дела, к которому отныне примкнул, не всегда мог решить, что главное, что второстепенное. Мне казалось, что в цирке главное — успех. Его я завоевал, и этого было тогда для меня достаточно.

Как я уже говорил, стрелковый устав отвергает всякие неправильности, ибо они затрудняют точную стрельбу. В цирке другие задачи: во имя интересности, занимательности на манеже стреляют вопреки уставу, из самого невыгодного положения. Позже из книг Д. Корбета «Кумаонские людоеды» и Д. Хантера «Охотник» я узнал, что этим приемом пользуются и профессиональные охотники, потому что им тоже приходится часто стрелять из неудобного и невыгодного положения.

Используя вспомогательные точки прицела, я неожиданно для зрителя поражал цель. Со стороны это выглядело странно и непонятно; человек вовсе не целился в мишень, а точно попадает в нее. Это порой казалось до того невероятным, что зрители не верили во «всамаделишность» моей стрельбы, думали, что мишени разбиваются каким-то заранее подстроенным способом, при помощи замаскированных приспособлений, а не пулей, которая к тому же еще и выпущена из причудливого положения.

Это-то недоверие и радовало меня больше всего. Раз зритель подозревает чудеса, значит, номер по-цирковому занимателен. Ведь и я когда-то не верил, что люди могут летать в воздухе, как птицы.

Но когда это недоверие ставило под сомнение мое мастерство, я не выдерживал и приглашал скептиков на себе проверить мою меткость. Это действовало безотказно.

Однажды, когда я предложил наиболее сомневающимся выйти на манеж, через барьер перешагнул один из зрителей, спокойно снял пальто, попросил стул, уселся около моего щита, зажал в зубах папиросу и скомандовал:

— Стреляйте!

От такой бесцеремонности я сначала опешил, а потом разозлился, но быстро собрался и с первого же выстрела перебил папиросу пополам. Незнакомец тут же закурил вторую, ее я также моментально выбил следующим выстрелом. И так мне пришлось перебить подряд тринадцать папирос, после чего этот Фома неверный более или менее удовлетворился, и то лишь, очевидно, потому, что опустел его портсигар.

Но не всегда удавалось оставаться хозяином положения и делать только то, что я считал нужным. Порой мне казалось, что командовать кавалерийской атакой легче, чем уйти из-под воздействия нескольких сотен людей.

Я понимаю теперь, что не должен был проделывать столь рискованных экспериментов. И хоть меня спасала военная выдержка, но и актерская неопытность тоже сказывалась. Впоследствии, работал с хищниками, я уже ни когда не позволял себе идти на поводу у зрителей, никогда бессмысленно не бравировал и не рисковал. Риска и без того было предостаточно.

Я тогда уже начал понимать, что для цирка важны не только техника, по и артистическая выразительность. Можно так натренироваться, что будешь попадать «мухе в левый глаз», но если не подчеркнуть эффект попадания, если я не сумею понравиться зрителям, то это будет упражнение для полигона, а не цирковой номер.

Момент поражения цели — это только миг. Его надо было всеми средствами «растянуть», чтобы зрители успели удивиться.

Я начал искать для своего номера цирковую форму. Несколько раз менял костюм, брал самые броские сочетания цветов — то белый с черным, то фиолетовый с васильковым, то голубой и синий. Пробовал надевать испанский, ковбойский костюм. А когда началась мода показывать на сцене и на манеже трудовые процессы и в цирках появились артисты то в костюмах связистов, которые взбирались не просто на перши, а на телеграфные столбы с изоляторами, то в шахтерских костюмах с лампочками на лбу, — я надел строгий юнгштурмовский костюм: брюки, гимнастерку и краги. Хоть и был он совсем не цирковой и не экзотический и, конечно, не очень-то интересный, но я чувствовал себя в нем хорошо, ведь он был почти военным. Такой костюм требовал и иного поведения — более строгого, более подтянутого. Мне, старому армейцу, это было и ближе и удобнее.

Так постигал я на практике азбуку цирковых законов. Скоро глаз стал острее и начал подмечать промахи и недочеты.

Вот, например, вызываешь желающего из публики, кладешь ему яблоко на голову, а оно скатывается — то ли я сбил его на самом деле, то ли голова качнулась, потому что человек стоять спокойно не умеет. Когда я показывал этот номер в клубах, там было рабочее, деловое настроение, и, если яблоко скатывалось, это было даже неплохо: секундная разрядка давала отдых зрителям. А в цирке скатившееся яблоко портило номер, потому что нарушалась торжественность, стройность, сбивался темп. Публика начинала смеяться в тот момент, когда мне хотелось, чтобы она была особенно серьезна. Инициатива как бы переходила от меня к публике. Терялась твердость руки, что увеличивало риск.

Это яблоко наконец стало меня просто раздражать. Да и тому же еще оно было не эффектно: не разлеталось от выстрела, пуля пробивала в нем никому не заметную дырочку. Я заменил его елочными шариками: от выстрела они лопались с искрами и треском. Но осколки стекла вонзались в лицо. Трюк не имел того успеха, которого заслуживал. Может быть, тут действительно нужен контраст, шутка. Но эти шутки должны исходить от меня.

Я взял яйцо. Крутое. Забавность цели оживила реакцию. Значит, если задуматься и поискать, что-то можно сделать и с моим номером. Однажды вместо крутого яйцо оказалось всмятку, доброволец пострадал, а публика ревела от восторга.

Вызывая желающих, инспектор манежа объявлял, что патроны боевые, пробивают доску в три вершка, примерно девять сантиметров, — и демонстрировал эту доску зрителям, обнося ее по рядам. Как ни странно, почти всегда находились смельчаки, готовые встать под дуло винтовки. Хуже было, когда на манеж выходил зритель навеселе, такому, конечно, ничего уже не страшно. Но тогда страшно становилось мне — ведь такой помощник и стоять-то спокойно не мог. Приходилось быть втройне бдительным. Однажды, когда такой развеселый ассистент уже падал, я прострелил яблоко па лету, около его уха.

Зрителей особенно поражал трюк, когда я пулей разрезал игральную карту с ребра и верхняя половинка так и взмывала в воздух. Но, пожалуй, больше всего пользовалось успехом стрельба «в точку», то есть пуля в пулю, от чего на мишени образовывалась одна пробоина, называемая у снайперов «колодцем». Поэтому добровольных ассистентов у меня в это время всегда было достаточно. Находилось даже немало отчаянных. В Лысове один молодой человек вышел на арену и потребовал, чтобы я одним выстрелом выбил гривенник, который он тут же зажал зубами на ребро. Отказаться — укрепить его не доверие. И только ли его? И все же я колебался. Но когда услышал, как замерли зрители, и уловил в глазах не знакомца вызывающую усмешку, вскинул винтовку и, едва успев навести на цель, выстрелил… И тут же меня бросило в жар — юноша резко качнулся вперед. Я подскочил к нему и вздохнул с облегчением: крови не было. Просто мой неожиданный искуситель хотел найти монету, которая была выбита первой же пулей. Мы пожали друг другу руки. Я улыбнулся. Может быть, именно тогда я понял значение цирковой улыбки. Если артист на манеже улыбается — все в порядке. А что он при этом испытывает, про то знает только он сам, и знать этого никому другому не нужно. «Улыбка — это флаг корабля»!

Но бывали дни, когда решительных и отчаянных в публике не находилось, на этот случай я всегда договаривался с кем-нибудь из служителей цирка. В одном из цирков был у меня такой парень по имени Семен, как говорится, тридцать три раза некрасивый. Гримасы страха, которые он иногда выделывал, были так смешны, что я часто хохотал вместе со зрителями. Но тогда рука начинала дрожать и становилась неверной. Огромным усилием воли приходилось подавлять смех, чтобы довести номер до конца.

Прошло еще какое-то время, и мне начало казаться, что в моем номере мало захватывающего, скучноват он.

Я чувствовал, что снайперский номер вряд ли обеспечит мне в цирке то положение, которое хотелось занять. Ведь без здорового честолюбия нет настоящего артиста.

Эта общая неудовлетворенность, несмотря на успех, не давала покоя, все хотелось чего-то необычного. Я даже надумал отправиться в кругосветное пешее путешествие. Обратился в соответствующие организации за помощью. Из одной мне пришел такой курьезный ответ: «Ввиду того, что цель предполагаемого путешествия не имеет отношения к советской физкультуре, Высший совет физической культуры разрешить, а равно и запретить этого путешествия не может».

Пока я раздумывал над этим забавным ответом, получил заманчивое предложение. Служил в Оренбургском цирке билетером некто И. Шпякин. Но на самом-то деле никакой он не билетер, а ловитор. В данный же момент находился, как говорят в цирке, «на якоре» и ждал у моря погоды. Не было у него ни партнеров, ни аппаратуры. Присмотревшись ко мне, он предложил создать номер воздушного полета, конечно, подобрав кого-нибудь еще.

Это меня обрадовало. Ну как же! Воздушный полет! Романтика и классика цирка.

Я согласился. Быстро нашли партнеров — инструкторов физкультуры И. Судакова, С. Шпагина, А. Мячина; четвертым был хозяин обувного магазина в Оренбурге В. Галаган. Репетировали мы в цирке Кудрявцева — нам разрешили тренироваться только час в день, с шести до семи утра.

Номер сделали быстро, работая порой с излишней смелостью, рискуя жизнью, и начали выступать под псевдонимом Альби.

Неожиданно для себя я довольно скоро превратился в заправского вольтижёа. И дней через пятнадцать после начала репетиций уже крутил полтора сальто в ноги. Нет слов, чтобы рассказать, какой я ходил гордый и важный. Гуляя по улицам, с виду обыкновенный, как все, я втайне взывал к каждому встречному: «Посмотрите, неужели вы не чувствуете, вот идет настоящий воздушный гимнаст, вольтижёр, он крутит полтора сальто в ноги и парит над сеткой, как орел». И хотя никто из прохожих этого не замечал, афиши, расклеенные по городу, вроде таких: «Люди-птицы», «Рожденным ползать — летать не суждено» — еще больше наполняли меня гордостью.

Раньше директора цирков требовали от артистов показать в последние дни гастролей что-нибудь необычайное, конечно в соответствии со способностями исполнителей и стилем номеров. Реклама в таких случаях не отличалась скромностью. Например, в городе Лысове была выпущена афиша:

 Среди таких «рекордных» трюков был полет под куполом цирка с завязанными глазами в мешках, а иногда полет без предохранительной сетки. Все это нужно было для того, чтобы повысить сборы, которые, естественно, к концу гастролей спадали. Полеты в мешках всегда привлекали публику. Не думаю, что нарушу профессиональную тайну, если расскажу, как исполняется этот номер.

Вольтижёр и ловитор завязывают повязками глаза и надевают на себя обыкновенные мешки. В таком положении они совершают в воздухе несложные трюки, чаще всего вольтижёр должен с трапеции попасть в руки к ловитору. Зрителям кажется, что артисты ничего не видят, но в то время как на глаза накладывается повязка, сильно смыкаются веки, а кожа со лба подтягивается к бровям. Когда же мешок надевается на голову, движением бровей и лба повязка смещается, и артист становится зрячим. Мешки прокалываются против глаз толстой иглой и делаются реже, а ворс в этом месте выжигается. Ткань становится прозрачной, не теряя своего внешнего вида.

Но такой номер надо «продать» красиво, с эффектом. Да так, чтобы зритель не смог разгадать подвоха, а принял бы все за чистую монету. Эта «импровизация» должна быть хорошо разработана и подготовлена.

После основных трюков мы делали многозначительную паузу. Выходил инспектор манежа с подчеркнуто мрачным видом и трагическим голосом объявлял: «Сейчас состоятся полеты с завязанными глазами в мешках. Исполнителями данных трюков являются только 5 Альби, неподражаемые 5 Альби! (Хотя таких «мешочников» в то время было хоть пруд пруди в каждом полете.) Рожденным ползать — летать не суждено! Просьба во время работы соблюдать абсолютную тишину!»

Затем начиналась торжественная процедура тщательного завязывания глаз, надевания мешков. «Не видящий» белого света артист движениями руки и тела подчеркивал драматизм и беспомощность своего положения. Партнеры, еще находящиеся без мешков, совали ему трапецию в руки.

«Слепец» уходил с мостика и раскачивался. Ловитор давал команду «ап», и вольтижёр, оторвавшись от трапеции, шел к ловитору в руки, но… они вдруг оба «промахивались», расходились в каче, и вольтижёр летел в сетку.

Трюк не удался! Начинается игра вольтижёра. Идя по сетке к мостику, чтобы повторить попытку, он в точности имитирует движения слепого. Он должен это делать на зыбкой сетке так искусно, чтобы зритель не мог ему не поверить.

Вот он идет к краю сетки — партнеры своими командами «вправо», «влево», «прямо» направляют его к лестнице, ведущей на мостик. Он благополучно взбирается на верх. Трюк повторяется, и на этот раз — без осечки. Раздастся гром аплодисментов. Иногда даже бывало обидно: исполненные перед тем трюки были во сто крат трудное, а имели средний успех.

Затем идет следующий партнер в мешке и попадает прямо в руки к ловитору. Делать второй завал невыгодно.

Хождение по сетке у меня получалось лучше, чем у остальных партнеров, поэтому я всегда вынужден был идти первым и разыгрывать сорвавшегося.

Однажды на гастролях в Рязани со мной произошел случай, которого до сих пор «не удостоился» ни один вольтижёр в мешке.

Это было последнее представление. Настроение радостное и приподнятое: все наши выступления зрители принимали изумительно. Начинаю с легкостью полет в мешке, падаю в сетку, иду по ней, конечно, все вижу, ну, думаю, постараюсь-ка изо всех сил ради последнего представления, сыграю самого что ни на есть слепого слепца. Увлекшись этой задачей, делаю слишком выразительный шаг около мостика, промахиваюсь ногой, теряю равновесие и… падаю прямо в ложу, на стулья. Расшибаюсь здорово, но вида не показываю. Хорошо еще, думаю, лицо мое скрыто мешком, и зрители не видят жалких гримас страдания на нем. Хорошо и то, что в ложе никого не было и я один пострадал от ушибов.

У партнеров такие «трюки» всегда вызывают смех, если конечно все кончается благополучно. Едва я вы брался из ложи, как услышал доносившийся с мостика хохот — там-то ведь знали, что провалился зрячий… Уж и будут же надо мной подтрунивать за кулисами. Превозмогая боль, снова взбираюсь на мостик и повторяю трюк под несмолкаемые аплодисменты, заглушившие боль ушибов и ссадин.

Все было прекрасно. Жаль только, что «союз» наш распался через два года. Нового ангажемента не было, и мы разошлись в 1929 году. Большинство партнеров совершало самостоятельные номера воздушных полетов. А Галаган долго выступал с перекрестным полетом.

Работая в воздушном номере, я не оставлял своей винтовки. Правда, увлеченный новым делом, не уделял ей достаточного внимания. Но все же ежедневные тренировки делали свое дело. Многое стало получаться лучше, артистичнее, эффектнее.

Продолжаю биться над тем, чтобы сделать номер по настоящему зрелищным, по-настоящему цирковым. И прихожу к убеждению, что надо демонстрировать не отдельные разрозненные трюки, а связать их все воедино. Но одному этого не сделать. Нужен партнер! И пусть этим партнером станет… женщина! Это будет по-настоящему эффектно! Оружие в руках у мужчины выглядит естественно, может быть, даже буднично, мужчине как-то положено владеть оружием. А женщина — совсем другое дело. Сам контраст женского мягкого облика и сурового оружия создаст необходимый эффект. Если удастся найти очень тонкую и изящную женщину, контраст будет особенно заметен.

Я стал повсюду искать партнершу: в цирке, на улице, среди зрителей. И нашел. Во время гастролей в Рязани. Впервые я увидел ее на представлении среди зрителей. Миловидное мягкое лицо. Живые глаза. Пожалуй, в ее тонких руках оружие будет выглядеть особенно контрастно.

Встретив девушку на улице — город-то был невелик, — я убедился, что она очень подходит для моего будущего номера. У нее была твердая: осанка и свободные, мягкие движения, она хорошо держалась. (Как потом выяснилось, она занималась в балетном кружке.) Я решился. Представившись, спросил, не хотела ли бы она работать в цирке.

— В цирке?!

Пауза была длительной. Я терпеливо ждал. Наконец она спросила:

— А что делать?

— Стрелять.

— Но я не умею.

— Этому можно научиться. Я тоже сначала не умел. Хотите попробовать?

Первый раз Елизавета Павловна Сержантова взяла в руки пистолет, как взяла бы его всякая женщина, — с опаской, внутренним трепетом и невольным уважением. Я объяснил ей, как держать его, где нажимать, как целиться, и она с первых же выстрелов обнаружила и твердость руки и верность глаза. Я откровенно восхитился ее способностями и сказал, что, если потренироваться, дело найдет на лад. И снова повторил свое предложение о совместной работе.

Согласилась она с колебаниями и неуверенностью. Уж слишком это было все неожиданно и необычно. Начались тренировки. Мне было на руку, что моя будущая партнерша никакого представления не имела ни о стрельбе, ни вообще об оружии. Раз у нее не было никаких навыков, значит, не было и дурных. Я сразу могу научить её все делать правильно. Ученицей она оказалась способной и прилежной. В короткий срок из моей партнерши получился прекрасный мастер зрелищной стрельбы. А по скорости она обгоняла меня — я просто пасовал перед ней.

Как только стало ясно, что дело пойдет, начал работать над сценарием будущего номера.

К тому времени я уже достаточно насмотрелся номеров, сам попробовал кое-что и мог оценить, свою работу не только трезво, но и профессионально. Прежде всего, рассуждал я, цирковой номер немыслим без трюка. 3ачем ему трюк? Положение, в которое попадает артист на манеже, очень часто кажется неразрешимым, безвыходным в силу своей экстраординарности, и выйти из него позволяет трюк, то есть ловкая, неожиданная, остроумная проделка, сложное, требующее большого мастерства движение.

Что же это может означать применительно к стрелковому номеру? Прежде всего задаю себе вопрос, какой смысл хочу придать будущему номеру? Конечно, агитационный, это для меня по-прежнему важнее всего. А при каких условиях вернее всего достигнуть цели? Да если показать, что человек из любого положения, самого не удобного, самого немыслимого и неестественного, может поразить цель. Но в этом-то и есть специфика цирка. Трюк!

А как это выглядит практически? Надо придумать как можно больше затруднительных положений для стрелка и оружия. Встану на голову, буду стрелять назад, буду бить сразу по двум целям — вот и доказательство того, что при отличном владении теорией стрельбы и оружием человек в любых условиях и из любого положения может стрелять без промахов.

Полтора года пробовали и искали мы с партнершей. Набралось уже до пятидесяти трюков, и теперь можно было отбирать только самое интересное, наиболее сложное и увлекательное.

В общем, наш номер выглядел так. Сначала шла серия выстрелов из различных положений стрелка и различного оружия. При этом я всегда обращал внимание на самый трудный вид стрельбы — на стрельбу из револьвера. Мечта всех любителей — стать классическим револьверным стрелком.

Затем мы переходили к стрельбе из автомата с переносом точек прицеливания. Эта стрельба шла на скорость. Особенно эффектным было поражение движущихся целей. Быстрота работы автомата возбуждала динамичностью. Скорость воспринималась не только на слух — звуки выстрелов и треск поражаемой мишени, — но и зрительно; мишени вращались во все убыстряющемся темпе. В стрельбе на скорость Сержантова всегда имела большой успех, особенно когда молниеносно гасила одну за другой свечи, укрепленные на вращающейся подставке.

В финале я сбивал шарики, укрепленные обручем на голове Сержантовой, в то время как она качалась на качелях. А партнерша сбивала шарики, укрепленные у меня по бокам, как бы обстреливая мой силуэт, при этом я стоял на вращающемся пьедестале.

Это была не только демонстрация рекордных трюков, но и психофизических качеств стрелков, их смелости, твердости и уверенности в своих силах. Какого абсолютного внимания и сосредоточенности это требовало не только от стрелка, но и от «мишени», видно хотя бы из такого случая.

Я сбивал шарики с головы Елизаветы Павловны. Она раскачивалась, точно держа себя в рамке трапеции. Но надо ж было так случиться, что в этот вечер ее подруга уезжала из цирка в другой город. Она встала напротив Елизаветы Павловны и «сделала ей ручкой». Моя партнерша машинально в ответ кивнула ей. Кивок был едва заметен, я увидел ее движение одновременно с выстрелом и не мог уже его отменить… и пуля проложила на ее голове ровный «пробор».

В цирке, где зрители окружают артиста со всех сторон, трудно что-нибудь скрыть. Елизавета Павловна улыбалась и старалась держаться так, чтобы ни я, ни зрители не догадались, что произошло. Но кровь заливала затылок и костюм, и  те зрители, что были позади, видели это. Все же она спокойно довела номер до конца и только тогда ушла за кулисы.

К счастью, «пробор» оказался неглубоким и скоро зажил. Но с тех пор Елизавета Павловна предпочитала оставаться «невежливой» и не отвечала на приветствия, стон под пулями.

Мы стреляли по очереди, кто больше поразит мишени и кто почуднее, позамысловатее выкинет коленце. Убыстрение темпа, контрастность — все это делало номер более зрелищным. Особенно заразительным было наше соревнование. Успех его натолкнул на мысль, что введение несложной интриги сделали бы номер ещё занимательнее. В этом я имел случай убедится.

Иногда приходилось выступать на различных торжественных собраниях и демонстрациях, и каждый раз я замечал, что, когда мои выстрелы приобретали конкретное, так сказать, содержание, они с особенным  энтузиазмом встречались зрителями.

Первый раз это произошло на юбилейном вечере А. В. Неждановой в 1933 году. Вечер был чрезвычайно торжественный, с присутствием иностранных гостей и дипломатического корпуса.

Среди поздравлявших были и артисты цирка: В. Лазаренко, клоуны Н. Антонов и В. Бартенев, я. Лазаренко читал стихи и приветствовал юбиляршу, проделав сальто-мортале через президиум. Клоуны разыграли соответствующую случаю сцепку, а я в финале должен был перебить из винтовки канифольные тарелочки на свитках материи, укрепленных высоко вверху.

Я был так взволнован торжественностью, что винтовка прыгала у меня в руках. «Да ведь так и промахнуться недолго», — сказал я себе и тут же, в который раз, заставил себя сосредоточиться, отключиться от всего. Вскинув винтовку, прицелился, нажал на курок — попал… попал… попал… После каждого выстрела падали тяжелые полотнища, и одно за другим появлялись слова нашего поздравления: «Привет приносят циркачи — сто лет, Нежданова, звучи».

Юбилярша подошла ко мне, обняла и со словами: «Голубчик, где же вы так стрелять хорошо научились!» — поцеловала.

Она перецеловала нас всех. Зал неистовствовал. Такой неожиданный успех совсем смутил нас — ведь мы были, наверно, первыми цирковыми артистами на сцене Большого театра.

Этот эффектный трюк я использовал потом на разных праздниках. Например, в дни 15-летия Октября в Ленинградском цирке я выбивал из-под купола полотнища с лозунгами: «Долой трюкачество — борись за качество!», «Готовьте боевую смену — даешь советскую арену!» Этот лозунг был в то время особенно популярен, потому что все больше появлялось у нас отечественных номеров и аттракционов.

В Саратове, во время демонстрации я выпускал в воздух детские резиновые шарики, к которым были привязаны большие картонные доллары, и расстреливал их на высоте восьмидесяти — ста метров. Доллары падали, что как бы иллюстрировало падение курса доллара тогда на мировом рынке. Трюк этот вызвал шумное одобрение демонстрантов.

Я раздумывал над реакцией зрителей и старался как то объяснить ее себе. Все дело, наверное, в том, что выстрел здесь приобретал определенный смысл становился сюжетно необходим, оказывался единственным и неожиданным средством выразительности. Это открытие очень мне пригодилось, потому что в то время в цирке началось увлечение тематическими номерами, артисты придумывали себе интриги, а трюки «наполняли содержанием».

В стремлении придать содержание цирковому номеру нет ничего плохого, если только это не будет приспособленчеством, насилием над жанром. И напрасно, мне кажется, многие относятся сейчас к этому с насмешкой. Конечно, подобные увлечения — веяние времени. То упорство, с каким старались порой соединить несоединимое, может быть, и вызывает теперь снисходительную улыбку, но подобные старания обязательно оставляют после себя след — сама неожиданность задачи помогает вырваться из шаблона, посмотреть свежим глазом на устаревшее.

Мне тоже захотелось построить свое выступление по новому. Осенью 1932 года я за два месяца придумал и подготовил свои тематический номер. Если я чем-нибудь загорался, то старался сделать это как можно скорей. И тут уж сутки переставали делиться на день и ночь, на работу и отдых — все было сплошной работой. Такое опьянение дедом, может быть, и не очень-то хорошо, оно часто мешает трезвой оценке, но в молодости иначе у меня не получалось.

К нашему номеру «тема», так сказать, сама стучалась в дверь. Мы назвали его «Снайпер», он представлял сбоё небольшую военную сцепку. Была сконструирована объемная декорация около 3,5 метров в ширину, изображавшая прифронтовую полосу с окопами, проволочными заграждениями и объектами обороны. Все детали декорации так размещались на манеже, что просматривались с любого зрительского места. В центре манежа расстилали ковер в виде зеленого поля с кочками и бугорками. Под куполом были подвешены четыре самолета-истребителя. Оформлял номер художник М. Курилко.

После драматического музыкального вступления — я хотел, чтобы этот номер звучал торжественно, приподнято и романтически — по радио диктор читал небольшой реферат о снайперстве и его роли в современной войне. После его окончания труба в оркестре играла сигнал «Тревога!» Настороженно скользили лучи прожекторов, как бы прощупывая местность. Выбегал снайпер с винтовкой, противогазом, биноклем, одетый в маскировочный комбинезон. Начинался поединок снайпера с прожекторами, он ускользал от них, стараясь занять выгодную позицию. В это время ассистент внутри макета приводил в действие специальное приспособление — и раздавалась канонада артиллерийского обстрела. Заняв удобную позицию, снайпер стрелял в головы солдат, то и дело выглядывавших из окопов (мишени были сделаны из канифоли). После этого из-за бугра под прикрытием танка начиналось наступление пехотинцев, которых снайпер уничтожал одного за другим. Выскакивавшие из-за леса всадники на конях тоже падали, сраженные точным огнем снайпера.

По сигналу воздушной тревоги прожектора скрещивались под куполом, где начинали кружить самолеты. Снайпер менял позицию и сбивал самолеты, которые тяжело падали на землю. Сбивать самолеты мне особенно нравилось.

Стрельба производилась автоматическим оружием, поэтому темп был очень напряженным, и нервы исполнителей, да, я думаю, и зрителей были натянуты до предела. Особенно трудно было стрелять по быстро движущимся пехотинцам и коннице, но именно эта часть номера смотрелась с захватывающим интересом.

Приблизительно то же самое исполнял и другой невидимый публике снайпер — Е. Сержантова, которая была замаскирована внутри пня, установленного на брезентовом ковре.

Заканчивался номер тем, что я выбивал из-под купола несколько лозунгов, в которых сегодня так явственно ощущается дух 30-х годов: «Вступайте в Осоавиахим!», «Крепите боевую мощь Красной Армии!», «Будьте всегда начеку!»

Подготовка этого номера оказалась чрезвычайно увлекательной, работы было через край, пришлось стать и изобретателем, и конструктором, и художником, и бутафором, и «литейщиком» мишеней, которые требовали ежедневной замены. Кроме того, этот номер был для меня дорог тем, что в нем как бы жило воспоминание о моей фронтовой юности.

Наши выступления пользовались повсюду успехом. Но, когда прошли дни подготовительной горячки и первые волнения премьерных спектаклей, он начинал мне казаться каким-то пресным. Не было в нем самой главной и завлекательной особенности цирка — опасности, риска.

Да к тому же при всех своих достоинствах мой номер — это не классика цирка. И с ним не останешься в цирке навсегда. А хотелось именно навсегда!

Поэтому я начал обдумывать новый номер. Он сулил и опасности, и риск, и остроту ощущений. Уж чего-чего, а дух захватывать будет и у меня и у зрителей. А за думал я большой механический аттракцион «Летающие автоторпеды в воздухе».

В середине 30-х годов в мировом цирке очень заметным стало увлечение техникой. Это было вполне понятно, по тому что на работе, в быту, на улице человека все больше и больше обступали машины. Один за другим появлялись и в цирке гимнасты на самолетах, мотоциклах, автомобилях. Артистические задачи тут, конечно, ограничены, так как главная роль отводилась машине, её надежности. В жизни человек должен был овладеть искусством управления машиной, в цирке же за него все делала центробежная сила, так как большинство номеров было построено на вращательном движении. Человек не только не управлял машиной, он ей подчинялся, приспосабливался к ней, становился до некоторой степени ее деталью, под час даже и не очень нужной. От него требовались только смелость, готовность к риску и железные нервы!

Риск меня всегда привлекал, и я, отдавая дань времени, придумал свои автоторпеды.

Быстро нашел помощников. Инженеры Магнитогорского металлургического комбината, где изготовлялись мои машины, рассчитали конструкцию торпед и спусков. Слесарные работы я делал сам. Пригодилась моя первая профессия. В цирке, оказывается, ничто не пропадает.

Наконец аппаратура готова, установлена, сажаем в нее куклу, равную по весу человеку, и пускаем. Торпеды проделывают все то, что от них требуется. Проверяем раз, два, три, десять. И вот уже надо пробовать с людьми, и в этот момент замечаю, что энтузиазм моих партнеров как-то потускнел. Огорченный, начинаю уговаривать их. Чувствую, застопориться дело на одной точке. Брожу расстроенный за кулисами и вдруг слышу — сработал мой аппарат. Врываюсь на манеж — Елизавета Павловна приземлилась в торпеде на посадочной площадке. Ошеломленная, испуганная, но улыбающаяся.

Как оказалось потом, она была расстроена не меньше меня тем, что вот работали-работали, горели-горели, а в последний момент отступили. И решила эта отважная женщина сама испытать аппарат. Оказала служителю, что бы был наготове, а она поднимется наверх и, если хватит духу, даст знак. Пусть тогда он отведет предохранительный механизм. 3абралась наверх, села в торпеду, закрепила ремни и… дала знак.

Я был обрадован и удачным  полетом и ее смелостью, но мгновенно пережил все этапы ее подвига, подивился и… испугался, как говорят, задним числом.

Именно такими, наверно, и должны быть жены цирковых артистов, смелыми и готовыми на риск. В беспокойной нашей работе хорошо, когда рядом человек, не только разделяющий твои заботы, но и умеющий тебе помочь. К тому же наше искусство построено на индивидуальных качествах людей, их надо знать, как свои собственные, — от этого легче и  надежнее в работе. 3наешь, чего требовать, на что рассчитывать. Кроме того, постоянно — за завтраком, за обедом, за ужином и в перерывах между ними — всегда можно обсудить мучающий меня вопрос. Ведь нельзя не думать о том, что ежедневно, ежевечерне делаешь. Нет, это очень хорошо, когда у супругов дело общее.

Елизавета Павловна оказалась хорошим помощником и другом. Мы поженились в 1930 году. И с тех пор она рядом со мной, всегда поддерживает меня в самых неожиданных моих начинаниях.

Итак, испытав в буквальном смысле слова на свои страх и риск аппаратуру, она как бы подала нам команду готовиться к премьере. В течение нескольких дней освоили мы торпеды и начали выступления.

Номер наш, пожалуй, превосходил по сложности известные тогда зарубежные механические номера. В нем участвовали три торпеды. Каждая весила около ста семидесяти килограммов и закреплялась наверху замками. Торпеды съезжали на колесах по горке высотой в двенадцать с половиной метров, поставленной очень круто, под углом в шестьдесят градусов. Горка эта заканчивалась изгибом, который выбрасывал торпеду на восемь метров. Трамплин принимал летящую торпеду и спускал ее в фойе.

… Подготовка закончена, пилоты в кабинах, ремни пристегнуты. Прощальные жесты — и вот уже одна торпеда мчится свистя вниз. Через секунду за ней — вторая… На разрыве, в промежутках между горкой и трамплином вторая торпеда обгоняет снизу первую. Едва вторая и первая успевают приземлиться, как сразу срывается третья. Выброшенная с горки, она крутит «мертвую петлю» — сальто-мортале!.. Такого жуткого зрелища некоторые зрительницы не выдерживали и закрывали глаза. Выйдя из сальто, торпеда приходила на трамплин и исчезала в фойе.

Аппаратура наша была надежна. Расчеты точны, и осечки исключались. Но бывали непредвиденные случаи. Однажды в Архангельске я влетел на торпеде в директорский кабинет, который находился прямо против трамплина. Тормозного устройства у нас по было — торпеды врезались в сетку, в мешки с песком и таким образом останавливались. В тот раз веревки перетерлись и не удержали аппарат. А в Ульяновске я пробил входную дверь цирка и подъехал прямо к постовому милиционеру, оказавшись невольным нарушителем уличного движения. Правда, не менее растерявшийся милиционер штрафа от меня не потребовал.

В Харькове, едва мы начали гастроли, подходит ко мне старейший директор, большой знаток цирка и уважаемый человек Фред Дмитриевич Яшинов, и говорит:

— Александр Николаевич, мне кажется, что вашему номеру недостает шумового эффекта. Что, если в момент, прихода торпеды на трамплин произвести небольшой выстрел? По-моему, это усилит впечатление, и трюк от этого только выиграет.

— Верно, Фред Дмитриевич! Давайте попробуем.

— У меня есть знакомый пиротехник, я приглашу его в цирк, он посмотрит номер и решит с вами, что нужно будет сделать.

На другой день встречаюсь с пиротехником.

— Александр Николаевич, я посмотрел ваш номер и придумал изготовить этакий «бурачок». Мы подвяжем его под трамплином и коротким замыканием произведем взрыв бурачка в самый момент прихода торпеды на площадку.

— Бурачок так бурачок, — отвечал я ему. — Мне не приходилось изучать пиротехническое дело, я в этом человек несведущий, всецело полагаюсь на вашу компетенцию…

… Сегодня на представлении состоится «дебют» бурачка.

Команда «ап», торпеда летит вниз, приходит на трамплин, и… раздается взрыв. Но какой взрыв! Площадка весом в 30 пудов поднялась вверх, отчего вместо амортизации торпеда получила контртемп и меня тряхнуло так, что я потерял сознание.

Подбежавшие униформисты вытащили меня из торпеды и, поддерживая под руки, вывели на манеж не столько на поклон, сколько показать зрителям, что я цел.

Раздались жидкие хлопни. Зрителям от такого эффекта было совсем не до аплодисментов. Ошеломленные, оглушенные, задыхающиеся они едва могли прийти в себя от страха.

Даже после представления в воздухе, наполненном дымом летали бумажные обрывки от злополучного бурачка.

Обеспокоенный Фред Дмитриевич прибежал за кулисы.

Я уже опомнился, и событие начало принимать для меня комическую окраску:

— Ну и бурачок, Фред Дмитриевич!

Директор же все никак не мог прийти в себя от огорчения:

— Александр Николаевич! Ну кто же мог подумать! Такой серьезный, такой надежный человек, такой знаток пиротехники! Я и предполагать не мог, что вместо эффектного бурачка он подложит нам такую свинью!

На этом: шумовое оформление моего аттракциона закончилось. К счастью, такие случаи были редки. И все продолжало идти гладко. Как и снайперская стрельба, этот номер поначалу увлекал меня: нервы надо было иметь железные, и ощущение бешенной скорости — все это зажигало, и все-таки, что ни говорите, — риск! Но такое уж существо человек — он быстро привыкает к самому невероятному. И через некоторое время я опять заскучал. Даже в мгновения головокружительного падения или сальто. Ведь все рассчитано, размерено, мне-то самому здесь делать больше нечего. Не требовалось работы ни рук, ни головы. Поневоле заскучаешь. И когда выяснилось, что торпеды мои амортизировались и их надо заменять новыми — таких гонок долго они выдержать, конечно, не могли, — то мне не захотелось их возобновлять.

Тем более что однажды….

 

II. Многообещающее знакомство

Однажды наступает в жизни человека такой день, когда на него сваливается счастье.

В конце декабря 1937 года я стоял у форганга Московского цирка и ждал своего выхода. На манеже устанавливали реквизит нашего номера «Снайпер». В этот момент подходит ко мне управляющий цирками А. М. Данкман и говорит:

— Вы слывете отчаянным человеком, Александр Николаевич, а зверей вы тоже не боитесь?

— Каких зверей?

— Хищных.

— Зверей не боюсь тоже, — быстро отвечаю я, еще не очень понимая, к чему идет разговор, но инстинктивно чувствую, что большое начальство не станет вести праздных разговоров с артистом за секунду до выхода. И действительно:

— А что, если бы вам предложили группу зверей?

— Возьму.

— Но это рискованно и опасно. Звери агрессивные. Нападают. Могут порвать.

— Собаки тоже хорошо кусают. Да ведь не всех. А какие звери?

— Так ли уж важно, какой породы кусают вас собаки — овчарки или пудели. Согласны ли вы в принципе?

— Согласен.

— Значит, запишем за вами группу зверей.

— А почему вы предлагаете их именно мне?

— Так вы же оголтелый. По-партизански разрешаете все вопросы. Для зверей это как раз годится.

Оркестр заиграл музыку нашего марша, и разговор прервался. Направляясь на манеж, я еще был под впечатлением столь неожиданного предложения. Но едва ступил на арену, винтовку в руки, — и все забыто. Мозг, мышцы, внимание — все нацелено на мишень.

Номер окончен. Умолкли аплодисменты. Оружие вычищено. Мы свободны. По дороге домой Елизавета Павловна спрашивает:

— О чем-то серьезном говорил ты с Данкманом?

— Он предложил мне стать укротителем.

— Что ты ему ответил?

— Согласился.

— Молодец.

Этих два коротких, но одинаково важных диалога перевернули всю мою цирковую жизнь, да и только ли цирковую. И пусть мое посвящение в укротители состоялось много позже, именно в этот день я ощутил, что в жизнь вдруг вошло что-то большое, значительное, что придаст дальнейшему моему существованию новый смысл. Продумывая еще раз оба разговора, я почувствовал, что моя решимость произвела на Данкмана хорошее впечатление, а одобрение жены еще больше укрепило эту решимость.

Многие годы мной владела страсть к необычному. Эта страсть бросала меня в разные стороны. Она привела меня в цирк, подсказывала сумасшедшие идеи, часть которых удалось осуществить. Но стать укротителем… Вот уж об этом-то никогда не думал!

Конечно, я видел многих дрессировщиков, а в последнее время слышал, что с иностранными укротителями контрактов больше заключать не будут, знал, что ищут им замену среди своих. Но что лично мне предложат взять группу зверей  - это в голову почему-то не приходило.

Припоминал спои впечатления от работы других укротителей, я приходил в восторг: подумать только — властвовать над дикими зверями! Опасно? Конечно. Но ведь не я первый, не я последний. Трудно? Еще бы! Но блеск выступления со зверями Романтика! Разве не перекрывает это все трудности и все опасности? Впрочем, так восторженно я думал только, может быть потому, что и представления не имел, какие ждут меня трудности и опасности.

Гастроли в Москве вскоре закончились, и мы вместе с бригадой артистов цирка были командированы на Дальний Восток обслуживать пограничные войска.

Всю долгую дорогу грезил я о встрече со зверями и горел нетерпением. Но ничего конкретного тогда придумать не мог и планов реальных не строил. Ведь я даже не знал, какие хищники ждут меня. Тигры? Львы?

В этих, пусть хоть и абстрактных, мечтах, в этих волнениях и размышлениях я внутренне как бы созревал для предстоящей работы, как бы привыкал к ее необычности.

Дни бежали, вот уже закончились и наши очень трудные «пограничные» гастроли, во время которых о чем-либо постороннем думать не было никакой возможности, вот мы уже и вернулись обратно. Никто мне не напоминал о том разговоре, и впечатление от него, не питаемое ничем реальным, начало постепенно забываться, тускнеть и почти совсем угасло.

Я уже был уверен, что мечтам моим не суждено осуществиться. Но вдруг — особенно ожидаемое всегда происходит вдруг — начальник производственного отдела вызывает меня к себе и говорит:

— Принимай зверей. Пора.

— Каких зверей?

Я тогда так, был ошеломлен, что и впрямь не понял о чем идет речь. А может быть, как всегда в таких случаях, притворился, что не понимаю, чтобы не обнаружить свое томительное, мучительное и безнадежное ожидание.

— Как, каких?! Так ведь ты же дал согласие стать дрессировщиком

— Дать то дал. Да ведь прошло столько времени, что все мои фантазии истощились, — неожиданно проговорился я, — думал, что все уже забыли о том предложении.

— Не забыли, как видишь. У нас было несколько кандидатур. Обсуждали и расценивали их со всех сторон. Некоторых даже попробовали. Но, видимо, одного желания быть дрессировщиком хищных зверей мало. Звери стоят дорого. Леопарды не мыши — мышеловкой не наловишь.

«А-а…. так это леопарды, — подумал я, — вот здорово, красота-то какая!» А вслух сказал:

— От слова не отказываюсь. Ответственности не боюсь. Давайте попробуем. Не выйдет — строго не судите.

— То есть как это не выйдет! Ты должен сделать аттракцион!

«Должен-то должен, — подумал я, — раз дал слово. А вдруг действительно не выйдет. Леопардов-то я ведь только в зоопарке видел». И снова вслух:

— Ну ладно. Расскажите, что за звери, чьи и откуда.

И вот что я узнал.

До 1937 года в наших цирках гастролировало много иностранных артистов. Приезжали и укротители. В то время у нас не было ни экзотических зверей, ни хороших дрессировщиков. Наши акробаты и гимнасты уже могли поспорить с зарубежными и мастерством и выдумкой, могли свободно заменять их в программах. А вот с дрессировщиками хищников — дело обстояло неважно. Впервые за создание смешанной группы хищников взялся упорный и неутомимый человек Николаи Павлович Гладильщиков. У него были львы, медведи, гиены и собаки. Но один номер на все советские цирки — это же капля в море, хоть и драгоценная капля.

В это время Управление цирками приобрело у известной немецкой фирмы Карла Гагенбека группу леопардов, которую привез дрессировщик Людерс. Группа была передана берейтору гастролировавшего в Москве иностранного цирка Медрано — Казимиру Куну.

Но дела у него шли неважно, и ему искали замену. Выбор пал на меня…

Я старался узнать, что вызывало недовольство в работе Куна. Мне тогда любые сведения были важны. Ведь о леопардах и об их дрессировке я не знал ничего.

Мне рассказали, что Кун — человек трусливый и приемы его работы самые жестокие. Он входит в клетку вооруженный тяжелым арапником и железными вилами. Заставляя зверей рычать и набрасываться, бьет по морде и колет вилкой в самые болезненные места. Леопарды от одного его вида приходят в трепет. Ни о каком искусстве, ни о какой красоте в этом номере и речи быть не может.

Я поехал в Харьковский цирк, где тогда работал Кун, и был включен в программу со своим стрелковым номером. Но задача у меня была иная — незаметно изучить его работу.

Три недели наблюдал я выступления Куна. Надо было запомнить трюки и их последовательность, чтобы потом воспроизвести самому. Каркас сценария я записал подробно, проникнуть же в тайны дрессировки не удалось. Конечно, многое бы открыли репетиции, но за все время, что я был в Харькове, Кун ни разу не репетировал. А вступать с ним в разговор не хотелось, уж очень он был несимпатичен. Как это можно быть таким жестоким и безжалостным.

С болью смотрел я на красивых, но таких забитых зверей. Мне казалось даже, что отношение леопардов к укротителю было более человечным и гуманным, чем отношение человека к ним. Ибо человек демонстрировал не дрессировку, а лишь грубую силу подавления. На манеже царил страх — партнеры боялись друг друга. Это я ощущал очень остро, и, думаю, не только я. Недаром после представления Кун заглушал страх водкой, да и перед входом в клетку тоже подбадривал себя стаканом.

Мне, бывшему кавалеристу, была непонятна и противна такая жестокость по отношению к животным. Правда, мне не приходилось общаться с кровожадными хищниками, но в армии у меня было много лошадей. Скажу не рисуясь, что я больше думал о них, чем о себе. И не только потому, что от их состояния часто зависела моя жизнь на фронте. Просто я любил их.

Лошади всегда у меня были чистые, сытые, ухоженные. Я заботился даже об их хорошем настроении. Бодрая лошадь — самое надежное «оружие» всадника. Невзгоды и лишения сурового военного времени мы делили поровну. А иногда случалось оставаться без провианта, то от случайной пайки хлеба я отделял ей большую часть.

Десять лет — военных и мирных — провел я, что называется, не слезая с коня. Мы никогда не «ссорились». Казалось, и мои подопечные довольны мной. Я был для них и ласковой нянькой и заботливым лекарем. Наверно, и они по-своему, по-лошадиному, любили меня; Стоило мне только издали позвать «Рыжий»! — как конь тот час навострит уши и ответит приветливым ржанием, нетерпеливо забьет копытом и всеми доступными ему знаками выказывает свою радость и любовь. И уж, конечно, он знал, что встреча не обойдется без угощения хлебом, морковкой или горстью зерна. Когда его хлопали по шее, гладили по морде и говорили что-нибудь ласковым голосом, теплел и млел его лошадиный глаз.

А тут вдруг вижу, как животное бьют без жалости, с остервенением. Нет, не понравился мне этот Казимир Кун! Ничего не мог я почерпнуть из его работы. Но, вспомнив своего Рыжего; понял, что именно тогда, в общении с ним прошел первые  уроки дрессировки, постиг первое ее условие — любить животное. Да зачем же делить свою жизнь с животными, не любя их?

На этом, к сожалению, и кончались мои познания искусстве дрессировки. Правда, в армии я еще занимался, выездкой лошадей. С цирковой дрессировкой это имеет мало общего. Сходство только одно — приемы поощрения. Да и лошадь с леопардом не сравнишь — характеры разные.

И вот теперь мне предстояло вслепую начать изучение этих «характеров». С тревогой и напряженным вниманием вглядывался я в морды леопардов. Но мой неопытный глаз еще ничего не мог схватить. Порой закрадывались и сомнения - сумею ли с ними справиться, подчинить себе, умею ли наладить совсем иные отношения о забитыми, зашуганными и оттого еще более яростными зверями?

А тут еще доходили до меня слова Купа, дескать, русские не в состоянии овладеть сложной дрессировкой хищников. Медведи — вот их предел. А леопарды — самые хищные звери, и для работы с ними нужна особая смелость и сила воли.

Такие разговоры злили и еще больше раззадоривали меня. Он-то, конечно, чувствовал, u, что ему скоро придется убираться восвояси. И не случайно последнее время он забивал зверей до того, что они отказывались выполнять трюки. Я раскусил замысел Куна — побоями оп хочет загубить зверей, добиться того, чтобы они потеряли всякую связь с человеком, забыли ключи дрессировки, то есть движения укротителя, являющиеся скрытыми командами. Ключи эти он, конечно, всячески засекречивал. Впоследствии на расшифровку этой тайны мне пришлось изрядно потратить времени и труда, часто идя на риск.

«Ключи», — это самое главное в дрессировке. Ребёнка или взрослого человека на одно и то же движение можно вызвать разными способами. Им можно подать команду словом, жестом, собственным примером — они поймут чего от них хотят. Зверь же делает движение только по одному определенному условному сигналу, к которому учили с самого начала. И на другую команду просто не обратить внимания. Поэтому так важно знать эти «ключи».

Увидев, как Кун относится к зверям, нельзя было не понять, что очень скоро леопарды будут приведены в нерабочее состояние. И тогда останется только расформировать аттракцион. Да и сам Кун не стесняясь заявлял:

 - Если меня не будет, то и зверей не станет.

Боялись даже, как бы он не отравил их. Поэтому за леопардами кто-нибудь постоянно наблюдал. Были установлены даже ночные дежурства.

Меня срочно вызвали в Москву:

— Дела обстоят так, что зверей надо принимать сейчас же. И к дрессировке приступать самостоятельно.

В общем-то, я был готов к этому, но слово «самостоятельно» все-таки ошеломило меня. Самостоятельно — значит, в клетку к леопардам я должен буду войти один и дрессировщиком должен сделать себя сам, и изучить зверей сам, и лечить их сам — все сам и все — один. Внутри у меня похолодело.

В истории цирка были случаи (это я узнал уже позже) когда в клетку к взрослым хищникам входил новый укротитель. Но таких смельчаков можно было пересчитать по пальцам. К тому же эти смельчаки были уже опытными дрессировщиками, знавшими «КЛЮЧИ» и приемы, постигшие тонкости общения со зверями.

Я же хищников не знал ни теоретически, ни практически, даже не был дилетантом. Потому что дилетант обладать хоть какими-то знаниями. И все-таки мне предстояло к ним войти!

Как обычно происходит передача дрессированных зверей их учителем тому, кто будет с ними работать в дальнейшем?

Никто не понимает зверей так, как дрессировщик. Он знает «душу» каждого, все тонкости его поведения признаки малейшего изменения настроения он знает, как на какого зверя воздействовать, чего от  него ждать и много других мелочей. Все это он рассказывает принимающем демонстратору и тут же постепенно передает «ключи» исполняемых трюков, то есть условные знаки,  которыми вызывают зверя на трюк. В клетку они входят вдвоем, и шаг за шагом, постепенно новичок осваивает практику управления зверями. Он может спокойно все заучить под надежной защитой прежнего укротителя. И только когда станет ясно, что звери привыкли к новому хозяину, а тот освоил все премудрости управления ими, — он входит в клетку самостоятельно, но первое время прежний дрессировщик находится рядом, за клеткой, чтобы прийти на помощь советом или действием в случае необходимости. И только окончательно убедившись, что теория и практика прочно укоренились в новом повелителе зверей, он со спокойной душой может расстаться с ними навсегда.

Такого Вергилия по хищному аду у меня не было, и всю подготовительную работу пришлось проделать самому. Это меня, конечно, держало в напряжении и беспокойстве. Но, признаюсь, и захватывало больше всего, даже радовало.

Это же, вероятно, беспокоило и совсем не радовало начальство. Потому что почти перец самым отъездом в Харьков мне вместе с приказом директору цирка о передаче аттракциона вручили еще и письмо для него. В письме давались дополнительные разъяснения: «… учитывая серьезность этого мероприятия, отсутствие гарантии у артиста Александрова, и также опасность, связанную с этим, необходимо организовать и создать соответствующую обстановку для нормального осуществления этого дела.

Прежде всего, вход к зверям арт. Александрову надо категорически воспретить впредь до момента, когда ему будет разрешено это засл. арт. республики Б. Эдером, который приедет в Харьков специально для осуществления передачи группы арт. Александрову. До этого времени арт. Александров проводит ознакомление со зверями с внешней стороны клетки.

Арт. Александрову работать со зверями не приходилось, и поэтому передачу нужно осуществить с чрезвычайной осторожностью, дабы не подвергнуть опасности тов. Александрова».

Я ничего не сказал по поводу этого письма. Правильное письмо! Но только показалось, что мне не особенно доверяют.

— Ну что ж, поживем — увидим, — сказал я.

— Не увидим, а просим вас выполнять все так, как отмечено в приказе и письме.

Тут уж я не сдержался:

— Меня не так легко запугать опасностями. А никакой приказ артиста не сделает. У каждого есть, своя мечта, и ограничивать её приказами не имеет смысла. Я — человек взрослый, бывалый. В этом трудном деле хочу быть самостоятельным. Надо, что бы мне верили, — вот лучшая помощь.

Расстроенный этой сценой, уехал в Харьков. Казимира Куна там уже не было.

Приняв зверей по акту, я стал их единственным и полновластным хозяином. Вот теперь можно начать с ними непосредственное знакомство. Надо сказать, что момента этого я ждал не только с нетерпением, но и с большим любопытством.

Вместе со зверями ко мне перешел и служитель Евгений Федорович Плахотников, который за ними ухаживал. Именно от него я получил первые практические советы. Он же «представил» мне каждого зверя, назвав по имени:

Нерро, Уля, Принц, Фифи, Ранжо.

Он знал, как и когда кормить зверей, показал, как рубить и давать мясо. На первых порах он был для меня просто незаменимым.

Шел я на первое свидание с леопардами как неуверенный в себе влюбленный. Сердце было полно беспокойства и тревоги! Как-то они меня примут, как-то посмотрят!

С трепетом подошел к клеткам… Это были много повидавшие на своем веку звери — на меня они и внимания-то не обратили.  Я пытался хоть как-то привлечь их взгляд, сердитый, свирепый, хоть какой-нибудь. Но ни на мои призывы, ни на мой голос они никак не реагировали. Нет, я положительно был для них неинтересен! Вот тебе и раз! Всего можно было от них ожидать — гнева, ярости, враждебности, но только не безразличия, только не равнодушия. Я даже растерялся.

Так сама собой встала передо мной первая, неожиданная задача — заинтересовать их собой. Не один час простоял около клеток, но, так ничего и не добившись, ушел домой, думал об их индифферентности. Откуда бы ей быть у таких подвижных зверей. Вспоминались их тусклые, словно уставшие глаза. И тут я понял, что они угнетены и забиты, в их звериной жизни давно не было ничего радостного, они уже ничего не ждали и злобно покорились своей участи.

Значит, я могу пробудить их любопытство только лаской   и любовью, нежностью и угощением. Нет, не может живое существо, как бы ни было оно хищно и кровожадно, не откликнуться на ласку. Да и почему они кровожадны — по злобе характера, из-за плохого воспитания? Такова их природа. Иными они быть не могут, в этом одно из условий их существования. Но, когда через несколько дней я решился осторожно их погладить,  Только некоторые слабо протестовали, другие по-прежнему оставались равнодушными.

Поверите ли, мне стало жалко этих кровожадных хищников. Я вдруг заметил, какие тесные и душные у них помещения, как тяжело они дышат. По ночам я вскакивал в тревоге, бежал в цирк, чтобы ободрить моих леопардов. Потом стал просить, чтобы нас перевели в другой цирк, где было бы просторнее и светлее. Нас направили в Одессу.

В дороге каждая минута общения со зверями была для меня уроком. Я должен был изучить их нрав и привычки в любых условиях. Ведь нам придется много ездить, значит, надо знать, как они переносят дорогу, что им особенно не нравится, что выбивает из равновесия, как предотвратить дорожные заболевания.

Вопросы возникали передо мной один за другим, а ответы можно было получить только от самих леопардов. Я шел к познанию их существа, как теперь говорят, методом проб и ошибок.

Наше путешествие в Одессу прошло неожиданно спокойно. Все свелось к обычным бытовым заботам: вовремя напоить, накормить, почистить, да чтобы сквозняком не продуло. Смешно, правда? Леопарды — и сквозняк. Но они его действительно боятся. Мы переезжали зимой, в вагонах жарко топили, и звери могли запросто схватить воспаление легких.

Я убедился, что животные оказались более опытными путешественниками. От тряски они все больше дремали, почти не ходили по клеткам и были какие-то расслабленные. Я же часами наблюдал за ними или укладывался спать над ними на клетках, то, что волей-неволей мы были неразлучны. Именно в дороге — а дорога, как известно, сближает, — начала зарождаться наша дружба. В дороге начался с ними задушевный разговор.

… Часами стою у клеток: разглядываю, рассматриваю, кормлю и разговариваю с леопардами, стараясь, чтобы голос мой был приветливым, ласковым. Не знаю, вызывал ли я у них симпатию к себе, но через некоторое время они обратили на меня внимание. Теперь они уже знали, что есть на свете некто, кто их кормит и не обижает.

Они начали рычать и скалить зубы — это я уже считал достижением. Своей злобностью леопарды подтвердили что заметили меня. И на том спасибо, хотя я, по наивности, ожидал, что на мои ласки и заботы они ответят по-другому. Наверно, у этих милых кошек свои законы благодарности.

Наконец мы прибыли, звери размещены в новом помещении, наведен порядок. Можно приступать к работе.

С чего же начинать?

С недоумением смотрю на леопардов. Они — на меня. Звери молчат, и я молчу. Не понимаем мы друг друга. Но ведь, они же только немые, а не глухонемые!

Вот один прижал, уши, наморщил нос, хвостом бьет — ведь это все неспроста, это должно что-то означать. Недоволен, может быть? Морда ведь злая. Ага, значит, можно определить, когда он злится. Его морда умеет что-то выражать. Дам-ка ему мяса. Взгляд словно просветлел. Забавно! Значит, их можно понимать, с ними можно разговаривать.

Тут я вспомнил свою лошадь Мерси. Ведь с ней мы тоже были вначале совсем незнакомы, а сумел же я завоевать ее доверие. Чем же? Помню, я с ней много разговаривал, даже невзгоды ей свои рассказывал. Уж не знаю, сочувствовала она мне тогда или нет, но только всегда приветливо встречала. Благодарила за угощение, a то и просто лизала пустую ладонь.

А что, если попробовать так же и с леопардами? Правда, ладонь им протягивать вряд ли следует, не ровен час, руну отгрызут. Но поговорить можно, о чем угодно, даже поплакаться на то, что не знаю, как к ним подступиться.

Так начались наши ежедневные беседы. Четыре раза в день я то кормил, то убирал, то перегонял из клетки в клетку и все приглядывался, присматривался и разговаривал. Постепенно начал понимать выражение их глаз, морды. Морщит нос и губы — злится. А если нос не морщит, а только пасть открывает — ласкается, приветлив. Стал замечать, что и выражение их глаз бывает разным — то в них испуг, то удовольствие, то просьба.

Уловив впервые оттенки их настроения, я возликовал: значит, какая-то преграда между нами уже исчезла. Надо только быть внимательным и терпеливым. И, конечно, на находчивым, чтобы, быстро приспособиться к настроению зверей и использовать его. Ну а тому, кто руководил кавалерийским боем, находчивости и быстрой сообразительности не занимать. Уж чему-чему, а наблюдательности и быстроте реакции армия меня научила. Кавалерийский бой — это событие скоротечное, почти мгновенное; если всадники ринулись вперед, никого уже не повернешь, и, чтобы управлять это несущейся массой, надо в доли мгновения, подмечать все особенности боя и так же молниеносно принимать решения.

Вот бы с леопардами почувствовать себя командиром. Но пока я хожу у них на положении подхалимствующего слуги. Я должен стать для них необходимым. Вот почему сам не только кормлю их, но и убираю клетки. Пусть почувствуют, что все их блага исходят от меня. Но только порой мне казалось, что они посматривают на меня свысока, как на слугу, обязанного обеспечивать им полный комфорт. Ну, ладно, думаю, погодите. Не все же не буду вам слугой, буду и командиром, а потом, может быть, и товарищем.

Начинаю кормить с вилки с ласковыми приговорами, стараюсь, чтобы голос мой был понежнее, прямо голубком воркую. Конечно, к такому тонкому обращению они не привыкли. И чудится мне, что я замечаю в их глазах недоумение, и словно они чего-то от меня все время опасливо ждут. Ну, недоумение и впрямь могло показаться, а опасливое ожидание — это точно было, «думали», буду их бить. Ну нет, я — еще никогда не бил животных, и вас не буду. С вами буду только нежен — не дрессировщик, а, как сказал бы Маяковский, «облако в штанах».

Монологов моих они, конечно, не понимали, но интонации чувствовали. А интонации подкреплялись угощением — на одних невещественных интонациях многого не достигнешь у леопардов!

Контакты начинали налаживаться. Но если в рунах у меня ничего не было, звери сейчас же отходили в дальний угол, не проявляя но мне ни малейшего интереса. И все-таки…

И все-таки вы ждете уже моего прихода, поворачиваете в мою сторону головы. Доберусь я до вашего сердца через желудок! Что ж, в этом нет ничего обидного. Как известно, тот же принцип при меняют к совсем неплохой половине человечества.

На мясо они уже подходили охотно, а вот просто на зов не желали. Однажды я решил погладить их. Выбрав удобный момент, когда зверь лежал ко мне спиной, я касался его лапы. Ранжо понравилось. А Фифи огрызнулась — не трогай!

— Уж больно ты строгая, Фифи. Ну что ж, не обижаюсь. Ведь и с человеком не с каждым сойдешься сразу. А вы хоть и хищники кровожадные, а все-таки по умственному развитию на уровне детей, ясельного возраста. Вас надо без конца удивлять, чтобы удержать ваше внимание. Вот только чем удивлять, не знаю. Но что-нибудь да придумаю. На ласку-то вы вот уж не сердитесь. Значит, в самом главном я прав. Вон как вытягиваются ваши морды от похвалы, от удовольствия. Погодите, то ли еще будет! Мы еще с вами поработаем!

Не знаю, как на леопардов, но на меня самого мои речи действовали ободряюще и убедительно. Я начинал верить в будущее.

Вскоре я заметил, что не только я их подзываю, но и они меня. Когда задерживаюсь около одного, другие начинают мурлыкать, шипеть, издавать призывный рык и нетерпеливо ходить по клетке. Я ликую. Конечно, это еще но любовь, а попрошайничество. Пока положение наше уравнялось.

Свободное от этих монологов время я отдавал книгам, чтобы познать моих подопечных не только практически, но  теоретически, выискивал в них сведения о леопардах. О дрессировке написано ничтожно мало. Но зато о жизни их на воле много есть прекрасных рассказов у Брема, Бихнера, Зеленина и других известных натуралистов. Со временем я собрал хорошую библиотеку редких книг о животных.

То, что удалось узнать о леопардах, совсем не привело меня в восторг. Чему было радоваться, судите сами. Из всего семейства кошек лев внушает уважение своим величием. Тигр самый свирепый.

Однако львы и тигры уступают леопарду в красоте: ни один из них не может поспорить с ним ни стройностью сложения, ни роскошным мехом, а уж грация его движении — вне всякого сравнения. Но леопард — это как раз тот случай, когда форма не соответствует содержанию. При всей своей красоте и грации — это самый коварный и кровожадный зверь. Пожалуй, только ему одному среди животного мира свойственна «страсти к убийству». Другие хищники убивают от голода, так сказать, по необходимости. Он убивает часто просто так, как говорят люди, «из любви к искусству».

Природа щедро одарила леопарда и боевыми качествами. Он сильный, смелый, хитрый, умный, злой, свирепый, мстительный. По хитрости, коварству и храбрости он превосходит тигра. Ростом он меньше тигра, но лапы его необыкновенно сильны, когти могут соперничать с тигриными, а зубы — крепче львиных. Леопард лазает по деревьям и нападает неожиданно, сверху. У него очень длинные прыжки. Он даже переплывает большие реки.

Этот хищник неразборчив. Он умерщвляет всякое животное, которое может одолеть; ему все равно, велико оно или мало, защищается или отдается без сопротивления. Антилопы, козы, бараны, обезьяны — любимая его добыча, но он не брезгует мышами и лягушками. Нападает на лошадей и коров. Напав на стадо, устраивает настоящую бойню, убивая по тридцать-сорок баранов.

Леопард активен ночью и в сyмepках. Животные, за которыми он большей частью охотится, очень быстро бегают, днем их ему не догнать. А ночью он пугает их своим рычанием и они в страхе сами выскакивают под его клыки. У него острое зрение и слух, но плохое обоняние. Леопард обладает силой в течение короткого времени. На расстоянии до километра легко обгонит человека, но дальше выдыхается, — у него слабые легкие. В первые мгновения, чтобы его удержать, требуются усилия нескольких человек. Леопард может убить человека с одного удара, но быстро слабеет. При неудачной атаке он не повторяет нападения, и если не ранен и не раздражен, то отступает. Вид же убегающей добычи побуждает его к преследованию.

Леопард обладает изумительной способностью прятаться повсюду. Он увертливее остальных кошек. Голодный, он порой среди бела дня забегает в селения и уносит детей. Были случаи, когда он растерзывал целые семьи.

Родина леопардов — Африка и южная Азия. Но определенного дома у них нет, они рыскают в поисках добычи и, опустошив один из районов, перебираются в другой. По этому планомерная охота на них затруднительна.

Известны случаи, когда леопарды становились людоедами. Джим Корбет в своей книге «Леопард из Рудрапраяга» рассказывает, что он смог застрелить леопарда-людоеда после того, как тот съел сто двадцать шестого человек. Два кумаонских леопарда-людоеда в 1918 году убили двадцать пять человек. Однако по всем источникам видно, что леопарды-людоеды — явление редкое, их вынуждают к этому чрезвычайные обстоятельства, когда звери получают ранение или становятся старыми.

У нас в стране леопарды раньше водились в районе Грозного — Сочи. Бой Мцыри с барсом — не вольная фантазия М. Ю. Лермонтова. Сейчас в этом районе все леопарды истреблены.

При нападении, леопард стремится схватить человека за лицо, раздирая при этом живот и ноги задними лапами. Его язык, шероховатый, как напильник, может «слизать» кожу.

Но как ни хитер, как ни ловок этот лютый хищник, охотники справляются с ним без особого труда. И даже абиссинцы, вооруженные легким луком или копьем, выходят на борьбу с ним. Его часто ловят в западни, сходные по своему устройству с обыкновенными мышеловками.

При надлежащем уходе в зверинцах леопард хорошо переносит неволю, долго живет и даже размножается.

«Общение» человека с леопардом началось давно. Еще древние римляне выпускали леопардов на звериные бои. В те времена эти звери были обыкновеннее, чем теперь. Так что некий Целий мог писать Цицерону, губернатору Киликии: «Если я не показываю в цирке целых стад леопардов, то вина за это падает на тебя. Скавр прислал 150, Помпей доставил 410, а Август 420 леопардов».

В детстве леопарды кротки, ласковы и легко становятся ручными. Но надо быть всегда начеку, их нрав время от времени проглядывает, а коварство всегда заставляет опасаться какой-нибудь проделки.

С убитого леопарда используют только пестро окрашенную шкуру, которая ценится за красоту. В Судане шкуры употребляют как ковры и преподносят в знак победы. В стране кафров на охотника, который убил леопарда, смотрят с почтением. Он гордо носит свой трофей. Ожерелье из зубов леопарда украшает шею победителя. Ногти тоже служат украшением. Хвосты обвивают вокруг тела. И если у кафра их висит штук восемь, то он имеет полное право считать себя самым сильным и презрительно посматривать на своих собратьев, которые носят только хвосты обезьян.

В настоящее время леопарды в Африке находятся под охраной в заповедниках…

Прочитал я все это и почувствовал себя в царстве когтей и зубов. Так вот каковы мои партнеры! Так вот с кем мне придется выступать на арене! Откровенно признаюсь что, когда я только принимался за чтение, очень хотелось чтобы они и внутренне оказались такими же красивыми и благородными зверями, как выглядели внешне. А они вот что — убийцы! Просто бандиты какие-то!

Вот тогда-то, может быть, впервые я почувствовал всю серьезность положения. Быть бдительным, не пренебрегая ни какими мелочами, ни на миг не отвлекаться посторонними мыслями — такой зарок дал я себе. От выполнения его зависели моя жизнь и мое здоровье. Да и действительно, ведь я взялся за это дело не для того, чтобы быть съеденным заживо или валяться в больнице и залечивать раны. Взялся, чтобы победить их, поэтому и должен вести себя, как на войне. А известно, что на войне — как на войне. Могут быть и потери. Раны же, полученные в борьбе, всегда почетны. Будем бороться!

И еще я понял: быть дрессировщиком леопардов — значит отдать себя этому делу всего без остатка. Отныне я живу среди зверей и для зверей. Все остальное — семья, друзья, успех — все подчинилось им. Жизнь моя усложнилась, возникло такое ощущение, будто наша семья вдруг разрослась и в ней появились существа, которые требуют постоянного наблюдения, забот, ухода, сердечного тепла, кропотливого, осторожного воспитания.

Раньше как было? Прорепетировал, проверил реквизит — и свободен. Отработал вечером — и снова свободен. Мертвый инвентарь требует только внимания, и умелых рук. Живой — требует твоей души. Свободного времени у меня теперь уже не было. Если не кормлю, то убираю, если не убираю, то наблюдаю. Ведь для будущей работы важен любой штрих. Сделал сегодня зверь что-то интересное, назавтра сижу и жду, не повторит ли он свое движение. Если повторил, надо понять, почему, для чего, нельзя ли использовать для нового трюка. А может быть, в, этом кроется какая-то неприятность или опасность для меня. Одним словом, и думать ни о чем другом, кроме леопардов, не могу, да и не хочу — захватили они меня всего целиком.

На девятый день, а день-то кажется почти с год, я заметил у них ответные знаки внимания. Это меня подбодрило, и я с удвоенной энергией принялся за обычные манипуляции — убирал, кормил, перегонял из фургона в фургон. Эти простые действия вырабатывали во мне привычку управлять зверями, а у них — привычку подчиняться, приноравливаться ко мне, сообразуясь с моим характером и моими требованиями.

Изучая леопардов и пробуя их на деле, я думал, и о том, каким станет наш будущий номер. Вспоминая виденных ранее дрессировщиков, я представлял себя в том или другом номере. Гастролировавшие у нас в 20-х и 30-х годах иностранные укротители были большими, мастерами своего дела. Кого из них взять за образец? Не сделать ли мне номер в подражание тому, как работали 3.Жаксон, Maдраго, Бендикс, Петерсон, Эрнест Шу? Номера этих дрессировщиков были похожи и по трюкам и по стилю исполнения. В их работе классическая немецкая школа с ее статичностью, и неподвижностью в трюках была представлена очень хорошо. Но, на мой вкус, номерам не хватало огня, темперамента. Нет, наверно, лучше сделать пантомиму, как у Анри Мартена. Он ведь был первым в мире дрессировщиком тигров, и именно он положил начало французскому стилю дрессировки. Но тут же в памяти всплывал яркий, темпераментный, обаятельный To-Гаре в костюме героя нашумевшего тогда фильма «Багдадский вор». Вот кто умел показывать себя и зверей!

А полной противоположностью То-Гаре был Косми, который в 1933 году привез к нам впервые номер «Тигр на лошади». Вначале он показывал группу львов, таких флегматичных и ленивых, что, глядя на них, хотелось зевать. Порой казалось, что на манеже не цари зверей, а коровушки, которых фермер гонит с пастбища маленьким прутиком. Это как-то не очень вязалось с его солидным видом и салонным костюмом. Но, когда на манеж выскакивала лошадь, оседланная тигром, все это забывалось. Красивый тигр усиливал величественную картину. Все восхищались лошадью, которая поборола в себе чувство страха перед таким седоком, и тигром, подавившим свои кровожадные наклонности.

И уж на кого совсем не хотелось быть похожим, так, это на укротителя тигров Франца Тальмана. После представления я спросил своего приятеля:

— Кто здесь зверь? Тигр или человек?

— Этот человек — зверь, — ответил приятель.

На эту грубую, бестактную работу было противно смотреть. Ни о какой психологической дрессировке здесь и речи быть не могло. Порой казалось, что сейчас звери будут укрощать укротителя.

Не нравились мне также Лаци Кайтер и Шауэр. Их бесконечные пирамиды не имели законченной скульптурной четкости и походили одна на другую. Построения эти были так статичны, что в них пропадала красота движений и мощь зверей. Сольные трюки отсутствовали вовсе. Одним словом — скука.

Нет, такой «стиль» совсем был не по мне.

Архитектор но профессии, капитан А. Шнейдер, как он именовал себя, выпускал на манеж сто львов. Он так и писал на афише «100 львов Капитана Шнейдера».

Хотя на манеж выпускали не сто львов, а шестьдесят от силы, но было так тесно, что, как говорится, яблоку упасть было негде, несмотря на то, что центральная клетка уславливалась за барьером манежа.

Никакой дрессировки, никаких трюков капитан не показывал. Соль была не в этом. Шнейдер расхаживал среди зверей, ласкал, давал дружеские шлепки, таскал лежащих львов за хвосты или гривы, бросал большие куски мяса им прямо в пасти. Иногда звери затевали драку, укротитель вмёшивался и устанавливал мир и спокойствие. Весь эффект был в том, что львы не трогали человека, а, наоборот, ласкались к нему.

Зрителей поражала красота и внушительность львиного стада, пасущегося как бы на свободе. Но это было скорее обозрение, а не номер цирковой дрессировки.

Свое пребывание в клетке Шнейдер сопровождал остротами и шутками. Лев зарычит, он говорит ему: «Замолчи! Разговаривать здесь могу только я». Лев ворчит, а дрессировщик ему: «Ну что? Ты опять поссорился с тещей?» дальше все в таком духе. (Как видите, пресловутая «теща» уже давно обслуживает человечество.)

Однажды, когда Шнейдер был еще в клетке, в цирк погас свет. Публика взволновалась. Еще бы! Оказаться в стаде львов, пусть и ласковых. Шнейдер крикнул:

— Спокойно, господа! С вами ничего не может случиться. Подождите минуточку, сейчас зажжется свет, и вы увидите, жив я или нет.

Завидное самообладание!

Не менее интересным было и выступление То-Рама.

Австриец по происхождению, инженер-химик по профессии, в одно прекрасное время он сделался гипнотизером животных. Он построил свой номер как бы на черной магии, он был не то факир, не то гипнотизер. Впрочем, возможно, что он делал это без всякого юмора, на полном серьезе. Ведь недаром же на афише сообщалось о его научных экспериментах.

Гипнотизируя птиц, кроликов, львов и крокодилов, То-Рама доводил их до состояния каталепсии. Загипнотизировав льва, он дразнил его куском мяса, поднося к пасти, лев же, как бы утратив способность обоняния, был неподвижен.

Приведя в такое же состояние крокодила, он широко открывал животному пасть и оставлял его в этом положении долго, до следующей манипуляции.

Это представление было довольно любопытно, но к подлинному искусству не имело отношения. Впоследствии То-Рама оставил зверей и открыл парикмахерскую.

Конкурировали с мужчинами в дрессировке хищников женщины. Они проявляли смелость и отвагу, что не мешало порой заканчиваться их номерам трагическим исходом.

Больше всего, пожалуй, мне понравился Карл Зембах.

Высокий, статный, спокойный, он демонстрировал сильную дрессировку, в которой львы были по-настоящему «царями зверей». Он возбуждал хищников, умело дразнил их звериные инстинкты. Надо быть очень сильным, смелым и самоуверенным человеком, чтобы не побояться довести зверей до такой ярости и не сомневаться, что сможешь, привести их в спокойное состояние.

Перебрав в памяти всех известных мне дрессировщиков, я не захотел кому подражать. Ни один номер в целом не удовлетворял меня.

Я решил, что лучше всего пойти своим путем, как делал в своих прежних номерах. Быть может, мне посчастливится найти свою поэзию и романтику, свой стиль в дрессировке хищников.

Как только обнаружилась «взаимность» леопардов, я начал с ними заниматься. Заключались занятия в следующем.

Половина положенной порции мяса нарезалась на маленькие кусочки. Подцепив на в вилку, я просовывал их через прутья, но отдавал не просто, а как вознаграждение: леопард должен был проделать нужное движение, то пойти за мясом вправо, то влево, то подняться на задние лапы. Их пассажи я сопровождал ласковыми, поощрительными приговорами. Но иногда, чтобы напомнить о своей власти, переходил и на повелительно-приказывающий тон.

Так постепенно, я обходил всех. Теперь они уже не были ли для меня все «на одно лицо», я легко различал на их мордах свойственные каждому особенности в выражении чувств.

Вторую половину порции я скармливал им целиком после урока. Каждый поедал ее в соответствии со своим характером. В общем-то, к мясу они относились спокойно, за исключением Фифи, которая почему-то обязательно с яростью набрасывалась на кусок, подминала его под себя, занимала угрожающе-оборонительное положение и рычала на меня и служителя. Мы отходили в Сторону, она успокаивалась и принималась за свою трапезу. После обеда я да вал им пить в неограниченном  количестве. Надо сказать, что леопарды пьют мало, только в жаркие дни приходится давать воду четыре-пять раз.

Напившись, они с удовольствием приступают к своему туалету. Закончив прихорашиваться, принимают самые удобные и вольные позы и крепко засыпают. Урок и кормление длятся три часа. Днем урок повторяется без мяса, вечером тоже, но с угощением.

Я приходил к своим подопечным и ночью, из любопытства: а что звери делают по ночам. Мне казалось, что ночью они ведут себя по-другому, чем днем. Но ночью звери спали, их природный инстинкт притупился в неволе, и они приспособились к новому распорядку дня. Не скрою, что наблюдать спящих в причудливых позах животных доставляло мне истинное наслаждение.

В такие спокойные минуты хорошо думалось. И я снова и снова перебирал поступки свои и зверей, стараясь нащупать правильную линию поведения. Я чувствовал, что все у меня получается еще, непрофессионально, неловко, некрасиво. Начну сыпать опилки, — половину растеряю около клетки; хочу поддеть, вилкой мясо — вилка не втыкается; протягиваю мясо зверю — ему неудобно взять; воду ставлю — проливаю на себя и в клетку; опускаю шибр — заедает; близко к клеткам подходить не решаюсь, боюсь, оцарапают. И весь я какой-то скованный.

Все эти, казалось бы, мелочи имеют большое значение для будущей работы. Вспоминался мне при этом униформист Бакинского цирка А. Золотарев. Приводя в порядок манеж после конных номеров, он делал это так ловко, быстро и красиво, что всегда срывал аплодисменты. Он работал словно под музыку. А может быть, музыка и действительно звучала у него в душе.

Я нетерпелив до своему характеру, но леопардам, видимо, торопиться было некуда; работать им надоело, и трудового энтузиазма они не испытывали. Это очень угнетало. Я думал, что и звери так же рьяно примутся за, работу. Но не тут-то было! Зато, когда они проявляли хоть малейшую активность, это меня необыкновенно подбадривало.

Снова и снова я вспоминал свой армейский опыт. Ох, и как же он помогает мне все время! Вспоминал, как выезжал диких калмыцких лошадей. Ведь выучить лещадь премудростям высшей школы верховой езды ничуть не легче, чем выдрессировать хищного зверя. Разница лишь в степени опасности.

Я должен научится определять намерение леопарда еще до того, как он, сам осознает его. Нужно сделать что-то такое, чтобы он и думать не смел на меня нападать. Показать, что я сильнее его? Что я неуязвим? Пожалуй это верно, но как это сделать?

Что побоями не достигнешь цели — это я уж понял, наблюдая за Куном. Значит, надо гуманными средствами его заставить покориться мне, внушить, что я — высшее существо, что со мной лучше жить в мире.

Такие мысли невольно поднимали меня в собственном мнении, и впрямь начинало казаться, что я почти их властелин. Правда, этот властелин не знал еще, с какой стороны подступиться к зверям, хотя кое-что уже понимал. Очень важно, например, соблюдать чувство меры в своей настойчивости. Если сразу на них слишком нажать, можно нарушить едва установившуюся и еде заметную связь между нами. Леопарды замкнутся в своем недоверни и пере станут выполнять мои требования. А может случиться так, что кто-нибудь из них «не простит» мне промаха, и тогда уж наверняка придется выводить строптивца из труппы. А это будет значить в чужих глазах, да и в моих собственных, что я с ними не справился. Вот позор-то!

Так ночами я подковывался теоретически. Но правильны ли мои рассуждения или ошибочны — проверить можно только при непосредственно встрече со зверями, когда нас не будет разделять клетка. А до этого ох как еще далеко!

В таких размышлениях просидишь иной раз до рассвета и очнешься только от звуков пробудившегося цирка: ржания лошадей, лая собак, рычания моих леопардов, которые энергично прохаживаются по своим клеткам. И люблю же я эту звериную симфонию!

Лошадей уже готовят к репетиции — слышен стук копыт. Ветеринарный врач осматривает захворавших и назначает лечебные процедуры. Наводится чистота в стойлах и клетках, служители чистят животных. Те волнуются, торопятся, боятся, чтобы их не обделили, не забыли, не прошли мимо, привлекают внимание к себе всеми способами.

Интересное все-таки это зрелище — общение зверя с человеком. В 20-0 годы любой цирковой зритель в антракте мог пройти за кулисы. На дневных представлениях конюшни заполнялись детьми, которым интересно было вблизи посмотреть на тех лошадей, которые только что радовали их своим искусством на манеже. К таким визитам зрителей конюхи готовились заранее. Помещение было вычищено до блеска и проветрено, а сами они стояли около лошадей в расшитых бранденбургских ливреях, в белых перчатках, чисто выбритые, держа в руках подносы с аккуратно нарезанной морковью. Положив на поднос монетку, можно было угостить понравившуюся вам лошадь. Над каждым станком были написаны кличка и возраст лошади. Берейтор отвечал на все вопросы зрителей. Так же оживлено было и возле клеток с другими животными.

Я тоже любил ходить за кулисы смотреть четвероногих артистов. Но тогда я не замечал парадоксальности закулисной жизни цирковых животных. Не странно ли — миниатюрная обезьянка с пискливым голосом и громадный слон, гудящий, как иерихонская труба, живут рядом. Маленькая козочка, в первый раз увидев тигра, обмерла от страха, а теперь привыкла и спокойно жует сено по соседству со своим извечным врагом.

Бегающая между клеток собачонка не только не пугается львов, но еще и с удовольствием потявкивает на них, может быть, выговаривая за то, что они своим ревом не дали ей выспаться. И даже пугливый ослик жует спокойно, не тревожась.

Да вот и леопард нередко берет мясо из рук, а Ранжо дожидается моего прихода, чтобы подставить свое ухо — обязательно надо его почесать, а он в ответ поскребет когтями  пол и помурлычет от удовольствия. Как неволя и надежные железные прутья решетки изменили инстинкты зверей! Львы, тигры, медведи, убедившись в своем бессилии перед этими решетками, все реже и реже бросаются на них с грозным рыком, понимая, может быть, что их устрашающий голос в том особом зверином мире не производит того впечатления к какому они привыкли на воле. А раз его никто не боится, то лучше помолчать, чтобы не пострадало твое звериное достоинство.

Встретясь с вами в джунглях, слон не попросит у вас конфетку, а таежный медведь не протянет лапу за сахаром. Это можно увидеть только на цирковых конюшнях, когда к проходящему по ним человеку со всех сторон из клеток и стойл тянутся просящие морды, а сверкающие зеленые, желтые, черные глаза умоляют: «Дай! Дай! Дай!»

Как же не зайти на конюшню, не проведать своего любимца и не угостить всех зверей, кого чем — одного хлебом, другого конфеткой, третьего горстью овса. Не много надо, чтобы заслужить доверие животного. Но у каждого свои запросы: слон-великан довольствуется кусочком сахара, тигру мало и килограмма мяса, малюсенькой собачонке не хватает и десятка конфет. Лошадь всегда довольна, сколько ей ни дали, лишь бы подошло по вкусу.

Но попробуйте равнодушно пройти мимо — слон не прочь попугать вас хоботом, лошади трогают мягкими губами, собаки поднимают неистовый лай, другие с надеждой смотрят вам вслед, может быть, вернетесь.

Хищники, рожденные в неволе и воспитанные человеком, тоже ждут от него «пряников» — подходят к решетке, трутся о нее, мурлычут. Да, человек вмешался в жизнь этих животных, изменил ее, соединил несоединимое и властвует над ними всеми.

Пора и мне начинать «властвовать».

— Весь цирк уже на ногах, время и нам, ребятки, приниматься за работу. А ну-ка, Уля, начинай! Вот кусочек. Ан, нет, не дам, поднимись-ка на задние лапки, а теперь направо, а теперь налево, молодец, брауши! Ну, теперь ты, Ранжо! Не подведи, старина, и не злись понапрасну, я тебя ёще выведу «в люди». Ну, не упрямься, все равно я сильнее и терпеливее тебя, и ты меня не переупрямишь, поюхай-ка, как хорошо пахнет этот кусочек, ну-ка, ап! Ну и лентяй же ты! Давай-давай, пошевеливайся! Так. Теперь ты, Нерро…

И так изо дня в день… Когда мне становилось невмоготу, я, махнув рукой на своих строптивых товарищей, шел на манеж зарядиться энергией других.

Необыкновенно это все-таки место — арена. Недаром само слово приобрело большой общественный смысл — мировая арена, на арене мира. Для меня в этом слове есть что-то магическое, волшебное, хотя я давно уже не верю сказкам.

Ведь это всего лишь круг, посыпанный опилками, впитавший немало пота, слез, крови цирковых артистов, которые артистами-то делаются только здесь, на манеже.

Арена — магическое, притягательное слово — свидетелем каких трагедий, какого горя и какого головокружительного успеха была ты!

…Огромный пустой зрительный зал Одесского цирка оглашается шумными разговорами, криками, странными для непосвященных командами. У циркачей, как и у людей других профессий, свой жаргон. По краткости отрывистости он похож на военную команду. В цирке, как в бою, ошибиться нельзя, промедление порой  смерти подобно.

«Ап!» — и ты должен идти в трюк, ни секундой раньше, ни секундой позже, иначе…  Хорошо еще, если ты работаешь на самом манеже, упадешь на опилки, поднимешься, и повторишь все сначала, в который раз неважно, в десятый или сотый. Будешь повторять до тех пор, пока не сделаешь точно. Но если ты под куполом перелетаешь с трапеции на трапецию или выделываешь сложные фигуры на перше (это ведь тоже почти под куполом)… Пусть на тебе предохранительная лонжа, срыв может кончится травмой.

Арена днем — это совсем не то, что привыкли видеть зрители. На ней толпа народа. Люди разных возрастов и национальностей, одетые в рабочие костюмы всех цветов и фасонов. Все мелькает и движется, как в калейдоскопе. Неопытный глаз не скоро разберется, что здесь происходит. А происходит репетиция!

В центре арены артист балансирует на лбу длинный шест-перш, на верху которого два его партнера выполняют сложные трюки. А вокруг кто стоит на руках, кто на голове — своей или чужой. Там жонглеры перекидываются булавами; здесь кто-то непрерывно прыгает и перевертывается в разные стороны; эквилибристы привыкают к снарядам; по барьеру дрессировщик водит собачек; в проходе музыкальные эксцентрики разучивают новую мелодию. В партере отдыхающие артисты спорят: выйдет или не выйдет трюк, под куполом сидит кто-то и подготавливает аппаратуру к вечернему представлению.

И так до тех пор, пока не будет исчерпано расписание репетиций. Арена пустеет и погружается в полумрак, словно отдыхает в одиночестве и тишине перед вечерним спектаклем.

Все что происходит на арене днем, подчинено вечернему представлению. Как труден к нему путь  артиста! Ежедневно без публики артист «исполняет» свой номер, превосходящий в шесть-восемь раз по времени то, что он делает на публике. И хотя, конечно, он устает, но эта усталость ни в какое сравнение не идет с вечерней, когда за несколько минут артист, как говорят в цирке, выкладывается весь.

Каждое выступление циркового артиста можно приравнять к подвигу, если расценивать его по количеству затраченных сил, нервного напряжения, воли. Старые артисты цирка показывали потрясающие примеры самоотверженности. Для них понятие «честь номера» было исполнено глубокого смысла. Если ты занят в программе — выступай, чего бы тебе это ни стоило.

Никогда мне не забыть подвиг Клавдии Стефании!

Случаи этот произошел в 1933 году в Ленинградском цирке. Красива, высокая женщина Клавдия Стефании репетирует номер «Роликобежцы». В финале она должна спуститься по наклонной проволоке, натянутой под куполом, в полной темноте с факелами в руках. Команда: «Ап!» — и она, выпустив ручку мостика, с невероятной быстротой устремляется вниз, но… но, не успев проехать и двух метров, теряет баланс и падает в проход.

Пассировщики, в том числе и я, не успели вовремя выбрать лонжу, так как мешала аппаратура воздушного но мера, и вот она уже лежит на цементном полу. Правда, мои «качели» из номера «Стрелки» амортизировали ее падение и смягчили удар. Но все-таки она без сознания была отправлена в больницу.

А вечером наша Клава, придя в себя, улучила момент, когда вокруг нее никого не было, вылезла в окно и в больничном халате отправилась через весь Ленинград в цирк: это был день открытия сезона, и ее номер стоял в программе. Разве могла она в этот вечер не работать?!

Только сама Клава знала, чего стоило ей это выступление, каким сверхчеловеческим усилием воли держала она себя в форме. Вспоминаешь примеры подобного мужества и легче берешь свои препятствия.

Подготовка вечернего торжественного представления для постороннего, пожалуй, даже и непривлекательна. Непосвященные часто уходят с таких репетиций разочарованными. На манеже — хаос. Ничего не понятно. Висят какие-то веревки, мелькают какие-то обрывки номеров, разношерстная толпа, выкрикивающая непонятные слова, запах пота; застиранные костюмы, тяжелое дыхание от бесконечного повторения одного и того же. Но для циркового артиста эти минуты полны очарования. Я приходил сюда с конюшни, чтобы зарядиться энергией, которая иссякала от непрерывного напряжения.

Прошло уже много дней, с тех пор как пришлось сменить арену на конюшню: леопарды пожирают все мое время, силы и энергию. И подышать ароматом манежа мне необходимо. Время от времени прихожу сюда посмотреть работу товарищей. Стою в раздумье: когда-то я снова шагну на нее… И уж прикидываю все возможное в предстоящей встрече с леопардами в клетке. Это свидание волнует меня: я и хочу его как можно скорее и стараюсь, правда в мыслях, оттянуть на неопределенный срок. Что ни говорите, а хищники-то кровожадные!

Внутреннее  чувство мне подсказывало, а глаза, леопардов подтверждали, что наступил момент для взаимного испытания. Дальше маневрировать с кусочком мяса из-за решетки не имеет смысла. Эти репетиции приняли уже какой-то заторможенный характер, требуется сильная встряска всех нас, будущих исполнителей.

Но как всегда бывает перед решительным шагом, я колебался, словно дожидался на кого-то толчка извне. Думал даже, не послать ли телеграмму в главк, с просьбой разрешить войти в клетку. Но все получилось само собой, вопреки моим предположениям и предписаниями сверху.

Выйдя вот так однажды на манеж, Я столкнулся cо своим другом Семеном Филипповичем Павловым, который репетировал тогда свой знаменитый номер «Качели».  Boт кого мне не хватало все это время! Умного советчика.

— Ну, Саня, как твои дела? Как леопарды? Познакомились?

— Да дела-то такие, что думаю, не пора ли войти в клетку. Времени-то, конечно, после нашего знакомства прошло немного — двадцать дней всего, да, надоело что-то ходить около решетки. Думаю, нашел я с ними общий язык. Относятся они ко мне дружелюбно. Пора все это проверить на деле.

— Что же ты делал со своими леопардами на конюшне?

— Что делал? Что положено: кормил, поил, ласкал, разговаривал, заводил с ними игры; пробовал командовать — подчиняются, признают меня за хозяина, характеры их мне ясны, насколько они могут быть ясны из-за решетки. Осталось только сообщить в главк, что я готов войти в клетку.

— В какой главк? Зачем в главк? — с недоумением спросил Павлов. Тогда мне пришлось рассказать Павлову о письме директору цирка, утаенном мною.

-  Знаешь, Саня, послушай старика. Если кто из главка и приедет, то в клетку-то все равно входить не будет. А для страховки я могу поставить и своих ребят. Они возьмут по  оглобле и уж отбить-то в случае нападения зверей смогут, будь спокоен, сделают почище всех. Только вот не рано ли входить? Смотри, не торопись. Насколько я в курсе этого дала — надо потратить не менее двух месяцев на ознакомление.

Я задумался. И вдруг решил:

— Ладно. Сегодня еще раз все проверю, подумаю и подготовлю. А завтра войду. Ваших сыновей и еще кого-нибудь из артистов прошу пассировать меня.

— А письмо?

— Была не была… Передам директору, когда все будет сделано. А то, не ровен час, запретит. И тогда прощай, кураж. А без куража такое дело не сделаешь. Итак, завтра.

Ну вот, теперь уже все пути для отступления отрезаны.

Вроде слово дал; а назвался укротителем — полезай в клетку!

Втайне-то я давно уже готовился к этой встрече. И  не только в воображении, но и практически. Шесть раз устанавливал клетку и тренировался в ней, как располагать реквизит. Тумбы были тяжелые, приходилось искать такие приемы, чтобы переставлять их с наименьшей затратой энергии — силы мне пригодятся для леопардов. Да к тому же и зрители не должны думать, что мне, бедному, туго приходится. Это не эстетично! Да и какой же я герой — а дрессировщик всегда воспринимается зрителями, как герой, — если и запыхался, и весь в поту, словом, работаю, как портовый грузчик.

В клетке все должно точно, до сантиметра, стоять на своем месте. От этого зависит четкость и ритм работы. Необходимо научиться ставить каждую вещь механически, не думая, быстро и даже красиво. Вот эти-то приемы и вырабатывал я, когда тайком тренировался в клетке.

Надо было также установить для себя безопасную зону передвижения, то есть найти такие точки, где буду для зверей недосягаем, наметить определенные места, куда в случае необходимости — то есть нападения — можно отскакивать, а также зоны, куда я не имел права ступить ногой. К тому же надо было точно запомнить расположение предметов в клетке, чтобы при отскоке не споткнуться и не упасть. Оказаться лежащим для дрессировщика — большой риск.

Но как ни старался я засекретить день своего первого входа в клетку, о нем узнали.

Я хотел его скрыть не потому, чтобы сохранить какую-то  тайну, просто сам еще не знал, как пройдет эта встреча. Мне казалось, что под взглядами тысячи глаз я буду скованным, а тут нужна свобода и независимость, чтобы можно было сосредоточиться только на одном. Как же я тогда ещё мало знал особенности своей новой профессии, если думал, что что-то или что-то помешает мне сосредоточиться!

Но такое дело, как выпуск из клеток хищных зверей, не сделаешь в одиночестве. Надо предупредить дирекцию цирка, инспектора манежа, пожарников (они должны проложить шланг), электриков. Попробуй-ка здесь сохранить что-нибудь в тайне. Моя тайна была секретом полишинеля — о ней знали даже в городе люди, мало причастные я цирку.

Накануне решающего дня меня то, и дело спрашивали:

— Александр Николаевич, говорят, что вы завтра войдете в клетку? Это правда?

— Раз говорят — наверно, войду!

И тут советы и предложения сыпались градом:

— Давайте наденем на вас лонжу, и, если звери набросятся, мы моментально поднимем Вас из клетки под купол.

— Нет, лучше вокруг клетки зажечь штук двадцать факелов на длинных шестах и в случае нападения отбивать факелами.

— А по-моему, надо сделать несколько пиротехнических зарядов, звери будут ошеломлены взрывами, а вы воспользуетесь этим и выскочите в дверку.

— Я как бывший тракторист, предлагаю самое радикальное средство: к двухметровой металлической трубе приделать бобину от трактора «фордзон» и пустить ток, не опасный, но неприятный для леопардов. Вот и весь секрет угощения.

Предлагалось бесчисленное множество всяких предохранительных приспособлений. Самое забавное было в том, что мысль всех и каждого работала только в одном направлении: как защитить меня от нападения. Я отшучивался, отшучивался, но, наконец и сам задумался: неужели леопарды такие страшные, что в клетке мне только придется от них отбиваться и спасать свою жизнь? Может быть, я что-то проглядел, недооценил? Или у самого вид такой ненадежный, что все готовятся спасать? Конечно, всех будоражило то, что человек впервые в своей жизни входит в клетку к взрослым хищникам. Впервые в жизни!

Я же больше всего надеялся на самообладание да на те знания, которые получил из книг и из практики по уходу за самими леопардами и лошадьми. Единственно, что меня беспокоило, будет ли достаточный напор воды в шланге. В Одессе в то время это было сложной проблемой. Пришлось обратиться с просьбой в соответствующие организации. Нам обещали с двенадцати до часу ночи перекрыть воду в некоторых районах и подать в цирк нужный напор. Обещать-то обещали, но сделать не сделали, и, когда я вошел в клетку, вода из брандспойта текла ленивой струйкой.

Конечно, я думал о том, звери могут напасть. Что тогда делать? Дрессировщики входят с бичом и в случае агрессии выставляют его вперед. Но как это подействует на леопардов и как выставлять вперед палку, можно было выяснить в деле. Многое мне надо было выяснить в деле. Для этого-то я и торопился войти в клетку.

И вот в ночь на 21 февраля 1939 года — на двадцать второй день знакомства — на арене поставили «централку».

Еще раз проинструктировал пассировщиков, повторил им задачи, расставил по местам. Еще раз осмотрел клетку, все ли в порядке, мысленно проверил план своих действий.

Собственно, ничего сложного в этом плане не было. Сегодня меня интересовал сам факт встречи: как звери поведут себя со мной «наедине»?

Окинув взглядом зрительный вал, я ахнул: да там уйма народу! Никак не меньше пятисот человек. Откуда они? Вот тебе и сохранил тайну! Ну конечно, весь оркестр со своими семьями и друзьями, весь штат цирка со своими чадами и домочадцами, артисты и не знаю, кто еще. А в проходах стояли вооруженные милиционеры. Сначала я не понял их присутствия, но, как потом выяснилось, директор цирка, не больно надеясь на водопроводную станцию, пригласил на всякий случай милиционеров с револьверами.

Короче говоря, дело происходило в Одессе, а каждый одессит хочет видеть сам или узнать через своего ближайшего знакомого, как известный им стрелок Александров впервые войдет один в клетку к взрослым хищникам; что ж, не отрицаю, это было действительно любопытное зрелище, оно и меня самого ужас как интересовало.

Такое количество людей удалить из зала не просто, хотя у меня было на это полное право. Но вдруг я почувствовал, что удалять никого не надо. Зрители подхлестнули мое самолюбие, я ощутил необыкновенную решимость и бесстрашие.

И в то же время присутствие зрителей усложнило дело — их власть надо мной все еще была сильной. Пришлось на ходу изменить привычную манеру обращения со зверями. Я почувствовал, что зрители хоть и благожелательные, но они все-таки зрители и будут строго судить и мое поведение и поведение зверей.

На дебютах публика особенно обращает внимание на внутреннее состояние артиста. Я ни чуть не осуждал ее за это, потому что и сам всегда с любопытством слежу за выражением глаз, за уверенностью жестов и движений; даже за ровностью дыхания дебютанта. Да, ни волнения, ни страха, ни даже робости обнаруживать мне нельзя. А уж о том, чтобы преждевременно покинуть клетку, если произойдет что-нибудь непредвиденное, и говорить не приходится. При всей своей экспансивности одесситы могут и свистом проводить. И уж, конечно, слух о моей неудаче распространится со скоростью света.

 «Придется тебе улыбаться!»- посоветовал я себе.

Улыбка не только флаг, но и хорошая ширма, что бы ни случилось — через нее зритель не проникнет в душу.

От артистов старшего поколения я не раз слыхал, что существует неписаный закон: если номер в Одессе проходит хорошо, успех ему обеспечен повсюду. Может быть, это объяснялось тем, что в Одессе была искушенная публика — она видела много самых лучших наших и зарубежных номеров. Даже Москва не видела того, что видела Одесса.

Одобрение, а особенно неодобрение одесситы выражали очень бурно и ощутимо, при помощи помидоров, яиц, огурцов, метелок и старого тряпья — все это обрушивалось на голову неудачника, рискнувшего показать им несовершенный номер.

Все это промелькнуло у меня в голове, пока я окидывал удивленным взглядом зрительный зал. И приготовился к выходу так, словно это было настоящее представление.

Еще раз огляделся. Все на месте. Вот тумба Нерро, вот — Ули. Их пока нет. Я один. А они там, за занавесом, в клетках. Помощники ждут моего сигнала, чтобы впустить их.

Нерро и Уля — супружеская пара, не любят, чтобы их разлучали. Они самые злобные и агрессивные. Дольше других не хотели меня замечать и огрызались на мои ласки. А Нерро еще и ленивый упрямец, он и при хорошем-то настроении подчиняется нехотя. Для первого знакомства эти звери не очень подходили. Но именно они интересовали меня больше всех; если справлюсь с этими двумя, с остальными будет проще.

Боялся ли я? Понимаю, это интересует каждого читателя.

Я знал, что первая встреча с леопардами, даже если она пройдет благополучно, будет для меня страшной. Но, вся моя жизнь до этого — гражданская война, стрельба по живой мишени, полеты и торпеды в цирке выработали во мне способность преодолевать страх. Это не значит просто подавлять. Хотя и это тоже важно. Преодолевать страх мне помогало любопытство: а что-то будет? И озабоченность тем, что бы все сделать как надо, без единого промаха и оплошности. Это уводит мысли и чувства совсем в другую сторону. Признаюсь, что больше страха меня мучила возможная неудача. Мелькнула даже мысль: пусть лучше звери меня разорвут, тогда скажут, что он не сделал номер, потому что не успел, а не потому, что не смог.

Всякая больная задача сложна, когда думаешь о ней в общем. На деле она раскладывается на более мелкие задачки, а те решаются легче.

Еще раз оглянулся, увидел ободряющие глаза жены вздохнул и…. была не была… дал знак впустить зверей.

Озираясь по сторонам, входит Нерро и устремляется прямо на меня. Я отскакиваю за тумбу и оттуда туширую его, иди, дескать, на свое место. Он отскакивает в сторону и натыкается на Улю, которая сначала не хотела выходить из клетки, но потом, «ободренная» служителем, пулей выскочила на манеж. 3а «невежливость» Нерро получил от Ули лапой по морде. Назревает драка. Но раздается мой повелительный окрик, и Нерро усаживается на место. «Ага! Слушается!»

Но Уля не желает подчиняться. Сидит посередине манежа и с чисто женским любопытством и упрямством рассматривает меня. Что делать? Слегка туширнуть, как Нерро? Нельзя… Она очень строгая и капризная, не потерпит оскорбления и молниеносно нанесёт ответный удар. Хватаю тумбу и, держа ее перед собой ножками вперед, иду в наступление. Пятясь назад, с ворчанием садится и Уля на свое место. Ого! Оказывается, и реквизит может служить средством наступления, а значит, и обороны. Не прошло и пяти минут, а я уже сделал такое важное «открытие».

Звери подчиняются, и теперь я уже знаю, что делать.

А не поработать ли нам, друзья мои? Мне так нужны ключи от ваших сердец — «ключи» дрессировки!

Вызываю на трюк Нерро. Не идет! Применяю другой метод вызова — зверь меня не понимает. Начинаю пробовать различные приемы, все, какие знаю и какие изобретаю сию же минуту. И вдруг Нерро сошел со своего места и пошел… но не на трюк, а к выходу. Подаю команду артисту, стоящему снаружи, чтобы тот прогнал его оттуда. Нерро сел на свое место.

Я знал, что без строгости с ним не обойтись. Пустить в ход бич опасаюсь. Но, видимо, другого выхода нет. Туширую слегка раз — безрезультатно. Второй раз — посильнее. Подействовало. Неохотно, с ворчанием, он исполнил трюк. А требовалось от него только вскочить на тумбу и посидеть на ней полминуты.

Самое главное сделано — я подчинил его себе, сломил его упрямство, заставил преодолеть лень. Знак «на место» был найден сразу. А может быть, Нерро сам знал, сто больше на тумбе сидеть ему не положено.

Трюк сделан. Пусть пустяковый, служебный — но зверь мне подчинился! Он слушается и выполняет мою команду. Ура!

Пауза. Минутный отдых, чтобы набрать в легкие воздуха: тут только заметил, что все проделывал, затаив дыхание: я забыл дышать! Каково! А еще боялся, что публика помешает! Все потонуло в моей отрешенности, словно стеной отгородился ото всех. Если бы тогда спросили, как меня зовут, я не сумел бы ответить.

Передохнув немного, берусь за Улю, которая должна сделать то же, что и Нерро. Едва я повернулся, как она забеспокоилась, нервно и злобно заскребла когтями задних лап, приняла угрожающую позу, подалась вперёд, подобралась, как бы готовясь к прыжку. Такое поведение мне совершенно не понравилось, и я решил быть еще осторожнее.

Прежде всего надо понять причину ее беспокойства. Отступаю назад. Жду. Уля успокаивается. Снова направляюсь к ней — злится. И стоило мне сделать движение рукой, напоминающее взмах для туше, как она с невероятной быстротой, сверкая злобными глазами, — это я успел заметить — бросилась мне под ноги.

Как бы соревнуясь с ней в проворности, я отскочил в сторону, и в ту же секунду между мной и зверем появился шест, просунутый пассировщиком между прутьями решетки. Видя неожиданное препятствие, она прекратила наступление.

Совершив неудачное нападение, леопард уходит. Может быть, именно эта особенность и проявилась здесь. Но я не на охоте. И простого отступления леопарда мне мало. Я должен заставить зверя повиноваться. Только как это сделать? Нужен «ключ». А все мои предыдущие попытки только раздражали Улю.

Начинаю вспоминать движения Куна, повторять и варьировать и вдруг на одно из них Уля откликнулась — легко и ловко вспрыгнула на пирамиду. Я подал ей знак, который открыл в эксперименте с Нерро, и она послушно села на место, издав громкий рык, который я, по своей необразованности, не понял,  может быть просила пряника, а может быть просто делилась со своим супругом впечатлениями

Опять короткая передышка. Чувствую, что начинаю осваиваться с атмосферой в клетке. Собой владею. Зверями, хоть и с трудом, распоряжаюсь. О страхе не думаю. Некогда. Нахожусь, как говорят в цирке, «в кураже». Это особый вдохновенный подъем, когда ничего не страшно и все получается бак бы само собой. Поэты и артисты называют такое состояние вдохновением.

В одну из минут отдыха бросил взгляд за решету на тех, кто охраняет меня. И заметил: стоят уже не так напряженно, значит — бояться за меня перестали. Значит, все идет хорошо. Улыбка моя, видимо, ободрила и их. Улыбка эта впоследствии стала как бы частью костюма. Я «надеваю» ее при выходе на манеж, а перед выступлением — я очень серьезный мужчина.

Проделали еще по два трюка с таким же успехом.

Я продолжал отыскивать свои и звериные сильные и слабые стороны. Это была неплохая тренировка для сообразительности и характера.

В клетке нахожусь уже сорок минут.

— Саня, на сегодня хватит, — слышу голос Павлова — загоняй в клетки.

Команда «Домой!» — дверка туннеля открыта, леопарды устремляются в нее, а я выхожу из клетки.

И сейчас же раздается облегченный вздох всего зала.

Поднялся шумный разговор, послышались шутки, засверкали улыбки — разрядка была необходима и зрителям. Я хоть в некоторые секунды отдыхал, а они, бедные, все время находились в напряжении. А страх ведь так обессиливает человека!

Вокруг меня сутолока, вопросы, поздравления.

— Где же Елизавета Павловна?

— Она всю репетицию ходила по фойе. Волновалась. Но один раз выглянула из бокового входа. Только сейчас ушла домой, сказала, идет готовить ужин.

Тут-то я понял, кто больше всего перенес за этот вечер.

— Ну вот, товарищи, — сказал я окружившим меня, — а вы боялись! Спасибо за помощь и внимание!

Мы жили во дворе цирка, и поэтому долго за полночь не прекращались обсуждения моего первого «раунда», по общему признанию, закончившегося в мою пользу. От напряжения спать не хотелось, хотя я совершенно обессилел.

Нервы были взвинчены, но голова работала отлично,  видимо, инерция активности еще не угасла. Когда все разошлись, я сидел и  не просто перебирал события, но пытливо анализировал их, ведь назавтра предстояла встреча с другой парой.

Итак, что же дала сегодняшняя репетиция. Но, пожалуй, это слово совсем сюда не подходит. Не знаю, как для леопардов, но для меня сегодняшняя встреча была поединком. Поединком не только со зверями, но и со своими со мнениями, с боязнью неудачи, со своей неуверенностью.

Но раз самые «самостоятельные» леопарды меня приняли, значит, могу! Значит, смогу! И теперь прочь сомнения! Они только мешают. Первый вход — вроде магии. А дальше — работа!

Так что же я открыл сегодня, чего добился? Попробовал вызывать зверя на трюк, а затем заставил сделать этот трюк, попробовал посадить на место — это мне удалось. Испытал нападение леопарда и попробовал защититься и это мне удалось.

Я пытался двигаться в клетке, даже работать в ней. И это удалось. Правда, мои подходы к зверю еще неумелы, в движениях недостаточно свободы, мешает и то, что они не похожи на движения Куна. Но уж к этому леопардам придется привыкнуть: я — это я, и Куном становиться мне незачем. Однако уверенности и легкости мне еще ой как не хватает. Но все это придет. Артисту цирка да не знать, как приобретается уверенность и легкость! — Тренировкой. Особое внимание надо обратить на повороты, какие-то они неуклюжие, некрасивые, Скованные. И ноги. Не знаю, за метили ли мои зрители, наверно, заметили, но из деликатности не сказали, что я все эти сорок минут ходил, как говорят в цирке «на полусогнутых». Не решался распрямиться, как человек, который идет по льду и все время боится упасть. Я все время ожидал нападения леопардов. Потому-то и отскакивал там, где можно было просто отойти. И комическое же это зрелище, когда человек обороняется сильнее нападения. Но будем надеяться, что никто этого комизма тогда не заметил.

Я знал много правил, которые не выполнил на манеже за эти сорок минут. Ладно, не все сразу. Завтра мне, может быть, удастся выполнить больше, чем сегодня.

Ночью я время от времени вставал и шел на конюшню, посмотреть леопардов. Мне хотелось еще раз и от них получить подтверждение того, что сегодня я вошел, к ним в клетку. Я был благодарен им, говорил с ними, ласкал их. Казалось, они меня понимают. И было приятно стоять, около  них, свидетелей моего первого успеха.

Завтра — второе испытание. Впоследствии меня на раз спрашивали о том, что я чувствовал при первой встрече с леопардами. Словами это передать невозможно. Мне хотелось бы теперь испытать то ощущение еще раз. Но увы! завтра я снова войду к ним, но это уже будет вторая встреча!

Итак, сегодня — день второй. Я вхожу в клетку с мыслью не только попробовать новых зверей, но и использовать свой маленький опыт. Сегодня мои партнеры Принц и Фифи. Как-то поведет себя эта пара. Их я «боюсь меньше». Они мне кажутся сговорчивей и покладистей, хотя Фифи — дама неласковая.

Снова все и всё на местах. На сей раз я вхожу более уверенно. Мои движения уже чем-то напоминают профессиональные. Как только в клетке появился Принц и Фифи, я, не давая им времени на раздумывание, сразу же начинаю наступать, стараясь натиском ошеломить и подчинить себе. Они пытались было сопротивляться моей стремительности, но я сейчас же пресек все их поползновения и самым бесцеремонным образом заставил сесть на место.

Здесь, может быть, надо пояснить, что гуманный способ дрессировки не исключает наказания. Он отвергает безжалостное избиение зверей, нанесение ранений, прижигание каленым железом. Вряд ли кому-нибудь удавалось воспитать ребенка, ни разу не подшлёпнув его. Тушировка — тот же шлепок.

Но в данном случае я действовал не столько бичом, сколько своей внутренней уверенностью — шел на них просто нахально, до такой степени чувствовал себя сильнее их.

Немного поворчав звери успокоились. Пауза. Раньше она была мне нужна,  чтобы передохнуть и немного опомниться, а теперь я ещё и наблюдаю за леопардами, стараясь  по особенностям поведения определить их намерения. Вчера мне этой паузы едва хватило на себя, теперь я уделяю кое-что и зверям.

Необходимо вызвать Принца на пирамиду. А как? Попробую также, как Нерро. Нет, не идет. Показать, рукой? Не реагирует. Постучать по тумбе? Не обращает внимания. Ну попробуем еще так. Я зашел справа и взмахнул рукой. Леопард соскочил с тумбы. Но на пирамиду не идет. А ну-ка еще раз, немного по-другому. Когда он соскочил — я отошёл в сторону. Ага, пошел. Но, может быть, случайно? Повторим. Нет, снова пошёл. Значит это оно и есть. Запомним.

Фиксируя Принца на пирамиде, одновременно слегка туширую Фифи, и она тотчас занимает свое место. Поворачиваюсь к публике, кланяюсь и этим поклоном одновременно даю зверям знак (по местам). Это я подсмотрел еще у Куна.

Но вот со следующим трюком пришлось изрядно повозиться. Нужно было заставить Принца катать шар по рельсам. Этот трюк он недолюбливал еще у Куна. Я замечал, что леопард шел на него неохотно, и Кун всегда нещадно хлестал его бичом. Позже служитель рассказывал мне, что на этом трюке Принцу очень часто доставалось сзади от его ярого противника Нерро, потому что Принц подставлял врагу совершенно незащищенный тыл. А тот не упускал случая задать ему как следует.

Даже когда в клетке Нерро не было, как вот теперь, Принц все равно, вскакивая на шар, оборачивался назад и, не сделав работы до конца, соскакивал и убегал на свое место. Страх перед Нерро был сильнее страха перед укротителем.

Как же мне оказаться сильнее Нерро? Или хитрее его?

После нескольких безрезультатных вызовов Принца на шар и его побегов я уловил в поведении зверя один момент, который подсказал мне решение. Я заметил, что,  когда леопард начинает катить шар и я иду сбоку или сзади, он убегает. Видимо, и от меня боится нападения. Стоило только однажды пойти немного впереди него, как он спокойно закончил баланс. Повторили еще раз — получилось. Так вот он, необходимый мне «ключ»! На радостях я угостил Принца кусочком мяса.

Каждый трюк в цирке, если он исполнен с подобающей артистичностью, должен иметь начало, фиксированную середину и точно обозначенный конец. Каждый зверь должен идти на пирамиду в свою очередь и сходить с нее не раньше моей команды. Этому, как я понимал, надо приучить сразу. Дело кропотливое. Бичом можно было бы этого добиться, наверное, и быстрее, но мне не хотелось быть живодером, и я предпочитал потерять во времени, но воспитать, зверей совсем другими способами.

Эти мысли промелькнули у меня в голове во время короткой передышки, и я радовался, что уже могу думать о таких тонкостях.

Наступила очередь Фифи. Она должна была влезть по вертикальному шесту. Я помнил, что у Куна Фифи не сразу исполняла этот трюк, она сопротивлялась. На одном из представлений я догадался, что сопротивляется она не всерьез, это — игра, или, как говорят в цирке, «продажа номера». Смысл такой игры понятен. Ведь если звери все будут делать без сучка и задоринки, зрителю начнет казаться, что дрессировать зверей — дело плевое, и это на несет урон образу укротителя, человека смелого, героического, бесстрашного. Поэтому специально репетируются такие сценки сопротивления животных, когда из них словно выуживают их дикость, свирепость, заставляют «играть» роль зверя.

В дальнейшем я «договаривался» со своими леопардами, и они в нужные и известные нам обоим моменты набрасывались на меня, замахивались лапой, рычали, приходили в ярость. Это была наша игра. Очень рискованная, потому что чувство меры зверю не свойственно, он, как ребенок, легко заигрывается и, перевозбудившись, может броситься по-настоящему. И тогда трудно спасаться от его когтей и зубов. Во время исполнения таких сцен я должен соблюдать двойное чувство меры — за себя и за зверя. И быть, как боксер на ринге, легким на ногу, увертливым, уметь чутьем точно держать безопасную дистанцию.

В процессе репетиций я должен — оказывается, как много я должен! — изучить психологические особенности каждого зверя («травлю» не все из них переносит дружелюбно), понять степень его возбудимости, выработать тактику обороны, определить заранее, куда отскочить. Надо точно знать, с каким зверем можно затеять игру, и научиться чувствовать, в каком месте и в какой момент можно безопасно усилить и подчеркнуть ее эффектность, подчеркнуть в звере хищника.

Все эти тонкости я постиг значительно позже. Теперь же мне впору мирным путем заставить Фифи взобраться на шест, а уж психологические тонкости потом. Но раз она привыкла около шеста играть, я должен включиться в эту игру, тем более что без этого она все равно вверх не полезет.

Но как играть? Сколько времени? И как почувствовать, где границы этой забавы. Ведь если затянуть игру, то не только увеличится опасность нападения, но и зрителю надоест, он подумает, что зверь плохо выдрессирован, а укротитель — дилетант.

«Ключи» пока мне неизвестны. Попробуем их поискать. Со своего места к шесту Фифи бросается прыжком, вертится вокруг него, рычит, глядит вверх, но лезть — не лезет. Действительно не хочет или приглашает по играть «в хищников». Я тоже и так и этак верчусь около шеста, захожу и сзади, и сбоку, даже бичом пригрозил разок — ни чего не помогает. Отказывается категорически. Но не в моих правилах признавать себя побежденным, не испытав всех средств до конца. Наверно, существует же какой-то условный знак, который я пока еще не нащупал. Терпение, только терпение!

В напряженной тишине зрительного зала раздается трезвый совет администратора цирка:

— А ты скажи ей: «ап!»

Я тут же откликаюсь (попробовал бы я так откликнутся в первый день):

— А ты зайди ко мне на минуточку в клетку и сам скажи ей «ап!». Она начальство скорее послушает. Или проведи с ней беседу о труддисциплине. Неужели ты не слышал, что я уже тысячу раз сказал ей «ап!».

Стоп. Я начинаю горячиться, это может плохо кончиться. Терпение. Спокойствие. Хладнокровие — провожу я с собой агитационно-массовую работу.

И вдруг, выполнив, наверно, всю положенную ей игру, Фифи великолепно исполнила свой трюк.

— Уф!

Трюк-то она исполнила, но я-то потратил на него все мои силы. Репетицию закончили. В общем, я был доволен. Принц и Фифи тоже перестали быть для меня вещью в себе.

Эта ночь прошла гораздо спокойнее. Я даже спал. Но, конечно, и эту встречу тщательно продумал.

И вот знакомство с последним леопардом — Ранжо, королем флегматиков и безобидным злюкой. Как я и предполагал, наша встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Он проделал все, что умел, как и «полагается» хорошо воспитанному хищнику. Мы подружились с ним еще раньше, когда я подолгу простаивал около его клетки. Он был самый мирный из всех и разрешал гладить даже морду. Поэтому и в клетке я рискнул подойти к нему, когда он стоял на двух тумбах — довольно безопасно для меня — и погладить его сначала по спине, потом по загривку. Ничего, не сердится. Я осмелел и рискнул по гладить по морде. Дружелюбие и тут не покинуло его.

Прежний укротитель клал ему голову в пасть. То же самое непременно хотелось сделать и мне. Позже я понял, что трюк этот неэстетичен, и отказался от него. Но на первых порах я его делал… Какой же я укротитель, если не буду совать в пасть зверю голову! Нет, думаю, докажу свое бесстрашие.

 Но сразу туда головой не сунешься. Хотя Ранжо мирный и покладистый, но он все-таки леопард, и соваться к нему в пасть головой в первый день знакомства и даже на второй довольно рискованно. Я и не торопился. Вдруг моя голова не придется ему сразу по вкусу. А еще хуже, если придется…

«Технику безопасности» этого трюка я продумал заранее: руки придерживают челюсть, и они же ощущают малейший позыв сомкнуть пасть. Значит, надо успеть отскочить. А потом, чем глубже засовывать голову, тем безопаснее — труднее сомкнуть челюсти.

Ранжо был сговорчивый парень, и я смог быстро с ним освоить все трюки. Он разрешал себя тягать за хвост, взваливать, как овцу, на плечо, носить и сбрасывать бесцеремонно на манеж. Но и со всем этим я не очень-то торопился. Поспешишь — леопардов насмешишь, а сам наплачешься.

Пользуясь мирным и покладистым характером Ранжо, я впустил к нему Нерро и Улю и повторил с ними первый урок в присутствии, так сказать, свидетеля и с добавлением трюков, в которых участвует Ранжо.

Все прошло более или менее сносно. Звери были намного послушней, а мои действия уверенней и хладнокровней. Еще бы, ведь я уже третий день вхожу в клетку.

Теперь я перезнакомился с ними со всеми. Даже попробовал кое-что сделать. Репетиции начали усложняться. То я сводил вместе две пары, а потом и всех пятерых, то снова разъединял их и работал с каждым в отдельности. Пробовали новые, повторяли старые трюки, которые тоже не всегда проходили гладко. Часто сцену «травли» леопардов мне удавалось благополучно закончить только при помощи ассистентов. Фифи постоянно капризничала перед шестом.

Однажды, уже в конце репетиции, когда они все пятеро лежали у входа и одновременно делали на меня бросок, я не сумел удержать их. Здесь и без того рискованное положение, потому что я нахожусь среди зверей без всякой защиты — бич у меня «выхватывает» Нерро. А тут они все разбрелись по манежу, да еще разъяренные после «травли». Я, откровенно говоря, растерялся, не соображу сразу, как их собрать. Единственное, что вспомнилось из затверженных правил: надо прижаться спиной к клетке и обезопасить свои тыл. Так я и сделал. А в это время ассистент просунул между мной и зверями палку, другой открыл дверцу — и леопарды бросились в нее. Но Нерро медлил. Бич был у него в лапах. Конечно, я не могу сказать с уверенностью, что он хотел меня отстегать. Но мою растерянность и нерешительность он почувствовал наверняка. В конце концов, покосившись на меня еще раз, ушел и он.

На этот раз я сделал еще открытие — оказывается, спокойные репетиции дают мне гораздо меньше, чем вот такие, с эксцессами. На спокойных репетициях звери не обнаруживают своих особенностей до конца. Во время же неожиданных происшествий они с большей откровенностью обнаруживают свою суть, и мне тогда становится яснее, чего от них ждать. Да и я в такой напряженный момент понимаю все гораздо острее и глубже. И у меня быстрее вырабатываются необходимые рефлексы и импульсы.

На одной из таких репетиций я узнал, как умеет хитрить Уля. Делает это она очень забавно, совсем как ученица, которая не хочет, чтобы ее спросил учитель. Она знает свой реквизит и, видя, что я его устанавливаю, понимает: сейчас ее очередь. А работать она ох как не любит. И вот Уля начинает смотреть в сторону, как будто бы все это ее совершенно не касается. А когда после настойчивых предложений издалека я подхожу, чтобы все-таки пробудить в ней «трудовой энтузиазм», она начинает свои обходные маневры: сходит с тумбы и идет не прямо к своему рабочему месту, а виляет между леопардами и тумбами, уклоняясь от работы.

Характерно, что Уля не боялась ходить между зверями, а многие леопарды боятся нападения собратьев. Ее уважали, может быть, чувствуя в ней заботливую мать. Она всегда сама выкармливала своих детенышей. И даже когда кормила — работала, хоть и вела себя в это время неспокойно, остервенело, а иногда жалобно выла и смотрела тоскливыми глазами в ту сторону, где остались в клетке ее малыши. И тогда начиналась перекличка конюшни и манежа: детеныши сейчас же отзывались на ее материнский призыв. В такое время я освобождал ее от сложных трюков и поскорее отпускал из клетки. Я не мог не уважать ее материнских тревог.

Репетиции стали регулярными, дела начали налаживаться, но, конечно, усилий и нервного напряжения требовалось немало, и семи потов мне явно не хватало. То у Принца было плохое настроение, и он не хотел катать шар, приняв, по-видимому, мое мягкое отношение, за слабость. То Уля всю репетицию задирала Ранжо и плохо ходила по буму. Ну а Фифи своей «игрой» у шеста, как ей и «полагалось», изматывала меня до изнеможения. Чего-то я еще в этом трюке не знаю, что знает и чего ждет от меня она.

Надо будет тщательно продумать этот трюк и найти такую команду, чтобы Фифи исполняла его не по своему желанию, как сейчас, а по моему.

Впоследствии я разработал технику подготовки этого трюка. Оттренировать его совсем нетрудно. Ведь леопард много времени проводит на деревьях — отдыхает, высматривает добычу, с деревьев бросается на нее, затаскивает наверх для хранения остатки убитой им дичи. Задача дрессировщика сводится к тому, чтобы заставить зверя взобраться по вертикальному шесту и спуститься вниз по его команде. Только и всего!

Для этого куском мяса я подзываю зверя к шесту. Потом вилку с мясом поднимаю вверх, заставляю леопарда подняться на задние лапы, упершись передними в шест. Когда он это проделает, для поощрения подкармливаю его. Потом вилкой с мясом направляю взгляд леопарда на кость, которая подвешена на высоте двух метров от манежа, большая соблазнительная кость с лохмотьями мяса. Завидев такую привлекательную добычу, леопард, не долго думал, прыгает на шест. Но приманка уходит вверх, и зверю приходится лезть за ней выше. А она продолжает уходить из-под самого его носа. Наконец и мясо и зверь оказались наверху. Здесь уж ему предоставляется возможность насладиться добычей. Пройдет время, и он уже без прикорма, просто по команде привыкнет взбираться на шест.

Вот и все! Не правда ли, легко? Попробуйте у себя дома таким же способом заставить лазить под потолок вашу кошку. Если удастся, вы превратитесь в укротителя и с гордостью можете демонстрировать знакомым своё искусство.

В конце концов, мне удалось восстановить все трюки, которые выполняли леопарды у старого хозяина. А делали они в то время следующее: все вместе выстраивались на пирамиду; Нерро прыгал через Принца и Улю, стоявших на козликах, а Фифи исполняла то же, но с комическим оттенком — не прыгала, как я приказывал, а пролезала под козликами; затем шел трюк Фифи с шестом; потом Уля проходила по горизонтальному шесту; затеи все леопарды выстраивали пирамиду на лестнице; Уля поднималась на «оф», то есть на задние лапы, Нерро и Фифи исполняли прыжки с одной высокой тумбы на другую. Уля качала на качелях Нерро и Принца, затем Принц катал шар, Нерро, Уля, Ранжо вставали на тумбах на «оф»; затем открывал пасть Ранжо, после чего я нес его на плече и сбрасывал на манеж, таскал за хвост, и, наконец, происходила «травля» около дверки, та самая, после которой Нерро хотел меня «отстегать».

Сначала мы разучивали сольные трюки, а потом групповые. Это занятие сложное, ибо предварительно надо хорошо узнать индивидуальные особенности зверей. Но именно на сольных занятиях я так хорошо изучил своих леопардов, что у меня появилось по отношению к ним чувство юмора и захотелось превратить некоторые трюки в комические сценки.

Прежде всего подумал о Ранжо. Этот леопард вообще был комиком, Причем во всех ситуациях он оставался неизменно серьезен и невозмутим. Эту особенность я подметил у него на первых же репетициях и подумал, что он может внести оживление в наш номер. Но тогда мне самому было не до смеха.

А теперь мы с ним разыгрывали такую сценку.

Пронеся леопарда несколько шагов по манежу, я сбрасывал его, как мешок. Ранжо, несмотря на мои требовании уйти на место, продолжал лежать, словно достиг наконец, предела своих желаний. Даже похлопывание по бедру не производило на него впечатления. Тогда я хватал его за хвост и тянул юзом назад. Он цеплялся лапами за рельсы, по которым перед этим катал шар Принц. Я продолжал тянуть его за хвост. Но рельсы — опора ненадежная и катятся вместе с ним. Несмотря на смешное положение, он сохранял невозмутимый вид, и это вызывало хохот зрителей.

Постепенно я расцветил юмором и шуткой сценки с другими леопардами. Часто тот или иной ход подсказывали они сами. Например, Уля после стойки на задних лапах никак не хотела идти на место, и никакие угрозы на нее не действовали. Я кипятился и возмущался, даже бросал в нее «со злости» бич. Она это все спокойно наблюдала, а потом, насладившись зрелищем вышедшего из себя укротителя, шла на свое место от одного кивка головы.

Теперь уже по-новому приглядывался я к поведению зверей и за кулисами. Часто эти наблюдения помогали своевременно предотвратить конфликты, как это было в случае с Ранжо и Принцем. На манеже они всегда вели себя дружелюбно, но один непредвиденный и пустяковый случай чуть не поссорил их на всю жизнь. На конюшне они были соседями, и однажды я заметил, что оба стоят по разные стороны шибра и, хотя не видят друг друга, сосредоточенно смотрят в одну точку. Что, думаю, они тут увидели? Стал наблюдать. Вижу, Принц старается просунуть лапу в щель — шибр оказался зарытым не до конца — и схватить соседа. Ранжо ударяет лапой по лапе Принца и даже царапает его. Ну, думаю, оставлю щель, посмотрю, Что будет дальше.

На следующий день уже лапа Ранжо стала протискиваться в щели, и оба снова стоят, как завороженные. Друг друга не видят, но по запаху узнают. И вот уже в манеже между ними вспыхивает ссора, и работа приостанавливается для наведения порядка. Нет, эксперимент надо прервать. Щель заделали.

Я же опять пришел их понаблюдать. Оба продолжали сидеть против бывшей щели и колотили по этому месту лапами. Безрезультатность попыток в конце концов, охладила леопардов, и они уже не сидели в ожидании друг против друга по обе стороны шибра, а снова стали прогуливаться по клетке. Но нет-нет — то один, то другой подойдет к заветному местечку, насторожится, потрогает лапой или рыкнет. Со временем они и вовсе перестали подходить к щели. В манеже некоторое время еще ворчали друг на друга, а потом снова стали приятелями.

Не заметь я этого вовремя, могли начаться кровопролитные бои, в которых бы и мне, наверно, досталось не мало.

Каждый, казалось бы, незначительный факт приучал меня к тому, что в таком деле, как дрессировка, нет мелочей, что любой пустяк может быть причиной больших печалей… или творческих радостей, потому что многие трюки родились тоже из наблюдения за зверем в клетке.

Дальнейшие репетиции (к сожалению, уже не регулярные — манеж был нужен для подготовки пантомимы «Индия в огне») мы посвятили вещам более тонким — шлифовке трюков. Я хотел, чтобы мы — я и мои леопарды выглядели с военным блеском. К этому времени я настолько обрел уверенность, что мог задумываться и о собственном поведении на манеже, о своих позах и жестах, комплиментах публике и о том, как это выглядит со стороны. Ведь я должен «соответствовать» леопардам, «быть им в стиль». Попросту говоря, легко отказаться смешным на фоне этих красивых животных.

Сегодня моя репетиция отменена. После представления назначен генеральный прогон пантомимы «Индия в огне».

После генеральной был проведен короткий обмен мнениями. С тех пор прошло уже четверть века, а я и сейчас помню мысль, высказанную артистом драматического театра. И не просто помню, но постоянно ею руководствуюсь, когда затеваю что-то новое или оцениваю работу моих товарищей. Он сказал тогда примерно следующее:

— Мы, артисты драмы, любим и уважаем цирк. Мы уважаем его и поэтому на сцене не стоим на руках и не делаем сальто; сделать это с таким блеском, как вы, мы не сумеем. Так уважайте же и вы наше драматическое искусство.

Он был совершенно прав: было неудобно и даже неприятно видеть на манеже, где всегда демонстрируется только высшее мастерство, бесплодные попытки артистов цирка стать артистами театра.

Пантомиму выпустили, и мои репетиции возобновились.

Всего их было сорок девять. За это время я очень старался убедить леопардов не считать меня своим врагом, и, в конце концов, мы «договорились» о взаимном содружестве. Не хотелось освободить зверей от страха, приучить их повиноваться только воле и настойчивости. Страх как сдерживающее начало я заменил заботой, пряником, терпением, дружелюбием.

Репетиции прошли успешно, и я решил, что настала пора отдать письмо директору; раз все хорошо кончилось, приказа о взыскании не последует.

— Вам письмо из главка, товарищ; директор, извините, что забыл вручить его раньше, леопарды все как-то отвлекали.

Директор прочитал его тут же и сказал:

— Письмо должно было быть передано мне в день вашего приезда, а теперь оно потеряло всякий смысл. Возьмите его себе на память. В главк сообщим, что вы уже в клетке и ни в каких консультантах не нуждаетесь.

Хорошо говорить с понимающими людьми!

Из главка пришла телеграмма с поздравлением.

После сорок девятой репетиции аттракцион с леопардами был вчерне готов. Вчерне, потому что доработка происходит всегда на зрителе. Но на последней, пятидесятой репетиции произошло нечто непредвиденное. Бывали у меня дни неудачные, когда звери находились в плохом настроений и не повиновались, когда своими наскоками и нападениями изматывали меня в конец. Были и слезы, и разочарования, и бессонные ночи, но такого еще ни разу…

Впрочем, я подозреваю, что эта фраза — «такого еще не было ни разу» — окажется самой ходовой в рассказе о леопардах. Никогда не знаешь, чего от них можно ждать.

На пятидесятую репетицию приехал сам управляющий цирками страны В. П. Беллер, чтобы посмотреть мою работу и решить, готов ли аттракцион к выпуску. Я чувствовал, что от этого просмотра зависит будущее номера. Не без волнения вспоминаю сейчас, как буквально все артисты стремились мне помочь, предлагали свои услуги, подбадривали веселым словом, кто чем мог. Каждый понимал, что совершается новое и трудное дело: советские артисты осваивают сложнейший жанр циркового  искусства — дрессировку хищников. А то, что я справился с этим делом самостоятельно да еще в такой короткий срок, особенно ими ценилось. Работники цирка знают, чего это стоит.

Клетки открыты. Леопарды по туннелю устремились на манеж. Как только Ранжо, Принц и Нерро вышли па арену, я за ними, чтобы рассадить их и встретить «дам», Улю и Фифи.

Но не успел я выйти из туннеля, как Нерро неожиданно набросился на Принца. Нерро сильнее Принца, но уступает ему в ловкости и быстроте. И в этом броске он не смог сразу добиться преимущества над более тяжелым и высоким Принцем. Недостатки и достоинства каждого уравновешивали их шансы в этой схватке.

Я же стою в туннеле и не могу выйти на манеж, потому что звери сплелись в клубок и катаются пестрым меховым шаром у самой двери. Вдруг клубок распался, и я было уже хотел ворваться на поле боя, но звери сцепились снова, и кровавый поединок продолжался. Мое положение было самым незавидным. Мало того, что я стоял в полусогнутом положении, но сзади меня, в туннеле же, дрались «дамы», может быть, из солидарности со своими супругами.

Уля вообще всегда вступалась за своего «мужа». Когда он схватывался с Ранжо, она шла ему на выручку. Нерро же вел себя совсем не по-рыцарски: если на Улю набрасывался кто-нибудь из зверей, он никогда в конфликты не вмешивался.

Таким образом, я был окружен дерущимися леопардами и не мог выйти из туннеля ни туда, ни сюда. Оставалось только ждать, когда разнимут хоть какую-нибудь пару. Я был в тревоге: такая яростная схватка может окончится гибелью кого-нибудь из зверей. А это означает, что пропал труд дрессировщика. Надо покупать нового леопарда и дрессировать его для восстановления номера, а это значит простой в течение нескольких месяцев. Нет, такая драка — слишком дорогое «удовольствие».

Кроме того, во время ожесточенной драки дрессировщик может потерять власть над зверями. Хищники, вышедшие, из повиновения, когда природный инстинкт берет верх над воспитанным «благородством», очень опасны и друг для друга и для дрессировщика. Но что можно было сделать — я стоял в туннеле, как в клетке, и только наблюдал, не понимая причины столь яростной ссоры. То ли это была застарелая вражда, то ли внезапно возникшая ревность. В таком великолепном воинственном состоянии я видел леопардов впервые, клочья шерсти и осколки когтей летели во все стороны.

«Ахиллесова пята» у леопардов — на загривке, и каждый старается схватить противника клыками именно за это место. На воле леопарды прыгают на добычу сверху и лишают ее возможности нанести ответный удар. Эти инстинкты они сохраняют и в неволе. Быть сверху — это победная позиция хищника. Быть сверху — это значит само го себя сделать недостижимым для когтей врага. Именно загривок они и стараются защитить прежде всего. Даже «в схватке» со  мной они с невероятной быстротой перевертываются и прижимаются спиной к манежу.

Я довольно долго описывал этот бой, отвлекаясь на всякие попутные пояснения. Но на самом деле он длился мгновения. Вот стих шум у меня в тылу — это значит, Улю и Фифи развели по местам. Я вздохнул свободнее. Улучив момент, когда звери хоть немного откатились от двери, я выскочил в манеж, и в это же самое мгновение Ранжо, не желая ввязываться в опасное дело, проскочил у меня между ног и помчался на конюшню.

Очутившись наконец на манеже, я вмешался в драку. Ярость леопардов стала безграничной, на мои повелительные команды они не обращали никакого внимания, возможно, что в своем возбужденном состоянии просто не слышали их.

Не помогла и вода, напор в сети был слишком слаб. Не образумила их и стрельба из револьверов холостыми патронами. Как говорили потом, оставалось пустить в ход разве что пылесос.

Что же все-таки делать? Новее «сделали» сами леопарды. Разуверившись в победе над Нерро, Принц выскочил в дверку, которую ассистент забыл закрыть за мной, а вернее, за Ранжо. Бой окончился сам собой.

Сколько я потом ни раздумывал над этой дракой, но так и не смог определить причину столь резкого изменения в поведении зверей. Позже понял, что характеры леопардов очень изменчивы. Они и сами не знают, что совершат в следующее мгновение. Поэтому мне приходилось определять их желания раньше их самих.

И все же такие «склоки» не возникают беспричинно.

Кто-то где-то кому-то не потрафил, посмотрел не так. Чужая душа — потемки, и звериная — не исключение. Но есть один период в жизни леопардов, как и всяких животных, когда междоусобицы постоянны. Это «брачная» пора. Тут уж война идет насмерть. Именно в эти периоды звери беспокойнее всего, и мне в это время тоже больше всего от них достается. Но об этом я расскажу дальше.

А пока вернемся к только что окончившемуся сражению. Самым опасным было мое положение, потому что обезумевший зверь, охваченный чувством мести, уже не видит, на кого нападает. Он может обратить свою ярость и на меня, тем более что я самый удобный «козел отпущения». Кроме опасности для жизни, которая в этом случае очень велика, пропадет наша дружба со зверем и плоды кропотливой работы, воспитание и учение могут пойти насмарку.

К тому, что произошло на манеже, я был абсолютно не подготовлен. Обычно леопарды, выходя на манеж для репетиции, бывали совершенно спокойны и без всяких задиринок садились на свои места, послушно дожидаясь моего прихода.

Находившиеся в зале люди волновались за меня и за зверей. И надо же было такому случиться именно тогда, когда номер смотрит начальство. Но, как потом убеждал меня Семен Филиппович Павлов, начальству так и нужно показывать хищников, чтобы оно вполне представляло себе всю трудность работы дрессировщика.

Независимо от того, смотрит на меня начальство или нет, я чувствовал, что должен повторить выход зверей на манеж сейчас же, провести репетицию и добиться полного повиновения моей воле, иначе подобная история может повториться завтра и послезавтра… и тогда перестанет существовать группа дрессированных леопардов. Это будет просто шайка злодеев.

Что же это я буду за укротитель, если не укрощу сейчас же моих зверей и не докажу им еще раз свою силу, неограниченность своей власти. Вот тут только я понял, как укротителю надо уметь владеть собой, какой у него должен быть запас хладнокровия и веры в свои силы.

В клетках еще слышалось нервное приглушенное ворчание: «воины», облизываясь, наводили туалет, потерпевшие зализывали раны. Сейчас каждый зверь чувствует себя в безопасности, находясь в своей «крепости». Я пришел к клеткам, чтобы ласковым разговором успокоить разбушевавшихся. Наверно, после всего пережитого я и сам нуждался в нежном разговоре, но вида не показывал. Я артист цирка, и я «улыбался», чтобы все успокоились и были уверены во мне. А про остальное знает только мое сердце да Елизавета Павловна. Уж ее-то не обманут никакие самые развеселые мои улыбки.

Разъясняю ассистентам, как мы сейчас будем проводить репетицию и на что им особенно следует обратить внимание. В это время подходит к нам инспектор манежа и передает распоряжение начальства об отмене репетиции. Мои настойчивые разъяснения возымели действие, и репетиция началась.

Я чувствовал себя теперь как перед боем. Даже распоряжения мои звучали как военная команда:

— Все по местам! Открыть клетки!

Вхожу в клетку на этот раз первым, чтобы встретить зверей и направить их сразу же по местам.

Леопарды со злобным шипением, с враждебностью поглядывают друг на друга и боязливо на меня. Мне немного смешно и забавно смотреть на них — они напоминают сейчас нашкодивших учеников, которые еще не знают, что им будет за их поведение.

Растратив свою энергию в драке, леопарды были смирнее. Но отзвуки только что пронесшейся бури еще клокотали в них, и каждую минуту все могло вспыхнуть снова. Поэтому я был настороже. Скажу откровенно и без бахвальства, что ни одна репетиция ни до, ни после не была мной проведена так, как эта.

Силу дикого нрава леопардов я направлял в нужное русло выдержкой и хитростью, моя смелость была как бы ответом на их вызов. Все двадцать минут в клетке со зверями я чувствовал себя их полновластным господином. И откуда только взялось у меня тогда столько физических сил! Я чувствовал такой прилив энергии, что мог бы пробыть с леопардами в клетке и час, и два, и три, не ощутив усталости. Я дирижировал ими, как оркестром, и мог бы репетировать еще и еще. А если что и произойдет непредвиденное, трагичное, подумал я, то пусть это будет просто случай, а не следствие ошибки. На этой репетиции я не сделал ни одной ошибки.

Возбужденные дракой, леопарды замечательно сыграли свои звериные роли. Я тоже вошел в роль укротителя и почувствовал себя в ней легко и свободно.

Именно последнюю, пятидесятую, репетицию я считаю своим боевым крещением. Она дала мне возможность постигнуть столько профессиональных тайн, сколько не дали десятки спокойных, обычных репетиций. Выдержав такой натиск, я уже имел право считать себя настоящим укротителем. Раз остался цел в таких обстоятельствах, значит, в любом случае справлюсь.

Меня хвалили, поздравляли. Все это было радостно, но теперь я уже знал, что к похвалам надо относиться осторожно, уметь воспринимать их спокойно. Потому что в цирке, как и во всяком другом деле, не бывает ничего навсегда законченного. Возможности совершенствования неисчерпаемы, если только трезво относиться к своим достижениям. То, что я проделал на этой репетиции, было лично для меня большим успехом. Но в то же время и началом большой школы.

Этот просмотр как бы подписал мне путевку в жизнь среди зверей. И началась моя работа в цирках страны… В одном городе за другим появлялись на улицах афиши, которые я долгое время не мог читать без волнения, сколько бы раз они ни попадались мне на глаза:

 

III. Дебютанты

Итак, я достаточно познакомился со своими партнерами и могу уже на основе личного опыта перед началом нашей совместной работы выдать им производственные характеристики. Вот с кем мне предстояло работать много лет.

Нерро — рослый и сильный самец со свирепым и раздражительным характером. Обид не прощает. В работе ленив, но в нападении, в драке — активен и энергичен. Способен подолгу караулить и подстерегать удобный момент и никогда не упустит случая схватить противника исподтишка. Слава у него худая. Приспосабливаться к нему надо осторожно. Я чувствую, что мне когда-нибудь придется помериться с ним силами, хитростью и упорством.

В группе он занимает видное положение. Его амплуа злодей. По количеству исполняемых трюков и по ловкости исполнения он уступает только своей супруге Уле. Хорошо стоит на задних лапах, участвует в пирамидах и красиво прыгает. Эффектно разыгрывает «зловещие» сцены, от которых у зрителей от страха появляется «гусиная кожа».

Уля — красивая самка с капризным и вспыльчивым характером. Неуемного темперамента. Стремительна в нападении. Настроение её изменчиво, и обращаться с ней надо осторожно. Примерная в работе. С ней хорошо удаются игровые мизансцены. Она у нас примадонна аттракциона. Ее амплуа — героиня.

Принц — угрюмый, мрачный самец. Раздражительный, злобный и вместе с тем боязливый. Недоверчивый и осторожный. Иногда замыкается в своем упорстве и отказывается работать. Часто свой гнев проявляет после работы, от чего страдает его подруга Фифи. Злость свою во время выступления проявляет по собственной инициативе. Амплуа — трагик.

Фифи — строгая, замкнутая особа. Редко обнаруживает свою подлинную злость и свирепость, хотя часто сердится и хмурится. Мне не симпатизирует. Впрочем, я не исключение. Она часто скандалит со своим супругом Принцем. Амплуа ее определить пока еще не удалось. Похожа на злодейку. Трюки исполняет с темпераментом и артистическим обыгрыванием. Совершает изумительные по длине прыжки, ловко лазает по шесту.

Ранжо — самый рослый в группе самец. По характеру флегматичный, спокойный, миролюбивый. В порывах злости встает на дыбы, ворчит, рычит, машет в воздухе лапами — пугает, но никогда не набрасывается: «много шуму из ничего». Любит ласку и приятные разговоры. Бывают дни с непонятным настроением, к которому приходится приноравливаться. В работе покладистый. Трюки исполняет без принуждения и так забавно, что невольно воспринимаешь его как эксцентрика. Амплуа — комик-простак.

Когда я изучал характеры моих леопардов, две важные цели направляли мое внимание: чему их еще можно научить и как от них обороняться. Это было самое главное, все другое решалось по ходу дела. Я наблюдал за их поведением так же ревностно, как мать за поведением ребенка, замечая малейшую разницу в реакции на один и тот же раздражитель. Ведь оборона от каждого должна быть строго индивидуальной.

Как мать, просиживал я около них, больных и здоровых. Наверно, это и «сроднило» настолько быстро и позволило мне войти к ним в клетку. Ведь считалось, что ко взрослым хищникам — а мои леопарды семи-девяти лет были взрослые — посторонний человек не войдет, не пустят! Я понимаю теперь, что многое тогда зависело от энтузиазма. Я учился сам и учил зверей на себе, входил к ним не вслепую. Но без энтузиазма долго бы еще ходил вокруг да около клеток.

Когда мы с леопардами были готовы, встал вопрос о реквизите. Все досталось мне в очень запущенном состоянии и требовало основательного ремонта. Ну что ж, слесарное дело знаю, маляром быть не так уж трудно, недаром же учился я в Строгановском! Да и мой друг, старейший дрессировщик мелких животных Станислав Юзефович Шафрик, был мне отличным примером: он всегда реквизит делал сам. И вот, вооружившись слесарным инструментом и кистью, я починил и покрасил тумбы, клетку,  фургон. Могу выходить к зрителям. Надо только решить, как держаться в клетке, какой стиль поведения избрать.

Подражать моему предшественнику  бессмысленно — метод обращения со зверями другой.

Каким же мне быть на манеже? Какой принять тон в обращении с леопардами? У них такая благородная, такая красивая внешность, движения плавные, изящные.  Хоть я их укрощаю, а уважаю. Решено: буду человеком благородным, вежливым, галантным, даже несколько церемонным.

А теперь еще раз продумаем свои жесты, попробуем их перед зеркалом, перед женой и перед леопардами — кажется, никто не возражает. Прекрасно! За двадцать четыре — двадцать восемь минут мы с леопардами должны показать зрителям все, что умеем, все, чему научились в «первом классе».

Надо признать, что трюки пока ещё не блещут новизной. Но это только начало. И вообще, самое интересное в показе хищников все-таки не трюки. Главный смысл таких номеров заключается в том, что человек один на один находится в клетке с хищниками и властвует над ними, не смотря на их дикость, кровожадность и коварство. А трюки нужны только для наглядности этой власти над хищником. Именно в поединке — романтика этих номеров и интерес к укротителю, как к человеку, ежедневно рискующему своей жизнью.

Конечно, все уверены, что ничего не случится. Но случиться может, поэтому самое интересное в номере — борьба человека и зверя. И, если уж быть до конца откровенным, надо признать, что больше всего зрители бывают захвачены не тогда, когда зверь качается на качелях или катится на шаре, а когда он выходит из повиновения и дрессировщик борется с ним за восстановление своей власти. Эта борьба настоящее, а трюки — игра. Когда зверь мирно и послушно исполняет свои трюки, дух у зрителя не захватывает. А без замирания сердца какой же цирк? И мне в цирке тоже больше всего нравится, когда у меня замирает сердце.

Я не говорю о тех случаях, когда укротители специально и подчеркнуто играют на нервах зрителей, когда они смакуют опасность. Это отвратительно. Чувство меры и для дрессировщиков вещь совершенно необходимая.

Что же касается трюков, то обычно используются природные способности зверей. Леопарды взбираются на деревья, а тигры нет, поэтому именно леопардов, а не тигров, заставляют лазать по вертикальным шестам. В зависимости от «талантливости» зверя трюк усложняются, но почти никогда не противоречат его естественным наклонностям.

Дрессировщики много придумали оригинального в показе хищников: пантомимы с участием зверей и детей, аттракционы с тиграми, медведями, львами и леопардами, скачущими на лошади, соединение в номере хищных и домашних животных.

Я отдаю должное всем интересным достижениям, но моя цель в первый период — и, признаюсь, она мало изменилась с тех пор — показать зверя, так сказать, изнутри, продемонстрировать с возможной для цирка полнотой его характер, повадки, реакцию на различные раздражители, приблизить демонстрацию к естественным условиям. Но для большей выразительности заставить иногда леопарда сыграть роль леопарда.

Я любил каждого своего зверя в отдельности, знал их особенности и хотел, чтобы зритель тоже подмечали эти особенности и любовались ими так же, как я.

Итак, все готово, можно начинать.

Да, а костюм? Я репетировал в красном — цвете моего предшественника. Мне казалось, и существует такое мнение, что звери запоминают цвет. Может быть, но выступать мне придется в черном. И я не успею даже попробовать его ни на одной репетиции. А вдруг звери «не примут» меня в черном, вдруг в черном я им не понравилось? Правда, много позже я узнал, что не так уже они и реагируют на цвет, как это кажется нам, людям. Даже в знаменитой испанской корриде быка раздражает совсем, по-видимому, не красный плащ, так как последними исследованиями установлено, что быки красного не видят. Думаю, что и мои леопарды не очень-то обратят внимание на цвет моего костюма. Иначе как просто было бы входить к ним в клетку — оделся под дрессировщика и иди спокойно, укрощай.

Нет, судя по репетициям и моим усилиям, для них важнее не цвет, а воля дрессировщика, точность жеста, именно это они чувствуют и понимают в первую очередь. Они знают мой голос, мои интонации, мой облик, мои манеры. Я сам для них, наверно, важнее моего костюма. Они, как истинные дети природы, и встречают и провожают не по одежде, а по уму.

Итак, пора начинать — это подтвердил и приказ главного управления цирками, в котором говорилось, что мой номер запланирован на гастроли в город Николаев.

Летом 1939 года я начал гастроли как дрессировщик. И в какие бы города с тех пор ни ездил, как бы тепло ни принимали меня зрители, город Николаев и его жители всегда у меня на особом положении в памяти.

Наше шапито было раскинуто на базарной площади, и народу всегда было много. Но никто, может быть и не догадывался, что я — новоиспеченный укротитель. Тем более что мы с Елизаветой Павловной продолжали работать наш стрелковый номер.

Первые три дня прошли гладко и мирно. Звери повиновались, ссор не было. Я чувствовал себя уверенно и окрылено оттого, что мои первые гастроли начались так успешно. Но четвертый день оказался настолько неожиданным и необычным, что впору было растеряться.

… Третье отделение программы — я начинаю свое выступление. Звери представились зрителю в пирамиде на тумбах, и расселись по своим местам в ожидании следующего трюка, к которому я уже начал готовить реквизит.

И вдруг… в цирке гаснет свет. Все ахнули. Наверно, и звери были ошеломлены. После яркого света — непроглядный мрак. Первая мысль — леопарды звери ночные, в темноте они видят лучше. Я сейчас же отскакиваю к решетке, загораживаюсь тумбой. Напрягаю зрение и весь настораживаюсь, стараюсь слухом или каким-то другим чувством определить их поведение и настроение. Тут я и сам ощутил себя зверем в джунглях.

И вот, наконец, начинаю ясно различать пять пар блестящих зеленых глаз, устремленных в мою сторону. Ориентиры прекрасные! Это меня успокаивает, и я собираюсь с мыслями. Ведь самое страшное в таком положении — не известность.

Сначала я думал, что это случайная авария, где-то перегорели пробки, и свет сейчас дадут. Но через несколько минут мне шепнули, что авария на станции. А в цирке, вопреки всем правилам техники безопасности, второго источника тока нет.

Как потом оказалось, у дежурного диспетчера электростанции заболел зуб, и он пошел к врачу, а в это время выбило какую-то штуковину, и свет во всем районе погас. Меры принимаются, но когда будет свет, неизвестно.

Выслушав столь «утешительное» сообщение, я снова все свое внимание устремил на леопардов. Во что бы то ни стало мне надо было удержать их на местах.

Вот одна пара глаз соскочила с тумбы и, прижавшись к манежу, медленно приближается ко мне. Это Уля.

Состоявший сзади меня пожарник тоже это заметил. Командую:

— Вода!

Сильная струя заставила леопарда отскочить назад. Сев на место, Уля занялась своей шкурой.

Теперь уже Нерро сошел с тумбы и направился к центру манежа и вдруг резко повернул в мою сторону. Его отвлекающие маневры не усыпили, как он, наверно, надеялся, мою бдительность. Я отскочил в сторону и прикрылся лесенкой. Но одновременно очутился очень близко к Фифи. Струя воды заставила и Нерро убраться восвояси. А я поспешил подальше от Фифи.

Публика начала проявлять беспокойство. Инспектор манежа попросил соблюдать тишину, указав на серьезность положения. Зрители начали зажигать спички и щелкать зажигалками, чтобы хоть как-то осветить цирк и облегчить мое незавидное положение. Пожарные же, ввиду чрезвычайности обстоятельств, не протестовали против такого нарушения правил, и скоро в цирке засверкала иллюминация.

Что же делать? сколько же мне еще сидеть в темноте наедине с такой компанией? С ней, конечно, не соскучишься, но и не повеселишься. Запасного выхода в клетке нет. Единственный выход — на конюшню, но это самоубийство! Удержать, во что бы то ни стало удержать зверей на местах. Но сколько удерживать? Час? Два? Директор цирка шепотом передал мне, что свет погас во всем районе и будет не раньше, чем минут через двадцать.

И тут меня осенило!

— Фары! Пригоните автомашину! Директор бросился выполнять мою просьбу.

Загнать зверей в клетки я тоже не решался — в темноте служащие могли наделать непоправимых ошибок, да и звери, пользуясь темнотой, поднимут драку. Так что лучше уже держать их подальше друг от друга. Но леопардам наскучила неподвижность. Они соскакивали со своих мест, подходили друг к другу, и только мой дружеский и в то же время приказывающий тон удерживал их от агрессивных действий. Беспокойство и возбужденность их усиливались. Темнота вдохновляла на опрометчивые поступки. Коварный Нерро снова попытался приблизиться ко мне, но палка, которую я в него запустил, заставила его вернуться на место.

Униформисты принесли из ближайших домов три или четыре «керосиновые» лампы, поставили на барьер, раскрутив фитили чуть не до копоти — это немного успокоило зверей. А тут вскоре с главного входа брызнул свет автомобильных фар. Ох, как хорошо — леопарды передо мной, как на ладони!

Прошли обещанные двадцать минут — света не было. Дисциплинированное поведение зрителей я запомнил на всю жизнь. Никто не ушел со своего моста, не покинул цирка. Да я бы и сам не ушел! Всех интересовал финал представления в темноте. Тишина безукоризненная. Слышно только, как чиркают спички и видны мигающие огоньки. Я понимал, что интерес зрителей законный. Это любопытнее, чем обычная цирковая программа.

В те годы я курил, и мне передавали одну за другой зажженные папиросы, они у меня просто таяли. Это успокаивало нервы. А спокойные нервы мне были нужны сейчас больше всего.

Наконец, через сорок пять минут зажегся долгожданный свет. Директор цирка вскочил на барьер и объявил:

— Граждане! На электростанции авария. Свет включили на несколько минут, чтобы выпустить зверей из клетки и вас из цирка.

Зал мгновенно опустел. Зрители волновались не меньше меня и понимали серьезность положения.

В зале и на манеже пусто, звери давно рассажены по своим клеткам, а свет и не думает гаснуть. Директор признался:

— Я подумал, что вы, Александр Николаевич, после такого напряжения не смогли бы довести выступление до конца. Хватит с вас, что все обошлось благополучно. А зрители на нас не обидятся. Посмотреть вашу работу они обязательно придут еще раз, я в этом уверен. И другим расскажут. Разговоры об этом событии — лучшая реклама для аттракциона.

Хороший администратор из всего извлечет пользу для дела. «Так и надо», — подумал я. А ему сказал:

— Вы правы. Я чувствую себя совсем разбитым. Эти сорок пять минут были ужасны.

Администратор оказался провидцем. На следующие представления публика повалила, что называется, валом, и мои первые гастроли прошли с огромным успехом.

Но этот случай убедил меня, что дикие звери всегда остаются дикими зверями, они воспользуются любым случаем, чтобы разделаться с укротителем, который им не прерывно досаждает. Случай этот был для них ох какой подходящий, но и я тоже не лыком шит, знаю, с кем имею дело.

С тех пор я всегда сам заботился о втором источнике света. Как ни велик и полезен был мой новый опыт, повторять его я не хотел, слишком дорого он мне обошелся.

Таким необычным было начало моей работы с леопардами. Тогда, конечно, я перетерпел многое, но теперь, вспоминая этот случай, я, может быть, даже немного рад этому —  без подобных приключений жизнь была бы менее интересна и захватывающа.

 

IV. Беглецы

Итак, началась моя новая жизнь — жизнь укротителя.

Вначале по неискушенности я думал, что она будет похожа на обычную цирковую жизнь — репетиции и представления, представления и репетиции. На репетициях будем шлифовать и закреплять трюки, пробовать новое, а на представлениях — демонстрировать свои достижения, доставлять удовольствие зрителям и себе.

Но очень скоро я убедился, что жизнь с леопардами не может течь спокойно, размеренно и упорядочено. Эти красивые, изящные звери — сплошное беспокойство.

Кажется, все сделал, как надо, все проверил, все предусмотрел, ко всему отнесся внимательно и неторопливо. И можно думать, что все будет в порядке. Но ручаться-то, что на сегодня предусмотрены все неожиданности, нельзя. Леопарды — народ хитрый, и никогда не знаешь, что ждет тебя через минуту.

Иногда мне начинало казаться, что на репетициях и представлениях я испытываю и дрессирую зверей, а все остальное время они испытывают меня. Дело в том, что мои леопарды начали убегать из клеток.

В первые годы работы дрессировщиком я был еще хозяином неопытным и допускал промахи, не научился сразу схватывать и запоминать тысячи мелочей. С каждым днем я все больше убеждался, что укротитель должен быть на все руки мастер — и швец, и жнец, и на дуде игрец, и администратор, и инженер, и ветеринар, и педагог, и музыкант, и режиссер. А подчас просто нянька. Да и ассистенты мои то и дело допускали оплошности. А леопарды не оставляли без внимания ни одной нашей ошибки.

Малейшая оплошность — и они на воле. А каждый такой случай чрезвычайно опасен. Ведь кругом люди. Даже если зверь и не убьет, не порвет никого, только напугает — это может травмировать на всю жизнь. И все же в первые годы таких случаев у меня было много. Я старался всячески предупреждать их. Сами по себе эти случаи для меня были хорошей школой. Я открывал в зверях такое, что ни когда бы не заметил на репетициях. Ведь леопарды оказывались на свободе, и мы были почти в одинаковых условиях. А когда они в клетках, мы не на равных — у меня все преимущества. Я знаю, чего хочу, а они не понимают смысла своих действий. На свободе же они знают, чего хотят, отстоять свою свободу. В клетке, до какой-то степени они чувствуют игру. На свободе — отношения всерьез. И нам приходилось «выкладываться» до конца; им проявлять все тонкости звериного инстинкта, а мне — человеческого разума.

Случаи побегов действительно многому меня научили, но, кроме того, они интересны сами по себе, поэтому я хочу рассказать о наиболее значительных.

… Прекрасный летний вечер в Смоленске. Цирк расположен в парке. Поэтому в антракте все — музыканты, артисты и их семьи — высыпают во двор. Ассистенты устанавливают сейчас на манеже «централку», а я привожу себя в порядок, чтобы достойно предстать перед зверями и зрителями.

В окно мне не видно, но я знаю, что клетки с леопардами стоят недалеко от форганга во дворе. А там идет неторопливая жизнь — дети играют, артисты отдыхают после работы, обмениваются новостями. Слышу, как около клеток шутят музыканты. Более «храбрые» подтрунивают над менее «храбрыми» и строят всякие предположения о возможных взаимоотношениях между леопардами и своими товарищами. Люди цирка видят хищников за кулисами каждый день. Они привыкли к ним, считают их чуть ли не сослуживцами. У каждого обычно бывает свой любимец, ему он приносит угощение, с ним разговаривает, справляется о его здоровье, передает ему привет. Такая привычка усыпляет бдительность. И при смирном поведении животных а они, как правило, ведут себя за кулисами смирно — у многих создается впечатление, что, если зверь очутится на свободе, ничего особенного не произойдет.

К счастью, и у человека есть инстинкт самосохранения.

Он действует безотказно и быстрее разума. Готовясь к выступлению, я то слышу гул со двора, то совершенно отключаюсь от него. И вдруг врываются два запыхавшихся музыканта, быстро захлопывают дверь, подпирают ее своими телами и дрожат.

Их внезапное появление и ошеломленный вид и меня приводят в замешательство. Секунду мы молчим. Видя, что дар речи к моим внезапным визитерам не возвращается, спрашиваю:

— В чем дело? Уж, наверно, не без причины столь бесцеремонно пожаловали ко мне в гости?

— Там… там… — заикаясь, тычут они пальцами по направлению двора.

— Что там, говорите ясней!

— Леопард… выскочил… из клетки, — едва выговорил один из них.

Я бросился в уже пустынный и до ужаса тихий двор. «Какой же выскочил?» — мелькает в голове. Подбегая к клеткам, сразу же увидел Фифи, наполовину высунувшуюся в открытую дверцу и спокойно, как мне показалось, да же с любопытством созерцавшую происходящее. Я тоже кинул взгляд вокруг. Еще мелькали чьи-то ноги за забором, в дверях общежития, цирка, даже в подворотне кто-то судорожно протискивался на улицу. Так вот какое впечатление производит леопард, когда он не отделен решеткой!

Схватываю попавшийся по дороге стул и направляю его ножками вперед, на Фифи, и она сейчас же подается внутрь клетки. На мой зов прибежал с манежа мой ассистент Е. Плахотншюв, и мы вместе надежно закрыли клетку.

Через несколько мгновений восстановилось мирное настроение двора. Посыпались репризы, рожденные тут же или извлеченные из обширного клоунского репертуара. Вспоминали, кто как бежал и кто где прятался. Раздавались смех и шутки — смех немного взвинченный, шутки слегка нервные: следствие еще не улегшегося страха и волнения.

Ни один такой «выход в свет» зверя не бывает случайным. Всегда должна быть причина, ее надо установить и обязательно найти виновника. Ведь на свободу выходит хищник. Халатность одного может многим стоить жизни или, во всяком случае, сильного нервного потрясения. Кто же «распахнул» перед Фифи дверцу клетки? Конечно, чаще всего бывают виноваты ассистенты, потому что именно они открывают и закрывают клетки. Оглядев запоры, мы установили, что клетка Фифи была закрыта небрежно. Не проверив внутренние задвижки, ее подкатили в форгангу… «Квартира» Фифи оказалась незапертой, и хозяйка этим воспользовалась. Хорошо еще, что она не очень торопилась и не сразу вышла из клетки. А правда, почему она не вышла?? Может быть, ее ошеломили разбегавшиеся люди — такого она давно уже не видела. Но, возможно, появись я со своим стулом минутой позже, в ней сработал бы инстинкт преследования, который притуплен долгой неволей, и она бросилась бы за кем-нибудь в погоню. Будь на месте медлительной Фифи Принц или Уля, они, не раздумывая, прыгнули бы во двор.

Допустим, двор быстро опустел, но зрительный зал был рядом. Возможно, леопард бы и не причинил никому вреда, но люди бросились бы бежать, в проходах образовалась бы давка, и вот тут поломанных рук и ребер было бы предостаточно. Страшно даже все это себе представить!

Находившиеся за забором зрители ничего не узнали о происшествии и смотрели на работу леопардов с обычным интересом. Но зато циркачи все вышли смотреть Фифи, только что обратившую их в паническое бегство.

Этот первый случай стал для меня предупреждением. Я понял, что с леопардами нужен глаз да глаз. Леопард очень любопытный зверь, появись в его клетке даже небольшая щелочка, уж будьте спокойны, он ею воспользуется!

Случай с Фифи подготовил меня к настоящим побегам, которые не заставили долго ждать.

С ассистентами я провел строгую беседу, для людей, обслуживающих хищных зверей, самое главное — чувство ответственности и предельное внимание; о недобросовестности и речи быть не может, ведь они первые могут оказаться ее жертвой.

Этот эпизод несколько дней подряд был основной темой разговоров в цирке и завершился шуткой, которая не скажу чтобы была очень тонка.

Однажды какой-то весельчак крикнул:

 - Леопард во дворе!

Конечно, снова паника. Дверь в мою гардеробную была открыта, и я слышал суету и гневные возгласы:

— Безобразие, опять выпустили леопарда!

Я бросился к клеткам. Смотрю — все звери на месте.

Думаю, может быть, от волнения ошибся — пересчитываю: один, два, три, четыре, пять. Нет, правильно! Замки закрыты, клетки перекрыты шибрами. Что же это значит?

Возвращаюсь обратно и от волнения еще никак не пойму, что произошло. И вдруг догадываюсь: розыгрыш! Но кто же этот «остряк», который заставил волноваться столько народа? А ведь тут были и дети!

Самым настойчивым и неутомимым бегуном был у меня Ранжо. Обычно он вел себя спокойно, мирно, флегматично, и это усыпляло бдительность мою и ассистентов. А Ранжо был парень не промах и постоянно пользовался нашими оплошностями. Но иногда к побегам его побуждали самые непредвиденные причины.

Taк однажды во время перегонки Ранжо из одной клетки в другую служащий поторопился и, закрывая клетку, прищемил леопарду хвост. У зверя через некоторое время началась сухая гангрена. Ранжо зализывал больное место, и хвост болел все больше. Наверно, в раздражении на постоянную боль, а может быть, из медицинских соображений Ранжо отгрыз больной кончик хвоста и съел его. Через несколько дней у него заболел следующий позвонок, который он ампутировал тем же способом. И так эта операция повторялась шесть раз. А хвост все продолжал укорачиваться, и никакие лекарства не помогали. Леопард мог остаться куцым. И тогда прощай артистическая карьера! Чтобы спасти остатки хвоста, решили сделать операцию «по науке» и пригласили хирурга. После операции Ранжо оставили зажатым в узкой, как гроб, клетке, что ему, конечно, не нравилось. Мы старались создать ему комфорт и даже перед клеткой поставили вентилятор, чтобы продувать ее и спасать зверя от жары и мух. Но повернуться и согнуться в ней он не мог, и это начало его раздражать.

Только его бедный хвост был на свободе. Время от времени его перевязывали, что тоже не улучшало настроения Ранжо. Круглые сутки дежурили служители около больного леопарда и предупредительно оказывали ему всевозможные услуги.

Вначале спокойный и флегматичный, любитель поесть и поспать, Ранжо не очень нас беспокоил. Но на восьмой день пребывания в узкой клетке даже его терпение иссякло. Ночью он, поднатужившись, начал толкаться в стенки, и одна из них подалась. Тогда он начал упорно и настойчиво расшатывать и разламывать свою тюрьму.

Увидев качающиеся стенки, дежурный растерялся. Чувствуя, что упорство Ранжо скоро увенчается успехом, он, оставив зверя одного, бросился ко мне домой.

Слышу, кто-то барабанит в окно. Вскакиваю:

— Кто там? В чем дело?

— Скорее это я — Николай! Ранжо ломает клетку, может быть, уже вышел и гуляет на свободе!

Одеваясь на ходу, я переулками бросился к парку, в котором стоял наш цирк. Перескочив через ограду, я очутился около клетки с Ранжо. Только что кончился ливень — грязь и мокрота сковывали движения. В парке темнота непроглядная. Непроглядная только для меня, но отнюдь не для леопарда.

Осторожно войдя во двор, я увидел, как Ранжо ходит по кругу, высвеченному фонарем на земле. В голове мелькнуло: в конце двора стоят лошади. Из-за света леопард их не видит. И пока еще не чует. Как на грех, в руках ничего нет и поблизости ни одного подходящего предмета. Скомкав горсть грязи, бросил его в Ранжо, надеясь, что тот от неожиданности уйдет в открытые двери цирка, а там мне справиться с ним будет легче. В любом случае его надо поскорее загнать в цирк. Не то ведь и в город может убежать пли просто в парк. А там деревья, а леопарды по деревьям лазить мастера. Трудненько мне будет тогда с ним справиться. Но комок грязи оказал обратное действие. Ранжо прыгнул на крышу клетки, оттуда на крышу фургона, а с него на крышу цирка. Вот тебе и раз. Крыша после дождя была скользкой, и он, пробежав по ней несколько шагов, свалился. Не думая, что он упадет, я, было, бросился перехватить его с другой стороны, но тут вдруг что-то чуть было не рухнуло мне на голову. Ранжо! Так, хорошо! Рядом дверь бокового прохода в цирк. Мне бы что-нибудь длинное! И в это время, как по волшебству, появляется сторож с палкой в руках. Выхватываю у него палку и хочу удержать Ранжо у двери. Но не тут-то было! Брезгливо шагая по грязи, он направился в глубь парка, вскочил на скамейку и начал облизывать замаранные лапы. Чистюля!

Можно передохнуть и собраться с мыслями. Ассистенту велю бежать в цирк, открыть все двери и повсюду зажечь свет.

Через минуту — двери открыты, свет снопами ударил в парк и осветил Ранжо. Зайдя сзади, я спихнул его палкой со скамейки и громко крикнул:

— Ранжо, домой!

На манеже это самые приятные для него слова. Он мчится домой, едва успеваю я договорить фразу. Но это не значит, что он так же прореагирует на них и здесь. Нет, все же условный рефлекс сработал. Приятные слова, а так же свет из цирка и моя палка указали ему правильное на правление. Он в цирке. Двери быстро захлопнулись. Я вздохнул с облегчением. Самое страшное позади. Здесь будет легче, решил я. Но Ранжо решил иначе.

Отдохнув немного от пережитого волнения — еще бы, ведь зверь мог оказаться на улицах города, где он мог убить, где его могли убить, — я велел устроить загон. На помощь нам пришел и завхоз цирка. Загородили все укромные места, где Ранжо мог бы спрятаться. Подкатили в угол пересадную клетку и приготовились загнать в нее своевольника. Но не тут-то было! Ранжо бегал в это время между рядами стульев, перепрыгивал через них, а некоторые и ломал по небрежности — одним словом, резвился. Но резвость эта была особая — он все больше и больше приходил в яростное, ожесточенное состояние.

Видя это, я велел всем удалиться и остался один. Несколько раз удавалось мне подгонять леопарда к клетке, но внутрь входить он не хотел. Я отлично понимал его, даже сочувствовал, но настаивал на своем. А он снова и снова вспрыгивал на клетку, оттуда — в зал. Пришлось-таки по звать на помощь завхоза и посадить его на клетку, с ручательством, что с ним ничего не случится. Обставил его там в два этажа стульями и наказал не пускать леопарда па крышу, а как только войдет в клетку, опустить решетку.

Снова началась погоня. Мы прыгали между стульями, на манеже и в проходах. От напряжения силы мои быстро истощались, и приходилось улавливать удобный момент и позицию для отдыха. Но в это же время отдыхал и Ранжо и тоже набирался сил для борьбы со мной. Так продолжалось несколько часов.

«Воюя» ежедневно с леопардами, подавляя их желания и принуждая выполнять мои, я порой невольно задумывался над том, а как бы я справился с ними, окажись мы в одинаковых условиях, то есть на свободе. Казалось, что мои размышления так и останутся «чистой теорией», не везти же их в джунгли, чтобы проверить свои предположения. Но, как видите, для этого совсем не обязательно ехать так далеко. «Джунгли» оказались под боком.

Наконец мне удалось прижать Ранжо к клетке. Он был обессилен. Я тоже устал, но лучше леопарда умел «притворяться», и он моей слабости, наверно, не заметил.

Посмотрев на крышу клетки, он увидел там грозно ощетинившиеся ножки стула — преграда для него непреодолимая. Потом посмотрел на меня свирепо, но устало, и вошел в клетку. Команда «закрывай» — и борьба окончена. Человек снова победил.

Если бы леопард мог думать отвлеченно, у него была бы богатая пища для размышления — почему это человек всегда ого побеждает.

В поединке с Ранжо, я не должен был уступать ему ни в силе ни в выносливости, ни в хитрости. Конечно, разум человека сильнее хитрости зверя, но у хищника инстинкт многих поколений, который безошибочно подсказывает ему и тактику и стратегию. Все виды наступления, обороны, контратак применили мы друг против друга. Это было настоящее сражение, в котором разум победил. Значит, я действительно сильнее его. Ведь я победил его почти на воле, где у него было больше шансов одолеть меня.

Перебирая подробности этого случая, я заметил, что уловил тогда в поведении леопарда новые для меня тонкости. Он вел себя по-особенному, не так, как при поединках в клетке, словно пустил в ход какие-то скрытые резервы. Было видно, что это для него не игра. Свои движения он совершал в полную силу, всерьез. Но в то же время я подметил, что он и больше трусил. Неизвестные предметы пугали его, и он часто замирал в нерешительности. А это делало его еще более враждебным, незнакомое сердило своей непонятностью. Поэтому инстинктивно я тоже был более осторожен. И вообще с удивлением заметил, что сам в особенно трудных и мгновенных схватках начинаю действовать, как зверь, — инстинктивно.

Видимо, первый побег, хотя и окончился для Ранжо неудачей, не обескуражил его. Свобода, пусть беспокойная и трудная, ему поправилась. И он стал у меня заправским беглецом. Инстинкт звал его на волю. В том же сороковом году, на пути из Севастополя в Москву, Ранжо снова сбежал. Но далеко убежать ему и на этот раз не удалось — он был заперт в вагоне. Однако помучиться и попотеть с ним пришлось изрядно.

Наш поезд прибыл в Курск, где должна была меняться поездная бригада. Я решил сходить на вокзал, кое-что купить. Вместе со мной пошли и ассистенты. В вагоне осталась жена одного из них — Надежда.

Возвращаясь, я ещё издали заметил, что у нашего вагона толпа. Я не забеспокоился. Любители пришли посмотреть зверей. Так всегда бывает на стоянках. Но когда я увидел, что ко мне торопится Надежда с ребенком в одной руке и собачкой в другой, я понял — что-то случилось. Еще не дойдя до меня, она крикнула:

— Ранжо вышел из клетки!

Я обомлел, и внутри у меня все оборвалось:

— Где он?

— В вагоне!

— Как это произошло?

— Как только вы ушли, слышу за спиной какой-то странный шум. Оглядываюсь, а на решетке сверху сидит Ранжо. Я схватываю ребенка, собачку — и из вагона. Мимо шел железнодорожник, Так я попросила его побыстрее закрыть дверь вагона на ключ. Он закрыл и спрашивает, а зачем это надо побыстрее. Я объяснила. Он даже разозлился: «Что же ты мне сразу не сказала: я б не то, что дверь закрывать, я б сию минуту исчез отсюда». Я не поняла, шутит он или на самом доле бы сбежал.

Надо было срочно водворить Ранжо на место. Приказав, чтобы все были наготове, я слегка приоткрыл дверь вагона, так, чтобы едва можно было протиснуться боком, и вошел. Всмотрелся в темные углы — Ранжо нигде не видно. Куда же он девался? Не подкарауливает ли он меня где-нибудь поблизости? Я весь напрягся, готовясь к неожиданному нападению. Наконец глаза привыкли к темноте, и я вижу… Ах он нахал! Разлегся на моей постели и, да ещё не поднимая головы, простодушным взором смотрит на меня.

— Ах ты, лентяй, лежебока, на хозяйской постели решил полежать! Ну, погоди!

Приоткрыв щелочки окон и вооружившись крейцером (это такое орудие труда для очистки клетки, которое по необходимости может служить и оружием), приступил к восстановлению status quo. Но как ни старался прижать Ранжо к клетке и загнать его — он явно этого избегал. Перескакивал с клетки на клетку, с одной постели на другую, а я гонялся за ним и не видел конца погони. Одно утешало, что настроен он был, видимо, мирно, так как на меня не нападал.

Пришлось позвать на помощь ассистента. Поставил его около клетки вооружив метелками. На метелки Ранжо так же не обращал внимания, хотя ассистент от отчаяния размахивал ими очень воинственно. Леопард перескакивал через него, выбивал из рук оружие и преспокойно скрывался в другом конце вагона между ящиками.

Остальные леопарды, видя такую беготню, начали волноваться. Стало опасно проходить мимо них, придут в paж и схватят лапой, просунутой между прутьями. А ведь сейчас не до осторожности. Пришлось перекрыть их шибрами.

Я видел тщетность наших усилий. Так дальше продолжать бесполезно. Надо что-то придумать. И я придумал.

Пока Ранжо отлеживался между ящиками, мы сделали коридор из одеял, прибив их к крыше вагона, а в клетку кинули большой кусок мяса. Ассистент забрался на крышу клетки. Теперь Ранжо один путь — в клетку.

Осторожно пробираясь между ящиками и одновременно прячась за ними, я подобрался к Ранжо и спугнул его, грохнув пустым ведром о стену вагона. Леопард выскочил и по коридору из одеял прямехонько направился домой, «ободряемый» мной сзади. Он сразу вошел в клетку и, как ни в чем не бывало, принялся завтракать. Еще бы, аппетит он себе во время этой самовольной отлучки успел нагулять!

Как  же он убежал на этот раз? Осмотрев клетку, я понял, что засов, сотрясаясь от хода поезда, постепенно открылся сам. Пришлось снаружи на эти засовы повесить еще и замки.          

Я вышел из вагона и увидел толпу народа. По моему виду люди поняли — все нормально. Раздались даже аплодисменты. Это внеочередное «представление» было бы очень интересно для зрителя, если бы оп мог его видеть. На таких «представлениях», где ничто не прорепетировано больше всего и проверяется смекалка и ловкость дрессировщика. Они захватывающи своей непреднамеренностью. Все кончилось благополучно, но меня пронизывает дрожь при мысли, что леопард мог выскочить на станцию.

Как ни неприятны были последствия бегства для Ранжо, он не унимался и со временем приобрел просто профессиональные навыки.

В третий раз он удрал в 1944 году в Куйбышеве. Во время завтрака прибегает ко мне служитель и сообщает, что Ранжо снова вышел из клетки. Пришлось прервать чаепитие и отправиться в цирк. Там я увидел такую картину. Дрессировщица лошадей Тамара Штейн стоит с метелкой около щита, перегораживающего конюшню и помещение для зверей, и размахивает этой метелкой с воинственным видом, а Ранжо, несколько растерянный, сидит на крыше фургона и как-то нерешительно огрызается. По его виду я понял, что он забрался на эту крышу отнюдь не добровольно, а был загнан туда храброй Тамарой. И сидит он там, поджавши хвост, это он-то, которому не страшны ни револьверные выстрелы, ни бич, ни крейцер. Увидев его таким смущенным, я очень удивился. Ну какой же ты леопард после этого, просто заяц трусливый! Но в душе-то был, конечно, рад, что не Ранжо хозяин положения. Ведь за щитом находились лошади…

При других обстоятельствах Тамара, может быть, и сама бы испугалась, но тут надо было защищать лошадей, и цирковая артистка не дрогнула.

Подбодрив ее для надежности несколькими словами я энергично принялся за дело. Оно облегчилось тем, что события эти развернулись до завтрака, и Ранжо был голоден. Поэтому, надставив по высоте еще пару щитов, можно было без риска согнать леопарда вниз, в клетку, «заряженную» мясом. И он спокойно, как будто только этого и дожидался, спрыгнул туда. При том незавидном положении, из которого он и сам уже не знал, как выпутаться, это был самый достойный выход.

Как всегда, я постарался разобраться в причинах происшествия. Оказалось, что служитель, убиравший клетку, забыл закрыть вторую дверку и впустил леопарда, который прямым сообщением очутился на свободе. Служитель же, испугавшись, спрятался в пересадочную клетку, где только что сидел Ранжо. И когда леопард был уже водворен на место, рассеянный служитель под дружный хохот присутствующих был выпущен из своего убежища.

После таких напряженных минут все долго и безжалостно смеялись над неудачником. Может быть не столько из желания обидеть его, сколько для того чтобы самим немного разрядиться и успокоится. Вот что бывает за цирковыми кулисами: человек в клетке — зверь на свободе!

И на этот раз мне удалось справиться с Ранжо.

У меня уже выработался особый метод, который я назвал для себя «методом критического положения». Пожалуй, его можно считать основой дрессировки. Зверю создается такое положение, когда ему ни чего не остается делать, как  только то, что нужно мне.

Так же я подвожу его и к трюку. Попросту говоря, припираю его к «стенке». Этот метод не репрессивный: он воспитывает нужные рефлексы. Раз от разу зверь привыкает к тому, что, оказавшись в безвыходном положении, он просто должен подчиниться дрессировщику.

Но что это я все рассказываю эпизоды, виновными в которых были мои ассистенты. Случалось и мне несколько раз допускать оплошность.

Так как я собираюсь рассказать о пантере Цыганке, с которой еще читатели не знакомы, придется несколько углубиться в родословную моих леопардов.

Объездив постепенно с леопардами все цирки по два, а то и по три раза, я, так сказать, амортизировал свой номер. За это время не только аттракцион потерял новизну — постарели леопарды, и с ними стало труднее работать, потому что старые звери очень злы, а значит, и более опасны, и они стали менее подвижными и работали через силу.

Приходилось время от времени обновлять состав, вводить новых зверей. Откуда я их брал? Одни родились у меня в группе, это дети Ули и Нерро: Роза, Мерси, Лола. Других я получал из зоопарков, третьи были только что пойманы. Со временем состав полностью обновился, и во второй группе, которая состояла теперь из леопардов и пантер, целиком выученных мной, работали в разное время Тези, Роза, Мерси, Уголек, Парис, Лола и Цыганка. Самым блестящим «артистом» был Уголек, и о нем я расскажу отдельно.

А сейчас я представлю читателям Цыганку, которая выскочила из клетки по моей вине. Летом 1943 года мы работали в Новосибирском цирке. Желая помочь моим ассистентам подготовить зверей к работе, я перегонял пантеру Цыганку. Но в той клетке, куда ее нужно было пересадить, не закрыл дверку, и она, перейдя в эту клетку, подобно Ранжо, сейчас же выскочила на свободу. И направилась прямо к манежу, словно ей не терпелось выступать. А в зале уже начала собираться публика, и на пути Цыганки была только одна преграда — бархатный занавес.

Я бросился вдогонку и лишь на какую-то долю секунды опередил ее у самого занавеса. Все люди, находившиеся на конюшне, молниеносно исчезли, включая и моих ассистентов.

Моя вина — и мне одному исправлять ошибку. Самое главное — зрительный зал. Пока там еще все спокойно. Но я-то знаю, с какой быстротой распространяются панические слухи.

Под моим натиском Цыганка повернулась и устремилась во двор. Не отставая от пантеры ни на шаг, я прижал ее к забору, около которого стояли рекламные щиты, и она залезла в щель между ними. Лучшего мне и не надо было. На мой зов явились ассистенты и артисты, привезли пересадочную клетку, поставили ее с одной стороны. А я с другой начал подталкивать Цыганку крайцером. Она пятилась назад до тех пор, пока не очутилась, к своему великому удивлению, в собственной клетке.

В цирке еще несколько дней продолжались разговоры вокруг этого случая, всем мерещилась резвая, веселая Цыганка, и я видел, как люди ходят с опаской.

В ту пору в связи с военным положением в цирке на всякий случай на ночь оставались двое дежурных. Через несколько дней после побега Цыганки один из ночных дежурных, обходя полутемный цирк, увидел бегущего леопарда. Он моментально бросился в контору, где находился его напарник, и они вдвоем, трясясь от страха, забрикадировались.

После двухчасового добровольного заточения им стало невмоготу, и один из них, администратор, решил пробраться на квартиру живущего рядом директора цирка, узнать мой адрес и позвать на помощь. Без всякого энтузиазма директор пошел в цирк, и вот они уже втроем, вооружившись длинными палками, добрались до конюшни, где стояли мои звери. Проверили, пересчитали — все на месте. Вздохнули с облегчением. И, поругивая наделавшего панику дежурного, направились в обратный путь. И вот уже все трое увидели бегущего желтого зверя. Ошеломленные, они замерли. Но тут появился сторож и крикнул:

— Кузя!

Прибежала желтая собака. Вспомнив поговорку о том, что у страха глаза велики, они разошлись.

А уж какой шум произвела пантера Парис в Батуми в 1947 году — не рассказать невозможно.

Ночная репетиция окончена, и звери направляются по клеткам. Как всегда, первым уходит Парис, последним я. Перед тем как отправить клетки на конюшню, я обязательно должен пройти около зверей и сказать каждому несколько благодарственных слов. Подхожу к последней клетке, где должен находиться Парис, и, холодея, вижу, что его в клетке нет.

— Евгений Федорович! Где Парис?

— Где ж ему быть, как не в клетке!

Но, подойдя,  остолбенел и он…

— Пантеру перегнали, а дверка открыта! Всегда эта проклятая дверка!

В то время как я со зверями нахожусь на манеже, производится уборка клеток. И вот после уборки дверку закрыть забыли — опять забыли! В неё-то и ускользнул Парис. Бросились на поиски. Заглянув в коридор, куда открывались многочисленные двери артистических уборных и где в этот ночной час было темно, я увидел горящие глаза, которые могли принадлежать только Парису. Он спокойно сидел в углу и ждал, как развернутся события. Долго ждать не пришлось: подкатили клетку, загнали в нее беглеца, смягчив его огорчение куском мяса.

Все было проделано так быстро, что я подумал — разговоров никаких не возникнет в цирке. Но с пантерой справиться оказалось легче, чем со слухами. Как ни быстро управился я с Парисом, события в городе развивались ещё быстрей. В это же время или минутой позже в кабинете директора цирка начали раздаваться телефонные звонки. Сначала директор, которому сообщили, что убежала пантера, но не успели сказать, что она уже поймана, позвонил своему приятелю, работающему в управлении милиции, и рассказал о столь ужасном событии. Попросил прислать несколько вооруженных людей на всякий случай. Даже не посоветовавшись со мной.

Разговаривая с товарищами около клетки Париса, мы увидели, что со всех сторон двора и из-за ближайших строений в нашем направлении крадутся вооруженные люди, кто с револьвером, а кто и с винтовкой. Наконец один из них добирается до нас и слегка дрожащим от напряжения голосом спрашивает, куда убежала черная пантера.

Чтобы успокоить беднягу, говорю ему, что никакая пантера никуда не бегала, вот они, все налицо.

Он возмутился:

— Что вы мне говорите! Ваш директор лучше знает.

Нам приказано ее застрелить.

Пришлось его успокоить и рассказать, что пантера в город не убегала, а случай, происшедший в цирке, но столь уж серьезен, чтобы так волноваться и присылать для уничтожения зверя вооруженных до зубов людей.

Но на этом дело не закончилось. По-видимому, когда директор говорил по телефону со своим приятелем, это слышали на телефонной станции. И каждый поторопился предупредить знакомых и родных о том, что по городу бродит-де «черная пантера». В общем, Батуми был охвачен паникой. Директор цирка не успевал отвечать на звонки:

— Это цирк? С вами говорит врач. Мне надо срочно выезжать к больному. Можно ли выходить в город?

— А почему нельзя? Выходите.

— Да… но… по городу бродит черная пантера!

— Алло! Это цирк? У вас убежала черная пантера? Это говорят из редакции газеты. Интересно! Мы сейчас пришлем к вам корреспондента. Дайте интервью!..

— Алло! Говорят из охраны. Скажите, поймали черную пантеру? Нам надо менять сторожевые посты, мы можем выйти в город?

— Цирк?.

А Парис, хорошо поужинав, давно крепко спит, не ведая, что его шалость привела в трепет стольких людей.

Зато вечером на представлении народу было — яблоку негде упасть. Некоторые наиболее темпераментные зрители — а их в Батуми немало — громогласно требовали:

— Александров! Покажите Париса!.

— Александров! Сколько ему лет? Что он ест?

— Ему четыре года. Ест сырое мясо хорошего качества.

— Александров! Можно войти к нему в клетку?

— Войти в клетку может каждый. Но не каждый выйдет обратно.

Одним словом, экспромтное клоунское антре.

Вопросы, потом уже и не всегда относящиеся к случаю с Парисом, продолжались и на следующих представлениях. Так что пришлось около тумбы вывесить плакат с надписью: «Парис».

Во время этих гастролей Парис был «звездой манежа». Но за кулисами за этой «звездой» был усилен контроль, потому что и одной рекламы было для нас вполне достаточно. Побывав недавно в Батуми, я с удивлением узнал, что об этом случае там помнят до сих пор.

Надо сказать, что побеги зверей довольно частое явление и у иностранных дрессировщиков. В газетах за любой год можно найти сообщения об этом. В прошлом веке, например, убежавшего льва поймали в водостоке. В Париже в 1963 году черную пантеру поймали в погребе школы. А совсем недавно в Австралии убежал лев и убил служителя.

Нет, с хищниками, как и с огнем, шутить нельзя. И когда побеги у меня участились, я понял: надо что-то делать.

А что делать? Есть одно только средство — быть более внимательным. Это помогло. И со временем побеги прекратились. Из тигров у меня не убегал ни один. Хоть и хорошо закаляют такие случаи, но все же я предпочитаю закаляться совсем другими способами.

 

V. Осторожно, леопарды

В первые месяцы самостоятельной работы мне казалось, что я могу исчерпывающе ответить на вопрос: какие они, мои леопарды. Но первый побег уже несколько поколебал мою уверенность. И чем дальше, тем больше леопарды начали открываться мне все с новых и новых сторон, а иногда даже и с таких, что уж лучше бы и не открывались, а сохраняли свои «способности» при себе. Они начали на меня нападать. Я думал, что мои звери в общем-то простые. Но они, наверно, не хотели, чтобы о них думали так неуважительно.

Да, книги меня многому научили, но еще большему научили сами звери. И уроки, которые они мне преподают ежедневно, нельзя учить на «двойку». «Двойка» означает больницу и операционный стол. Поневоле стараешься быть отличником. Но я старался быть «отличником» не только из корыстных целей. Мне было необыкновенно интересно путешествовать по неведомому миру психологии хищников, вступать в почти никому не доступную область «внутренней жизни» зверей, которую, как казалось, никто не может познать и изучить так тонко, как дрессировщик. Ведь он встречается со зверями в «деле». А это самый плодотворный путь исследования.

А леопарды обставляли мой путь к познанию тайн всевозможными препятствиями. И подчас такими, что надо было так любить свою профессию, как любил её я, что бы не бросить все к чертовой бабушке и не заняться опять чем-нибудь спокойным и безопасным, например, стрельбой по живой мишени или полетами в торпедах.

И все-таки, несмотря на многочисленные несчастные случаи — о некоторых я расскажу в этой главе, — я не потерял куража. Каждое нападение зверей возбуждало желание исследовать причины агрессии и найти средства предотвратить ее в будущем.

«Что ж, — говорил я себе, — таковы, видимо, особенности моего дела, что опыт будет мне доставаться тяжелой ценой. Ведь я работаю с живыми существами, а живое и вечно меняющееся до конца постичь невозможно, Тем лучше! Значит, мне всегда придется искать и всегда будет, что находить».

Подумав так, я понял, что счастлив.

— Ну, — сказал я теперь уже леопардам, — нападайте, посмотрим, кто кого!

Когда человек выступает в цирке с хищниками, предполагается, что они могут на него напасть. Поэтому существует специальная техника безопасности, которая помогает предотвращать несчастные случаи.

Я тоже ждал их нападения. Но до тех пор, пока зверь не набросился на меня, я рассуждал об этом несколько отвлеченно. И первая атака застала меня врасплох. Я испытал тогда не страх, а удивление и даже досаду: как же так, мои леопарды, которых я так люблю, которым отдаю всего себя, вдруг набросились, кусаются, царапаются. И где-то в глубине души счел это случайностью. Поэтому, наверно, и второе нападение удивило меня, и третье… А потом я просто привык, и считал их неотъемлемой особенностью моей работы, и относился к ним, как к неизбежной, хоть и печальной необходимости.

Конечно, нападение зверя — это не шутка. Если дрессировщик недостаточно бдителен, ловок и силен, звери могут его порвать и даже загрызть насмерть. Таких случаев известно немало. Значит, надо ухо держать востро. Но как ни держи «востро» я ухо и глаз — их у меня только по два, а зверей — пять, а потом стало и девять, и двеннадцать, и за каждым не уследишь.

Поэтому в помощь дрессировщику за клеткой ставят ассистентов-пассировщиков, вооруженных различной техникой. На обязанности ассистентов — предупреждать меня обо всем подозрительном в поведении зверей. Особенно бдительными должны быть они, когда я выпускаю леопардов из поля зрения: для некоторых трюков приходится становиться к ним спиной.

Но леопард так неожидан и быстр в нападении, что и опытные ассистенты сплошь да рядом теряются и допускают оплошности, которые подчас дорого мне стоят. Я уж не говорю о случайных пожарных, которым их брандспойты отказывали в самый критический момент. Поэтому больше всего надеюсь на самого себя и стараюсь вовремя подмечать все подозрительное.

Со временем у меня выработалось «шестое чувство», чувство опасности. Оно очень выручает, особенно когда ассистенты теряют голову и не только не подают мне условного сигнала, но забывают употребить оружие, которое держат в руках…

В моей практике были эпизоды, которые только случайно не стали трагедией.

В 1939 году в Ташкентском цирке пассировщиком стоял дежурный пожарник. Он крепко обхватил руками брандспойт, от которого тянулся шланг, тугой от большого давления воды. Пожарник стоял несокрушимо и зорко наблюдал за мной и зверями. Посмотрев на него в начале работы, я успокоился: ну, думаю, здесь моя безопасность в надежных руках.

Все шло нормально до тех пор, пока извечные враги Нерро и Принц не устроили очередную схватку. И устроили они ее в самом неудобном для меня месте: чтобы вернуться на свой командный пункт, я обязательно должен был пройти между дравшимися леопардами и сидевшим на своем месте Ранжо.

«Ну, положим, мимо дерущихся я проскочу, они слишком заняты собой. А мимо Ранжо?» Но раздумывать не когда. Проскакиваю в единственную щель между леопардами, спиной к Ранжо, в трех метрах от него. И в тот же миг чувствую за спиной какую-то неловкость. Словно чуть слышный шум от прыжка с тумбы. Но ни оглядываться, ни размышлять некогда. Резко нагнулся и, обернувшись, увидел пролетающие над головой задние ноги Ранжо.

«Шестое чувство» сработало точно: не нагнись я во время, прыжок пришелся бы мне на спину. Быстро окидываю взглядом манеж и вижу, что нахожусь между Улей, Фифи и готовящимся к новому прыжку Ранжо. «Несокрушимому» пожарнику, который прозевал первый прыжок Ранжо, я уже сам подаю команду:

— Вода!

Пожарник рванул ручку брандспойта, и вода сильной струей ударила… мне в спину. Не подготовленный к такому варианту защиты, я упал вперед, в направлении Ранжо. Тот среагировал мгновенно, не то что пожарник, и рванулся ко мне. Но я остановил леопарда, метнув из очень неудобного положения подставку от тумбы. Подставка задела Ранжо, он отскочил в сторону и нехотя поплелся к своей тумбе. Я вскочил на ноги: зверь не может спокойно видеть лежащего человека. Но как только я встал, мне в спину снова ударила сильная струя воды. Отскакивая в сторону, я успел заметить, как сидевший в первом ряду зритель выхватил у незадачливого пожарника шланг и направил воду на Нерро и Принца, все еще продолжавших драться. Они сейчас же утихомирились и отправились на места приводить себя в порядок после битвы и бани.

Взглянув на Улю, я понял, что и она ждала момента включиться в наш поединок с Ранжо и, уж конечно, не на моей стороне. Но струя воды несколько охладила ее порыв. Облизываясь, Уля с некоторым разочарованием поглядывала на меня.

После представления пожарник, виновато оправдываясь, говорил, будто ему послышалось, что я дал команду «В меня!». Ну и окатил меня ни за что, ни про что. А ведь у него был такой обнадеживающий вид!

Как я уже говорил, ни одного такого случая в зверином поведении не оставляю без внимания. Но как ни старался я установить твердую закономерность в распознавании намерений зверей, леопарды все время вносили в нее свои коррективы.

 Ведь перед тем, как проскочить мимо Ранжо, я бросил на него взгляд и, честное слово, ничего дурного не заметил; ни жестокого выражения глаз, ни дрожания ноздрей, ни напряженного хвоста. Наверно, неожиданно для самого себя он среагировал на мою промелькнувшую спину. Вид спины, вожделенного загривка привел его, такого флегматичного, в столь «творческое настроение». И если бы я не держался постоянно начеку или хотя бы был менее быстрым в реакции, чем леопард, — не миновать мне иглы хирурга, которому пришлось бы «собирать» меня из разрозненных кусков заново.

Другая забота: как поступить с Ранжо? Наказать его?

Первое желание — наказать. Но, подумав, я решил оста вить его проступок без последствий. По нескольким соображениям.

Уж если наказывать, так это надо делать сейчас же после нападения, на манеже, а не за кулисами. Но на манеже зверей не наказывают, так же как и детей при гостях. А когда зверь уже за кулисами, он не поймет, за что его наказали, прошло слишком много времени, и другие события заслонили в его памяти проступок, он просто за был о нем. Это одно соображение.

С другой стороны, наказать — значит обострить злопамятность зверя, пробудить дремлющее в нем до поры чувство ненависти. Все эти врожденные инстинкты мне до сих пор удавалось побороть или по крайней мере заглушить. Хорошее он помнит, но недолго, а плохое забывает нескоро. Такова его натура. Наказать — это значит разрушить все то, что сам же в нем создал.

К тому же я знал, что в этот день Ранжо был в скверном настроении. И у хищников бывает такое, и их надо щадить. Оказывается, всепрощение тоже может служить средством воспитания леопардов. Нет, лучше не обострять отношений, тем более что на ласку Ранжо откликается всегда охотно. Не будем на сей раз выносить сор из избы.

Самым опасным был момент, когда я упал. Меня спасло только то, что Принц и Нерро были заняты дракой сами и отвлекали ею внимание зверей, хотя Уля уже начала переключаться. А ведь это уже почти закон — если упаду, значит, окажусь перед ними слабым существом. Видимо, мое вертикальное положение более всего для них загадочно. На нем, я думаю, в значительной степени и держится мой авторитет. И уж если я падаю — падает и авторитет, и можно начинать сводить счеты или по крайней мере выместить свою досаду и раздражение, которые у них вызывает моя настойчивость. Я должен быть всегда на высоте с моими леопардами в прямом и переносном смысле.

Интересно, что у леопардов ко мне как бы двоякое отношение: одно на конюшне, за кулисами, другое — на манеже. На конюшне, когда я их кормлю и ласкаю, они  ко мне относятся дружелюбно и даже любовно, а на манеже в лучшем случае терпят. Но я на них не сержусь — должна же природа где-то находить выход. Леопарды не могут превратиться в овечек. Даже домашняя кошка и та не особенно вас любит «просто». Она к вам ласкается, когда ей что-нибудь от вас нужно. Кошки — это не собаки и не лошади, которые привязываются к вам именно просто так «по склонности характера», а не из-за подачек.

Иногда меня спрашивают, неужели среди леопардов не найдется «защитника», который отбил бы меня у других зверей. Такие легенды сопутствуют номерам с хищниками. Я понимаю, как они возникают. Хотя бы вот из таких случаев.

Это произошло, правда, значительно позже того времени, о котором я сейчас рассказываю, в 1962 году, когда я работал уже с тиграми. Несколько дней спокойной работы в Рижском цирке ослабили мою бдительность. Стало казаться, что никаких осложнений не предвидится. И успех у публики большой, подолгу аплодировали после каждого трюка. И вот, повернувшись, как всегда, спиной к Радже, чтобы поблагодарить за такие аплодисменты, я расчувствовался и задержался в этом опасной для себя положении несколько дольше. Для Раджи эти лишние две-три секунды были как подарочек: он прыгнул на меня. Еще миг — и все будет кончено, так мне потом рассказывали ассистенты. Но в тот момент, когда Раджа был уже почти на моей спине, вечный игрун Карат схватил его зубами за заднюю лапу. Он и раньше часто так делал, когда Раджа шел на трюк. Но в этот раз он «подыграл» как нельзя более удачно. Только на секунду отвлекся Раджа и уже потерял направление прыжка.

Потом мне рассказывали: по Риге ходят слухи о том, что тигр сознательно спас жизнь укротителю. Но я-то слишком хорошо знаю характер и повадки моих зверей, чтобы хоть ненадолго поверить в «благородный» поступок Карата. Нет, я уверен, что, если набросится один, за ним, при удобных обстоятельствах, набросятся все.

То, что мы, люди, называем солидарностью, проявится у леопардов к своим сородичам сильнее, чем ко мне, человеку. В моей практике таких случаев, чтобы кто-то из зверей защитил меня, не было. И все же я готов поверить, что в подобных слухах доля правды есть. Дружеское отношение ко мне зверей за кулисами дает основание думать, что можно специально натренировать зверя защищать человека. Но не каждого зверя. Ни тигра, ни леопарда этому не научишь; им с их коварством доверять ни как нельзя.

Такое чувство «товарищества» к человеку, скорее всего, свойственно львам. Недаром их считают самыми благородными кошками.

Итак, зверям дано природой право нападать на меня.

Мне же природой оставлено право защищаться, что я и делаю самостоятельно, не дожидаясь помощи от своих питомцев.

Я выхожу на манеж с мыслью, которая превратилась в инстинкт, — обороняться. Не думаю, что в каждом нападении леопардами движет желание съесть меня со всеми потрохами. Нападать — это их инстинкт, и они не могут не удовлетворять его. Я это знаю и строго соблюдаю правило: на манеже доверия ни одному зверю ни на грош.

Первая группа моих леопардов была особенно неспокойна из-за того, что с самого начала ее сформировали неправильно; нельзя было соединять в одной группе самцов и самок, нельзя было не обратить внимания на ту ненависть, которая сразу же возникла между Нерро и Принцем. В этом всегда — зерно трагедии, тлеющий очаг постоянной опасности.

Но не только дерущиеся и сердитые звери опасны для укротителя. Опасны их ласки, их желания поиграть и такое ценное для дрессировки их качество, как любопытство.

Очень часто они прыгают на меня от избытка чувств, оттого что им сию же минуту необходимо меня приласкать. Но попробуйте выдержать «любовный» прыжок с шести-семи метров. Поэтому любовь и признательность леопардов, хоть и редко она охватывает их на манеже, я принимаю сдержанно. Но ведь и я люблю их — вот почему так трудно иной раз «не рассиропиться».

На ночной репетиции с молодыми, родившимися в моей группе леопардами произошел такой случай. Репетиция шла успешно, звери работали хорошо, были послушны и сообразительны. И вот после хорошо исполненного Лолой трюка Елизавета Павловна говорит мне:

— Подойди к Лоле, погладь ее. Она — молодец.

От удачной репетиции и я был в хорошем настроении.

Ослабил бдительность, только чуть-чуть пренебрег осторожностью. С пустыми руками начал медленно приближаться к Лоле. Когда между нами оставалось метров пять, она бросилась мне на голову. Не помню, как устоял на ногах, все-таки пятьдесят килограммов веса да плюс стремительность прыжка. Зверь свободно мог опрокинуть меня на манеж. В какую-то долю секунды я успел нагнуться, и Лола проскочила мимо. Только задние ее лапы оказались у меня на голове. Двадцать когтей размером со среднюю морковь вонзились мне в голову, шею и спину.

В такие мгновения по быстроте реакции сам становишься не хуже зверя. Схватываю Лолу за задние ноги, отрываю их от головы и с силой перебрасываю ее кувырком назад. Сделав заднее сальто, она покатилась по манежу. Сам же отскакиваю в сторону, так как понимаю, что ответная реакция будет еще быстрей. А в руках у меня уже палка, подсунутая ассистентом.

Также как в случае с Ранжо, я не рассердился и не наказал Лолу. Ведь она не хотела сделать ничего плохого. Она тоже была в хорошем настроении и устремилась мне навстречу. Мы, так сказать, поняли друг друга. Но одно дело — я ее поглажу, другое дело — она меня!

На Лолу подействовала моя бравурная интонация, и она решила поиграть со мной. Возможно, подумала, что я сам приглашаю ее порезвиться, и со свойственной ей стремительностью откликнулась.

Нанесенные Лолой раны болели довольно долго, к тому же в них попала инфекция.

В каком бы чудесном настроении леопард ни находился, играть с ним опасно, а потому я всячески избегаю их шуток. Пусть уж лучше звери играют между собой. Я люблю смотреть, как они играют, особенно молодняк. На репетиции и за кулисами им это разрешается. Но представление — время рабочее, и каждый должен делать свое дело, а не развлекаться. Такая игра скажется и на качестве работы. Известно, что разыгравшихся детей трудно остановить. У леопардов, как и у детей, нет чувства меры.

Но иногда приходится быть и менее строгим наставником. Со временем у моих «артистов» появилось потомство, я с большим рвением начал выхаживать маленьких леопардят. Сначала не все выживали, большинство гибло от желудочных заболеваний. Но когда я догадался давать им вареное мясо и поить только кипяченым молоком, они стали здоровыми и крепкими, а падеж прекратился.

Я радовался «прибавлению семейства» — ведь это было пополнение. Я начинал готовить малышей в «артисты» с раннего возраста. И однажды наступал такой день, когда я выводил свою молодежь на манеж. Не для выступления, а чтобы привыкали к рабочей обстановке.

С десяти месяцев они выступали на утренниках. Шум и гам лучше всего приучали малышей к будущим представлениям. Говорят, в Индии, чтобы усмирить леопарда, его привязывают к доске, и в течение нескольких дней женщины и дети непрерывно галдят и барабанят около него. После этого зверь, совершенно оглушенный, покоряется и подчиняется человеку. Примерно то же самое, только в несколько меньших дозах, получали и мои малыши, развлекая ребятишек.

Леопардята привыкают на этих утренниках к неожиданностям: шуму зрительного зала и музыке. А дети с интересом смотрят на резвые игры маленьких хищников, да и взрослые получают удовольствие.

Однажды произошло такое непредвиденное событие.

Леопардята и черная пантера Цыганка весело и беззаботно играли на манеже. Но их игры были полны смысла. Вырвавшись из тесных клеток на волю, малыши не могут совладать с накопившейся энергией, поэтому в первые мгновения они мечутся в просторной «централке», как безумные. Бессознательно тренируют свою силу, ловкость, увертливость и приемы нападения, учатся защищаться. Такие игры укрепляют их мышцы, бодрят, улучшают аппетит и настроение. Кроме того, оберегают от рахита.

И сегодня они гонялись друг за другом, большими прыжками перемахивали один через другого, опрокидывали набегавших. Пригибаясь к манежу, как бы собираясь прыгнуть, вдруг неожиданно меняли направление и разбегались в разные стороны. Кто-то прятался за тумбой, как бы выслеживая «добычу», и, улучив момент, набрасывается на неё, повалит, вцепится в загривок зубами и будет волтузить по манежу. А «добыча» лапами отбивается от напавшего. А то вдруг какие-то особо резвые прыгуны столкнутся в воздухе и оба с грохотом повалятся на манеж, а под ними страдает третий. Мелькают головы, хвосты, лапы, и часто не разберешь, что кому принадлежит. Но ни разу никто никого не укусит и не поцарапает. Все это «понарошку», это только тренировка будущих навыков.

Я же стою в стороне и смотрю, чтобы не наскочили на меня. Да еще слежу, чтобы игры не переходили в азартный поединок, злобный и жестокий, когда уже и кусаются и царапаются по-настоящему. В таких случаях я немедленно вмешиваюсь и осторожно разделяю забияк. Здесь тоже необходимы терпение и снисходительность.

Несмотря на то, что играет молодняк, нужно быть очень внимательным. Зверята играли на манеже уже довольно долго, и я решил прекратить игры. Открылась дверка туннеля, и малышки, как я думал, должны устремиться в него со скоростью пули. Но не тут-то было! Они знали, что их загонят в тесные клетки, и не торопились уходить с манежа. Пришлось побегать за ними и по одиночке загнать в туннель.

На манеже осталась одна Цыганка и входить в туннель не хотела. Моя настойчивость, видимо, обозлила ее, и, улучив момент, она прыгнула на грудь, повисла на мне, вцепившись когтями за костюм, стараясь схватить за горло. Мгновенный удар кулаком по носу — и пантера на манеже. Снова прыжок — и снова удар по носу. Цыганка прыгает в третий раз, но в это время у меня в руках уже бич, и, натолкнувшись мордой на рукоятку, она в третий раз падает на манеж. Тушировка — и пантера стремглав бросается в туннель.

Конечно, надо было бы успокоить ее струей воды, но пожарники решили: раз в манеже молодняк, шланг не понадобится, и убрали его, когда закончилась работа взрослых леопардов.

Зрительный зал, находившийся до этого в хорошем настроении, вдруг замер. Женщины и дети взволновались не на шутку, и, когда «игра» Цыганки со мной закончилась, прежнего оживления как не бывало.

Я подсчитал свои «убытки». Восемнадцать царапин на груди, животе и ногах. Совершенно новый костюм, который я надел в это воскресенье впервые, пришлось списать в утиль. Суконная рубаха превратилась в кучу лоскутков, когти пантеры поработали не хуже ножниц. Но главное — испорченное настроение зрителей. Я не люблю, чтобы, зрители уходили после моего выступления мрачными. Вот уж не думал, что эта разминка, эта веселая физкультзарядка молодняка кончится так плачевно. Конечно, им не справиться со своей резвостью. И если уж у взрослых зверей слабы «сдерживающие центры», то у «молодежи» их нет подавно.  Я — их главный сдерживающий центр.

Но у леопардов поиграть любят не только дети. В Кемерово в 1949 году произошел у нас такой случай. Началось третье отделение программы. Дежурная пожарница (!) со шлангом в руках стоит наготове у бокового прохода. А ее начальник, главный пожарник и бывший клоун, строго взирает на все окружающее.

Аттракцион объявлен. Находясь, очевидно, в хорошем настроении, пантера Тези и леопарды Роза и Мерси, вбежав в клетку, затеяли игру. Они пустились по кругу, сшибая попадавшихся им по дороге других зверей. Догоняют, безобидно набрасываются, награждают друг друга шлепками. И так разыгрались, что не хотят занимать свои места. Бегают себе и не обращают никакого внимания на мои грозные команды.

Эта «игра» не дает мне начать представление. А публика прямо-таки с восторгом наблюдает за жизнерадостной возней ловких зверей. Если бы все это было на репетиции, я бы дал им набегаться вволю. Сам люблю смотреть, как резвятся и веселятся мои грозные леопарды. Но это представление. Значит, делу — время, потехе — час.

Мое положение было незавидное, я едва успевал увертываться от проказников, чтобы не попасть в их объятия.

Итак, время идет, представление не начинается, леопарды играют. Слова не действуют, а применить бич не разумно. Ведь звери в веселом настроении, а разве можно наказывать за жизнерадостность! Хотя некоторые матери, кстати говоря, не всегда понимают это. (Живя бок о бок со зверями, невольно становишься антропоморфистом.) Ну, думаю, дай немного побрезгаю их водичкой, она всегда хорошо успокаивает их нервы.

В одном месте уже назревал конфликт, я подал команду:

— Вода!

Но воды нет. Конфликт разгорается и уже требует радикальных мер. Снова командую:

— Вода!

Опять воды нет! Нетерпеливо оборачиваюсь в сторону пожарницы и вижу, как она колдует над брандспойтом. То ли его заело, то ли у нее силенок не хватает и она ручку не может повернуть, но вода не льется. Пусть. Пока надобность в ней отпала. Звери на местах.

В это время начальник пожарной охраны, наблюдая неловкую работу своей подопечной, сам с грозным видом направился к ней и, взявши брандспойт, тоже начал с ним манипулировать. Он даже перевернул шланг и стал осматривать, как осматривают ствол винтовки. Приблизив к глазам отверстие и в то же время шевеля ручку, он пристально вглядывался внутрь. В это время сильная струя вдруг шлепнула ему в лицо, залепив глаза, рот и ноздри. От такого внезапного эффекта своих исследований начальник закрыл руками лицо, а брандспойт бросил на произвол судьбы. А «судьба» его оказалась такой, что упал он на ступеньки и стал поливать зрителей первых рядов. Те врассыпную, а шланг, извиваясь от напора, казалось, старался захватить как можно больше народу, никого не обидеть. Все растерялись, и шланг продолжал делать свое веселое дело.

Большинство пострадавших выскочило мокрыми на сорокаградусный мороз. Зрители же противоположной стороны просто надрывались от хохота. Смешнее всего была фигура недоумевающей пожарницы. А начальник, как бывший клоун, и сам был не прочь включиться в стихийную клоунаду. Дирижер оркестра понял, что музыка совершенно заглушена хохотом, опустил палочку, и весь оркестр влился в общую симфонию веселья. Униформисты смеялись. Билетеры смеялись. Хохотал сам дрессировщик. Едва ли когда-нибудь заранее придуманная и отрепетированная клоунада имела в цирке такой успех.

Наконец кран закрыли. Публика расселась по местам.

Звери начали свое выступление. Но работали они почему-то очень вяло. Я не заметил, правда, чтобы и они хохотали вместе со всеми и тем обессилили себя, но, вероятно, общее оживление как-то подействовало на них и сбило обычную энергичность и активность. Надо сказать, что самые смешные моменты в работу моего номера вносили именно пожарники. Наверно, я должен им за это быть благодарным. И я благодарен, когда не попадаю в больницу.

Не меньше хлопот приносит мне и любопытство леопардов. Они быстро заинтересовываются любым предметом, попавшим в поле их зрения. И сразу же стремятся завладеть этим предметом.

Служителям наказываю строго следить, чтобы ничто постороннее в клетки не попадало. Поблизости нельзя оставлять никаких предметов, — леопарды обязательно втянут их лапами.

Из-за такой именно небрежности погиб мой замечательный леопард Принц. Это было в Уфе, в начале войны, когда с питанием было туго и звери ослабели. В армию призвали двух квалифицированных служителей, взамен их пришлось взять новых.

Мы переезжали в Ташкент, и перед началом погрузки зверей я наспех проинструктировал новичков. Одного из них оставил на товарной станции в вагоне, где уже находилась клетка с Принцем и Фифи. Сам же поехал обратно в зверинец проследить за погрузкой остальных зверей.

Возвратившись, я увидел трагическую картину. Принц лежал на полу клетки уже полумертвый. А Фифи, вся в рваных ранах, спокойно зализывала их.

— Что здесь произошло?! — бросился я к служителю. Тот рассказал. Едва он повесил тряпку на крышу клетки, как Фифи сейчас же втянула ее к себе. Принцу тряпка тоже понравилась, и он захотел овладеть ею. Так и началась у супругов ужасная драка, которую неопытный: служитель не знал как прервать. Рассвирепевшие леопарды вонзались зубами друг в друга, катались клубком по клетке, царапались, уже забыв и про тряпку, лежавшую в стороне. Дрались они до тех пор, пока Принц, совершенно истерзанный, смертельно раненный, не повалился на пол.

Надо было спасать Принца. Отделив шибром Фифи, я влез в клетку. Принц — строгий и злой зверь, и, если бы он не был так изранен, я бы не решился вот так запросто войти к нему. Но сейчас он был слаб и беспомощен, как ребенок. У него оказалось множество ранений, особенно опасных на голове. Он едва откликнулся на мое появление.

Я положил его к себе на колени, чтобы получше промыть раны, сделал все необходимое, но все было напрасно. Принц умирал… Минут через сорок его не стало. Он оказался слабее Фифи, потому что истощен был больше в этот первый, трудный год войны.

Подумать только, из-за какой-то паршивой тряпки погиб такой замечательный зверь!

Фифи лишилась друга, с которым прожила вместе не один год. Она, конечно, чувствовала отсутствие Принца, а может быть, и понимала свою вину. Скучала. Стала еще более замкнутой и даже безразличной. Ее раны тоже были серьезны. Но Фифи нам удалось спасти лечением и хорошим уходом. Она вскоре снова стала работать.

А 1950 году ее постигла почти такая же участь. После представления служитель не успел перекрыть дверку за Фифи, и Парис, черная пантера, нагнавши ее в туннеле, схватил за горло, протащил по всему туннелю, втащил в свою клетку и не разжимал челюстей, хотя мы старались заставить его сделать это любыми средствами. Наконец он выпустил Фифи из пасти, но у нее была разорвана яремная вена, и через час она скончалась.

В начале войны мы оказались в прифронтовой полосе, и нас эвакуировали в Ижевск. На этом переезде Управление цирками «потеряло» меня, и началось мое дезорганизованное странствование по стране. Добравшись до Ижевска, я узнал, что в городе цирка нет. Директор уехал на охоту за дичью. А у меня корма на исходе. Что делать?

Тут еще и железнодорожное начальство требует, чтобы я немедленно выгрузил зверей: вагоны действительно нужны для срочной отправки на фронт военных грузов. В конце концов, сошлись на том, что я даю бесплатное представление для железнодорожников, а они отправляют нас до Свердловска и снабжают зверей мясом на дорогу.

Прибыл в Свердловск. И, чтобы не стоять без дела в ожидании дальнейших распоряжений главка, включился в программу. Надо же ведь было на дальнейшую дорогу и денег заработать — мы оказались вроде как на хозрассчёте.

В Свердловске сначала все шло хорошо, Но потом резко испортилась погода, а с ней упала и посещаемость. Деньги были нужны позарез — для переезда в Уфу, где был зверинец и тоже работал цирк. Посовещавшись с директором цирка Н. И. Слаутиным, мы выпустили такую ошеломляющую афишу:

Тут уж ни дождь, ни ветер, ни колючая изморозь ничто не остановило зрителей, пять дней цирк был набит битком.

Чем же так привлекала эта необыкновенная афиша?

В маске Чарли Чаплина в то время выступали многие клоуны советского цирка. Выступал в ней, и довольно удачно, коверный Яков Пименов. Свердловчанам он очень полюбился, так что они сразу поняли, о каком Чарли Чаплине идет речь. Именно его предстоящий визит к леопардам и заинтриговал всех.

 После двух отделений и моего обычного выступления манеж опустел, но не надолго. На барьере появился Чарли Чаплин, и мы начали диалог.

Я привожу его здесь полностью, сознавая все его не совершенство, растянутость и даже некоторую упрощенность, ибо он был составлен на скорую руку, но мне хочется, чтобы читатели почувствовали, в чем смысл подобных «трюков».

-  Здравствуйте, Александр Николаевич.

— Здравствуйте, Яша.

— Ваши леопарды пригласили меня на чашку чая.

— Если вас пригласили мои зверюшки, пожалуйста, заходите в клетку.

— Скажите, а как войти в нее?

— Идите по барьеру на конюшню, там имеется дверка, откройте ее и входите в клетку.

— Я так не могу. Принесите эту дверку ко мне сюда.

— Но это невозможно!

— Невозможно! В Москве целые дома переносят с улицы на улицу, там можно, а здесь какую-то дверку не могут перенести. (Направляется к дверке. Вбегает в клетку с разъяренным видом. Кричит, палкой и бичом бьет по тумбам.) Нерро! Оф! Оф! (Я отбегаю от него в сторону.)

— Чаплин! Остановитесь! Что вы делаете?

— Разве вы не видите, я укрощаю ваших леопардов.

— Но их здесь нет.

— Как нет! (Ищет их, опрокидывая тумбы.) И правда нет! Так давайте их сюда!

— Впустите пока двух друзей Чаплина. (Входят два леопарда. Чаплин, испугавшись, в отчаянии бросается на меня, садясь верхом на шею, дрожит.)

— Чаплин, что вы делаете?!

— Я… я… ничего, так. (Сбрасываю его со своих плеч. Он дрожит, ноги трясутся.)

— Что с вами?

— Со мной ничего…

— Почему же вы дрожите?

— Я не дрожу. Это у меня местная лихорадка.

— Ну, это не страшно. Как вы себя чувствуете?

— Неважно.

— Тогда еще не все потеряно…

— Александр Николаевич, посмотрите вот на того леопарда. Видите, он косится на меня.

— Он на вас не косится. Он строит вам глазки.

— Глазки?! Нет уж, пускай глазки он строит девушкам. (В это время легкой тушировкой вызываю леопарда на себя. Зверь прыгает с тумбы. Чаплин, испугавшись, опрокидывает другую тумбу и засовывает в нее голову. Я ударяю бичом по тумбе.) Милиция! Пожарная команда! Спасайте!

— Вылезайте! (Он вылезает, держась за брюки.)

— Александр Николаевич, вы видели, как он сейчас меня схватил?

— Никто вас не трогал. Просто это вам показалось.

— Показалось? А я думал, что леопард меня укусил.

— Ну, как вы себя сейчас чувствуете?

— Лучше…

— Как это понять?

— Лучше не спрашивайте. Разрешите выйти?

— Куда?

— В страхкассу. Жизнь застраховать.

— Теперь уж поздно.

— Скажите, а они у вас сегодня ели?

— Нет, они еще не завтракали.

— Ну тогда они имеют отличную возможность поужинать.

— Может быть, пригласить еще одного леопарда?

— Нет уж, избавьте. Пусть они идут к себе домой. (Леопарды уходят. Как только за ними закрылась дверка, Чаплин с бичом бросается за ними вдогонку.) Что! Испугались! Убежали! А то бы я им сейчас показал, где раки зимуют! (В это время один из артистов, одетый в шкуру леопарда, вбегает в клетку, подражает рычанию зверя и хватает Чаплина за ногу. Тот с истерическим криком бросается на клетку, пытаясь выбраться наружу. Артист сбрасывает с себя шкуру.)

— Эх! А еще укротитель называется!

— Зачем же так пугать людей (На радостях, что так все хорошо закончилось, он приглашает всех пить чай.)

Сцена проходила под непрерывный хохот зрителей. Пименов играл замечательно, а я втайне удивлялся его смелости.

Четыре вечера все шло гладко, и мы уже подумывали продлить наши выступления еще на несколько дней. Но надо же было на пятый день одному из леопардов посмотреть на клоуна каким-то особенным, долгим, пронизывающим взглядом, угрожающе зарычать в его сторону. Пименов сразу сжался, оробел и спрятался за мою спину. Кое-как дотянули мы нашу сцену до конца. Как ни уговаривали клоуна выступить еще, он отказался наотрез, несмотря на солидное добавочное вознаграждение.

Впоследствии в разное время эту сценку разыгрывали со мной другие клоуны. С удовольствием назову здесь этих смельчаков: Николай Лавров, Эдуард Середа, Георгии Карантонис, Евгений Бирюков, Алексей Назаченко, Георгий Андреев и другие.

Особенно мне нравилось работать с Николаем Лавровым. Меня поражали его профессиональное самообладание и сила воли.

— Знаете, Александр Николаевич, — признался он мне однажды, — я очень волнуюсь, когда вы впускаете в клетку Уголька, я в испарине, пот прошибает даже парик.

Я удивился: никаких накладок у нас с ним ни разу не случалось. Он даже импровизировал в клетке.

Надо сказать, что войти так сразу в клетку к леопардам, и даже вместе с дрессировщиком, не всякий решится. На одном из моих творческих вечеров в клетку должен был войти клоун Левкопуло. В афише значилось: «Комик Левкопуло впервые в жизни в гостях у леопардов».

Как только в цирке узнали об этом, многие артисты начали над ним подшучивать, пугая его и постоянно рассказывая, какие это кровожадные звери. Постепенно розыгрыш принимал все более злой и жестокий характер, но «шутники», видимо, уже не могли остановиться. Левкопуло почему-то все принимал за чистую монету. Тем более что артисты не поленились раздобыть где-то Брема и постоянно зачитывали ему самые страшные сцены. Не оставляли в покое даже его жену. Левкопуло ходил сам не свой. Он уже начал всерьез опасаться за свою жизнь. Но в цирке существует неписаный закон: сказал — сделай, иначе прослывешь трусом.

Наконец наступил «роковой» день. Артисты и сотрудники цирка столпились в проходах партера. Вот из главного выхода появляется Левкопуло. Вид у него — словно он идет на казнь египетскую: голова понурая, в глазах страх, движения неуверенные, лицо так бледно, что этого не скрывает даже клоунский грим.

Как бы из последних сил поднимается он на барьер манежа и… молчит. Я жду его первой реплики: «Здравствуйте, Александр Николаевич! Ваши леопарды пригласили меня на чашку чаю».

Молчит. Думаю, может, с испугу забыл свой текст.

Подхожу к самой клетке, подсказываю. Молчит. В зрительном зале тишина. Я повторяю ему реплику уже погромче, так, что ее и зрители слышат. Левкопуло опять продолжает молчать.

В публике послышались смешки, разговоры, движение. Артисты, стоявшие в проходах, уже не сдерживаясь, хохотали.

Им-то хорошо веселиться, а мне надо вести сцену. Я подсказываю все громче. А Левкопуло по-прежнему смотрит в пространство и молчит.

Начинают хохотать и зрители. Они думают, что все это клоунская шутка, что все так нарочно сделано.

Е. Ф. Плахотников поспешил на выручку. Взял Левкопуло за руку и ввел ко мне в клетку. Ну, думаю, здесь немой заговорит! Напрасные надежды! Какие бы реплики я ему ни подавал, уже приноравливая их к его состоянию, ни одна не вернула ему дара речи.

Даю команду впустить леопарда. Может быть, он настоящего испуга он скажет хоть словечко, а потом, постепенно, перейдем и к клоунаде.

Леопард впущен. Левкопуло молчит.

И тут, когда зрители увидели искаженное ужасом лицо клоуна, они поняли, что это не шутка и не буффонада. Смех моментально стих.

Продолжать испытывать Левкопуло было бы бесчеловечно. Я отпустил леопарда, потом клоуна. И, чтобы закончить эту жуткую сцену, сказал, обратившись к зрителям, как бы извиняясь за неудавшееся антре:

— Сегодня вы видели человека, действительно впервые в жизни вошедшего в клетку к хищникам. Как видите, от этого иногда теряют дар речи.

На следующий день Левкопуло опомнился. Он взял себя в руки, и мы исполнили наше антре вполне благополучно. Какую великую победу над собой одержал этот человек!

Страх охватывал не только Левкопуло. В Ростове-на-Дону один артист оперетты согласился было спеть в клетке с леопардами свою любимую арию. Была проведена только одна репетиция, которой было вполне достаточно, — от выступления он решительно отказался.

Итак, заработав в Свердловске денег, мы двинулись в Уфу. Здесь нас ждал новый сюрприз. Цирк, оказывается, погорел, и для отправки артистов продают все, что можно: униформу, электропроводку, ковры, дорожки и т. п.

Зато дирекция зверинца приняла меня с распростертыми объятиями. Еще бы! Пополнить спою экспозицию хищниками, да еще такими образованными!

Хотя зверинец стоял на базарной площади, он плохо посещался. А нет зрителей — нет денег, нет денег — нет кормов. И стали гибнуть ценнейшие экземпляры животного мира. Тут еще мороз да снег густой, а вся экзотика под открытым небом: обезьяны, удавы, слон, попугаи и мои леопарды. Снег заметает клетки, мы с Елизаветой Павлов ной не успеваем расчищать. Кое-как загораживаем всем, чем можно. И перспектив на улучшение никаких.

Мои леопардики лежат по углам клеток жалкие, свернувшись калачиком, отогреваются собственным дыханием. Те, что живут парами, попеременно меняются местами и согревают друг друга. Холостяку Ранжо хуже всех. Вскоре у них, отощавших, появились пролежни на боках и бедрах, кровоточившие и гноившиеся.

Лихорадочно перебирал я все способы, какими можно было бы поправить дело. Приходили на память даже литературные аналогии.

Вспомнилось, как в Англии у директора зверинца Вумвеля пал от болезни слон. Конкурент Вумвеля Аткинс, воспользовавшись несчастьем соперника, вывесил огромный плакат: «Только здесь демонстрируется живой слон единственный в Англии!» Вумвель в отчаянии. Погибший слон был основой всего дела. Но вдруг он велит изготовить и вывесить объявление: «Только здесь можно увидеть единственного в Англии мертвого слона». Аткинс был побежден.

Нам, как и Вумвелю, надо было найти какой-то не обыкновенный выход. Но наше положение было, пожалуй, более отчаянным. Животные в зверинце мёрли один за другим. Зрителям же в это трудное время было совсем не до забав, а их надо было привлечь во что бы то ни стало, чтобы заработать денег на корма для всего зверинца и для переезда моих леопардов, которые пока еще все живы, в теплую Среднюю Азию.

Решили и мы прибегнуть к рекламе совершенно ярмарочного стиля: «Спешите видеть! Только 15 дней выступления укротителя А. Н. Александрова с группой африканских леопардов. Впервые Африка на уфимском снегу».

И что вы думаете?! Пошел народ.

Быстро установил клетку и с огромным трудом выгнал зверей на снег. Они обнюхали его с недоумением, ведь по такому «манежу» они ступали впервые. Пробежав к тумбам, они красиво наследили на свежем снегу подушечками своих лап. Но заставить их снова сойти на обжигающую холодом белизну стоило мне чрезвычайных усилий. Отощавшие, обозленные холодом, ослабевшие звери работали неохотно, через силу. Мне было жаль их до слез. Но что оставалось делать? В их усилиях было наше спасение. Если бы я мог им это растолковать!

Сам-то я все-таки житель севера и одет был тепло, хоть и забавно: парадная гусарка, обшитая аксельбантами на лакированных ботфортах тускло поблескивали галоши; все это увенчивала меховая ушанка. Вероятно, мой вид производил впечатление своеобразное. Но кто тогда думал о внешнем виде? Я и сам-то его осознал только много лет спустя, рассматривая старые фотографии.

Первое представление дало изумительно большой сбор.

Еще бы — Африка на снегу да на базарной площади! Самое приятное было то, что число желающих посмотреть наше представление все росло, и в первый день мне пришлось дать пять «сеансов». Последующие дни тоже собрали людей и денег не меньше. Теперь мы могли уже вы ехать в Ташкент.

Мы до сих пор благодарны уфимским зрителям, которые помогли нам сохранить основной костяк зверинца и дрессированную группу леопардов.

В Ташкенте цирк действовал нормально и условия жизни для зверей стали вполне сносными. Поправившись от пролежней, мои леопарды приступили к работе.

В течение долгого времени мы ездили по городам Средней Азии. Я радовался тому, что звери не мерзнут и у них не появляются эти ужасные раны. Правда, с кормами было по-прежнему туго, но мне все же удавалось выкрутиться каждый раз самым неожиданным способом. Однажды случайно током убило лошадь с пивоваренного завода, превосходную по упитанности. Цирк сейчас же купил ее для моих леопардов. А то, вспомнив свои успехи в снайперском деле, я отправлялся стрелять ворон и набивал их не один десяток. Бывало, что всем цирком мы начинали ловить бродячих собак. И был самый тяжелый момент в моей жизни, когда, сняв с себя пальто, я пошел продавать его на толкучке, чтобы купить мяса леопардам.

Вот так со дня на день и перебивались. Но зверей я сохранил. От голода у меня не погиб ни один. Выглядели мои красавцы, как бездомные захудалые кошки, но жили, работали и приносили пользу.

Советская Армия стала одерживать победы на фронтах, и нам в глубоком тылу немного полегчало. И я занялся очень трудным делом — решил во что бы то ни стало сохранить, выходить потомство леопардов. Это мало кому удавалось. Ведь леопарды редко плодятся в неволе, и опыт по выхаживанию молодняка очень невелик. Но мне это удалось, хоть и не сразу. Зато, когда прозвучал победный марш конца войны, моя группа зверей, в отличие от других, не только не уменьшилась, но, наоборот, увеличилась почти вдвое.

С гибелью Принца аттракцион лишился многих интересных трюков. Долго мы работали по сокращенной программе: где достать леопарда во время войны.

Трагическая смерть Принца сильно подействовала на меня. Я трудно переживал его потерю. Он был по-настоящему хорошим «артистом». Я долго не мог забыть его глаз, когда он лежал у меня на коленях. Они молили о помощи. Мне казалось, что именно тогда признался, он в своей вере в мое «могущество. Раз и научил: его таким странным штукам, значит, могу все. Так неужели я не спасу его?!

Он был сердитым зверем, но исправно нес свою солдатскую службу и переносил строгую муштру.

Много дней не находил я себе места, мне мерещился Принц, его необыкновенно выразительные перед смертью глаза. И на манеже было не легче, все хотелось вызвать его на трюк. Пустоты в программе отдавались во мне болью.

Вот, оказывается, как ни нападают леопарды, как ни свирепы, а терять их так тяжело, и долго в груди не заживает тоскливая, ноющая рана.

Конечно, не всегда их любопытство кончается так трагически. Чаще всего оно просто забавно… если принять необходимые меры предосторожности.

В Киевском цирке униформисты оставили бархатный занавес близко от туннеля, по которому звери выходят на манеж.

Оркестр заиграл наш выходной марш, и я в клетке жду своих партнеров, а они, оказывается, сбились в туннеле, один из них втянул занавес, а остальные, набросившись на него, рвут самозабвенно на части. Может быть, их подвел красный цвет, и они, не внюхавшись, подумали, что это мясо, а потом уже просто озверели и ничего не соображали.

С большим трудом удалось выгнать их на манеж. Зрелище было незабываемое: чуть ли не каждый держал в зубах красную бархатную тряпку. А как только расселись по тумбам, обхватили свои трофеи лапами, выпустили даже когти для охраны и приняли самый угрожающий вид.

Моя резкая команда заставила их по привычке идти на пирамиду. «Игрушку» пришлось оставить, неудобно же работать, когда «руки» заняты! Служители в это время успели убрать остатки занавеса с тумб. Возвращаясь на свои места, звери о тряпках и не вспомнили. Наверно, действительно их внимание переключилось на работу. Вот какие пай-леопардики!

В Одесском цирке они таким же образом оголили пианино, сорвав чехол; причем служители сами забавлялись не меньше, глядя, как леопарды растаскивают его по кускам.

Однажды зверь втянул в «централку» плюшевую дорожку с барьера, а второй, вцепившись зубами в другой ее конец, тянул к себе. Чем не соревнование в перетягивании каната! Это был настоящий экспромт в нашей программе.

Леопарды удивляли меня все время, что я с ними работал. Судите сами, разве не интересно посмотреть на такую картину.

Во время исполнения группового трюка в зрительный зал Московского цирка вошла женщина, одетая в леопардовое манто. Мои звери, как по команде, повернули головы в сторону этой диковинки и с большим любопытством начали следить за ней. Когда она села, звери, вытянув вперед уши, просто дыхание затаили.

После пирамиды все без всякого принуждения направились по своим местам. Только Ранжо и Мерси вплотную подошли к клетке, уперлись в нее передними лапами и, просунув морды в ячейки, бесцеремонно стали рассматривать непонятного «зверя», такого похожего на них, но по чему-то ходящего на задних лапах и по ту сторону решетки.

Я им не чинил препятствий, ждал, что будет дальше. Публика тоже с интересом следила за событиями. Однако пауза затягивалась, становилось скучновато. И мне пришлось вернуть леопардов к действительности. Звери исполняли трюки, но как-то машинально, по привычке, их «душа» была там, у необыкновенного «зверя». И даже уходя с манежа, они все еще продолжали оглядываться. Да же домой на этот раз бежали не так стремительно.

Нечто подобное случилось однажды и за кулисами. В помещение, где находились леопарды, вошла женщина с лисьей горжеткой, перекинутой через руку. Она остановилась и начала разговаривать со служителем, жестикулируя руками и помахивая горжеткой.

Что тут стало с моими зверями Они забеспокоились, вскочили, прильнули мордами к клеткам и не дыша впились глазами в горжетку. На воле эта горжетка была бы их добычей, и понятно, почему они так заволновались. Рычание и хрипы становились все более воинственными. До схватки осталось немного. Интересно, что женщина, увлеченная беседой, ничего не замечала. Я был поблизости и поспешил выяснить причину возникшего шума. Даму с горжеткой пришлось срочно удалить, и звери быстро успокоились. Случай с горжеткой подтвердил, что в неволе инстинкты зверей только притупляются, а не исчезают совсем, они не исчезают даже у тех животных, которые родились в неволе, на конюшнях цирков, не исчезают ни в первом, ни во втором поколениях. Это для дрессировки очень важно.

Окруженные нежностью и заботой, подобно детям, всегда сытые и чистые, звери не знают дикой природы, не представляют себе, что значит охотиться по ночам за дичью где-нибудь в джунглях и получать чувствительные удары от своей добычи, не знают многодневной голодовки, когда, исходив десятки километров, так ничего и не сможешь добыть. Одним словом, не знают борьбы за существование. Казалось бы, кровожадность у них должна атрофироваться. Оказывается — ничего подобного! Жестокость, суть их натуры, остается.

Правда, инстинкты смягчаются, появляются как бы сдерживающие центры. Поэтому зверь в неволе не всегда нападает там, где на свободе напал бы обязательно. Животных можно сделать совсем ручными, но для дрессировки этого не надо. Опасаться же их надо всегда.

В 1943 году во время переезда из Душанбе в Ашхабад я сам сопровождал зверей с одной служительницей, Верой Аверьяновой.

На станции Термез Вера чистила клетки, подготавливая их для кормления зверей. Мне же нужно было послать телеграмму, и я пошел на станцию. Но не успел пройти и двадцати шагов, как услышал истерический вопль Веры:

— Александр Николаевич! Спасите!

Моментально вскочив в вагон, я увидел, что шибр, разделяющий клетку пополам, полуоткрыт. Женщина на полу клетки лежит навзничь, а Нерро, обхватив ее передними лапами, мордой пытается добраться до ее лица, которое Вера плотно зажимает руками. Когтями задних лап Нерро скребет по ногам, разрывая на служительнице ватные брюки.

Обхватив железной вилкой для кормления шею Нерро, отрываю его голову от Веры и прижимаю к стене. Вилка начала душить Нерро, и он выпустил служительницу. Она стала выползать из-под леопарда. А Нерро, сожалея, что добыча ускользает, продолжал цепляться задними лапами за брюки и телогрейку. Как только Вера очутилась вне клетки, дверка была захлопнута.

— Вера, как вы очутились в объятиях Нерро?

— Словно меня кто загипнотизировал! Подбираю опилки в одной половине клетки, как вдруг Нерро просунул когти между стенкой и шибром и начал отодвигать его. А я смотрю и ничего не соображаю. У меня было время, чтобы вылезти из клетки, но я так растерялась. Зверь вышел и подмял меня под себя. Я только успела позвать вас на помощь, даже не надеясь, что вы услышите. А второй раз крикнуть уже не могла: так крепко зажала руками лицо, дожидаясь конца.

Пришлось мне в дороге ухаживать еще и за Верой, делая ей перевязки.

Спрашивается, что хотел Нерро? Был голодным? Так он знал, что клетку чистят именно для того, чтобы кормить его. Проснулся инстинкт кровожадности.

Многие работники цирка верят, что дрессированные звери не опасны, что они уже мирные. И дорого платят за свое легковерие. Да, цирковые звери реже нападают. Но близкую добычу постараются не упустить.

В Одесском цирке, проходя по туннелю в манеж, я увидел близко стоящего к клеткам пожарника. Ассистент попросил его отодвинуться подальше, дескать, такая близость опасна. Пожарник, иронически улыбнувшись, успел только произнести: «Они ручные», — как Нерро сейчас же опроверг его утверждение, просунул лапу сквозь прутья и притянул легкомысленного пожарника к себе, вонзив когти в брезентовую тужурку. Подбежавшие униформисты стали оттягивать пожарника от туннеля, стараясь оторвать от когтей Нерро, но все усилия были напрасны. Брезентовая тужурка была прочной, и когти засели в ней основательно.

Я прийти на помощь не мог: все леопарды, кроме Нерро, были уже на манеже. Оставить их одних нельзя — передерутся. Шланг с водой был короток, и до Нерро не достать. Тот, по-моему, и сам был не рад, что связался с пожарником. Он никак не мог освободить свои когти. Пострадавшего все же как-то оторвали от зверя, и больше я его в цирке никогда не видел.

То же самое проделал Нерро еще раз в Уфе. Там он схватил стоявшего близко к клетке сотрудника зверинца. Несколько зрителей быстро оторвали его; на счастье, он был одет в ватное пальто, которое главным образом и по страдало.

Хуже пришлось уборщице Смоленского цирка. Когда звери ждали своего выступления, уборщица с ведром и веником появилась совсем рядом с клетками. Не успел мой ассистент оттолкнуть ее, как Принц, просунув лапу, ударил ее по руке, от плеча вниз, и порвал сухожилия, пришлось руку ампутировать.

Звери не всегда бывали злы во время этих случаев, просто у них инстинкт хватать живое. В Фергане в 1943 году я и глазом не успел моргнуть, как Фифи сорвалась со своей тумбы, в два прыжка пересекла манеж и схватила лапами собачонку, перепрыгнувшую через барьер и оказавшуюся у самой клетки.

Существует мнение, что после сознательного нападения на человека зверя нельзя выпускать на манеж: он опасен для дрессировщика. Но я считаю, что именно после таких случаев должен заставить его повиноваться. Хотя, конечно, к каждому случаю надо отнестись по-особому. Случайным происшествием можно пренебречь, но если это нападение — следствие изменившегося характера зверя, тогда с ним лучше расстаться.

О том, чтобы вывести Нерро и Принца из номера, не могло быть и речи. Это прекрасные звери. А Принц, не смотря ни на что, относился ко мне с некоторой любовью, потому что я часто спасал его от когтей Нерро.

Дрессированный и ручной зверь — это не одно и то же. Дрессированные звери редко бывают ручными. Ручных в цирке показывать не интересно. Они потому и ручные, что от них ничего не требуют. С дрессированным же зверем я постоянно вступаю в конфликт, потому что заставляю его делать то, что делать ему совершенно не хочется, но что он сделать может. Ручным же при этом ему никак не стать, его озлобленность ежедневно получает пищу и потому не затухает.

Я и не стараюсь лишить леопардов основных качеств. Отношусь к ним мягко, заботливо, потому что не люблю мучить животных. Там, где можно добиться чего-то лаской, не надо быть жестоким. Любовным отношением я заглушаю свирепость зверей, но знаю, что она дремлет где-то в глубине и все равно наступит момент, когда она пробудится

Когда так бывает, зверь становиться неузнаваемым. Его поведение нашим человеческим языком мы бы определили как нахальное, наглое, исчезает страх перед укротителем и рефлекс повиновения. Кажется, что он «осознал» свое угнетенное положение, возмутился им и хочет мстить за унижение.

И это самое печальное для номера. С таким зверем приходится расставаться, он не только опасен для меня, но своей озлобленностью, непокорностью может заразить других. Одним словом — сколько волка ни корми…

Ни один случай нападения нельзя оставлять без анализа, чтобы вовремя уловить перерождение зверя и принять, если возможно, смягчающие меры. Так, одно время я думал, что мне придется расстаться с Улей, которая начала сердиться на меня без видимых причин. Вызывая ее на трюк, я знал, что она сегодня в плохом настроении. Поведение ее за кулисами было странное. С трудом удалось заставить ее повиноваться. Трюк она исполнила и пошла на тумбу. Но, пройдя метров пять, вдруг неожиданно повернула обратно. Я же в это время переставлял реквизит и по своей, быть может, дурной привычке не держал на всякий случай в руке, как другие дрессировщики, даже бича. Я сразу же очутился с Улей, так сказать, лицом к лицу, сожалея, что секундой раньше отбросил в сторону подставку, которой сейчас очень хорошо было бы забаррикадироваться.

Сначала я ошибся в ее намерениях. Мне показалось, что она повернула просто так. Но в следующую секунду понял, что она озлоблена. Этот миг был так короток, что даже испугаться было некогда. Я соображал четко, совсем, наверно, как Уля, которая легла на живот и приготовилась к прыжку. Дикость овладела ею, и мой окрик ее не поколебал. У меня был только один способ отбиться от нее — кулаком. И я выбросил руку вперед, заранее зная, что пострадаю. Действительно, Уля прыгнула мне на грудь, я встретил ее ударом кулака в морду и отскочил в сторону. Но Уля все-таки успела порвать мне руку. Только теперь пожарник пустил в нее струю воды, которая ее отрезвила и вернула в «цивилизованное» состояние.

Я хорошо помню, что в этот вечер не совершил никаких промахов, которые могли бы разозлить Улю и дать повод к нападению.

Из разодранной руки текла кровь, но нельзя было показывать вида, что Уля причинила мне неприятность. Покинуть клетку? Но как истолкует мой уход Уля? Она может понять, что ее удар был страшен для меня, раз я удалился, не доведя дело до конца. Пропадет мой авторитет, и она постарается в следующий раз сделать так же, а то и похуже.

Поэтому, сильно зажав в раненой руке носовой платок чтобы остановить кровь, превозмогая острую боль, я продолжал работу, как обычно, с улыбкой. Правда, реквизит перебрасывать мне пришлось одной руной, хорошо еще, что я левша.

Но тут снова осложнение. Звери дрессированы с правой руки. И когда я стал их вызывать на трюки левой, это им не понравилось. Сменив руку, я и заходить к ним должен был с другой, неожиданной стороны. А это невольно заставляло их перестраиваться на ходу и раздражало.

На исполнение трюков они кидались разъяренными бросками, всем своим видом и поведением показывая враждебность. Поэтому исполнение каждого трюка носило по-настоящему звериный характер.

Поступок Ули я должен был оставить без наказания, чтобы не зафиксировать в ее памяти этот эпизод и не укреплять в ней ненависть ко мне. Я следил за ее поведением, чтобы понять, было ли это простым капризом, или она решила объявить мне войну. Все последующие трюки в этом представлении Уля выполняла охотно, с присущей ей грацией. Спокойно вела она себя и в другие дни. Но если бы повторилась попытка нападения, то, конечно, пришлось бы с ней расстаться.

Конечно, читателю захочется спросить, как это я не боялся, что леопарды почувствуют запах крови и бросятся на меня. Но вся моя практика подтвердила то, что я вычитал в книгах. Леопарды, у которых плохое обоняние, никогда добычу по запаху не ищут, они не чувствуют мяса в двух шагах. Животные же, за которыми они охотятся, очень хорошо различают их резкий запах и спасаются бегством.

Леопарды, долгое время жившие в неволе, отвыкают от крови. Я давал им свежую кровь. Только некоторые пили, большинство и пробовать не стало.

Пускал я к ним живых кроликов. Их есть не стали. Ранжо сначала с кроликом поиграл, а потом выщипал у него шерсть.

Интересным в эпизоде с Улей было для меня еще и следующее.

Сразу же после нападения Ули ее супруг Нерро начал подозрительно поглядывать на меня со странным выражением на морде. По всему было видно, что он готов вступиться за даму сердца. Поэтому мне пришлось фиксировать его с удвоенным вниманием, буквально не спускать с него глаз. Я был очень доволен, что он подает мне сигналы и что заранее можно приготовиться к нападению. Подбадривая себя, я шептал:

— Я с тобой справлюсь, ты только попробуй напасть, уж я с тобой справлюсь!

И действительно, во время исполнения одного из трюков я сделал неловкое движение, и Нерро тут же ударил меня лапой, но, к счастью, только порвал рубаху да на теле оставил незначительную царапину. Я с силой рванулся вперед, чтобы не дать ему обнять меня другой лапой и притянуть к себе. Рубаха треснула, оторванный рукав повис. Но зато все мышцы были в целости.

Я выработал себе правило: если зверь меня схватил, нужно оторваться от него во что бы то ни стало, даже оставив в когтях кожу или мясо; все это можно починить и залатать в больнице, а жизнь будет спасена.

На этот раз Нерро отпустил меня только тогда, когда его обдала сильная водяная струя. Мне ничего не оставалось делать, как сорвать остатки рукава и продолжать работу в таком живописном костюме. Все это было очень романтично! Ну как же, укротитель выходит из схватки с леопардом с разорванной в клочья одеждой! Я бы и сам полюбовался на это. Но у меня страшно болела одна рука, совершенно бессильно повисла другая. Кроме того, я весь промок, — потому что вода попала не только в леопарда, но и в меня — и вывалялся в опилках. В общем, действительно, вид довольно экзотический. Но усилием воли довёл представление до конца, не обнаружив ни перед зверями, ни перед зрителями, насколько устал и как мучительно болят раны.

Это трудное представление хотелось довести до конца еще и по другим соображениям. Дело в том, что до меня в Ростове выступал укротитель львов и… без всякого успеха.

Действительно, с некоторых пор номера со львами проходят вяло, и редко захватывают публику. Часто говорят: «Львы — это скучно!» Возможно, работа с ними застыла в каких-то неподвижных рамках, кажется, что все трюки и комбинации уже исчерпаны. Да и сами львы — животные довольно спокойные и слишком благородны, чтобы излишне проявлять свой темперамент. Немалое значение имеет и то обстоятельство, что группы львов давно уже составляются из животных, родившихся в неволе в третьем и четвертом поколении. Поэтому их хищные инстинкты сильно притупились и они стали такими флегматичными.

Может быть, их надо дрессировать каким-то другим, более энергичным и возбуждающим способом, все время будоражить, а то они и сами дремлют и на зрителей сон нагоняют.

Вот почему директор Ростовского цирка восстал против аттракциона с хищниками, говоря, что они приносят цирку убыток и не пользуются популярностью. Управление цирками все-таки направило меня в Ростов. После задушевной беседы мы с директором поняли друг друга — зверей надо показать зверями.

На первое представление все билеты были раскуплены, но директор сомневался, соберет ли он столько же на второе. После дебюта, который я только что описал, народ повалил валом. Публика почувствовала, что леопард зверь настоящий. А укротитель… тоже парень не промах! Билеты нельзя было достать на все гастроли. Ну еще бы! «Порванный укротитель! Потоки крови! Борьба человеческого разума с инстинктом зверя!»

На следующих представлениях мне пришлось работать одной только левой рукой, а правая после операции была забинтована и висела на перевязи.

Интерес публики был понятен; поединок зверя и человека увидишь даже в цирке не каждый день. Думаю, что не стоит упрекать зрителя в кровожадности и любви к жестоким зрелищам. Окажись я слабым и растерянным, уйди с манежа — публика не пошла бы так охотно на следующие представления: кому интересно смотреть на дрожащего и растерянного человека.

Человек не растерялся, не сдался, он боролся до последнего — именно это и привлекло зрителя, именно в этом, я думаю, главный смысл подобных номеров. Я это говорю не для того, чтобы похвалить самого себя, но чтобы пояснить интерес людей к подобным сценам.

С каждым таким случаем углублялось мое понимание леопардов. Как ни причудлив их характер, как ни молниеносна смена настроений, но со временем я научился читать их загадочные «физиономии» научился разбираться в сложностях их мимики. Например, подметил такую любопытную особенность: в общении с человеком выражение глаз леопардов как бы усложняется. Мне никогда не удавалось подсмотреть в их общении между собой таких взглядов, какими они обменивались со мной.

За кулисами, когда мы одни, больше всего я люблю их смущать пристальным взглядом, которого звери никогда не выдерживают, хотя никакого магнетизма в моем взгляде нет. Они отводят взгляд в сторону, но не просто так, не равнодушно или недовольно, а с какой-то, я бы сказал, хитрецой, краем глаза продолжая за мной следить.

Я видел на их мордах, но здесь хочется сказать, физиономиях, то, что на лице человека мы называем усмешкой. Замечал у них кокетство, а порой и такие нежные взгляды, устремленные на меня, что так и хотелось спросить:

— Ты что, зверюга, влюбился, что ли?

Эти наблюдения — очень увлекательное занятие. И все-таки, несмотря на такие тонкости, объяснить вспышки их характера не всегда возможно. А ведь именно из-за этих вспышек леопарды, чрезвычайно трудно дрессируемые животные. Жестокость, хитрость и коварство в сочетании с быстротой реакции делают их во много раз опаснее тигров и львов. Реакция их мгновенна. Убежать при удобном случае из клетки, учинить драку с соседом или просто набедокурить — глазом моргнуть не успеешь, как он всё уже успел натворить. Но зато и в исполнении трюков они более гибки и разнообразны. А в этом — радость и удовольствие дрессировщика.

Несмотря на все страшные случаи, которые здесь описаны, все же хочется эту мрачную картину закончить таким признанием: после знакомства с леопардами я познал самое большое счастье в жизни человека — жить для своей профессии. На пути познания животных я испытал много страданий и подвергался большим опасностям, сомневался и знал горе, но радости и восторга было больше. Дрессировка стала делом моей жизни, и ничего другого мне уже было не нужно.

 

VI. Можно ли дрессировать пантер

 

Уголек

До сих пор я рассказывал главным образом о работе с леопардами, которые выдрессированы не мной. Но я знал, что когда-нибудь придется встретиться с «необразованны» зверем, которого не коснулась еще «цивилизация». И что из этого получится — будет зависеть только от меня. Когда я почувствовал, что накопил кое-какой опыт и научился разбираться в психологии хищного зверя, естественно, захотелось попробовать свои силы на дикаре.

Я сделал заявку и с большим нетерпением ждал, когда подыщут хороший экземпляр. И вот в начале июля сорок четвертого года, во время гастролей в Куйбышеве мне прислали из зверинца черную пантеру в возрасте четырех лет по кличке Принц.

Доставивший пантеру служитель сказал, что более страшного, свирепого и дикого животного он никогда не видал. В зверинце его все боялись и обслуживали с чрезвычайной осторожностью. Прощаясь, он добавил:

— Вы отдадите его обратно. Выдрессировать такого зверя невозможно.

Я же был доволен. Мне повезло: из дикарей попался самый что ни на есть дикий. Беспокоило только то, что с пантерами я еще не работал.

Собравшиеся вокруг артисты с любопытством и робостью наблюдали злобного зверя, метавшегося по клетке, рычащего, брызгавшего слюной. Видавшие виды сотрудники цирка советовали не рисковать. Поскольку у нас этими зверями никто не занимался и опыта никакого нет, они считали, и вполне, может быть, справедливо, вряд ли что получится из этой затеи.

Да, пантеру надо возвратить обратно в зверинец, и пускай она честно служит экспонатом, больше она ни на что не годится — такой приговор вынесли  мне и Принцу.

Я стоял и спокойно слушал. Впрочем, нет, не спокойно. Спорившие и не подозревали, как они меня подзадоривали. Да, пантерами никто не занимался — я первый. Да, опыта никакого, так я начну. Кто-то же должен начинать. Да, зверь страшный, яростный. Но с таким помериться силами разве не интересно?!

«Нет, Принц, не отправлю я тебя обратно. Не может быть, чтобы мы не подружились, уж очень ты мне нравишься! Ишь, какой ты черный, просто уголь».

Радостная картина рисовалась мне в перспективе. Ведь если все будет хорошо и мне удастся разгадать это «инкогнито» — я заполню многие пробелы в своей практике. Да что там, постигну вершины дрессировки! И решил не отступать.

Елизавета Павловна, тоже стоявшая в стороне, молчаливо наблюдала эту сцену, ожидала моего слова.

— Знаете что, друзья, зверя обратно не отошлю… Вот увидите, он станет знаменитым артистом. А если нет, значит, я  - плохой ремесленник и взялся не за свое дело.

Взглянул на Елизавету Павловну. Она удовлетворенно кивнула головой и со спокойной улыбкой пошла по своим делам.

— Отныне никакого Принца не существует. Все старое — кличку и характер — надо изменить. Будем звать его… — я задумался, — Уголек. Имя ласковое, приятное, и для такого жгучего брюнета — логичное.

Ну вот, с именем решили. С характером не так просто, в одну секунду не изменишь. Но, думаю, в ближайшее время что-то у нас наметится. Итак, решение принято и одобрено Елизаветой Павловной. Я рад. Хотя это первое знакомство, надо сознаться, кого угодно могло обескуражить.

На следующий день я пришел познакомиться с Угольком поближе. Все в нем радовало глаз. Он отвечал на любые вкусы. Рослый, гибкий, изумительно красивый. По экстерьеру и окраске меха, — это, так сказать, для художников. Злой, свирепый, хищный, кровожадный, — это уже для меня. Впрочем, для меня и то, что для художников. Теперь, Уголек, ты весь — для меня.

Для начала я, как всегда, обратился к книгам. Сведений было мало. Только у Е. А. Бихнера, старшего зоолога Зоологического музея Академии наук я нашел сообщение, что черные пантеры дрессировке не поддаются. Но, как потом оказалось, эти сведения не были верны, так как дрессировать пантеру никто до сих пор в русском цирке не пробовал.

Ну что ж, значит, ни традиций, ни предшественников нет. Зато есть огромное желание, кое-какой опыт и все прочие необходимые качества.

С самого начала мне было ясно, что характер зверя испорчен, и испорчен он людьми. Уголек находился в зверинце и, вероятно, много терпел от посетителей. А при его злобности и темпераменте не много надо было, чтобы привести его в ярость. Наверняка, бросали всякие предметы, кричали — вот он и стал нервный. Страх его был так огромен, что зверь потерял всякую связь с человеком. Его замкнутость, дикое упорство говорили о том, что с ним плохо обращались.

Самым трудным делом на первом этапе было победить этот страх. Иначе перевоспитание невозможно. Обычно, начиная дрессировать хищника, ему одновременно внушают и страх и доверие. Но в случае с Угольком надо было начинать сразу с доверия.

Перевоспитание Уголька началось с того, что я запретил всем без исключения подходить к его клетке. Подходить к нему мог только я. Обслуживающему персоналу было строжайше запрещено даже попадаться ему на глаза, не то что разговаривать с ним. А о приближении посторонних лиц не могло быть и речи. Как только кто-нибудь приближался к клетке, Уголек приходил в бешенство. С горящими глазами и огненной пастью кидался он на решетку, грыз прутья клыками, судорожно просовывал сквозь них лапы, стремясь схватить ненавистных людей. Сколько дикости и свирепости было в этой разбушевавшейся стихии!

Точно так же первое время встречал он и меня, еще не знал, что я — друг, что люблю его и хочу ему только добра. Он и во мне видел своего мучителя, гнев ослеплял его, он ненавидел и меня и тесную клетку, в которую его заперли.

Я начал с того, что поселил Уголька в более свободной «квартире» и на несколько дней оставил в полном одиночестве.

И опять моя жизнь потекла около клетки. Я следил за всеми его движениями и особенно за теми, что повторялись: именно они должны были стать основой будущих трюков.

Останавливаясь в отдалении, я видел, как Уголек лежит в спокойном состоянии. Это бывало редко; чего-то боясь, он постоянно был настороже. Однажды, когда он меня не видел, я уловил в его глазах, с грустью смотрящих вдаль, теплый искристый свет. Взгляд был осмысленным, понимающим, казалось, он просил о снисходительности и любви. Вот тогда я почувствовал, как нужна ему ласка и заботливость, и поверил, что он будет «артистом».

Я приближался к Угольку очень осторожно, без резких движений, с успокаивающей, ласковой интонацией. Он же моментально вскакивал, снова начинал свое неистовое метание, и мои попытки смягчить его ни к чему не приводили.

Как только он видел меня, его желтые глаза злобно следили за мной. Про сунутый на вилке кусок мяса Уголек с ненавистью сбивал и не прикасался к нему до тех пор, пока я не уходил.

Однажды я слишком близко подошел к клетке, он с грозным видом набросился на решетку, просунул сквозь нее свою лапу, и будь я на пять сантиметров ближе — пострадал бы не только костюм, но и кожа. Это, надо сказать, смутило меня и даже напугало. Мой расчет расстояния оказался ошибочным — длина и ловкость лап Уголька были удивительными.

Наблюдая все оттенки его негодования, злобных и яростных вспышек, способы нападения, я обдумывал систему обороны. Да, обороняться от такого зверя будет трудно.

Наши свидания происходили утром и вечером ежедневно. Я часами говорил ему о дружбе, о наших будущих успехах. В доказательство своей нежности я давал ему мясо, поил водой, убирал клетку, стелил свежую солому.

На первых порах мне надо было, чтобы он хорошо запомнил мой голос, мой облик и свою кличку и понял, что только я являюсь его другом. Но долгое время Уголек не хотел этого понимать.

«Ну что ж, не беда! Постоим за клеткой, подождем. Главное, как всегда, — время и терпение».

Он бывал так неожидан каждый раз, что я с большим трудом выявлял особенности его натуры. Как много было сомнений! Они не давали мне покоя. Весь свой досуг я тратил на сопоставления, анализы и догадки.

Спустя десять дней можно было заметить результат ежедневных визитов. Уголек очень неохотно, но все же начал сдаваться. Недоверие и враждебность исчезали, он становился спокойнее, покладистее. Сначала перестал бросаться на решетку, потом перестал злобно скалиться, исчезла пенистая слюна, и в один поистине прекрасный день он аккуратно снял с вилки мясо. Кажется, он начал понимать меня!

Дальше — больше. И однажды я заметил, что он как-то по-новому внимателен, не злобно, а с любопытством. Прислушивается к голосу и спокойно ходит по клетке. Что значит любовь, терпение, ну и, конечно, кусочек мяса! Никогда не перестану этому удивляться. Совсем не давно он ничего не хотел признавать, рвал и метал. И вот уже берет угощение с вилки без рывка, мягко и деликатно.

Теперь начинаю давать ему мясо маленькими кусочками, чтобы он мог глотать не разжевывая. Это очень важно. Если я на занятиях буду давать ему большие куски, он будет их жевать и отвлекаться от урока, будет забывать, ради чего дают ему мясо. Кроме того, большие куски он будет есть частями и, значит, остатки класть на манеж, а опилки на манеже чистотой не отличаются.

Может и заболеть. На воле звери, конечно, тоже не на белых скатертях едят, но там они сами занимаются профилактическим лечением, знают, когда и какую съесть травку. В неволе же профилактика — моя обязанность. Поэтому я так и приучаю: взял — проглотил, взял — проглотил.

Теперь, когда Уголек меня больше не боится, я могу наблюдать, как он ест и как пьет. Это тоже помогает изучить его характер, степень покорности и злости.

Есть звери, которые едят спокойно. Если в это время подойдешь к нему, он взглянет на тебя без раздражения и снова вернется к своему занятию. Но другой! Ты еще далеко от него, а он уже злится, рычит, мясо подбирает под себя. А когда подойдешь к нему, перестает есть, взгляд полон негодования и ненависти. Во время еды такой зверь рвет мясо с остервенением и подозрительно озирается по сторонам.

Если зверь злой, нужно выяснить причины этой злости. Проявляется ли она «просто так», без повода, как свойство характера или от жадности, от плохого настроения.

«Покажи мне, как ты ешь, и я скажу, какой ты» так может звучать популярное латинское изречение в применении к хищникам.

Мне также необходимо знать, как проявляется его постоянная злобность и раздраженность под влиянием минуты. Если он сейчас злится из-за пустяка, я пойду ему наперекор, а если это характер — отступлю и добьюсь своего другими средствами.

Есть звери, злящиеся и нападающие исподтишка, а есть натуры открытые, которые ничего не таят; шуму много, а результатов никаких. Иногда, чтобы выявить скрытые черты, приходится раздразнить зверя: подойти поближе, сделать вид, что отнимаешь добычу, чтобы посмотреть, как он поведет себя: бросится, испугается или отступит. То, что Уголек стал брать мясо деликатно, обнадеживало меня. Значит, перелом в характере наметился.

Новый этап — ознакомление с деревянной палкой. Всунув ее в клетку, я стремился погладить Уголька по спине, по бокам, по загривку. Видимо, такой палкой ему не раз попадало, потому что он с ненавистью набрасывался на нее и разгрызал на мелкие щепки. Я просовывал другую палку, и он расправлялся с нею подобным же образом. Наступил день, когда палки ему надоели и он перестал обращать на них внимание. Только этого момента я и ждал.

Сначала поглаживание палкой он отвергал категорически, но через некоторое время понял, что палка приносит не только боль, но и приятное ощущение. Зверь, хоть еще и с недоверием, но стал относиться к палке более терпимо.

И мясо, и палка, и мои заботы постепенно привели его к «мысли», что с человеком можно, пожалуй, заключить договор о дружбе. Между мной и Угольком возникла взаимная симпатия. Но я чувствовал, что до полного доверия пока еще дошло.

Итак, зверь примирился с палкой. Он остался бы непримиримым, если бы мог догадаться, что эта палка о двух концах и что когда-нибудь она повернется к нему другим, менее приятным концом, будет мне служить оружием против него.

Как только Уголек свыкся с палкой, я рискнул погладить его рукой. Он насторожился, а я моментально выдернул руку из клетки и стал ждать более удобного момента. Мягкая, теплая рука была ему более приятна, чем твердая палка, и он с охотой и радостью принимал мою ласку. А я не только ласкал его, но и осторожно прощупывал, какие его места особенно чувствительны к щекотке, ибо на манеже даже от случайного прикосновения к ним зверь может прийти в сильное возбуждение.

Теперь Уголек уже ждал моих посещений: ведь с ними приходят мясо и нежность. Для проверки его симпатии я становился где-нибудь за углом, чтобы он не видел меня, но отчетливо слышал голос. Заслышав меня Уголек вскакивал, подходил к решетке, поворачивал голову в мою сторону и со вниманием слушал. А когда я приближался к клетке, он приходил в радостное состояние и приветствовал меня своим «фыр-фыр». В такие минуты его глаза загорались, и он издавал призывные звуки, шедшие откуда-то из глубины его существа. Я подходил еще ближе, называл его по имени, шептал ему наши интимные слова, а он терся об решетку боками, головой и просил, чтобы я погладил его, подставлял мне уши — весь становился бодрым, быстрым, светился как искорка.

Но как только я собирался  уходить, Уголек начинал метаться по клетке, прыгал, смотрел тоскливыми глазами в мою сторону и шипел.

Примерно так же вели себя на первых порах и леопарды. Правда, более сдержанно. Но Уголек по своему темпераменту не мог быть сдержанным, он не знал золотой середины — он весь отдавался чувствам. Я был рад, что изменил его мнение о человеке. Мне даже думается, что он и любил меня за то, что я оказался не таким, как он ожидал.

Постепенно Уголек становился — я хотел сказать «уравновешенным», но это слово не очень подходит к его характеру, и лучше определить это свойство другим словом, — он становился вдумчивым, как-то особенно сосредоточено следил за моими движениями. Мне казалось, что и ему хотелось выведать мои слабые стороны. А что это именно так, я убеждался не раз.

Вот стою около него, смотрю и разговариваю с ним. Уголек отвечает мне на своем языке, который я уже хорошо научился понимать. Но стоит только повернуться к нему боком или спиной и сделать вид, что я совсем не слежу за ним, он тут же старается достать и схватить меня лапой и притянуть к себе, чтобы проверить, из чего я сделан. Но возможно, он просто хочет, чтобы я вновь обратил на него внимание: «Что это ты, дескать, отвернулся от приятеля». Если привлечь меня долго не удается, он становится нетерпеливым, воинственным и потом уже отвергает ласки. Наверно, он очень ревнив.

Наконец я приучил Уголька к ласковому тону разговора. Он его понимал и откликался нежным мурлыканьем. Теперь надо было приучить его к тону строгому и требовательному. Уголек должен различать особенности моей речи. Без этого его выдрессировать невозможно. Во многих случаях звери повинуются словам. И слова, которые я им повторяю десятки и сотни раз, они даже «понимают», то есть ассоциируют с определенными действиями. Например, слово «есть» не надо им повторять дважды. Речь — совсем не плохой помощник куску мяса.

Настал даже такой момент, когда мы научились раз говаривать друг с другом. Я говорил ему слова, а он отвечал мне мурлыканьем и какими-то странными стонами — фырканьем, понятным уже не только ему, но и мне. Оно означало нечто вроде: «Здравствуй, я рад, что ты пришел ко мне». Я даже научился имитировать его звуки, фыркал и мурлыкал, как он, и это приводило Уголька  в необыкновенно добродушное состояние.

Что ж, первые итоги уже можно было подвести: зверь, наводивший ужас на людей, теперь спокойно брал мясо из рук, радостно мурлыкал при моем появлении, давал себя свободно гладить. Я уж не говорю о том, что он знал мой голос и свою кличку. Самое главное — он вступил со мной в общение, и можно уже начать его учить. В послушную, почти домашнюю кошку я его превратил. Теперь надо было превратить его в ученого зверя, дать образование. И видя глаза Уголька постоянно радостными и приветливыми, я решил, что настало время обучать его цирковому искусству.

Старый К. Гагенбек считал, что для подчинения зверя человеческой воле нужно «немного музыки, немного сахара и много терпения». Всего этого у меня было в достаточном количестве, и я приступил к урокам.

Уже во время этих уроков я понял, что во мне самом как в учителе появилось что-то новое: все, что я проделал с Угольком, совершалось почти как по нотам. Я заранее знал, чего добиваться и как, когда и каких результатов ждать. Это совсем не было похоже на то блуждание ощупью и вслепую, когда я начинал с моими первыми леопардами.

Мне очень нравились манеры Уголька — резкие, ловкие и в то же время какие-то собранные, сосредоточенные. Он сразу реагировал на мои знаки, на мой разговор. Не зверь, а золото.

Можно было часами наблюдать его движения, так они были легки и грациозны. Когда он поворачивался в разные стороны, то извивался почти по-змеиному. В движениях Уголька было столько плавности, гармоничности, что их невольно хотелось назвать музыкальными. И при всей мягкости позы его были скульптурны: так крепко отлиты были его мускулы.

Он невольно сам подсказывал, чего можно от него требовать. Резкость и быстрота реакции — значит, будем тренировать прыжки, они должны получаться хорошо и красиво. И действительно, впоследствии Уголек прекрасно перепрыгивал с тумбы на тумбу, поставленные на предельно далекое расстояние. Стараясь достать мясо под самым потолком клетки, он правильно поднимался на задние лапы; значит, в трюках на «оф» он будет красив и строен.

Все эти качества применительно к трюкам меня радовали, но в то же время я понимал, что обороняться при его быстроте и подвижности, при длине прыжка будет особенно сложно. Значит, надо приобрести над Угольком такую власть и такую внушить любовь, чтобы его атаки на меня были очень редки, если уж нельзя без них обойтись. Поэтому я постарался, чтобы к ощущению моей власти над ним примешивалась некоторая доля страха, но не того страха, который лишает зверя внутренней связи с человеком, а того, что только увеличивает почтительность к хозяину.

Может быть, кого-нибудь смутит, что я заставляю зверей бояться меня. Скажут — не гуманно. Если бы звери меня не боялись, мой вход в клетку был бы равносилен подписанию смертного приговора самому себе. Но что зверей дрессируют страхом — это мнение ошибочное. То есть можно и страхом дрессировать, но тогда номер будет похож на тот, что я получил от Куна. Неужели лошадь, запряженная в телегу, везет только потому, что боится своего хозяина. Нет! Все дело в том, что лошадь «с детства» приучена к этому. У нее воспитана привычна. На закреплении нужных привычек и основана дрессировка.

В работе с Угольком я не торопился, старался не угнетать его зря, потому что одним неверным ходом можно было лишиться завоеванного доверия. Эта постепенность и неторопливость помогла мне накопить много интересных сведений. Я уже мог, пожалуй, считать, что выработал собственный метод дрессировки пантер.

В это время попалась мне книга К. Гагенбека «Люди и звери», в ней я нашел подтверждение многим своим мыслям. Но вот что он писал о дрессировке хищников: «Гораздо труднее обхождение с пойманными дикими хищниками, с большим трудом им можно привить известную полировку, но для дрессировки, как ее теперь понимают, взрослые пойманные хищники совсем не годятся. Если какой-нибудь укротитель будет утверждать, что он может выдрессировать дикого льва или тигра так, как дрессируют молодых животных, мягкой дрессировкой, то это будет чистейшее хвастовство. Такие животные только до известного предела привыкают к человеку…»

Не очень ободряющее для меня высказывание! Но, да простит меня патриарх дрессировщиков, — оно мне показалось несколько старомодным. Однако категоричность заявления Гагенбека раззадорила меня. Мой-то Уголек был уже взрослым хищником, а первый курс своего университета окончил с хорошими показателями. Можно было переводить его на второй курс, самый ответственный.

«Лекции» и «практика» второго курса проводятся на манеже. Это означает непосредственную встречу студента и преподавателя. Носом к носу.

Мы могли быть довольны друг другом. За тридцать дней нашего знакомства я выполнил поставленную перед собой задачу, а Уголек обнаружил склонность к науке.

Сейчас нам предстояло самое большое испытание встреча без решетки. Не многие звери могут спокойно вынести такое свидание. Но это испытание нам обоим надо было пройти — от него во многом зависела наша дальнейшая работа.

И уже перед самой репетицией мне опять, словно для «ободрения», попалось на глаза утверждение французского исследователя цирка А. Тэтара, что кроме французского наездника Анри Мартэна, первым вошедшего в клетку к четырехлетнему бенгальскому тигру, остальных, повторивших этот смелый и рискованный эксперимент, можно пересчитать по пальцам.

Историю Мартэна я знал. Он был влюблен в дочь владельца зверинца. Но тот не хотел отдавать ее за бедняка. Тогда Мартэн решил доказать, что может разбогатеть. Ежедневно он приходил в зверинец и постепенно завоевал сердце бенгальского тигра. И однажды вошел в нему в клетку. Тигр бросился на него, но был усмирен ударом по носу. Визиты в клетку стали ежедневными. Через несколько недель Мартэн попросил сторожа позвать хозяина и встретил его, сидя верхом на тигре. С таким «сватом» хозяин спорить не мог, и свадьба состоялась. В дальнейшем Мартэн стал знаменитым дрессировщиком хищников.

Итак, подобных смельчаков считают по пальцам. Я, может быть, тоже был не прочь, что бы меня считали по пальцам… и готовился к tete а tete с Угольком. Готов был ко всему.

Не мог же я ручаться, что он не набросится на меня в «централке». Новая обстановка способна привести его в буйное состояние.

— А может быть, наоборот, он струсит? — сказал мой берейтор Плахотников.

— Это будет хуже всего! Но решено, завтра ночью начнем укрощение Уголька. Приготовьте всю технику безопасности. До репетиции пантеру не кормить. Приготовьте кусочки мяса и все наши инструменты. Еще раз проинструктируйте обслуживающий персонал. Позаботьтесь, чтобы в цирке не было посторонних людей. Постарайтесь, чтобы эта первая репетиция с пантерой осталась в тайне.

Как только за дверями цирка исчез последний зритель, на манеже началась бурная деятельность. Через несколько минут все было готово.

Но что такое? На зрительских местах оказалось много людей: артисты с семьями, администрация, технический персонал. Все, как всегда, в сборе. Нет, не умеет цирк хранить секреты!

Ну ладно, теперь это меня уже не удивляет, и я прошу только при любых обстоятельствах сохранять спокойствие.

— Открыть клетку!

Дверь распахнулась, и Уголек вихрем ворвался в «централку». В одно мгновение пересек манеж и ударился мордой о тросы сетки, которая в то время уже заменяла мне громоздкую клетку из железных прутьев. Отскочив от нее, Уголек бросился к боковому выходу — и опять удар о сетку.

Зверь стал с быстротой молнии метаться в клетке, ища выхода. Но сетка окружала его со всех сторон. Нос, губы, щеки Уголька были содраны, из них сочилась кровь. Оп обезумел и, несмотря на мой успокаивающий и решительный тон метался и метался из стороны в сторону.

Присутствующие со страхом смотрели на буйство зверя. Некоторые в ужасе вскочили со своих мест, думая, что пора спасаться, что пантера сейчас вырвется наружу — никакая клетка не устоит против такого натиска, а особенно сетка, которую едва видно.

Наконец Уголек устал и разлегся посредине манежа. Я снаружи подошел вплотную к клетке. Уголек вскочил, потом присел, угрожающе замахал хвостом, изогнувшись, прижался к земле; еще секунда — и он прыгнет на меня. Я это видел но стоял не шевелясь, в выжидательной позе, каждую секунду готовый отпрянуть назад. Он тоже медлил, только скалил свои такие белые в эту минуту клыки. Уголек узнал меня, и, видимо, его дружеские чувства были уже сильнее злобы и ярости. Но я также видел, что первая репетиция не состоится, и по моей вине, из-за моей ошибки.

Зверь, долгое время находившийся в тесной клетке, сразу выпущен в большую. Уголек почувствовал свободу и устремился к бегству, не заметив тонких тросов. От столкновения с преградой он пришел в ярость, а ранения обозлили его еще больше.

С тех пор своих новых зверей я выпускаю сначала в туннель в проходе зрительного зала и только потом, когда, вдоволь набегавшись по этому туннелю, они привыкают к большому пространству, выпускаю их в «централку». Поэтому знакомство с будущим местом работы проходит приятно и весело. Но тогда я до этого еще не додумался.

Видя Уголька в таком состоянии, я решил сегодня в клетку не входить. Не из страха перед разъяренным зверем, как говорили потом некоторые недоброжелатели. Я не хотел омрачать нашу первую встречу. А «мирной беседы» у нас не получилось бы — Уголек был слишком для нее возбужден. Пусть уж сначала привыкнет к новому месту, пусть все обнюхает, потрогает и успокоится после неожиданных огорчений. Действительно, он начал, шипя и скалясь, расхаживать по манежу, недоверчиво обнюхивать и трогать лапой каждый предмет реквизита. На это исследование у него ушло около двух часов.

Назавтра решили все повторить. Но Уголек наотрез отказался выходить. Забился в угол, и никакие уговоры не помогали. Пустили воду — не подействовало. Применили крайцеры — еще хуже, обозлился и лег, демонстративно всем своим видом показывая, что не двинется с места. Я решил применить метод физического воздействия, то есть просто выжать его из клетки. Между прутьями решетки мы просунули доски и, осторожно их передвигая, чтобы не причинить боли, буквально юзом выволокли Уголька сначала в туннель, а потом на манеж.

По всему было видно, что вчерашний ужас еще слишком свеж в его памяти, больные раны не давали ему забыть пережитое. Но именно сегодня я должен был победить его упорство, иначе назавтра могло повториться то же самое, а потом это вошло бы в привычку, и перед каждым выходом на манеж его приходилось бы подолгу упрашивать. Необходимо было не только доказать ему, что я сильнее, но и убедить в том, что, если вести себя спокойно, ничего плохого не произойдет.

Минут через двадцать Уголек успокоился, и я вошел к нему в клетку с мясом на вилке в одной руке и с палкой в другой. Эти предметы связывались у него с приятными ощущениями. Присутствующие — а они опять были — удивились моему решению войти в клетку и остолбенели в следующий момент…

Уголька как будто немного испугало мое появление, он растерянно, но ни на секунду не спуская с меня глаз, попятился назад. Я же ласковым разговором старался вернуть его на стезю отношений, установившихся между нами за кулисами. Но вчерашняя злоба вспыхнула в нем с новой силой. Он ощетинился, зашипел и с раскрытой пастью и выпущенными когтями прыгнул на меня, целясь прямо в горло. Но грудь его натолкнулась на вилку, он отступил, а я быстро отскочил в сторону, готовясь к отражению новой атаки.

Мысль лихорадочно работала. Что делать? Выйти из клетки или подождать? Я помнил незыблемое правило у дрессировщиков — если зверь хоть раз набросился, его дрессировка автоматически прекращается, и он передается в зверинец, где и обитает до конца дней своих в качестве экспоната.

Я думал быстро, но еще быстрее Уголек прыгнул на меня вторично. На этот раз он не «рассчитал» впопыхах расстояния и опустился на манеж в метре от меня. Он был совсем рядом, и малейшее промедление с моей стороны могло стоить мне и горла, и живота, а то и самой жизни. Я быстро ударил его палкой по носу — самое чувствительное и быстро действующее средство, которое я применяю всегда в крайних случаях, а сейчас случай был крайний — и сконфуженный Уголек отскочил назад.

Так он познакомился с другим свойством палки и меня узнал в новом качестве. Отрезвленный, он с недоумением смотрел на меня, на палку, фыркал и тер лапой нос.

На первый раз было вполне достаточно. Я не хотел доводить зверя своей защитой до полного отчаяния, но, главное, не хотел портить наши отношения. Они мне были не только необходимы для работы, но и просто по-человечески дороги.

Видя, что он все еще собран и готов к нападению, я держал себя, как при снятом предохранителе. Во мне не осталось места, где бы мог поместиться хоть гран страха.

В таком состоянии я вышел из клетки. Теперь, после того как нападение Уголька было отбито, можно было спокойно оставить его для «размышлений». Пусть «проанализирует» нашу встречу и «сделает» выводы. Впрочем, кавычек па этих двух словах можно было бы и не ставить. Ведь действительно каким-то своим способом и проанализирует и сделает выводы, иначе с ним никогда нельзя будет сработаться.

И сам я тоже отправился размышлять над своими по ступками и проверять, не сделал ли где ошибки. Жив, здоров — значит, защищался правильно. Ошибки по отношению к себе запечатлеваются на теле кровавыми рубцами. Ну, а по отношению к Угольку?

Редко можно встретить в цирке более ужасное зрелище, чем нападение пантеры или тигра на дрессировщика. При сравнительно малых размерах манежной клетки зверь быстро набирает силу и скорость прыжка. То, что нападение Уголька было для него не очень удачным — это только от ярости, которая застилала ему глаза. Конечно, и я ему вставлял палки в колеса. Когда я был в клетке, у меня мелькала мысль, не применить ли воду. Хорошо сделал, что не привел ее в исполнение. Для первого раза хватит и того, что Уголок уже получил.  Всякое «чересчур» только оттолкнуло бы от меня зверя.

И еще я похвалил себя за одно дело. Признаюсь, что во мне вспыхнуло желание померяться силами с пантерой. Но я подавил в себе это острое ощущение романтичности приключения, хотя почти так же, как Уголек, был ослеплен азартом; но в конце концов, разум взял верх над инстинктом, и я оставил Уголька одного.

Итак, сегодня я показал этому строптивому зверю свое полное господство над ним. Надеюсь, он понял, что только я его полновластный, неограниченный властелин и всякое неподчинение «Карается по закону». Сегодняшний день доставил мне удовольствие как никакой другой, я отбил нападение такого зверя и подавил вовремя собственный азарт. Что может быть еще трудней?

Назавтра в газете «Волжская коммуна» появилась статья писателя И. Рахилло «Воля и бесстрашие». Со свойственной журналистам эмоциональной преувеличенностью автор создал вокруг меня романтический ореол. Читать такое всегда приятно, но потом всю жизнь приходится поддерживать свою репутацию, а это хлопотно. Но я не из хвастовства упоминаю здесь статью Рахилло. Она имела для меня важное значение — натолкнула на мысль создать образ волевого укротителя, то есть поставить перед собой уже актерские задачи. Но об этом я расскажу в другой раз.

А сейчас вернемся к Угольку. На третий день он с большой неохотой покинул свою клетку и вышел на манеж. Вслед за ним вошел и я. Прежде всего предложил ему угощение. Но Уголек от мяса и от мира отказался. Он разлегся около тумбы и принялся рассматривать меня, время от времени злобно порыкивая. Чувствовалось, что он сердится за обманутое доверие. Хорошо еще, что я не научил его говорить, оп с полным правом мог назвать меня лицемерам. И то правда: ласкал-ласкал, шептал-шептал нежные слова, гладил и вдруг на тебе — палкой по носу. Дружбе конец.

 Так, видимо, рассуждал он про себя. Но вдруг — у леопардов и пантер это всегда вдруг — течение его мыслей изменилось. Он прижался животом к манежу и на полу согнутых лапах ринулся мне под ноги. Я тотчас раскусил его и ждал, чтобы его нос приблизился ко мне. И как только он приблизился, я его слегка щелкнул по носу палкой. Уголек отскочил назад решать очередную задачу с тремя неизвестными: прыгаешь на горло — получаешь по носу, бросаешься под ноги — получаешь по тому же месту, а не нападаешь — как хорошо: тебя ласкают и холят. Не заключить ли пакт о ненападении?

Решение Уголька было правильным. Он был умный парень и быстро разобрался, что к чему. Он умел не только молниеносно прыгать, но и делать быстрые и верные выводы из своих поступков. Хорошо работать с понимающими партнерами! В течение восьми лет нашей с ним работы он не напал на меня ни разу. Репетиции не в счет.

Конечно, мы померились не сразу. Обида в зверином сердце бушевала еще долго. Он выходил на манеж, разгуливал по нему или лежал, а мои заигрывания и подачки с негодованием отвергал. У ж как я старался вложить ему в рот лакомство, он отворачивался, словно ему предлагали отраву. А ведь он всегда выходил на манеж голодным.

Прошло уже двадцать дней нашей «игры», но вперед мы не продвинулись ни на шаг. Уголек хранил гордое презрение и совсем перестал обращать на меня внимание. Интересно, что сердился он только на манеже, за кулисами мы с ним по-прежнему были нежными друзьями.

Среди дрессировщиков существует мнение: если зверь не берет мясо с вилки, гуманным методом его не выдрессируешь. Но я не хотел прибегать к приемам дикой дрессуры, да еще по отношению к Угольку.

Нет! Еще немного терпения. Терпел больше, подожду еще… И действительно, однажды Уголек сам проделал трюк, который делают только собаки, а хищники очень редко. Я пробовал его потом с тиграми — не на что было смотреть — и я отказался от него, оставив как памятник Угольку, «изобретателю», первому и единственному среди хищников его исполнителю.

Что же сделал Уголек? Видя, что он и не собирается вставать со своего места около тумбы, я решил слегка тушировать его, чтобы вывести из олимпийского спокойствия. Он, видимо, не мог выносить никакой боли и сразу бросился мне под ноги, но я выставил вперед хорошо ему знакомую палку. Он сейчас же лег на живот. Я не мог податься назад — там у меня стояла тумба — и двинулся вбок. Уголек, следя за моим движением, мгновенно перевернулся через спину, сделав полный пируэт. Это было проделано так красиво, что понравилось не только мне, но и всем остальным. Вот он — первый его трюк. Но как закрепить его в памяти? Ведь сейчас зверь сделал его случайно, защищаясь от палки. Тогда я решил восстановить то критическое положение, которое привело его к этому пируэту. Зашел сзади, Уголек забеспокоился, лег, повернулся снова за палкой и опять сделал пируэт. Вот и ключ. Значит, можно репетировать. Я повторил свой заход несколько раз, и Уголек столько же раз прокрутил свой пируэт. Замечательно!

Интересно, что, проделав свой номер, он не взял ни одного кусочка мяса. Уголек работал просто из любви к искусству — он был молод и бескорыстен. Ну, раз у нас начались деловые отношения, значит, скоро мы совсем помиримся. Ничто не сближает друзей так, как общее дело. Ты только, друг Уголек, не стесняйся, проявляй свои таланты. Ты ведь натура одаренная!

Тридцать дней шла борьба за обладание волей Уголька. Тридцать репетиций прошло в неоднократных схватках со зверем.

Это своеобразное состязание человеческих нервов, хладнокровия, решительности со звериной дикостью, коварством и свирепостью, ежеминутное предельное напряжение мышц приводило меня к крайней усталости. Но, несмотря на это, я должен был быть таким же неутомимым, как Уголек. Другого выхода у меня не было.

Только на тридцать первый день он соблаговолил снять с вилки кусочек мяса и с удовольствием проглотить. А потом и еще кусочек, и еще… Победа! Ура! Теперь дело только во времени. А при способностях Уголька дела наши пошли быстро. Он был понятлив, азартен и все схватывал на лету.

Теперь самое трудное — ввести пантеру в группу к взрослым хищникам, они могли его не принять. Сводить в одну группу взрослых незнакомых хищников рискованно. Могут вспыхнуть жестокие смертельные драки. Но если хорошо знаешь зверей, осторожен и не торопишься, то удается сделать и это. Будем же осторожны, Уголек!

Его «выход в свет» прошел без осложнений. Звери его приняли, по крайней мере не набрасывались. Через месяц он уже дебютировал на манеже Московского цирка. Первая черная пантера в Москве.

Уголек выглядел в своем «черном костюме» элегантно и несколько загадочно. На фоне пестрых леопардов он был очень эффектен, мой черный горячий Уголек. А его темперамент, его шипение и прижатые уши, пена из пасти — все это придавало ему свирепый вид и способствовало успеху. Он сразу же затмил всех и по праву стал премьером нашей труппы.

Московские газеты, а впоследствии и газеты других городов посвящали ему одному целые очерки. Он стал солистом не только нашей группы, но и всех хищников, работавших в системе советского цирка.

Исполнение Уголька отличалось тем, что на мой условный сигнал он летел пулей, исполняя трюк со страстью, с наслаждением, темпераментно. И так же быстро, без принуждения уходил на свою тумбу. Усевшись на ней, с гордостью осматривался по сторонам, как бы желая увериться, что все им восхищены, что он всем понравился. Казалось он любовался собой и всем видом спрашивал: «Не ужели еще кто-нибудь не понимает, какой я артист?»

Уголек исполнял много трюков. В пирамиде на лестнице он занимал центральное положение, словно царил на до всеми. Делал пируэты по манежу в темпе, то есть непрерывно восемь-десять оборотов, он венчал симметричную пирамиду на «оф», находясь на верху пьедестала, и делал изумительно красивый прыжок с тумбы на тумбу: на дистанции семи-восьми метров вытягивался в «ласточку». Но перед этим прыжком он должен был пококетничать перед зрителем своим свирепым капризом. В этом прыжке никто не мог с ним состязаться. Он, может быть, даже чувствовал свое превосходство над другими зверями по тому шквалу аплодисментов, который раздавался каждый раз после любого его трюка. И по многим признакам я понимал, что реакция зрителей ему приятна.

Единственно, что иногда портило наши выступления, это неуживчивость сидящей рядом пестрой дамы по имени Мерси, которая недолюбливала Уголька — такого-то красавца! — и всегда старалась затеять с ним драку, после которой Уголек становился невменяемым и не особенно подчинялся моим приказам.

Заметив, что Мерси готовится прыгнуть сбоку на Уголька, а готовилась она иногда сравнительно долго, я тушировкой гасил надвигающийся скандал. Но иногда она срабатывала так быстро, что я не успевал переключить ее внимание на себя.

Уголек был одиноким зверенышем: Он ни с кем не дружил, не играл и не дрался. Всегда был такой аккуратный в своем «наряде», что мне казалось порой — это он для меня так постарался, дожидаясь моего прихода. На мое доброе отношение он отвечал добром, терся боками о решетку, мурлыкал и на его морде появлялась блаженная улыбка любви и довольства.

Успешное завершение дрессировки Уголька было поворотным моментом в моей профессиональной биографии. Я знал, что теперь не растеряюсь перед любым зверем.

В голове у меня уже роились всякие замыслы, но в 1952 году я тяжело заболел. Мои звери были отправлены в Воронеж, в зверинец. Во время перегонки зверей из клетки в клетку по халатности служителя к Угольку ворвалась пантера Парис и задушила его. Какая нелепая, обидная смерть!

Потеря Уголька для меня была огромным горем. Я любил его, как ни одного зверя до этого. Я положил на него иного труда и из-за этого он был мне еще дороже. И сей час не могу без боли и слез вспоминать милого, славного Уголька, моего горячего Уголька, моего любимого, талантливого зверюгу….

 

Дикая Али остается дикой

Года два спустя после дебюта Уголька мне прислали из зверинца еще одну черную пантеру, по кличке Али. К сожалению, ей было уже лет десять-двенадцать, и для работы в цирке она совершенно не годилась. Трудно будет добиться от старушки хоть каких-то результатов. Но успех с Угольком сделал меня таким дерзким, что я решил попробовать.

По сравнению с Али Уголек мог сойти за звериного ангела. В этой же пантере было собрано все отрицательное, что только может быть в природе зверя. Такой мрачной и зловещей бестии видеть мне еще не приходилось.

Она ко всему относилась с недоверием. Чувство ненависти к человеку было в ней так сильно, что Али и через два месяца терпеливой воспитательной работы не признавала меня совершенно. Ненависть была видна в ее огненных глазах, в постоянной готовности к прыжку. В ответ на нежные приговоры всегда раздавалось злобное шипение и появлялась пенистая слюна. Ни разу не удалось поймать в ее глазах того теплого света, того выражения задумчивости, которые так укрепляли мою веру в Уголька.

С первых же дней знакомства я понял, что выдрессировать Али невозможно. Слишком стара и слишком злобна.

Но почему же я сразу не отказался от нее? Жажда приключений, любопытство, возможность новых психологических исследований всегда имели надо мной непреодолимую власть. Конечно, где-то в глубине души теплилась маленькая надежда, а вдруг, как было с Угольком, у нее изменится характер. Жалко отказаться: зверь-то уж больно выигрышный! Рослый, черный, как смоль, с красивым длинным туловищем, с резко выдающимися лопатками, со щерящейся пастью, в которой сверкают большие саблеобразные клыки. И светящиеся ненавистью прекрасные глаза! В движениях Али стремительна и плавна. Пусть хоть приучу только на тумбе сидеть, «для мебели», так сказать, как декоративное оформление. Этакая смертельно опасная безделушка!

Я начал ее перевоспитывать так же как и Уголька.

Посадил отдельно, ухаживал, говорил ласково, приносил лучший корм… Надеялся, что, когда она соскучится в одиночестве, человек станет для нее желанным развлечением и она примирится с ним.

Больше всего меня беспокоило то, что Али не принимала от меня мясо. Мне ни разу не удалось увидеть, как она ест. Пантера могла голодать сколько угодно, терпела однажды двое суток. Лишь ночью, когда гасили свет и становилось тихо, она выходила из своего дальнего угла. Нет, на кусочках мяса такую не научишь.

Через два месяца я понял, что пора подводить черту.

Ну что ж, нельзя всех зверей мерить на один аршин. Одни по своей природе смелые, наделенные тонкой хитростью и приспосабливаемостью, другие — трусливые, неумные, непонятливые.

Плоды работы с Али были ничтожны. Ни доброта, ни заботливость не пошли впрок. Агрессивного метода я пробовать не хотел не только потому, что это противоречило моим принципам, но с таким трусливым зверем и не дало бы результатов. Надо расставаться. Но, чтобы исчерпать все возможности до конца, я решил выпустить Али в «централку» и посмотреть, как она там будет себя вести. Перед представлением сказал ассистентам, чтобы они подготовили Али для репетиции на манеже. До униформистов это распоряжение дошло с некоторым опозданием, когда они уже распустили соединительные ремни, связывающие туннель с «централкой». Полагаясь на ассистентов, ремни снова не закрепили.

Клетка с пантерой стоит наготове. Все заинтересованные уже на местах. Едва открыли дверь клетки, Али черной искрой метнулась в туннель. Пробежав его, она ткнулась мордой в решетку дверки и резко повернула обратно в клетку, но клетка была уже закрыта. Пантера, взбешенная, металась по туннелю. Внезапно прыгнув в верхний угол, в то место, где ремни оказались незакрепленными, она проскочила через щель и вырвалась на свободу. От неожиданности Али сама растерялась и нерешительно смотрела сверху на разбегающихся людей.

Я приблизился, и она приняла наступательную позу.

Я предупредил ее прыжок стеком, а находившийся по другую сторону туннеля артист Вениамин Беляков, преградил ей путь палкой. Тогда, спасаясь от нас, пантера прыгнула на купол сетки и, сделав по ячейкам несколько шагов, провалилась внутрь «централки», повиснув на когтях передних лап. Она несколько раз пыталась подтянуться, чтобы зацепиться и задними лапами, но для этого задние лапы надо было поднять выше головы, чего сделать она не могла, не то это был бы отличный трюк!

Провисев так некоторое время, пока не иссякли силы, Али упала на манеж. Господи, как мне повезло, что она сама себя поймала в клетку! В «централке» она находилась минут двадцать, и за это время я убедился, что не только артисткой, но и красивой безделушкой ей быть не суждено. Ее место — зверинец.

Так кончилось мое состязание с этим сверхсвирепым зверем. Ну что ж, с Али ничего не вышло, может быть, следующий экземпляр будет удачнее.

И эта встреча не прошла для меня бесполезно. И не только потому, что тренировка нужна дрессировщику не меньше, чем жонглеру и акробату. После столкновения с Али я испытал нечто похожее на то, что испытывает человек, когда впервые видит Ниагару, извержение Везувия, снежный обвал в горах или смерч на море — чувство восторга и некоторого священного страха перед непокорной природой.

Это чувство редко теперь возникает у современного человека, избалованного могуществом техники. Но, услышав рев Ниагары, почувствовав непокорность пантеры — потрясаешься величием дикой, первозданной Природы.

Итак, Али оказалась несгибаемым стоиком. Мы расстались не поняв друг друга. Впервые мне не удалось завоевать любовь зверя. Я утешался тем, что меня любили другие леопарды и другие пантеры. Любили… и даже долго помнили, когда жизнь разлучала нас. В этом меня убедила одна трогательная встреча…

Когда со мной случился инфаркт, меня отправили в больницу, а леопардов и пантер — по зверинцам.

В 1958 году, в Одессе — в это время я уже работал с тиграми — мне стало известно, что передвижной зверинец, в котором находятся мои Роза и Парис, совсем рядом, в Кишиневе. Я — туда!

С тревогой и сомнением подходил к зверинцу. Какие-то они сейчас? Узнают ли меня? Как отнесутся? Наверно, забыли и рады-радёшеньки, что их больше не мучают «образованием». Нетерпение мое возрастало с каждой минутой, я чуть ли не бежал. Но недалеко от клеток притормозил и подошел к ним, как и раньше, совсем спокойно. Звери лежали в глубине клеток, безразличные, в полудремоте. Видимо, однообразная жизнь зверинца им опостылела.

Немного постояв и успокоившись, Я тихо позвал:

— Парис, ко мне! Парис, браво!

Все во мне замерло: подействует или нет этот привычный для него призыв. Зверь поднял голову, насторожил уши, в глазах мелькнул огонек, и он стал пристально всматриваться в меня. Я снова ласково повторил:

— Парис, ко мне!

Словно припоминая что-то очень далекое, он встал и подошел к решетке. Вытянув морду вперед, как бы принюхиваясь, он пристально смотрел на меня. Парис стоял, не шевелясь, как изваяние, точно боялся помешать пробуждению в его сердце каких-то смутных и приятных воспоминаний. И вдруг в его глазах вспыхнула былая любовь. Он узнал меня, прижался к решетке, словно стараясь просочиться сквозь нее, чтобы оказаться ближе.

Я зашел за барьер, просунул руку сквозь прутья и начал гладить и почесывать его, а зверь подставлял свои бока, морду, мяукал и мурлыкал от счастья.

В соседней клетке была Роза. Услышав наш разговор, подбежала к решетке и замерла, прислушиваясь. Она быстро узнала меня, — наверно, у женщин эмоциональная память тоньше — и своим нежным «фыр-фыр-фыр» и курбетами старалась привлечь мое внимание.

Видя, что я все еще стою около Париса, она с нетерпением и беспокойством глядела в мою сторону, боясь, что уйду, так и не приласкав ее. Я подошел. Радостная Роза, как юла, вертелась по клетке. Она и раньше была резвой и нежной. Любила видеть около себя человека, любила играть со мной и нежничать. А сейчас казалось, что все накопившееся за эти несколько лет — энергия, восторг и привязанность рвались наружу, били через край.

Столпившиеся за барьером посетители с удивлением наблюдали эту сцену. Многие недоумевали, видя такую нежную и радостную встречу человека со зверями.

Больше всех, как мне показалось, были удивлены служители зверинца. Неужели они не знали, что и хищным зверям нужна ласка, любовь, что они умеют отвечать взаимностью. Только отсутствием этой чуткости я могу объяснить постоянно угнетенное состояние хищных животных в зверинцах.

Посыпались вопросы. Я коротко рассказал историю зверей. Рассказал об их блестящем прошлом, о нашей работе. Минуты бежали, и наступила пора расставания. Все время, пока был с ними, я старался не думать о разлуке — какую горесть и тоску увижу в их глазах.

Как только звери почувствовали, что я собрался их покинуть, они, как и прежде, быстро и резко заходили по клетке, выражая свое неудовольствие. Их мурлыканье превратилось в жалобный стон и мольбу: «Не уходи …»

Я был расстроен и потрясен. Со слезами на глазах стал постепенно удаляться от клеток. Парис и Роза отчаянно заметались, они словно хотели вырваться, чтобы бежать за мной. Зрители расступились, образовался коридор, по которому я уходил, пятясь, глотая слезы и не спуская глаз с моих друзей.

Я вышел, но не закрыл полностью дверь, все смотрел на них. И звери тоже, уже не видя меня, впивались глазами в дверь, за которой скрылся близкий им человек…

Ведь прошло шесть лет разлуки. Я был ошеломлен. Так помнить! И так любить!

Долго еще у меня сжималось сердце, когда я вспоминал нашу встречу и представлял себе, как звери еще много дней стояли у решеток и ждали, ждали моего появления…

Нет, внутренний мир зверя, должно быть, глубже и тоньше, чем мы его себе представляем.

«Самый лютый зверь, когда кормит своих детенышей, жадно прильнувших к его соскам, — чем он тогда зверь?

Чем он зверь, когда отправляется на прогулку, грациозно ступая, изгибая чуткое тело в такт своим шагам и так мудро прислушиваясь?

Чем он зверь, когда играет со своей подругой, лаская ее и принимая ее ласки?

Чем он зверь, когда спит, ровно дыша, положив пышную голову между лапами?

Спящий, кормящий, играющий и праздно гуляющий он прячет свою сущность. И только мгновение, когда он набрасывается на свою жертву, обнажает в нем зверя», — так написал Феликс Кривин. Как тонко, как верно написал!

 

 VII. Любовь моя — тигры

Непонятное существо человек! Ему только что дали леопардов — зверей коварных и опасных, а он уже мечтает тиграх.

Действительно, желание познакомиться с тиграми возникло у меня вскоре после начала работы с леопардами; при всем уважении к их «достоинствам» мне казалось, что у леопардов нет такого внушительного грозного вида, как у тигров.

В начале 30-х годов выступал у нас немецкий дрессировщик Тальман. На его бенгальских тигров я поглядывал с завистью.

Но, как сказал Бальзак, уж если мечтать, то не надо ни в чем себе отказывать. И я мечтал об уссурийских тиграх — вот уж звери, так звери! С леопардами я начал работать весной 1939 года, а осенью этого же года подал заявку на тигров.

Конечно, я не надеялся назавтра же получить зверей. Пока их найдут в тайге, пока отловят, да пока они доедут — пройдет не один год. Так что пусть моя заявка стоит на очереди, не один я мечтаю об этих полосатиках. Но «моих» тигров даже и ловить не стали. Сказали, что хватит с меня для начала и леопардов.

До поры до времени пришлось смириться с отказом, хотя мечтать о тиграх не переставал. Началась война, и тут уж было не до ловли зверей. Сохранить бы тех, что остались на моем попечении; как это было трудно в голодные годы войны, я уже рассказывал. Но…

Не было бы, как говорится, счастья, да несчастье помогло. Случился со мной в 1952 году инфаркт — и разъехались мои леопардики кто куда. Часть из них погибла, не которые остались в зверинцах, другие постарели и для работы не годились. Номер распался.

Заболел я внезапно, во время представления в Кишиневе. И болезнь моя показалась публике даже подозрительной. Дело в том, в первом отделении я выступал с номером борзых собак, которых обычно выводила на манеж Елизавета Павловна. Двенадцать густошерстных борзых участвовали в этом цирковом номере, который мы сделали с женой вместе.

Номера борзых очень красивы и очень редки. А сейчас в нашем цирке их и вовсе нет.

Экстерьер этих охотничьих собак необыкновенно красив, но мало пригоден для цирковых трюков. Их прыжки громадны и в длину и в высоту — в этом с ними никто не может сравниться. И мы решили использовать именно эти качества.

Борзые Елизаветы Павловны исполняли не только собачьи трюки, но и «свободу» из конного арсенала. Они очень элегантно выглядели на манеже, наши борзые. К то муже были быстры в своих эволюциях. Номер был единственный в своем роде. Вряд ли его возможно повторить в настоящее время — трудно подобрать такое количество собак этой породы.

По срочному делу Елизавете Павловне пришлось на несколько дней уехать в Одессу, и, чтобы в программе не было дыры, я выступал и за нее.

Отработал с борзыми, чуть отдохнул, надо начинать третье отделение — не могу. Вызвали «скорую». Публике объявили что в связи с болезнью артиста Александрова номер «Дрессированные леопарды» отменяется. Никто не верит. Ведь только что выступал человек на манеже. Пришлось врачу «скорой помощи» выйти и подтвердить слова администратора.

Лежу в больнице. Поправляюсь. Знаю уже, что номера с леопардами не существует, и это беспокоит меня больше всего. Что буду делать?

Как-то пришел навестить меня управляющий цирками Ф.Г. Бардиан  и спрашивает про настроение.

— Плохое настроение, говорю, выпишусь скоро, а делать нечего.

— А о чем же вы мечтаете?

— О тиграх.

Помолчал Бардиан, подумал.

— Ладно, поправляйтесь, будут вам тигры, — пообещал он мне, совсем как золотая рыбка.

Я тогда, грешным делом, не поверил начальнику Управления цирками. Утешает, думаю. Но по выходе из больницы получил из главка письмо, что формирующаяся группа тигров поручается мне. Обрадовался — значит, поверили в мои силы; сам понимаю, инфаркт все-таки не насморк.

Не скрою, многие близкие мне люди советовали выбрать работу полегче, поспокойнее. Но я уже не представлял себе жизни без животных.

К этому времени в Голландии были куплены два бенгальских тигра, а два уссурийских еще ходили в тайге. Но вскоре я получил из зверинца еще одного бенгальца по кличке Цезарь. Можно было начинать.

Местом подготовки номера назначен Рижский цирк.

Я собрался было в Ригу, но выезд неоднократно откладывался из-за… сердечных приступов, которые пока еще не оставляли меня. Ждал, терпел, вызывал «скорую помощь», но однажды взял да и сел с этим приступами в поезд и поехал к своим тиграм. Будь что будет!

Начал работать. Утром — укол, после репетиции укол, ночью — «скорая помощь». Но я решил не сдаваться. И постепенно стал чувствовать себя лучше. Крепче держусь на ногах. Гляжу, и приступы реже, и «скорую помощь» перестали вызывать. Вот поди ж ты, вылечили меня тигры от инфаркта.

Начал я работать с тремя зверями, а скоро бригада тигроловов И. Т. Трофимова поймала в уссурийской тайге еще двух — братьев Тарзана и Раджу. Группа составилась из пяти животных. По приказу-то она должна бы из состоять из семи-девяти. Но остальных я не дождался. И на том спасибо.

 Итак, к маю 1953 года группа была собрана, а 15 декабря номер выпущен. В Риге и состоялся мой «тигриный» дебют. Он мне запомнился своей праздничностью. Сколько было цветов и поздравлений от театральной общественности города!

Прошло всего семь месяцев знакомства с тиграми. Как же прожили мы это время?

Как и раньше, обратился к книгам ученых-естествоиспытателей, охотников и, разумеется, к Брему. И вот что я узнал о своих будущих партнерах.

Тигр — один из самых сильных хищников в мире. Достаточно посмотреть на его клыки и мускулистые лапы с круто загнутыми когтями, чтобы в этом убедиться. В тайге и джунглях он — самый страшный враг всего живого. Больше всего людей гибнет от змей. После змей тигры на втором месте.

Среди хищников тигр — один из самых красивых зверей. Красивее даже льва. Его экстерьер выдержан в едином строгом стиле.

Позже, когда я уже стал выезжать на гастроли за границу, в Индии, которая вообще произвела на меня неизгладимое впечатление, я увидел… белых тигров. Вот уж, действительно, страна чудес!

Что только не продается на зверином базаре в Калькутте! Еще издали из огромного здания доносятся слившиеся в общий гул звериное рычание, птичьи песни, писк, свист и крики торговцев, которые надсаживаются вовсю, чтобы перекричать свой товар. Совсем незачем ездить в джунгли — базар вам покажет всю фауну страны: от птички с коготок до слона, от маленького миролюбивого зверька до хищного тигра.

Белого тигра я увидел в зоопарках Дели и Калькутты.

Он — не альбинос, это такая порода, которая, к сожалению, исчезает.

В мае 1951 года в джунглях был пойман девятимесячный тигренок самец необыкновенной окраски — черные полосы по сливочно-белому фону. Его назвали Мохан.

У Мохана были голубые глаза. Подумать только — голубоглазый тигр!

Когда Мохан стад взрослым, его спарили с обычной тигрицей Радхой. В пятьдесят восьмом году появилось первое потомство — три белых тигренка! А в шестидесятом году — второе. Из трех — два оказались белыми. Третий приплод в шестьдесят втором году дал тоже двух белых тигрят. Родители были переселены в зоопарк Дели. Остальные же белые тигры живут в Калькутте — два, в Вашингтоне — два, в Бостоне — два.

От Мохана и его белой дочери в шестьдесят третьем году родились два белых тигренка, которым ко времени нашего посещения исполнилось по одиннадцати месяцев, и они находились на воспитании в одном из заповедников страны.

В зоопарках Калькутты и Дели тигры содержатся в больших вольерах, площадью около 300 квадратных метров, здесь растут деревья с развесистой кроной, защищающей от палящего солнца. К вольерам пристроены каменные помещения, где тигров кормят и где они прячутся от непогоды. Содержание зверей превосходное. Во время нашей экскурсии тигрица прохаживалась по вольеру, а самца не было видно. Я спросил, где же самец. Служитель пояснил, что он в своем домике.

— А нельзя ли его увидеть?

— Нет, нельзя. Он только поел и отдыхает. А нарушать его покой запрещено. Подождите, как проснется — выйдет сам.

Действительно, его королевское величество тигр!

Белый тигр красив и величествен. В его движениях и походке какое-то особое благородство, словно он понимает свою избранность. Как жаль, что эти тигры — только экспонаты зверинца, а не артисты. Их редкостная красота так и просится на показ в цирках мира.

Но вернемся к тем обыкновенным тиграм, что выступают на наших манежах.

Тигр порой превосходит в силе льва. Движения его быстры и, как это ни парадоксально для злодея и кровопийцы, грациозны. Крадется он неслышной поступью и отлично плавает: широкая река для него — не преграда. Это коварное и хитрое животное. Но некоторые не считают его храбрым. Однако клеймить трусом каждого тигра нельзя: разные попадаются «индивидуумы».

Он понятлив. Ум и хитрость позволяют ему оставаться победителем в Сложных ситуациях. Об этом рассказывают охотники Д. Корбет, Д. Хантер, К. Андерсон и другие. Да и дрессировщики тоже могут рассказать об этом не мало.

Случается, что старые, раненные и больные тигры становятся людоедами. В Индии некоторые местности делаются из-за этого почти необитаемыми, об этом можно прочесть в книгах охотника Джима Куберта «Кумаонские людоеды» и Джона Хантера «Охотник».

Для тех, кто не читал этих захватывающих книжек, я приведу некоторые данные из них. Кумаонская тигрица была убита только после того, как растерзала четыреста тридцать четыре человека, чоугарского тигра уничтожили после шестьдесят четвертой жертвы.

Но Корбет жил и охотился несколько десятков лет назад. А несколько лет назад «Правда» в номере от 10 мая 1964 года сообщала, что в Дханоре уничтожена тигрица, убившая двести шестьдесят семь человек.

Людоеды, конечно, в «артисты» не годятся, но бывает, что они встречаются и в цирке, и некоторые укротители стали их жертвами.

Да, о многом узнал я из книг. Но опыт с леопардами научил меня тому, что главные знания дает личное общение со зверями. Поэтому, едва прибыв в Ригу, я опять обосновался у клеток.

Бегло осмотрев будущих учеников, я самым подробным образом расспросил тех, кто их сопровождал в дороге. Как вели себя? Кто какой нрав проявлял? Справлялся о здоровье, об аппетите и об отношении к проводникам во время переезда. Конечно, информация эта субъективная, не профессиональная и не очень точная. Но когда не знаешь ничего — важно знать хоть что-нибудь.

И вот целые дни я провожу у клеток с тиграми — стараюсь разгадать сущность каждого, чтобы знать, чего от них можно требовать и к чему быть готовым. Продвигаясь постепенно по этому запутанному пути открытии, я испытываю настоящее наслаждение. Да, для меня самое интересное и волнующее — разгадать характер зверя, или, как говорим мы, дрессировщики, разгадать его маску, понять по движениям и реакциям, для неопытного глаза весьма однообразным, его особенности, склонности и способности. Разведать скрытые привычки, ухватки, нрав так, чтобы зверь мне был предельно ясен от усов до хвоста.

После леопардов и пантер работа с тиграми на первых порах показалась мне спокойнее и легче. Тигры понятливее, у них лучше память, они послушнее и как-то солиднее. Там, где леопарду надо было повторять десять раз, тигр шел со второго и третьего. Даже если тигр отказывается что-то сделать, со второго, с третьего захода его можно заставить повиноваться. Леопарда же просто с места не сдвинешь. Тогда это меня не обескураживало. Не зная, с кем сравнить леопарда, я думал, что в работе с хищниками так и должно быть. Но зато теперь послушание тигров вдохновляло меня.

Вероятно, чем крупнее звери, тем они развитее. Не случайно у леопардов из девяти один может оказаться способным «артистом». А у тигров, как правило, три из пяти. Все это облегчало работу, делало ее более спокойной. «Сообразительность» тигров и мой опыт с леопардами дали нам возможность подготовить трюки быстрей.

Но чем больше всего покорили меня тигры — это своей отзывчивостью на доброту и ласку. Я бывал на седьмом небе от счастья, если леопарды иногда отвечали на мои ласки. «Вот, — думал я, — какие отзывчивые звери, как они меня любят». Но, познакомившись и подружившись с тиграми, я понял, что настоящей звериной любви и преданности леопарды ко мне не проявляли никогда. Тигры на мою приветливость ответили неожиданно горячо. Как ни забавно это прозвучит, они оказались человечнее леопардов.

Но и у тигров есть свои трудности. Да еще какие!

С леопардом легче бороться, его легко поднять и вы браться из-под него, легко оторвать от себя. С тигром это не так просто, в нем триста килограммов весу. Он нападает редко, но если навалится — одним весом задавит.

Из-за леопардов я ни разу не лежал в больнице. Все царапины заживали на ходу. Ну, иногда рука не действует, хромаю иногда — из-за этого работы не прерывал. Двадцать пять минут я мог заставить себя не замечать боли. Тигры же познакомили меня с хирургами.

Правда, первые четыре года они на меня не нападали, были молоды. И я, что греха таить, успокоился. Долго не было никаких зловещих признаков, и я заблагодушествовал, уж и не думал, что будут такие трагические схватки. Но потом появились в моей биографии «больничные» города: Рига, Львов, Ярославль, Берлин… О них я в дальнейшем расскажу.

То, что причиняет мне тигр с одного удара, леопард может добиться только с пяти. Но пять раз я бить ему себя не разрешал. А у тигра «рука» оказалась тяжелая.

Но это все в будущем. А пока я сижу перед клетками, наблюдаю и только еще пытаюсь завязать приятное знакомство. Когда я узнал их поближе, то заметил, что тигр не так богат оттенками настроения, как леопард, и потому менее капризен. Вообще тигр и лев проще, простодушнее и скорее раскрывают свою суть.

У  тигра характер постояннее, он менее вспыльчив, не мстителен и скорее отходит. Чувство мести его кратковременно, хотя и встречаются особи, способные долго носить камень за пазухой. Но, как правило, если тигр недоволен чем-нибудь — это длится минуты. На следующее представление он приходит, уже забыв свое раздражение. Тигр добродушен, когда его не трогают. Об этом рассказывают и охотники. Мне же известен такой необыкновенный случай.

Это произошло в Приморском крае. Неподалеку от пограничной заставы появился тигр, который «пас» стадо кабанов. Такие сообразительные тигры попадаются время от времени в тайге. Людей он, видимо, не боялся и не сердился на них. А может быть, даже хотел жить с ними в дружбе. Однажды пограничники наткнулись на него под самой сторожевой вышкой — он преспокойно разлегся прямо около лестницы, по которой бойцы должны были подняться наверх.

Увидя такого «нарушителя», запросили начальника, не пристрелить ли тигра. Разрешение дано не было, и пришлось пограничникам ждать, пока хозяин тайги сам догадается пропустить бойцов на пост. Тигр действительно вскоре ушел. Но через несколько дней властелин тайги пришел снова и улегся прямо на крыльце дома. Видимо, был в таком хорошем настроении и так уверен, что ему здесь рады, что даже к заливистому лаю собак отнесся добродушно.

Наверно, тигру понравилось это место и вежливое обращение: его следы часто можно было видеть на снегу у самого жилья. Домашних животных он не трогал и на людей не нападал. В его посещениях не было никаких корыстных целей это были визиты вежливости. Может быть, он догадывался, что находится под охраной государства?

Хотя тигры и не так подвижны, как леопарды, хорошо бы научить их трюкам которые у меня выполняли легкие леопарды. Особенно прыжки. В дальнейшем мне удалось добиться того, что тигры не уступали леопардам в дальности и высоте прыжка. Некоторые научились лазить по столбам. Бемби, например, в три перехвата взбирался по телеграфному столбу на высоту четырех метров. Раньше я бы тоже сомневался, что этому его можно научить. Но когда попробовал — вышло. Так что еще много не выявленного в способностях зверей, и еще не раз они будут удивлять нас своими талантами.

В начале работы больше всего меня беспокоила душа этих хищников. Ведь теперь-то я уже знал, что техника трюка — вещь второстепенная. Если завладеть их душой, трюки пойдут как по маслу.

Пока ловили уссурийцев, я начал заниматься с бенгальцами. Они как-то сразу открылись мне, не задавая никаких сложных загадок. Очень скоро, дней через пять-восемь, уже встречали меня своим приветливым «фыр-фыр-фыр».

Должен признаться, что их взгляды смущали меня, такими они были непривычно добродушными, открытыми и даже какими-то молящими, словно звери ждали чего-то важного, что я должен был для них сделать. Но что? Потом, приглядевшись к другим животным, я и у них подметил этот молящий взгляд. Просто животное всегда смотрит на человека не то с удивлением, не то с просьбой, и от этого его всегда немного жалко.

С первой же встречи тигры не выразили никакой злобы, были спокойны, но не равнодушны, как когда-то леопарды. Видимо, за ними ухаживали добрые, приветливые люди. И тигры привыкли к человеку, доверяли ему. Дела у нас пошли очень бойко.

Совсем по-другому встретились мы с дикарями Раджой и Тарзаном. Раджа вначале так бросался на клетку и скалил клыки, что я вздрагивал, представляя встречу на манеже. Но сердиться на них было не за что. Ведь они в неволе только три недели и к человеку еще не привыкли.

Читатель скажет, а дорога? От Владивостока до Риги она человеку трудна, а уж зверю и вовсе показалась пыткой. Во время путешествия из тайги тигры много перенесли. Да и сама схватка с человеком тоже не прошла для них бесследно. Запертые в маленькой клетке, тряслись много дней в вагоне, претерпевая лишения, и прибыли ко мне изнуренными, в раздраженном состоянии. Никто им не мил. И единственное желание, чтобы их оставили в покое.

Чтобы звери пришли в себя, я решил применить к ним тот же метод, что когда-то к Угольку. Через месяц мы уже понимали друг друга, хотя еще и не подружились окончательно.

Укрощая Уголька, я вслепую нащупывал пути к его сердцу и порой допускал ошибки. При встречах с ним волновался от неуверенности, так ли понял зверя, правильно ли оценил его поведение, а вдруг в нем осталось еще что-то важное и не распознанное? Не слишком ли я самоуверен? А вдруг дерзость моя не оправдается! Вот что мучило меня, когда я приходил к Угольку.

Теперь такие сомнения не возникали.

Бывало Уголек бросался на решетку, и дрожь пробегала у меня по телу, весь покрывался «гусиной кожей». Сейчас же ко всем тигриным броскам относился с юмором (конечно, после того как привык к виду их клыков) бросайся, бросайся, я подожду.

Время и здоровье — вот что мне было сейчас нужнее всего. «Все равно, ты будешь мой, я тебя завоюю», — говорил я то Тарзану, то Радже. Угольку я тоже говорил эти слова, но скорее, чтобы подбодрить самого себя. Где-то в, тайниках души особенной уверенности у меня не было. Стоя перед тиграми, я испытывал примерно то же, что и родители, когда у них появляется второй ребенок.

Первое время уход за зверем очень труден. Тоска по свободе, перемена условий жизни, непонятность, непривычность положения, воспоминание о жестокой встрече с человеком мало располагают к дружбе. Но именно с преодоления этих раздражающих факторов и начинается моя работа со зверем. Нужно помочь ему понять, что для него начинается новая жизнь и она резко отличается от того, что было до сих пор. И порядок дня совсем не тот, что был на природе. Попробуйте сами, уважаемые читатели, сменить день на ночь. Да и не так-то легко посвятить тигра в его новые обязанности. Слово-то какое для него неестественное! Но на что же создано мясо и придуманы всякие премии!

На природе в погоне за добычей зверь немало помучается. А тут — пожалуйста, все чуть ли не на блюдечке с каемочкой подают, да еще под самый нос. Это первое, что очень скоро изменит его «мировоззрение».

Из всех движений зверя, которые он делает на свободе — а он прыгает, бегает, валяется, крадется, становится на задние лапы и т. п.; издает разные звуки: рычит и мурлычет, пугает врагов и призывает самку или самца, — мне надо отобрать только те, что заслуживают внимания, что получаются у него красивее всего и что необходимо для будущих трюков.

Конечно, зверю развивать свои «таланты» не хочется. Он еще не понимает, что, живя в неволе, надо мясо насущное зарабатывать в поте морды своей, поэтому он огрызается, рычит, угрожает. Но я прихожу к нему с мясом и длинной вилкой. Насадив мясо на репетиционную вилку, начинаю урок.

Просунув кусочек сквозь прутья решетки, предлагаю зверю отведать его. Сначала он сбивает мясо лапой. Посторонний предмет, да еще около самой морды, ему не нравится. Но надо постараться уловить момент и подсунуть мясо к самому носу, чтобы зверь учуял его, схватил и проглотил.

Как только он это сделает — он в моей власти. Начинаю осторожно, не раздражая, водить вилкой в разных направлениях около морды зверя. Заставляю снимать кусочки справа, слева и вверху, у потолка клетки. А для этого уже надо подняться на задние лапы и, упираясь в решетку передними, тянуться вверх. Такое движение обычно не вызывает особых затруднений и быстро усваивается. Мне же оно крайне необходимо. Во-первых, я приучаю зверя к вилке, и она перестает внушать ему страх, а во-вторых, он привыкает, беря мясо, тянуться за ним. А это уже первый шаг дрессуры.

Совершая манипуляции с мясом и вилкой, я произношу слова, которые тиграм придется слышать на манеже во время дрессировки и представления, например: «Бемби, ко мне!», «Раджа, на место!», «Акбар, брауши!»

Когда мы все это освоим, можно переходить ко второму элементу урока. Чтобы закрепить наше сближение со зверем, я ввожу в клетку палку, а чаще щетку на длинной ручке и пытаюсь гладить те места, которые не чувствительны к щекотке. Сначала зверь отвергает такое обращение, но быстро убеждается, что этот массаж очень приятен, и уже не сопротивляется. Как только он к этому привыкает, я, улучив момент, когда он лежит спиной к решетке, глажу его рукой, что еще более приятно, хотя он может из притворства капризно поворчать.

Через некоторое время зверь уже сам будет ждать, чтобы его погладили. Так постепенно исчезает его подозрительность, и он превращается в послушного ученика.

Как только животное привыкнет к моей личности, голосу и встречает меня уже радостно, начинается следующий этап обучения. Зверь освоился с небольшой клеткой на конюшне. Теперь необходимо познакомить его с пространством циркового амфитеатра и предметами, которые будут его окружать на манеже. Для начала выпускаю его в туннель. Зверь сначала пугается и нервничает, все незнакомо: и место, и проходящие мимо и смотрящие на него люди, и различные шумы. Но и тут я опять с ним. Ободряю словами, поглаживаю сквозь решетку, и он постепенно успокаивается и от этого, может быть, еще больше привязывается ко мне.

Теперь урок с вилкой и куском мяса можно проводить в туннеле. Здесь я испытываю зверя на все лады. Иногда нарочно раздражаю обманными движениями и наблюдаю, как изменяется настроение его, как он выражает свое раздражение, долго ли злится или быстро отходит, как реагирует на резкие жесты, проверяю цепкость лап и силу зубов.

Приучая к приказывающей интонации, к командам, делаю это без крика: шумливое поведение раздражает животных, а в нервном состоянии они вряд ли будут лучше соображать и понимать мои приказания. Спокойная настойчивость лучше способствует взаимопониманию. Замечу кстати, что ни меняющийся грозный взгляд, ни выражение лица, ни любые самые устрашающие гримасы на зверя не производят никакого впечатления. Он, видимо, их просто не понимает, а скорее всего, и не замечает.

И вот уже мои подопечные привыкли и к туннелю, им даже начинает нравиться это просторное помещение оно очень удобно для прогулок, есть где поразмять косточки. Но, прежде чем выпустить своих учеников в «централку», подвожу итоги впечатления, анализирую поведение зверей, их отношение ко мне, стараюсь предугадать еще не выявленные отрицательные, то есть опасные для меня черты. Это нужно для того, чтобы быть готовым ко всему при первой встрече в клетке.

Практика, моя кормилица, неоднократно подтверждала, что варианты непосредственного знакомства без решетки бывают различными. Зверь может встретить меня спокойно, не прервет своего занятия и будет продолжать рассматривать реквизит, почти не обращая на меня внимания; или же насторожится, может подойти и с любопытством рассмотреть и обнюхать, даже потереться бочком без злых помыслов, словно приглашая поиграть.

Бывает, что зверь при моем появлении моментально отходит в дальний угол и прижимается к решетке. Если я начинаю приближаться к нему, он может приготовиться к прыжку или, наоборот, к защите. Если подхожу еще ближе и зверь уходит в противоположную сторону, явно боясь меня, это плохо. Значит, он труслив. Иногда от трусости он переворачивается на спину вверх лапами и ни за что не хочет встать. В этом случае приходится познакомить его с холодным душем. Но чаще привязываю к концу бича что-нибудь блестящее и болтаю перед его глазами. Заинтересованный, он старается поймать приманку и быстро вскакивает.

Если боязливость не проходит, зверю дается самая легкая роль. Применять болевое ощущение бесполезно. Да и вообще, бич в руках я держу не для наказания. Он у меня, скорее, как вожжи у извозчика — для управления «парой гнедых».

Самый неприятный вариант — впрочем, очень редкое исключение, — если зверь нападает на меня или выказывает свирепую враждебность. Прижатые к голове уши, напряженные мышцы лап, хвост, вытянутый, как стальной прут, — сигналы грозящей опасности. Тут уж только моментальная ориентировка, быстрота и уверенность действий могут спасти от его удара. Иначе он «укротит» меня.

Для защиты я держу в клетке обыкновенный стул. В самый опасный момент между нами появится этот стул, ощетинившийся ножками. И тогда одного-двух ударов палкой по носу бывает достаточно, чтобы дать хищнику понять, что поступок его безрассуден и что бросаться на меня не так уж безопасно. После такого внушения зверь «успокаивается», но отвращение к стулу и палке сохраняется у него надолго.

Но попадаются такие «типы», которых это простое оружие не пугает. Тогда приходится изощряться. На Тарзана, например, стул никак не действовал. При входе в клетку тигр настойчиво заходил в левую сторону, куда допускать его нельзя. Там сидел Бемби, а звери недолюбливали друг друга, и драка была бы неизбежной. Тарзан обязан был двигаться на свое место нейтральным маршрутом, минуя неприятельскую территорию.

Сколько я ни манипулировал перед его мордой стулом, послушания добиться не удавалось. Однажды во время репетиции в цирке стали приходить люди с зонтами — на улице шел дождь. Мелькнуло в голове: попробую зонт. Попросил одолжить мне зонтик, взял его как палку, и снова вызвал Тарзана на трюк. Он опять идет влево… И вдруг перед его мордой молниеносно раскрывается зонт. Озадаченный тигр после секундного колебания опрометью бросается на свою тумбу и с удивлением смотрит то на зонт, то на меня.

На следующий день Тарзан снова хотел было пойти налево, но, увидев зонт, не посмел. Так он раз и навсегда отучился от работы «налево». Произошло торможение не нужного мне рефлекса, если применять Павловскую терминологию.

Хорошее средство защиты — железное ведро, привязанное за ручку к палке, которая в случае необходимости выставляется вперед. Зверь пугается болтающегося и громыхающего предмета. Иногда неплохо помогает и тривиальная метла.

Вот, кажется, простая вещь — определить место зверю на манеже. Но, чтобы найти это постоянное место, сколько приходится решить психологических задач, сколько сделать выкладок и подсчетов. Например, забияку Акбара нельзя посадить рядом с мрачным и строгим Тарзаном, Акбар вздумает поиграть, а Тарзан этого не любит — вот и конфликт. Акбара нельзя посадить и рядом с Раджой. Раджа очень сильный зверь и при удобном случае отомстит за баловство своему соседу с лихвой. Надо найти ему такое место, чтобы после трюка он по дороге на свою тумбу не встретился и с Цезарем — они тоже не ладят. Чем не игра в «третий-лишний». Приходится «раскладывать» тигров, как пасьянс.

Очень важная и тонкая задача приручить зверей друг к другу, подружить их, чтобы задиры и проказники не вносили разлада в работу. Они должны быть корректными друзьями.

За кулисами животные постепенно привыкают друг к другу, когда я ставлю их клетки рядом. Отгороженные от соседей решетчатыми шибрами, они могут подойти вплотную к решетке, познакомиться, привыкают мирно поедать свое мясо, не обращая внимания на соседа, жующего рядом. Главное, добиться того, чтобы никто не боялся, что его порцию отнимут.

Только после того, как звери привыкнут друг к другу, начнется постепенное соединение их в одной клетке. Сначала свожу двух, потом трех и т. д. Одновременно отрабатываем групповые трюки.

Но бывает, что, несмотря на тщательность подготовки, соединить зверей не удается. С тиграми, правда, у меня: такого не было. А с леопардами я однажды оказался побежденным.

Родилась в моей группе черная пантера. Даже когда ей исполнился год и пора было начинать учиться, она все еще была маленькой и похожа скорее на домашнюю черную кошку, чем на хищного зверя. Невзрачная была у нее внешность. Дрессировать ее не имело смысла. А в Киевском зоопарке жили в это время три пумы (кугуары) и ни одной черной пантеры. Наша «сделка», к общему удовлетворению, свершилась очень быстро. Так я приобрел пуму.

Пумы — ближайшие родственники львов, но не имеют гривы. Живут они только в Америке. У них красивая расцветка шерсти, это ловкие, сильные, но несколько трусливые животные. Охотятся на мелких животных или молодняк: ягнят, телят, жеребят, оленят.

Моей пуме было уже шесть-семь лет. Это был самец по кличке Киска с удивительно мягким характером.

Киску можно было даже выпускать из клетки. Ласковая, кроткая, миролюбивая пума через два месяца дрессировки стала ручной. Я подпускал ее к себе, и она языком, шершавым, как рашпиль, лизала лицо. На манеже я играл с ней, как играют с котятами и щенками. Она подружилась с ассистентами, постоянно ласкалась ко всем и из-за этого становилась иногда докучлива. Дрессировка ее не заняла много времени и прошла гладко. Через пять месяцев она делала стойку на «оф» в пирамиде и изумительные прыжки. Своей кокетливой игривостью Киска вносила в работу номера веселую ноту, и зрителям нравились ее шалости и грациозное исполнение тюков.

Но сердце мое было неспокойно. Первое знакомство Киски с партнерами прошло со скрипом. Леопарды, видимо, Киску не полюбили и в свою компанию не приняли. Это было очень досадно. Ведь она — первая пума в нашем цирке. Да еще такая пригожая. Бедняжке явно не повезло — она попала в «волчью стаю».

Дебют ее прошел успешно, и неделю отработали без особых конфликтов, хотя попытки их завязать были. Но эту робкую разведку я легко пресекал. И все-таки однажды леопард Мерси, вечная забияка, положила начало бедствиям Киски. Звери учуяли, что она не способна к сопротивлению и на ней можно отыграться.

Сначала мои «квалифицированные артисты» набрасывались на Киску, когда пума сидела на тумбе. Бедняжка не защищалась, думая, что с ней играют. Соскочив с тумбы, она перевертывалась на спину и отдавала себя в полную власть драчунов. Но вскоре они «разъяснили» ей свои намерения. По мимолетному взгляду на морды можно было безошибочно предсказать, чего ждать от них в следующее мгновение. Вытянутые головы, прижатые уши, слегка наклоненные вперед тела, лукаво прищуренные, настороженные глаза — они только и ждали, чтобы я перестал их удерживать на месте взглядом.

И действительно, стоило мне отвести взгляд, как они с быстротой молнии оказывались около пумы. Киска же спасалась от разбойников за моей спиной, считая ее самым надежным убежищем. Это стало повторяться на каждом представлении.

Леопарды, разгадав умные уловки пумы, избрали новую тактику нападения. Они стали ловить ее на трюке, в тот момент, когда я поворачиваюсь к зрителям на комплимент. Чтобы пресечь их и здесь, пришлось изменить мизансцену трюка.

Если на нее нападал один, то это служило сигналом для остальных. Иногда бывали дни, когда в погоню за пумой срывалось с мест шесть-семь зверей. Киска была увертлива, и это спасало ей жизнь. Она делала колоссальные прыжки, хитроумные каскады и уходила из-под ударов преследователей.

В клетке воцарялась полная неразбериха, как говорят в цирке, «маленький содомчик». Ничего нельзя было понять: кто, где, зачем? В воздухе мелькали пестрые и черные тела, а среди этого вихря человек успевал только уклоняться от прыгающих безумцев. Такой сумбур продолжался обычно долго. Успокоение наступало постепенно: от усталости, от холодного душа, и все-таки от моих грозных окриков.

Однажды, когда мы работали в Московском цирке, ассистент прозевал роковой момент, не дал вовремя струю воды, и Парис вцепился в горло Киски. Он долго не выпускал пуму, несмотря на все наши усилия. Наконец мы все-таки ее отбили.

После этого у Киски началось воспаление горловины, и она пять дней ничего не ела. Я уже думал — конец. Но, к счастью, на шестые сутки опухоль начала спадать, она стала понемногу есть и выжила. Так жаль было расставаться с нею! Но оставлять ее в номере было жестоко. Я отдал ее в зверинец.

Некоторые объясняли неудачу с пумой тем, что она была в номере… тринадцатой. Это, конечно, шутка. Причина в том, что леопарды и пантеры совместно работали несколько лет и по возрасту были уже такими, когда новые знакомства заводятся туго. Между собой они тоже ссорились, но эта были мелкие семейные перебранки. И вдруг появился чужестранец, да ещё почти не сопротивляющийся. Это ли не благодать!

Киску не поняли и не приняли в свою компанию, а наперекор я идти не решался. Тут можно было и зверя потерять и разрушить номер. Так что полугодовая работа и хорошие результаты были сведены моими пятнистыми партнерами насмарку.

* * *

Постепенно в трудностях повседневной работы я узнавал индивидуальные особенности тигров и, как когда-то на леопардов, составил на них характеристики, которые со временем уточнялись и дополнялись различными нюансами. Вот каковы были мои звери в начале работы.

Раджа. Тигроловы дали ему лирическую кличку подснежник. Но, к сожалению, она не подходит для цирка. Здесь требуется короткое, отрывистое, звучное слово.

Раджа — величественный зверь, энергичный, быстрый, злой, вспыльчивый, агрессивный. Его капризы порой не объяснимы. Не любит, чтобы надоедали ему нежностями, не любит, когда его тревожат даже для  уборки клетки.

Только перед одним человеком смиряет он свой гнев и становится до неприличия покорен — перед Елизаветой Павловной. Стоит ей только подойти к клетке и позвать его, как он моментально подскакивает к ней, ложится у самой решетки с выражением полного блаженства и счастья. Смотрите-ка, как умеет кокетничать этакий верзила в триста пятьдесят килограммов весом. Так сморщит морду, такие сделает нежные глаза, еще немножко — и заулыбается. И откуда у него вдруг мягкие, переливчатые стоны берутся!

Елизавета Павловна не может устоять перед такой преданностью; гладит его по загривку, за ухом и, что ему особенно приятно, под шеей. И кажется, не отделяй Раджу решетка, он сам повиснет у нее на шее. Всеми способами Раджа старается подольше удержать около себя свою хозяйку — нежно ворчит, мяукает, даже выпустит когти и поскребет ими пол. Но стоит только Елизавете Павловне отойти от него к другому зверю, как сразу же исчезает все его добродушие. Он злится, принимает воинственный вид и требует немедленного возобновления беседы только с нам и ни с кем больше. Он считает, что, у него особые права на Елизавету Павловну. А я уж вообще не в счет. Если жена обойдет сначала всех зверей, а к Радже подойдет в последнюю очередь, он хотя и позволяет ласкать себя, но сам не проявляет ответной нежности — это его ревнивая месть. Привязанность Раджи к Елизавете Павловне глубокая, настоящая. Бывает, что он так разойдется, что на него уже ничего не действует, а Елизавета Павловна успокоит своего любимца одним словом, даже просто своим появлением.

Впрочем, любовь Раджи к Елизавете Павловне — не исключение. Ее любят все животные, так же как и она их. Они очень скоро находят между собой «общий язык».

Сколько ею выкормлено, вылечено бездомных собак, кошек, птиц, даже орлов. Если нет возможности держать дома или в цирке какую-нибудь облезшую, жалкую, хромую собачонку, то жена подыщет ей где-то укромный уголок или пристроит в каком-то доме и своими ежедневными посещениями с кормом и лекарствами выходит несчастную, а перед отъездом в другой город обязательно найдет людей, которым и передаст на попечение этого пса.

Но, однако, вернемся к Радже. Мои ассистенты зовут его «папой». И не случайно, он — полновластный хозяин в клетке. Его гнева боятся все тигры. Законы тайги по-прежнему для него священны. По праву сильного он своего не упускает.

В ходе дрессировки стало видно, что для Раджи репетиции — нудная повинность. На трюк он не торопится, демонстрируя всем видом, что мой приказ для него не закон, что, работая, он просто делает мне одолжение.

Когда в номере появилась тигрица Уля, дело еще больше осложнилось. Раджа стал ревнивцем. И ревновал ее не только к тиграм, но и ко мне. Из ревности этот полосатый Отелло дважды нападал на меня и заставил пережить страшные минуты.

Тарзан. Брат Раджи. Это зверь с тупым выражением морды, медлительный, флегматичный и всегда мрачно настроенный. Он постоянно недоволен и зол. Даже на мои нежности едва-едва реагирует. Находясь в одной клетке с Раджой, не проявляет родственных чувств и на заигрывания брата отвечает раздражительностью. В дрессировке долго и упорно отстаивал свою самостоятельность. Ко всему, что происходило от меня, даже к предметам на манеже, относился с отвращением. Всегда подозрительный, неприветливый, он по-прежнему ненавидел человека. Не любил, когда к нему приближались, тут же собирал лоб в свирепые морщины, а глаза его словно говорили: «Не подходи, ненавижу». Презирал всех служителей. Лапы всегда держал наготове у переплета решетки, чтобы отомстить за свой плен.

Акбар. Энергичный, злобный, но без свирепости, игривый но довольно взбалмошный. Впрочем, последнее присуще всем молодым животным. Очень любит, чтобы его приласкали, сам любит ластиться и в то же время очень ревнив. К своему брату Бемби необычайно заботлив. Всегда помогает ему наводить туалет. А если кто-нибудь из тигров исцарапает Бемби или укусит, Акбар зализывает раны брата.

Мы с ним быстро поняли друг друга. Исключительно хорошие «драматические» качества определились в нем сразу. Еще не приступая к дрессировке, я уже знал, что из него выйдет прекрасный «артист».

Бемби. Брат Акбара. Добродушный, игривый, живой, незлобивый, умный, приветливый и покорный. Но боязлив и слегка нервен. В спокойном состоянии любвеобилен и обидчив. Необыкновенно доверчив и любопытен.

Зверь с хорошими «артистическими» задатками. С первого же дня он стал моим любимцем, ему больше всех уделял я внимания. Было видно, что ему не нужна грубая дрессировка, что лаской от него скорее можно добиться нужных действий.

Как только услышит свою кличку — сейчас же поворачивает ко мне радостную морду. Всегда расположен к беседам. Подойдет близко к решетке, выставит свою мордочку вперед, чтобы я его погладил, и мурлычет от удовольствия.

Мы не только любили, но и уважали друг друга.

Цезарь. Тигр злобный, своенравный, нервный. Человека ненавидит. Энергичный, но раздражительный — таково было впечатление от первого знакомства. Но в работе он оказался намного лучше. Перед началом репетиции или представления Цезарь ходит взад и вперед по клетке, чем-то озабоченный, словно что-то пытается вспомнить. Время от времени останавливается, ворчит, а на приближающихся людей рычит так грозно, что цирковые лошади рвутся в своих станках, дрожат и покрываются потом. Чем не актер перед выходом!

Впоследствии Тарзан из-за болезни, а Цезарь из-за старости были выведены из номера, а вместо них поступили три уссурийских тигра — Алмаз, Карат и Уля, в возрасте примерно восьми-девяти месяцев.

Три месяца изучал я их характеры и потом начал дрессировать. Но времени нашего знакомства характеры их еще полностью не сложились, в них было много детского, наивного, забавного. Во время игр в клетке они не проявляли злобы. Ко мне относились корректно.

После четырехмесячного обучения новички были включены в общую группу и заработали как заправские артисты.

«Амплуа» в аттракционе распределились в соответствии с «наклонностями»: Раджа — «герой», Тарзан — «злодей», Бемби — «простак», Цезарь — «трагик», Акбар «любовник». И, как положено «любовнику», у него больше всего было поклонников.

Неустанное наблюдение над странными и неожиданными переменами настроения тигров позволяет установить причины изменения их характера и своевременно находить «противоядие» — способы, позволяющие удерживать зверей в доступной степени повиновения.

Если при работе с леопардами я еще сомневался, то теперь уверен, что не только я изучаю характеры тигров, но и они — мой. Действительно, должны же они знать, с кем имеют дело, чтобы успешнее хитрить, чтобы нападать на меня наилучшим способом.

Есть любопытная старая книжка «Анекдоты из жизни домашних животных». Она составлена из рассказов любителей животных о кошках, собаках, лошадях. В ней есть любопытные наблюдения о сообразительности четвероногих в трудных и запутанных ситуациях, когда животные решали сложные задачи самостоятельно. Например, одна кошка долгое время отвлекала повара звонком в дверь, дергая за веревочку, и, пока он разглядывал пустоту, — успевала влезть в форточку и убежать с добычей. И проделывала она это до тех пор, пока повар не устроил засаду и не подкараулил ее.

Я вовсе не уверен, что превосходство человеческого разума над разумом животных неоспоримо. Очевидно, мы еще не умеем до конца понять зверей, «ограниченные» своим, человеческим способом мышления.

Для постижения звериной тайны нужно знать язык каждого животного, уметь до тончайших нюансов подражать их голосу, чтобы еще больше войти к ним в доверие. Не подумайте, что я преувеличиваю, говоря о языке. Условный, без слов, но он существует. Опять сошлюсь на свидетельства охотников, да и мои собственные наблюдения  подтверждают это.

Вот, например, Раджа и Акбар очень отличаются друг от друга своим «языком» (поставим на всякий случай это слово в кавычки). Когда я подхожу к Радже, он мурлыкает приглушенно, на грубых, низких нотах. Акбар в таких случаях мурлыкает нежно, переливчато и даже как-то грустно, как бы высказывая какую-то обиду или просьбу, вроде жалуется. А спросишь его: «Как твои дела, Акбар?» — он заведет свою песню, а я вторю ему, поддерживая «разговор» стонущим, пискливым голосом. И мне кажется, что в моих «стонах» он понимает больше, чем я в его: для него в них есть что-то конкретное. Как жаль, что я никогда не узнаю — что.

Как бы то ни было, ласковость и щедрость дают для познания зверя больше, чем грубость и жестокость. Криком и кулаками ведь и людям трудно договориться между собой. А в пылу гнева наделаешь больше ошибок.

Как нет в мире двух людей с одинаковыми характера ми и способностями, так и звери отличаются по своим индивидуальностям друг от друга. Поэтому при обучении нельзя быть ко всем одинаково взыскательным, так как понятливость каждого зверя имеет границы. И то, что можно потребовать от одного, нельзя требовать от другого. Чуткая душа и отзывчивое сердце в обращении с хищниками нужны не меньше, чем с людьми.

Даже если вашу доброту животные и не оценят, все равно надо оставаться добрым, излишняя строгость породит только непримиримую враждебность, которая, если не обращать на нее внимания, как зараза, передастся другим зверям.

Бывает что зверь ранит меня без злобных намерении. Иногда это происходит и по моей неосторожности. Сделаю резкое движение, неожиданное для тигра, а он напугается и невольно выбросит вперед лапу с выпущенными когтями, для самозащиты, и случайно заденет меня. Мы ведь тоже выставляем руку вперед для обороны, как бы прикрываясь ею, когда сосед делает непроизвольное движение в нашу сторону. И за это я зверей не наказываю, не за что.

Своим добрым и мягким отношением я не только «извлекаю» из своих учеников их таланты, но и устанавливаю внутреннюю, душевную связь между нами и очень забочусь, чтобы она по какой-либо причине не прервалась, так как это может разладить всю дрессировку.

Чтобы избежать срывов, я стараюсь учитывать настроение зверя и вести себя в соответствии с ним. Нельзя не принимать во внимание то, что хищник, хотя и мгновенно повинуется инстинкту, соображает намного медленнее человека. Поэтому надо давать ему время на осмысление нового задания. Если хочешь жить со зверем в мире, иногда приходится и потакать его капризам.

Не всегда спокойный зверь является безобидным существом. Часто его поведение бывает обманчиво и маскирует характер скрытный и хитрый. Я почти никогда не беспокоюсь, если за моей спиной находятся самые шумливые звери, выражающие свое недовольство рычанием, вроде Акбара или Бемби. Много шуму — мало толку. А в тихом болоте черти водятся. Это также и у зверей.

Взять хотя бы Раджу. Он никогда не огрызается, сидит спокойно на тумбе и молча выжидает удобный момент, чтобы напасть на меня или же на рядом сидящего сородича. Заранее обнаружить его злонамеренность никак нельзя.

Против таких субъектов всегда надо применять самые радикальные меры предосторожности. Когда я бываю вынужден встать к Радже спиной, ассистент сейчас же поворачивает его мордой к себе и отвлекает от злых мыслей кусочками мяса. Если этого не сделать, тяжелые последствия неизбежны.

Зверь все-таки остается зверем. И, несмотря на корректные и даже ласковые взаимоотношения, где-то внутри у него тлеет искра недоверчивости и враждебности, которая каждую секунду от малейшего повода может  вспыхнуть ярким пламенем. Вы поймете это, если вспомните; как часто бывает трудно удержаться от раздражения, от вспышки недовольства нам, людям. А ведь нами управляет самый совершенный разум. Чего же требовать от диких зверей?!

Конечно, попадаются среди них действительно мирные экземпляры. Изучение их поведения в течение целых суток на конюшне, на репетиции, на представлении дает возможность определить качество такого спокойствия. А длительное наблюдение в течение нескольких месяца — окончательно определить его характер.

Тигр Алмаз всегда спокоен внешне — не скалится, не рычит. Кажется, что просто нелепо хоть в чем-нибудь его подозревать. Но это — самый опасный зверь. Уже не раз, дождавшись удобного момента, набрасывался он на Акбара, Раджу и Рыжика. В драке так свиреп, что мне даже подумать страшно, что когда-нибудь придется помериться с ним силами.

Наблюдая его дикие расправы с сородичами, я изучаю пределы его злобы, силы и кровожадности. Для человека они слишком безграничны. Без содрогания вспоминать ярость спокойного на вид Алмаза невозможно. По случайно перехваченному взгляду зверя можно обычно определить, какое в нем зреет намерение. Но у Алмаза маленькие сверкающие зрачки так спрятаны густо нависшей шерстью, что едва выглядывают, как у медведя, а хвост часто остается спокойным и тогда, когда тигр явно зол. Приходится держать его под неусыпным наблюдением. Но этот зверь настолько лукав, коварен и хитер, что умеет подловить именно ту секунду, когда человек, ослабив бдительность, выпускает его из-под надзора. И как он об этом догадывается?

Сначала Алмаз не обнаруживал своей злобы, и я, усыпленный его спокойным видом, упустил момент, когда характер зверя начал перерождаться в связи с возрастом. Теперь мне приходится быть вдвойне осторожным и избегать малейших столкновений. Расстанусь с ним, как только найду ему замену. Он мешает мне работать, отвлекает внимание на вещи, которые к искусству уже не имеют отношения.

Второй месяц знакомства подходил к концу, и я уже приглядывался к тиграм, стараюсь уловить день хорошего настроения, чтобы встретится в клетке. Хотя мне всегда не терпится прийти на первое свидание, я все же решил не очень торопиться. Тем более что «пренебрежительное отношение к опасности», как называют это мои близкие, доставляет большое беспокойство семье. Я стараюсь сдерживаться, но не всегда удается.

Действительно, если звери еще не «созрели» для встречи, то могут возникнуть неприятные последствия. Все подвержены минутным слабостям и неустойчивости. И хотя дрессировщикам иметь эти качества не полагается, но ведь и дрессировщики — люди…

В июне Рижская киностудия с большим трудом уговорила меня сняться в короткометражном фильме «Как дрессируют зверей».

Съемки с Акбаром и Бемби, я был уверен, пройдут пристойно и тихо. С ними мы дольше знакомы, встречались уже на манеже, они почти «цивилизованные» звери. Уссурийцы же на манеже еще не появлялись, и этот день был для них боевым крещением. Только бы для них!..

Я знал, что выводить на арену Тарана и Раджу рано, да еще в такой необычной, нервозной обстановке: яркий свет, беготня обслуживающего персонала цирка и студии, громкие приказания режиссера — все это не для первой встречи. Тигры будут слишком взвинчены. Поставив двух ассистентов, одного с револьвером, другого со шлангом, я уступил просьбам режиссеров и вошел в клетку.

По-видиму, застраховать себя от ошибок невозможно. Режиссеры Рижской студии вполне могли подождать, неделю или две. Но здесь я сержусь на себя: поступил легкомысленно, вопреки своим убеждениям, поддался слабости и проиграл.

Не скрою, уступил я не только просьбам кинематографистов. Мне хотелось испытать себя в такой необычной ситуации — встретиться с еще мало обработанным, почти диким зверем, почти как в тайге, почти как охотник, которым я всегда немного завидую. Втайне думал, что здесь, может быть, откроются мне новые пути дрессировки.

Тигры на манеже. Раджа сразу пошел на приманку, вскочил на тумбу и сел. Тарзан же разгуливает, недовольно озирается кругом, но злости особенно не проявляет.

Мне надо было подвести его в фокус аппарата. Я осторожно зашел сзади и очень мягко коснулся его палкой. Тарзан мгновенно повернулся, ударил лапой по палке, та отлетела в сторону, а от следующего удара по голове отлетел в сторону я и упал навзничь. Не давая возможности подняться, зверь вскочил на меня, обхватил лапами, и его пасть раскрылась над головой. Никогда не забыть ощущения огненного дыхания на лице, хотя тогда я думал совсем о другом, если то, что происходило в моей голове в это мгновение, можно назвать спокойным словом «думаю».

Тарзан нацелился в горло. Но в человеке в минуты крайней опасности тоже просыпаются древние, звериные инстинкты, они срабатывают скорее, чем мысль. Именно в такие мгновения больше всего понимаю я своих зверей, молниеносность их реакции и действий.

В обороне мысль и дело — как молния и гром. Я инстинктивно просунул руку между пастью и горлом, и рука сыграла роль буфера. Тарзан вонзил в нее свои клыки… тогда правой рукой изо всех сил — хоть я и гуманный дрессировщик — стал колотить Тарзана по носу. Тигр отскочил от меня, фыркая и мотая головой.

Я вскочил, вытер окровавленное лицо и облокотился на тумбу, бросил укоризненный взгляд на ассистентов. Разве вы стоите для того, чтобы потерять голову от неожиданности?

А кинематографисты тоже в страхе отпрянули от своих камер именно тогда, когда надо было снимать «на всю катушку», Ведь они же хотели сделать фильм о том, как дрессируют тигров, а не кроликов, Эти кадры были бы как раз на тему, и какие уникальные кадры! Вряд ли им когда-нибудь еще придется увидеть единоборство человека с тигром. Такое в цирке случается не каждый день.

Как только я пришел в себя, мне сейчас же захотелось узнать, отреагирует ли Тарзан на воду. Дали воду, но она не оказала на него никакого действия. Ну да! Ведь он только что из тайги и не отвык еще от проливных дождей и широких рек. А вот от револьверных выстрелов содрогнулся и трусливо отскочил. Очевидно, они напомнили ему недавнюю борьбу с человеком в тайге. Обычно тигроловы нарочно беспорядочно палят в воздух, стараясь ошеломить зверя.

Вот что значит поторопиться и вывести неподготовленного тигра на манеж. Поспешишь — людей насмешишь. Если, конечно, в данном случае можно говорить о смехе.

Взаимное наше с Тарзаном недопонимание могло кончиться катастрофой. После этого случая я окончательно укрепился в мысли, что разумная осторожность важнее для дрессировщика, чем беспредельная отвага. Ведь моя цель — быть живым и работать. А не наоборот.

Я, наверно, самим богом создан для дрессировки хищников; на мне быстро заживают все раны и царапины; не проходит месяца, как я снова целый и почти новый, шрамы едва видны. После этого случая я отлежал месяц в больнице, было много свободного времени для раздумий о совершенной оплошности.

Тарзан совершил нападение, и по законам дрессировки он должен был быть немедленно передан в зверинец так как человек уже не имеет права встречаться с ним вновь. Но тут я уже не по легкомыслию, а на основе опыта решил поступить вопреки этому мнению и опровергнуть его. К тому же мне не хотелось лишаться такого красивого тигра, с такой могучей внешностью.

Пока, я залечивал раны, ассистенты продолжали повторять с Тарзаном, Раджой и остальными тиграми простейшие упражнения, чтобы они не забыли «азбуки».

Выйдя из больницы, я убедился, что Тарзан по-прежнему презирает меня и не желает смотреть в глаза человеку, который так больно бил его по носу. Его расширенные немигающие глаза упорно смотрят куда-то мимо. Тигр все видит и слышит, но общаться со мной не желает. Он еще обуреваем желанием броситься на решетку, разломать ее и убежать к себе в родную тайгу, но в конце пассивно смиряется с новым образом жизни.

После тяжелых стычек, после того как пришлось затратить много труда и нервов, Тарзан был покорен и стал «артистом» цирка. Он оказался самым трудным моим зверем. И первым опытом так называемой «храброй дрессировки», когда зверя все время приходится ставить в критическое положение, когда с ним ни о чем нельзя «договориться» мирно. «Храбрая дрессировка» применяется обычно к зверям непокорным и строптивым.

Сегодня на манеже Акбар и Бемби. Начинаются трудовые будни, когда из бесформенной массы природных поступков создается законченное произведение циркового искусства. В неопределенность и хаос движений зверя надо внести порядок и логику, убрать все лишнее, мешающее, подчинить точности и строгости. Всему придать единый стиль.

Я всегда иду в работе от простого и непреднамеренного движения к трюку, от частного к общему, стремясь в малом найти большие возможности. Поэтому мне более интересна психология зверей, чем техника дрессировки сама по себе.

За многие годы работы со зверями у меня сложился определенный метод, который почти всегда дает хорошие результаты. Коротко его можно изложить следующим образом.

Когда подготовительная работа за кулисами закончена, зверей выпускают в «централку». Завидев расставленный на манеже реквизит, они зафыркают, прижмут к голове уши и будут сначала боязливо держаться подальше от незнакомых предметов. Но вот Акбар, осмелев, с ворчанием медленно приближается к тумбе. Я люблю наблюдать их первое знакомство с неизвестными, непонятными, а потому таинственными предметами.

Не дойдя до тумбы двух шагов, вытянув вперед морду, Акбар пытается обнюхать «незнакомку», но чего-то пугается и отскакивает в сторону. Однако любопытство сильнее нее, и он снова подходит и осторожно трогает тумбу лапой. Тумба не подает признаков жизни. Значит, ее можно попробовать и на зубок. Когда он убеждается, что окружающие предметы не таят в себеспасности — успокаивается.

Вслед за Акбаром то же проделывает Бемби. Освоившись, они уже чувствуют себя на манеже непринужденно.

Теперь можно подойти вплотную к клетке, окликнуть зверей, предложить им по кусочку мяса. Потом начинаю прохаживаться вдоль клетки, предоставляя тиграм «любоваться» моей персоной и привыкать к моим движениям и, кто знает, — поразмышлять над ними. На это уходит обычно около трех часов. Если я чувствую, что звери спокойны, вхожу к ним в клетку и сейчас же начинаю обильно угощать с вилки, держа на всякий случай в другой руке палку. Щедрое угощение должно создать у них приятное впечатление о пребывании на манеже и желание пойти туда снова.

Наперебой, отталкивая друг друга, звери хватают мясо. Едва успеваю надевать его на вилку. Тигры бесцеремонно наступают на меня, так что приходится поспешно отскакивать в сторону, не то «погладят».

Ублаженных, их можно сажать на свои места, которые распределены мной заранее. Предстоит проверить открытия, сделанные в то время, когда приходилось бродить по душевным лабиринтам зверей только теоретически. К сегодняшнему дню ученики привыкли к инструментам дрессировки. Знают, что их могут угостить мясом, только пока еще не очень понимают, за что. Но и это вскоре поймут.

Теперь приступаю к пробе трюков, которые наметил в уме. Знаю, что звери внесут свои поправки в мою композицию, и с радостью приму их. В некоторых случаях можно чего-то недоучесть, и они сами подскажут и уточнят свои «артистические» склонности. Действуя с ними согласованно, где-то идя и на компромисс, постепенно добиваюсь полного подчинения.

Репетиция наша — не угнетение, а творческое содружество. Как это говорится в наставлениях родителям? «Приучайте ребенка работать, играя». Так и я с тиграми.

Бемби однажды, играя, сделал на тумбе стойку на «оф», то есть встал на задние лапы. Я это запомнил. Потом, идя на трюк «ковер», он снова, по-моему случайному движению бичом, встал на «оф» уже на манеже. Тогда я решил, пусть так на задних лапах и идет он на этот «ковер». Сказано — сделано. Мы отрепетировали этот трюк, и он вошел в репертуар.

С первых же репетиций я приучаю тигров к тем движениям, которые только и разрешено им будет делать на манеже. Так легче и мне и зверям. Конечно, самый сметливый мой ученик не имеет никакого понятия о смысле того, что он делает, хотя, может быть, и испытывает удовольствие от ловко проделанного прыжка.

Зверь запоминает мои сигналы и соответствующие им свои движения. Моя задача — не дать им уклоняться от намеченного пути, следить, чтобы у них не возникали «вольнодумные мысли». Я для них — движущаяся преграда, сдерживающий центр, не данное им природой дисциплинирующее начало.

Каждому зверю на манеже отведена персональная тумба, стоящая всегда на определенном месте. Приходить на тумбу и уходить с нее зверь должен всегда одним и тем же путем. Отклонение от курса карается окриком или тушировкой. Ни одному тигру никогда нельзя разрешить пренебрегать этими строгими правилами: отклонившись в сторону, он встретится с другим зверем, затеет с ним драку или игру, а это нарушит строй представления. Если зверь сегодня сделал отступление и я не обратил на это внимания, то, будьте уверены, завтра он сделает то же и еще что-нибудь в придачу.

Но не всегда успеваешь предупредить зверя. Вот что было однажды в Минском цирке.

Исполнив трюк, Раджа спокойно пошел на свое место но, подойдя к тумбе, словно бы замешкался и медлил вспрыгнуть на неё. Не заставив его сесть на место, уверенный, что он сейчас сделает это сам, как он это делал не однажды, я повернулся к Бемби с намерением вызвать его на следующий трюк и оставил свой бок незащищенным.

Раджа все вмиг «рассчитал»… и прыгнул. Удар по боку был такой силы, что отшиб на какое-то время память.

Я упал и, очнувшись, — приходить в себя научился быстро — увидел недовольно отходящего от меня Раджу.

Упал я, к счастью, между тумбой Бемби и клеткой, как раз около того места, где стоял со шлангом мой сын Рюрик. Раджа уже обхватил меня лапами пытаясь схватить пастью за голову, Рюрик не растерялся: мгновенно просунул брандспойт и воткнул его в раскрытую пасть тигра, пустив буквально в горло тигра сильную струю воды. Тот сейчас отскочил от меня и уселся на свою тумбу, ошеломленный обескураженный и очень недовольный. И уже с тумбы с удивительно невинным видом спокойно смотрел на меня. Удивительно невинно умеют они смотреть после нападения.

Боль от удара в боку и мокрый рваный костюм — таков результат моей ошибки. Только быстрые умные действия сына предотвратили трагический конец.

Раджа всегда у меня был на особой заметке. Его коварство и фальшивость часто проявлялись даже тогда, когда этого уж никак нельзя было ожидать. А после этого случая мы стали за ним следить еще внимательнее: так просто он не оставит своего намерения и, конечно же, нападет еще раз.

Начали следить и заметили, что когда я поднимаю и ставлю на рельсы шар, то загораживаю им свое лицо и глаза и упускаю из поля зрения Раджу. А он в этот момент очень внимательно, слишком внимательно смотрит мне на ноги и совершенно откровенно готовится к прыжку. Ни чего не скажешь, очень хитро отыскал он мое незащищенное место. Необходимо было как можно скорее предупредить его нападение и навсегда отбить охоту облизываться на мои ноги.

Я решил спровоцировать прыжок Раджи. Все было приготовлено к этой провокации: шланги с двух сторон, револьверы с холостыми патронами на боевом взводе. Поднимаю шар. Раджа приготовился к прыжку, а ассистент легким толчком сзади дал ему недостающий импульс. Тигр соскочил с тумбы и бросился мне под ноги. Сигнал ассистента, и шар обрушивается на Раджу. Брандспойты хлестнули струями воды, а холостые выстрелы довершили ошеломление зверя. Вот досада! Сорвалось… а ведь он все так хорошо «продумал», чтобы напасть на своего родного укротителя

Сейчас мы научили его благопристойному поведению.

Но наверняка он будет отыскивать другие моменты… и найдет.

Дальнейшие события подтвердили мои предположения. В Рижском цирке, раскланиваясь с публикой после хорошо исполненного номера и вкушая сладость аплодисментов, может быть, несколько дольше, чем следовало, я повернулся спиной к Радже, который не мог хладнокровно переносить такой выгодной позиции. Он снова рванулся мне на спину.

Ни я, ни зрители не успели ахнуть, как точно направленная струя воды, пущенная униформистом А. Андерсоном, поймала тигра на лету, и от этого он потерял направление прыжка. Обескураженный ударом струи в морду, он забыл, верно, свою недавнюю цель и, приземлившись, отправился восвояси.

Сначала я не понял, почему Андерсон дал воду. Но оглянувшись назад, увидел в метре от себя мокрого Раджу, сопровождаемого в наказание ещё шлепком струи. Все ясно.

Тигр вошел во вкус, и мне надо было быть начеку. А ведь во время дрессировки у меня было больше симпатии к Радже, чем к Тарзану, который чаще огрызался. Но со временем я убедился, что тигриной внешности доверять нельзя, она часто так же обманчива как и у человека.

Но вернемся к методу обучения.

Выработка рефлекса на том и основана, что каждый день все повторяется и совершенно одинаковыми приемами. Очень скоро это переходит в привычку и зверь начинает многое исполнять машинально, не «задумываясь». Но среди трюков есть и такие, например, как прыжок, в огненное кольцо, к которым звери относятся сознательно — они должны сосредоточиться перед исполнением такого трюка, собрать все свое внимание.

По манежу и я двигаюсь всегда по одним и тем же траекториям. Если бы какой-нибудь аппарат записывал схему моих движений, то кривые каждый раз совпадали бы между собой. К этому звери тоже привыкают. И если во время работы что-то вынуждает меня отступить от принятых маршрутов  и приходится идти «непроторенными тропами», то надо принимать дополнительные меры предосторожности.

Всякое изменение мизансцен, перестановка реквизита или перекомпоновка трюков может быть сделана только после репетиции. Такие нововведения но время работы могут показаться зверям странными, выбивают их из колеи. Так что импровизации на манеже дрессировщику противопоказаны. Тигры же всегда сохраняют за собой это право.

Цезарь — очень дисциплинированный «артист», трюк «баланс на шаре» в течение многих лет исполнял безупречно. Рельсы, по которым двигался шар, находились в трех метрах от Акбара. Цезарь вскакивал на шар и поворачивался к соседу спиной. Вначале, пока Акбар был молод и рассеян, он не обращал на спину Цезаря никакого внимания. Но когда подрос… Какой же уважающий себя тигр не прыгнет на спину, которая с ним совсем рядом? И Акбар однажды прыгнул, да еще прихватил клыками заднюю лапу соседа. Несмотря на отчаянную попытку Цезаря удержаться на шаре, Акбар стянул-таки его оттуда. Тот потерял равновесие и неудобно упал на манеж. Пришлось его лечить и от укусов и от ушибов.

Исполнять трюк на шаре Цезарь больше не захотел.

Ни моя настойчивость, ни перестановка рельсов, ни перекраска шара в другой цвет — ничто не подействовало.

Я решил подождать месяца два-три в надежде, что печальный случай забудется. Нет, тигр вспрыгивал на шар, но катать его отказывался. Даже в том случае, когда на манеже оставался один. Может быть, думал, что не приятности скрываются в шаре? Он вгрызался в дерево с такой злостью, что от шара летели только щепки.

Трудно с определенностью утверждать, что только не приятности падения и ранения возбудили в нем такую ненависть. Возможно, он «думал», что на этот предмет претендует Акбар. Уж не знаю, какие у него были соображения, но только трюк был исключен из программы.

Я тоже виноват, мог бы заранее предвидеть это. Ведь аналогичная ситуация была в номере с леопардами. Но очень уж все гладко шло у нас с тиграми вначале, и я понадеялся, что Акбар до этого не додумается. А он взял да и «додумался».

Конечно, до какой бы степени точности ни довел я свои расчеты, неожиданности и сюрпризы неизбежны. И в этом, наверно, немалая привлекательность моей работы.

Первоначальные действия зверя направляет кусочек мяса, и он же закрепляет их в памяти животного. Этот кусочек — самый убедительный аргумент. Зверя надо именно убедить сидеть на тумбе. Сначала он не понимает, чего от него хотят, десятки раз соскакивает, чтобы побегать, порезвиться, и десятки раз приходится прибегать к приманке, чтобы водворить его на место, Пока не поймет, что сидение на тумбе не грозит ему никакой опасностью а наоборот, тумба — самое приятное место в мире, там кормят вкусным.

А попробуйте в самом начале работы наказать его на этой тумбе — он никогда на нее не сядет, а если сядет, то будет испытывать страх и отвращение.

Зверь на тумбе внушает меньше опасений, так как по своим размерам сиденье не дает ему возможности взять в прыжке необходимый темп. На манеже его движения свободнее, а значит, и для меня больше опасности.

И вот разучивание такого простого действия, как сидение на тумбе, требует времени и терпения иногда больше чем некоторые сложные трюки, потому что это первое, что должен выучить зверь. Но дальше — легче, у него появится, я бы сказал, привычка понимания.

Но вот тигр узнал простейшие элементы дрессировки — он сидит на тумбе, знает свое место, понимает условные сигналы.

Следующий этап начинается с того, что я вызываю зверя на середину манежа для непосредственного испытания его способностей. Выясняю, на какие трюки он пригоден, какое место определить ему в пирамиде. И опять кусочек мяса заставляет тигра тянуться и двигаться в нужном мне направлении. Голодный желудок — лучший «творческий стимул».

Когда зверь сдаст экзамен и получит «аттестат» артиста, надобность в лакомых взятках отпадает сама собой. Он будет служить искусству бескорыстно.

Пустой желудок необходим и для легкости движении. Сытый тигр ленив, он хочет спать, а не работать. Поэтому и на представление мои звери выходят голодными. Их накормят после выступления.

Но не следует ли награждать животное за проделанный трюк? — могут спросить меня читатели. Я считаю, не следует. Если дрессировщик кормит зверей на представлении, это значит, что зверь выведен к зрителям неподготовленным. Это брак.

Существуют, конечно, сценки, в которых мясо является необходимым игровым реквизитом. И у меня есть такая сценка, мы разыгрываем ее с Акбаром. О ней я расскажу чуть позже.

Делать же мясо единственным побуждением к работе невыгодно и самому дрессировщику. А что, если у зверя пропадет аппетит? Отложить исполнение трюка до лучших времен?

Конечно не легко отучить зверя от лакомства. Это надо делать постепенно. Когда я убеждаюсь, что мой «артист» научился делать трюк быстро и хорошо, начинаю сокращать количество «взяток». А потом они и совсем исчезают из моих рук. Только в исключительных случаях, после внезапного повторения какого-то трюка снова поощряю его.

Интересно, что некоторые звери сами перестают брать «взятки» и работают задаром. Но иногда четвероногие «артисты» никак не соглашаются на бесплатное «творчество». Отказ в угощении они воспринимают прямо-таки как оскорбление. И при вторичном вызове не хотят исполнять трюк. Эти капризы я должен победить строгостью. В каждом случае надо находить удобный момент для изъятия лакомства.

Нельзя лишать зверя подкормки слишком рано; в этом случае он может отказаться исполнять уже разученное. Так же плохо и закармливать. Такой «артист» привыкает работать только за мясо и на представлениях, и никакие «административные» взыскания на него уже не подействуют.

Уроки проводятся спокойно, но уверенно, в императивном тоне. Нельзя затягивать занятий — тигр утомится, появится апатия, инертность. Необходимо давать ему отдых.

Интересно, что по приезде в новый город тигры дней десять-пятнадцать работают с большим азартом, а потом заигрываются и исполнительский «огонек» затухает. То же самое получается при трех представлениях в праздничные дни. Одним словом, для зверей, как и для человека, тридцать — тридцать два выступления за десять дней слишком большая нагрузка.

Пройдя все эти подготовительные «предметы», зверь знает, что такое дисциплина, и «готов» для обучения в высшей школе дрессировки. И вот тут часто одного терпения и одной настойчивости человека не хватает. Нужны хитро умные приспособления, нужна смекалка, чтобы преодолеть неожиданные препятствия, и сколько приходится изобретать велосипедов!

Пришлось помучиться в свое время с леопардами и мне, когда учил их прыгать в обруч, заклеенный бумагой. Я, кажется, еще не рассказал этого любопытного случая.

Вначале все шло хорошо. Леопард Мерси быстро научилась прыгать с тумбы на тумбу без обруча. Постепенно тумбы отодвигались все дальше и дальше друг от друга на предельное расстояние. Иногда, правда, случалось так что Мерси, вместо того чтобы перепрыгнуть, шла от тумбы к тумбе по земле. Но это — дело терпения. Когда она стала прыгать безотказно и точно, я взял в руки обруч.

Первые прыжки в пустой обруч не вызвали никаких осложнений. Леонард прыгает, я пассирую; тут многое зависит и от моей ловкости: удобно ли подставлен зверю обруч. Как только обруч перестал удивлять Мерси, я начал приклеивать по окружности тоненькую полоску бумаги, постепенно уменьшая диаметр отверстия. Сначала Мерси прыгала, не замечая, вернее, не обращая внимание на эту полоску. Но когда полоска заметно расширилась, начала нервничать и сопротивляться. Прыгать в дыру, в которую могла пройти только одна голова, она не стала. Никакие усилия и лакомства, уговоры и нежности, никакие приказания не помоги. И после трехмесячных усилий репетиции этого трюка пришлось прекратить. Через полгода снова попробовали. Сначала все шло бойко, но как только отверстие сузилось до размера головы — отказ. Моему огорчению нет предела. Ночами не сплю, все думаю как же все-таки заставить Мерси прыгнуть через бумагу.

И вот как-то, после множества безрезультатных вариантов, проб, обманов, упарившись, я сел на тумбу отдохнуть. И тут возникла простая мысль: а что видит леопард в отверстии круга? Темное пятно неосвещенного партера. Чего он боится? Не бумаги. Он боится застрять головой в этой маленькой дырочке. Эврика!!!

— Евгений Федорович! — кричу ассистенту. — А ну-ка поскорее заклейте обруч сплошь и нарйсуйте темный круг размером в два раза больше головы леопарда.

Сделано. Вызываю на тумбу Мерси. Выставляю обруч, и леопард по моей команде прыгает и разрывает головой сплошной лист бумаги.

Придя на тумбу, она с изумлением оглянулась, что зацепило ее за морду там, где раньше ничего не цепляло. На этой репетиции прыжок был повторен трижды, и леопард без страха преодолевал непонятную для него стенку, которой не видел, ведь он прыгал-то в дырку. И то, что дыра каждый раз оказывалась плотной, продолжало его удивлять. Но прыгать не мешало.

Потребовалось всего несколько дней, чтобы довести трюк «до кондиции». С каждым днем круг становился все светлее и светлее и наконец, обрел цвет белой бумаги.

Теперь же, репетируя этот трюк с тиграми, я добился его исполнения без всяких усилий и даже усложнил работу: Акбар прыгает сразу через два заклеенных обруча.

Примерно так же происходит тренировка прыжка сквозь огненное кольцо. Сначала в кольцо без огня. По том зажигается маленький огонек вверху кольца. Постепенно пылающий кусочек увеличивается, пока зверь не привыкнет и кольцо не запылает все целиком. Когда тигр привыкнет, то кажется, что он испытывает даже некоторое удовольствие от исполнения трюка. У него появляется деловитость и заинтересованность, о чем можно судить по морде тигра, на которой видно, как он прицеливается и примеривается, чтобы точно пройти в центре кольца.

Я люблю прыжок в огненное кольцо. Его у меня делают в теме три-четыре тигра. Не знаю, с чем еще можно сравнить красоту летящих тигриных тел..

За много лет только два раза тигры Акбар и Раджа, не рассчитав прыжка, повисли животами на полыхающем кольце, но благодаря своей изворотливости быстро соскользнули, не получив никаких ожогов.

За кусочек мяса тигра можно уговорить исполнить феноменальные вещи, даже то, что не свойственно ему по природе. Например, катание на шаре. Мы этот трюк разучивали, как и все дрессировщики. Сначала зверя приучают стоять на шаре, который прочно закреплен. И после того как он научится прочно стоять на круглой поверхности, шар начинает на рельсах немного двигаться. Почувствовав, что почва под его ногами заколебалась, тигр сей час же соскакивает па манеж. Я опять загоняю его, он опять соскакивает, И так повторяется неисчислимое количество раз. В конце концов ему отрезаю все пути отступления и дают угощение. Перебирая лапами он вначале робко, а потом все уверенней чувствует себя на этой шаткой поверхности. Амплитуда качаний шара увеличивается, а рельсы поднимаются все выше, до уровня самой высокой тумбы. И однажды тигра «осенит», что стоять на шаре и двигать его по рельсам совсем не страшно, тем более что за это получаешь мяса как никогда много.

Как я уже говорил, некоторые трюки подсказывают мне сами звери. Например, авторство «бега на задних лапах» несомненно принадлежит Акбару. На одной из репетиций в 1954 году в Ленинградском цирке тигр не хотел становиться в стойку в групповом трюке на «оф». Пришлось его тушировать, отчего он встал на дыбы и подался назад, переступив несколько раз. Это меня удивило. Никто их моих зверей не «возражал» подобным образом. Однако это еще не трюк, а только непроизвольное движение. Но отчего не попробовать превратить его в «искусство»! Повторили. Вышло. Но двух-трех неуверенных шагов мало. Акбар должен пробежать так через весь манеж. Наконец получилось и это. И все-таки трюку не хватало законченности. Как театрализовать его, чтобы он заиграл?

И придумал вот что. После «ковра» все тигры уходят, а Акбар «не хочет». Под моим нажимом он направляется к выходу, но вдруг поворачивается и наступает на меня, прижимая к клетке. На секунду я «теряюсь», но, как бы опомнившись, поднимаю руки и, словно гипнотизируя зверя, заставляю его отступать. Акбар доходит до дверки, но снова идет в наступление на человека. У самой клетки я взмахом руки поднимаю Акбара на задние лапы и в такой необычной вытянутой позе заставляю его бежать задом через весь манеж. Для вящей убедительности своего торжества над зверем повторяю этот маневр дважды. Прижатый к дверке, Акбар злится, пытается сопротивляться, но я, видя, что зверь покорен «гипнозом», бросаю ему под ноги бич, как предмет совершенно уже не нужный, и Акбар убегает «посрамленный».

На эту же сценку пробовался Бемби — вышла просто пародия. Ему не хватало присущего Акбару драматизма.

Акбар вообще умеет хорошо подыгрывать мне. Он как бы чувствует партнера и умеет подать нужную интонацию. Вот одна из наших сценок, та, о которой я обещал рассказать.

— Акбар, — обращаюсь я к нему после трудного трюка, — за хорошую работу получи кycoчeк мяса.

Тигр осторожно снимает с вилки мясо и с удовольствием проглатывает. Теперь к его морде подношу пустую вилку:

— Акбар! Вот ещё кусочек!

Зверь, видя, что на вилке ничего нет, со злостью ударяет по ней и возмущенно рычит, негодуя на обман. Тогда я снова даю ему мясо.

— Акбар, а этот кусочек возьмешь?

Зверь великодушно и успокоено принимает угощение.

— А этот?

Опять перед его мордой пустая вилка, и он с ещё большим остервенением отбивает ее. Я опять даю мясо.

— Ну, вот, Акбар, последний кусочек.

— Он мгновенно проглатывает его и пристально смотрит на меня. Я развожу руками:

— Акбар! У меня мяса больше нет.

Он издает отрывистый рык, не то благодарит, не то возмущается малой порцией и равнодушно отворачивается. Дескать, раз нет, то и разговаривать с тобой не о чем.

Я люблю эту сцену. Мы с Акбаром исполняем её давно и хорошо «сыгрались». Он всегда рычит в правильной тональности с одним и тем же выражением глаз и морды. И, смотря на его «игру», мне трудно отделаться от мысли, что он действует сознательно.

Интересно, что и этот трюк «подсказан» Акбаром. Однажды кусочек мяса соскочил и пустая вилка очутилась около его пасти, которую он уже с готовностью раскрыл.

Возможно для самозащиты он оттолкнул вилку лапой. Я ухватился за этот «жест» и закрепил его дрессировкой.

Во время дрессировки на манеже звери приучаются к публике. Ни многочисленность людей, ни шум, ни музыка, ни аплодисменты не должны их отвлекать. Для этого на репетициях специально собирают народ, просят шуметь, свистеть, аплодировать. Баянист играет на баяне. Звери должны научиться отгораживаться от всего этого своим вниманием и сосредоточенностью. Сначала они теряются, раздражаются, отвлекаются, у них даже портится настроение но потом привыкают и ни на что не реагируют. Но они не игнорируют внешнюю обстановку, наоборот, многое подмечают. Я уже рассказывал о даме в леопардовом манто. К аплодисментам они тоже относятся очень ревниво. Если хлопки редкие и жидкие, звери работают вяло, неохотно и лениво. Больше того, когда недисциплинированные зрители срываются с места раньше времени за галошами, они начинают с удивлением и раздражением следить за бегущими, словно недоумевая, — ведь они еще не все показали, что умеют.

Было у меня несколько зверей, которые очень гордились своими успехами. Про Уголька я уже рассказывал. Леопарды Уля и Роза тоже реагировали на одобрение. При шумных аплодисментах звери показывали свое искусство с большим старанием и тщательностью. Конечно, они не понимают смысла аплодисментов, но, видимо, эмоциональную их сторону оценивают верно. Аплодисменты, может быть, воспринимаются ими как сигнал оценки, подтверждение, что они поступают правильно.

Не все звери учатся охотно и с легкостью. Часто попадаются такие тупые существа, что после нескольких занятий на них приходится махнуть рукой и отослать на скучную и спокойную жизнь в зверинец. Бывают со средними способностями — такие, как Карат и Тарзан. С ними приходится возиться и возиться. Выученное сегодня назавтра почти забыто. И надо все начинать сначала. Да и выступления их — всего лишь бледная копия того, что с легкостью и виртуозно исполняет Акбар. Хорошо еще, что среди зверей нет профессиопальной актерской зависти. Ч то бы я тогда вообще делал?

А то попадаются вовсе тупицы. В 1963 году прибыли ко мне из Московского зоопарка три тигренка одного помета, трех месяцев от роду. Результаты четырехмесячной дрессировки были так ничтожны, что двух малышей пришлось отдать в зооцентр. Себе я оставил одного самца по кличке Рыжик.

Иногда мне казалось, что он не совсем безнадежен. Провозился с ним год. По зубам ему оказалось только участие в одной пирамиде. Ни на какие сольные трюки он оказался неспособным. Все время сидит на тумбе, терпеливо ожидая конца работы номера; сидит, опустив голову, словно дремлет, а сам не спускает с меня глаз.

Первое выступление Рыжика в этой заурядной роли состоялся на открытии сезона в Ярославском цирке 16 октября 1964 года. И в этот вечер он набросился на меня. Вот уж не подозревал, что такой трус может приковать меня к больничной койке. Поди ж ты! Трюки ему не по зубам я ему по зубам!

Впрочем, и в этом нападении сказались его трусливый характер и неталантливость. Когда я повернулся к нему спиной, он подскочил ко мне, вонзил клыки в ногу раз, потом еще раз и сел с чувством исполненного долга на свою тумбу. Дескать, сделал что мог, большего не просите. Разве настоящие, смелые тигры так нападают?

Сейчас Рыжик злится из боязливости. Это нервное со стояние зверя очень опасно. В нем никогда нельзя быть уверенным. Но приходится терпеть за неимением лучшего. Я заменю его при первой же возможности. Пока же одно утешение, что он очень внушителен с виду: по-настоящему красивый тигр с крупной головой и длинным туловищем на высоких ногах. Его рычание потрясает стены цирка; тоже своеобразный эффект, не даром, значит, ест он хлеб, то бишь мясо. А на конюшне он — ласковый зверь, любит, чтобы его приласкали и покормили.

Но бывают чудо-ученики. Мне с такими повезло дважды: из пантер — Уголек, а из тигров — Акбар. Любой трюк они разучивают в два-три дня. С такими работать — наслаждение. По-видимому, и сами они испытывают удовольствие от своей ловкости. Второго трюка «гипноз» нет пока еще среди всех мировых номеров дрессуры. Даже из моих тигров повторить его не может никто. Про Акбара можно сказать словами Чехова: «Талант! Талант!»

Конечно, если бы мне была предоставлена возможность выбирать зверей, я составил бы группу из одних талантов, из одних виртуозов. Но приходится работать с теми кого дадут.  А ведь не каждый зверь годится в «артисты».

К. Гагенбек, например, составлял свои группы очень тщательно. Группу тигров в восемнадцать голов он отбирал из шестидесяти. А посмотрев двадцать одного льва, оставил себе только четырех. Сейчас тигров в мире стало меньше и так шиковать нет возможности.

Видя привязанность тигров за кулисами и агрессивность во время работы, я не раз задумывался, а как бы они повели себя со мной, если бы мы оказались на природе. По тому я охотно принял предложение Ереванской киностудии участвовать в съемках фильма «Золотой бычок».

В 1956 году в Ереванском цирке Акбар и Бемби произвели впечатление на режиссера, и он ангажировал их. Я же дублировал главного исполнителя там, где он должен был непосредственно сталкиваться со зверями.

Съемки производились в районе Эчмиадзина, на берегу красивой реки, сплошь заросшей высоким камышом. Чтобы сократить расходы по устройству вольера, четвертую стену у реки делать не стали, решив, что водный рубеж — достаточное препятствие для тигров.

Я предполагал, что встреча с настоящей природой возбудит их. Но до какой степени? Какие они мне предложат отношения на свободе? Этого я предсказать не мог. Наблюдений такого рода было у меня мало.

В Одесском цирке, например, нам предстояло выступать на ковре, сплетенном из манильской травы. Когда я узнал об этом, то сразу же подумал: «Бедный ковер, что от него останется, когда звери почувствуют запах родной земли».

Так оно и вышло. Как только тигры очутились на манеже, они сразу же зафыркали, начали потягиваться, выпустили огромные когти и стали «точить» их о ковер. На них пахнуло чем-то знакомым, «оттуда», из забытого прошлого. От ковра полетели клочья. Пришлось ради его спасения убрать тигров из клетки.

На ковер постелили брезент. Но запах воспоминаний дразнил их и через брезент. Что же делать? Насыпали на брезент опилок. Тигры обнюхали опилки, узнали то, к чему давно привыкли, и заработали по-старому.

Мне было, конечно, жалко ковра, но я с удовольствием смотрел на тигров. Они сразу стали какими-то другими, более свободными, что ли.

А как тигры поведут себя па свежей траве, на земле?

Я начал с того, что «теоретически» познакомил их с местностью; установил решетку в центре вольера. Мои «артисты» скоро привыкли к ландшафту — берегу, воде, камышам и кустарникам — и вели себя спокойно. Я решил, что их без опасений можно выпустить.

И вот тигры на воле. Как же обрадовались они такому празднику! Да еще погода в этот день была солнечной! Они валялись на земле, выбирали по своему вкусу травинки, бегали, прыгали, одним словом, наслаждались. Привыкнув к своему новому положению, стали внимательно осматриваться. И вдруг увидели реку. Подошли к ней осторожно, понюхали и зашли в воду по живот, напились вдосталь чистой, прозрачной воды, не пахнущей хлором.

И вдруг Акбар поплыл на другой берег. А там сплошь камыши, на сколько глаз хватает… камыши. Я оторопел.

Сейчас он доплывет, и все пропало: он окажется не только вне моего контроля, но и окажется в пограничной зоне. Тогда лови его там. Ведь придется организовывать настоящую охоту. Неизвестно, кто окажется в ней победителем.

Все это мгновенно пронеслось у меня в голове. Даю знак ассистенту, и тот с длинной жердью в руках бросается в реку наперерез плывущему уже в камышах тигру. К нашему счастью, река в этом месте оказалась неглубокой, всего по пояс. И ассистент быстро добрался до тигра. Оп начал бить жердью по воде перед самой мордой Акбара. Брызги не понравились беглецу, и он, красиво описав по реке полукруг, к большой нашей радости, возвратился на берег.

Бемби, стоя в воде, с интересом наблюдал заплыв Акбара, но сам почему-то в соревнование с ним не вступил. Это было просто великодушно с его стороны. Потому что, реши Бемби пуститься вслед за своим братом, я уж и не знаю, справились бы мы сразу с двумя пловцами.

Дня через три-четыре они совершенно освоились. Начались съемки. Тигры выдержали этот экзамен с честью, хотя условия были трудные. Они снимались «без отрыва от производства»: каждый вечер выступали в цирке, а днем ездили за много километров на съемки. Жара стояла тридцать-сорок градусов, а им приходилось делать по-несколько дублей. В одном кадре был запечатлен рекордный трюк — Бемби влезал по вертикальному столбу.

В таких необычных условиях работать интереснее всего: я люблю наблюдать за тиграми в неожиданных ситуациях.

В Ленинграде, например, в 1954 году работал иллюзионист Мартин Марчес. В одном из его фокусов участвовали голуби. После работы они разлетались по всему цирку, да так и оставались на карнизах до конца представления.

Во время моей работы они продолжали летать, и тигры их естественно, замечали, поднимали  головы и с интересом наблюдали за ними. Конечно, в это время не до работы.

Хищники интересуются всем, находящимся в движении.

Однажды после исполнения трюка с бумом, я не успел ещё зацепить карабин, как униформист сильным движением вырвал у меня из рук лонжу. Она ушла вверх, и конец ее выскочил из предохранительной сетки.

Чтобы продолжать работу, необходимо убрать из клетки бум, значит, надо достать лонжу. Не долго думая, стоявший на пассировке артист В. Асмус с моего согласия взобрался на клетку, достал трос и спустил его мне.

Как только Асмус полез вверх, тигры сразу насторожились, прижались к тумбам, как бы беря темп на прыжок. Асмус стал спускаться вниз, а у Тарзана не выдержали нервы. Он прыгнул, но не достал артиста. Тот, видя опасность, поднялся повыше, лег на сетку и замер. Была дана вода, но Тарзан не обратил на нее внимания.

Вслед за Тарзаном прыгнул и Раджа с не меньшей яростью. Но его струя воды поймала на лету и сбила в сторону.

Стрельба холостыми патронами и холодный душ ослабили пыл зверей. Асмус снова стал ползти вниз, и опять, я не сумел сдержать рассвирепевших зверей. Они снова летели вверх, на человека. Но он был недосягаемым для них. Это была настоящая тигриная охота. Почуяли добычу и забыли свое «высшее образование».

Я видел: слезть Асмусу не удастся — и скомандовал:

 - Виля, прыгай!

Асмус благополучно спрыгнул с высоты четырех метров, приземлившись между барьерами манежа и первым рядом партера.

Так в постоянном общении постепенно познаем мы друг друга. Каждая встреча сулит что-то новое. А разве это не интересно? Наблюдать, как на твоих глазах меняется живое существо. Я настолько сроднился со зверями, что ощущаю их членами моей семьи. И дома мы часто разговариваем о них с Елизаветой Павловной, как о своих детях, которые требуют постоянной заботы и внимания. Беспокоимся об их здоровье, задумываемся над их неожиданными выходками, обсуждаем тот или иной их поступок.

Вот в последнее время начала хитрить Уля, стремясь увильнуть от прыжка через Карата и Алмаза. На мой вызов она сходит с тумбы, но, не дойдя до положенного места, сворачивает в сторону, прячется за Карата. Если я начинаю выгонять ее оттуда, она либо садится снова на свою тумбу, либо уходит в такое место, куда мне во время представления вход запрещен, — там слишком опасно. Я даже не могу тушировать ее. И она это, видимо, расчуяла. Уля чрезвычайно хитра.

Уже несколько раз она отказывалась от прыжка. Номер от этого, правда, не страдает; выручает почти добровольный дублер Раджа. «Не хочешь — так я сделаю. И не хуже тебя, — словно говорит он, — можешь не воображать».

На репетициях Уля исполняет все трюки беспрекословно. А вот на представлениях, зная, что не получит розги, отлынивает от работы. Ну чем не капризный ребенок, который при гостях начинает «выдавать» такое, что родители не знают, куда деваться.

Ученики каждый день «изобретают» всякие хитрости, которые мне тоже надо побежать хитростями.

Цезарь всегда бойко делал боковые прыжки в темпе через барьер. Исполняя с темпераментом, хорошо изображая сопротивление. Но постепенно тигр начал манкировать своими обязанностями. Принуждение злило его по настоящему. Думаю, стал стариться мой Цезарь, вот и портится его характер. Начал, как и полагается в его возрасте, ворчать по-стариковски. Но на пенсию ему еще рано. Значит, надо что-то придумать вдохновляющее. Сделал барьер пониже — не помогло. Может быть, «ключи» мои перестали на него действовать? Бывает, что происходит торможение выработанного рефлекса.

Случайно мой взгляд упал на стул. А не попугать ли мне тигра стулом? И вот однажды ощетинившийся ножками стул появляется у самой морды Цезаря. Тот озадачен, но ненадолго. Он идет в контратаку: хватает своими железными зубами стул и, ударяя по нему лапой, превращает в кучу обломков. Пришлось взяться за второй. Но на этот раз я зашел сбоку, упираясь ножками стула тигру в бок а правой рукой загораживаю стеком свободное пространство между мной и барьером.

Поставив таким образом тигра в критическое положение я заставил его перепрыгнуть барьер. Раз и еще раз! Выход найден. И забавный! На каждом представлении Цезарь яростно грызет стул, ломая ножки и сиденье так, что только щепочки летят во все стороны, и все-таки исполняет трюк.

Лавируя стулом то в одну, то в другую сторону, я едва успеваю менять позицию — чересчур быстрыми стали прыжки Цезаря через барьер. Вот ведь какой случай! Потускневший, поскучневший трюк возродился обновленным и захватывающим. И хотя стульев мы теперь ломаем много, зато Цезарь по-прежнему блистает в своем амплуа трагика.

Молодцы мы с тобой, Цезарь!

А иногда приходит к нам и беда. Бывает, что звери гибнут. По разным причинам. То болеют — не вылечишь, то неловко падают и разбиваются. Так разбился Бемби, мой любимец. Он упал с пирамиды и ударился животом о подставку — разбил себе печень и селезенку. Проболел тридцать четыре дня и умер…… Как мы с Елизаветой Павловной тосковали без него.

Бемби был очень спокойный тигр. Только несколько труслив, и, когда Раджа нападал на него, он всегда искал спасения за моей спиной. Бемби был единственным зверем в группе, чьи когти ни разу не коснулись моего тела. Но полностью я ему тоже никогда не доверял — тигр все-таки.

Я любил его за добродушие. И «артистом» он оказался способным исполнительным. Если и бывал чем-либо недоволен, его можно было быстро успокоить одними словами. Его миролюбие проявлялось не только по отношению ко мне, но и по отношению ко всем зверям в номере. Доверчивый, он быстро завоевывал симпатии даже у людей, не работавших с ним непосредственно.

Морда его всегда словно радостно улыбалась. Глаза, большие и круглые, смотрели с удивлением. Это редко бывает у тигров — такие большие глаза. Он был очень красивый зверь.

Когда Бемби попадало от Раджи, я начинал разговаривать с ним, чтобы утешить. Он высказывал мне свою боль и обиду то возмущенным фырканьем, то какими-то стонущими звуками, словно жаловался: «Напал на меня ни за что, ни про что…»

Трудно смириться с мыслью, что Бемби уже нет… Оглядываясь сегодня назад, я вижу, как долог и длинен был путь, который пройден вместе со зверями. Я учил их, а они учили меня. И кое-какие выводы можно уже сделать, подвести какие-то итоги.

Мы все, советские дрессировщики, да теперь уже и не только советские, ратуем и на словах и на деле, а кому не хватает терпения, только на словах — за гуманный метод. Почему мы так упорно его отстаиваем? Только ли из альтруизма, не позволяющего мучить животных?

Нет, гуманный метод — не просто сердобольный метод. Это, если можно так сказать, уважительный подход к зверю, признание его звериной «личности», использование его способностей, а не подавление их. Этот человеческий подход к животному оправдывает себя и экономически. Номера стали получаться скорее, хищники реже нападают, и меньше становится искалеченных зверей.

Впервые до этого додумался Карл Гагенбек, который с детства очень любил животных, рано стал предпринимателем, основал большой зоопарк в Гамбурге и снаряжал экспедиции для отлова зверей зоосадам и циркам. Сам он то же дрессировал животных. Обо всем этом можно прочитать в его интересной книжке «Люди и звери», изданной недавно у нас вновь.

Гагенбек любил повторять, что «при дрессировке решает не только характер, но главным образом талант зверя». Он первый заговорил о такой человеческой категории, как талант, в применении к животным. Чарльз Дарвин также заметил: «Ничто человеческое не чуждо животному».

Я старался рассказать и показать на примерах, как мои воспитанники приобретают новые, часто несвойственные им навыки, даже позволяют прикасаться к себе.

В своей работе я опираюсь на идею Гагенбека, но подкрепляю ее учением И. П. Павлова.

Метод гуманной дрессировки начал применяться с конца прошлого вена. Карл Гагенбек попробовал учить животных с помощью кормления и ласки. Это была счастливая мысль. Ее подхватили и начали развивать.

Отныне творческая и научная мысль начала руководить работой дрессировщиков. Та переоценка ценностей, которая под влиянием научных открытий происходила во многих областях жизни, потребовала и от дрессировщиков новых форм, новых приемов — одним словом, новых принципов работы. Гуманный метод помог не только в зверях выявить множество неизвестных дотоле особенностей, но и дал возможность самим дрессировщикам искать и находить свой собственный неповторимый стиль работы.

На основе гуманного метода знаменитые русские клоуны А. и В. Дуровы создали русскую школу дрессировки. И хотя они не работали с хищниками, а только с домашними животными, но и Н. Гладильщиков, и И. Бугримова, и И. Рубан, и А. Корнилов, и все, сколько ни есть нас в советском цирке, — все мы испытали на себе влияние дуровских традиций.

Гуманный метод облегчил работу с хищниками: убедить тигра это не то, что схватиться с ним врукопашную. Ведь для того чтобы только удержать сваленного зверя на месте, требуется не менее шести человек. И это если он еще будет не очень рассержен. В ярости его силы увеличиваются неимоверно. Поэтому, конечно, человеку выгоднее покорить сердце тигра. У тигра с «покоренным сердцем» реже возникает желание растерзать дрессировщика.

Работать стало легче и… труднее. Труднее, потому что психологический метод требует тонкости в подходе к животному, любви к нему. Если мы говорим «сколько людей столько и характеров», то позвольте мне этот же принцип применить и к животным: сколько зверей — столько и характеров. Познать их характеры — значит действовать не по шаблону, а к каждому зверю подходить индивидуально, в соответствии с его особенностями. Это хлопотнее. Запугать зверя пытками, не мудрствуя лукаво, легче.

Мы теперь все чаще употребляем выражение «воспитание зверя», а не укрощение, а под дрессировкой понимаем его обучение. И пытаемся применять педагогику, во всяком случае, пользуемся некоторыми ее положениями и методами.

Конечно, педагогика тут особая. Непослушному ученику вы ставите плохую отметку за поведение и на какое-то время усмиряете его. А непокорный зверь съедает вас или по крайней мере всегда готов к этому, когда вы уж слишком ему докучаете, — это существенная разница. Но в остальном в методах, принципах совпадений не мало. Не нужно ловить меня на слове, я понимаю, что цели разные, поэтому говорю только о приемах, а приемы педагогики мне помогают.

Когда Кард Гагенбек стал пробовать свой новый метод, он еще не знал, как объяснить научно то, что происходит со зверем в результате такого неожиданного к нему отношения. Академик И. П. Павлов открыл условные рефлексы и расшифровал высшую нервную деятельность животных. Именно учение Павлова помогло мне осознать возможность психологического подхода в исследовании характера зверя, увидеть в животном единство физических и психологических факторов.

Как же до Гагенбека дрессировали зверей в цирках? Зверя гоняли в небольшой клетке из одной стороны в другую, заставляя перепрыгивать через различные препятствия, а для «поощрения» применяли проволочные хлысты, вилы, трезубцы и раскаленное железо.

Познакомившись с этими предметами, животные от одного их вида приходили в трепет и готовы были сделать что угодно. Но только укротителям тогда «угодно» было совсем немного — несколько трюков, чтобы поиграть на нервах зрителей.

От такого обращения звери становились свирепее самих себя. Поэтому укротитель большую часть своих сил и времени тратил на то, чтобы подавить ярость зверя и заставить сделать трюк. В то время и задачи в таких номерах ставились совершенно иные и атмосферы добивались иной. Был только один стиль общения со зверями — запугивание. Свой уход из клетки укротитель должен был прикрывать выстрелами из револьвера и щелканьем бича.

Иногда казалось, что только благородство зверей спасало неистовствовавшего укротителя. Хотелось прежде всего укротить его самого, привить сначала ему навыки человечности. Не случайно в художественной литературе сложился образ укротителя как человека грубого, жестокого и примитивного.

В номерах с хищниками, созданных на основе гуманной дрессировки, трагических происшествий стало значительно меньше.

Хочу, чтобы меня поняли правильно. Я не обвиняю первых укротителей. В те времена нельзя было, видимо, иначе. Человечество еще не додумалось до того, что с хищниками можно обращаться по-человечески. Хотя история и легенды рассказывали случаи дружбы человека и льва… но это были ведь всего только легенды, и жестокий способ казался единственно возможным.

Да и дрессировки в современном её понимании тогда не существовало. Работали со зверем вслепую — что получится, то и получится. А гуманный способ помог понять зверя, то есть узнать, чего и как от него можно добиться.

Существует мнение, что зверей, рожденных в зоопарке, выдрессировать легче. Это не так. Лучше всего дрессировать зверей, пойманных на свободе в возрасте от полутора до трех лет. Хищник, родившийся в неволе, воспитанный и обласканный человеком, который ему потакал, делал скидки на шаловливую молодость, — избаловался. Он теряет всякий страх перед человеком, становится нахальным. И хотя укрощать его нет надобности, обучать такое избалованное существо труднее. Да к тому же он не знает борьбы за существование, клыков нападающих и обороняющихся и не ценит сервис.

Поэтому не должно казаться странным мое утверждение, что с дикими работать легче. Человек, естественно, не может быть таким суровым учителем, как природа (не говорю об исключениях). Но оказывается, что зверю полезнее воспитываться в суровости. Баловство портит не только детей, но и хищных зверей.

В настоящее время действительных укротителей, особенно укротителей львов, не много: почти все львы рождены в неволе.

Большинство львов, работающих на манежах советского цирка, если не все, в течение нескокольких поколений — цирковые «невольники». Они замечательно акклиматизировались и дают хорошее потомство. Цари зверей потеряли в известной мере свою хищность, стали покладистее. Каждодневное кормление сглаживает дикие повадки зверей, новые условия жизни вырабатывают новые условные рефлексы. Зверю в неволе, по сравнению с рожденными на свободе, вся жизнь представляется в совершенно ином виде. Судите сами: пища и вода сами приходят в клетку, нет необходимость добывать их в борьбе. Человек, ласкает, развлекает играми, рассеивает скуку. Это ли не житье? И выпусти такого льва в настоящую жизнь — он, пожалуй, окажется к ней, настоящей, которая шутить не любит, не подготовленным.

Все это не может не изменить характер. И тем не менее при дрессировке зверей, рожденных в неволе, нет гарантии от «неприятностей». И среди них попадаются такие, что в свирепости не уступают диким. Родившаяся в моей труппе черная пантера Парис превосходила по своей кровожадности пойманных в тайге тигров Раджу и Тарзана. Ведь это Парис, не моргнув глазом, растерзал Фифи и моего благородного Уголька, а сколько раз он хотел так же поступить и со мной, несмотря на то, что вырос у меня на руках в ласке и довольстве.

Чуткости к зверям требуют и экономические соображения. Тигры «нонче стоят дорого». Мои бенгальцы Акбар и Бемби куплены за шесть тысяч рублей каждый. После же дрессировки, в зависимости от исполняемого репертуара, стоимость все больше повышается.

Бывает, что гибель солиста приводит к расформированию всей труппы. Отличное настроение зверя — залог его хорошей работы. Куда, как говорится, не кинь — все получается, что лучше с ними быть нежным и ласковым.

Нигде в мире нет пока специальных школ, готовящих дрессировщиков. Чаще всего ими становятся люди, одержимые любовью к животным. Они идут служить в зверинцы или берейторами в цирки. Начиная с чистки клеток, они постигают весь процесс ухода за животными, имеют возможность изучить зверя до последней косточки. Постоянно присутствуя на репетициях и представлениях, получают наглядные уроки того, как и что надо делать.

Так от одного поколения к другому передаются навыки и традиции нашего жанра.

Дрессировка хищников, может быть, потому далась мне сравнительно легко — я имею в виду не раны и больницы, а постижение зверя и взаимопонимание с ним, — что сам гуманный метод был близок мне. О каком содружестве мог бы я говорить, если бы входил в клетку с раскаленным железом!

Когда мне предложили первую группу животных, я был совершенно не осведомлен в теории. Шёл ощупью, но мне помогал опыт службы в кавалерии. От зверя к зверю начали во мне вырабатываться какие-то привычки, затем они превратились постепенно в приемы и методы. Я не претендую на роль первооткрывателя, но кое-что в дрессировке мне пришлось открыть и самому. Лично для себя я почти во всем был первооткрывателем. Об этом и написана моя книга. Когда я получил тигров, то досконально знал, как, приступить к дрессировке. Я почти точно мог сказать, чего достигну. Без знания животных мне это никогда бы не удалось.

Работа со зверьми по новому методу стада интересней и содержательней; кроме смелости и отваги от дрессировщика потребовались новые качества — мысль, ум, чутье, чувство. Это приближает их к ученым-естествоиспытателям.

Хочется, чтобы и на этот раз меня правильно поняли. Гуманный метод не исключает строгости. Без строгости зверя не воспитаешь. Слушаешься — пряник, не повинуешься — наказание. Но наказание это не должно превышать дозы, какую мы применяем к шаловливому ребенку.

Метод ласкового воспитания позволяет лучше развить то качество, которое мы называем инициативой; несколько примеров такой инициативы я уже приводил.

Способ выработки условного рефлекса зависит от особенностей зверя. Один все понимает с полуслова и охотно выполняет задания. Его наказывать незачем. А бывает способный, но ленивый. Такого необходимо взбадривать.

Дисциплинированному Акбару этого не требуется, а вот Карат никак не хочет сидеть на своем месте. Чуть ему наскучит, он сейчас же отправляется бродить по манежу. Нет у меня пока другого способа объяснить ему, что этого делать нельзя, как только дать небольшой шлепок.

Ведь и дети — одни требуют ласки, другие, упрямые, строгости. И моя задача — различать, где зверь «халтурит», а где хочет, но не может сделать и мучается понапрасну.

От чуткости дрессировщика зависит, кого приласкать, кого наказать. Но никогда нельзя разрешать себе наказывать зверей несправедливо. Они почему-то это очень чувствуют и незаслуженную обиду долго не прощают.

Окрик или грозный голос, сердитый жест или шлепок рукой, тушировка или щелчок бичом по реквизиту — и зверь понимает: им недовольны. А он, как всякое живое существо, хочет нравиться. Он тщеславен, этот хищный зверь! Если же многое прощать, оставлять безнаказанным, то чаще придется применять самое неприятное для него: струю холодной воды.

Строгости у нас бывают главным образом на репетициях. А на представлениях я вежлив и ласков. Ведь и детей не наказывают при гостях, и я улыбаюсь, как мать улыбается ребенку, который что-то сделал при посторонних не так. Сходство зверей с детьми бывает уморительно. Нашкодившие тигры ведут себя совсем как ученики в школе: не смотрят прямо в глаза, а наблюдают искоса, стараясь по моему виду понять, что их ждет.

Весь процесс укрощения я разделяю на два периода.

Первый — собственно укрощение. На этом этапе изучается психология зверя: дрессировщик приучает его к себе, входит к нему в клетку, внушает зверю сознание своей силы, непобедимости.

Второй — дрессировка, то есть выработка у зверя условных рефлексов, полезных привычек и навыков, обучение различным трюкам.

Самое трудное на первом этапе — научить зверя понимать, что от него требуется. В школе, если между учителем и учеником возникает духовная связь, это облегчает воспитание и обучение. Со зверем такого контакта быть не может, так как нет единства целей: то, что для меня только средство (кормление), для зверя — цель. Но какая-то связь и симпатия все же возникают, без них было бы необыкновенно трудно и неуютно работать.

Хищные звери после дрессировки становятся более способными к жизни среди людей. Смягчается их нрав, развивается память на действия и вещи, на интонации человеческого голоса. Некоторые любители домашних животных утверждают, что собаки и кошки понимают кое-что из языка, на котором говорят их хозяева. Думаю, что хищники тоже.

Рискну сказать, что усовершенствованный человеком зверь может приобрести какие-то новые, более тонкие качества. На своих питомцах я убеждался в этом не раз. Интересно, не ведут ли таких же наблюдений и ученые? Может быть, действительно зверь способен развиваться интеллектуально.

Судите сами, ведь тигру или леопарду никогда не придет в голову скакать на лошади, если только эту лошадь ему не предстоит съесть. И он не будет ходить по буму, если только ему не нужно переправляться через ров или реку. А в цирке он обязан это делать и делает. Я думаю, что это не может не сказаться на его развитии.

Конечно, к цирковым трюкам у зверя нет склонности, о них он и понятия не имеет. Наверно, все манипуляции дрессировщика повергают его в великое изумление, зверю непонятна цель его действий. Ведь цель его на воле — еда, а дрессировщика он никогда не видит едящим. Несомненно, этот человек — большая загадка.

Не может быть, чтобы звери не старались ее разгадать. И усилия их  в этом направлении — я знаю это по себе — не остаются бесплодными. Но, даже если это только моя фантазия, работа с крупными зверями обогащает самого человека, раскрывает в нем самом неизвестные стороны.

По собственному методу я выдрессировал десятки зверей. Но всегда хочется нового подтверждения своей правоты. Когда мне предложили сделать номер со смешанной группой хищников для румынской артистки Лидии Жиги, я охотно согласился, хотя условия, начиная со сроков и кончая составом зверей, были очень жесткие. Но и задача была увлекательной.

Звери побывали в руках у разных дрессировщиков и были основательно испорчены. Предстояло выправить их. А это всегда трудней. Но на трудностях методы и проверяются.

Первый раз номер Лидии Жиги я увидел в 1959 году в Ростове-на-Дону, во время гастролей румынского цирка. Ее группа состояла из льва, львицы и двух небольших леопардов, — обученных немецким дрессировщиком. Жига же была только исполнительницей, дрессировать зверей она не умела.

В клетке с хищниками нередко можно встретить людей, которые сами ни укрощать, ни дрессировать не умеют — им передают готовые номера. Такие артисты могут быть эффектными демонстраторами, но при малейшем нарушении работы, не зная процесса создания трюка, восстановить его не могут. И когда зверь выходит из повиновения, а это с ним случается время от времени, то демонстратор не знает, как восстановить свою власть.

На первой же репетиции я увидел, что Жига — артистка смелая, волевая, с молодым задором. Ей очень бы подошло показывать номер полудикой дрессировки. Но номера фактически не было и профессиональных навыков тоже, что сказывалось в… пренебрежении к зверям и опасности. Ей еще не приходилось переносить боль от их когтей и клыков, и поэтому она явно бравировала своей храбростью. Образ героической женщины у Лидии получался, но было видно, что она излишне об этом заботится и что, как ни странно, мешало верить в ее подлинную храбрость.

И  Жигу и зверей всему надо было учить с самого начала.

Я поделился с артисткой моим опытом, старался научить ее технике дрессировки, поведению на манеже и всему тому, что требуется, чтобы быть укротителем. Но за две недели многому не научишь, да еще объясняясь через переводчика. Но начало было положено.

В шестьдесят четвертом году наша встреча была более продолжительной — четыре месяца, и мы успели сделать многое.

В порядке культурного сотрудничества между СССР и Румынией Лидия Жига с группой зверей прибыла в Советский Союз для обучения. К сожалению, звери оставляли желать много лучшего. Группа большая, а выбрать некого. Рахитики, ревматики, желудочные больные, чересчур молодые или слишком старые.

К тому же обслуживающий персонал был малоквалифицированный, не соблюдал правил содержания зверей и в результате их халатности погибли молодые леопарды, лев, тигр и серьезно заболели остальные. А у меня только четыре месяца!

Артистка нервничала, и первое, что я сделал, — постарался внушить ей уверенность, что все будет в порядке. Затем стали заменять животных. Самых безнадежных удалили. Тигров в возрасте от пяти до двенадцати лет, которые не могли претендовать на блестящую цирковую карьеру (а их, как, и балерин, надо учить с детства), заменили.

Кого же выбрать в солисты? Вокруг кого строить всю работу аттракциона? На помощь пришел «Союзгосцирк». В Харьковском зоопарке приобрели двухлетнего льва. Зверь был на славу: рослый, холеный, красивый по окраске, с изумительным экстерьером и вместе с тем игривый и мягкий по характеру. Способный! Всего за два месяца он стал великолепным «артистом». Буквально на лету схватывал он мои желания и усваивал трюки почти без повторения.

Память у него была феноменальная. Работал легко, без принуждения. Казалось, что он всю жизнь мечтал быть артистом и теперь его мечта осуществилась. Какое рвение проявлял он на репетициях! Этого льва я и поставил в центре будущего номера. С большой радостью встречался с ним в клетке и с не меньшей печалью расставался, уезжая. Даже завидовал, что он не мой.

Подбирая группу, пришлось проэкзаменовать около тридцати различных зверей. Отобрали четырех львов, трех тигров и двух леопардов. В клетку приходилось входить к каждому зверю всего после трех-четырех дней знакомства. Иногда сидевший на зрительских местах, видавший виды цирковой люд только за голову хватался. Но времени не было, и приходилось идти на риск. Трудности только подзадоривали, и я рисковал… обдумав все заранее. Да и что мне оставалось делать, как не засучить повыше рукава и рубить с плеча!

 Жига наблюдала весь процесс подготовки зверей. Училась. Заразившись темпами и видя, что дело пошло на лад и номер приобрел форму, она приободрилась, воспрянула духом.

Четыре месяца промчались, как один день. Мы подготовили шестнадцать трюковых комбинаций, и в точно назначенный день работа была закончена. В Ярославский цирк приехала обширная комиссия из румынских и советских деятелей. Аттракцион приняли безоговорочно.

Теперь Жига с большим успехом гастролирует по циркам мира со своей смешанной группой хищников.

Я часто встречаюсь со зрителями, которые интересуются моей работой. Однажды юный зритель меня спросил:

— Дяденька Александров, у вас такие страшные тигры: Вы боитесь с ними работать?

Я знаю, что и взрослые иногда хотят об этом спросить, но стесняются. Мальчику я ответил тогда:

— Что ж делать, мальчик, надо работать!

А взрослым я отвечаю этой книгой.

Меня спрашивают, какой зверь самый мой любимый и какой самый опасный. На это почти невозможно ответить. Любимые есть, но ни одному из них не доверяю до конца. Что касается самого опасного, то и в этом случае трудно дать определенный ответ — характеры тигров всё время меняются.

В процессе приручения я считал наиболее смирным Раджу, самым опасным Тарзана, коварным и злым Акбара, трусливым и миролюбивым Бемби. Но время шло, и… Раджа стал настоящим бандитом, он неоднократно «подписывал» мне смертный приговор, не раз приходилось испытывать силу его когтей и клыков. Это теперь самый опасный зверь, но он хороший «артист», и вид у него импозантный. Приходится терпеть его дурной характер и быть очень с ним осторожным. Во время дрессировки Тарзан выказывал непримиримую лютость, но после укрощения стал покладистым, а к бенгальским тиграм враждебен. Акбар каким был, таким и остался в своей злобе, и все мои по попытки смягчить его сердце не возымели действия. Бемби до конца своих дней оставался добродушным.

Да, мы свыклись и полюбили друг друга. Но, к сожалению, не так далек уж день, когда нам придется расстаться: тигры стареют, и трудная артистическая работа скоро станет им не под силу. Они выйдут «на пенсию». Обычно я не отдаю своих друзей в зоопарки, они ездят со мной. По привычке в вечерние часы приходят в «творческое» возбуждение, потом отвыкают от этого и в конце концов умирают у меня на руках естественной смертью.

Но я дрессировщик — и о смерти говорить не люблю…

О будущем говорить приятнее.

… Мой сын Рюрик родился, говоря старинным цирковым языком, на конюшне в 1942 году. Едва начав осознавать окружающий мир, он прежде всего увидел в нем множество зверей.

В школе у него обнаружились способности к рисованию.

Мне хотелось, чтобы он стал художником. Но он втайне предался цирку и выучил самостоятельно несколько трюков. Я не перечил и стал ему помогать.

Когда Рюрику исполнилось двенадцать лет, я начал с ним заниматься, раскрыл перед ним мир звериной души. Приводил его на репетиции и демонстрировал приемы дрессировки и управления зверями.

В 1956 году цирк начал готовиться к Всемирному фестивалю молодежи в Москве. Мне хотелось, чтобы сын выступил со зверями на этом празднике.

Лаской и кормлением Рюрик вскоре расположил тигров к себе и вошел вместе со мной в клетку. Сначала к одному, потом к двум, потом к трем и наконец ко всем сразу. Теперь уже каждый вечер он стоял во время представления как ассистент, со шлангом. Он не только охранял отца, но и изучал животных.

По мере прохождения трюков, я передавал сыну власть над тиграми, отходя на второй план. Через шесть месяцев можно было уже назначить день, когда молодой дрессировщик самостоятельно продемонстрирует свое мастерство перед зрителем.

Я был уверен, что мы сделали интересный номер…

Но из «Союзгосцирка» пришел приказ: «К дрессировке хищных зверей в цирках допускаются лица, достигшие восемнадцатилетнего возраста… За допущение в клетку к хищникам несовершеннолетнего сына объявить А. Н. Александрову-Федотову…» Вероятно, вы догадались, что именно.

Что ж, может быть, мы и правда поторопились. Но, судя по тому, как Рюрик управлялся с тиграми, я думаю, что это не было преждевременно.

И я уверен, что настанет день, когда он войдет в клетку к хищникам полновластным господином. И может быть, нам удастся основать еще одну цирковую династию…

 

VIII. Хищник глотает пилюли

Да, и пилюли, и микстуры, И уколы ему, сердечному, делают, и даже операции. Потому что зверь, как и все живое на земле, подвержен болезням. А раз болеет, значит, лечится. Вот о том, как он лечится, вернее, о том, как я лечу своих «артистов», и хочется рассказать в этой главе.

Как, это ни странно, но мысль показывать человека вместе с хищником в одной клетке возникла именно из-за болезни зверя… В 1808 году в зверинце Джорджа Вомбуэлла заболели львята. От плохого корма и плохого ухода в пути. Они только что прибыли в зверинец и сразу же оказались на краю гибели.

Лечение зверюшек поручили одному из служителей. Тот нянчился с ними, как с детьми. Кормил, поил, чистил клетки, промывал раны. Львята не только поправились, но и подружились со своим спасителем. Видя такую нежную привязанность, Вомбуэлл подумал, что их можно показывать в одной клетке. Служитель согласился на роль «укротителя», и народ повалил смотреть на невиданное до того в Англии зрелище.

Когда звери болеют — это очень плохо, их становится так же жалко, как и детей. Многие и не подозревают, что такие могучие звери, как львы, тигры, леопарды, очень хрупки. Они, как и люди, болеют туберкулезом, воспалением легких, ревматизмом, сердечными болезнями, язвой желудка, неврастенией и, конечно, разными желудочными болезнями. Лечат их теми же методами и лекарствами, что и человека.

Болезни животных возникают чаще всего оттого, что плохо соблюдаются правила кормления и содержания. Не думайте, что зверю можно давать пищу менее чистую, менее свежую, не так тщательно приготовленную, как человеку. Мясо должно быть высокого качества и свежим и обязательно говяжьим (возможна и конина). Но никогда нельзя кормить даже здоровых зверей бараниной и свининой, потому что эта пища часто вызывает осложнения в пищеварении.

Перед тем как давать зверю мясо, его надо вымыть, срезать жилы, жир и пленки, выбрать мелкие кости. Крупных костей должно быть около двадцати процентов. Они улучшают пищеварение и укрепляют челюсти. Возня с костью, по-видимому, влияет и на настроение — так что она служит и для забавы тоже.

Некоторые дрессировщики дают зверю мясо, нарезанное мелкими кусочками и и без костей, чтобы не возбуждать их хищных наклонностей. Вид пищи до некоторой степени влияет па «мировоззрение» зверя. Когда он рвет мясо от целого куска, он действительно возбуждается. Но имеет ли смысл лишать его этого «последнего» удовольствия. Я считаю, что если можно зверя чего-то не лишать, то и не надо.

Это улучшит его настроение, здоровье и в конечном счете продлит жизнь.

Мясо и молоко должны даваться парными, если они слишком холодные, надо подогревать. Продукты, вызывающие хоть какое-то подозрение, зверю лучше не давать. Как говорится, себе дороже. Потом больше истратишь сил и средств на лекарства, врачей и «бюллетень» зверя.

Пища хищников должна быть разнообразной. Кроме мяса и молока они регулярно должны получать яйца, сливочное масло, сахар или мед, свежую кровь, кроликов, кур; через день пятьдесят граммов протертой моркови и сто граммов тертого сырого картофеля. Просто так картошку да морковку они есть, конечно, не станут. Поэтому овощи перемешиваются с мясным фаршем. Через день же получают и по столовой ложке рыбьего жира. Как и детям, его не дают только в жару.

Часть мяса заменяется раз в неделю печенью или мозгами. Раз в неделю устраивается голодный день: для очищения желудков и чтобы не жирели.

Воды всегда вволю. Они пьют понемногу, но летом часто. Со временем в нашем аттракционе выработались правила по содержанию взрослых зверей и молодняка. Хочу привести эти правила здесь полностью.

1. Уборка клеток производится ежедневно в 8 часов утра.

2. По четным числам производится дезинфекция помещения, где находятся клетки, горячим раствором марганцовки или креолином, после чего всё моется горячей водой.

3. В клетках должна быть безукоризненная чистота. После кормления пол в них засыпается чистыми опилками. В клетках молодняка застилается сено или соломой.

4. В течение дня несколько раз делается осмотр клеток на предмет соблюдения чистоты.

5. Ежедневно производится дезинфекция всего инвентаря (крайцеры, крючки, щетки, ведра, поилки и т. п.). Инвентарь самки и детенышей для других зверей употреблять воспрещается.

6. Поилки, мясорубку и места разделки мяса после употребления моют горячей водой. Колоду засыпают солью.

7. Перед приготовлением и раздачей кормов обязательно мыть руки.

8. Приготовление, раздачу кормов производить только в халатах. Халаты для других целей употреблять воспрещается. Они должны храниться отдельно и быть всегда чистыми.

9.                 Посторонние лица к клеткам не допускаются.

10.            Наблюдать, чтобы в клетки не попадали посторонние предметы. Следить за исправным состоянием клеток.

11. Взвешивание молодняка производить около клетки. Весы перед и после взвешивания продезинфицировать.

12. Особое внимание обращать на то, чтобы все клетки всегда были надежно закрыты и заперты на замки. Подходить к зверям близко воспрещается.

13. Перед открыванием клеток для чистки и во время перегонки зверей необходимо проверить надежность всех замков и плотность прилегания дверей и решеток.

14. При первых признаках заболевания (поносы, отсутствие аппетита, угнетенное состояние и т. п.) немедленно сообщить руководителю номера или ветврачу.

15. Строго соблюдать все указания руководителя номера или ветврача относительно ухода, кормежки, профилактических и лечебных мероприятий.

16. Регулярно проветривать помещение молодняка, следить, чтобы не было сквозняков, а температура сохранялась нормальной.

17. Наблюдение за жизнью молодняка должно быть постоянным, особенно во время переездов.

18. Игрушки молодняка должны быть продезинфицированы.

19. Обращение со зверями, особенно с молодняком, должно быть ровным, ласковым, спокойным. Бить колотить зверей крайцером и другими предметами воспрещается.

20. Обслуживающий персонал во время раздачи кормов, уборки или просто проходя мимо должен разговаривать со зверями, называя их по кличке, чтобы они привыкали к человеку. Особенное внимание необходимо уделять интонации голоса.

21. Несоблюдение всех этих правил приводит к болезни и гибели зверей, особенно молодняка. Желудочно-кишечные, инфекционные, глистные заболевания, равно как и рахит, чаще всего возникают по причине плохого ухода и несоблюдения основных правил зооветгигиены.

Недомогание зверя сказывается прежде всего на его внешнем виде. У здорового, крепкого зверя чистая, блестящая шерсть с красивыми переливами, статный корпус, не обезображенный рахитом или физическими повреждениями, быстрые, резкие движения, чистые глаза и пасть. К такому зверю и болезнь не скоро пристанет. А у больных — тусклый взгляд, свалявшаяся шерсть, гноящиеся глаза.

Калечит зверей не только болезнь, но и порой сам человек. Для пополнения номера Лидии Жиги был прислан годовалый львенок. Мне сразу же бросилась в глаза его странная походка. Сначала я не мог понять, почему при ходьбе он неправильно ставит лапы, от запястья сильно выбрасывает их вперед? Осмотрев его лапы внимательно, я увидел, что у него с корнем вырваны когти. Это было сделано во избежание неприятностей для дрессировщика в будущем.

Видимо, от этой мучительной операции львенок стал болезненно нервным и боялся человека. На манеже он метался в безумном страхе, не давая никому приблизиться. На его артистической карьере можно было поставить крест.

Бывают у зверей и органические заболевания. У леопарда Ранжо сначала редко, а потом все чаще стали случаться припадки. Точь-в-точь, как у людей, на нервной почве. Врачи установили болезнь нервной системы и сердца. Лечить такое заболевание трудно у людей, а уж у зверей тем паче. Так Ранжо и жил до конца своих дней с этим недугом. Хорошо еще, что приступы не прихватывали его во время представления, а только за кулисами.

После приступа Ранжо некоторое время находился в расслабленном состоянии. В эти минуты нельзя было смотреть на него без сострадания. Его взгляд, казалось, взывал: «Люди, помогите!» Но что, кроме ласки и утешительного слова, я мог ему дать? Ничего! Никакие сердечные лекарства не помогали. Я ухаживал за ним со всей заботливостью, и он дожил до двадцати лет. Освобожденный потом уже от артистической службы, он постепенно увядал от старости, и в одно печальное утро вздохнул в последний раз.

Сколько же нужно преодолеть трудностей и проявить изобретательности, чтобы вылечить заболевшего хищника. Ведь и они не любят принимать лекарства, и у них во время болезни пропадает аппетит, и они становятся капризными, как дети.

Лекарство, имеющее запах и вкус, зверь не примет, даже проголодав несколько дней. Ничего не поделаешь, приходится прибегать к обманным манипуляциям. Легче всего спрятать таблетку или порошок в небольшой кусочек мяса, сложенный пакетиком, который зверь, не разжевывая, проглатывает. Но такой способ годится только тогда, когда он не потерял аппетита. А если он ничего не желает брать в рот?

Зимой 1943 года, после гастролей в Омском цирке, мы перевозили зверей для погрузки в товарные вагоны в автомашинах. Для тепла клетку прикрыли сверху чехлами.

В середине пути что-то в машине испортилось, и мы стояли около двух часов. Этого было вполне достаточно, чтобы два молодых леопарда — Роза и Мерси — и черная пантера Цыганка схватили воспаление легких. Мороз-то был свыше тридцати градусов.

Признаки заболевания обнаружились уже в вагоне, причем у леопардов появились раньше, чем у Цыганки. Необходимо было дать только что появившийся тогда сульфидин. Но звери отказывались от пищи и, следовательно, от лекарства. Значит, надо их обмануть во что бы то ни стало. И я обманул!

В трубку длиною сантиметров восемьдесят насыпал с одного конца сульфидин, смешанный с сахарной пудрой. Раздразнил Розу палкой, она схватила ее зубами, а я моментально вставил ей трубку в угол пасти и вдунул порошок. Зверь сейчас же начал облизывать запорошенный рот и невольно проглотил лекарство. Так же поступил я и с остальными больными.

Не всегда удавалось попадать точно в рот, и сульфидина, который тогда было очень трудно доставать, расходовалось больше. Когда заболела Цыганка, лекарства для неё осталось мало. Роза и Мерси стали поправляться, а Цыганку я привез в Ижевск в безнадежном состоянии.

Но трубку можно применить только раз. Вторично зверь не даст себя подловить. Едва завидев трубку, он уходит в дальний угол клетки. И тогда приходится сидеть перед ним с замаскированной трубой часами и выжидать удобный момент.

Существуют специальные клетки-фиксаторы. В них с больным животным можно проделывать всевозможные манипуляции. Но эти клетки надо употреблять только в исключительных случаях и очень осторожно, считаясь с характером зверя. С иными хищниками от насилия может случиться шок. В Луганском зверинце в такой клетке погиб леопард, которому собирались всего лишь подрезать вросшие в подушечки лап когти.

А как же звери лечатся сами, в тайге или джунглях?

Дж. Корбет и другие естествоиспытатели, охотники и зоологи рассказывают в своих книгах о том, что у убитых животных обнаруживались давно зажившие ужасные раны, полученные в схватках или от выстрела охотника. Значит, они справляются и со сложными случаями. Пытался же мой Ранжо ампутировать себе хвост.

В природных условиях животные более закалены и не так восприимчивы ко всякого рода заболеваниям. А если они и заболевают, то сами находят средства лечения, пользуясь природными лекарствами: травой, листьями, ветвями, корнями растений, солончаками и т. п.

Эту способность к самолечению не теряют даже те, что рождаются в неволе. Во время холодов в клетки обычно подстилают сено или солому. Некоторые тигры выбирают из подстилки отдельные соломинки и проглатывают их. Через два-три часа у них начинается рвота, и наружу выходит большой жгут проглоченных соломинок, в которой много запутавшихся глистов. Попробуйте, додумаетесь до этого!

Замечательно и то, что звери очень тонко чувствуют что их собрат нуждается в помощи. Я уже рассказывал, как ухаживали друг за другом Акбар и Бемби и другие звери, жившие парами, как зализывали раны друг другу.

Зализывание действует на открытые раны очень эффективно, видимо, в слюне есть какие-то целебные вещества. У человека от предков, наверно, осталась привычка лизнуть оцарапанное место, хотя врачи это и не рекомендуют.

Зализывая раны, звери, конечно, не церемонятся, лижут на совесть языком, похожим на напильник. Но пострадавший стоически терпит. А стоит мне начать осторожно смазывать и промывать его раны, как зверь в негодовании рычит и уходит от меня подальше.

Но бывает, что зверь принимает и мое лечение. Акбар, стащив с шара Цезаря, нанес ему глубокую, рваную рану в седалищную мякоть. Пришлось немедленно начать инъекции, а снаружи рану промывать и смазывать прописанными врачом мазями.

Цезарь, как известно, строптивый недотрога. Как же бередить то место, где у него острая боль? Но тигр, поняв, видимо серьезность своего положения, безропотно выдержал уколы в хвост, вытащенный наружу, и смазывания раны.

Лечить раны Акбара — это подвергать серьезной опасности себя, но… в Кишиневе в 1965 году Акбар получил от Алмаза несколько небольших царапин на лапах. После представления отпускаю всех зверей оставляю Акбара для лечения. Сажаю его на тумбу и фиксирую, держа в руках по палке. А в это время ассистент смазывает ему царапины зеленкой. Но едва он коснулся ранки, как Акбар бросился на меня, ударил лапой в грудь так, что я отлетел в сторону и упал на манеж. Еле поднялся от невыносимой боли в груди. От этого удара у меня образовалось громадное внутреннее кровоизлияние.

Я не обиделся на Акбара. Прикосновение к царапине было, видимо, так болезненно, что он бросился, куда глаза глядят. А глаза его глядели прямо на меня — ведь я его фиксировал.

Вот как бывает — из-за легких царапин у зверя укротитель получает кровоизлияние. Совсем по пословице: «Дети едят кислые ягоды, а у родителей оскомина».

Но бывали с Акбаром и более серьезные случаи. Например, он чуть не погиб от язвы двенадцатиперстной кишки. Только своевременное распознание болезни болгарскими специалистами — приступ случился во время гастролей в Софии — спасло зверя. Ему давали ванилин и другие лекарства, а также держали на строгой диете язвенников. Зверь поправился, но и потом его пищей были: мясной фарш, яйца и молоко.

Акбар у меня больше всех знаком с медициной.

В газетах от 29 ноября 1964 года вы могли увидеть заголовки статей: «Тигр на бюллетене», «Оперируют тигра». Даже в австрийской «Фольксштимме» писали: «Необыкновенная операция на манеже». Это про Акбара. Ему сделали операцию на манеже Ярославского цирка. Специальный стол, залитый светом передвижных прожекторов, был оборудован всеми премудростями хирургического искусства. Здесь же, в своей клетке, находился пациент, дожидавшийся операции.

Лежа в углу, притихший, он с любопытством взирал на врачей в белых халатах и стол, покрытый белоснежной скатертью, а поверх еще нейлоновой клеенкой, и жмурился от ослепительного света прожекторов. Бедняга не понимал, что его ожидает.

Что же привело Акбара на операционный стол? Ревность Алмаза. Акбару вздумалось поухаживать за тигрицей Улей, подругой Алмаза.

После исполнения пирамиды на лестнице Акбар спрыгнул в неположенную ему сторону и оказался под Алмазом, который всегда готов учинить дебош, а тем паче надо было свести с Акбаром «личные» счеты. Алмаз мертвой хваткой вцепился в горло легкомысленного «ухажера». Даже метко пущенная сильная струя воды не сразу отрезвила его. Ассистенты с трудом отбили Акбара. Работа возобновилась. Но только после представления мы разобрались, кто и какие понес потери.

Алмаз в весе вдвое тяжелее Акбара, он отделался легкими царапинами. Если бы не люди, это была бы последняя битва Акбара, он получил две раны на гортани. Когда тигра стали кормить, еда выпадала из раны и вытекала вода: у него оказался разрыв пищевода. Зверю грозила смерть от истощения.

Консилиум специалистов решил, что нужна операция, чтобы зашить пищевод.

Для проведения операции был вызван из Москвы главный «доктор Айболит» — ученый секретарь Института ветеринарной санитарии профессор И. Д. Медведев. Ему приходилось лечить слона, моржа, крокодила, барса, питона, выдру, а вот с тиграми он еще не сталкивался.

Сколько и какой наркоз применить? Никто этого не знал. В литературе есть только предостережение: усыпление наркотиками хищников может кончиться их гибелью. Об этом предупреждал еще и К. Гагенбек.

Операция на крупных хищниках опасное и сложное мероприятие. Прежде всего необходимо подумать о безопасности врачей и ассистентов (ассистентами в нашей операции были врач «Союзгосцирка» Н. С. Ткачева и ярославский врач А. М. Пышкин). На помощь пришел доцент кафедры фармакологии ярославского мединститута, кандидат медицинских наук В. А. Кисленков, который на лекциях студентам демонстрирует действие различных наркозов на животных. Он и разработал методику наркоза, определив препарат и дозу.

Около цирка на всякий случай стояло несколько машин «скорой помощи» с различными противошоковыми и другими препаратами и аппаратурой.

У врачей все готово. Я же со своими ассистентами за фиксировал Акбара в клетке, дав возможность врачу ввести внутримышечно шесть граммов тиопентала натрия. Сначала от укола или от лекарства Акбар очень возбудился. Но минут через пятнадцать крепко заснул.

Мы осторожно вытащили его из клетки, положили спиной на стол, связали лапы и вместе с верхней челюстью надежно привязали к столу. Если бы он даже и проснулся, то причинить вреда ни себе, ни врачам не смог бы.

Профессор Медведев провел операцию (она длилась минут сорок) с большим искусством: около раны проходила сонная артерия. Ошибись он на миллиметр — тигра нет в живых. Когда все было закончено, мы так же осторожно перенесли пациента в его тщательно вычищенную и вымытую клетку.

Больным после операции полагается отдых, даже если они тигры. Акбар получил бюллетень, освобождавший его от работы на семь дней.

Чтобы тигр, проснувшись, не начал разрывать швы, около него безотлучно дежурили ассистенты. Проснулся он только на вторые сутки и сразу захотел пить. Воды дали вдосталь. Теперь она уже не выливалась! Напившись, больной заснул и проспал еще сутки. Окончательно придя в себя, он попытался встать на ноги, но, обессиленный наркозом, шатался, падал на пол клетки, ударялся мордой о ее стенки. Ноги отказывались служить зверю. Застелили клетку соломой, чтобы легче было падать. На третьи сутки он чувствовал себя уже нормально. На швы и внимания не обратил, а на седьмой день снова предстал перед ярославскими зрителями. О перенесенной операции напоминал только не в полную силу подаваемый знаменитый голос Акбара.

Теперь предстояло уберечь Акбара от его врага. Сделали самое простое. Удлинили подставку Алмаза, чтобы он был подальше от Акбара. А когда Акбар шел на трюк или возвращался на тумбу, между зверями просовывали вилку. К сожалению, в 1966 году Акбар пал от язвы почек и язвы желудка.

Вот какие заботы приходится еще переживать мне с моими грозными, но по-детски беззащитными против болезней тиграми.

 

IIX. Я, мои звери и наш зритель

Очнувшись однажды в больничной палате, я услышал такой разговор:

— Как это ты угодил суда? — спрашивает, наверно, сторожил новичка.

— Да был, понимаешь, вчера с приятелями в цирке, там выступал с тиграми укротитель Александров. И вдруг один тигр как набросится на него! Сначала оторвал руку, потом откусил голову. Вот кошмар-то! Мы просто опомниться  не могли! Пришлось после цирка пропустить по стопочке — для успокоения. По одной не помогло, повторили. А когда пошли домой, нас самих сбил лихач какой-то. Приятель вывернулся, а мне кожу с бедра сорвало. Вот я и здесь.

— А не врешь ли ты, парень, насчет Александрова? Может, ты и до цирка уже пропустил и у тебя в глазах двоилось?

— Вот-те крест! Был трезв. Сам видел, как вынесли его из клетки без головы и руки.

Если бы не болели свежие швы, я бы, наверно, расхохотался от удовольствия: уже очень лихо выдумывал парень про меня. Но так как было не до смеха, то я притаился и стал слушать дальше. А он так уверенно описывал подробности моего съедения, что я чуть было сам в них не поверил. Но тут, к сожалению, начался обход.

Я лежал у двери, и врач подошел ко мне первому.

— Раны болят?

— Все в порядке, профессор, спасибо.

— Как же это случилось, товарищ Александров?

Едва профессор произнес мою фамилию, больные насторожились. А когда я коротко рассказал, что произошло накануне в цирке, все зашумели. Очевидец моей гибели соскочил, несмотря на содранную кожу, с постели, подбежал ко мне и чуть было не бросился обнимать, приговаривая:

— Александров! Голубчик! Да ты, оказывается, жив!

Наверно, он и сам свято верил, что голова у меня откушена. И долго еще врачи, сестры и, конечно, больше всех больные подшучивали над незадачливым свидетелем моей «гибели».

Его рассказ меня позабавил, но не удивил. Таких сказок о себе я наслушался немало. И то, что по городу распространились слухи о моей гибели, тоже меня не удивило. А слухи были такие, что пришлось местной газете сказать суровую правду, чтобы приостановить распространение фантастических небылиц.

Да, я залечивал серьезные раны и лежал в больнице, но живой! И собирался быть здоровым. И многие жители Львова — а все это произошло именно во Львове в 1957 году — приходили в больницу убедиться, что я жив и выздоравливаю.

Через месяц, когда я снова начал работать, в цирке были аншлаги, все хотели видеть воскресшего укротителя.

За время моей работы с хищниками из мух наделано слонов, наверно, целое стадо. Но я не в претензии. Льщу себя надеждой, что понимаю не только звериную, но и человеческую психологию. И легенды вокруг наших номеров — явление для меня совершенно нормальное. Только действительность интереснее всяких небылиц, и это, может быть, тоже одна из причин, почему я решил написать о своей работе.

Сколько мне ни приходилось читать повестей и рассказов или смотреть кинофильмов о цирке — везде одни трагедии. То гимнаст разбился, потому что завистник подпилил ему трос. То укротителю отгрызли голову, когда он всунул ее в пасть к тигру, потому что недоброжелатель насыпал ему (укротителю) на затылок нюхательного табаку, и зверь, чихнувши, сделал свое кровавое дело. То… в общем, стандарт на эти трагедии достаточно известен. И это о цирке — искусстве жизнерадостном и бодром. Правда, я имею в виду старую литературу, а не новую. Может быть, новая… Впрочем, новой о цирке мне читать почти не доводилось…

А несчастные случаи в цирке — редкость, и происходят они не от каких-то необыкновенных причин, а от ошибки человека или от болезни. Потому что и люди цирка тоже болеют.

Каких только невероятных предположений не наслушался я о себе! Особенно «сведущие» люди уверяли даже, что я знаю магические заклинания. Что ж, и это естественно: непонятному всегда хочется придать оттенок таинственности.

Но никакой таинственности в дрессировке хищников нет. Никаких травяных настоев, якобы дающих власть над зверем, укротители не применяют. Не существует ни каких магнетических взглядов. Тайна заключается в бесстрашном поведении укротителя и отличном знании психологии зверя.

Бывает, что зверь робеет и ежится перед укротителем.

Но это не от пронизывающего взгляда, а оттого только, что животное во время дрессировок сильно били, били от страха перед ним, от человеческой нетерпеливости, от раздражительности.

Но легенды создаются и живут. И благодаря им я вскоре почувствовал, что в наш дуэт — я и звери — вплетается очень настойчиво третий участник — зритель, который вносит в атмосферу номера что-то неожиданное, какой-то элемент спора. Я все время чувствую, что должен что-то опровергнуть своим выступлением или что-то доказать.

С самого начала работы в цирке я всегда старался не только познать запросы и интересы зрителя, но и разгадать его психологию. А она существует — психология зрителя.

Впервые я обратил внимание на этот факт, когда заметил, что в разных городах трюки проходят по-разному. То, что в одном городе было встречено громом аплодисментов, в другом зрители едва замечают. Я почувствовал, что должен уметь слышать зрительный зал. И со временем научился разбираться в оттенках его реакции. По тому, что и как воспринимают люди, на что они больше всего реагируют, я понимаю, какие акценты ставить в номере. Иногда подбирается публика, которая любит острое, драматическое, а на мелкие детали, на чистоту и шлифовку не обращает внимания. Значит, надо акцентировать драматические сценки со зверями, почаще заставлять их рычать и огрызаться.

Если же больше интересуются тем, как делаются трюки, если реагируют на тонкости, значит, надо подчеркнуть чистоту и элегантность работы тигров.

Зрители своей реакцией не только корректируют исполняемые трюки, но часто подсказывают важные решения. Поэтому я считаю, что должен рассказать о зрителях особо, о наших тайных взаимоотношениях, о которых они, быть может, и не подозревают.

Начав выступать с хищниками на манеже, я очень скоро почувствовал противоречивость моего номера. И тогда же понял, что необходимо хотя бы для себя найти критерий и определить суть своей профессии.

А противоречие это заключается вот в чем. Ежедневно я выхожу на манеж, показываю дрессированных хищников и при этом рискую жизнью. И все знают, что я рискую. И чем больше риска, тем с большим успехом проходит номер — не будем лицемерить и назовем вещи своими именами.

В то же время всем своим поведением я должен подчеркивать, что номер этот гуманный, что в нем нет ничего страшного. Но чем больше я буду это подчеркивать, тем меньше он будет вызывать интерес.

Именно с тех времен, когда укротители хищников увлекались превращением диких зверей в ласковых домашних кошек, во всяком случае, старались подчеркнуть эту «домашность» всеми способами, чаще всего и приходилось слышать самые обидные для дрессировщика слова: да эти звери — мирные; да они доведены до такого состояния, что уже не тронут укротителя; да они такие сытые, что совершенно не опасны; да у них клыки вырваны да и когти тоже. И, наконец, самое обидное: разве это тигры? Вот раньше были тигры — это да!

Как ни нелепы такие утверждения, я все же хочу их опровергнуть примерами.

Я то знаю, что такими бесстрашными эти маловеры бывают только до тех пор, пока звери за решеткой. А представьте себе, что эти «беззубые», «закормленные», «одуревшие» и «выродившиеся» хищники окажутся среди зрителей. Что будет? Наверно, примерно то же самое, что было однажды в Филадельфии: во время работы номера с тиграми и львами в зале погас свет, как у меня когда-то на дебюте. Дрессировщик вышел из клетки через запасную дверцу и забыл закрыть ее за собой. Вслед за ним вышли и звери. Среди зрителей началась паника, все бросились к выходам, давя друг друга. Самое интересное, что звери-то никого не тронули. Люди подавили себя сами — были десятки человеческих жертв.

Но так мирно тоже не всегда бывает. У Маргариты Назаровой, например, убежавший из клетки тигр нанес серьезные ранения одной артистке цирка. Поэтому нельзя сказать с уверенностью, чем закончится их выход «в свет».

Разве не обидно слышать подобные заявления человеку, который ежедневно, а по праздникам и воскресеньям три раза в день рискует попасть на эти клыки и когти?

Легенды окружают цирковую жизнь, и, к сожалению, не только романтические, а и скептические, принижающие. Это я назвал бы не легендами, а ложными представлениями. Их источник понятен. Все, что делается в цирке, бывает настолько необычно, что зрителям, особенно неискушенным и склонным к скепсису или лишенным романтической жилки, трудно поверить во всамделишность того, что им показывают. Им всюду мерещатся пружины и двойные стенки, потайные ходы и люки, короче говоря — обман. Они никак не могут поверить, что все дело в ловкости рук, в мастерстве, в бесстрашии.

— Смотрите, смотрите, не иначе, как магнитом притянуло…

— Видите, сбоку идет шнурок, — это его током на проволоке держит.

Слыша подобные рассуждения, так и хочется снять рубаху и продемонстрировать свои царапины и шрамы. И тут же предостеречь неверующих: не вздумайте проверять эти ваши убеждения на собственном опыте.

Но таких неверующих подчас бывает нелегко убедить, даже вид шрамов не может их поколебать. Некий студент — это было в конце 30-х годов в Германии — неоднократно пытался уговорить укротителя, чтобы тот впустил его в клетку со львам: он хотел доказать, что львы смирные и его не тронут. Укротитель, конечно, не соглашался. Цирк переехал в другой город. Студент за ним. И однажды, заметив, что клетка со зверями оказалась не запертой на замок, этот любитель острых ощущений вошел в неё. Львы набросились на непрошеного гостя и стали рвать. На его неистовые крики прибежали находившиеся, к счастью, поблизости служители и насилу отбили у зверей. Студента отправили в больницу на многомесячное лечение.

Что же касается сытости, то сытый зверь хочет спать, а не работать, и сытого его работать заставить трудно. По тому-то на репетиции и представлении звери всегда голодные. А «мысль» об ужине после работы особенно возбуждает их «творческий темперамент».

А уж о том, чтобы давать наркотики, и говорить нечего. Это сущий бред. Дрессированные звери вдвое ценнее. Если же применять обессиливающие или наркотические средства, животные могут быстро погибнуть. А знаете ли вы, маловеры, что опьяненный наркотиками зверь намного опаснее?

Говорят еще, что огонь, через который прыгают звери, — не горячий. Это все равно, что сказать: сахар не сладкий, соль не соленая, вода не мокрая. Зверь прыгает в огонь, потому что постепенно к этому приучен. На природе ему иногда приходится прыгать через огонь. Он знает, что это опасно, но преодолимо. К тому же я стараюсь все сделать так, чтобы как можно меньше травмировать зверя. Для этого я придумал обруч, у которого асбестная лента проложена в бороздке с внешней стороны, и если случайно тигр ляжет на кольцо брюхом, то ляжет не на огонь, а просто на горячий обруч — это все-таки легче. Молниеносный прыжок через кольцо ничем тигру не грозит, от этого не может быть ни ожога, ни воспламенения шерсти. Кроме того, кольцо висит свободно, это тоже смягчает удар. Чаще всего этот трюк в цирке исполняется через кольцо, нижняя часть которого не горит. У меня же больше всего языков пламени выходит именно из нижней части.

Итак, дилемма: с одной стороны, я должен показывать настоящих диких и свирепых зверей, которые, несмотря и вопреки своей свирепости, исполняют забавные вещи, а с другой — «не потакать низменным инстинктам» и «не смаковать опасность», как это обычно называлось в рецензиях. С одной стороны, не надо подчеркивать опасность, но, с другой стороны, я ставлю совершенно мне необходимого пожарника со шлангом. С одной стороны, соблюдение техники безопасности, а с другой — нельзя не заметить, как оживляется администрация цирка, когда со мной что то происходит, когда звери настроены воинственно и народ валит валом.

Я долго думал над этой дилеммой, пробовал разные стили в показе хищников. В свое время меня упрекали, что мои леопарды похожи на овечек. Но даже когда я старался показывать хищников в несвойственном им «овечьем» наряде, внутренне не переставал быть убежденным в том, что цирк без риска не имел бы своей прелести. Именно в торжестве человека над опасностью привлекательность цирка.

Это противоречие ощущается, наверно, во всех жанрах. Но в работе с хищниками, где специфика доведена до крайности, приходится испытывать эту двойственность больше всего.

Так что же произошло на манеже в тот вечер, когда одному, а может быть, и не одному зрителю показалось, что мне откусили голову.

Жара и перемена погоды влияют на хищников, и они становятся раздражительными. А раздраженный тигр плохо повинуется. В жару зверь делается ленивым. На воле, если он не голоден, он спит. А в цирке у него есть обязанности. Хоть он их и не сознает, но подчиняется им. И все-таки приходится потратить немало усилий, чтобы заставить зверей шевелиться.

Лето пятьдесят седьмого года во Львове стояло жаркое. Был воскресный день, и шло уже третье представление. Шапито накалено и набито людьми — ни одного свободного места.

Выгоняя тигров в третий раз, я почувствовал их усталость и инертность. Было видно, что они просто отслуживают положенное время. Я сам страдал от жары и потому сочувствовал четвероногим партнерам. Но работа есть работа.

Сейчас Акбар должен прыгать в огненное кольцо. Но на мой вызов он отвечает отказом. После нескольких попыток все же заставляю его вспрыгнуть на высокую тумбу, с которой он пойдет в обруч. Я уже был уверен, раз он на тумбе — трюк будет исполнен. Однако ошибся в намерениях тигра. Акбар делает прыжок, но не в кольцо, а… на меня.

От удара лапой в грудь я не устоял на ногах и, падая, невольно взмахнул рукой у самой пасти зверя. Акбар схватил меня зубами за плечо и вонзил клыки в лопатку. Единственно, что я успел сообразить для самозащиты, — засунуть голову под шар, рядом с которым упал. Выпустив плечо, Акбар схватил меня за руку.

Неровный свет пылающего в темноте кольца придал событию зловещий колорит. Послышались крики зрителей: «Свет!»

Стоявший со шлангом Рюрик, несмотря на темноту и неудобное положение, изловчился и направил шланг в морду Акбару. Но шланг оросил нас нежными, как роса, каплями, вместо того чтобы струей сбить зверя с ног. Воды не было. Тигр в конце концов бросил меня, может быть, я просто ему надоел, и он пошел на свое место.

Схватки описывать долго, а происходят они мгновенно. В это время дали свет, я взглянул на себя и ахнул: белый костюм изодран, испачкан опилками и кровью. Вытекая из рукава, кровь окропляет манеж.

«Ну и отделал ты меня, Акбар! На совесть! Но все равно, трюк придется повторить. И как следует. Сейчас я только поставлю на место тумбу». Но что такое? Правая рука не поднимается. Я поднимаю ее левой, а она опять бессильно падает вниз. В горячке никак не пойму, что случилось. И вдруг ощущаю острую боль, отдающуюся по всему телу.

Акбар уже сидит на своем месте в привычной позе и, облизываясь, следит за мной. О чем он думает? Может быть, о том, как минуту назад мог, не моргнув глазом, растерзать своего укротителя насмерть?

«Ну и загрыз бы ты меня, и что? Тебе же хуже. Сейчас ты артист, а превратился бы в экспонат в каком-нибудь зоопарке и сидел бы день-деньской за решеткой, ничего не делая. Вот тоска-то!»

А действительно ли он мог меня растерзать? Да, судя по аналогичным случаям, о которых мне приходилось читать даже в газетах, мог, несмотря на нашу дружбу, не смотря на наши закулисные нежности.

Растерзали же львы в 1938 году в Брянском цирке дрессировщика Фаруха. Близко знавшие его люди рассказывали, что последнее время он чувствовал неуверенность. А это самое опасное для укротителя — почувствовать свою слабость. Зрителей еще можно обмануть разными маскировками, но зверя не обманешь — твою слабость он почувствует сразу.

Львы нахально наступали на Фаруха, а он пасовал перед их напористостью. И если позволяли обстоятельства, уходил из клетки, иногда перелезая даже через решетку.

Львы учуяли неспособность Фаруха к сопротивлению — они, оказывается, тоже неплохие психологи. И однажды на представлении один из львов ударил его по голове. Фарух упал. Тогда львица, увидев лежащего — у зверей лежачих бьют, — набросилась на него тоже, подоспели и остальные два льва… и все было кончено.

В 1925 году во Владивостоке тигр отгрыз укротителю Горбунову голову. Об этом можно прочитать в журнале «Цирк» за тот же год.

Итак, как видите, все бывает. Но на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Все, что знаю, все, что умею, употребляю на то, чтобы они не растерзали меня на арене, в присутствии зрителя, да еще под звуки оркестра.

Когда я снова стал вызывать Акбара на прыжок в огненное кольцо, среди зрителей раздались возгласы:

— Довольно!

— Хватит!

И пришлось мне на этот раз работу прервать. Я был благодарен зрителям. От боли и большой потери крови у меня темнело в глазах. Но сам я, однажды решивший ни когда не давать поблажки ни себе, ни зверям, работал бы до конца… или до обморока. А теперь, выпроводив зверей на конюшню, я поклонился публике и… очнулся в больнице.

Вот так оно все было. Так, а не иначе. Голова и руки на месте. И хотя рука сильно ранена, голова невредима и принадлежит пока лично мне. Это просто у страха глаза велики.

Через месяц я вышел из больницы без бицепса на правой руке. Кабы в шланге была вода под нужным напором, то я до сих пор ходил бы целым, со всеми полагающимися человеку мышцами. Но как много зависит в нашем деле от… воды, и сколько я уже терпел из-за ее отсутствия. Не так тигры страшны, как людская нерадивость.

Зато после моего выхода из больницы весь цирк был вооружен различными приспособлениями, подающими воду. На этот счет в народе много создано поговорок: «Дорога ложка к обеду», «После ужина горчица», «Дорого яичко к Христову дню», «Когда зубов не стало, тогда орехов привезли»… Но это — между прочим, хотя и между прочим, лишиться бицепса — небольшое удовольствие.

Итак, вернемся к психологии зрителя.

Когда я начал работать с хищниками, приходилось сталкиваться с самыми различными зрительскими вкусами. Попадались и любители острых ощущений, которым особенно нравились «драматические ситуации», а проще говоря, когда звери на меня нападали… Об этом я узнал впервые в Смоленске.

После нескольких спокойных дней моих леопардов словно кто подменил. Уже четыре дня идет кровопролитный бой между Нерро и Принцем. Уля, спокойная, солидная Уля, которая ни на кого обычно не нападает, теперь считает себя обязанной прийти на помощь супругу. Но так как для этого надо пересечь манеж, что небезопасно, то она отыгрывается на соседе Ранжо. Таким образом, начинается «тотальная война». Раздаются холостые выстрелы, хлещет вода. Ничего не помогает — хоть растаскивай их за загривки. Наконец удается разнять противников и рассадить их по местам. Звери, возбужденные дракой, начинают бросаться на меня, желая сорвать на мне накопившуюся злость от поражений. И я едва успеваю отбиваться. Но вдруг все снова успокаивается — слишком много незализанных ран, — и тогда работа проходит спокойно и нормально. Мелкие стычки уже не в счет.

Через несколько дней после такой битвы директор цирка рассказывает мне случайно подслушанный разговор:

— Сегодня, несмотря на обычный день недели, рекордный сбор. Знаете почему? После представления стою в проходе, провожаю зрителей, наблюдаю, с каким настроением они покидают цирк. И вдруг слышу я, один говорит:

«Ну вот, рассказывали, что звери дерутся, а они и не думают!»

Другой:

«Ах, как жалко, что не удалось посмотреть, как эти кошки набрасываются на укротителя».

Третий:

«Это тебе просто почудилось прошлый раз, что звери устраивают бои. Они так хорошо выдрессированы, что и пикнуть не смеют по собственному желанию».

Подумать только! Эти люди специально пришли посмотреть драки зверей, а может быть, если «повезет», то и более жуткое зрелище.

В тот вечер, к моему счастью, леопарды не дрались и некоторые зрители, возбужденные рассказами друзей считали себя чуть ли не обманутыми, что им показали мирных хищников.

Так вот почему сегодня в цирке аншлаг! Публика пришла смотреть кровавое побоище…

Я рассердился. Им нужна моя кровь, мои раны, мои откусанные бицепсы! Но потом увидел в этом слишком откровенно выраженном желании другую, не совсем бесполезную для меня сторону и стал продумывать эти реплики.

Что же привлекало зрителей в цирк в те дни, когда звери дрались, и почему они сегодня так разочарованы?

Если подумать, так они по-своему правы. Будем рассуждать здраво. Диких зверей интересно посмотреть каждому. В зоопарке они обычно бывают спокойными. Да и много ли у нас зоопарков? Ну, допустим, что приезжают зверинцы.

Обратите внимание, как зрители стоят у клеток с хищниками как им хочется вызвать зверя на какой-нибудь поступок как все бывают недовольны, что зверь наелся и спит. И вот стараются расшевелить его, кричат, машут руками, что-нибудь бросают в клетки. Не из злобы, не из жестокости, не по дурному умыслу, просто смотреть на спящего зверя — все равно, что смотреть на картинку. А двигающийся зверь — совсем другое дело. Когда ходит интересно, а уж дерущийся — и говорить нечего.

Скажите, читатель, много ли вам приходилось видеть дерущихся леопардов и тигров? Даже если вы часто ходите в зоопарк и цирк. А признайтесь, зрелище интересное. Как сразу со многих сторон проявляет себя зверь, когда он почти как на воле.

Не потому ли у площадок молодняка в зоопарках всегда так много народу! Там за решеткой более непосредственная и беззаботная «публика», неволя еще не одурманила ее, не сделала равнодушной к радостям жизни.

Так и с моими дикарями. Конечно, зрители хотели увидеть именно это. А на тысячу человек всегда найдется несколько «кровожадных», которые с интересом будут смотреть, как звери терзают укротитетеля. Правда, эти совсем другое дело, на них можно не обращать внимания. Ну а те, по-настоящему любознательные зрители, отнестись к ним?

В это время я как раз обдумывал образ номера. Конечно, мне хотелось быть оригинальным, ни на кого не походить в работе. Многое в то время надо было еще искать. И вот, сначала посердившись, я понял, что к словам зрителей не грех прислушаться и даже использовать подсказанную ими идею.

Действительно, ведь я демонстрирую хищников, зачем же мне превращать их в безобидных домашних кошек? Но тут вспомнил, какие устрашающие сцены драк животных видел у Куна, и они мне тогда не нравились именно своей жестокостью. Укротитель словно натравливал зверей друг на друга. Нет, это мне не подходит. Ну, а если придумать несколько сценок, в которых звери будут на меня как бы сердиться и нападать? «Сыграют» агрессивность, «сыграют» зверей серьезных, а не шутников, прыгающих с тумбы на тумбу.

Один директор дореволюционного цирка очень не любил, когда на вопрос об опасности укротитель отвечал, что его работа не опасна и не грозит ему смертью. Директор всегда в таких случаях говорил:

— Разве вы хотите, господин укротитель, сказать, что ваши звери — безобидные овечки? Да кто же на них будет смотреть, если они не опасны? Не опасны, значит, они и не интересны. Человек среди стихии, один против целой группы хищников — вот в чем смысл вашего номера. Среди зрителей надо поддерживать надежду, что они смогут однажды явиться очевидцами того, как ваши звери вас съедят! Досадно только, что не можешь заранее знать, когда произойдет такой случай! В этот день зритель не пожалел бы заплатить удесятеренную стоимость билета. Представляете афишу: «Сегодня и никогда! В последний день гастролей звери съедают своего укротителя!»

Конечно, этот директор дурно думал о людях, или судил о них по себе и, уж конечно, все любил доводить до абсурда. Но, как ни прозвучит это дико, в чем-то он прав.

Действительно, боитесь опасности — работайте с овечками. А представьте себе, человек в диком лесу повстречался со зверями. Сейчас, когда так развит туризм, это вполне возможно. Один безоговорочно даст себя съесть, а другой, вспомнив, может быть, укротителя, вступит в борьбу и победит. Вера человека в свои силы — великий движущий стимул. Чтобы укрепить веру человека в свои силы, Ален Бомбар рисковал жизнью, переплывая океан в утлой лодчонке без пищи и воды; он хотел доказать, что даже в почти безнадежном положении человек способен победить стихию.

Я считаю, что играть на опасности, смаковать ее — не достойно, но и подчеркивать несуществующую безопасность тоже не следует. Бесполезно прикрашивать правду таком номере, как укрощение хищников.

Не могу одобрить дрессировщиков, которые ходят по улицам со львами и тиграми на поводке, разъезжают с ними на автомашинах, приводят на пляж. Для таких прогулок приспосабливают либо слабых, либо молодых зверей. Но тогда непонятно, почему вечером этого же зверя показывают из-за железной решетки с брандспойтами и револьверами наготове. Реклама — вещь нужная, но таких жертв она все-таки не стоит.

Итак, риск. Он есть, он непременное условие нашей профессии. И ни скрывать его, ни подчеркивать не нужно. Впрочем, иногда приходится и подчеркнуть. Не для того, чтобы пощекотать нервы зрителей, а чтобы дать им понять истинную ценность трюка, чтобы они могли полнее оценить достоинства артиста и зверей. Лишь понимая это, они подучат большее удовольствие.

Я стал пробовать со зверями разучивать сценки, в которых они непокорны, не подчиняются, огрызаются, примерно такие, как когда-то с леопардом Фифи перед шестом.

Провоцировать зверей на настоящую драку небезопасно. Она может кончиться больницей для меня и рваными ранами для них. Но ведь все это можно проделать и без насилия, в которой всегда для обеих сторон таится опасность. Об этой опасности для меня зрители порой забывают, устремив все внимание на зверей! Может быть, они так во мне уверены? Я им благодарен — это лучшая для меня похвала. Но опасность от этого не уменьшается.

Случаются счастливые моменты, когда придуман трюк, легкий, не опасный, требующий минимума усилий, но вы глядит он эффектно и опасно. С подобными трюками забот мало: разучил их со зверем и исполняй себе спокойно.

Бывает, самая пустяковая вещь кажется зрителю и опасной и трудной. Взять хотя бы трюк на «оф», когда зверь становится на задние лапы, «служит». Он очень распространен, его исполняют в каждом «хищном» номере. У меня его делают все звери, и на пирамиде и на манеже. Один в этом трюке красив, другой похуже, все зависит от сложения зверя. Но научится ему очень легко даже малоспособных, а впечатление он производит всегда и вызывает шумные аплодисменты. Думаю, что здесь получается психологический эффект: ну как же! Такой мощный зверь, такой грозный, опасный, и вдруг «служит», как простая собачонка. К эффектным трюкам можно отнести следующие: «тигр в воде», «лев на лошади», «тигр на лошади». (Тигра на лошади в России впервые показывал дрессировщик Косми.)

Не так давно в одной газете было написано, что дрессировщикам всего мира снится трюк «тигр в воде». Но еще в журнале «Берлинер иллюстрацион» за 1954 год была помещена фотография женщины, купающейся вместе с тигром в аквариуме. На первый взгляд — сенсационный трюк. Но комментарий к рисунку тут же разрушал сенсацию: «никакой дрессировки в данном случае показать нельзя». И действительно нельзя, потому что видна одна голова зверя, а самое красивое, чем он привлекает, экстерьер, рисунок меха, переливы шерсти и плавность движений — все скрыто водой. Дрессировки здесь никакой нет еще и потому, что тигры любят купаться и чувствуют себя в воде превосходно. Так что это не трюк, а естественная потребность зверя.

Что же касается трюка «тигр или лев на лошади», то и здесь, говоря откровенно, дрессировка на две первые буквы азбуки. Скорее, это достоинство лошади, что она не боится своего седока, которому ничего другого не остается, как крепко вцепиться в специальную попону ногтями, чтобы не упасть. Здесь есть кропотливая работа по приучению хищных зверей и домашних животных друг к другу, но трюка как такового нет. Хотя всегда есть опасность, что зверь набросится на лошадь, как случилось однажды в номере А. Н. Буслаева.

Но существуют трюки по-настоящему опасные, они внешне маловыразительны, и зрителю степень их риска не видна. Вот тогда-то и приходится подчеркивать их особенность, несмотря на большое напряжение дрессировщика.

Есть у меня в репертуаре такой трюк: три тигра стоят на козликах в ряд. В середине Бемби, а по краям Карат и Акбар. Я сажусь верхом на Бемби. Человек оседлал хищника — таков смысл этого трюка.

Сидеть на тигре очень трудно, потому что кожа его соскальзывает с костяка, и я могу от неожиданного движения упасть прямо под морды тиграм. Кроме того, ноги мои находятся в непосредственной близости от тигриных клыков, и выгодой этого положения Акбар не раз уже пытался воспользоваться. Но про все опасности знаем только я и тигры. Зрителю они не видны и требуют специального обыгрывания, которого мне пока найти не удалось.

Или такой пример. Ирина Николаевна Бугримова качается со львом на качелях. Зверь без лонжи, но ведь ему может не понравиться это занятие, и он захочет выместить свою досаду.

Опасность возникает в номере гораздо чаще, чем замечает зритель. Но я стараюсь, чтобы публика видела только то, что нужно, что выгодно мне. О чем-то зрители, конечно, догадаются, хотя бы по настойчивости или по моему возбужденному виду, но они не всегда улавливают, в каких взаимоотношениях я нахожусь со зверями в данную минуту, и мои предупредительные меры кажутся им подчас странными.

Например, зверь задумал что-то плохое по отношению ко мне или к своему соседу. Я замечаю у него явные позывы к нападению. Но зритель не видит, у него нетренированный глаз. Я спешу пресечь намерение зверя в зародыше. Тушировкой переключаю его внимание, отвлекаю его от желания напасть — совсем как ребёнка. Зрители часто объясняют тушировку по-своему, иногда даже моей жестокостью.

Итак, риск. Это непременная принадлежность почти любой специальности в цирке. Без риска нет в цирке творческой жизни. Первый же вход в клетку к хищникам — риск. Пребывание в клетке — балансирование на лезвии ножа. Это — будни моей профессии, опасные романтические будни. Оставшись после первого нападения живым, я ощутил в себе чувство уверенности в том, что всегда справлюсь со зверями.

Бросок зверя так быстр, что не успеваешь осознать спои чувства, — может быть, мне и впрямь страшно в этот миг, но нет времени задумываться.

Непонятное все-таки существо человек. Мало того, что он добровольно лезет в пасть к зверю (а некоторые закладывают туда голову), сам предлагает себя как угощение, он еще старается обставить это поэффектнее, придумать трюки позамысловатее. Мечта каждого циркового артиста, и дрессировщиков в том числе, — сделать такое, чего ни у кого еще не было.

Стремление к хорошей сенсационности, эффектности — немаловажный двигатель циркового искусства. Оно порождено духом соревнования. А каждый новый трюк оттачивает не только мысль, но и мастерство.

Я стараюсь не быть одинаковым на каждом представлении, потому что это прежде всего наскучит мне самому, а потом и зрителю. Не люблю холодной виртуозности когда человек, как заведенная машина, всегда делает одно и то же и с одинаковым отношением. С цирке это самая главная причина гибели номеров. Уж такова специфика нашего искусства: изо дня в день одно и то же движение, один и тот же номер. И если не искать каждый раз какого то особого отношения, особого настроения, то невольно попадешь во власть шаблона. А шаблон — это смерть всякого искусства. Я стремлюсь использовать малейшую возможность в поведении животных, чтобы внести в номер какую-нибудь новизну. Впрочем, из того, что я рассказал о своих «партнерах», видно, что с ними не соскучишься. У меня живой «реквизит», и мне… легче!

Конечно, риск, каким его замечает зритель, — так и быть, открою вам мою тайну — порой просто расчет. Зрителю кажется, что я нахожусь между жизнью и смертью, а на самом деле это отрепетированная сцена. Прошу поверить на слово: мои тигры настолько хорошо дрессированы, что без всякого принуждения, беспрекословно могут исполнить любой трюк, и мне стоит больших трудов показать их вам непокорными, злыми, противными. Если бы вся работа шла без сучка и без задоринки — она была бы неинтересной, и в кассе цирка было бы мало денег. Сцены, где происходит усмирение «взбунтовавшегося» тигра, заранее выучены и являются трюками, ежедневно исполняемыми по разработанному сценарию: здесь зверь должен наброситься, а здесь дрессировщик должен «чудом» спастись. В этой игре подыгрывают и ассистенты, чтобы картина была наиболее впечатляющей.

Понятно, что нельзя бросаться из-под купола цирка без расчета, сломя голову. Когда Клиф Аэрос исполнял свой номер — зрители видели смертельный прыжок. Артист же точно его рассчитывал. Хотя и здесь, конечно, была доля риска.

Затушевать такой риск нельзя — это снимает остроту трюка, успокаивает зрителей, делает их равнодушными. Без риска цирк превращается в спортивное развлечение.

Демонстрация продуманного риска имеет большое воспитательное значение, она пропагандирует мужество, твердость духа, хладнокровие в минуту опасности. Именно об этом должны думать зрители и не бояться за мою судьбу: арена — место работы, а не кладбище для артиста.

Здесь нет противоречия или исключающих друг друга понятий — рисковать и не волноваться. Артист должен собственным чутьем определить границы того и другого, чтобы одно не мешало другому, а подчеркивало его. Что бы не было смакования, но и равнодушия тоже.

Конечно, даже играть со зверем, как я уже не раз говорил, опасно. Помимо точного расчета, доведенного до десятой доли секунды, моя нервная система должна уподобиться инстинкту зверя. Со временем неизбежно вырабатываются почти звериные инстинкты: настороженность и быстрота реакции, обостренное ощущение, восприятие пространства и времени. Точность работы этого «хронометра» отрабатывается ежедневными репетициями. Трезвая голова — вот что прежде всего.

Трюки, имитирующие игру, опасны тем, что они постепенно могут перейти в настоящую схватку.

После трюка «хождение по буму», исполняемого Раджой, мы стоим друг против друга, глаза в глаза, пронзая один другого взглядами, — психологическая игра «кто дольше выдержит».

Мой партнер — уссурийская громадина весом в триста сорок килограммов, злодей и анархист, инициатор всех драматических склок во время работы. Посмотреть такому тигру прямо в глаза, когда вас не отделяют прутья решетки, — волнующий момент. Только профессиональная закалка помогает мне свыкнуться с этим взглядом. Тигр в этом трюке всегда сильно возбужден и в своем наступлении на меня проявляет упорство и напористость.

Чьи нервы выдержат? Кто сделает первый неверный шаг? Я этот шаг сделать не имею права, ибо что сделает Раджа в следующее мгновение — лучше даже не догадываться. Я обязан выдержать его взгляд.

Недаром во время гастролей в 1958 году в Югославии газета «Вечерние новости» крупным шрифтом через всю страницу напечатала:

Итак, для большей эффектности представления и для моей безопасности мы с тиграми как бы заключили некий договор против зрителей. На некоторых трюках я заставляю зрителей поволноваться, хотя сам остаюсь спокойным, и звери мои тоже не сердятся по-настоящему, мы просто хотим расшевелить публику, привести ее в активное состояние.

Этот «уговор» помогает мне и номер сделать увлекательным и сохранить свои силы свежими до конца представления. Я не хочу, чтобы обо мне говорили: «Как же ему, бедному, трудно приходится!» — не хочу вызывать сожаление, это противоречило бы тому героическому образу, который я стараюсь создавать на манеже. А какой уж тут герой, если зрители, уходя из цирка, облегчено вздыхают: «Слава богу, укротитель остался жив! Трудный кусок хлеба!»

Если я не сумею найти точную меру зрительского волнения, то меня начнут жалеть, а это унизительно. Слишком большой страх за укротителя не в его пользу, тут уж ставится под сомнение его мастерство. А в красном углу моей гримерной висит маленький плакатик с пословицей: «Дело мастера боится».

Интересно, что репортеры Югославии просили сообщить им мой возраст. И когда узнали, что я укротитель уже немолодой, неожиданно обрадовались: «У нас в цирке любят смотреть опытных мастеров».

Как ни странно это звучит, но я хочу, чтобы зрители после моего страшного номера уходили радостными — человек победил.

Еще больше установлению хорошего настроения служат юмористические сценки.

Леопард Ранжо частенько между своими трюками, закрыв глаза, дремал. Заметив это, я подходил к нему и ударял слегка ладонью по носу. Он моментально просыпался и в недоумении смотрел на меня. Я же знаками показывал ему, что здесь спать неудобно — все работают. В ответ Ранжо отрывисто рычал и брызгал слюной. Он бывал очень недоволен, что нарушили его покой и выставили перед всеми его слабость, и долго возмущался. А зрители смеялись — уж очень комически выглядел леопард.

На мой взгляд, трюки, наполненные содержанием, интереснее для зрителей, чем просто демонстрация техники дрессировки. Поэтому, если трюк дает для этого хоть какую-то возможность, стараюсь превратить его в сценку. Сценки эти, конечно, обыгрываю я, а звери мои и не подозревают, что они артисты. Приспосабливаясь к их манерам, я создаю иллюзию их сознательного участия в сценке. Я люблю эти сценки, они словно устанавливают между мной и зверями отношения дружеского подтрунивания и розыгрыша.

Но бывают, конечно, моменты и настоящей неотрепетированной борьбы. Во время представления на стадионе в городе Волжском разразилась сильная гроза, молнии сверкали ежесекундно, гром не утихал, один раскат переходил в другой. А я только что вошел в клетку к тиграм.

Ливень превратил стадион в озеро, и меня можно было просто выжимать. Откровенно говоря, я думал, что зрители не выдержат такого испытания и побегут домой. Тогда и мне можно будет прервать представление. Но, к моему удивлению, — никто ни с места.

Тигры дождя не боятся. Они сидят на своих тумбах, втягивают носами наступившую после сильной жары прохладу и не собираются, по-видимому, начинать выступление. Дождя они не боятся, но лапы мочить не любят…

Все мои усилия заставить их работать ни к чему не приводили. Тигры начали вести себя беспокойно и постепенно пришли в сильное возбуждение. А моя настойчивость еще больше их раздражала.

Стоявшие в пассировке артисты увидели злобно сверкающие глаза и агрессивное настроение зверей и в один голос потребовали:

— Александр Николаевич, сейчас же, немедленно уходите из клетки.

Они были так настойчивы, что мне пришлось загнать тигров домой, не закончив программы.

Только согревшись и успокоившись в автомашине, отдал я себе отчет в том, какому риску подвергался. Видимо, гроза возбуждающе подействовала и на меня, и я не сумел подавить досаду от того, что звери не хотят работать, утратил спокойствие и рассудительность и не принял во внимание особую обстановку.

Что касается зрителей, то думаю, их заинтересовало, как звери будут вести себя во время грозы. К тому же на стадионе было, вероятно, много закаленных болельщиков футбола, которым никакие атмосферные явления не страшны.

Иногда номер с хищниками плохо смотрится потому, что трюков в нем много, а целостного впечатления нет и все как бы рассыпается на отдельные кусочки. В таких случаях обычно сухо фиксируется каждый трюк и четко переставляется реквизит. Но звери и дрессировщик словно чужие друг другу существа, у них нет взаимодействия и взаимопонимания. Животные в таких номерах обычно ленивы и не «играют» своих ролей.

Это значит, что укротитель не сумел найти верный тон в обращении с четвероногими партнерами и манеру своего поведения. Трюки сами по себе, может быть, и очень интересные, но ничем не сцементированы.

Я не раз убеждался в том, что дрессировщик, выступающий на манеже с хищниками, должен оставлять у зрителей впечатление человека волевого, энергичного, знающего, чего он хочет, вопреки всему добивающегося того, что наметил.

Это как бы пронизывает номер единством, придает ему своеобразный колорит. Созданию этой напряженной атмосферы нужно подчинить всё, вплоть до реквизита и клетки.

Вместе с леопардами я получил в наследство и клетку, в которой их выпускали в манеж, — громоздкое, тяжелое сооружение. Вначале никаких сомнений она у меня не вызывала — это было традиционное сооружение, к ее тюремному виду привыкли, и, хотя она очень мешала зрителям отчетливо видеть зверей, другой просто в природе не было. Конечно, этот массивный забор тоже создавал впечатление — он как бы подчеркивал опасность, но в то же время отделял нас от зрителей.

А леопарды — звери некрупные, и за таким железным забором казались менее грозными, чем были на самом деле.

Да и устанавливать и перевозить эту загородку в две тонны — тоже дело нелегкое. Однажды я все это вдруг осознал и стал думать, как бы мне ее переделать. Думал я долго и мучительно, рисовал и скручивал куски проволоки, что-то машинально лепил из хлеба за обедом — и наконец, придумал тросовую сетку, гибкую, легкую, перевозка и установка которой не представляет никакого труда.

С 1940 года я начал в ней работать. Сделана она из очень тонких стальных тросиков и максимально прозрачна. Через несколько минут глаз привыкает и вовсе перестает ее замечать. Создается иллюзия, что зрителей и зверей ничто не разделяет. А не порвут ли звери эту тонкую сетку? Не порвут. Даже тигры. И львы. Это было проверено впоследствии на номерах И. Н. Бугримовой и  А. Н. Буслаева.

Удобна эта сетка еще и тем, что в сложенном виде занимает очень мало места. Складывается она и раскладывается автоматически, при помощи нехитрого устройства — электролебедки. Униформистам не приходится превращаться в грузчиков — ее вес сто пятьдесят килограммов, и на арену ее вывозит на тачке один человек. Сетку можно установить в любых условиях: в цирке, на сцене, на стадионе. Время установки сократилось в четыре раза. Перевозится она в обыкновенном ящике, где-нибудь в уголке машины. Для старой клетки нужна была автомашина целиком. С этой сеткой вообще мало хлопот: она не требует ни покраски, ни ремонта после каждой перевозки.

Я проработал в ней двадцать пять лет и убедился на собственном опыте в ее удобстве. Потом убедились в этом и другие дрессировщики и теперь заменяют ею громоздкие заборы в своих номерах.

Во время зарубежных гастролей ею всегда интересуются не только цирковые работники, но и публика с любопытством наблюдает за ее автоматической установкой и разборкой.

После моих гастролей такие сетки начали появляться и в крупных иностранных цирках. В 1964 году одна австрийская газета зафиксировала ее в цирке Кроне-Зембаха: «Одну новинку привез с собой Кроне в Вену — автоматическую центральную клетку из стальной сетки для хищников, которая за несколько секунд устанавливается и снимается в манеже».

Теперь я думаю над ее усовершенствованием. Пробовал разные варианты и остановился на одном, который превосходит остальные. Осуществление его — дело не далекого будущего.

Чаще всего звери нападают в брачный период, но это может произойти и в любой другой день и даже без видимой причины.

Укротитель работает до того дня, пока он однажды не почувствует, что завтра в клетку входить нельзя. Ведь не только я знаю характеры зверей, но и они — мой. Поэтому они пускаются на всякие хитрости, используя все, что дала им природа.

В свою очередь, и мне приходится изворачиваться, чтобы перехитрить зверей. Если из десяти случаев я угадаю их намерения в девяти — это прекрасно. Но десятый может оказаться роковым.

Во время гастролей в берлинском цирке Буша Уля «загуляла». Ревнивый Раджа зорко охранял ее не только от других зверей, но и от меня. Тигрица в такой период становится равнодушной к работе, но очень внимательной к самцам. Трюки исполняет как бы через силу.

В тот день Раджа был особенно не в настроении, нервничал, был возбужден и на мои любезности перед выходом на манеж не ответил. Пришлось предупредить артиста В. Касьянова, стоявшего на пассировке, чтобы он внимательно наблюдал за тигром и в случае каких-нибудь подозрительных движений немедленно подал бы мне сигнал: «Раджа!»

Прошла половина работы. Раджа исполнил все положенное ему как нельзя лучше. Но меня тревожил его мрачный вид, взгляд искоса; прежде-то он всегда смотрел на меня открыто, ничего не тая.

Наступила очередь Ули показывать свои таланты; она должна была прыгнуть между изогнутым стеком и моим плечом. В этом трюке мне приходится становиться в очень опасное положение, спиной к Радже в двух метрах от него. Чтобы Раджу не искушала такая выгодная позиция, его в это время заставляют повернуть голову в другую сторону.

Настала критическая минута. Раджа нервничал и с трудом отворачивался, стараясь не спускать глаз с Ули. При исполнении этого трюка у меня в руках только маленький стек, игрушка, а не оружие для защиты. Я знаю, что это самое уязвимое мое положение в клетке, но не отменять же такой красивый трюк.

Сегодня, как и всегда, вся надежда на благополучный исход основана на характерах зверей: быстрая Уля не заставит себя долго упрашивать, а медлительный Раджа не успеет «разогреться». Однако сегодня тигрица медлила, и я понял, что мне надо быть готовым к нападению Раджи.

Пришлось повысить голос на непокорную Улю, строго и повелительно прикрикнув на тигрицу. Это, видимо, переполнило чашу терпения рыцаря, и Раджа бросился на меня.

Все произошло так мгновенно, что я не успел услышать предупреждающий крик пассировщика. Раджа хватил меня лапой по спине, и я просто покатился по манежу. После этого он набросился, обхватил лапами за талию, навалился всей тяжестью и вонзил клыки мне в бедро.

Зрительный зад огласился криками и воплями, особенно выделялись женские голоса. Потом воцарилась тишина. Хотя зрелище и захватывающее, но не завидую я зрителям — не так-то легко видеть человека под тигром…

… Мысль работала спокойно. Во что бы то ни стало оторваться от Раджи, уйти в безопасную зону и приготовиться к следующему прыжку. В такие минуты, когда спасение зависит только от самого себя, силы удесятеряются.

Немного приподнявшись и упершись локтем, я рванулся и кульбитом оторвался от звериных клыков. Раджа пытался схватить меня сзади за шею, но я инстинктивно сгруппировался, то есть спрятал голову между ног и обхватил шею руками, защищая наиболее жизненные места. Но он не хотел так просто расставаться со мной. В следующий момент снова схватил меня клыками чуть ниже поясницы, стараясь повернуть и добраться до головы.

От судорожной боли, в порыве отчаяния, которое тут уже овладело мной, я снова рванулся вперед. Зверю, видимо, неловко было меня держать, и он разжал челюсти, что бы перехватить поудобнее. Я воспользовался этим мгновением и хватил Раджу ногой по переносице.

Удар, наверно, пришелся вовремя и был хорош по силе. Зверь стал тереть лапой нос, а я вскочил на ноги. Мне бросили палку, но она была уже не нужна. По моей команде «На место!» Раджа взгромоздился на свою тумбу.

Какие все-таки интересные у нас с ними взаимоотношения: то он — мой смертельный враг и ни на что не обращает внимания, то вдруг трогательно покорен после самой что ни на есть рискованной схватки. Меня всегда удивлял этот звериный обычай: только что он чуть не загрыз меня до смерти, во всяком случае, очень старался это сделать, и тут же повинуется одному слову.

Интересно, что Уля все это время простояла на тумбе, готовая к прыжку, но так и осталась наблюдателем. Хорошо еще, что она была в апатии, с двумя зверями мне бы не справиться. В цирке Буша отсутствует техника безопасности и никто ничем помочь бы мне не смог; немецкие дрессировщики работают в спокойной манере, и шланги им ни к чему.

Взглянув на свой костюм, я ужаснулся. Он был весь изодран на ленточки клыками и когтями. Отряхнув опилки, я продолжал работу по примеру Раджи, как будто бы ничего не случилось. Оказывается, что и у тигров тоже можно научиться кое-чему полезному! Я улыбался, чтобы зрители не догадались, как все мое тело ноет от нестерпимой боли. Стараясь скрыть хромоту — Раджа здорово прокусил мне ногу, — я довел номер до конца.

Как потом рассказывали сами немцы, публика не только была испугана, но и удивлена моим поведением: неужели можно улыбаться после такой схватки и работать с еще большим азартом. Хорошо, что никто не подозревал и не догадывался, как мои силы слабеют после каждого трюка. Я еле удерживался, чтобы не шататься, старался собрать остатки силы, только чтобы закончить номер и уйти.

Признаюсь теперь, что я держался на одном сознании, что надо закончить номер, старался улыбаться и заставлял себя не обращать внимания на струящуюся кровь, которую чувствовал по мокрому белью, старался не слышать, как хлюпало в сапоге.

За форгангом меня уже ждали врачи. Признаться, не хотелось ложиться в больницу, гастроли-то ведь только начались.

Шквал аплодисментов после каждого трюка заглушал мои боли. Без этой поддержки людей я не сумел бы до вести представление до конца.

Когда публика покидала цирк, раздавались восклицания:

— Боже мой! Неужели так можно!

Что ж делать, так можно и так нужно, но, честное слово, мне жаль, что зритель уходил опечаленный, я не хотел его огорчать.

Дирекция цирка просила меня больше не выводить Раджу на манеж. Как говорится, от греха подальше. Убеждала, что номер и без того насыщен трюками. Но я, не смотря на это печальное происшествие, старался остаться верным себе:

— Если я буду исключать из труппы сегодня одного, а завтра другого тигра, «рыкнувшего» на меня, то через не делю что останется от аттракциона? Даже расформировывать его не придется — некого будет. Завтра увидите, как я заставлю его работать.

Поддержала в этом меня и Елизавета Павловна. Назавтра уже был подведен шланг от специально вызванной пожарной машины. И я со своей стороны придумал хитрость: когда мне приходилось поворачиваться к Радже спиной — его отвлекали в это время мясом. Прием оказался надежным.

Надев новый костюм, я продолжал свои гастроли.

Как будто бы вчера в цирке ничего не случилось. Раджа был предупредительно вежлив и на трюки шел без всякого принуждения. Ну что за зверь! Что за молодец! Не тигр, а сплошная радость дрессировщика! И то, что произошло вчера, сделал не он, а кто-то другой, посторонний. Это, как говорят дети, кошка-дура. Видимо, он все-таки чувствовал свою вину и как-то хотел ее загладить.

Несмотря на серьезные ранения, работа наша первое время не страдала. Я поработал с неделю, когда начала гноиться одна из ран, наверно тигр занес инфекцию. Вскоре я уже не мог передвигаться. В госпитале Советской Армии установили заражение крови. Медлить с лечением было уже нельзя. Через десять дней я почувствовал себя хорошо и настоял, чтобы меня выписали.

Но на другой день, как только гастроли возобновились… Раджа снова напал на меня.

Эта схватка прошла «благополучно», если не считать боли в боку от падения и двенадцати неопасных царапин. Да разорванного нового костюма.

После представления, переодевшись в повседневный костюм, я, по обычаю немецкого цирка, был представлен зрителям.

Шквал аплодисментов был такой, что мне пришлось раскланиваться на протяжении целых восьми минут. Я был тронут до слез. Как хорошо, что и в век техники люди не разучились ценить смелость и находчивость человека, его бесстрашие.

После таких происшествий меня часто спрашивают, почему я не беру с собой револьвер? На самый крайний случай? Действительно, почему? Ведь я такой меткий стрелок! Многие укротители стреляют из револьверов, или по крайней мере он торчит у них за поясом.

«Откуда вы знаете, — обычно отвечаю я, — что у меня нет револьвера? Он у меня тоже есть… только всегда лежит в сундучке, под замком, в кладовой цирка!

При нападениях, какие совершает Раджа, вряд ли поможет револьвер. Я сам-то едва мог выбраться из-под него, а где уж там тянуть из кармана или из-за пояса оружие!

Кроме того, в таких случаях надо бить наверняка. Если я только раню тигра, он бросится на меня с удесятеренной силой. Возможно ведь, что я впопыхах и промахнусь, и тогда пуля полетит в зрительный зал, а там — вы, зритель. Очень вы будете мне благодарны за представление!

Случаи, когда укротители пользовались оружием, приводили и к трагическим и к комическим эффектам.

Известный немецкий укротитель львов Эрнест Шу во время гастролей в Горьковском цирке в 1927 году выхватил револьвер, когда на него напал лев. Нажал на курок осечка, второй раз — осечка, третий раз — тоже осечка. Тогда он отбрасывает револьвер и берет в руки палку. Ей-то преспокойно и усаживает льва на место. Оказывается, револьвер не был заряжен. Ведь человек склонен к забывчивости, а палку заряжать не надо, она всегда готова к действию.

Когда я работал с леопардами и черными пантерами, один из моих ассистентов постоянно был вооружен револьвером с холостыми патронами. На громкие звуки звери всегда реагируют. Иногда действительно мгновенное отвлечение зверя необходимо. Но если выстрелы раздаются часто, хищники к ним привыкают и не обращают на них внимания.

К тому же стрелять надо всегда вниз, чтобы вылетевшим пыжом не поранить зверя и не испугать. А второпях ассистенты об этом не всегда помнят. Бывает и так, что от выстрела приходят в смятение и те звери, к которым он не относится, и тогда уже нужно успокаивать всех, а это труднее. Вот почему я перешел на тушировку, она оказалась более действенной и не вызывает, как говорят в медицине, побочных явлений.

Вот так и живем мы с моими тиграми среди зрителей, стараясь и поволновать их и немного попугать. Иногда нам трудно приходится, но ничего не поделаешь «терпим».

Мы привыкли друг к другу, и не знаю, как полосатые питомцы, а я без них жить не могу. Как-то я даже заметил, что настроение зверей — это мое настроение. Они беспокойны — беспокоен и я. А хорошее настроение зверей и на меня действует ободряюще.

Больше того. Бывает, перед работой чувствуешь себя не в настроении или нездоровым, с трудом и болью в сердце добираешься до цирка. Но, подышав «валидолом» конюшни, моментально выздоравливаешь и преображаешься внутренне и внешне.

Нечистая работа тигров, их плохое поведение просто выбивают меня из колеи. В такие дни ходишь мрачный, рассеянный, нерешительный. Постепенно я так сроднился со своими подопечными, что чувствую себя с ними заодно. Но когда совсем расстроят меня мои тигры, то утешение нахожу опять-таки у зверюшек, иду домой и знаю, что там ждут не дождутся меня два существа, две собачки —  Птичка и Бабетта, которые уж наверняка встретят меня ласково и радостно. Повозишься с ними, поиграешь и снова поверишь в звериную душу. А назавтра — опять тигры. Как-то они меня встретят? На конюшне-то они всегда ласковы, а вот как будут работать?

Но работа моя такова, что долго рассеянным и слабым быть не приходится. Перед тиграми надо быть в полной боевой готовности. Никаких нервов. Состояние собранности и спокойствия. Все личные невзгоды — забыть, все неприятности — оставить за стенами цирка.

Может быть, больше всего и привлекает меня в моей профессии то, что я должен быть смелым и мужественным, а не казаться, не представляться им. Эта «настоящность» мне ценнее всего. Не казаться — а быть.

За тридцатилетнюю работу я со своими зверями исколесил всю страну — от Риги до Владивостока, от Архангельска до Ташкента, побывали и на острове Сахалине.

Как-то в Южно-Сахалинске, едва лишь я вошел в клетку, один из зрителей крикнул:

— Александров, привет из Тулы!

Мне было очень приятно такое приветствие. Видимо, этот зритель видел наш аттракцион в Тульском цирке, где я не раз выступал.

Это приветствие словно послужило сигналом для других энтузиастов цирка, и с разных концов амфитеатра посыпалось:

— Александров, привет из Горького!

— Привет из Баку!

— Привет из Красноярска!

— Из Челябинска!

— Из Минска!

В этот вечер я работал особенно старательно — ведь я давал представление для старых друзей! Аплодисменты после каждого трюка были такие, каких я еще никогда не слышал. Они растрогали меня до слез. Оказывается, в каждом городе есть кто-то, кто меня знает, а сколько городов изъездил я…

Поездом и пароходом, самолетом и автомашиной я проехал более 500000 километров. Пятнадцать раз вокруг земли.

Ну что ж! Едем дальше!

 

Иллюстрации

 Как видите, стрелять, повернувшись спиной к мишени, очень просто

Сейчас наш выход

Момент моего торжества

Наконец-то мы понимаем друг друга!

 Какое напряжение тел!

Уголек ты мой, любимая зверюга!

У них всегда полное согласие

Приходится отступать

Моя взяла, Акбар!

Целуются, бессовестные!

Вот от таких взглядов и появляются мурашки

Без ума в огонь не прыгнешь!

Только бы Уля не промахнулась!

Что тебя тревожит, приятель?

Устал? Не может быть!