Б. Ф. Колубович

Оккупация Белоруссии немецкой армией и коллаборация местного населения

[3]

Подготовительный период на территории оккупированной Польши

Хотя подготовка к войне против Советского Союза держалась немцами в строжайшей тайне, однако для всех было ясным, что немецко-советский флирт рано или поздно окончится. Чтобы скрыть свои действительные планы, немцы в продолжение всего 1940 года усиленно поддерживали даже среди своего населения и армии иллюзию о добрососедских отношениях с большевиками.

Только в начале 1941 года мало-помалу настроение стало меняться, и в немецкой прессе все чаще и чаще проскальзывали нотки, критикующие в очень сдержанной форме коммунистическую систему как таковую. Официально поддерживалось мнение о самых дружественных отношениях с Советским Союзом. Однако одновременно с такой официальной позицией немецкой прессы уже в конце 1940 года по линии немецкой разведки (Абвера) среди белорусской и украинской эмиграции прощупывались настроения по отношению к большевикам. Акция эта проводилась, конечно, под всякими предлогами и очень осторожно.

В начале 1941 года положение резко изменилось. С запада на восток стали перебрасываться немецкие войска беспрестанной вереницей. Переходы обычно совершались ночью. Это не могло не обратить [на себя] внимания опытного глаза. Всем стало очевидным, что приближается момент схватки. Такое передвижение войск, однако, маскировалось тем, что «это измученные воинские части с западного фронта направляются на восток для переформирования и отдыха». Параллельно, однако, с этим представители Абвера в лице майоров Герулиса и Козловского проводили среди белорусов и украинцев, находящихся на оккупированной немцами польской территории, вербовку людей (добровольцев) в разведывательные группы с целью переброски их на территорию, занятую войсками Советского Союза. Все это делалось, безусловно, в большом секрете, при помощи вполне проверенных антикоммунистов — представителей белорусских и украинских организаций. Завербованные добровольцы направлялись в район города Остроленка, недалеко от Ломжи, где была устроена немцами специальная школа разведки.

Среди белорусов были набраны три такие группы численностью по 10–12 человек каждая, которые в ночь с 20 на 21 июня 1941 года и были переправлены через так называемую «зеленую границу» в район города Белостока. Насколько мне известно, первые две группы были сейчас же обнаружены советской пограничной охраной и уничтожены, третья же спаслась, потеряв убитыми лишь одного человека. Фактически и эта группа впоследствии попала в руки советского НКВД к вечеру 21 июня, но была освобождена 23 июня из белостокской тюрьмы уже немецкой армией, занявшей город Белосток. Здесь надо, кстати, отметить, что вся эта акция проводилась немцами весьма неумело, но передать ее в руки самих украинцев и белорусов для самостоятельного проведения немцы не соглашались. В результате погибли лучшие люди, а армия не получила желательной пользы.

Во время этого подготовительного периода на немецкой стороне очутились те белорусы, которые бежали в самом начале войны перед наступлением Красной армии, так как не верили в возможность внутренней перемены большевиков, о которой в то время очень много говорилось и о которой, к сожалению, некоторые политики мечтают еще и сегодня. Позже присоединились к ним и те, которые вскоре после оккупации большевиками Западной Белоруссии, убедившись воочию в лживости советской пропаганды, бежали через «зеленую границу» на сторону немцев, испытав частично «прелести» советской действительности на своей собственной шкуре.

Политика немцев в то время [по отношению] ко всем неполякам, находившимся на оккупированной польской территории, была вполне корректна. Русские, украинцы, белорусы, а также и другие угнетаемые большевиками (а ранее и поляками) национальные меньшинства имели возможность организовать свои национальные комитеты, с которыми официальные оккупационные немецкие власти вполне считались и всячески их поддерживали. Например, при выдаче продовольственных карточек все национальные меньшинства, имеющие удостоверения своих национальных комитетов, получали рацион точно такой же, как и все немцы. Поляки получали продовольственный паек значительно меньший и получали его значительно позже.

Таким образом, у русских, украинцев и белорусов не было никаких оснований жаловаться на свое положение. Оно было несравненно лучше, чем положение поляков, не говоря уже о евреях.

Белорусы, находившиеся на территории Польши, оккупированной немцами, вынуждены были из-за большевиков оставить свою родину, многие из них потеряли при этом свои семьи, которые были арестованы большевистским НКВД сейчас же по «освобождении» Западной Белоруссии «доблестной» Красной армией. Кроме того, все время через разного рода перебежчиков наплывали сведения из Белоруссии о непрекращающемся там терроре, непрестанных депортациях в Сибирь не только интеллигенции, но и зажиточного крестьянства. Антибольшевистское, стало быть, настроение у этих людей было вполне обоснованным, определенным и принципиальным. Немцы в скором времени убедились, что в этих людях они могут иметь себе верных союзников в борьбе против Советского Союза, в чем фактически и не ошиблись.

Еще большее доверие к себе со стороны всех антикоммунистических элементов немцы сыскали своей политикой по отношению к военнопленным белорусам и украинцам, попавшим в плен вместе с солдатами польской армии. Они стали, как известно, освобождать этих военнопленных из лагерей и направлять их на всевозможные работы, приравняв их почти полностью в правах до немецких рабочих. Для этой, однако, акции необходима была помощь со стороны национальных организаций, которые могли бы установить безошибочно принадлежность военнопленного к той или иной национальной группе. В связи с этим в Берлине были организованы национальные представительства, или так называемые «фертрауэнсштелле», — белорусское, украинское, грузинское и другие, в обязанности которых входила и проверка освобождаемых военнопленных. Эти «фертрауэнсштелле» хотя и были по своей внутренней структуре учреждениями чисто национальными, но в связи с той функцией, которую они исполняли, они являлись по существу вспомогательными органами немецкой службы государственной безопасности и потому находились всецело на бюджете Гестапо.

Одновременно с этим понадобилась, конечно, и пресса для обслуживания, с одной стороны, освобождаемых военнопленных, а с другой — для пропаганды среди тех, кто еще продолжал оставаться в плену. Для этой цели, по настоянию белорусского представительства, в конце 1939 года была организована белорусская газета «Раница». Весь расход по печатанию этой газеты приняло на себя «Немецкое издательство» («Дойче ферлаг»), но на оплату редактора и хотя бы одного сотрудника газеты средств не было. Только после долгих усилий профессору Г. Менде, работавшему в то время в Восточном министерстве, удалось откуда-то добыть средства на оплату жалованья работникам газеты.

Таковы, в основном, некоторые мероприятия, которые были проведены немцами среди белорусов, находившихся на территории Польши, оккупированной немецкой армией.

Оккупация немецкой армией Западной Белоруссии и настроение местного населения по отношению к оккупантам в первой фазе оккупации.

Испытав на себе весь гнет двадцатилетней польской оккупации, широкие белорусские массы с известного рода облегчением встречали «освобождающую» их в сентябре 1939 года советскую армию; более же левые элементы и молодежь проявляли даже неподдельный энтузиазм, надеясь на более свободную жизнь и широкие возможности для созидательной национально-государственной работы. Однако в скором времени все они горько разочаровались: вместе с освобождающей от поляков Красной армией пришло освобождающее от всего, вплоть до самой жизни, советское НКВД. Начались беспрестанные аресты не только всех так называемых врагов народа и разного рода «контрреволюционеров», но одновременно и всего сознательного белорусского актива, не исключая вполне просоветски настроенных элементов. За первой волной арестов наступали следующие — от «буржуев» и «капиталистов» НКВД постепенно переходило вниз к так называемый «кулакам», т. е. просто зажиточным крестьянам, затем к «подкулачникам» и, наконец, к «середнякам». Все эти жертвы бесцеремонным образом, без суда и следствия, грузились целыми эшелонами в товарные вагоны и вывозились в неизвестном направлении, о дальнейшей судьбе которых больше никто ничего не слышал и не знал.

После присоединения Западной Белоруссии к БССР, которое наступило уже в декабре 1939 года, советизация оккупированной территории начала проводиться ускоренным темпом. На собраниях и митингах стали все чаще и чаще подниматься вопросы о коллективизации крестьянских индивидуальных хозяйств, а всякая оппозиция вызывала немедленную реакцию со стороны органов НКВД, «черные вороны» которого забирали оппозиционеров в застенки, откуда уже они не возвращались. Всюду царил полный произвол, а то, что называлось «революционным правосудием», похоже было на самый грубый бандитизм.

Все это вместе взятое, конечно, вызвало колоссальное недовольство в широких белорусских массах, и потому во время объявления германско-советской войны 22 июня 1941 года все симпатии населения Белоруссии были на стороне немцев, которых народ помнил еще с Первой мировой войны 1918 года.

Первая фаза оккупации

Пережив весь кошмар советской действительности, население Западной Белоруссии желало за всякую цену освободиться от власти ненавистного НКВД и потому с нетерпением ждало немцев. Однако действительность после занятия немцами территории Западной Белоруссии оказалась несколько иной. Фактически во многих местах на смену большевикам пришли не немцы, а вновь поляки, которым удалось удержаться на этой территории при советской власти. Немецким военным властям нужны были люди, знающие местные условия для самоуправленческого аппарата. Поляки эти условия знали и, кроме того, имели почти весь административный аппарат готовым. Большинство из них при этом происходило из Галиции, где в свое время [они] оканчивали австрийские школы и потому в совершенстве владели немецким языком. Среди немецких передовых воинских частей было очень мало людей, знающих славянские языки и разбирающихся в местных национальных соотношениях, а потому они при налаживании местного административного аппарата воспользовались поляками, которые предложили им свои услуги. Воспользовавшись своим положением, поляки, в первую очередь, приступили к сведению счетов с белорусской интеллигенцией и сознательным деревенским активом, в которых они видели своих политических врагов. Начались систематические доносы и обвинения всех белорусов в коммунизме. Расправа была очень короткой: все они либо расстреливались самой же польской полицией якобы за принадлежность к коммунистическим подпольным группировкам или за попытку к побегу, или же уничтожались немецким СД на основании ложных обвинений, состряпанных польской полицией и администрацией. Таким образом, за первые два месяца оккупации немцами Западной Белоруссии погибли сотни [представителей] белорусской интеллигенции и тысячи [представителей] деревенского актива.

Положение было спасено лишь спустя два месяца приехавшими вместе с немецкой армией белорусами, ушедшими в свое время на Запад. Они заняли все административные посты в столице Белоруссии — городе Минске, власть комендатуры которого распространялась частично и на территорию Западной Белоруссии. Столкнувшись с таким печальным явлением, они приложили все усилия к тому, чтобы разъяснить немцам истинное положение вещей и прекратить польскую провокацию. Давалось это, однако, нелегко, так как за это время местные немецкие коменданты уже успели обзавестись симпатиями среди местных полек, которые и продолжали свое подлое дело. В конце концов, однако, высшее немецкое командование поняло тактику поляков и во многих местах дало возможность белорусам заменить польскую полицию и польский самоуправленческий аппарат своим, белорусским. Конечно, в таких случаях обычно происходили перегибы в другую сторону и не менее дикая расправа с поляками, среди которых [по]падали[сь] и невинные жертвы. Но это была совершенно натуральная реакция на все безобразия, чинимые поляками над невиновным белорусским населением.

Надо не забывать при этом, что бежавшие в свое время на Запад польские помещики, имея поддержку со стороны польского самоуправленческого аппарата, стали массово возвращаться обратно и, конечно, восстанавливать свои разрушенные большевиками поместья, сваливая всецело вину за разграбление на белорусских крестьян.

Дабы окончательно ликвидировать польскую провокационную деятельность, белорусский актив обратился с воззванием ко всему белорусскому населению [насколько это] возможно теснее включиться в работу с немцами, чтобы этим путем уберечься от польской и большевистской провокации.

Таким образом, на некоторое время положение было стабилизировано, и повседневная жизнь вошла в нормальнее русло.

Вторая фаза оккупации

Население было довольно, что наконец освободилось и от поляков и от большевиков, а управление перешло, хотя и не целиком, в свои белорусские руки. В скором времени весь административный и самоуправленческий аппарат был налажен, а немцы не чинили препятствий в развитии белорусской национальной культуры и искусства. Начали постепенно организовываться белорусские школы и всевозможные специальные курсы, амбулатории и больницы, стала работать кооперация, было восстановлено социальное страхование, пущены в ход некоторые промышленные предприятия.

Все это относится к тому короткому периоду времени, когда территория Белоруссии находилась под управлением 7-го отдела военных фельдкомендатур. Продолжалось это, однако, недолго. Через неполных три месяца военное управление вместе со своими комендатурами должно было продвигаться далее на Восток, а на его место прибыл так называемый «цивильфервальтунг» во главе с генеральным комиссаром Белоруссии, гауляйтером Кубе, который в сопровождении своего многочисленного аппарата в сентябре 1941 года прибыл в столицу Белоруссии — Минск.

С этого момента вся территория Белоруссии была административно разделена на так называемые «гебиты» (округа), общим количеством 42 или 43, причем в это число вошли и некоторые районы Смоленской области. «Цивильфервальтунг», однако, занял только часть территории Белоруссии, а именно западную — до р. Березина. Далее на восток была уже прифронтовая полоса, которая осталась под управлением полевых комендатур. Однако такое деление Белоруссии было в скором времени нарушено. В связи с одновременной организацией генерального комиссариата «Украина» и назначением туда гауляйтера Коха произошло новое административное деление Белоруссии. Дело в том, что этому сумасброду Коху хотелось, видите ли, ездить из Кенигсберга в Киев «своей территорией», и потому он потребовал, чтобы вся полоса [территории] Белоруссии вдоль железной дороги Граево — Белосток — Брест и далее на Киев была включена в границы, подведомственные генеральному комиссариату «Украина». Это сумасбродное желание Коха было Берлином удовлетворено, и таким образом весь Белостокский округ вместе с городом Гродно был включен в состав Восточной Пруссии, а часть Брестского и Пинского округов — в состав генерального комиссариата «Украина». Таким образом, белорусская территория очутилась под административным управлением 4-х совершенно различных административных структур: гражданского управления генерального комиссариата «Белоруссия»; генерального комиссариата «Украина», возглавляемого Кохом; государственного аппарата Восточной Пруссии и военного управления, находящегося под верховным командованием обербефельсгабер геересгебит «Митте».

Перед белорусским активом стояла очень трудная задача, так как все эти административно-оккупационные аппараты, хотя и были официально подчинены Берлину, практически, на местах, пользовались неограниченными полномочиями по отношению к местному населению. Во главе гражданского управления Белоруссии и Украины, кроме того, стояли люди совершенно случайные, не знакомые не только с восточной проблемой, но и не имеющие за собой административного опыта, окруженные такими же случайными людьми из своего административного аппарата. Наибольшим, однако, злом было то, что люди эти (вчерашние кельнеры и портьеры) были заражены манией величия, они усвоили только одну аксиому из гитлеровского «талмуда», а именно ту, которая признавала их «юберменшами». Все не-немцы были, по их мнению, чем-то низшим, «унтерменшами», не достойными часто даже их внимания.

Во главе округов («гебитов») были поставлены часто полуграмотные вчерашние фурманы и кельнеры, а то и просто обычные немецкие мужики («бауэры») — это относится к Слуцку и Барановичам, — у которых от полноты власти буквально закружилась голова.

Наладить работу с такой публикой было очень трудно. Все они были слишком напыщенны и самоуверенны для того, чтобы прислушиваться к голосу местного самоуправленческого аппарата. Всякие замечания или протесты по адресу их бестолковых и преступных действий, которые делались бюргермайерами, начальниками районов принимались как выражение нелояльности к немцам вообще. Таких людей обычно устраняли, а на их место часто выдвигались люди бесхребетные, но умевшие потворствовать всяким несуразностям гебитскомиссаров, а одновременно беспокоящиеся за свое личное благополучие и обогащающиеся за счет местного населения. Все это, конечно, способствовало нарастанию недовольства среди местного населения, которое очень умело использовалось большевистской агентурой.

Удивительно было то, что гебитскомиссары, будучи официально подчинены генеральному комиссариату, в большинстве случаев совершенно не считались с его мнением, а действовали на местах совершенно самостоятельно. Возможно, здесь была двойная игра: с одной стороны, генеральный комиссариат соглашался с логическими доводами представителей белорусских организаций и делал вид, что отдает соответствующие распоряжения своим подчиненным, а с другой стороны, молчаливо поддерживал политику своих комиссаров, видя в ней корысть или для себя лично, или для немецких интересов. Таково было положение на хозяйственном, так сказать, отрезке. Еще хуже обстояло дело в политическом секторе. Здесь действовали совершенно независимо [друг от друга] такие факторы, как: гебитскомиссар, отдел 1с фельдкомендантуры, СД, ГФП и жандармерия. Все эти институции хотели, в первую очередь, выслужиться перед начальством и добыть наиболее выгодное положение для себя лично, конкурируя зачастую со своими же институциями.

Таким образом, часто создавалось прямо невыносимое положение: трудно было работать и нельзя было уйти, так как пример с поляками был памятен всем. Надо было очень искусно лавировать, чтобы не впасть в немилость одному из вышеперечисленных немецких органов, так как в этом последнем случае все они уже действовали согласованно для поддержания немецкого престижа.

На совещании белорусского актива в Минске в сентябре 1941 года было постановлено всю территорию Белоруссии разделить на округа и послать в каждый округ своих представителей, которые бы были активно и тесно связаны с администрацией этого округа. Для западных областей республики не представлялось это трудным, так как здесь жизнь была уже относительно налажена, а пушечного гула и бомбежки не было слышно. В самом Минске было оставлено более всего работников во главе с доктором Ермаченко как председателем Белорусского комитета самопомощи, ксендзом Годлевским как руководителем народного образования и проф[ессором] Ивановским, бюргермайстером города Минска.

Барановическая область была в ведении бывшего посла польского Сейма Юрия Соболевского; Новогрудская — в ведении бывш[его] сенатора польского Сената Василия Рагуля; в Лидский округ был послан инж[енер] Климович; на территорию, отошедшую к Восточной Пруссии, были посланы Ф. Ильяшевич и Лукашин как бюргермайстер города Белостока; в Пинском округе был М. Василевский; в Слуцком округе — Бахман и Хихлуша.

На выезд в восточные области охотников было мало, так как там фактически шли еще бои. В Борисовский округ были сперва направлены Маркевич и Вишневский, но они вскоре оттуда бежали, так как не смогли справиться с возложенной на них задачей. Затем были посланы туда С. Станкевич, Наронский и Б. Щорс, которым и удалось организовать весь Борисовский округ. В Витебск были отправлены В[севолод] Родзько и Михаил Рагуля, в Смоленск — Островский, Витушко и Касмович. Наибольшую роль в организации административного аппарата на территории генерального комиссариата сыграл доктор Ермаченко. На востоке наибольшую организационную деятельность проявил проф[ессор] Островский, который постепенно организовал Смоленскую, Брянскую и Могилевскую области, находящиеся в сфере военного управления обербефельсгабер геересгебит «Митте».

С началом деятельности «Белорусской самопомощи» положение на местах стало мало-помалу налаживаться, и настроение на местах (среди местного населения) было всецело на стороне немцев. Однако уже в конце 1941 года, а в некоторых местах несколько позже, оно сильно изменилось не в пользу немцев. Этому способствовали многие факторы, важнейшими из которых [являются] следующие:

1. Оставшиеся в тылу немецкой армии военнопленные красноармейцы частично разбрелись по деревням и пристроились там одни как «зятья», другие — как рабочие-«приписники». Они, естественно, были довольны тем, что война для них уже окончилась и воевать за советский режим никто их не заставит. Но вот вдруг кому-то из немецких сумасбродов пришло в голову, что этот элемент может быть со временем опасен для немцев, и потому [они] решили всех находящихся в деревнях красноармейцев (военнопленных), не связанных с данной местностью, изъять из деревень и заключить в лагеря военнопленных. Конечно, в результате этой необдуманной акции удалось забрать очень немногих, остальные ушли в леса и положили начало столь прославившейся впоследствии партизанщине.

2. Нечеловеческое обращение немцев с советскими военнопленными, которых часто на глазах населения пристреливали по дороге, как это имело место повсюду, где только проходили толпы конвоируемых немцами военнопленных.

3. Дикая, бесчеловечная расправа над евреями, которые, спасая свою жизнь, также уходили в леса, где уже их ждали прятавшиеся от местного населения, не успевшие эвакуироваться коммунистические партийные работники.

4. Дикая расправа частей СС над мирным населением вплоть до сжигания деревень вместе с находящимися там жителями — стариками, женщинами и детьми — во время так называемых очисток местности от партизан.

5. Грубое и бестактное отношение разных «крайсляндвиртов» и жандармерии к местному населению.

Все эти акции происходили в Белоруссии не одновременно. В одной местности они уже имели место в конце 1941 года, в других местностях — в начале 1942 года, а в некоторых значительно позднее, но все они имели место повсюду в Белоруссии и послужили главным фактором, способствовавшим развитию партизанщины и озлоблению мирного населения. Здесь надо объективно констатировать: партизанщину в Белоруссии создали не большевики и не НКВД, а только и исключительно немцы.

Отношение немцев к колхозам и колхозникам

Уходящая на восток Красная армия имела задание — сжигать и взрывать фабрики, склады с запасами продовольствия, имущество колхозов и т. п. Местное же население — крестьянство, не желавшее эвакуироваться, — всячески старалось сохранить от уничтожения колхозное добро, что ему в значительной степени и удавалось.

По приходе немецкой армии крестьяне сразу же приступили к распределению сбереженного ими колхозного имущества между собой. В результате все, что было в колхозах, в кратчайший срок очутилось на крестьянских усадьбах. Немцы же посчитали колхозное имущество за военные трофеи и потому приказали колхозникам все забранное ими с колхоза возвратить на колхозный двор, чтобы впоследствии самим воспользоваться всем этим добром. Колхозники это распоряжение или исполняли неохотно, или вовсе не сочли нужным его исполнять. В ответ на это со стороны немцев последовали обыски и реквизиции, при которых вместе с колхозным добром зачастую забиралось и личное имущество колхозников. Одновременно с этим в удостоверениях, выдаваемых немецкими властями местному населению деревень (быв[шим] колхозникам), делалась отметка (напечатанная на русском и немецком языках): «Покидать пределы колхоза строго воспрещается!» Таким образом, крестьянин и здесь почувствовал, что его насильно заставляют пребывать в этом ненавистном ему колхозе, от которого он так жаждал избавиться. Желая сохранить колхозную организацию, немцы преследовали в данном случае ту же самую цель, что и большевики: держать деревню в своих руках и организованным порядком выкачивать сельскохозяйственные продукты для нужд немецкого рейха.

Структура и способ организации административно-самоуправленческого аппарата во время немецкой оккупации Белоруссии

Структура и способ организации административного аппарата в Белоруссии во время немецкой оккупации был не везде одинаков. Наибольшая разница была между структурой генерального комиссариата под управлением немецкого «цивильфервальтунга» и военным управлением геересгебит «Митте».

Каким был немецкий план организации административных учреждений на оккупируемой ими территории, мне не известно, но я уверен, что если Берлин в свое время, приготовляясь к войне против СССР, и разработал какой-то план, то впоследствии на местах его пришлось значительно изменить. Дело в том, что, как известно, первые административные местные учреждения организовывались всюду военным управлением армии (так называемыми 7-ми отделами фельдкомендатур) одновременно с занятием данной территории войсками немецкой армии.

Гражданское управление, или так называемый «цивильфервальтунг», пришло на эту территорию лишь спустя три месяца, когда было уже все организовано по известному шаблону, установленному белорусским активом. Прежнее советское административное деление целиком сохранить не удалось, так как территория военных фельдкомендатур (дивизий) не соответствовала в административном отношении гражданскому делению. Советы, как известно, в 1940 году разделили всю территорию Белоруссии на 10 областей, а каждую область на 15–20 районов, с 17–25 сельсоветами (волостями) в каждом районе. Прежнее польское административное деление в Западной Белоруссии — на воеводства (округа), поветы (уезды) и гмины (волости) — нигде во время немецкой оккупации восстановлено не было, так [как] советское было более удобным и целесообразным. Польское административное деление было более крупным, и отдельные местности были расположены иногда на значительном расстоянии — до 40 километров — от ближайшего административного центра (повета); советские же районные центры были расположены так, что расстояние каждого населенного пункта от районного центра не превышало 20-ти километров. Областное, однако, деление восстановить было невозможно, так как во время войны оккупируемая территория делилась на административные округа, соответствующие военным соединениям — полкам, дивизиям, корпусам.

Таким образом, во время военного управления территория была поделена фактически на военные округа («бецирки»), которые не совпадали ни с прежними польскими границами воеводств, ни с советскими областными границами, ни, в конце концов, с немецкими «гебитами» позднейшего гражданского управления. Осталось зато ненарушенным районное и волостное (сельсоветское) деление, что значительно облегчило организацию всего административного аппарата.

Первым таким округом («бецирком»), с площадью равной приблизительно советской области, был Минский округ, организованный в то время управляющим этого округа — проф[ессором] Р. Островским.

Для первоначальной быстрой организации всей этой территории, занимавшей 21 район с 395-ю сельсоветами (волостями) в них, Островский воспользовался своими прежними связями в городе Минске, сохранившимися еще со времен Первой мировой войны. Из этих людей, а частично из привезенных с собой из Западной Белоруссии, и были Островским организованы кадры начальников районов. Понадобился, таким образом, всего лишь 21 человек, который был в один день развезен на автомашинах во все районы данного округа. В обязанности начальников районов, знающих местные условия и людей, входило организовать в течение одной недели все волости района и сделать все необходимое для создания условий для нормальной жизни местному населению. После того как районные и волостные управления были сформированы, все руководители районов и волостей были созваны в Минск на совещание, где и были разработаны инструкции для линии деятельности в соответствии с новыми военными условиями.

Окружное и районные управления состояли из отделов по специальностям: административный отдел; отдел общественной безопасности (полиция), состоящий из трех подотделов — уголовного, политического и службы порядка; продовольственный отдел; отдел здравоохранения; культурно-просветительный [отдел] с подотделом народного образования; дорожно-строительный и транспортный отдел; финансовый [отдел]; сельскохозяйственный [отдел] с подотделом ветеринарным; [отдел] регистрации населения и записей актов гражданского состояния; земельный отдел; строительно-архитектурный [отдел] и учетно-статистический отдел. Специалистов, за исключением администраторов и полицейских, для всех этих отделов на местах нашлось вполне достаточно. Причем некоторые ответственные должности в окружном и районных управлениях были заполнены бывшими членами компартии, изъявившими согласие работать в новой системе, если о них имелись хорошие отзывы со стороны местного населения. И надо отдать [им] справедливость: почти все бывшие члены компартии в новой системе работали вполне честно и принесли большую пользу. Во вторую очередь, после организации административного аппарата, были организованы Белорусский банк, кооперативный союз, а также окружная и городские кассы.

Институт судей временно не был восстановлен. Судебные функции по уголовным делам исполнялись административными органами и криминальной полицией как первой инстанцией и аналогичными органами в окружном управлении как высшей инстанцией, решения которой утверждались военной немецкой комендатурой или военно-полевым судьей. Все гражданские дела были временно приостановлены.

Во всей этой довольно удовлетворительно функционировавшей административной системе наибольшую трудность представляло отсутствие опытных, политически проверенных администраторов, т. е. начальников районов и начальников полицейских учреждений. Второй не меньшей трудностью было отсутствие административных и полицейских законов, а также закона о семейном праве. Все советские законы, конечно, [были] абсолютно не применимы в условиях новой системы; немецкие же законы также не всегда соответствовали местным условиям и обычаям, а вдобавок их не было в белорусском или русском переводе. Вполне понятно поэтому, что отсутствие таких законов создавало трудности в работе опытных администраторов и полицейских, не говоря уже о тех, кто впервые выполнял эти функции временно, по необходимости.

Такая административная система (структура) была заведена впервые только на территории Минской фельдкомендатуры, а на территориях других фельдкомендатур — как на восток, так и на запад — окружных управлений организовано не было. Там каждая ортскомендатура организовывала местное управление по-своему. В одной местности была введена прусская система, в иной баварская — в зависимости от того, из какой местности происходил ортскомендант. В иных работали по старой советской или по старой польской системе.

В таком положении административный аппарат находился во время передачи его военными фельдкомендатурами немецкому гражданскому управлению («цивильфервальтунг») в сентябре 1941 года. Гражданское немецкое управление приехало на территорию Белоруссии с готовым административным аппаратом и совершенно иным административным делением. Вся территория Белоруссии, как известно, была разделена на так называемые «гебиты» — несравнимо меньшие, чем бывшие области, и большие, чем польские уезды. Без изменения осталось лишь районное и волостное распределение, и поэтому новая система не внесла больших изменений в уже существующую; так основное деление на районы и волости осталось прежним.

На первых порах в состав генерального комиссариата «Белоруссия» вошли только следующие «гебиты»: Минск, Слуцк, Барановичи, Новогрудок, Слоним, Лида, Вилейка, Глубокое и Ганцевичи. Во главе этих «гебитов» и стали немецкие гебитскомиссары со своим административным персоналом. В сфере влияния военного управления геересгебит «Митте» заведенная административная структура фактически осталась та же, за незначительным изменением: в каждом районе были введены так называемые «крайсляндвирты», в задание которых входило выкачивание сельскохозяйственных продуктов из населения и руководство бывшими совхозами, а также в ведение немецкого персонала «гебита» был передан «арбейтсамт» — бывший отдел биржи труда. Все остальные отрасли административного управления в районе оставались по-прежнему в руках белорусского персонала, который в зависимости от личности гебитскомиссара имел большую или меньшую самостоятельность. Таким образом, гебитскомиссары фактически заменили белорусские окружные управления и вместе с тем принесли колоссальный вред делу, ибо вся их деятельность оставалась без общественного контроля, что давало им возможность бесчинствовать и совершать такие действия, которые в нормальных условиях [считаются] уголовными. Находившиеся же под их контролем начальники районов часто были хозяевами положения, и от их моральных качеств зависело очень многое. Такое положение [дел] просуществовало до декабря 1943 года, когда была организована Белорусская Центральная Рада (БЦР).

Образование Белорусской Центральной Рады (БЦР)

Белорусская Центральная Рада возникла за счет двух предыдущих благотворительных организаций: Белорусского Красного Креста, организованного доктором Антоновичем, который в конце 1942 года реорганизовался в так называемую «Белорусскую самопомощь», во главе которой был доктор Ермаченко, и подпольной организации «Белорусская партия независимости», организованной майором Всеволодом Родзько. Эти обе организации действовали объединено, но официальную работу вела только легальная организация «Белорусская самопомощь».

«Белорусская самопомощь» как благотворительная организация сумела создать свои органы буквально в каждой волости Белоруссии и оказала большую услугу в деле подбора кадров на руководящие должности в административных учреждениях Белоруссии. Благодаря этой организации, в июле месяце 1943 года в Минске была организована так называемая «Рада мужоу даверу» («Совет мужей доверия»), председателем которой был назначен бывший посол польского Сейма (белорус) Юрий Соболевский. В задания этой «Рады мужоу даверу» входило консультирование аппарата генерального комиссариата «Белоруссия» в вопросах, связанных с местными условиями.

Исполняя свои функции, «Рада мужоу даверу» всячески внушала генеральному комиссару фон Кубе необходимость создать координационный административный центр, который, работая параллельно с аппаратом генерального комиссариата, облегчил бы деятельность генерального комиссариата путем мобилизации всех местных общественных сил. Комиссар Кубе разделял мнение «Рады мужоу даверу» и согласился было образовать такой центр. Но решение свое Кубе осуществить не успел — он был убит.

Новый Генеральный комиссар СС генерал-лейтенант (СС группенфюрер) фон Готтберг 21 декабря на торжественном заседании белорусского актива в Минске огласил утвержденный им Статут Белорусской Центральной Рады следующего содержания:

1. Белорусская Центральная Рада является созванным в рамках самоуправления представительством белорусского народа. Она имеет свое местонахождение в городе Минске.

2. Белорусская Центральная Рада имеет за основную задачу мобилизовать все силы белорусского народа для уничтожения большевизма и через это окончательно освободить белорусский народ от насилия [и] большевистского кровавого господства.

3. Белорусская Центральная Рада имеет право и обязана с согласия немецкого руководства проводить в жизнь все необходимые мероприятия. В рамках поставленных перед нею задач она будет принимать и осуществлять все необходимые мероприятия в отрасли социальной, культурной и школьной жизни. Она будет давать свои указания существующим в этих отраслях белорусским организациям и союзам.

4. Во главе Белорусской Центральной Рады стоит Президент, который назначается и смещается генеральным комиссаром. Остальных членов Рады назначает генеральный комиссар по представлению Президента.

5. Свои распоряжения и руководящие постановления издает Белорусская Центральная Рада с согласия Генерального Комиссара.

6. Статут Белорусской Центральной Рады [вступает] в законную силу немедленно.

Минск, 21 декабря 1943 года.

В этом Статуте немцы, с одной стороны, желают видеть в БЦР «белорусское народное представительство» (пункт 1 Статута), которое должно «мобилизовать все силы белорусского народа для уничтожения большевизма и этим окончательно освободить белорусский народ от рабства и большевистского кровавого господства» (пункт 2 Статута), а с другой стороны, желая сохранить за собою принцип «фюрерства» своей гитлеровской системы, официально оформляют это народное представительство в виде «эрзаца» (пункты 3, 4 и 5 Статута). Но все то, чего не желала сделать гитлеровская администрация, проделал белорусский политический актив. Соглашаясь принять пост Президента Белорусской Центральной Рады, проф[ессор] Радослав Островский ставит немецкой оккупационной власти свои условия:

1. Созыв не позднее чем в течение шести месяцев Второго Всебелорусского Конгресса для разрешения вопроса белорусского народного представительства.

2. Создание белорусской вооруженной силы.

3. Применение этой вооруженной силы исключительно против большевизма на территории Белоруссии.

Условия эти после длительной дискуссии в конце концов немцы вынуждены были принять. Таким образом, белорусский актив приобретает то, без чего нельзя разговаривать с оккупантом, каким бы он ни был, т. е. приобретает право на организацию вооруженной силы. Вслед за этим Президент БЦР проф[ессор] Островский издает приказ о мобилизации населения в армию — Белорусскую Краевую Оборону. В соответствии с этим приказом в течение одной недели было сформировано 60 батальонов численностью до 600 человек каждый. Все они были вооружены немецким оружием. Но на остальную часть мобилизованных — около 40 тыс. солдат и офицеров — немцы не дали вооружения, мотивируя [это] тем, что они не имеют такого большого запаса оружия, и потому этих людей пришлось временно распустить.

Наличие вооруженной силы, подчиненной БЦР, заставило немцев поменять направление своей политики, и Генеральный комиссар санкционировал созыв Второго Всебелорусского Конгресса. Постановления Конгресса выражают думы и чаяния белорусского народа:

1. Подтверждают необходимость осуществления идеи государственной независимости Белорусской Республики.

2. Подтверждают постановления Рады Белорусской Народной Республики от 1918 года.

3. Объявляют недействительными все условия, [принятые] большевиками и поляками в вопросе расчленения этнографической территории Белоруссии.

4. Разрешают вопрос народного представительства и единогласно избирают проф[ессора] Р. Островского на пост Президента Белорусской Центральной Рады, которая и объявляется единым законным представительством белорусского народа.

На конгрессе присутствовало около 1200 делегатов, избранных народными собраниями по 5–7 человек от каждого района.

Утвержденное Вторым Всебелорусским Конгрессом административное устройство Белорусской Центральной Рады.

Структура Белорусской Центральной Рады была следующая:

1. Коллегия Белорусской Центральной Рады в составе 12 членов.

2. Президент БЦР, он же главнокомандующий Белорусской краевой обороны.

3. Первый и второй вице-президенты, ответственные за отдельные отрасли руководства.

4. Управление по военным делам и штаб БКО.

5. Управление охраны безопасности.

6. Управление культуры и пропаганды.

7. Управление промышленности и сельского хозяйства.

8. Управление по землеустройству.

9. Финансовое управление и Белорусский банк.

10. Административное управление.

11. Конфессиональный отдел.

12. Юридический отдел.

13. Верховный суд и прокуратура.

14. Канцелярия Коллегии БЦР и адъютантура Президента.

15. Полномочные Представители БЦР — по одному на каждый округ.

Статут Белорусской Центральной Рады, принятый Вторым Всебелорусским Конгрессом:

I. Полномочия, обязанности и задания БЦР.

1. Белорусская Центральная Рада является единым законным представительством суверенных прав белорусского народа, созванным 27 июня 1944 года 2-м Всебелорусским Конгрессом в Минске.

2. Политические задания БЦР определены постановлением 2-го Всебелорусского Конгресса. Главным политическим заданием БЦР [является] организация всех сил белорусского народа на борьбу за освобождение Белоруссии и приобретения ею независимости. Кроме того, БЦР осуществляет законное, социальное и культурное попечительство над всеми белорусами, которые находятся вне территории Белоруссии.

3. Полученные от 2-го Всебелорусского Конгресса полномочия БЦР действительны до созыва 3-го Всебелорусского Конгресса. 3-й Всебелорусский Конгресс БЦР обязана созвать немедленно по освобождении Белоруссии.

II. Президент БЦР.

4. Во главе БЦР стоит Президент, назначенный 2-м Всебелорусским Конгрессом.

5. Президент БЦР является единоначальником всех белорусских вооруженных сил и протектором организации белорусской молодежи.

6. В компетенцию Президента БЦР входит:

а) репрезентация БЦР перед правительствами и национальными представительствами других государств и народов;

б) мобилизация в белорусскую армию, назначение ее главного руководства, присвоение и лишение воинских званий офицеров;

в) назначение заместителей президента БЦР, согласно с пунктом 17-6 Статута;

г) утверждение состава Коллегии БЦР;

д) утверждение постановлений и распоряжений Коллегии БЦР.

III. Положение о членах БЦР.

IV. Положение о Пленуме Рады.

V. Положение о Коллегии БЦР [50] .

Несколько слов о вооруженных силах Белоруссии.

До момента возникновения Белорусской Центральной Рады (до 21 декабря 1943 года) на территории Белоруссии действовало около 200 батальонов, так называемых ОД-батальонов, в задание которых входило ведение борьбы с красной партизанщиной. После приказа о мобилизации была сформирована так называемая Белорусская Краевая Оборона (БКО) в составе около 60 батальонов. Вся эта вооруженная сила находилась в ведении БЦР до момента эвакуации с территории Белоруссии, т. е. до 2 июля 1944 г. После эвакуации на территории Германии были сформированы: 1-я белорусская дивизия — численностью около 22 тыс. человек; 2-я штурмовая бригада ген[ерала] Езавитова — численностью около 12 тыс. человек; СС бригада «Зиглинг» — численностью около 10 тыс. человек. Эти обе бригады находились на Восточном фронте и сражались против Красной армии, а 1-я белорусская дивизия помимо воли Президента БЦР была переброшена на итальянский фронт под Монте-Кассино и должна была сражаться против II корпуса польской армии ген[ерала] Андерса. Но II корпус состоял исключительно из белорусов-западников, и потому 1-я дивизия отказалась принять бой, за что и был расстрелян весь штаб дивизии. После этого печального случая командование дивизией было передано майору Микула.

Одновременно с этим дивизия была переброшена с итальянского фронта на р. Рейн и была включена в состав соединений, сражавшихся против американской армии. Начальник военного управления БЦР генерал Езавитов с согласия Президента Р. Островского вошел в контакт с американским командованием, после чего командиру дивизии майору Микула было поручено договориться об условиях перехода дивизии на сторону американцев. Приказ о переходе на сторону американцев Островский передал лично при посещении дивизии. И в момент, когда дивизия обороняла переправу через р. Рейн, командир Микула отдал приказ открыть огонь по немецким соединениям, чтобы дать возможность американцам форсировать реку.

Американцы, однако, не сдержали своих обещаний и вместо того, чтобы принять личный состав дивизии в свои войсковые соединения, отправили всех в лагерь военнопленных. Из лагеря военнопленных многим удалось бежать, но примерно около 50 % было (после капитуляции) передано в руки советчиков, которые и сложили свои головы в застенках сталинского МГБ.

Война против большевизма, конечно, неизбежна, и американцы еще вступят на нашу землю. Простит ли им народ за уже совершенное ими преступление, это еще вопрос, но будем надеяться, что вину свою они искупят путем оказания содействия в нашей освободительной борьбе!

 

П. Д. Ильинский

Три года под немецкой оккупацией в Белоруссии (Жизнь Полоцкого округа 1941–1944 годов)

[58]

Первое знакомство с оккупационной зоной

В своем беженстве с линии фронта, откуда немцы при зимнем отступлении из-под Москвы выселяли гражданское население, я попал, наконец, в г. Полоцк 25 декабря 1941 года. Была лютая зима, и наше многочисленное семейство приютил первый встречный, оказавшийся бывшим местным железнодорожником. Обогревшись и отоспавшись, мы начали расспрашивать своего хозяина о житье-бытье под новой германской властью. Полоцк был захвачен немцами чуть ли не в первые же дни войны; таким образом, к декабрю месяцу 1941 года за спиной у него была уже почти полугодовая оккупация. Многое должно было выясниться и определиться за этот относительно большой срок: недаром же в военное время месяц считается за год. Было не только захватывающе интересно, но и очень важно знать, как организована новая жизнь без НКВД, без колхозов и коммунистов, без горсоветов и сельсоветов, одним словом, без всего того, от чего немцы в своих незатейливых пропагандных листовках так самоотверженно обещали освободить многострадальную Россию.

От Бреста до Владивостока взволнованные войной люди, не имея почти никаких исходных данных, строили самые разнообразные предположения; о будущем, гадали, так сказать, «на кофейной гуще», взирая одновременно и с надеждой, и со страхом на стремительно атакующий Запад. Что несет он нам: освобождение или новое рабство? Жизнь или смерть? Ведь это был самый жгучий, самый насущный и самый трудный вопрос вашего «сегодня» на протяжении ряда месяцев.

И вот наконец мы стоим перед исчерпывающим, как нам тогда казалось, ответом; на этот вопрос. За сутки товарный поезд-порожняк, на который нам под конец так необычайно счастливо удалось попасть, увез нас далеко-далеко от фронта, от царства пожаров, взрывов и «напрасныя смерти».

«Отвечайте же нам, ради Бога, что творится здесь, в глубоком тылу?»

К нашему великому удивлению, этот естественный для всякого вновь прибывшего вопрос не вызывает никакого энтузиазма у наших собеседников. Они жмутся, в глазах у них смущение и страх, совсем так, как бывало в СССР, если разговор случайно переходил узкие рамки безопасного и дозволенного. Но это ненадолго. Хозяин — бывалый человек, подсоветский человек; он видит наше поистине жалкое положение и наше полное невежество. Он ясно понимает, с кем имеет дело: ему нет никаких оснований нас бояться. И он начинает вполголоса страшный, непостижимый рассказ, какого мы, так же как и всякие другие на нашем месте, меньше всего могли бы ожидать в это время и именно здесь. «НКВД действительно больше нет, — говорит он, — но сотрудники НКВД остались и работают в полиции и в Гестапо по-прежнему. Горсовета тоже нет; но в городской управе работают те же сотрудники горсовета и другие бывшие коммунисты. Люди, подвергавшиеся преследованиям при большевиках, подвергаются им и сейчас. Административно высланные ранее принуждены скрываться и прятаться до сих пор, ибо городские коммунисты, занимающие лучшие административные посты в русских учреждениях, боятся разоблачений; горе тому лицу, которое может им показаться в этом отношении подозрительным. Люди, освобожденные немцами из советских тюрем, — боятся прописываться в городе; вернувшиеся из ссылок — не идут за получением продовольственных карточек и т. д. и т. п».

«Сходите на базарную площадь, — посоветовал в заключение нам собеседник, — полюбуйтесь на повешенного. Вот уже несколько недель болтается он на перекладине с доской на шее. На доске надпись: “Советский шпион и бандит”. А его знает весь город: убежденный противник советской власти, много лет подвергавшийся преследованиям НКВД, не имеющий даже права проживания в родном городе. Уже при немцах вернулся он домой и вздумал протестовать против коммунистического засилья. В результате — арест, зверское избиение в так называемой русской полиции резиновыми палками и бессмысленное обвинение в шпионаже».

Много подобного рассказал нам тогда добрый человек, желая ввести нас в курс местной жизни и предостеречь от вынужденного путешествия на базарную площадь через горуправу, в русскую полицию и Гестапо. Дай ему Бог здоровья! В глубоко подавленном состоянии начали мы «оформляться» в городе. Больше всего нам хотелось бежать отсюда, куда глаза глядят. А глаза глядели на Ревель и на Ригу, где у нас были близкие друзья. Ортскомендатура в пропуске на Прибалтику нам категорически отказала. Полоцк был «военным гебитом», чем-то вроде прифронтовой полосы (хотя фронт был уже далеко на востоке, за Смоленском), непреодолимая стена отделяла тогда почему-то зону военного управления от прочих «мирных гебитов». Здесь был «Милитерфервальтунг», там — «Цивильфервальтунг». Немцам из ортскомендатуры казалось, что этим абсолютно все сказано. Они разводили руками и делали такой вид, что нам самим стало стыдно своих «необосновательных» претензий на Прибалтику.

Таким образом, попытка обратиться в бегство не удалась. Нужно было оставаться в Полоцке, нужно было идти в горуправу и в полицию, то есть начинать тот самый, слишком далеко ведущий, путь, от которого после рассказов железнодорожника нам более всего хотелось уклониться. Адъютант коменданта сказал, что в горуправе очень нуждаются в культурных силах; а переводчик коменданта — холодный, очень подтянутый и еще довольно молодой человек, который, несмотря на наше знание немецкого языка, никак не хотел допустить нас до непосредственной беседы с немцами, дал от себя записку к начальнику местного банка. Этот последний якобы тоже имел хорошие вакансии.

Страшный путь начался с представления городскому голове или, что то же, бургомистру. Он принял нас в своем кабинете в присутствии двух дам: управляющей делами и переводчицы. Со слов нашего железнодорожника мы уже знали, что первая — сожительница бургомистра и бывшая жена крупного энкаведиста, уехавшего перед самой войной в отпуск на юг, а вторая — известный в городе осведомитель НКВД, погубивший многих педагогов. Нас любезно и подробно расспрашивали обо всем; мы старались быть осторожными в ответах, как это полагается в Советском Союзе. Никакой работы для нас не нашлось, но нас обещали «иметь в виду». На прощание бургомистр, несколько утративший свою первоначальную любезность, посоветовал нам обратиться к начальнику банка, «который, может быть, что-нибудь для вас сделает».

Пришлось идти в банк, нам уже нечего было есть, а сидеть бесконечно на шее железнодорожника тоже не годилось.

Первое, что мне бросилось в глаза при входе в это учреждение, была фигура энкаведиста высокого роста, стоявшего в полной форме посередине большой комнаты. Высшие чины НКВД в СССР резко отличались по костюму от всех прочих граждан: они носили так называемую «бекешь», совершенно особого покроя пальто-шинель с поясом и меховым воротником.

Бекеша была символом работы в НКВД: ее нельзя было ни покупать, ни носить обыкновенным, смертным. Итак, человек в бекеше оказался начальником банка. У него не было времени для разговора со мной сейчас же, но, прочитав записку переводчика, он сказал, что будет меня ждать вечером того же дня дома и дал свой адрес. Когда через несколько часов после этого я шел, покачиваясь от голода, по абсолютно темным улицам незнакомого города в поисках квартиры начальника банка, мне все казалось, что из темноты смотрят на меня его глаза, маленькие, злые, близко посаженные, с очень тяжелым взглядом. Они казались мне еще хуже бекеши и очень удачно ее дополняли. Такие глаза знает всякий гражданин СССР, которого когда-либо допрашивали в Москве на Лубянке.

Вечерняя встреча и беседа с начальником банка запомнилась мне навсегда. Хозяин был уже сильно пьян, когда я пришел. От водки и от благодушного настроения духа его глаза совершенно утратили волевую целеустремленность следователя, тем не менее он учинил мне с самого начала откровенный допрос: кто, откуда и куда, зачем, как и почему.

В ярко освещенном кругу от сильной электрической лампы я сидел перед пьяным начальником банка, рассказывая ему самую банальную беженскую историю, а его жена сбоку, из темноты, молча наблюдала за нами. Моя болтовня, едва ли вообще удовлетворительная, ему, однако, понравилась; он все ободрял меня, хвалил почему-то за осторожность (?) и непрестанно возвращался пьяной мыслью к каким-то «инструкциям», которыми он сегодня не хочет заниматься. Я так и не понял толком, кто кому должен давать инструкции — я ему или он мне.

В заключение, несмотря на протесты жены, он потребовал, чтобы я распил с ним бутылку самогона. Как ни боялся я пить — голодный и истощенный, — было ясно, что вырваться без скандала из властных объятий моего нового знакомого совершенно невозможно. Поэтому я не стал особенно возражать, тем более, что решить в этот момент, что опаснее — остаться или уйти, — было очень трудно. Я остался, а безнадежно протестующая и совершенно трезвая жена была вскоре не без рукоприкладства выпровожена мужем из комнаты.

Мы начали есть и пить, и я, то ли от жадности к еде, то ли от страха, пьянел очень медленно. И чего же я только тогда не наслушался! Говорилось, конечно, не все прямо, а больше намеками; многое просто как бы само собой подразумевалось. Но что такое «намек» в устах пьяного человека? — Он часто яснее самой беззастенчивой откровенности. Одним словом, если бы и не было в свое время сделано предупреждений со стороны приютившего нас железнодорожника, то я бы уже из одной этой беседы мог убедиться, что, несмотря на немецкую оккупацию, городские дела в значительной своей части находятся по-прежнему в руках большевиков, которые по-прежнему терроризируют население до последней степени.

Только тут я окончательно понял весь ужас нашего положения: уже не просто об опасности, а скорее о ничтожных шансах на спасение приходилось теперь думать. Собутыльник мой окончательно захмелел. Для меня возникал мучительный вопрос: помнит ли он на другой день то, что говорит и делает в пьяном виде? В комнате появилась его жена, ловкая, складная, выдержанная женщина. С ее появлением возник другой, не менее мучительный вопрос: слышала ли она наш пьяный разговор?

В ту минуту мне пришло, однако, в голову, что, может быть, не все еще потеряно и что осталось еще одно последнее средство для спасения. Многолетний опыт трудной подсоветской жизни подсказывал, что в этих условиях следует попробовать притвориться дураком и никудышным с практической точки зрения человеком. Прием известный и испытанный: старый и, в то же время, вечно новый. Утопающий хватается за соломинку — я и посвятил этому весь остаток вечера, имея в виду не столько пьяного начальника, сколько его совершенно трезвую супругу. Когда вся самогонка была выпита, мы расстались с хозяином на том, что я на другой день утром прихожу к нему на работу для зачисления в штаты. А с хозяйкой, которая пошла меня провожать до калитки, на том, что муж ее спьяна «все врет: штатного места у него для меня нет, и чтобы я вообще и думать забыл о поступлении в банк». Последнее можно было расценивать скорее как хороший симптом: мистификация, очевидно, удалась, я этому искренне возрадовался.

Серьезная дама оказалась более чем права. Меня не только не приняли в банк, но очень скоро выяснилось и другое: что меня вообще никуда не примут. Зато и на перекладину около базарной площади я тоже не попал. Где-то, очевидно, было решено, что торопиться со мной особенно нечего. Лютая зима, отсутствие пригодного для жилья помещения, голод, вши и инфекционные заболевания должны были медленно, но верно выполнять роль палача. Если бы не помощь добрых людей, а потом и Православной Церкви, никто из нашей семьи все равно не дожил бы до весны. В действительности же получилось несколько иначе: из шести человек мы потеряли (и то несколько позднее) только двоих, наиболее пожилых, слабых и неподготовленных к такому совершенно особому образу жизни.

Общее положение в городе в первый год войны и оккупации

Ориентироваться в жизни маленького провинциального города было нетрудно. Вскоре я собрал все интересующие меня о Полоцке сведения. С первых же дней войны Полоцк попал в зону колоссального немецкого окружения: в результате немцы, которых большевики ждали с запада, пришли в город с востока, от Витебска. Это обстоятельство исключило возможность эвакуации, и город, с прилегающими к нему районами, был захвачен почти со всем своим населением мирного времени. Выполняя приказ Сталина, в Полоцке, как и повсюду в других местах, отступающие войска и специальные комсомольские бригады зажигали жилые постройки, магазины и склады. Под страшный вопль и плач населения они ходили из дома в дом, бросая бутылки с бензином. Люди едва успевали выскочить на улицу, сохраняя из имущества только то, что было на себе. Никакие протесты не помогли: в пытавшихся оказать сопротивление или тушить пожар стреляли.

Ужас этого первого и для многих русских, может быть, самого главного бедствия Второй мировой войны, имевшего место еще до вступления немцев в город, не поддается описанию. Город был почти весь деревянный; он сгорел на три четверти, оставляя тысячи людей без крова, имущества и каких-либо средств к существованию. Значительная часть из них разошлась потом по окружным деревням. Немцы входили среди дымящихся развалин: на многих улицах не осталось ни одного жилого дома. Они пытались вместе с жителями тушить пожар, но было уже слишком поздно. Огромные военно-продовольственные склады хлеба, мяса и масла, созданные заблаговременно Сталиным около Полоцка в расчете на наступательную войну, горели в течение многих месяцев уже при немцах; к ним нельзя было близко подойти.

Население, в том числе и евреи, знакомые с немецкой оккупацией еще по Первой мировой войне, не боялись немцев и даже приветствовали их приход, как это было почти повсеместно в России. Ненависть к советской власти пересиливала у советских граждан все другие чувства и соображения.

В центре экономических интересов народа была земля и свободная торговля; земля, конечно, прежде всего. Когда местные крестьяне, мобилизованные большевиками перед самым приходом немцев, проходили уже в качестве военнопленных по городу и встречали глазами родственников и знакомых, они, совершенно забывая о своем собственном незавидном положении, кричали в голос: «Что вы тут зря болтаетесь? Бегите скорее домой делить землю! А мы пока будем вместе с немцами добивать Сталина!» Убеждение в том, что колхозы будут ликвидированы немедленно, а военнопленным дадут возможность принять участие в освобождении России, было в первое время всеобщим и абсолютно непоколебимым. Ближайшего будущего никто иначе просто не мог бы себе и представить. Все ждали также с полной готовностью мобилизации мужского населения в армию (большевики не успели провести мобилизацию полностью), сотни заявлений о приеме добровольцев посылались в ортскомендатуру, которая еще не успела даже хорошенько осмотреться на месте.

Фронтовые части немцев были прекрасно снабжены всем необходимым; они, как правило, не грабили и не обижали гражданского населения. Это производило на людей самое благоприятное впечатление. Доверие к немцам подкреплялось также и тем обстоятельством, что они в первое время весьма охотно отпускали пленных: местных — по домам, а дальних — во всех тех случаях, когда какая-либо местная семья или одинокая женщина соглашалась взять пленного «приймаком». Немцев в то время почти никто еще не рассматривал как врагов: очевидными для всех врагами были только Сталин, партийцы и комсомольцы, которые сожгли город. Однако восторженный подъем продолжался недолго. Прокатились дальше отборные фронтовые воинские части, началась «спокойная» организация новой жизни, и настроение людей стало не повышаться, а, наоборот, быстро падать. Немцы не оправдали ни одной заветной мечты, ни одной законной надежды населения: они все время делали такие вещи, которые никак не укладывались в рамки здравого смысла. И уже одно то, что понять их было просто невозможно, заставило людей сразу насторожиться и заподозрить что-то недоброе.

Началось с «призвания коммунистов на царство», как выразился один местный священник. Затем, при участии тех же коммунистов, занявших командные места в штате вновь сформированной городской полиции, последовали умопомрачительные репрессии по отношению к евреям. Затем немцы не разрешили крестьянам поделить землю и фактически сохранили колхозную систему. Затем немцы отказались допустить в какой бы то ни было форме участие русского народа в освобождении своей собственной страны от большевиков. Затем они почему-то вдруг перестали отпускать пленных, а вместо этого принялись уничтожать их так же, как до этого уничтожали евреев. Затем в оккупированной зоне как апофеоз политического недомыслия были введены публичные казни и телесные наказания. Перечислять дальше, пожалуй, не стоит, ибо все остальное, зачастую тоже весьма существенное, совершенно меркнет по сравнению с вышеуказанным. К перечисленному же выше необходимо дать некоторые пояснения. Коммунисты завладели русскими административными учреждениями без особого труда или, даже вернее сказать, без всякого со своей стороны участия. Совсем по русской пословице: «Без меня меня женили».

Сейчас же по приходе немцев последние издали распоряжение, согласно которому все бывшие советские служащие и рабочие должны были вернуться на прежнюю работу. Таким простым образом вся партийная верхушка просто автоматически оказалась снова у власти. При этом ортскомендант даже официально заявил, что, с немецкой точки зрения, политические убеждения — личное дело каждого, и никакие заявления о бывшей принадлежности кого-либо из служащих к Коммунистической партии немцами рассматриваться не будут. В частном же разговоре, немедленно распространившемся по всему городу, он развивал несколько иную концепцию. Он сказал: «Нам нужны люди, имеющие опыт управления народными массами. В России такими людьми являются сейчас только коммунисты. Мы знаем, что это беспринципный элемент: им все равно кому служить: служили Сталину, будут служить и нам». Сути дела это, конечно, не меняло.

Но если приход коммунистов к власти и был с их стороны актом чисто пассивным, то из этого, конечно, еще отнюдь не следует, что, оказавшись наверху, они так и не захотят или не смогут дальше организоваться по своему обычному партийному принципу, а будут покорно служить немцам не за страх, а за совесть. По-нашему выходило скорее как раз наоборот, по-немецки же казалось именно так. Мы увидим дальше, какие это имело последствия и для немцев, и для самих партийцев, и для все того же многострадального русского гражданского населения.

Другим, крайне тягостным для всех, впечатлением была непостижимая в своей жестокости и бессмысленности массовая расправа с евреями. Фронтовые части не проявили к евреям ни особого интереса, ни заметной враждебности. Они даже кормили их наравне со всеми прочими «цивилистами» из своих походных кухонь в первые дни по занятии города. И вдруг, недели две или три спустя после этого, как гром из ясного неба, появился приказ о создании гетто! И этот приказ, и все дальнейшее, что за ним последовало, вызвало волну глубочайшего негодования и открытого протеста абсолютно во всех слоях населения. В Белоруссии, где так много еврейской бедноты, жизнь которой ни в чем в сущности не отличается от остального угнетаемого советской властью населения, антисемитизма нет, и масштаб вопиющего немецкого злодеяния буквально не укладывался людям в голову. Принципиальная сторона дела была, конечно, как всегда у русских, на первом месте. Но, кроме того, каждый думал, что если немцы могли поступать так с евреями, то им ничто не помешает при случае поступить так же и со всеми другими. Это последнее вполне здравое соображение оправдало себя скорее, чем можно было предположить, когда началось массовое уничтожение людей в лагерях военнопленных.

Как известно, с землей, то есть с роспуском колхозов и с переходом на единоличное крестьянское хозяйство, при немцах получилось тоже совсем неладно. Немцы прилагали все усилия к тому, чтобы оттянуть роспуск колхозов как можно дольше. Каждому крестьянину было ясно, что немцы, как и большевики, считают обобществленную форму землепользования лучшей системой для выкачивания из населения сельскохозяйственных продуктов. Таким образом, совместная с немцами борьба против большевиков теряла для крестьянина в значительной степени свой смысл.

Нарезка индивидуальных участков земли крестьянам в Полоцком районе началась только к концу 1943 года. С политической точки зрения это было, конечно, более чем поздно. Но немцы и сами отказывались от помощи русского народа. Только теперь, в ретроспективном плане, зная досконально чудовищные идеологические основы Третьего рейха, мы можем понять, в какое бешенство должна была приводить столпов национал-социализма наша претензия на участие в вооруженной борьбе против большевиков. Ни о русских формированиях, ни о мобилизации, ни о приеме добровольцев не могло быть тогда, конечно, и речи! Протянутая рука была отвергнута и осталась беспомощно висеть в воздухе. А на сердце росла обида и самые нехорошие подозрения. «Что ж это без нас хотят? — говорили крестьяне. — Если без нас, то, похоже, что и не для нас. Ну, пущай попробуют!»

И в то же самое время, то есть в конце 1941 года и в начале 1942 года, в Белоруссии вдруг необычайно пошли в ход украинцы. Хотелось бы мне знать, были ли тогда на оккупированной Украине в таком же почете белорусы? В Полоцке слово «украинец» быстро стало нарицательным и обозначало человека, пользующегося незаслуженными привилегиями. Украинцам — доверие, украинцам — особый паек, только украинцев принимают на всевозможные вспомогательные должности при немецких военных и гражданских учреждениях: украинцы десятники, надсмотрщики и погонщики. Спрос, как известно, родит предложение, а люди советской жизненной школы зевать не любят. Уж и наплодилось же тогда в Белоруссии новоявленных «украинцев»! Я думаю, что тогда и на самой Украине-то их столько не было. От своей «мудрой» политики с так называемыми украинцами немцы очень быстро сами стали в тупик: было ясно, что очень скоро в Белоруссии не останется ни одного белоруса — все станут украинцами. Немцам пришлось прекратить эту акцию, но у населения надолго остался неприятный осадок на душе от нее. Всем было понятно, откуда ветер дует, и до 1944 года включительно в Полоцке сохранилось ироническое выражение «пойти в украинцы».

Особо должно быть отмечено впечатление, которое произвело на народ введение публичных казней через повешение и телесных наказаний. Этой частной мерой, совершенно оставленной уже к весне 1942 года, немцы навредили себе не меньше, чем всеми остальными, вместе взятыми. Почему немцам нельзя было этого втолковать даже тогда, когда под давлением явно неблагоприятных результатов публичные казни и порки были давно отменены? Всем известно, что в личных отношениях немцы при желании могут быть даже очень приятны по отношению к отдельным лицам. Но ни один народ в мире не обладает такой исключительной способностью в организованном порядке восстанавливать против себя все другие народы, как немцы.

Частные взаимоотношения между немцами и местным населением

Уж так повелось, что пропаганда воюющих между собой стран поливает друг друга грязью без всякого зазрения совести. Война есть война, а слово, как известно, может быть очень вредоносным оружием. Использовать это оружие против немцев было особенно удобно и легко, потому что они действительно совершили ряд возмутительных поступков. Но война давно окончена. С точки зрения исторической правды было бы неправильно продолжать ругать немцев без всякого разбора и абсолютно за все или приписывать и то, чего в действительности никогда не было. Немцам, как и многим другим народам, вполне хватает их действительных настоящих грехов, чтобы нужно было эти грехи для них еще специально придумывать.

Я беру на себя смелость высказать следующее положение: насколько плоха была немецкая политика в занятых областях, настолько же хорошо вели себя в массе немецкие военнослужащие по отношению к местному населению. Говорят, что там, где было так называемое «гражданское управление», было вообще много хуже, чем у нас. Этому не приходится удивляться, ибо гражданское немецкое управление было сплошь партийным. Хозяйственники, работники так называемых «Виртшафтскоманды» (ВИРО) и Центрального торгового общества (ЦТО) и у нас были в массе значительно хуже военных. Кстати сказать, и это тоже очень характерно, что между теми и другими шла непрекращающаяся вражда на принципиальной почве. Военные немцы будто были сделаны совсем из другого теста, чем гражданские, партийные. Отнюдь нередки были случаи, когда офицеры и солдаты в разговоре с нами, русскими, подчеркивали свою беспартийность. Отмежевывались от нелепых или жестоких мероприятий власти и от всей души старались смягчить или даже вовсе не проводить их в жизнь.

Первые годы оккупации немцы в большом количестве размещались на постой в частных домах, разделяя в какой-то степени не только помещение, но и саму жизнь со своими хозяевами. При этом в подавляющем большинстве случаев между теми и другими устанавливались хорошие отношения и даже настоящая дружба. Уезжая в другой город или на фронт, немцы иногда подолгу переписывались со своими бывшими хозяевами. Известны случаи, когда такая переписка продолжается даже теперь, в эмиграции.

Усиленная меновая торговля также весьма содействовала установлению дружеских взаимоотношений между завоеванными и завоевателями. Хулиганства со стороны немцев на улице не было совершенно. Этому содействовала не только природная дисциплинированность немцев, но и многочисленные патрули полевой жандармерии, день и ночь циркулировавшие по городу. Можно предполагать, что официальные правила поведения, предписанные уставом, были очень строги: и солдаты, и офицеры боялись своей жандармерии, как огня. Нужно ли из сказанного сделать заключение, что частная жизнь при немцах была сплошным раем, а сами немцы — ангелами? Конечно, нет. Были и неприятности, было и хамство со стороны отдельных немцев. Но масштаб всего этого по условиям военного времени был очень незначителен.

Реквизиции, конфискации и кражи имущества, фуража и скота, несомненно, также должны были иметь место. Но в то же время тысячи жителей в городе, не говоря уже о деревне, имели и собственных лошадей, и коров, и коз, и овец. Очень многие жители получали коров и даже лошадей уже при немцах, из числа так называемых «трофейных», организованным порядком за самую умеренную плату. Вероятно, были случаи кражи немецкими солдатами у местных жителей и кур, и свиней, и коров, хотя мне почти не приходилось об этом слышать (за три года слышал всего один раз). Но совершенно очевидно, что это не носило массового характера, так как, несмотря на большое количество войск в городе, почти все семьи имели кур, безбоязненно расхаживавших везде, где им только вздумается. Свиньи похрюкивали почти в каждом дворе, а поросенка можно было, хотя и не без хлопот, купить каждому в племенном животноводческом немецком хозяйстве около города. Породистых свиней и рогатый скот немцы систематически привозили из Германии.

Особого рассмотрения требует вопрос о взаимоотношении полов. Зная значительно большую, по сравнению с Западной Европой, чопорность и строгость русской женщины, советская пропаганда, желая не только заранее напугать население, но и совершенно восстановить его против немцев, приписывало последним чуть ли не поголовные изнасилования. Это была, конечно, самая беспардонная ложь. Случаи изнасилований должны были иметь место, но это было отнюдь не правило, а скорее редчайшее исключение. О ничтожном количестве их можно судить из следующего. Я пробыл в зоне немецкой оккупации почти три года: за все это время я слышал всего о двух таких случаях. В первом случае очень пьяный немецкий солдат на железнодорожной станции Вязьма ночью тянул за рукав уже немолодую женщину-беженку к пустому вагону стоявшего на запасных путях товарного поезда. Тянул вяло, пытаясь ей что-то объяснить, причем они все время фактически оставались стоять на одном месте. Проходившие мимо другие немецкие солдаты с котелками дали ему пинка и освободили таким образом женщину. Это я видел сам из вагона в декабре 1941 года. Другой случай произошел в том же 1941 году, только несколько раньше, в самом городе Полоцке, еще до моего прибытия туда; мне о нем потом рассказывали местные жители. При обстоятельствах, мне в точности не известных, немецкий солдат ночью вломился в чей-то чужой дом и, угрожая оружием, изнасиловал там девушку. Преступление было обжаловано, доказано и по постановлению военного суда солдата расстреляли. Об этом знал весь город.

Совсем другое дело — добровольные сожительства: они имели место в довольно значительном количестве. Тем не менее, немцы со своей стороны неизменно жаловались на трудность заведения любовных связей в России по сравнению с другими странами, где им приходилось стоять раньше. Связи возникали по преимуществу в местах совместной работы, когда русские женщины служили в немецких учреждениях и предприятиях. Несравненно реже — по месту жительства немцев, что легко объяснимо и по-своему примечательно. Деревенские любовные связи немцев могли иметь место только в качестве самого редчайшего исключения.

Из числа известных в городе связей (а они в глухой провинции известны, конечно, все) к 1944 году заметный процент приходился на женщин, связанных с партизанами или с советской разведкой. Такие женщины были и пришлые, и из местных комсомолок. В этом отношении наивности немцев не было границ: они принципиально не считали женщину, да еще молоденькую и хорошенькую, способной на такую работу. Многим из них пришлось за это жестоко поплатиться. Большевики, зная слабость немцев, засылали смазливых девиц, прошедших специальную школу разведки НКВД в довольно большом количестве. Действие их на немцев было неотразимо и всегда безотказно. В лучшем случае такая девица неожиданно исчезала из города, захватив с собой документы, бланки и печати. А бывало и хуже. Но для русского гражданского населения любовница-разведчица была несравненно опаснее не тогда, когда она сбегала из города, а тогда, когда она, оставаясь в нем, за спиной своего покровителя и самым энергичным образом занималась провокацией. Зловредное, тонко инспирированное влияние такой женщины было несравненно труднее преодолеть, чем немецкий эгоцентризм и бездарные национал-социалистические правила и приказы. Сколько хороших людей погубили такие женщины, сколько антибольшевистски настроенных деревень было сожжено их усилиями!

Военные власти не вмешивались в добровольные отношения полов. Однако законные браки между немецкими военнослужащими и русскими женщинами были строго запрещены. Мне известно несколько пар, которые пытались обойти это запрещение. Говорят, будто бы в других местах, например, в Витебске, были устроены специальные публичные дома для солдат, куда без разбора помещали русских молодых женщин против их воли. Зная национал-социалистические установки во взглядах на другие народы, этому не приходится особенно удивляться. Но в Полоцке ничего подобного не было. Венерических заболеваний среди немецких солдат наблюдалось очень немного. В целях борьбы с таковыми женщин, которые заражали немцев, после тщательной проверки в бактериологической лаборатории местного военного госпиталя расстреливали. Мне лично пришлось слышать про один такой случай.

Административная структура управления. Учреждения и предприятия.

Высшим административным органом в г. Полоцке, как и во всяком другом более или менее крупном населенном пункте оккупированной территории с военным управлением, была ортскомендатура. Главным назначением этого учреждения было, конечно, всемерное обеспечение воинских частей как мимопроходящих, так и расположенных на месте. Однако ведению ортскомендатуры подлежали не только воинские части, но в какой-то степени и все хозяйственные немецкие учреждении, а также русское гражданское население и местная промышленность. Ортскомендатура должна была быть хорошим для немцев хозяином своего района, с фактически неограниченной властью по отношению ко всему «туземному».

Русскими учреждениями, через которые ортскомендатура и некоторые другие инстанции осуществляли управление гражданским населением, а также отчасти и местной промышленностью, являлись: городская управа («магистрат»), районная управа, земельное управление и банк. Всё это были относительно большие учреждения. В городской и районных управах насчитывались десятки служащих в одном только аппарате. Многие думают, что русские учреждения при немцах были лишены какой бы то ни было самостоятельности и должны были играть очень незначительную и даже жалкую, чисто вспомогательную роль. Может быть, гордые завоеватели как раз именно этого и хотели. Но на самом деле это было далеко не так.

В действительности немцы диктовали только основные мероприятия, да и то, главным образом, в их принципиальной части, техническими деталями у них не было ни охоты, ни времени заниматься. Между тем, с точки зрения интересов местного населения, именно эти-то самые технические детали и были часто важнее всего. Я уж не говорю о том, что город и район имели много более мелких своих, чисто местных забот, которыми немцы вообще никогда, очевидно, и не собирались заниматься. Штат ортскомендатуры был, как правило, очень мал: всего каких-нибудь 3–4 человека. Сам комендант, его адъютант и переводчик были так сильно загружены своими военными обязанностями, что для гражданских дел могли уделить никак не больше тридцати — сорока минут в день. Где же тут еще вникать в детали! Дать общие установки по текущим делам, выслушать краткий доклад об исполнении вчерашних распоряжений и о том, что делается в городе, — вот и вся их дневная работа по гражданской линии. Во всем остальном инициативе местного русского начальства была фактически предоставлена почти полная свобода.

Благодаря сложной, двойной, а иногда и тройной подчиненности совершенно разным немецким инстанциям, кроме ортскомендатуры, ловкий русский администратор, искусно лавируя между многочисленным и нередко враждебным друг другу немецким начальством, мог достигнуть даже и очень большой относительной самостоятельности в делах. Успех зависел, главным образом, от его способности и умения использовать обстоятельства, так как случаев сложного подчинения в административной структуре оккупационного управления было более чем достаточно.

Так, местная промышленность, находившаяся в системе горуправы, подлежала одновременно по разным линиям ведению и ортскомендатуры, и «Виртшафтскоманды», и Центрального торгового общества «ОСТ». Школьный и церковный отделы горуправы и отдельное от последней дорожно-строительное управление, работавшее не в масштабе района, а в масштабе округа, были в одновременном непосредственном подчинении и ортскомендатуры, и других, выше ее стоящих военных учреждений, как-то фельдкомендатуры и штаба армии. Городские больницы, принадлежащие также к учреждениям горуправы, были одновременно в какой-то степени подчинены и ортскоменданту, и старшему врачу гарнизона, и начальнику немецкого военного госпиталя, и фельдкомендатуре.

Большая или меньшая зависимость русских учреждений от немецких военных частей могла в чрезвычайно широких пределах колебаться и под влиянием личных отношений между русской и немецкой администрацией. А личные отношения очень часто зависели от взяток и подарков. Суть сказанного может быть коротко выражена следующей простой формулировкой: «Чем больше подарков дает русский начальник начальнику немецкому, тем меньше начальник немецкий интересуется делами русского начальника». Тут, пожалуй, будет уместно сразу же привести и некоторую другую формулу. Она дополняет и как бы несколько развивает предыдущую: «Чем больше получает немецкий начальник лично для себя от подчиненного ему русского начальника, тем меньше получает через них обоих Германия и германская армия». Если при этом принять во внимание, что немцы в массе своей оказались страшными взяточниками, то можно себе легко представить, какие большие последствия всё сказанное должно было иметь в практической жизни.

Из сказанного следует, что не только русские учреждения, не обладая полной самостоятельностью, очень сильно зависели от немцев, но и немецкие учреждения, будучи абсолютно самостоятельными, очень сильно зависели от русских. А всё вместе взятое зависело от того, в какую сторону были направлены усилия людей, какую цель ставили себе те или иные действующие лица: личную ли выгоду, успех ли какой-то отвлеченной политической доктрины или непосредственное благо ближнего во имя Высшей Справедливости. Людей много, и «каждый молодец — на свой образец». Таким образом, в практической жизни и то, и другое, и третье всегда тесно переплетаются между собой. В качестве равнодействующей получается сложное явление, зачастую очень трудное для расшифровки и понимания. Именно поэтому здесь приходится так подробно останавливаться на всех деталях оккупации. Беспристрастный историк тем лучше поймет и оценит события, чем большее число составляющих такую равнодействующую он будет иметь в своем распоряжении.

Для полноты картины городской жизни необходимо еще особо остановиться на таких немаловажных, с общественной точки зрения, предметах, как местная промышленность, продовольствие, народное образование, медико-санитарная часть и церковные дела. Рассмотрим их по порядку.

а) Несмотря на колоссальные разрушения, причиненные пожаром, город имел целый ряд предприятий, как-то: хлебозавод, маслозавод, винный завод, бойни, мельницу, мыловаренный завод, кирпичный завод, кожевенный завод, валяльное, гончарное, бондарное заведения, общественную столовую, парикмахерскую, бани, портняжную и сапожную мастерские, электростанцию, водокачку, театр, пригородное хозяйство (бывший совхоз) с племенной станцией рогатого скота, свинофермой и молочным хозяйством и садоводство-огородничество. Все это было, так оказать, государственное и работало, главным образом, на немцев, но все же не только на одних немцев. Продукция местной промышленности для русского, то есть гражданского населения, главным образом, для рабочих и служащих, отпускалась по очень низким, «твердым» ценам в незначительном, строго регламентированном количестве. Но за взятки или при содействии подарков — кур, масла или яиц — каждый мог получить почти всё и в достаточном количестве.

Лица, работавшие на тех или иных предприятиях местной промышленности, а таких в городе было чуть ли не большинство, имели возможность нелегально или полулегально получать очень многое с других каких-либо предприятий местной промышленности, так сказать, «в порядке обмена» или, вернее, незаконной взаимной любезности. Всякое начальство смотрело на это сквозь пальцы. Немцы, в свою очередь, тащили и продавали (особенно охотно на золото) все, что подлежало их ведению, даже бензин, за продажу и покупку которого, согласно расклеенному по городу объявлению, полагался расстрел обеих сторон, заключавших сделку. К слову сказать, в конце оккупации, в 1943 и 1944 годах у немцев, вернее сказать, у разных иностранцев, служивших в немецкой армии, можно было покупать даже такие вещи, как ручные гранаты, пулеметы и легкие противотанковые пушки. Таким именно образом снабжались многие партизанские отряды около Полоцка, Десны (Луначарска) и Дриссы, а вероятно, и во многих других местах (винтовок и автоматов партизаны сами не хотели покупать, потому что имели их всегда в достаточном количестве).

Частных магазинов в городе не было, зато базар и разные спекулянты, торговавшие на дому, процветали. Люди, натащившие во время пожара перед сдачей города немцам много разного товара из горящих лавок и складов, торговали этим добром вплоть до 1944 года. Полицейские продавали еврейское имущество. Всевозможные кустарные производства на дому, считавшиеся нелегальными, от выжимания льняного масла до курения самогона включительно, были в большом ходу. Кустарничество было строго запрещено, так как подрывало сырьевую базу «государственной» местной промышленности, но практически преследовалось оно очень слабо. Под конец оккупации в городе появилось два частных предприятия — фотография и «ресторан», то есть, в сущности говоря, маленький грязный трактирчик с подачей самогона и пива.

По продовольственным карточкам население получало фактически только один хлеб и то в небольшом количестве и плохого качества. Это могло бы быть причиной голода, как мы знаем по опыту больших городов: Киева, Харькова и других, попавших в зону немецкой оккупации. Но жители маленького города были в более благоприятных условиях. Они вросли глубокими корнями в окружающую деревню и сами в какой-то, довольно значительной, степени строили свою экономику на сельском хозяйстве и огородничестве. Это спасало постоянных местных жителей от голода, избежать которого при иных обстоятельствах было бы невозможно. Крестьяне также, конечно, были совершенно сыты. Голодали, и подчас довольно жестоко, только беженцы-пришельцы да одинокие престарелые погорельцы. В первый год оккупации голодал городской Инвалидный дом и огромный детский приют для сирот. В дальнейшем им для прокормления были отведены большие и хорошие земельные участки.

При немцах были в обращении одновременно и советские деньги, и германские оккупационные марки, по паритету одна германская марка равнялась десяти советским рублям. Огромную цену имело золото и в «рыжиках» царской чеканки, и в вещах; его было в обращении несравненно больше, чем можно было бы предполагать после двадцати пяти лет советской власти с ее торгсинами и «парильнями для буржуев» в НКВД. Бумажные деньги царского времени хотя и хранились еще у очень многих жителей под спудом, но никакой цены не имели.

б) С народным образованием при немцах дело обстояло во всех отношениях скверно. Все, что было при Советах по уровню выше средней школы или относилось к профессиональному образованию, оказалось закрытым. Это произошло по двум разным причинам, действия которых складывались: с одной стороны, сгорели или были заняты под немецкие учреждения и войска потребные для этого помещения, а с другой стороны, немцы не видели для себя ровно никакой нужды слишком много учить побежденные народы. Из средних школ, и то не полностью (без старших классов), функционировали при немцах только три с общим числом учащихся в 150–260 душ (количество учащихся в разные годы сильно колебалось в зависимости от очень многих причин). Таким образом, не будет ошибкой сказать, что фактически имело место только начальное, низшее образование.

В первый год оккупации учителя были почти сплошь из бывших коммунистов или комсомольцев, а советские учебники, употреблявшиеся за отсутствием других, пестрели портретами советских вождей. Немцев ни то, ни другое отнюдь не смущало. Зато немцы официально запретили преподавание Закона Божьего, истории и всякой географии, кроме физической. При таких условиях академическая часть быстро пришла в упадок. Педагоги занимались на уроках, главным образом, восхвалением советского режима и агитацией против немцев и делали это совершенно беспрепятственно. В результате большинство родителей, совершенно иначе тогда настроенных, перестали пускать своих детей в школу. После 1942 года была сделана попытка если не перестройки, то, во всяком случае, значительного обновления школьного дела. Несмотря на исключительно трудную обстановку, она все же дала некоторые положительные результаты. В изложении хода городских событий на протяжении 1943 года и 1944 года мы еще вернемся к этому вопросу.

К школам и учению имеют большое отношение библиотеки. С книгами в городе дело обстояло тоже неважно. Огромное количество книг сгорело от комсомольских пожаров перед приходом немцев. Остатками немцы топили в первое время печи и свои походные кухни. Тем не менее, к концу 1942 года удалось собрать городскую библиотеку в несколько десятков тысяч томов. Весной 1943 года она сгорела дотла от советской воздушной бомбардировки. После этого уже ценою огромных трудов удалось собрать еще 2–3 тыс. книг, которые составляли тогда все богатство города.

в) Город имел две больницы, одна из которых была очень большая. Во главе их стояли не местные врачи, мобилизованные еще в самом начале войны в Красную армию, а какие-то случайные, пришлые люди из беженцев и военнопленных. В городе поговаривали, что пришлый элемент работает в контакте с бывшими коммунистами и полицией, уничтожая под шумок нежелательные для себя элементы населения. Многие в связи с этим даже боялись ложиться в больницу. Может быть, для этих слухов и были реальные основания, так как часть врачей городской больницы позднее ушла в партизаны, а другие лица из медперсонала были пойманы на передаче «в лес» медикаментов и хирургических инструментов. Часть младших врачей — и это были как раз лучшие — принадлежала к местным уроженцам.

Больницы очень плохо отапливались, снабжение продовольствием было бы более или менее удовлетворительным, если бы значительная часть его не раскрадывалась служащими. Впоследствии это положение удалось несколько улучшить. Снабжение медикаментами было, наоборот, самое скудное, и лекарства, практически говоря, почти совсем отсутствовали. Даже дифтеритной вакцины, имевшейся в очень большом количестве у соседнего немецкого военного госпиталя, для русских больных совсем не отпускали. Ни бактериологической лаборатории, ни рентгеновского кабинета при русских больницах в это время тоже не существовало. Но этого рода работы для них время от времени все же выполнял немецкий госпиталь. Инфекционные отделения больниц были всегда переполнены. Тиф и дифтерит, обычные в то время болезни немецких солдат, косили и русское население. Дважды за три года вспыхивала сильная эпидемия скарлатины. Зубов гражданским лицам лечить было негде. За отсутствием медикаментов их не лечили, а только рвали, и, конечно, без кокаина.

г) До революции в Полоцке было 12 или 14 разных храмов. Из них: один католический, один протестантский, один старообрядческий, один единоверческий, одна еврейская синагога, остальные — православные. В городе было также два монастыря, мужской и женский. Последний — знаменитый на всю Россию, Спасо-Евфросиньевский, основанный внучкой князя Владимира Святого еще в XII веке. Ко времени Второй мировой войны все храмы уже давно были закрыты большевиками. Древние здания, часто высокохудожественной архитектуры, использовались под склады или стояли в руинах. В огромном соборе за Двиной была устроена тюрьма НКВД.

Отношение немецких оккупационных властей к религии проще всего определить формулой «дружественный нейтралитет». Только иудаизм и католицизм были в другом, значительно более худшем, положении: первый по расовым, второй — по национальным, анти-польским соображениям. Ко всем другим конфессиям отношение было благосклонно-снисходительное. Как ни плохо понимал немецкий национал-социализм не только духовную сущность религии, но и ее политическое значение для такой страны, как Россия, он все же пытался, елико возможно, использовать в своих интересах все предыдущие большевистские «несправедливости» и гонения на Церковь. Завоеванный Восток должен был, наконец, хоть в чем-нибудь почувствовать резкую разницу между немцами и большевиками. И он ее почувствовал: немцы предоставили религии и Церкви свободу жить или умирать, как это им заблагорассудится, а затем перестали этим делом вообще сколько-нибудь серьезно интересоваться. На первый раз и это уже было не так плохо. Свободное и независимое положение составляло для верующих почти все, о чем только можно было мечтать. И это тем более, что в тот момент и большевики как-то не обращали никакого внимания на религиозную жизнь оккупированных немцами районов. Таким образом, может быть, впервые на протяжении всей русской истории религиозные чувства народа были предоставлены исключительно самим себе. Это был очень интересный опыт.

Вскоре после прихода немцев в городе открылись два православных храма, один католический, один старообрядческий и одна баптистская община. Народ повалил в православные церкви валом. Католиков в городе было около тысячи, баптистов меньше ста человек. Деревня была вся православная. Крещения детей разного возраста насчитывались тысячами, церковные браки, по большей части запоздалые, — многими сотнями. Наличные священнослужители, которых было явно недостаточно для удовлетворения всех духовных нужд, трудились до полного изнеможения. Пока не было партизан, то есть почти до лета 1942 года, священники, служившие по праздникам в городе, всю неделю разъезжали по ближним и дальним деревням. По воскресеньям около городских храмов стояли сотни деревенских подвод. Религиозный подъем был стихийным и необычайным по силе.

Доходы Церкви были также очень велики, немцы не облагали их налогами. Таким образом, открывалась возможность ремонтировать церковные здания как уже действовавшие, так и остальные. К 1944 году в городе было открыто уже восемь христианских храмов, не считая баптистской молельни. Возобновил свою деятельность также и женский Спасо-Евфросиньевский монастырь. Крестные ходы по особо торжественным случаям, как, например, перенесение мощей, и по большим праздникам собирали многие тысячи людей из города и деревни, совершенно запружая улицы и останавливая движение военных автомашин. Немцы, хотя и не особенно охотно, принуждены были мириться с этим. Церковный звон, совершенно запрещенный большевиками еще в 1925 или 1926 году, опять зазвучал над городом. Верно, хороших колоколов взять было уже негде.

В январе 1942 года немцы арестовали католического ксёндза, и ни он, ни какой-либо другой католический священник так и не был больше допущен в город на постоянное жительство. В костёле регулярно служил, один раз в месяц, специально приезжавший для этого из Западной Белоруссии ксёндз-поляк, а иногда, в свободное от своих прямых обязанностей время, немецкий военный патер. Немецкие солдаты и офицеры имели для молитвы свои богослужения в походных храмах, но из любопытства заходили, конечно, и в городские церкви. В подавляющем большинстве случаев они вели себя вполне корректно.

Русская национальная общественность

Вопреки мнению немецких национал-социалистов, здоровая национальная общественность не выродилась и не умерла за длительный период большевистского владычества. Правильнее было бы даже сказать как раз наоборот: необходимые для нее душевные силы народа, как и следовало ожидать, только обновились и окрепли от гонений, преследований и борьбы. Сорок миллионов русских людей, уничтоженных советской властью за тридцать лет, пять миллионов солдат, добровольно сдавшихся в плен немцам в начале Второй мировой войны, десятки миллионов находящихся сейчас в сибирских концлагерях и еще небывалое по своим масштабам во всей мировой истории явление старой и новой российской эмиграции — тому порукой. Когда будет написана история бесконечных восстаний против советской власти — а над ней уже работают, — никто больше в Европе и Америке не посмеет сказать, что русский народ безропотно покорился черной силе. Как с этой силой справятся сейчас Европа и Америка, мы еще не знаем, но в том, что русский народ ее в конце концов переварит, как переварил в свое время нашествие монголов, это уже очевидно.

Здоровые ростки, новые побеги так и прут в России отовсюду. Жизненная цепкость и принципиальная несгибаемость нашей эмиграции стала «притчей во языцех». Весь мир, опять же, теперь знает о событиях 15–16 октября 1941 года в Москве, когда коммунисты, милиция и НКВД, подавшись панике, в одну ночь сбежали из города, а рабочие и служащие на утро, как ни в чем не бывало, выбрали из своей среды новую администрацию и спокойно остались на прежних местах. Даже миллионы расстрелянных и замученных НКВД молчаливо свидетельствуют всему миру о том, что русский народ отнюдь не побежден. Замучены, расстреляны и сосланы не все. На воле остались родственники, единомышленники и друзья. Их больше, чем пострадавших, и это грозная сила. Пускай в нее не верит Запад. Большевики о ней знают и трепещут. Недаром же во многих городах западной половины европейской России до Москвы включительно по мере приближения волны германского наступления одновременно с беспорядочной эвакуацией учреждений и предприятий происходили под шумок планомерные аресты наиболее активных граждан из всех слоев населения, а особенно из среды интеллигенции.

Город Полоцк не мог и не должен был быть, конечно, каким-то особым исключением из общего правила. После знакомства с местным начальником банка и его женой я в долгие зимние ночи, ложась спать на голодный желудок в холодной комнате, все думал и думал о том, где нужно искать родники народной жизни, которые коммунистам не удалось уничтожить ни перед приходом немцев, ни после него. Думал, думал и, наконец, надумал…

На самой дальней окраине города Полоцка, в слободе, когда-то давно разросшейся около стен знаменитого Спасо-Евфросиньевского монастыря, в хибарке-сторожке жил маленький тщедушный семидесятисемилетний священник, о. Иоанн. История его проста и может быть рассказана в нескольких словах. Крестьянин по происхождению, очень умный и одаренный от природы, но без большого образования, он, прослужив свыше пятидесяти лет в качестве деревенского фельдшера, в 1936 страшном году, т. е. в самый разгар «ежовщины», принял священство. Непосредственным толчком к его рукоположению послужил арест последнего в городе Полоцке священника, которому, как надеялись власти, не найдется больше преемника. Ивана Константиновича Соколовского знал, любил и уважал весь округ, а деревня — в особенности. Он был членом тайной (или «катакомбной») церкви и, может быть, пошел на подвиг не по своей инициативе, а из послушания.

Время служения алтарю о. Иоанна Соколовского при советской власти исчислялось всего несколькими неделями: его, как и его предшественника, вместе с женой очень скоро забрали в НКВД и продержали до самого прихода немцев. Престарелая чета сидела в Полоцке и испытала на себе все виды «морального» воздействия. Большевики хотели во что бы то ни стало добиться, чтобы популярный в городе старик снял с себя сан. В «ежовских рукавицах» матушка быстро скончалась, а батюшку морили голодом и продолжали время от времени бить в течение нескольких лет. По свидетельству сидевших с ним вместе лиц (он сам о себе никогда ничего не рассказывал), о. Иоанн имел обыкновение после каждого удара произносить: «Спаси, Господи!», что особенно приводило в ярость его палачей. Когда пришли немцы, старого священника, полуживого, с переломанными ребрами, выбитыми зубами и с незначительными остатками медленно выдерганных усов и бороды, вынесли на руках другие освободившиеся заключенные.

Когда я познакомился с ним, он не только уже служил в маленькой монастырской церкви, но и довольно бодро расхаживал, прихрамывая, с палочкой по всему городу.

В келье этого совершенно больного, но очень сильного и бодрого духом человека начали постепенно собираться и объединяться лучшие представители тех многочисленных русских людей, которые, с одной стороны, ненавидели большевиков и советскую власть, а с другой — не хотели быть только послушным орудием в руках завоевателей. Среди них был Михаил Евсеевич Зуев, известный в дальнейшем начальник отрядов крестьянской самообороны, который, несмотря на свое старообрядчество, очень любил и почитал православного священника, о. Иоанна. Группа, собиравшаяся около о. Иоанна, состояла первоначально из 8—10 лиц самого разного социального происхождения.

Располагавшая прекрасной информацией о том, что происходит вокруг, группа, когда я в нее вошел ранней весной 1942 года, определяла и расценивала создавшееся положение примерно следующим образом:

A. Наилучший вариант исхода войны заключается в том, чтобы немцы успели окончательно разгромить Сталина раньше, чем союзники раздавят Германию. Вероятность такого варианта тогда казалась весьма большой. С этой точки зрения, было желательно, чтобы события на западе развивались медленно, а на востоке — быстро.

Б. Медленные действия союзников и вступление в войну Японии расценивались положительно. Немецкая политическая близорукость — отрицательно. Однако после зимнего поражения немцев под Москвой можно было надеяться, что немцы поумнеют и обратятся за помощью к русскому народу.

B. Насколько выгодными казались с этой точки зрения поддержка немцев и создание русской национальной армии из военнопленных и перебежчиков, настолько же опасным и вредным — коммунистическое засилье в организованных немцами на оккупированной территории русских учреждениях и зарождающееся при помощи советских парашютистов партизанское движение.

Г. Все сходились на том, что тактика работающих у немцев коммунистов сводится к прямому вредительству, провокации и физическому уничтожению русских антибольшевиков. Это достигалось путем шпионажа в пользу Советов, путем дезорганизации городской и деревенской жизни, путем умышленного притеснения местных жителей и путем ложных доносов. Коммунисты больше всего на свете боялись дружественных отношений между немцами и местным населением.

Д. Всем было ясно, что тактика советских парашютистов — первых партизан — перекликается с тактикой городских коммунистов и обнаруживает таким образом один и тот же источник того и другого, т. е. Кремль. Парашютисты, весьма впрочем тогда еще немногочисленные, провокационными методами старались прежде всего вызвать суровые репрессии со стороны немцев по отношению к местному деревенскому населению. Они стреляли ночью с окраин безусловно «мирных» деревень в направлении едущих по шоссе немецких грузовиков. Они подбрасывали в темноте на деревенские улицы изуродованные трупы замученных специально для этого в лесу германских солдат и т. п.

Е. Ясно, что немцы совершенно не понимают и не ценят доброжелательного к себе отношения со стороны основной массы населения, которая в сотрудничестве с немцами видит очевидную взаимовыгодную возможность борьбы против Советов. Немцы совершенно не понимают и недооценивают также опасности со стороны организованно действующих у них за спиной коммунистов и других сталинских агентов, как бы они ни назывались — парашютистами, партизанами, шпионами или провокаторами.

Ж. Единственным надежным местом пристанища для народа сейчас может быть Православная Церковь. Церковные люди не заражены коммунизмом, немцы относятся к Церкви и благосклонно, и неподозрительно, местные же большевики не обращают на нее пока никакого внимания. Поэтому только около Церкви можно незаметно организовать национальную работу, найти нужных людей, взаимно поддержать друг друга и в случае необходимости общими усилиями оказать сопротивление проискам любого противника.

Все это, а также и многое менее важное другое, было тщательно разобрано и взвешено сообща в группе. Оценка положения имела целью составить план действия; сидеть, сложа руки и ждать у моря погоды было поистине нетерпимо. Решение вынесли примерно такое:

1. Для того чтобы в официальных сношениях с немецкими властями иметь права юридического лица, нужно принять срочные меры к организации в городе какого-нибудь чисто церковного учреждения, будь то самостоятельное епархиальное управление или церковный отдел при одной из существующих уже служебных инстанций. Само собой разумеется, что в будущем учреждении должны быть только свои люди.

2. Поручить этому новому учреждению заняться срочным ремонтом храмов и организацией новых приходов в городе и в деревне. Войти в сношения с активными и определенно антисоветски настроенными представителями всех наличных в городе и в районе вероисповеданий и содействовать им в развитии аналогичной деятельности.

3. Начать сейчас же, обязательно с разрешения соответствующих властей, добровольный сбор денежных пожертвований на ремонт храмов. Сборщикам, ответственным перед группой и вообще во всех отношениях надежным людям, поручить тщательное и неустанное наблюдение за всем, что делается в городе и в районе, в их обязанности входят также поиски активных единомышленников, хороших старых знакомых и друзей для привлечения последних к нашей работе.

4. Оказывать общественным порядком, через свое будущее церковное учреждение и через приходы, всемерное противодействие большевистской провокации. Для чего отстаивать «всем миром» каждого несправедливо обвиненного перед немцами или незаконно арестованного русской полицией человека и каждую предназначенную немцами к сожжению деревню.

5. Искать пути к непосредственному общению с более высокими, чем наши городские, немецкими военными учреждениями или отдельными влиятельными лицами из командования для разъяснения им роковых политических ошибок германского управления на занятой территории. При этом в первую очередь настаивать на удалении от власти всех бывших коммунистов.

6. Составить и послать «куда-нибудь повыше» следующие докладные записки: об организации русской антибольшевистской армии, о немедленном роспуске колхозов, об укомплектовании полиции людьми, облеченными общественным доверием, и, наконец, об организации крестьянской самообороны для борьбы с партизанами.

7. Не дожидаясь немецкого разрешения на отряды самообороны, немедленно заняться организацией в ряде деревень на свой страх и риск системы взаимной поддержки для отпора парашютистам или партизанам. В каждом деревенском отряде иметь, хотя бы и нелегально, какое-то оружие, не доводя об этом, по возможности, до сведения всех жителей.

8. Направить в ближайшие к городу лагеря военнопленных священника для совершения богослужений и для выяснения на месте возможности облегчить положение находящихся там людей.

9. Распределить между членами группы труды и заботы по проведению в жизнь всех вышеуказанных мероприятий.

При распределении обязанностей мне, в частности, было поручено будущее церковное учреждение и сношения с немцами, М. Е. Зуеву и еще двум лицам — организация деревенской самообороны, трое других взялись за сбор денег на ремонт храмов, а о. Иоанн, объединявший и вдохновлявший всю группу, должен был отправиться в лагерь военнопленных.

Третья сила

Немцы и большевики в смертельной схватке между собой подминали под себя города, нации и чуть ли на целые части света. Какой жалкой и смешной рядом с ними казалась и в действительности, конечно, была маленькая группа бесправных русских людей во главе со стареньким, колченогим и едва живым священником! И как бесконечно трудна, как малоосуществима казалась тогда задача, взятая на себя этой группой. Однако значение группы заключалось, конечно, отнюдь не в ней самой как таковой, а в том, что стояло за ней, в тех миллионах единомышленников и друзей, которые вместе составляли независимую, национально-мыслящую силу, так называемую третью силу. Этот термин взят из популярной в то время формулы: «Ни немцы, ни большевики, а третья сила». Идея третьей силы носилась в воздухе. Она была синонимом действия и борьбы. После заседания группы о. Иоанн служил молебен перед началом всякого дела…

Ни немцы, ни притаившиеся за их спиной бывшие коммунисты не возражали против создания церковного отдела при горуправе. Денежных средств для этого в городе, конечно, не нашлось, но приходы очень охотно взяли на себя все затраты по содержанию своего отдела, тем более что таким образом отдел становился как бы в менее зависимое положение от русской гражданской администрации. Почти сейчас же по организации отдела начался сбор денег на ремонт храмов. В связи со сбором три члена нашей группы получили постоянные пропуска для беспрепятственного передвижения по всему району, что тогда было большой редкостью. Началась работа также и по составлению докладных записок немцам по всем намеченным группой темам. Вскоре несколько записок было готово, зачитано на группе и одобрено, но вопрос о том, куда их посылать, оставался пока открытым.

Еще труднее было с «высокими связями». Завели знакомство с несколькими офицерами, квартировавшими поблизости. Но все это было не то. И вдруг так называемый случай совершенно неожиданно помог нам. Однажды мы с о. Иоанном отправились в ортскомендатуру ходатайствовать за одного только что арестованного местного человека. У русской полиции с ним были свои счеты. В первое время по приходе немцев этот человек сам было поступил в полицию, но, увидав, что там делается, сейчас же ушел. Очевидно, его поступок не прошел незамеченным и вызвал чьи-то опасения. И вот, как оказалось, у него недавно был сделан обыск, во время которого полиция подбросила ему пачку советских листовок (после налетов советской авиации полиция обычно собирала такие листовки, и в ее распоряжении их всегда было очень много). Листовки послужили формальным предлогом для ареста и последующего обвинения в шпионаже в пользу Советов. Опять невинному человеку угрожала смерть, и мы, собрав в приходе несколько десятков подписей, направились в ортскомендатуру, чтобы выяснить, что можно было для него сделать.

Наша миссия прямого успеха не имела. К самому коменданту нас не допустили, а всесильный переводчик весьма нелюбезно выпроводил нас вон и рекомендовал никогда больше не соваться в дела, которые нас совсем не касаются. Однако в перебранке с нами, которая под конец приобрела довольно резкую форму, переводчик обмолвился словом, которое глубоко запало нам обоим в душу. «Если вам не нравятся наши действия, обратитесь в фельдкомендатуру, в армию или хоть к самому Гитлеру», — сказал он. Вечером того же дня я узнал от знакомого немецкого хозяйственного офицера, что такое фельдкомендатура и «армия» (то есть штаб армии фронта); о Гитлере я уже и сам имел к тому времени некоторое представление. Самое же главное, что мне сообщил офицер, было то, что фельдкомендатура нашего военного округа территориально находится в непосредственной близости от нас, то есть в самом городе Полоцке.

Эта фельдкомендатура была чисто немецким военным учреждением штабного типа с несколькими десятками человек штатного персонала и в то время еще не имела никаких непосредственных точек соприкосновения ни с местным населением, ни с русскими гражданскими учреждениями. Она занимала огромное здание бывшей школы на противоположной монастырю окраине города. Жила своей довольно замкнутой жизнью, и о ней тогда никто из русских, должно быть, просто ничего и не знал. Кто ж его действительно знает, что там у немцев внутри делается? Это была удача. Мы отправились в фельдкомендатуру на другой же день, захватив с собой на всякий случай и докладную записку о немедленном роспуске колхозов.

Нашему приходу очень удивились, но приняли нас вежливо и выслушали внимательно. Взяли рекомендательное заявление от приходов касательно арестованного и обещали навести справки в Гестапо о положении дела. Тогда мы показали докладную записку о колхозах. Записке удивились еще больше, чем факту нашего посещения, но, однако, предложили ее оставить для доклада фельдкоменданту. Мы оставили. Через несколько дней после этого немецкий солдат-вестовой принес в церковный отдел срочный вызов для нас обоих в фельдкомендатуру. Оказалось, что сам комендант, полковник и барон, как предупредительно сообщил нам дежурный офицер, желает с нами лично познакомиться. Эта наша первая беседа с фельдкомендантом, сыгравшая такую огромную, решающую роль в целом ряде последующих событий, продолжалась несколько часов подряд.

Комендант, оказавшийся сухоньким, донельзя вылощенным и подтянутым военным старичком аристократической внешности, был не только светски приятным, но даже и очень интересным собеседником. Все указывало на то, что это человек старой школы, живущий понятиями дисциплины, чести и воинского долга. В его обращении с нами не было и тени высокомерия, хотя ни мой нагольный полушубок с чужого плеча, ни заплатанная ряска о. Иоанна, сшитая из каких-то старых женских юбок, не могли, конечно, ему импонировать. После ряда вопросов, имеющих целью выяснить, с кем он имеет дело, комендант рассказал нам кое-что о себе, и, в частности, как он в Первую мировую войну провел несколько лет на русском фронте. При этом он заметил, что сейчас не узнает России — так изменился к худшему ее внешний облик, люди и вся жизнь. Мы невольно при этом взглянули сами на себя и усмехнулись. «Да-да, — сказал он, — и это тоже; я никогда раньше не предполагал, что русского интеллигента или священника можно встретить в таком виде. Но тем приятнее мне познакомиться с вами. Расскажите мне, пожалуйста, как это все у вас получается».

С нашей запиской о колхозах комендант был уже прекрасно знаком. Он не возражал против нее принципиально, но выразил зато недвусмысленное сомнение в том, чтобы Берлин мог с ней согласиться.

«Они никогда не были сами на Востоке, и это очень жаль», — прибавил он, посмотрев куда-то в сторону. Мы переглянулись с о. Иоанном; нужно было рискнуть: такой случай мог больше не повториться. И вот о. Иоанн, который при всей своей безграничной скромности одинаково спокойно и уверенно, притом еще с какой-то детской простотой говорил и со следователем НКВД, и с беглым военнопленным из красноармейцев, и с немецким фельдкомендантом, начал говорить. Он высказал все, чем болела тогда русская душа, почти все, что говорилось на нашей группе. Полковник долго слушал молча, прямо глядя в глаза, кивая время от времени головой. Отдельные вопросы показывали, что он напряженно следит за разговором и все воспринимает правильно. Но когда речь дошла до городских коммунистов и их провокационной работы, направленной на то, чтобы взаимно ожесточить немцев и русских друг против друга, когда о. Иоанн перечислил лиц, невинно казненных на базарной площади немцами, комендант вдруг вскочил, побагровел и закричал: «Вы священник, Вы должны думать о том, что Вы говорите», и забегал по кабинету из угла в угол.

Мы встали: трудно было предвидеть, что может произойти в следующую минуту. «Скажите ему, — попросил о. Иоанн, — что я думаю вот уже почти 77 лет, а теперь перед смертью пришел откровенно рассказать ему о том, что я думаю. Я говорю правду. Меня несколько лет подряд допрашивали в НКВД, но я и там всегда говорил только правду». Эти слова, а может быть и то невозмутимое спокойствие и скромное достоинство, с которым они были сказаны, произвели на коменданта очень сильное действие. Он взял себя в руки, подошел к нам и стал нас опять усаживать. Острый момент, очевидно, прошел. Однако лицо полковника было взволнованно: было ясно, что рассказ о. Иоанна произвел на него просто потрясающее впечатление. Он сказал, что прежде чем продолжать разговор, он хочет сначала подумать и навести справки. Он обещал нам дело арестованного, с которого началось наше знакомство с фельдкомендатурой, взять из Гестапо и передать в военный суд. Он хотел, чтобы мы пришли к нему снова через неделю и привели с собой двух-трех городских старожилов по своему усмотрению. Кроме того, ему нужен был список всех известных нам невинно пострадавших от немцев лиц. Но уже после того, как мы простились у дверей кабинета, он начал было снова говорить: «Если все, что вы сказали, правда, то…», но не окончил, махнул рукой и, повернувшись на каблуках, быстро пошел по направлению к своему столу. Так мы и не поняли тогда, что же будет, если мы сказали правду. Это выяснилось само собой уже много-много спустя.

Весна и лето 1942 года

С первыми признаками весны, выражавшейся еще только ярким солнцем и живописными синими тенями на глубоком снегу, началась немецкая подготовка к новому наступлению. День и ночь через город шли и ехали войска на Восток. Люди в городе забыли о тишине: скрип саней, рычание моторов, громкая перебранка людей на чужом, непривычном для слуха наречии, непрерывно, всегда на протяжении многих-многих недель оглашали воздух. Поездами, автомашинами и гужом везли немцы огнеприпасы, амуницию и продовольствие для фронта. После бесконечного ряда очень крупных немецких лошадей, блестевших красивой, новой, хорошо пригнанной сбруей и запряженных опять же в новенькие деревянные, абсолютно однотипные сани военного образца, следовали жалкие, донельзя разнообразные, готовые каждую минуту развалиться подводы мобилизованных белорусских крестьян, больше всего похожие на старую, давно сломанную детскую игрушку, запряженную для смеха мышонком. Под наплывом постороннего шума город молчал, затаив дыхание.

С замиранием сердца следила Белоруссия за тем, кто же, в конце концов, наделает больше глупостей — «гениальный» ли Гитлер или «мудрейший» Сталин, ибо от этого прежде всего зависела теперь ее судьба. Казалось, что оба вождя со своей стороны уже успели к этому времени сделать все от них зависящее для того, чтобы проиграть битву за русский народ. Но вот игра начиналась сызнова. И не было почти никаких данных для того, чтобы судить, чем она кончится. А время шло, как полагается, своим чередом. Постепенно начали обнажаться поля, приближалась пора сельскохозяйственных работ. Немецкие хозяйственные учреждения где-то вперемежку с воинскими эшелонами пригнали в город составы с высококачественным семенным зерном и племенным скотом. Около земельной управы постоянно стояли десятки крестьянских подвод в ожидании выдачи семян. Немцы явно имели большие виды на расцвет колхозной системы землепользования под целесообразным управлением прусских, саксонских, баварских и прочих крестьян, самодовольно напяливших на себя форму хозяйственных унтер-офицеров и видевших свою главную обязанность в изображении из себя очень высокого начальства.

Наши встречи с благородным фельдкомендантом, полковником и бароном продолжались, и взаимное доверие раз от разу росло. Однако заметных реальных результатов от этого не было. Наш подопечный, арестованный с советскими листовками, был переведен из Гестапо в военную тюрьму. Его не били и не допрашивали даже, но и не выпускали на свободу. Комендант хмурился и бурчал: «Сложное дело, сложное дело». А что в нем было сложного? Целая серия докладных записок была отправлена нами через фельдкомендатуру в Берлин, но никакого ответа на них не последовало. При вопросах на эту тему фельдкомендант махал неопределенно рукой и цедил сквозь зубы: «Там у них тысячи подобных записок сложены…»

Относительно системы использований бывших коммунистов в гражданском управлении на занятой территории мы постепенно выведали у него следующее: партия была за использование, армия — против. Спор по этому поводу в высших сферах все больше и больше разгорался, а с мест все чаще и чаще поступали в центр сведения, вполне подтверждающие наши слова. Симпатии самого коменданта были в этом вопросе явно на нашей стороне, но положение вещей в городе от этого не менялось.

Мы рассказали фельдкоменданту, что кое-где по деревням жители для защиты от парашютистов и зарождающегося «партизанского движения» пытаются организовать самоохрану. Это вызвало с его стороны самый живейший интерес и сочувствие. Но вооружать мужиков он не видел абсолютно никакой возможности: «Я вижу, вы хотите, чтобы Гестапо сделало из меня главного партизана», — шутил он. Так и стояли наши воинственные мужички по ночам вокруг деревень, прикрывая свои контрабандные винтовки от «дурного глаза» одной только темнотой и рискуя одновременно получить или партизанскую пулю спереди, или визит карательного отряда — сзади. Это казалось каким-то символом исторической России вообще, которая вот уже тысячу лет честно и самоотверженно стояла на часах между неистовым Востоком и холодно-жестоким Западом. В серьезную опасность партизанского движения тогда не верил никто из немцев: не верил даже наш относительно разумный фельдкомендант, который в других случаях был склонен более внимательно прислушиваться к чужому мнению.

Между тем город продолжал жить своей странной, ненормальной жизнью военного времени в условиях иностранной оккупации. В силу совершенно исключительной, небывалой еще политической ситуации и эта жизнь, и эта оккупация настолько не походили на всякую другую жизнь и на всякую другую иностранную оккупацию, что для понимания ее (а вместе с ней — и всей современной России) обычные человеческие мерки абсолютно не годились.

Чтобы дать хоть какую-то возможность всякому «непосвященному» составить себе собственное, более или менее обоснованное представление о том, что происходило в полоцком микрокосмосе весной и летом 1942 года, мы постараемся перечислить ниже все главнейшие события того времени, особенно волновавшие умы и сердца. Анализ и оценку их мы предоставляем читателю. Но во избежание грубых ошибок последний должен предварительно отрешиться от очень многих общепринятых в так называемом культурном обществе взглядов и представлений.

1. Однажды, еще очень ранней весной, немецкий военный чиновник зашел по ошибке во время обеденного перерыва в помещение банка. Увидев его, писавшая на машинке девушка быстро выдернула работу и как-то уж слишком опасливо спрятала ее в стол. Чиновнику показалось это подозрительным. Он вышел на улицу, а через несколько минут вернулся обратно вместе с уличным патрулем. Оказалось, что машинистка размножала советскую инструкцию по принудительной мобилизации крестьян в партизанские отряды. Машинистка и начальник банка были тут же арестованы. Переводчик банка, который в эту минуту был в отсутствии, в тот же день бежал из города.

2. Служащий городской полиции, переодетый партизаном, пришел ночью к одному из пригородных крестьян и, угрожая оружием, потребовал письменного согласия работать на стороне Советов. Крестьянин против воли подписал готовую бумажку, а на утро прибежал в город к о. Иоанну за помощью и советом. Мы направили его в фельдкомендатуру. Там его допросили и оставили временно при рабочей команде. На другой день Гестапо явилось в деревню за мужиком. Не найдя его дома, власти чуть-чуть не расстреляли его жену и детей. Смилостивившись, они все же подожгли хату, а жену сбежавшего крестьянина, его соседа и деревенского старосту арестовали. Скандал получился страшный. Неприятности из-за него между Гестапо и фельдкомендатурой продолжались несколько месяцев. Кончилось дело, однако, ничем, если не считать сгоревшей хаты. Из людей не пострадал никто — ни сам «партизан», ни его семья, ни полицейский-провокатор.

3. В самую распутицу в городскую больницу из деревни Россоно, расположенной в 25–30 километрах от Полоцка, привезли «на излечение» трех женщин — мать и двух дочерей. У матери были отрезаны груди и выколоты глаза, у девушек были отрублены ноги выше колена. Все три, конечно, очень скоро скончались в страшных мучениях, ибо у них, кроме того, были отбиты все внутренности. Это была семья крестьянина, которого незадолго перед тем партизаны попытались насильно взять к себе в отряд. Крестьянину удалось обмануть начальника отряда и бежать к родственникам в город. В наказание за бегство, а главное «чтобы и другим было неповадно», партизаны зверски расправились с его семьей.

4. В марте на Полоцк был сделан большой налет советской авиации. Город, совершенно засыпанный снегом, сливался во мраке с окружающей равниной, а на небе были развешаны зловещие «лампады» осветительных ракет, которые медленно спускались на парашютах. В разгар бомбежки, когда сильные фугасные бомбы беспорядочно падали на огромные пустыри и на оставшиеся от пожара немногочисленные жилые дома, в окнах большого каменного здания ортскомендатуры, стоявшего на высоком берегу Западной Двины, вспыхнул яркий электрический свет. Кто-то повернул, очевидно, выключатель в комнате с незавешанными окнами, и верхний этаж здания сиял, как фонарь. Немецкие часовые, которые во время бомбежки предпочитают обыкновенно сидеть в укрытии, не сразу заметили с земли этот свет. Зато самолеты ринулись на огонь со всех сторон. Свет был, в общем, все-таки довольно быстро потушен, зато бомбы еще в течение целого часа ложились около ортскомендатуры. Последнюю, очевидно, спасло высившееся рядом здание бывших Иезуитских коллегий, занятое под немецкий лазарет, а также громада Николаевского кафедрального собора, расположенного на той же площади. Комендатура совершенно тушевалась рядом с ними. И бомбы попадали в госпиталь, в собор, в реку, на площадь, но только не в комендатуру. Причина несвоевременной иллюминации не была выяснена, но с той поры во время воздушной тревоги стали выключать ток сразу во всем городе прямо с электростанции.

5. В связи с участившимися визитами парашютистов и партизан в отдаленные деревни и непринятием немцами действительных мер для охраны и защиты от них населения, началось массовое бегство крестьян в город. Весной они наводняли со своими семьями улицы Полоцка, не находя для себя ни крова, ни работы. От полной безвыходности своего положения они начали добровольно записываться на работу в Германию. Около биржи труда, где шла запись, и на вокзале железной дороги, где происходила погрузка в вагоны, целыми неделями стояли очереди в десятки и сотни человек. Немцы были этим очень довольны.

6. Ранним июньским утром к дому, где жил один из младших врачей городской больницы, хирург по специальности, подъехала подвода. Врача просили оказать срочную помощь опасно больному крестьянину в пригородной деревне. Врач собрал инструменты и отправился. К вечеру он не вернулся. Так его больше никто и не видал. Нарождающиеся партизанские отряды постепенно обзаводились собственным медицинским персоналом. Но на немцев подобные случаи по-прежнему производили удивительно малое впечатление.

7. С наступлением темноты в городе по ночам время от времени были слышны сильные отдаленные взрывы. Это партизаны взрывали полотно железной дороги. Зимой этого совсем не было. Немцам пришлось пустить для охраны полотна подвижные патрули, кроме того, они из предосторожности стали всегда прицеплять перед паровозом по две порожних платформы. Крупная катастрофа от взрыва поезда в течение лета 1942 года мне известна только одна. Тогда целую ночь и весь последующий день возили раненых в полоцкий военный госпиталь, единственный между Витебском и Двинском. Что же касается взрывов полотна, не имевших серьезных последствий, то к концу лета они имели место почти каждую ночь.

8. Вернувшись в середине лета 1942 года на родину, местный житель, высланный в свое время из Полоцка большевиками за политическую неблагонадежность, встретился на улице нос к носу с бывшим следователем НКВД, который несколько лет тому назад вел его дело и на допросе собственноручно выбил ему все передние зубы. До крайности удивленный и взволнованный господин последовал за своим бывшим следователем, благо тот его не заметил. Так они дошли до дверей городской управы: бывший энкаведист занимал там должность заведующего финансовым отделом. Тут пострадавший разразился, наконец, бурным негодованием и поднял такой крик, что сбежались все сотрудники. С помощью дежурной полиции его долго пытались унять и наконец выпроводили вон силой. Вечером того же дня он был арестован. Опять для спасения человека должен был выступить на сцену фельдкомендант. Человека спасли, но бывший следователь НКВД так и остался в горуправе на своем финансовом посту. Он, как оказалось, кроме горуправы весьма предусмотрительно работал еще и в Гестапо. Фельдкомендатура не имела реальной власти над этим особым учреждением.

9. На собранные путем добровольных пожертвований довольно крупные суммы уже с весны энергично производился ремонт старых церковных зданий. О. Иоанн жил сам более чем скромно, на хлебе и воде в буквальном, а не переносном смысле этого слова. Все свои личные, очень большие доходы он отдавал на восстановление монастыря, где за лето собралось уже свыше 35 монахинь.

Для вновь открываемых церквей нужны были священники. Верующие стали выдвигать из своей среды подходящих кандидатов. Их можно было тогда уже посылать или в Смоленск к епископу Стефану, или в Минск к епископу Филофею для рукоположения. Но вот однажды к общему удивлению, действуя через головы церковной общественности, предложил сам свою кандидатуру один старый городской педагог, естественник по специальности, хорошо известный местной молодежи при большевиках в качестве добровольного антирелигиозного пропагандиста. Он не был никогда в партии, но всегда старался перещеголять своим усердием партийных товарищей. Когда церковный отдел его категорически отверг, заведующему отделом была предложена крупная взятка. Приходилось только удивляться, откуда у скромного человека могут быть такие большие средства. Но и это ему не помогло. Решением Совета приходов кандидат был окончательно отвергнут.

Каково же было общее удивление и недоумение, когда через некоторое время мы узнали, что вышеуказанное лицо, получив прекрасную рекомендацию от бургомистра города и проездные документы от ортс-комендатуры, отправилось через голову церковного отдела в Минск на рукоположение. Пришлось срочно принимать меры: провести это было уже не так трудно. За один день под заявлением протеста собрали сотни подписей. Бумага была послана епископу, и рукоположению удалось помешать в последнюю минуту. Из-за этой истории я имел большие неприятности от ортскоменданта. Ему это дело кто-то представил в превратном виде, и он был в полной ярости на меня и на Совет.

Случай этот показал, что оживление церковной работы наконец обратило на себя чье-то совсем не благосклонное внимание. Приходилось, очевидно, держать ухо особенно востро. К слову сказать, самозваный кандидат в священники, спустя значительное время, был изобличен в причастности к активной коммунистической организации города.

10. В казармах русской полиции с ведома гестаповского начальства был устроен самосуд. Полицейские целую ночь истязали одного из своих же товарищей за измену. Дикие, нечеловеческие крики и стоны были слышны далеко за полночь, приводя в ужас и смятение всех соседей. Замученный человек не был близко известен никому из членов нашей группы, так же как и старым прихожанам наших церквей. Что в действительности было причиной его ужасной участи, так и осталось невыясненным. Но всем было ясно, что под тонкой пленкой поверхностного натяжения в городе что-то кипит и клокочет. Ясно ощущаемые подземные удары следовали один за другим.

11. Качество хлеба, выдаваемого в городе по карточкам и выпекаемого на городском хлебозаводе, в течение весны непрерывно ухудшалось, а летом казенный хлеб не могли есть уже не только люди, но и домашние животные. Мы показали краюху карточного хлеба фельдкоменданту; он долго с великим удивлением его рассматривал, потом пожевал, выплюнул и распорядился послать для ознакомления к великим мира сего в Берлин. Самым удивительным было то, что зимой, весной и летом для выпечки хлеба отпускалась одна и та же более или менее удовлетворительная мука, а качество хлеба все ухудшалось и ухудшалось. Никакие жалобы и расследования не помогали. Общее возмущение достигло крайних пределов. Самые терпеливые — и те приходили в бешенство. Для беженцев это был просто зарез. В горуправе пожимали плечами, разводили руками и совсем недвусмысленно намекали, что если немцы отпускают для гражданского населения мякину пополам с соломой вместо муки, то нет такого пекаря, который бы мог из этой смеси сделать хороший хлеб. Это был явно несправедливый намек, хотя отдельные немцы могли, конечно, принимать в этой акции какое-то гнусное участие. Переплет между русскими и немецкими инстанциями, воровство и, несомненно, злая воля делали следствие над плохим хлебом безнадежно трудным. Но всем было ясно, что преобладает в этом деле именно злая воля.

12. Партизаны во многих местах пытались помешать весеннему севу. Советские листовки, сбрасываемые с самолета, запрещали крестьянам под страхом смерти обрабатывать землю «для немцев». В Белоруссии очень много леса, поля обычно окаймлены деревьями. По работающим в полях из леса нет-нет, да и постреливали из винтовок. Были убитые и раненые. Создавалась далеко не уютная обстановка для работы. Местами из-за этого почти совсем нельзя было выходить в поле. Крестьяне, возлагавшие всю свою надежду на урожай, впадали в отчаяние и — по большей части тщетно — взывали к немцам о помощи. Наконец прибыли немецкие отряды для охраны полей. Это были чаще всего маленькие группы, состоявшие из пожилых нестроевых людей. Потом появились какие-то русские казачьи отряды. Трудно было понять, почему чужим казакам можно дать оружие в руки, а крестьянам, которые пламенно желали сами охранять свое добро, нельзя.

Тем не менее, присланные отряды все же позволили с грехом пополам засеять почти всю земельную площадь: силы партизан в то время были ничтожны. Стрельба из леса по работающим крестьянам производилась пока, как правило, единичными гастролерами, непрестанно переходившими с одного места на другое. У дальновидных людей возникали, однако, сомнения в том, как придется осенью собирать урожай. Но немцы обещали прислать к осени для охраны сильные отряды. Урожай интересовал их не менее, чем крестьян, и можно было надеяться, что они сдержат обещание. Они его, собственно, и сдержали, но за лето количество партизан и парашютистов так возросло, что в итоге соотношение сил изменилось далеко не в пользу немцев. Урожай собрали. Но если засеяно было почти все, то собрать всего урожая не удалось. Партизаны к осени не только стреляли в людей, но и жгли хлеб на полях, а это было хуже. Легкомысленное отношение немцев к партизанской проблеме и полное непонимание того, какого совершенно особого противника имеют они в лице большевиков, начинало сказываться.

13. Насильственная вербовка крестьян в партизанские отряды стала в течение лета 1942 года обычным явлением. Успеху этого мероприятия в значительной степени содействовали сами же немцы своей косностью, примитивным формализмом и строгостью, применяемой без всякого смысла и разбора. По немецким правилам крестьянам запрещалось без особого на то разрешения выходить за пределы своих земель. Всякое исчезновение человека из деревни на один день считалось уже большим преступлением, почти доказательством связи с партизанами. Родственные связи с другими деревнями не принимались во внимание. Отсутствие документа с немецкой печатью, удостоверяющего личность, расценивалось тоже как принадлежность к партизанам, парашютистам или шпионам, хотя бы человека давно и хорошо знали все в окрестностях. Бефель есть бефель: не взял вовремя документ или утратил его — пеняй сам на себя. Все это упрощало задачу советчиков до последней степени. Они уводили крестьянина из деревни силой (пусть даже при свидетелях — свидетелям немцы не верили, да и некому их было опрашивать), сейчас же уничтожали все его документы, перегоняли его под конвоем в другой район. После этого человек был кончен, он не мог больше возвратиться к легальному положению и должен был — хотел он этого или не хотел — остаться навсегда у партизан. Худшей трагедии трудно себе представить.

Немцы ужасно любили в качестве наказания и острастки жечь деревни, а после этого вообще нечего уже было терять. Разве это тоже не надежный способ пополнения партизан? А тут еще двухсторонняя провокация со стороны полиции и других «русских» властей — невозможность своими силами сопротивляться разбойникам за отсутствием оружия и сомнительная помощь охранных отрядов, которые сами были иногда не лучше других партизан. Комментарии, конечно, излишни.

14. Три района, в которых у нас была заведена крестьянская самооборона, были единственным, которые не обращались к немцам за помощью во время сельскохозяйственных работ. Они сеяли и растили в условиях относительного спокойствия, вводя этим в заблуждение многочисленное немецкое начальство и вызывая нездоровое любопытство русской администрации. Только членам группы было известно, какие маленькие кровавые трагедии скрываются под этим завидным спокойствием. Иногда же это были не только трагедии, но и страшные тайны. Так, например, еще во время весеннего сева в мужичка одной из зуевских деревень, работавшего в поле, было из леса сделано несколько выстрелов. Пока удивленный мужик делал вид, что бросил работу и уходит с поля, дежурная группа самоохраны, скрывавшаяся тоже в лесу, вышла в тыл стрелявшему и быстро покончила с ним. К всеобщему удивлению и замешательству лесной стрелок оказался городским полицейским, проходившим, очевидно, со своим казенным оружием по какому-то тоже казенному делу в этих местах. Полицейского зарыли вместе с его винтовкой под тем же самым кустом, из-под которого он стрелял. Предполагал ли кто-нибудь в городе, где и как окончил он свои дни?

Единственным человеком из немцев, не столько удивлявшимся, сколько восхищавшимся внешнему спокойствию, царившему в районах крестьянской самоохраны, был, конечно, наш милый фельдкомендант. Все благополучные деревни «Республики Зуева», как их тогда в независимости от района начали в шутку называть, были у фельдкоменданта тщательно занесены на его собственную карту Полоцкого округа. Комендант, конечно, был уже давно лично знаком и с Зуевым, и с двумя другими членами группы, приставленными к делу крестьянской самоохраны. Догадывался ли он о том, что мы имеем оружие? Не знаю; до поры до времени ни он, ни мы больше не касались этого вопроса. Но комендант ведь был военный человек…

15. Я заканчиваю свой перечень одним любопытным явлением. Начиная с лета 1942 года, особенно после шума, разгоревшегося вокруг недоброкачественного хлеба, фельдкомендатура начала все больше и больше интересоваться городскими делами, вызывая этим ревнивое недовольство ортскоменданта. Скоро этот интерес стал приобретать и конкретные формы. Церковные, школьные, финансовые и дорожностроительные дела перешли почти целиком в ведение фельдкомендатуры. Но самое важное было то, что, желая «разгрузить» ортскомендатуру, фельдкомендатура взяла на себя выдачу пропусков из города. Прием посетителей в фельдкомендатуре был поручен двум прекрасно говорившим по-русски зондерфюрерам, балтийским немцам, неизменно внимательным и вежливым в обращении с населением. Народ повалил в фельдкомендатуру не только за пропусками, но вообще чуть ли не со всеми своими нуждами и делами. Замкнутый порочный круг — горуправа, русская полиция, Гестапо, ортскомендатура — был таким образом окончательно разорван.

Осенний кризис 1942 года

Нельзя отрицать, что нашей группе сразу же сильно повезло: за несколько месяцев ей удалось достигнуть многого, о чем она раньше и не могла мечтать.

Тем не менее, несмотря на успехи, может быть, даже частично именно благодаря им, группа быстро зашла как бы в тупик: и так уже неопределенное положение ее становилось с каждым днем все труднее и труднее. Было ясно, что и как дальше делать. Слава Богу, о существовании группы в городе никто еще не знал. Но за голову о. Иоанна уже было назначено партизанами сначала пять, а потом десять и, наконец, пятнадцать пудов хлеба. Это была очень хорошая цена по тем временам. Мои постоянные встречи со стареньким священником были также у всех на виду. Кроме того, на протяжении короткого времени, каких-нибудь полутора-двух месяцев, меня уже несколько раз вызывали на «беседы» в Гестапо. Со мной были вполне вежливы («Не то, что НКВД», — невольно думалось мне) и как бы не допрашивали, а просто «разговаривали» обо всем понемногу и ни о чем в особенности. Но Гестапо было создано не для салонных разговоров, и интерес этого учреждения ко мне никак нельзя было считать хорошим признаком.

Приглашали в Гестапо два раза и о. Иоанна. «Разговор» вертелся больше вокруг его проповедей, всегда окрашенных в русские национальные цвета и очень смелых по тому времени. Ему намекнули, что желательно было бы, чтобы он представлял свои «конспекты» на предварительную цензуру. Умный старик, ссылаясь на свою малограмотность, предложил им со своей стороны, чтобы Гестапо составило для него несколько хороших «конспектов» на богословские темы. Так из этого разговора ничего не вышло. В другой раз ему предложили попробовать служить не на славянском, как обычно, а на так называемом белорусском языке. Отец Иоанн не возражал, но выразил пожелание, чтобы немцы сейчас же открыли школу белорусского языка, ибо он, хоть и чистокровный белорус, но такого языка не знает. «Стар уж я для учения, да и коллеги ваши из НКВД отшибли у меня разум, — сказал он. — Но для вас я постараюсь: года через три начну служить не то что на белорусском, а хоть и на немецком языке — на каком прикажете. Только вот курсы, курсы скорее открывайте». Так они от него ничего и не добились. Отпустили с миром, но чувство неусыпно наблюдающего глаза родило у нас в душе тревогу.

Церковный староста Софийского собора, один из самых деятельных членов группы, имел неосторожность непочтительно выразиться при посторонних об «отцах города»: были употреблены такие слова, как «безбожники» и «большевики». И его и меня (как заведующего церковным отделом), каждого порознь, сейчас же вслед за этим вызвали для объяснения в ортскомендатуру. Старосте переводчик, он же непререкаемый глашатай воли коменданта, прямо сказал, что за дискредитацию властей, поставленных германским командованием, его загонят «куда Макар телят не гонял». Мне же объяснили более вежливо и пространно, что я несу персональную ответственность «за нездоровые настроения в приходах» и что, если я «не уйму своих попов», то меня придется заменить другим, более подходящим лицом. Очень выдержанный вообще переводчик был на этот раз явно не в своей тарелке.

Однако все это были относительные пустяки по сравнению с заботой о дальнейшей судьбе крестьянской самообороны, которую мы сами толкнули на такие рискованные пути. В этом деле кризис чувствовался особенно сильно. Нажим партизан быстро усиливался. Партизаны подбрасывали Зуеву письма, в которых сначала уговаривали его, а потом стали угрожать. Можно было думать, что партизаны готовят серьезное нападение на гнезда крестьянского сопротивления, чтобы разом покончить с ним. Их, очевидно, еще удерживали от этого недостаток собственных сил и неизвестность: они понимали, что у крестьян самоохраны есть какое-то оружие, но не знали точно, сколько и на каких правах. И тем не менее все соображения, особенно те, которые мы старались строить от лица самих партизан, заставляли нас вот-вот ожидать большого нападения. Отбивать его, имея по одной винтовке на деревню, нечего было и думать. А вынуть из тайников большее количество оружия (оно хранилось в достаточном количестве на дне озера) — к чему, может быть, хотели нас вынудить партизаны своими письмами — это значило подвергаться смертельной опасности со стороны полиции и немцев, которые могли обвинить нас в подготовке восстания или еще Бог знает в чем.

Кстати, с русской полицией у самоохраны уже были такие неоднократные столкновения, не считая того случая, который был описан в предыдущей главе. Полицейские по два, по три и больше человека захаживали в «наши» деревни, и часто трудно было понять, зачем. Это, во всяком случае, было очень похоже на соглядатайство. Они держали себя нагло, грубо и вызывающе оскорбительно. Они не задерживались в деревне на ночь, а дать им решительный отпор без оружия днем было невозможно. Показать же оружие значило навлечь на себя карательную экспедицию.

Наше любимое детище, крестьянская самоохрана, оказалось в отчаянном положении, между молотом и наковальней. Ждать больше было нельзя. Мы решили не останавливаться ни перед чем и во что бы то ни стало достать от немцев официальное разрешение хоть на одну винтовку для каждой деревни. Только это одно и могло тогда спасти положение. Если бы кто-нибудь только знал, каких это нам стоило усилий и трудов! Мучительно трудный это был период, он чуть-чуть не привел нас к ссоре с нашим благодетелем, полковником из фельдкомендатуры. Зуевская деревня Гендики, как и некоторые другие «наши» деревни, стояла на большом озере: фельдкомендатура объедалась у нас свежей рыбой. Самогон и для фельдкомендатуры, и для штаба армии привозили бочками. Но сам комендант, надо ему отдать справедливость, хоть и ел, конечно, рыбу, был несомненно нашим искренним и совершенно бескорыстным другом. Мы не давали ему спокойно жить, непрестанно надоедая своими просьбами о винтовках, а он надоедал в свою очередь армии, всячески расхваливая крестьянскую самоохрану.

Дело это тянулось уже почти от самой Пасхи, то есть, во всяком случае, не меньше двух месяцев. И до сих пор невозможно сказать, что сыграло для него решающую положительную роль: бесконечные надоедания, живая рыба, посланная с полковником в армию, близость ли сбора урожая или последняя выдумка нашего барона-фельдкоменданта, который сказал в штабе армии, что безоружные крестьяне отобрали у партизан винтовки и просят оставить их для охраны своих деревень. Но наконец разрешение на восемь винтовок было все-таки получено. Заложников как таковых, которых мы все время предлагали из своей среды за винтовки, немцы при этом не взяли, но три человека из группы все же должны были отвечать своей головой за оружие. Немцы любят такие штучки. Что значит в данном случае «отвечать», было совершенно не ясно, но на радостях и не хотели особенно уточнять.

Ликованию в группе и в деревнях не было границ. Но времени терять было нельзя. Наш «генералиссимус», М. Е. Зуев, распорядился немедленно поднять со дна озера два ящика винтовок и привести их в боевую готовность. Каждое разрешение должно было прикрыть собой, по крайней мере, пять винтовок. В местной деревенской кузнице фабричные номера оружия исчезли как по волшебству, на их место сейчас же были набиты новые. Но — чудо — что ни винтовка, все один и тот же номер, и при этом как раз тот самый, который указан в разрешении фельдкомендатуры. И так на каждый комплект из пяти винтовок. На деревенском участке полоцкого фронта «жизнь стала легче, жизнь стала веселей», как сказал бы товарищ Сталин. Но к Сталину после получения разрешения на винтовки мы стали относиться уже несколько свысока, теперь у нас был действительно свой генералиссимус: сорок винтовок — это не шутка!

Почти в то же самое время на другом участке фронта, в самом городе Полоцке, назревал в высшей степени серьезный кризис, получивший, однако, вскоре сколь неожиданное, столь же и благоприятное свое разрешение. В один из ясных августовских дней к зданию фельдкомендатуры приехал на своей машине ортскомендант со своим переводчиком, бургомистром города и начальником полиции. Вид у всей четверки был мрачный и озабоченный. Ортскомендант приехал для того, чтобы договориться о посылке карательной экспедиции против нескольких мятежных деревень. Обстоятельство дела было следующим. Накануне русская полиция случайно наткнулась около одной из этих деревень на изуродованный труп немецкого солдата. Все указывало на то, что это дело местных крестьян. Полиция уже давно наблюдала за ними, им приписывались следующие тяжкие преступления: укрывательство советских парашютистов, незаконное хранение оружия и неоднократные попытки подрыва близлежащего железнодорожного полотна. Не менее убедительным доказательством виновности несчастных деревень, чем труп солдата, уже привезенный в город, служили несколько перехваченных писем от какого-то начальника партизанского отряда к одному из крестьян вышеуказанной деревни.

Дело было ясное и простое. Все четверо представителей власти во главе с ортскомендантом требовали самых срочных мер, жестокого наказания в назидание прочим. Они считали нужным послать для расправы хорошую строевую воинскую часть. Если она обнаружит при обыске в деревнях, упоминаемых в письме партизанского начальника, оружие, деревни должны быть сметены с лица земли. Если же оружия не окажется, полиция арестует только наиболее подозрительных и сама произведет дальнейшее расследование. Все было логично, просто и ясно за исключением одного: деревни, предназначенные к разгрому, были зуевские!

Полковник забрал все «вещественные доказательства» для доклада в штаб армии. Затем распрощался со своими гостями, вызвал к себе старшего врача гарнизона и поехал с ним осматривать труп. Когда вечером того же дня мы — я, о. Иоанн и М. Е. Зуев — по срочному вызову входили в кабинет фельдкоменданта, он, как можно было предполагать, уже принял какое-то определенное решение. Он изложил нам суть дела, как она была ему самому преподнесена ортскомендантом, и задал несколько отрывочных вопросов. Видно было, что он взбешен до последней степени. Наши уроки, очевидно, не пропали даром: полковнику было ясно, что это грубая фальшивка, рассчитанная на прихотливый немецкий вкус. Осмотр трупа только подтвердил эту уверенность: труп был свежий, а немецкий военный мундир, слишком большой и широкий, был надет на него уже много спустя после смерти. Очень многое указывало на то, что покойник вообще не немец. Полковник в этот наш визит был как-то необычно сух и сдержан. Он ничего не сказал нам о своих планах и, кажется, в первый раз за все наше знакомство простился с нами холодно и невнимательно. Мы не знали, уходя, чего теперь следует ждать.

Дом, в котором я тогда жил в Полоцке, стоял как раз напротив ворот двора, в глубине которого была квартира начальника русской полиции. На другой день утром, завязывая галстук перед отходом на службу, я увидел в окно небольшую группу немецких солдат с винтовками, которая под командой унтер-офицера быстро пошла через ворота во двор. У них был какой-то не совсем обычный, слишком уж деловой вид. За чашкой чая я все посматривал и посматривал во двор, но группа не возвращалась. Так и не дождавшись ее, я пошел на службу. Чем дальше я шел, тем больше мне попадалось вооруженных солдат. В центре города они стояли уже правильными, хотя и не очень плотными шпалерами по обеим сторонам улицы, куда только хватает глаз. Было совершенно очевидно, что в городе находится какое-то новое крупное войсковое соединение. Люди были пыльные, они пришли издалека. Прохожие стояли кучками, недоумевающее поглядывая и шушукаясь между собой. Как раз в тот момент, когда я переступил порог городской управы, все пешеходное движение было приостановлено — каждый должен был оставаться там, где застала его операция. Началась поголовная проверка документов. У проверяющих в руках были большие списки, с которыми они постоянно справлялись. Несколько человек из числа сотрудников арестовали тут же в магистрате. Затем к дверям здания приставили караул и ушли. Время в ожидании и неизвестности тянулось медленно. Кое-кто сел было от скуки за работу. И вдруг часа через два от окна закричали, что солдаты уходят. Они исчезали из города так же быстро, как и появились. Караул у дверей был тоже снят. Большинство служащих сейчас же разбрелись по домам. Без всякого предварительного соглашения вся группа вечером того же дня собралась в келье о. Иоанна. Только тут явилась какая-то возможность охватить и проанализировать все происшедшее. Ничего себе отколол штучку наш полковник! Всем было ясно, что это его рук дело.

Число арестованных не было, конечно, еще известно в городе, но оно измерялось сотнями. Переводчик ортскомендатуры, бургомистр города, начальник полиции, все заведующие отделами горуправы и многие переводчики при немецких учреждениях оказались под замком. Обыски у них продолжались почти всю ночь: поднимали полы, разламывали печи и потолки, переворошили чердаки и сараи. Тут же или несколько позднее мы узнали о результатах некоторых обысков. Например, при обыске у переводчика ортскоменданта нашли под полом списки всей коммунистической организации города, диспозицию немецких войск, перечень воинских соединений и частей, а также военных грузов, проследовавших через город за последний месяц. Кроме того, у него, как у бургомистра города, были найдены свежие советские инструкции и предписания, партизанские явки, шифры, всевозможные предложенные документы, немецкие бланки, штампы и печати. Среди прочих интересных вещей у переводчика было найдено также и его собственное советское удостоверение личности, выданное Ленинградским окружным отделением НКВД.

Немцы руководствовались при первых арестах главным образом списками городской партийной организации ВКП(б) времен 1941 года, которые благодаря окружению целиком попали к ним в руки. С тех пор многое, конечно, изменилось. Целый ряд видных местных коммунистов к осени 1942 года уже ушел в партизаны, и наоборот — много новых, неизвестных до того в городе людей, как, например, начальник банка или сам переводчик ортскомендатуры, прибыли неизвестно откуда. Поэтому списки, найденные у переводчика, были особенно важны: они дали немцам самые свежие сведения, чрезвычайно ценные и при последующих арестах и особенно при производстве следствия.

После получения этих списков общая картина и все детали стали для немцев яснее, чем для нас. Подавляющее большинство арестованных были служащие. Рабочих было очень мало, слободских крестьян не было совсем. Среди церковных людей всех вероисповеданий не был арестован никто. Следствие по делу тянулось не менее месяца, а может быть, даже и значительно дольше: мы так и не узнали, когда оно действительно кончилось. Результаты следствия, к сожалению, также остались почти неизвестными. В город сведений не просачивалось совсем, а наш фельдкомендант, даже наиболее хорошо знакомый членам группы, не сказал ничего, кроме нескольких общих фраз, вроде: «Вы были совершенно правы во всем» или «Вы не можете себе представить, что они тут натворили!». И это было все. Главой организации после ареста и расстрела начальника банка был, очевидно, переводчик ортскомендатуры. Менее чем по прошествии недели многих арестованных стали отпускать на волю за невиновностью; однако одновременно с этим последовала волна новых арестов. В конечном итоге, по нашим подсчетам, сделанным уже в 1943 году, из тюрьмы не вернулось от 125 до 130 человек.

Есть основания думать, что лица, признанные виновными, попали в три разные основные категории: одни были расстреляны тут же в Полоцке, других отправили в Германию, а третьи отбывали принудительные работы где-то около Смоленска. Последние писали время от времени родственникам в Полоцк из мест заключения, хотя гражданская почта тогда и не работала. Часть из этих последних к весне 1944 года вернулась даже домой в Полоцк на постоянное жительство. Они получили обычный в то время для всех немецкий вид на жительство и по большей части были прописаны на своих же старых квартирах.

Новая эра оккупации

Не вызывает никакого сомнения, что немцы, пришедшие в Россию как бы с завязанными глазами, за годы оккупации очень многому научились. Те из немцев, которые были на оккупированной территории лично, научились больше, другие, там, на верхах, — конечно, несоизмеримо меньше. Но чему-то научились все, даже эти последние. Решающим фактором оккупационной эволюции к лучшему были, конечно, военные неудачи немцев. Но опыт организации гражданской жизни на занятой территории и непосредственное соприкосновение с русскими вообще должны были неминуемо сыграть здесь какую-то свою немаловажную роль. По крайней мере, про Полоцк и окружающие его районы можно смело сказать, что после ареста коммунистов там началась как бы новая эра оккупации. Но, прежде чем перейти к описанию, хочется сказать несколько слов о том, какое впечатление произвели аресты на местное население.

В первый момент город был, конечно, очень ошеломлен: уж слишком неожиданно все произошло, слишком трудно было сразу учесть все далеко идущие последствия произведенной операции. Но замешательство продолжалось недолго, смысл происшедшего был всем достаточно ясен. Население квалифицировало его как поворот в политике, и при том — поворот в лучшую сторону. За время советской власти русские люди привыкли к крутым поворотам и научились быстро и хорошо разбираться в них. Здесь был типичный случай поворота политики, причем на этот раз «беспартийной сволочи» ничто как будто бы не угрожало. Удар впервые был направлен совсем в другую сторону, поэтому среди массы гражданского населения не чувствовалось ни подавленности, ни страха. Все с любопытством ждали, что будет дальше. В большинстве случаев арестованные за время своего пребывания у власти успели досадить всем: о чувстве сожаления к ним не могло быть и речи. Наоборот, многие люди ликовали и злорадствовали, готовые под влиянием ненависти приписать арестованным абсолютно все жизненные невзгоды и все неприятности оккупационного режима. Уж такова психика толпы.

На другой же день после арестов на улице можно было слышать такие фразы: «Слава Тебе, Господи, забрали, наконец, гадов», или «Попили нашей кровушки и довольно», или «А у немцев-то, видно, не все дураки — есть и умные». Доносы на вредительскую и провокационную деятельность арестованных посылались сотнями, так что никому уже нельзя было укрыться больше от правосудия, «народного гнева» и людской подлости. Говорят, что были доносы даже на членов нашей группы. Однако в маленьком провинциальном городке все настолько хорошо знают друг друга, что разобрать, где правда и где ложь, даже для немцев не представляло особого труда. В конечном итоге благодаря всеобщей ненависти к коммунистам немцы извлекли из доносов огромный дополнительный материал.

Русское гражданское управление было совершенно обезглавлено арестами. Фельдкомендант пригласил к себе несколько человек из нашей группы, в том числе и меня, для совещания о том, каким образом лучше всего замещать освободившиеся административные должности. Мы были к этому готовы: у нас уже был список главных кандидатур, но нам хотелось воспользоваться случаем и придать смене властей в немецких глазах елико возможно более общественный характер. Было очень важно создать некий прецедент. Мы предложили полковнику собрать, хотя бы неофициально, совещание местных старожилов. Мы напирали на то, что только круговая порука может гарантировать прочное спокойствие в городе, поддержку новых русских властей, а значит, и немцев гражданским населением и предотвратить возможность всяких опасных сюрпризов. Очень боялся фельдкомендант какого бы то ни было призрака «ответственного министерства», но после двух с половиной часов оживленной беседы уступил. Между нами было заключено конфиденциальное соглашение «о дружбе и взаимной поддержке по мере возможности», которое, кстати сказать, старый немецкий джентльмен ни разу впоследствии не нарушил.

В силу этого соглашения мы, хотя и неофициально, собрали в помещении фельдкомендатуры не только всю группу, но и некоторое количество своих прихожан, старожилов города. Это было очень длинное заседание. Выдвинутые на нем люди, всем известные и всеми уважаемые, заведомо непримиримые противники советской власти, были утверждены фельдкомендатурой без каких-либо изъятий и немедленно приступили к работе. До 75 % не занятых до того членов группы были назначены на ответственные посты в городской и районной управах.

О. Иоанн по своему сану и по своей физической слабости не получил никакого нового назначения, хотя на этом настаивали как немцы, так и члены импровизированного «учредительного собрания»; я остался по-прежнему во главе церковного отдела. Нам казалось очень удобным также, чтобы несколько человек из группы не получили никаких административных назначений и, занимаясь своими обычными делами (сельским хозяйством, ремеслами, церковью и т. п.), оставались в толще народа, целиком разделяя интересы и представляя точку зрения последнего. Добиться этого было совсем не трудно. При таких условиях любое мероприятие можно было обсуждать и проверять всегда с двух разных, противоположных концов.

Единственная область, в которой ни нам, ни честному фельдкоменданту не удалось достигнуть никаких улучшений, была полиция. Идти на то, чтобы заменить своими людьми места арестованных полицейских чинов, значило посадить порядочных людей в осиное гнездо. Нужна была не частичная, а полная замена всего наличного состава полиции, но Гестапо не хотело об этом и слышать. Власть фельдкомендатуры не распространялась на Гестапо. Поэтому мы решили на этот раз совсем отказаться от рекомендации людей в полицию. При создавшихся условиях нам было удобнее и безопаснее вместо того, чтобы прослаивать честными людьми бесчестную организацию, создавать в противовес гестаповской полиции свою собственную вооруженную силу. Зачатком такой силы уже являлись наши отряды крестьянской самообороны. Значит, дело было только в дальнейшем расширении и укреплении последней. Будущее показало, что мы были в своих расчетах совершенно правы. В усиленных с течением времени крестьянских отрядах мы нашли не только опору против той или иной угрозы со стороны большевиков, но и хорошую острастку против своеволия «казенной» полиции.

Заседания группы при новом порядке вещей стали регулярно-еженедельными. Население о них по-прежнему ничего не знало, ибо они, как и раньше, происходили неофициально, в разных местах, а чаще всего в помещении расширенного теперь церковного отдела, получившего в свое распоряжение отдельный маленький домик. За все свои действия городские служащие — члены группы и, в том числе, оба бургомистра, городской и районный, — несли ответственность прежде всего перед группой. Все важнейшие мероприятия обсуждались и решались только сообща.

Немцы в лице фельдкомендатуры, обратившись однажды за помощью к русской общественности, неминуемо в какой-то, хотя бы и незначительной, степени уже связывали этим себя. Группа со своей стороны старалась, конечно, закрепить случайное положение и заставить немцев считаться со своими мнениями и решениями. Благодаря благожелательному отношению фельдкоменданта, с одной стороны, и нашей умеренности — с другой, это дело довольно успешно налаживалось. Не видя для себя в этом большого ущерба, полоцкие оккупационные власти постепенно привыкли к такому положению, и оно стало даже как бы своего рода традицией.

Придя к власти на смену коммунистам, русская национальная общественность, кстати сказать, очень оживившаяся и расшевелившаяся в городе после арестов, поставила своей целью прежде всего исправить то зло, которое было умышленно привнесено в жизнь провокаторами. Сделать это сразу, особенно принимая во внимание условие оккупации и крайней тупости некоторых немецких хозяйственников, было, конечно, не только очень трудно, но и просто невозможно. Поэтому в группе был тщательно разработан план действий на довольно продолжительный период времени. О нем можно составить некоторое представление, если перечислить основные мероприятия, осуществленные в течение зимы 1942–1943 года. Вот они:

А. Перемена политического и общего курса в работе русских учреждений. Бывшим коммунистам и советским активистам было не место на ответственных должностях после городского переворота. Администрация старалась опереться, наоборот, больше на лиц, враждебных коммунизму или пострадавших от советской власти. Таким образом, какая-то «чистка» аппарата вначале была неизбежна. Но мы не хотели делать ее по-советски. Бывших рядовых коммунистов, не замеченных в последнее время в особо вредной деятельности, не следовало совсем выбрасывать из жизни, лишая куска хлеба, толкать обратно в объятия и их и наших врагов. При благоприятных условиях они могли еще стать самыми обыкновенными, вполне благонадежными и даже весьма полезными членами некоммунистического общества. Этими соображениями мы все время руководствовались при перестройке работы.

Перестановка старых и подбор новых людей в учреждениях и предприятиях потребляли массу внимания, времени и сил. Особую нашу заботу составляло выработавшееся у многих сотрудников при немцах под коммунистическим руководством небрежное отношение к интересам просителей и всяких иных посетителей, обращавшихся по своим делам в учреждения. Отныне каждый посетитель должен был ясно чувствовать, что он как русский обращается к своим естественным друзьям, русским, которые рады сделать для него все, что только находится в пределах возможного. Нужно отдать должное: все русские учреждения очень быстро и охотно усвоили общий резко антисоветский, подчеркнуто национальный дух. Даже многие бывшие коммунисты старались в этом отношении не отставать от других. Дальнейшая практика работы показала, как неглубоко вообще сидят в людях идейные корни «марксизма-ленинизма». Клочок хорошей земли под огород и возможность спокойно жить и честно зарабатывать на кусок хлеба с маслом любой случайный коммунист (а ведь таких большинство) легко предпочитал мировой революции. В каждом русском коммунисте, если, конечно, не говорить об отдельных фанатиках или просто глубоко преступных натурах, собственник и хозяин сидит также глубоко, как и во всяком другом нормальном человеке.

Б. Борьба со взяточничеством составляла также одну из первейших наших работ. В Советском Союзе, как бы ни было в нем много дурного, взяточничество жестоко преследуется и распространено мало. При немцах на оккупированной территории взяточничество стало обычным явлением, какой-то классической формой официальных деловых взаимоотношений и настоящим бичом для бедного населения. Мы сразу же объявили жестокую войну взяточничеству. Только мы тут пошли несколько иным путем, чем большевики. На все должности, где взятка может играть особенно большую роль, мы тщательно подбирали особенно надежных людей. Так, например, самым «хлебным» местом в городе считался квартирный отдел, который распределял не только жилую площадь, но, что самое главное, и землю под огороды. На должность заведующего этим отделом был назначен, несмотря на его протесты, самый богатый человек в городе, семидесятилетний, но еще очень бодрый одинокий старик, хозяин частного кожевенного завода. Он много жертвовал на церковь и при всей своей деловитости не отличался жадностью. В связи с новым назначением ему пришлось взять на свой завод опытного мастера, что было явно не выгодно, но он был одним из старейших членов группы и, как и другие, не посмел отказаться от назначения. Есть основания думать, что в городской и районной управах количество взяток сократилось до минимума. Во всяком случае, народ громко и откровенно высказывал разницу между этими учреждениями и недоступной нашему влиянию полицией.

В. Распределение земли под огороды. Земля, как уже было неоднократно указано, являлась чуть ли не главным источником благосостояния во время оккупации. Справедливому распределению земли еще зимой было уделено очень много внимания. Под наблюдением заведующего квартирным отделом распределение земли было поручено комиссии из трех свободных от служебной работы членов группы и, в том числе, живущему вне города М. Е. Зуеву. На Зуева в этом деле у нас были особые виды. Мы удовлетворили землей, кажется, всех, благо в городе было так много пустырей. По крайней мере, в течение двух лет недоразумений и жалоб по поводу распределения земли почти не было, если не считать нескольких очень серьезных стычек с полицейскими, которые привыкли уже самовольно хватать все, что им понравится. Но, имея за собой чистую совесть, содействие фельдкомендатуры и, главное, винтовки Зуева, комиссия уже могла с незаконными требованиями полицейских совсем не считаться.

Г. Реорганизация школ была одним из самых трудных и безнадежных дел. Наверху — немцы, которые хотят сокращать программы, выкидывать отдельные предметы и вводить белорусский язык. Внизу — учителя-комсомольцы, малообразованные и полные советского энтузиазма. После упорной борьбы с немцами к весне 1943 года удалось добиться включения в программу Закона Божьего и географии России. Что же касается истории и, в частности, русской, то систематические лекции по этому предмету для молодежи (и то вне школ) удалось начать только осенью 1943 года. С педагогическим персоналом было труднее. Часть наиболее активных учителей-большевиков оказалась изъятой во время арестов, другие после кризиса ушли в партизаны, третьих пришлось перевести на иную, менее ответственную работу. С великим трудом удалось вернуть к педагогической деятельности бывших преподавателей высших учебных заведений и техникумов, которые при немцах по большей части работали в немецких хозяйственных учреждениях. Из числа этих последних назначены были и новые директора.

Некоторое косвенное благоприятное влияние на другие школы оказало новое, созданное летом 1943 года, учебное заведение — пастырские курсы. Последние были подчинены даже не церковному отделу (то есть не горуправе), а вновь образованному епархиальному управлению и не терпели совсем никаких стеснений в смысле программ от немцев. Ректором их был священник, член НТС, настоятель Софийского собора. Преподавателями — разные лица, по большей части непрофессионалы из городской околоцерковной интеллигенции. Слушателями — учащая и учащаяся молодежь из местных школ и районов. Без всякой помехи и постороннего вмешательства мы собирали и развивали на пасторских курсах своих молодых городских друзей.

Далеко не все из них собирались идти в духовное звание. Мы никому не отказывали. Через эту молодежь мы осуществляли свое идейное влияние на остальные школы. Новые учебники для школ взамен советских нам удалось, в конце концов, выписать из Риги через ту же фельдкомендатуру. Это были учебники на русском языке, что чисто механическим путем разрешило в отрицательном смысле вопрос о белорусизации школ. После получения учебников немцы больше не стали настаивать на обязательном преподавании всех предметов по-белорусски.

Д. Укрепление религиозной жизни в результате непрерывного кропотливого труда продолжалось своим чередом. К ранней весне 1943 года параллельно церковному отделу горуправы, ведавшему по преимуществу сношениями всех имеющихся в городе вероисповеданий с оккупационными властями, было создано независимое церковное учреждение «Православное епархиальное управление». Все должности в нем были выборные, подчинялось оно смоленской епископской кафедре. Попытка этого учреждения установить непосредственную связь с митрополитом Германским и Берлинским Серафимом, однако, не удалась, немцы сказали, что это категорически запрещено. Со своим епископом мы сносились письменно и через нарочных из числа командировочных.

Ремонт храма все время шел полным ходом; уже к началу лета 1943 года успели открыть два новых. К тому же времени окончательно оформился организационно и признан юридически женский монастырь с 35–40 монахинями. К осени в монастырь удалось с необычайным торжеством перевезти из Витебска мощи основательницы этого самого монастыря св. Евфросинии, княжны Полоцкой, которые раньше хранились у большевиков в антирелигиозном музее. Недостаток в священнослужителях поставил перед епархиальным управлением вопрос об организации пасторских курсов, о которых уже было сказано выше.

Е. Расширение и довооружение крестьянской самообороны было и осталось нашей постоянной, неустанной заботой. После стольких, почти бесплодных, трудов нас наконец посетил в этом отношении неожиданный успех. Вскоре после городского кризиса зуевская цитадель действительно подверглась большому нападению партизан. Плохо бы пришлось крестьянам, если бы они располагали только теми восемью винтовками, на которое первоначально было выдано разрешение фельдкомендатуры. Партизаны, очевидно, не ожидали серьезного сопротивления. Бросив на эту операцию несколько десятков хорошо вооруженных людей, они был уверены в легкой победе. За ближним лесом они оставили свои подводы, на которых приехали и посредством которых собирались везти назад пленных и награбленное имущество.

Благодаря угрожающим письмам и некоторым другим признакам, Зуев ждал нападения и хорошо подготовился к нему. Только незначительная часть его «вооруженных сил», какие-нибудь семь — восемь человек, оставалась на ночь в деревне и держала оборону в окопах по околице. Остальные составляли силу главного подвижного ударного отряда под командой самого Зуева. Эти последние с наступлением сумерек уходили куда-нибудь на опушку леса в овраг или в придорожные кусты. Секреты были расставлены со всех сторон в достаточном количестве. Для связи служили мальчишки-посыльные по двенадцать — пятнадцать лет.

Когда неосторожно продвигавшийся в темноте отряд подвыпивших партизан стал приближаться к деревне Гендики, Зуев со своим ударным отрядом бесшумно пошел вслед за ними. У околицы партизаны оказались между окопами первой линии обороны спереди и ударным отрядом — с тыла. Это был, конечно, самый подходящий момент для начала военных действий. Раньше, чем партизаны успели что-либо сообразить, несколько дружных залпов в упор выкосили их ряды чуть ли не до полного уничтожения. Оставшиеся в живых бросились врассыпную — кто куда. Пленных не брали, все было кончено буквально в несколько минут. Винтовки, автоматы, ручные гранаты, пистолеты и один ручной пулемет стали легкой добычей победителя. У Зуева потерь не было. Эта операция, наглядно показавшая серьезность партизанской опасности и эффективность крестьянской самообороны, дала нам возможность вырвать у немцев разрешение еще на 50 винтовок, на несколько автоматов и пистолетов, а также на ручной пулемет. Дальнейшее развертывание крестьянской самообороны было таким образом сразу обеспечено.

Ж. Попытка облегчения участи военнопленных была запроектирована группой еще очень давно. Но дело это было нелегкое, и другие события городской жизни его сильно задерживали. О. Иоанн, проникнув в лагерь военнопленных на предмет удовлетворения их религиозных нужд, подвергся сначала со стороны русской администрации лагеря, назначенной немцами среди самих же военнопленных (так называемая лагерная полиция), ожесточенной травле. Лишь путем длительных усилий упорный священник добился возможности беседовать без помехи с отдельными заключенными и таким образом сблизиться с ними. Сколько дней потратил он для этого перехватывания людей на дорогах или разыскивая их где-то на работе в городе, знает один Бог.

В лагере говорить свободно с заключенными было невозможно: там царил чудовищный красный террор. В лагерях полновластно распоряжалась лагерная полиция, которая сплошь состояла из бывшего политсостава. Эти люди действовали в контакте с лагерным немецким начальством и помогали ему красть и так уже скудные пайки заключенных. Больше всего они боялись какого-либо доброжелательства между военнопленными и немцами. Путем докладов, лжи и изыскания фактов они старались всячески ожесточить немцев. Действуя от имени немецких властей, они, в свою очередь, всячески издевались над военнопленными, пытаясь таким образом довести последних до отчаянных поступков. Одним словом, в лагере происходило почти то же самое, что и в городе, только в еще худшей, еще более страшной редакции. Это был настоящий ад. Отнимание у голодных людей пищи или бессмысленная порча ее, страшное избиение резиновыми палками и другие необычайно жестокие и при этом совершенно не заслуженные наказания происходили по преимуществу от своих, а не от немцев. Критическое отношение к советской власти каралось тихой смертью. Только после отстранения коммунистов от власти в городе группа смогла предпринять какие-то решительные шаги и в отношении лагеря военнопленных. Благожелательность фельдкомендатуры и свежее впечатление в немецких военных кругах от городских событий премного тому способствовали.

Сначала в лагере произошла смена немецкого начальства, затем из него сразу же удалили всю русскую полицию. С остальными негодяями, а их было немало, военнопленные расправились в первую же ночь сами, немцы этому не препятствовали. Несколько позднее общими усилиями удалось добиться от немцев разрешения собирать для лагеря продовольствие в городе (главным образом, картофель и другие овощи). Но этого, конечно, было недостаточно, поэтому картошку возили время от времени и прямо из городских складов, что было, конечно, уже незаконно. «Хищения» картошки покрывали общими усилиями сотрудников продовольственного отдела. Еще позднее имели место отдельные случаи полного освобождения военнопленных из лагеря или перевода их на работу во вспомогательные команды при немецких военных учреждениях. Но и то и другое коснулось, конечно, ничтожного меньшинства. Что сталось с лагерем при последнем отступлении немцев, мне не известно.

К описываемому времени относятся еще два общественно-политических мероприятия, о которых я считаю необходимым сказать именно здесь несколько слов. Речь идет о раскопках развалин «архитектурного ансамбля» НКВД в Полоцке и о раскопках братских могил прибалтийских народностей около города Улы.

О раскопках развалин комбината НКВД, разрушенного авиабомбами и пожаром еще в 1941 году, неоднократно ходатайствовали перед горуправой многие жители города. Эти раскопки позволили наконец открыть для всеобщего обозрения много «чудес» коммунистического правосудия, как-то: бассейн для холодной воды, при помощи которого при длительных допросах заключенного по нескольку раз подряд то топили, то опять откачивали; камеры, в которых «поджаривали» или наоборот — подмораживали людей, желая их заставить отдать спрятанное золото; «операционную», где над людьми с целью пытки производились разные «хирургические» операции и многое-многое другое. Лица, оставшиеся в живых после допросов и проживавшие при немцах в Полоцке, рассказывали, что все эти «операции» и «чудеса» производились под наблюдением и руководством молоденькой женщины — врача, исчезнувшей из города в первые же дни после прихода немцев.

В засыпанных подвалах здания были откопаны склады одежды расстрелянных. Одежду эту разложили для обозрения на огромном дворе бывшей территории [отдела] НКВД, и какие же душераздирающие сцены происходили здесь! В первый же день на место раскопок сбежался весь город. Жены опознавали одежду мужей, дети — родителей, родители — детей. Самым страшным из всех был, кажется, момент, когда пожилая женщина, смотревшая на все с безразличным любопытством, вдруг увидела окровавленное платье своей дочери, которую она считала живой. Ее дочь была арестована незадолго до начала войны и, по официальным данным, якобы отправлена в Москву в качестве свидетельницы по какому-то делу местной молодежи. Матери и в голову не приходило, что дочь ее давным-давно расстреляна в самом Полоцке.

Братские могилы около Улы были указаны немцам местными крестьянами. История этих могил следующая. Летом 1941 года большевики гнали этапом из Прибалтики колонну арестованных приблизительно в 3 тыс. человек. Это был цвет интеллигенции Эстонии, Латвии и Литвы: врачи, адвокаты, профессора, журналисты и т. п. По большей части, все люди средних лет, пожилые или даже старые. Известия о начале войны и стремительном немецком наступлении застали колонну на этапе. Согласно предписанию свыше, все три тысячи были сейчас же перебиты конвоем прямо на походе — в них стреляли, забрасывали их ручными гранатами, кололи штыками. Несколько человек из местного населения, проявивших слишком большое любопытство к происходящему, были тоже убиты конвоем и похоронены вместе с балтийской интеллигенцией. Время трагедии, способ убийства, социальная и национальная принадлежность не вызывали никаких сомнений. Раскопки целиком подтвердили рассказы местных крестьян. При всех убитых сохранились в малоповрежденном виде их документы.

Весна, лето и осень 1943 года

Весна и лето 1943 года начались для нас очень неудачно. Неудачи вообще стали как бы знамением этого времени. Сначала «после непродолжительной, но тяжкой болезни» скончался семидесяти семи лет от роду о. Иоанн, духовный руководитель и вдохновитель нашей группы. Он захворал классической смертной болезнью старости, крупозным воспалением легких, и, желая обязательно умереть на посту, продолжал служить в церкви с температурой в 40 градусов. Через сутки или несколько больше после того, как он лег, его не стало.

На похороны о. Иоанна из деревни и города собралась масса народа, что не только большой собор, но и весь монастырский двор не могли вместить всех. Это было всеобщее горе православного и национально настроенного Полоцка: тысячи людей заливались слезами, подхватывая проникновенные погребальные песнопения. Похоронили старенького священника около алтаря большого монастырского собора, только что отремонтированного его же собственными трудами и заботами.

Второй по значению для нас тяжелый удар последовал вскоре вслед за первым: нашего друга-полковника, фельдкоменданта, отозвали в Берлин. Пришло, очевидно, время рассчитаться ему за свою отсталость от национал-социалистического века. Ортскомендант был заменен еще раньше того, но это для нас не было сколько-нибудь существенно. В городе оказалось новое начальство, может быть, только для того и присланное, чтобы прекратить «попущения» старых, слишком либеральных, с национал-социалистической точки зрения, властей. Это сознание вселяло в нас всех кроме грусти еще и большую тревогу.

Приближающийся фронт делал жизнь также все менее и менее уютной. Слабые стекла в окнах, дверцы буфетов и посуда на столе круглые сутки позвякивали от отдаленной артиллерийской стрельбы. А стрельба не смолкала ни днем, ни ночью. Воздушные бомбардировки города повторялись все чаще и чаще и наконец стали почти ежедневными. В ночь с 31 мая на 1 июня 1943 г. город подвергся почему-то особенно сильной, прямо чудовищной, бомбардировке советской авиации. Все этого давно ждали, ибо сведения о беспощадных бомбардировках с воздуха Смоленска, Витебска и Минска уже дошли до Полоцка. Ясно было, что очередь за нами. Так и случилось.

На маленький, уже и так очень сильно разрушенный пожарами городок в одну ночь было сброшено свыше 1200 бомб крупного и самого крупного калибра. Сохранившаяся лучше других задвинская часть Полоцка горела, как куча сухих веток. Масса ни в чем не повинных русских людей опять осталась без крова и имущества. Многие огороды пришлось после бомбежки перекапывать и сажать заново. Однако, как это ни странно может на первый взгляд показаться, человеческих жертв было относительно мало — 73 человека из числа гражданского населения и 5 или 6 немцев. К этому времени мы были уже достаточно хорошо натренированы быстро скрываться в убежища или покидать город при первых звуках воздушной тревоги.

Деморализующее действие Сталинградского поражения, приближающегося фронта и бомбежек с воздуха явно сказывалось не только на русских, но и на немцах. У гордых и самовлюбленных завоевателей появилась нотка замешательства и тревоги. Население стремилось покинуть город; особенно сильна была тяга в Западную Белоруссию и прибалтийские страны.

Как раз в этот момент свалилось новое величайшее бедствие — принудительная вербовка на работу в Германию. По сравнению со многими другими областями оккупированной территории, до Полоцка это мероприятие докатилось удивительно поздно. И протекало оно беспорядочно, вяло и, я бы сказал, с немецкой точки зрения, весьма неудовлетворительно. Никаких вопиющих безобразий в самой технике проведения этого гнусного дела у нас не было: людей не хватали на улице или в общественных местах, не забирали «в чем есть», как это, говорят, имело место в Киеве и других городах с немецким гражданским управлением. Даже наоборот — внешне все происходило довольно прилично, как бы законным путем: заранее развешенные объявления, расписание явки на сборные пункты, митинг перед отъездом и т. п. Но были допущены многие вопиющие несправедливости, если в таком деле вообще можно говорить о какой-либо справедливости.

Так, например, родственников полиции и «секретных» осведомителей Гестапо (в провинциальном городке это отнюдь не секрет) не брали; немецких любовниц и добровольных проституток — тоже. За цинично таксированную взятку в 20 рублей золотом немецкий военный врач высокого ранга освобождал «по болезни» вообще кого угодно. Этим многие, конечно, сейчас же воспользовались. Молодежь из дальних деревень по дорогам следования в город на вербовочный пункт перенимали партизаны. Зуев, в районе влияния которого партизаны были бессильны, сам отказался наотрез отпускать кого-либо из молодежи на работу в Германию, во-первых, потому что тогда «будет некому драться с партизанами», во-вторых, потому что его деревни «нисколько не хуже полиции». Немцам было очень трудно со всеми справляться. Мало рабочей силы получили они из Полоцка и Полоцкого района летом 1943 года в порядке мобилизации, много меньше, чем уехало летом 1942 года добровольно.

Толку для немцев из мобилизации не вышло почти никакого, а шум, неприятности и политические осложнения получились большие. Недаром мы так настойчиво пытались отговорить нового фельдкоменданта отказаться в виде исключения вообще от всякой вербовки в Полоцком районе.

На этот же несчастный период лета 1943 года приходится новая, весьма странная немецкая попытка белорусизации города Полоцка. После «артиллерийской подготовки», выражавшейся в неоднократном вызове ряда общественных деятелей города в Гестапо на предмет внушения им идей белорусского (читай — антирусского) национализма, в Полоцк прибыли из Минска агитаторы, представители якобы недавно образованного белорусского правительства (Рады). Эти последние держались до последней степени глупо и бестактно. Большинство населения не понимало их нарочитого, искусственного, псевдо-белорусского языка, каким никто и никогда не говорил в Полоцке. А они сами делали вид, что не понимают по-русски. Получилось Бог знает что. Ни один деловой разговор, ни одна запроектированная немцами встреча при таких условиях не могла фактически состояться. На «белорусский» митинг, неоднократно объявлявшийся посредством разъездного громкоговорителя немецкой пропаганды, никто не пришел. Во время официального визита в горуправу минских гостей с их провинциальным шовинизмом подняли на смех и уличили в полном незнании истории края. На этом белорусизация у нас и закончилась. Люди уехали обратно в Минск, если действительно приезжали из Минска, а не из Берлина.

Однако от грубых приемов нечистой игры, обнаруживших колонизационные приемы немецкой политики в занятых областях, у всех остался один неприятный осадок, как бы ни хотели отдельные представители германских властей замазать потом этот поистине «скверный анекдот». В особенной ярости были, конечно, те, кому внушали белорусский национализм через Гестапо.

Замена нашего милого полковника, фельдкоменданта, новым лицом, столь огорчительная для группы сама по себе, не повлекла, тем не менее, за собой каких-либо резких политических перемен. Очевидно, общая ситуация уже была такова, что новому фельдкоменданту, безусловно неглупому человеку, ничего более не оставалось делать, как продолжать политику старого.

Только через несколько месяцев в тенденциях фельдкомендатуры обозначились некоторые нотки, которые при желании можно было истолковать как попытку если не изменить вообще, то, во всяком случае, как-то ослабить (и уж, конечно, отнюдь не усилять) русскую национальную линию в Полоцком округе. Укажу три случая, которые заставили нас в этом отношении особенно насторожиться, быть может, даже и без достаточных к тому оснований. Вот они.

1. Быстрое распространение и усиление партизанщины, сильно осложняя и гражданскую и военную жизнь Полоцкого района, не встречало фактически большого противодействия со стороны немцев в 1941–1942 годах. За лето 1943 года немцы уже почувствовали серьезную опасность с этой стороны, но они теперь уже не имели достаточных свободных резервов для борьбы на внутреннем фронте.

Учитывая это обстоятельство, группа предложила немцам вытеснить партизан из ряда прилегающих к городу районов своими, русскими, силами. Для этого нужно было крестьянское воинство Зуева увеличить до 1–1,5 тыс. человек и снабдить его несколькими легкими полевыми орудиями. Полное устранение немцев от активного участия в операциях и амнистия добровольно сдающимся партизанам, конечно, при этом подразумевалась.

Немцы от предложения категорически отказались. Выходило так, что «сами не можем и вам не позволим». Или, может быть, даже так: «Партизан не любим, но вас боимся больше, чем партизан».

2. Не говоря нам ни слова, фельдкомендатура осенью 1943 года сделала попытку организовать в одном из особо угрожаемых со стороны партизан районов свою, совершенно не связанную с нашей, крестьянскую самооборону. Для этой цели один «украинец» из бывших военнопленных был назначен на должность бургомистра вышеуказанного района. Ему выдали сразу же и некоторое количество винтовок для будущей самообороны, которую он легкомысленно взялся организовать. Мы узнали о всей этой затее уже постфактум, когда новоявленный бургомистр, спасая свою собственную шкуру, бросил район и прибежал обратно в Полоцк. Район прочно заняли партизаны.

3. К осени 1943 года фельдкомендатура постановила создать новое русское учреждение — Полоцкое окружное управление. По замыслу оно должно было стать посредником между фельдкомендатурой и русским населением округа, так же как городская и районная управы состояли между ортскомендатурой и русским населением города и района. Такого учреждения до этого времени не было, идея сама [по себе] казалась вполне разумной. Однако при проведении в жизнь этого мероприятия обращало на себя внимание то обстоятельство, что к участию в новом учреждении не было привлечено ни одного человека не только из города и района, но даже из всего Полоцкого [округа]. Весь аппарат целиком был составлен из людей, работавших до того где-то совсем в другом месте.

Мы, конечно, увидели в таком подходе к делу также скрытые коварные замыслы нового фельдкоменданта. Не странно ли действительно: если крестьянская самоохрана, то, по возможности, без Зуева; если Окружное русское управление, то без всякого участия со стороны округа? Мы внутренне приготовились к осложнениям, но осложнений не последовало.

На деле, может быть, вопреки проискам коменданта, а может быть, и без всякого к ним отношения, все уладилось в конце концов совершенно благополучно. Новых людей, предназначенных на округ, мы проверили через НТС по месту их прежней деятельности. Народ оказался вполне доброкачественный, надежный, весьма близкий по духу к нашей группе. Поэтому большинство из них вскоре к взаимному удовольствию и было принято в последнюю. Мы приобрели в их лице очень ценных, жизненно опытных и самоотверженных товарищей. В результате национальная работа только выиграла от назначения «чужих» людей: она покатилась по прежним рельсам дальше, захватывая теперь не только с полным основанием, но уже и с практической необходимостью весь округ и соблазняя нас к еще более широкому распространению. В немецкие расчеты все это, конечно, не входило.

Переходя опять к изложению дальнейших событий, может быть, именно здесь следует указать, что к этому времени группа получила некоторое подкрепление и за счет новых беженцев. Среди лиц, эвакуированных немцами из Смоленска и распределенных у нас на работу по различным гражданским учреждениям, оказались очень ценные люди. Они сейчас же стали в строй. Пополнение группы в это время было вообще [как] нельзя более кстати, т. к. все мы просто задыхались от работы. С одной стороны, от нас требовало много сил политическое завоевание белых пятен на карте новоявленного округа; это была, так сказать, наша «периферия». С другой — все больше и больше требовала от нас внимания разгорающаяся не на шутку гражданская война между красными партизанами и крестьянской самообороной. Остановлюсь несколько подробнее на том и на другом.

Группы, подобные полоцкой, были скоро созданы и в других населенных пунктах округа, как-то: в Дриссе, в Десне (Луначарск), в Бигосове, в Боровухе и в Ветрине. Эти периферийные молодые группы, естественно, стали как бы в подчиненное положение к Полоцку, требуя от него на первое время и помощи и руководства. Старые члены группы в связи с этим все время разъезжали и иногда сидели на местах целыми неделями.

Сила бессильных только в моральном праве и в их организованности, а суть организованности — в единстве и в централизации управления. Наша когда-то совсем маленькая группа, поначалу более похожая на какое-то религиозно-церковное братство, превращалась постепенно под давлением обстоятельств в русскую национальную организацию партийного типа. Идеологической основой этой организации, как и более широких масс населения, на которые опиралась и в которые она уходила своими корнями, кроме чисто отрицательного момента— непримиримости к большевизму, — было знаменитое в свое время Смоленское воззвание генерала А. А. Власова, выпущенное, кажется, еще осенью 1942 года. Воззвание содержало краткую и простую программу, чрезвычайно широкую и терпимую; его цель и ближайшие конкретные задачи были ясны каждому до полной очевидности. Несмотря на то, что в расширенную группу входили люди самого разного уровня развития, воспитания и взглядов, политических споров и недоразумений у нас совсем не было. Когда люди заняты делом, им не до пустой болтовни.

С крестьянской самообороной у нас было много забот, во-первых, потому, что она все время расширялась, а во-вторых, потому, что еще более расширяющееся одновременно с ней партизанское движение привело нас к острому столкновению этих двух сил, к настоящей гражданской войне чисто местного, конечно, значения.

Летом 1942 года у нас было уже не три, а целых четыре группы деревень с крестьянской самоохраной. Тяжелый, постоянно непрекращающийся нажим на них красных партизан потребовал перед уборкой урожая разработки новой тактики обороны и выделения грамотных в военном отношении людей для усиления крестьянского «генерального штаба». Особенно полезными оказались в этом отношении два новых члена группы: недавно рукоположенный для вновь открытого храма молодой священник (в прошлом член тайной «катакомбной» церкви, советский артиллерийский офицер, а затем военнопленный) и один уже пожилой агроном из офицеров Великой войны, руководивший в Белоруссии до 1927 года неуловимыми отрядами антисоветских повстанцев.

Новая тактика заключалась в активной обороне. В то время как основная масса крестьян занималась уборкой, их сильный ударный отряд должен [был] совершать набеги на соседние районы, контролируемые красными партизанами. Сковывая партизанские силы на их собственной территории и забирая инициативу военных действий в свои руки, мы могли, таким образом, более или менее надежно обеспечить крестьянам, работающим на полях, необходимые для этого мир и безопасность.

Операции ударного отряда по большей части носили характер вылазок или кратковременных набегов, что давало возможность не занимать этим делом слишком много людей. Но иногда происходили настоящие длительные сражения. При одном таком набеге, имевшем целью захват вновь открытого по приказу Москвы сельсовета, сам Зуев чуть-чуть не погиб вместе с ударным отрядом. Дело это было так. На пути к намеченной в качестве объекта нападения дальней деревне отряд Зуева, состоявший из пятнадцати-двадцати человек стрелков, неожиданно нарвался на значительно превосходящие силы противника. Была ли то засада в результате измены или случайная встреча с красным отрядом, направляющимся в свою очередь в «Республику Зуева», — так и не удалось выяснить.

Зуевцы быстро двигались прямо по полевой дороге, проходящей метрах в двухстах от леса. Партизаны же засели почти на их пути, в большой группе кустарника, примыкавшего одним краем к лесной опушке и заполнявшей в этом месте более половины пространства между лесом и дорогой.

Не ожидая встретить здесь противника, зуевские дозорные слишком поздно обнаружили партизан в кустах напротив дороги, но двигающийся отряд все же успел залечь в придорожную канаву. Партизаны открыли бешеный огонь из автоматов, который, однако, не мог причинить лежащим в канаве сколько-нибудь существенного вреда. Зуевцы начали отвечать редкими выстрелами из винтовок. Никто не заметил сгоряча, как и когда ехавшие вслед за зуевским отрядом две подводы — обоз ударного отряда — повернули оглобли и ускакали прочь.

Часа через два бесплодной перестрелки партизаны предложили зуевцам сдаться, им ответили дружным залпом, хотя ударному отряду и приходилось уже подумывать об экономии патронов. Перестрелка продолжалась. Партизаны боялись зайти к зуевцам с тыла по совершенно открытой местности. Но зато они приволокли откуда-то миномет. Скоро дорога и канава покрылись шапками черных разрывов от маленьких мин и густыми клубами пыли. Эхо рокотало по лесу со всех сторон, шум получался прямо как на фронте.

Такую картину застали сильные подкрепления, вызванные из деревень крестьянской самообороны своевременно ускакавшим назад обозом. Тихо и незаметно подошли они под прикрытием леса с той и с другой стороны к месту сражения и стали быстро устанавливать пулеметы для ведения перекрестного огня по кустам. Им в это время казалось, что в придорожной канаве почти никого уже не осталось в живых; в действительности же к этому времени там было всего только двое легко раненых в руки.

Кусты — плохая защита от пулеметного огня. Обстреливаемые с флангов из пулеметов, а с фронта из винтовок партизаны в полном беспорядке бросились в лес, где попали в заранее поставленную, конечно, на пути их предполагаемого отхода засаду. Это был разгром. Недаром загнала отцовскую лошадь младшая дочка Зуева, которая первой прискакала в деревню на одной из сопровождавших ударный отряд подвод.

С этого времени зуевский ударный отряд не выезжал уже на операции без ротного миномета, взятого у партизан. Все трофейные автоматы пошли на вооружение новой команды автоматчиков, сформированной Зуевым несколько позднее из партизанских перебежчиков.

Итак, весной, летом и осенью 1943 года труды и заботы группы все время перемежались с огорчениями и скорбями. Каким-то образом Гестапо узнало о наших связях с партизанами; весьма вероятно, что об этом было сообщено с советской стороны через агентуру, работающую на обе стороны. Сразу же заварилась страшная кутерьма. Мы не знали точно, что известно Гестапо; я постарался прямо и открыто объяснить фельдкомендатуре суть дела и в подтверждение своих слов предоставил уже готовый к тому времени в письменном виде проект лагеря для «раскаявшихся партизан». Увы, нашего барона — фельдкоменданта — уже не было тогда в Полоцке. Гестапо настаивало на аресте всей группы. Военные власти, однако, понимали, что для этого нужно сначала разоружить крестьянскую самоохрану. На этом основании фельдкомендатура категорически возражала против арестов. В результате все дело было передано на рассмотрение смешанной воинской комиссии из представителей штаба армии и фельдкомендатуры. На наше счастье, туда попали культурные и доброжелательные люди; они вынесли нам только порицание за слишком самостоятельные действия и прекратили дело. Но проект был при этом, конечно, окончательно загублен.

Едва успела кончиться история о нашей связи с партизанами, как пришел указ об эвакуации. Он свалился как снег на голову. Очевидно, усилившиеся атаки большевиков на Витебск или какой-нибудь неожиданный прорыв красных вызвали у немцев самые сильные опасения. Весь округ всполошился. О кровавой бане, которую устраивают большевики для местных жителей после «освобождения», знали уже все. Если партизаны и их родственники еще рассчитывали как-то на свои заслуги перед батькой-Сталиным, то у остальных граждан не было ни надежд, ни иллюзий. Немцы предоставляли для желающих эвакуироваться жителей железнодорожные составы; людей направляли в Ригу. Наплыв желающих был колоссальный. Сотрудники всех главных русских учреждений работали над составлением списков и день и ночь и прямо-таки валились с ног от усталости. Поезда один за другим уходили в направлении на Двинск, увозя сотни и тысячи людей. Принуждения к выезду в тот период не было. Всем разрешалось брать с собой довольно много имущества. Эвакуирующиеся крестьяне оставляли ежедневно около железнодорожной станции десятки запряженных лошадей, которых они бросали, садясь в поезд. Вести животных не разрешалось. План эвакуации был рассчитан примерно на две недели. За первую неполную неделю из самого города Полоцка успело выехать около 4 тыс. жителей. О количестве выехавших крестьян судить очень трудно.

И вдруг эвакуация кончилась так же неожиданно и быстро, как и началась. Очевидно, благоприятные перемены на фронте принесли в город приказ о ее полном прекращении. Те, кто успел уехать, больше не вернулись, и город потом получал от них через фельдкомендатуру многочисленные письма из Латвии. Все люди устроились на работу по вольному найму и жили более или менее удовлетворительно. Те же, кто не успел уехать, остались, и остались прочно. Остались еще почти на целый год, до июня 1944 года, когда произошла вторая, и последняя, эвакуация перед окончательным занятием Полоцка советскими войсками.

Последний период оккупации. НТС, РОА и Национал-социалистическая трудовая партия России

Этот последний период оккупации, т. е. вторая половина зимы и весна 1944 года, был во многом не похож на все предыдущее время. После осенней частичной эвакуации 1943 года, так неожиданно возникшей и так неожиданно прекращенной, всем стало сразу как-то особенно ясно, что немцам приходит конец и они очень скоро уйдут из России.

За это говорило все. И неуклонное приближение фронта, и беспрепятственный рост партизанского движения, с которым немцы совсем перестали активно бороться, и откровенные высказывания самих немцев, конечно, в частных, конфиденциальных разговорах. Но самым убедительным симптомом приближающегося конца было то, как немцы распустили вожжи управления оккупированной территории. Давно ли они с болезненной ревностью оберегали все прерогативы своей хозяйской власти, считали долгом всюду совать свой нос и вообще — держались так, как будто бы они устраиваются в Белоруссии навсегда. После осенней эвакуации все это сразу переменилось. Немцы, конечно, продолжали заниматься делами, но лишь по инерции, вяло и неохотно. К специфически русским делам они потеряли почти всякий вкус и интерес. По всему было видно, что жадная душа колонизатора покидает еще двигающееся, но уже холодеющее тело оккупации.

Гражданское население, которого после прекращения эвакуации оставалось в городе тысяч 14–15, понемножку разбегалось. Кто хотел уходить к партизанам, делал это почти открыто: грузили на подводы наиболее ценное имущество, забирали целиком семьи «со чады и домочадцы» и уезжали утром на рассвете «в неизвестном направлении». Аргумент партизанствующих был самый понятный и простой: «Лучше вернуться обратно в город вместе с победителями, чем ожидать расправы НКВД дома в качестве побежденных». Опять же, если окажется, что расправа с гражданским населением будет слишком сурова или бессмысленно несправедлива, то в город можно будет и совсем не возвращаться, а остаться пока в лесу или же пытаться переехать на жительство в какое-либо другое место.

Здесь можно прибавить, что во время наших дальнейших переговоров с партизанами уже весною 1944 года последние неоднократно высказывали то же самое намерение остаться на нелегальном положении после возвращения красных. Отсиживаясь в относительно безопасном месте, люди хотели посмотреть со стороны, действительно ли сдержат большевики обещания, данные народу во время войны. У многих партизан было также и другое, не менее существенное соображение в пользу политики выжидания. Под влиянием беззастенчивой советской пропаганды против своих же собственных союзников, Англии и Америки, все ожидали тогда скоро [начала] новой войны, войны между «англо-американцами» и Советским Союзом. В этом последнем случае антибольшевистски настроенным партизанам не имело смысла слишком спешить с выходом из леса: Америка пользовалась тогда огромной популярностью, все симпатии были на ее стороне.

Весьма характерно, однако, что в это тревожное переходное время из города к партизанам ушло очень немного народу, всего лишь несколько десятков человек. По отношению ко всему населению города это составляет совершенно ничтожный процент — приблизительно] полпроцента.

Значительно больше народа уплывало постепенно в Западную Белоруссию. Люди отправлялись туда как бы временно, под видом посещения родственников, закупки продуктов и тому подобного, и оставались навсегда. Это делалось как законно — с пропуском по железной дороге, так и не законно — без пропуска, пешком. В Западную Белоруссию или просто в «Западную», как говорят в Полоцке, ушли многие десятки, чтобы не сказать сотни, семейств. В процентном отношении это должно составить не менее 5–6 %.

Новая обстановка — ожидаемый скорый приход красных и значительное ослабление оккупационного режима — ставили перед нами, т. е. перед группой и всем, что к ней примыкало, совершенно новые задачи. Что нужно успеть сделать до прихода большевиков? Как наилучшим образом использовать немецкую слабость? — вот вопросы, которые стали тогда перед каждым из нас во весь рост.

Однако разрешением этих вопросов Группа занималась уже не одними только своими силами, а совместно с представителями Национально-Трудового Союза (солидаристы) и представителями Русской Освободительной Армии (власовцы). Поэтому, прежде чем продолжать дальше повествование, здесь придется сначала довольно подробно остановиться на нашем знакомстве и сотрудничестве с обеими вышеуказанными организациями.

О Национально-Трудовом Союзе Нового Поколения, как его тогда называли, мы узнали впервые ранней весной 1943 года. Одно временно прикомандированное в город духовное лицо доставило к нам из Польши различную «союзную» литературу. Мы сейчас же, конечно, занялись ее жадным изучением и в общем одобрили. Более личное знакомство с другим представителем Нац[ионально-]Труд[ового] Союза состоялось несколько позднее, уже в середине лета того же года. Этот во всех отношениях интересный для нас русский человек с типично немецкой фамилией был командирован из Берлина в Белоруссию какими-то государственными учреждениями и должен был везде входить в официальные отношения с высшими местными германскими властями. Во время делового разговора в нашей фельдкомендатуре один из старших офицеров последней, приняв приезжего за настоящего немца, сказал ему между прочим: «Есть тут местная русская национальная организация; без нее было бы трудно сейчас обойтись, но со временем эти люди станут нашими очень опасными противниками». Приезжий насторожился и выразил желание познакомиться с руководством группы. После обеда офицер привез его к нам, а сам уехал.

Началась взаимная прощупка. Приезжий «немец», к нашему крайнему удивлению, говорил по-русски [так], как может говорить только прирожденный москвич. Неосторожно сказанная в фельдкомендатуре фраза о нас до крайности упрощала все дело. Не больше чем через час мы стали друзьями. Наш новый знакомец, и ныне еще благополучно здравствующий в эмиграции, оказался одним из старших, руководящих членов НТС… С той поры «союзники» всех рангов зачастили в Полоцк и всегда останавливались уже прямо у нас. Они знакомились с нашей группой, читали доклады на наших собраниях и вели длинные частные беседы на политические темы. Через некоторое время руководство НТС не только одобрило, но и высоко оценило нашу самостоятельную национальную работу. Двери Союза были для нас широко открыты. Желая координировать свои скромные местные усилия с более старой, широко разбросавшей свою сеть боевой организацией, мы, т. е. я и еще несколько ведущих членов группы, осенью 1943 года вступили в Национально-Трудовой Союз.

Этот последний свел нас вскоре с чинами так наз[ываемой] Русской Освободительной Армии, или РОА. Неизвестными нам тогда путями он направлял этих людей в Полоцк, видя взаимную пользу в нашем с ними постоянном общении и сотрудничестве. Приезжие чины РОА, как правило, были членами НТС. Они посещали лагеря военнопленных, хотели организовать запись добровольцев из гражданского населения и поддерживали связь с немногочисленными русскими воинскими частями, сражавшимися уже тогда на Восточном фронте. Мы старались по мере сил помочь приезжим в выполнении служебных поручений; они со своей стороны не оставались у нас в долгу. Они посещали деревни крестьянской самообороны, решали тактические задачи в борьбе с партизанами, объезжали вместе с нами местные отделения группы и давили в том или ином отношении на немецкие учреждения, если это зачем-либо было нужно. Я уже не говорю о таких вещах, как передача писем и материалов, закупка для нас в Германии книг и т. п.

Поздней осенью 1943 года в Полоцке появился новый немецкий армейский отдел пропаганды. Его главной задачей были антикоммунистические выступления по радио на фронте для советской армии. Из трех его главных работников двое были русские, оба члены НТС. В связи с пребыванием этой «пропаганды» служебные посещения чинов РОА в Полоцк значительно участились, и русско-немецкая форма стала более обычным явлением на улицах города. Наши поездки, общественные доклады и политические беседы, проводимые по округу совместно с ними, быстро дали реальный результат: поднялась новая волна заявлений о приеме добровольцев во власовскую армию. Эти заявления опять, как ив 1941 году, несли в обе комендатуры, во все русские гражданские учреждения и передавали на улицах города прямо в руки русским, одетым в военную форму. Это дало нам основание снова ходатайствовать перед немцами об открытии в округе вербовочных пунктов. Переписка по этому поводу между фельдкомендатурой и выше нее стоящими военными учреждениями тянулась несколько недель. Наконец пришел окончательный отрицательный ответ. В нем было сказано, что это «пока еще несвоевременно». Зато через приезжих военных наши крестьянские отряды быстро и легко договорились с командованием РОА об автоматическом включении их в русские воинские части при уходе немцев из России. Эта полуофициальная договоренность оказалась впоследствии более реальной, чем можно было бы думать: многие участники отрядов полоцкой самообороны пробрались таки в 1944–1945 годах на юго-запад Германии, где под конец происходило формирование частей и соединений РОА. При зачислении в армию служба в крестьянских отрядах всегда принималась во внимание.

Зимой 1943–1944 годов у нас в группе совместно с приезжими представителями НТС происходили длинные совещания о том, что теперь делать. Всем было ясно, что до прихода большевиков нужно как можно больше распропагандировать население в национальном антикоммунистическом духе, вернее, просто подвести более солидную теоретическую основу под имеющиеся уже и так почти у всех русских людей здоровые социальные инстинкты и стихийную ненависть к советской власти. Мы не располагали временем. А быстро охватить все население политической работой можно было при условии совершенно открытых действий, хотя бы частично или условно санкционированных германскими оккупационными властями. Кроме того, для обращения к населению нужно было выступать от лица какой-то независимой русской общественно-политической организации. НТС для этого тогда совершенно не подходил — он уже подвергался жестоким преследованиям со стороны германского национал-социалистического правительства: семьдесят старших чинов его — ив том числе почти все руководство — сидели в Берлине за решеткой, а Гестапо исподтишка убивало отдельных наиболее деятельных членов организации прямо на улицах городов.

Поэтому руководство Национально-Трудового Союза поручало нам, новым и еще недеконспирированным своим членам, создать немедленно для открытой работы какую-нибудь особую, временную, обязательно легальную по отношению к немцам русскую политическую партию на основе группы и ее разветвлений. Мы уже имели достаточный для этого технический аппарат, недоставало только разрешения властей и соответствующего ярлыка или названия. Ярлык нужно было прикрепить не только к самой организации, но и к «союзным» изданиям, лежащим на секретных складах втуне, т. к. распространять их от лица самого Союза было уже невозможно. Группа обратилась в фельдкомендатуру за разрешением на партию, предоставив упрощенную краткую программу, составленную на основе Смоленского воззвания генерала Власова и «Схемы» НТС.

Идея партии была встречена в фельдкомендатуре очень сочувственно, но после месяца переписки по этому делу нам все же отказали. Однако при отказе мы получили неофициально драгоценный дружеский совет «примазаться», хотя бы фиктивно, к какой-нибудь из существующих, уже ранее признанных немцами организаций. Для открытия филиала разрешения не требовалось, достаточно было зарегистрироваться у местных властей односторонним заявлением. Это была блестящая идея. Двое старших приезжих чинов Союза ринулись сейчас же на поиски подходящих «приемных родителей», будущей партии, а мы на месте занялись деятельным приготовлением к ее открытию. Работа закипела. Были составлены проекты воззваний к местному населению, планы организационных собраний и конспекты докладов для публичных выступлений. Не забыли мы и трехцветных национальных флагов, которые с величайшим трудом и почти детским восторгом были наконец сшиты из старых крашеных простыней. Для инструктажа местных групп на случай быстрого разворачивания партийной работы из Полоцка были посланы по округу наиболее способные и энергичные люди.

Таким образом, под несмолкаемый отдаленный гул артиллерии со стороны Витебска к марту месяцу 1944 года у нас уже все было готово. Между тем от друзей, уехавших за названием партии, не было ни ответа ни привета. Мы стали изнывать от бездействия и неизвестности; время на возможный рывок в дальнейшей работе сокращалось с катастрофической быстротой: красные уже заняли Велиж, Невель и Городок; всем было ясно, что Витебск долго не продержится. А Полоцк стоял на очереди вслед за Витебском. Мы старались сами перебирать в уме все существующие в «европах» русские антибольшевистские партии и организации: эсеров, социал-демократов, монархистов, фашистов, какое-то Штабс-капитанское движение, Общевоинский союз и т. д. Одни из них были запрещены, так же, как и НТС, немцами, другие не годились потому, что уже имели свою определенную, общеизвестную политическую программу и под их фирмой распространять «союзные» издания было неудобно.

На занятой территории разные беспокойные политические деятели тоже пытались шевелиться по своим углам, кто как умел. В Борисове или в Орле существовала какая-то организация или партия Октана; в Минске, около Рады, была своя белорусская партия; где-то за Лепелем немцы отдали или предполагали отдать целый округ в управление командиру отдельной дивизии русских головорезов Каминскому, там могла быть тоже какая-нибудь русская национальная политическая организация. Неужели же из всего этого солидного ассортимента нельзя было выбрать какую-нибудь подходящую фикцию, пригодную дня нашей цели на два-три месяца работы?

И вдруг, кажется, уже в апреле месяце 1944 года, к нам прикатила наконец целая группа руководящих работников НТС: наш вопрос был разрешен, можно было приступать к работе. Как оказалось с их слов, в округе, которым управлял в это время Каминский, была только что организована новая русская политическая партия под весьма одиозным по нашим временам названием — Национал-социалистическая трудовая партия России. Она не была разрешена немцами; но ее не запрещали. Легализация партии прошла как-то сама собой или, вернее, явочным порядком. Не дожидаясь немецкого разрешения, а ориентируясь только на предварительный ни к чему не обязывающий разговор с командующим немецким генералом, группа предприимчивых русских людей, не без участия НТС, пользуясь оккупационной экстерриториальностью округа Каминского, устроила организационное собрание своей партии, а потом поместила об этом подробный отчет в контролируемой немцами немецкой прессе. Цензура пропустила, опровержения не последовало. Дело сейчас же закрутилось, а немцы со своей приближающейся катастрофой не обращали на него серьезного внимания.

Нам было приказано взять псевдоним НСТПР. План, выработанный в верхах НТС, сводился к следующему. В ближайшее время в нашу фельдкомендатуру вместе с другой периодической прессой из немецкого армейского отдела пропаганды должны поступить газеты с отчетами об организации и работе НСТПР. Нам привезли этих газет тоже целую пачку вместе с формальными полномочиями от партийного центра на открытие филиала в Полоцке. При таких условиях оставалось только выждать несколько дней и уведомить фельдкомендатуру об открытии в Полоцком округе отделения партии. План был хорош, прост и вполне осуществим. В нем было, верно, две очень неприятные стороны: глубоко отвратительное название партии (хотя в него для самоутешения, в виде намека на НТС, и включили слово «трудовая») и связь, пусть и чисто фиктивная, с Каминским, которого многие считали полубандитом. Однако выбирать дальше было уже некогда. Да и многочисленные ящики с литературой НТС, напечатанной без каких-либо изъятий или изменений и лишь снабженной везде нелепым ярлыком «Национал-социалистическая трудовая партия России», уже стояли у нас в сарае.

Сказано — сделано. Фельдкомендатура пошла нам навстречу даже больше, чем мы этого ожидали. А заранее подготовленная и переполненная всяческого нетерпения человеческая машина по первому сигналу пришла в самое интенсивное действие. В течение одной недели весь округ снизу доверху был оклеен нашим воззванием, по всем крупным населенным пунктам прошли организационные собрания, а грандиозные открытые митинги собирали сотни и даже тысячи людей из местного населения. Немцы, не ожидая ничего подобного, только руками разводили от удивления: расовая теория трещала по всем швам.

«Союзная» литература, благо у нас ее было вполне достаточно, расходилась в чрезвычайно большом количестве. Это была бурная вспышка жизни перед самой смертью. Все было ново, невероятно и привлекательно для русского сердца — и трехцветные флаги, и категорическое требование признания российского суверенитета, и открытая критика немецких ошибок, и восхваление исторических заслуг перед Европой, и громогласное, несмолкаемое «ура» Русской Освободительной Армии.

Люди, привыкшие только мрачно молчать, приходили в настоящее неистовство от восторженного возбуждения. И при всем этом — полный порядок, несмотря на отсутствие полиции, жандармерии и немецких солдат, которые вот уже три года как были всегда и везде. Почетный караул на митингах несли вооруженные крестьяне отрядов самообороны. Было бы просто неправильно сказать, что все переживали тогда вместе с народом в минуты жгучей, незабываемой радости, которая с лихвой вознаградила нас за все волнения, опасности, чудовищно большие предварительные труды.

В Полоцке первый митинг происходил в помещении огромного концертного зала бывшего Дома Красной армии на 800 с лишним сидячих мест. Зал ломился от людей, во всех проходах и у задней стенки стояли люди. Митинг продолжался больше трех часов. План его был примерно следующим:

1. Информация о постановлении организационного собрания.

2. Исторические пути России на протяжении 1000 лет.

3. Большевики, немцы и русский народ.

4. Партизанское движение и крестьянская самооборона.

5. Русская Освободительная Армия и ее вождь генерал А. А. Власов.

После докладов были бесконечные выступления с мест и ответы на вопросы. Мы добились того, чего хотели, большего ждать было нельзя, и терять нам было уже нечего. Поэтому на митинге говорили буквально всё, что хотели. А хотелось сказать очень-очень многое.

Началось прямо с объяснения того, что название партии — искусственно выдуманное, что у нас оно не имеет ничего общего ни с немецким национал-социализмом, ни с каким-либо другим фашизмом вообще. А потом и пошло, пошло все в том же духе. Немцев не только критиковали, но и своеобразно похваливали. Похваливали за то, что они подняли меч против Советов; за то, что разрешили формирование русской армии; за то, что они, наконец, задумались и дали нашей общественности свободу политической деятельности. Похвалы, конечно, явно сомнительного свойства. Присутствующий на митинге в качестве почетного гостя немецкий полковник-фельдкомендант сидел в первом ряду, ничего, очевидно, не понимал и время от времени одобрительно кивал головой. Всякие чудеса бывают на свете, к чуду можно было отнести и то, что нас при выходе из зала не забрали прямо в Гестапо. Но, очевидно, времена были уже не те. Арестовывать кого-либо в присутствии возбужденной тысячной толпы, в которой, кроме почетного караула, сидело еще не менее полусотни вооруженных крестьян, было просто невозможно.

Итак, я без помехи сделал свой исторический доклад; мой ближайший друг из числа освобожденных при помощи группы советских военнопленных, тоже «союзник», — доклад политический; Зуев говорил о партизанах и крестьянах; а приезжий офицер-власовец — о РОА.

Мы вышли из зала, дружески разговаривая с фельдкомендантом, который, несмотря на присутствие двух переводчиков, едва ли что-нибудь толком понял, но был, как и все, радостно возбужден и взволнован. После того, как у нас в Полоцке все сошло благополучно и о митинге появилось сообщение в местной печати, провести то же самое в других населенных пунктах округа было уже сущим пустяком. Во всех других местах митинги проходили по той же примерно программе. Только в деревне отрядов крестьянской самообороны они носили несколько иной, еще более откровенный и несравненно более интимный характер. Там мы знали наверное, что ни один тайный агент Гестапо нас не подслушивает.

Через две недели после первых митингов мы имели по округу более 600 членов партии, которые для того чтобы записаться, должны были приходить сами лично в местный комитет. О каком-либо давлении или принуждении к вступлению в партию не могло быть, конечно, и речи, да в наших руках просто и не было никаких средств для такого принуждения, если мы даже и хотели им заниматься. Скорее вызывает удивление, как люди вступали в партию в каких-[то] сорока-шестидесяти километрах от надвигающегося фронта, накануне страшной развязки и при откровенном запугивании со стороны советской агентуры. Кстати сказать, мы очень надеялись, что на наших митингах будет достаточное количество партизан, и мы в этом не ошиблись. «Зараза» пошла таким образом в лес и наделала там тоже много шума.

Объехав весь округ с сильной группой своих пропагандистов и наладив везде текущую работу, мы посвятили небольшой остаток времени, который нам еще предоставляли надвигающиеся события, установлению личных связей с русскими национальными кругами ближайших крупных городов — Двинска, Вильны, Режицы и Риги. Одновременно мы составили общий план вывода своих людей на Запад в случае ожидаемого ухода немцев. Все остальное наше внимание было обращено на подготовку специальной пропагандной литературы, которую мы хотели в расклеенном и разбросанном повсюду виде оставить для наступающей советской армии. Некоторое количество политической литературы систематически выделялось также партизанам в лес, мы с успехом использовали для этой цели связи, оставшиеся еще с 1943 года. Те же связи очень пригодились нам, когда НТС стал направлять через нас отдельных людей и даже целые вооруженные группы в тыл красным. Отсутствие сплошной линии фронта, объясняющееся недостатком людей как у немцев, так и у большевиков, как нельзя более [кстати] способствовало всегда таким нелегальным переброскам.

Надеюсь, что в какой-то довольно значительной степени мы успели вовремя справиться со всеми этими задачами. Знакомства, заведенные в больших городах, особенно в Режице и в Риге, не только обещали самое плодотворное дальнейшее развитие, что, пожалуй, теперь уже и не было особенно нужно, но очень нам помогли при дальнейшем бегстве на Запад. Благодаря плану организованного отхода, мы во время последующего бегства через партизанские районы потеряли сравнительно очень немного людей и, кроме того, имели возможность помочь местному населению, тоже эвакуировавшемуся в огромном количестве, своей вооруженной охраной. Ведь на немцев тогда уже нельзя было рассчитывать — им было [дело только] до самих себя.

А о некоторых лицах, прошедших в начале лета 1944 года через нас в тыл к красным, я имел сведения еще в 1947 году. НТС, в котором я больше не состою, имеет, может быть, такие сведения еще и сейчас. И уж во всяком случае, можно с полной уверенностью сказать, что большевики получили Полоцкий округ обратно в свои руки с хорошей политической начинкой.

Рано утром 30 июня 1944 года, когда снаряды советской полевой артиллерии начали ложиться по городу, мы вместе с многочисленными другими местными жителями вышли из Полоцка и взяли направление на единственную еще не отрезанную красными железнодорожную станцию — Бигосово. Нам предстояло пройти до нее через леса 104 километра…

 

Общественный инстинкт и попытка государственного строительства в условиях немецкой оккупации западных областей России

[149]

[Введение]

Современная социологическая наука Запада невольно пришла к необходимости трансплантировать мировые социологические проблемы в проблемы России. Это совершенно естественно, так как всякое научное исследование мирового плана неизменно придет и приходит к выводу, что без решения вопроса о месте, которое занимает Россия в мировом общественном процессе, невозможно сделать конечные выводы и избежать однобокости построений. При этом для всякого объективного исследования и исследователя, работающего в широкой перспективе будущего, важно установить критерии рассмотрения и оценки не России сегодняшнего дня, а России будущего. Именно желание предвидеть это будущее приводит исследователей к необходимости изучать главным образом душевный мир России, комплекс мировоззрений, существующий в России, устремления, свойственные русским, в которых естественно отражены проблемы будущего России.

Одним из важнейших вопросов, привлекающих внимание исследователей, является вопрос о государственном инстинкте народов России. Каким представляют себе русские свое государство, к какому государству они стремятся? Какие формы государственного бытия наиболее привлекательны для них? Поиски ответа на этот вопрос часто приводят западных исследователей и политиков к грубым, трудно исправимым ошибкам, накладывающим отпечаток на все дальнейшее. Между прочим, ответ на этот вопрос можно, хоть и отчасти, найти в недавнем прошлом — в первых годах войны с Германией, когда проявился не только политический, но и национальный инстинкт, нашедший и свое практическое воплощение. В этом недавнем прошлом можно найти и ответ на вопрос о том, к какому государственному типу стремятся русские и куда ведет их национальный инстинкт. И это тем более важно, что этот национальный инстинкт действовал в условиях абсолютного отсутствия организации (политической, общественной и пр.), следовательно, в данном случае мы имеем этот инстинкт в чистом виде, поддающемся рассмотрению вне воздействующих на него внешних фактов.

Не претендуя на ответ на поставленные вопросы в полной мере, я хотел бы этой запиской рассказать, по возможности просто и без выводов, о проявлении государственного и национального инстинкта в первые годы немецкой оккупации западных областей России, с тем чтобы исследователь мог по-своему оценить эти факты и сделать из них выводы.

Появление немцев

Можно считать установленным, что немецкая военная машина в наименьшей мере была приспособлена для решения политических задач лишь своими средствами. Именно этим объясняется, что, заняв огромные территории с десятками миллионов населения, немецкая армия на первых порах предоставила их самим себе, тогда как освоение их немецкими тылами происходило медленно и часто растягивалось на годы. Известное значение имело и то, что немецкая армия по своей структуре строит очень глубокие тылы, часто до трехсот километров в глубину. И в этих тылах влияние немецких тыловых учреждений было сведено до минимума. Это создавало довольно странную картину. Занятые области в России резко делились на две части: лежащие в зоне германского военного тыла и отошедшие во власть германского гражданского управления. И это не было только условным делением. Строй жизни, порядки, вводимые оккупантами, даже налоги на население — все было различным. Все, что я буду рассказывать в дальнейшем, относится к областям, находившимся под немецким военным, но не под гражданским управлением. Под военным управлением до самого отступления немцев из России находились территории с тридцатью миллионами населения, тогда как территории с пятьюдесятью миллионами населения управлялись немецкими гражданскими управлениями.

Общеизвестны два факта из первых дней советско-германской войны:

1. Пятимиллионная советская армия, находившаяся на Западе, распалась и проявила откровенное нежелание воевать против немцев.

2. Население встречало немцев как освободителей от большевизма, оно не только не сопротивлялось немцам, но старалось создать условия, при которых бы немцы быстрее оккупировали территорию.

Оба эти факта одного порядка. В них воплотился политический инстинкт народа, не желающего мириться с большевизмом, первая фаза активного сопротивления большевизму, находящего свое выражение в отрицании большевизма и в готовности примириться со всякой силой, являющейся антибольшевистской. Готовность эта необязательно должна учитывать также качества и особенности той силы, которая борется против большевизма. Дело в том, что врагом № 1 для народа был большевизм, и поэтому всякая система, действующая против него, принималась как дружелюбная. Это совсем не значит, что у русских не было страха перед немцами, — он, конечно, был, — но надежда на лучшее свойственна народам в беде, и поэтому от немцев ждали все же лучшего, чем то, что давал большевизм.

Как я уже сказал, сама немецкая военная машина не была приспособлена для решения политических задач в оккупированных землях лишь своими средствами, и эта кажущаяся слабость на самом деле увеличивала силы оккупации и отдаляла столкновение их с населением. Германская армия была заинтересована только в одном — в сохранении спокойствия тыла. Организация оккупированных земель, управление ими и даже взыскание налогов, кроме случаев прямой военной необходимости, — все это интересовало армию лишь в минимальной степени и постольку, поскольку вызывалось прямой необходимостью. В связи с этим в землях России, занятых германской армией, но не получивших гражданского немецкого управления, создавалась обстановка некоторой свободы населения. Конечно, это был суррогат свободы, и воплощался он, главным образом, в том, что германская армия не интересовалась населением без особой нужды, но все-таки в этих условиях условной свободы могло проявиться стремление народа к устроению начальных форм общежития. И оно проявилось. Если в городах военные коменданты все-таки назначали каких-то лиц из среды русского населения для поддерживания порядка, то в селах и этого не делалось — население предоставлялось собственной инициативе.

Взгляды населения на имущественное право государства

Только условно это можно назвать «взглядом». На самом же деле, с первого дня прихода немцев в населении заговорил инстинкт возвращения имущества, отнятого государством у народа. Так как это было в первые дни оккупации, то этот инстинкт действовал вне влияния какой бы то ни было внешней обстановки, поскольку немцы не считали для себя нужным вмешиваться в то, что происходило.

На западе советское правительство концентрировало огромные запасы военного снабжения. Следует иметь в виду, что вся советская стратегия была стратегией наступления, а не обороны. Она получила свое законченное выражение в утверждении наркома Ворошилова, сказавшего на одном из съездов: «Мы врага будем бить на его собственной территории». Эта стратегия воплотилась не только в характере подготовки армии, но и в географии распределения военных запасов страны. Именно на западе, во всех больших и малых городах, а часто и в селах, были созданы огромные интендантские склады, которые и попали в руки немцев. В это время немецкая армия интересовалась, главным образом, складами военной амуниции, да и то для того лишь, чтобы уничтожить эту амуницию; продовольственными же и вещевыми базами интересовалась мало.

Население на западе, как и во всей стране, во все предвоенные годы испытывало большие продовольственные затруднения. Сахар, жиры, мясо получались населением в очень ограниченном размере, хотя [обычно] торговля была свободная и без карточек. Магазины стояли перманентно пустыми, и достать килограмм сахара считалось за счастье. Когда немцы заняли города, в которых были продовольственные базы армии, население ринулось к этим базам, открыло запасы, и их обилие и разнообразие поразило изголодавшихся. Законом поведения населения в первые дни оккупации стал известный лозунг Ленина «грабь награбленное», бывший до этого полузабытым, а теперь зазвучавший в смысле, противоположном тому, какой ему придавал Ленин в 1917 году. В народе очень сильно было развито сознание, что государство Сталина — грабительское государство, что оно живет за счет грабежа народа. Это порождало сознание права народа вернуть себе награбленное государством. Понятие «государственная собственность» в сознании населения перевоплотилось в понятие «награбленная государством собственность», которая должна вернуться к народу.

В условиях первых дней войны и речи не могло быть о том, чтобы решить этот вопрос о государственном имуществе по справедливости. Поступали так, как в этот момент подсказывал инстинкт, а он вел к возвращению народу отнятого у него государством имущества только одним путем — путем грабежа народом государственного имущества. Если вначале этот инстинкт сдерживался страхом перед немцами, которые могли бы наказать [за] ограбление военных складов, брошенных советской армией, то потом этот страх исчез, так как немцы всем своим поведением показывали, что это их не интересует. Иногда они сами давали населению приказ разобрать по домам то, что оказывалось на базах советской армии.

Все это привело к тому, что население оккупированных немцами областей в первые дни оккупации осуществило путем грабежа свой взгляд на имущественное право сталинского государства и в уродливых формах отняло у него то, что было им, по мнению населения, [отнято] у народа.

Пуховичи

Это небольшой городок у железной дороги Бобруйск — Минск. Население — около 10 тыс. человек. До войны стоял здесь гарнизон из двух полков. У города [были] созданы огромные базы продовольственного снабжения Красной армии. По данным интендантства, к началу войны на этих базах имелось:

Сахара — 3 тыс. т

Жиров в бочках — 2,5 тыс. т

Мясных консервов — 4 тыс. банок

Круп различных — 1,2 тыс. т

Муки — 900 т

Растительного масла — 500 т

Рыбы в бочках по 100 кг — 1,5 тыс. бочек

Пакетов НЗ (неприкосновенного запаса; 5-дневный рацион солдата) — 10 тыс. штук

Данные приводятся по ведомостям, оставшимся в городской управе Пуховичей. Цифры округлены.

Немцы вошли в городок 2 июля, т. е. через десять дней после начала советско-германской войны. Первыми вошли танковые части, принадлежащие к 3-й танковой армии. Население вначале боялось выходить из домов. Городок был занят в полночь, население появилось на улицах только с рассветом, часов в пять. Первыми вышли старики и старухи. Немецкие войска проходили через город. Постепенно у уцелевшей церкви собралась большая толпа. Неизвестно, как родилась идея приветствовать немцев, но толпа двинулась к дороге. Предводительствовали толпу двое — старик рабочий и бывший начальник городского коммунального хозяйства, коммунист. Жандарм, регулировавший движение войск, понял, что от него хотят жители, и приказал ждать. Вскоре появился командир немецкой части с переводчиком.

Командир выслушал население, поблагодарил за приветствие и просил соблюдать спокойствие и не допускать актов саботажа. На вопрос, что делать с военными складами, командир ответил, что армия не заинтересована в них и население может поступить с ними [так], как найдет нужным.

Это был сигнал к началу грабежа. Население ринулось к складам, взломало их, начало растаскивать сахар и другие продукты по домам. Тащили на плечах, так как транспорта в городе не было, тот, который был, был взят отступающими войсками. На складе происходила давка, женщин затаптывали насмерть, несколько детей тоже было затоптано. Склад заполнялся рассыпанным сахаром, крупой, мукой, все это смешивалось в кучки, и в этом месиве люди барахтались, пытаясь вытащить со склада продовольствие. Если человек не мог поднять на плечи мешок с сахаром, он взрезал его и половину высыпал на пол, чтобы другую половину утащить домой. Очень скоро появились крестьяне из окрестных деревень. Они приехали с подводами и стали нагружать [их]. Городские жители стали избивать крестьян, у складов начались драки. Это продолжалось до тех пор, пока немецкий командир части не прислал наряд солдат для наведения порядка. Солдаты установили очередь, и ограбление склада приняло организованный характер.

В тот же день наполовину склады были пусты. Если считать, что в их ограблении приняли участие три тысячи городских семей и три тысячи крестьян, то и тогда в среднем на каждую семью пришлось немало продовольствия. На короткое время ограбление склада было приостановлено немцами, которые выставили охрану у того отделения, которое содержало половину всех запасов продовольствия (это продовольствие было передано городу позже), так что всего в первый день населением была занята половина продовольственных запасов. Но и это означает, что на каждую семью, принявшую участие в ограблении складов, в среднем пришлось больше 200 кг сахара, около 200 кг жиров, около 35 кг круп, не считая рыбы, индивидуальных пакетов НЗ и растительного масла, которое по большей части погибло. Такого богатства жители города давно уже не видели.

Ограбление складов было, по существу, первой реакцией населения на уход советских войск. Конечно, это чисто русская реакция; вероятно, в других странах все это выглядело бы иначе, но и основания для нее в России иные, чем где бы то ни было. Сознание, что государство грабит народ, настолько глубоко [сидит] в народе, что при первой же возможности население старается вернуть себе отнятое у него государством.

Бобруйск

Здесь также имелись огромные склады военного ведомства, и также произошло их ограбление населением, когда оно увидело, что немцы не возбраняют этого грабежа. Но здесь уже, в довольно большом городе (до 100 тыс. жителей), грабеж принял более развитые формы и охватил не только военные склады, но и магазины и государственные аптеки. И по времени грабеж начался иначе. Здесь не стали ждать прихода немцев и как только увидели, что советская армия распадается и отступает, в городе началось ограбление магазинов, перекинувшееся потом и на военные склады. Что важно отметить, так это то, что в грабеже приняли участие и отступающие войска советской армии с той только разницей, пожалуй, что пока население грабило магазины, красноармейцы грабили население.

Однако, как и в других местах, в Бобруйске ограбление не затронуло предприятий города, которые остались в неприкосновенном виде. Пострадали предприятия только в тех местах, где не было военных складов, и население поэтому не могло удовлетворить своего инстинкта за счет военных запасов.

Ограбление военных запасов и магазинов государственной торговли было первым стихийным проявлением чувства свободы, охватившего население. В нем, в этом ограблении, неправильно было бы усматривать только низменный инстинкт, который не раз проявлялся и до этого; правильнее будет сказать, что этот низкий инстинкт на этот раз сочетался с чувством большой вражды к советской власти, которая держала население без сахара и без необходимого снабжения вообще и в то же время создавала большие запасы продовольствия для войны. Больше того, эту полосу грабежей надо рассматривать как способ сведения народом старых счетов, как своеобразный имущественный спор народа и государства, возникший в единственно возможной тогда обстановке и в единственно возможном виде.

Возникновение администрации в городах

Как уже сказано, немецкая армия не проявляла особого интереса к вопросам управления занятыми областями, ограничившись назначением в городах военных комендантов. Германская гражданская администрация в германских тылах, весьма глубоких, на что я уже указал, не появлялась. Между тем обширные области нуждались в гражданской администрации для налаживания жизни и сохранения порядка.

Таким образом, русская администрация появилась как бы самотеком и была вызвана к жизни образовавшейся после распадения советов пустотой, которую надо было заполнить. Насколько у немцев не было выработано особого подхода к проблеме создания администрации, видно из того, что она в различных городах возникала по-разному, и это объяснялось не разностью условий — они везде примерно были одинаковы, — а сочетанием случайностей, в цепи которых не последнее место занимала точка зрения на русскую администрацию, какой придерживались военные коменданты германской армии. Отчасти этой личной точкой зрения, вернее ее различностью у различных лиц, определяется принцип создания русской администрации. Прежде чем перейти к описанию приемов возникновения русской администрации, следует несколько слов сказать о военных комендантах германской армии. Институт военных комендантов в Германии существовал во всех районах. Он начинал действовать, как только немецкая армия выходила из пределов Германии и занимала чужие территории. Кадр военных комендантов пополнялся офицерами, не пригодными по преклонности возраста к строевой или штабной службе. Именно этим объясняется, что в занятых областях России все военные коменданты были людьми пожилыми, в прошлом офицерами кайзеровской армии, сохранившими традиции этой армии и только очень в малой степени воспринявшими идеологию национал-социализма.

Военные коменданты видели свою задачу в том, чтобы сохранить спокойствие в занятых немецких областях, обеспечить расквартирование немецкой армии, ее снабжение и выполнение населением приказов военного командования. Как правило, дальше этого военные коменданты не шли. Поэтому когда дело касалось гражданского управления, они предоставляли известную свободу действий населению. Одни из них вообще отказывались вмешиваться или вмешивались только в необходимых случаях в дела местного населения, другие вмешивались не в силу приказов, данных им, а по собственной инициативе, и при этом решали вопросы управления в соответствии со своей точкой зрения и своим пониманием обстановки, третьи действовали чисто военными средствами и пытались сами наметить вид и форму гражданской администрации и подобрать людей для этой администрации. Вот поэтому-то в создании гражданской администрации была допущена такая «пестрота», как в смысле характера этой администрации, так и [в отношении] лиц, ее возглавляющих.

Гомель

Некоторое время город вообще не имел администрации, составленной из местного населения. Он управлялся военным комендантом, который категорически отказывался решать чисто гражданские дела. Вступая в управление городом, комендант издал приказ, в котором установил, что гражданское население до конца войны не должно стремиться к разрешению политических проблем. Вот этот приказ, восстановленный по воспоминаниям жителей города Гомеля:

Населению приказывается:

1. С полным доверием относиться к германской армии, которая несет русским освобождение от большевизма.

2. Акты саботажа и неповиновения будут караться смертью.

3. Жители должны трудиться для себя и не искать помощи от германской армии, так как армия не имеет сейчас возможности оказать эту помощь.

4. Жители должны жить мирно, без ссор, грабежей и нарушения общественной благопристойности. За невыполнение этого пункта приказа — тюремное заключение и принудительная работа.

5. Школы, больницы, магазины, заводы должны продолжать работать под ответственность тех, кто в них работает. Если какое-либо из этих учреждений не будет выполнять своей обязанности по отношению к германской армии и населению города, оно будет отобрано и передано в другие руки.

6. После 8 часов вечера появление на улицах строжайше запрещается до 6 часов утра.

Из этого приказа военного коменданта города Гомеля видно, что он сам очень смутно отдавал себе отчет в том, как действительно можно организовать жизнь в занятом городе. И тем не менее это был единственный приказ в продолжение первых полутора месяцев, если не считать приказа об обязанности населения сообщать комендатуре о всех случаях заболевания сыпным тифом среди населения. Этот приказ как нельзя лучше характеризует ту административную «пустоту», какая образовалась на первых порах оккупации в городах.

Жизнь большого города, естественно, не могла развиваться в узких рамках, определенных приказом военной комендатуры, с каждым днем она все более настойчиво требовала установления администрации. Город оставался без продовольствия, заводы, к которым немцы не проявляли интереса, бездействовали (несколько нужных им заводов они заняли), медицинское обслуживание населения разрушалось, наступало время открытия школ, но неизвестно было, возможно ли было возобновить работу школ и на какой основе.

Работники школ, больниц, городского хозяйства осаждали комендатуру с вопросами, на которые та не могла ответить и не считала себя обязанной отвечать, так как они никакого отношения к армии не имели. Только после длительных переговоров комендант признал необходимость создания городской администрации, которая существовала при Советах, и предложил ее восстановить, за некоторым, конечно, исключением. Во главе города он предложил поставить бургомистра, которого население сейчас же переименовало в городского голову. Однако определить, кто такой бургомистр, комендант не хотел. По его мысли, было бы самым лучшим, если бы все сотрудники, работавшие при советском управлении, снова вернулись и продолжали свою работу. Но так как верхушечная часть советского аппарата бежала, то комендант не находил возможным назначить кого-нибудь бургомистром. Он предложил избрать его на общегородском собрании. Такое собрание не было возможно, да и строжайше было воспрещено самой германской армией. Тогда комендант предложил собраться к нему в комендатуру всех лиц, которые уже работали в администрации. Им он и предложил выбрать бургомистра, что и было сделано.

Через несколько дней появился приказ коменданта:

1. Я по просьбе лиц, принадлежащих к управлению города, назначил бургомистра и его помощников.

2. К этим лицам и надлежит населению обращаться по всем вопросам гражданской жизни.

3. По этим вопросам запрещено обращаться к ортскоменданту.

Когда дело коснулось структуры городского управления, комендант оказался непреклонным. Он не знал, какая структура будет наилучшей, и не верил, что назначенные им лица способны создать хорошую структуру. Поэтому он предложил восстановить структуру, существовавшую при Советах, на том основании, что менять ее надо будет «после войны». Таким образом, в городе возникло городское управление, почти в точности копирующее городской совет. Городское управление, как и городской совет, имело следующие отделы:

— отдел снабжения;

— отдел коммунального хозяйства;

— финансовый отдел;

— отдел народного образования;

— отдел здравоохранения;

— отдел учета и статистики;

— промышленный отдел;

— отдел планировки;

— правовой суд;

— суд;

— отдел охраны порядка (полиция).

Конечно, восстановление старой структуры выглядело несколько странным, но было в этом много разумного. Население привыкло к структуре власти, и, когда она была восстановлена на прежней структурной базе, все пришло в надлежащий порядок, и население уже знало, где и кем могут быть разрешены вопросы, нуждающиеся в разрешении.

Городское управление приняло в свое ведение больницы, аптеки, школы, предприятия, рынки, коммунальное хозяйство, бани и т. д. Первые же шаги показали, что городское управление может действовать во многих областях самостоятельно, согласовывая с комендатурой только вопросы, которые как-либо затрагивают армию. При этом ясно стало и то, что на чью-либо помощь рассчитывать нельзя и надо на месте искать возможности наладить жизнь. Начал создаваться городской бюджет. Упорядочены были налоги с населения (старые долги были прощены). Школы получили топливо. Учителя получили хоть небольшое жалование и открыли школы. Не было учебников, но тогда стали учить по советским учебникам, удалив из них явную пропаганду. Начали работать больницы, пополненные врачами из лагерей военнопленных. Восстановление коммунального хозяйства (водопровод, бани, санпункты, канализация) было проведено под наблюдением немецких специалистов (армия нуждалась во всем этом) и, главным образом, за счет германской армии. Город начинал жить нормально, имея администрацию, возникшую на описанной выше основе.

Мглин

Небольшой городок Белоруссии. В нем сложились такие же условия, как и в Гомеле, но здесь все это происходило в значительно меньших размерах. Комендант Мглина объявил, что население само должно избрать свою администрацию. В приказе коменданта так и было написано: «Для налаживания жизни без коммунистов необходимо, чтобы население на прежней основе восстановило совет».

И совет был восстановлен. На собрании жителей города был избран состав совета, в который вошли наиболее популярные среди жителей люди, в том числе и два коммуниста, оставшиеся в городе и не эвакуировавшиеся с Красной армией. Так как этот совет был порожден именно антисоветскими настроениями населения, то он был назван

Народный совет города Мглина, чем, по мысли жителей, подчеркивалась его разница с антинародным советом большевиков. Впоследствии совет Мглина был преобразован в городскую управу по типу, который уже складывался в других городах Белоруссии.

Осиповичи

Военный комендант здесь считал, что в его обязанности не входит заниматься обязанностями русской администрации. В то же время он не разрешал собираться этой администрации. Он назначил бургомистра, ограничив его функции обслуживанием нужд армии и выполнением приказов комендатуры, какой бургомистр никак не мог решать городских проблем. И тогда в городе при молчаливом согласии комендатуры произошло избрание выборщиков. Каждая улица выбрала одного выборщика, который должен был от имени жителей улицы участвовать в избрании городских властей. Так как выборщиков было немногим больше ста человек, то городской комендант разрешил их собрания в здании комендатуры и сам присутствовал на нем. Инициатива созыва этого собрания выборщиков и выборов представителей улиц принадлежала учителям и врачам города, которые нуждались в помощи власти для продолжения своей работы. Собрание выборщиков избрало городского голову (один из старейших и заслуженных учителей) и к нему в помощь — десять уполномоченных, которые в дальнейшем и стали во главе отдельных участников работы городского управления.

Рогачев

Здесь все городское управление было назначено комендантом города по собственному вкусу, именно поэтому рогачевское городское управление прославилось своей враждебной деятельностью по отношению к населению.

Четыре различных метода формирования русской администрации в оккупированных землях дают возможность сделать вывод о том, что население занятых немцами русских городов инстинктивно стремилось к созданию таких органов власти, которые были бы демократическими по своему существу. Если не забывать, что такая тенденция проявилась населением в условиях оккупации армией тоталитарно-фашистского государства, то тем яснее становится, что инстинктивное влечение русского народа в сторону подлинной демократии в других, более благоприятных условиях, могло бы стать решающим.

Следует сделать еще некоторые выводы:

1. В дореволюционной России не было бесплатного медицинского обслуживания населения. Большевизм ввел его. Отрицая сам большевизм, жгуче ненавидя его, население оккупированных немцами земель, тем не менее, даже не помышляло о том, чтобы вернуться к дореволюционной системе медицинского обслуживания. В частности, не было ни одного случая, когда бы поднялся вопрос о платном лечении. Если он иногда и поднялся, то только в силу финансовой слабости городских управлений, которые не могли дать медицинским управлениям достаточных средств, но тогда плата за лечение установилась в таком минимальном размере, что она не была ни для кого обременительной. Были случаи, когда отдельные врачи желали покинуть больницы и желали открыть частную практику. Против этого обычно восставало все население. Врачи должны были работать в существующих медицинских учреждениях. Впрочем, к чести врачей, случаи нежелания работать в очень трудных условиях больниц и амбулаторий были очень редкими.

2. Население стремилось сохранить систему всеобщего бесплатного обучения. Во имя этого приходилось городским управам повышать налоги с населения, но это никогда не вызывало предложения ввести ограничения обучения.

3. Даже в условиях немецкой оккупации, известной своей бесцеремонностью, население рассматривало себя как хозяев города. Именно поэтому коммунальные предприятия, бани, мастерские и даже заводы забирались в руки городских управ и рассматривались как их собственность. И когда позже немецкие власти наложили руки на все это имущество, населением это было воспринято как попытка немцев отнять то, что принадлежит населению, а не оккупантам. Население считало законным, когда немцы забирали военные объекты, но все остальное оно считало принадлежащим городам, поэтому начавшийся вскоре грабеж оккупированных областей (осуществляемый не армией, а специально для этого созданными организациями) нанес весьма чувствительный удар представлениям населения о собственных имущественных правах.

4. Поиски новых форм администрации — это в миниатюре поиски нового государственного строя, и то, что эти поиски велись в направлении демократического решения этого вопроса, за немногими исключениями, говорит об инстинктивном стремлении народа к созданию демократического правопорядка.

Возникновение администрации в селах

В селах масштабы этого процесса были еще более мелкими и настолько отличными, что весьма трудно идти по линии обобщений; дифференциация в этом отношении была настолько сильной, что свести происходившие тогда процессы хотя бы к нескольким типовым — дело нелегкое. И тем не менее, это единственный путь представить себе, как развивался процесс в русской деревне, на землях, занятых германской армией. При этом мы опять подчеркиваем, что речь идет об областях, занятых армией, но не подпавших под власть германского гражданского управления (министерство Розенберга), где положение было иным, коренным образом отличным от тех мест, на примере которых мы строим свое обозрение.

Русский крестьянин привык смотреть на колхозное имущество как на свою собственность, временно у него отобранную советской властью. Поэтому всякие жизненные изменения в советской деревне будут начинаться с экономических изменений, квинтэссенцией которых является перестройка сельского хозяйства на новых основах, исключающих колхозное рабство, но в то же время и не ведущих к возрождению дореволюционных земельных порядков.

Особенно ярко все это проявилось с первых дней германской оккупации России. Вопрос экономических изменений, внесенных этой оккупацией, вернее, фактом исчезновения большевизма, сам по себе очень интересен и нуждается в специальном рассмотрении, но здесь следует сказать, что он теснейшим образом переплетался с созданием администрации в селах, а часто и определял тип, характер и направление деятельности этой администрации.

Если в городах перед администрацией стояла задача восстановления условий, при которых может развиваться жизнь, если там вопрос пуска предприятий, снабжения населения питанием, предоставление заработков населению, не имеющему никакого своего личного хозяйства, является самым важным и, по существу, эти вопросы вызывали к жизни русскую администрацию, то в селах она порождалась совершенно иными задачами, и в первую очередь, задачей сохранения экономической основы села и поддерживания порядка, при котором эта основа была бы уничтожена. Практика в оккупированных немцами областях намного определила появление декрета Розенберга о земле. По существу, этот декрет в целом ряде областей смотрелся странно, так как вопрос о земле был уже решен без всякого участия министерства Розенберга, и, по правде говоря, никто всерьез не думал, что министерство Розенберга может распоряжаться русской землей.

Но оставим все эти вопросы в стороне, они заслуживают отдельного рассмотрения, и ограничимся лишь рассмотрением путей, по которым шло создание русской администрации в селах с тем, чтобы установить и в них наличие инстинктивного тяготения крестьян в ту или иную сторону. Если города были сразу же охвачены немецкой оккупацией, то для сел оккупация сама по себе выглядела несколько иначе. Проходили через села войска, если села лежали у больших дорог, иногда они забирали фураж или продовольствие, иногда останавливались на постой, а потом опять уходили. Если же села лежали вдалеке от больших дорог, то и такого ограниченного общения с немцами они не имели, и было немало сел, которые до ухода немцев из России не видели на своих улицах ни одного немецкого солдата. Во всяком случае, государственная самостоятельность сельских жителей была затруднена в еще меньшей мере, чем городских, и это делает государственное творчество крестьян в оккупированных областях чрезвычайно интересным для изучения. Я полагаю, что будет правильно свести это творчество к трем основным видам:

1) разрушение советского уклада и попытка создать совершенно новый уклад;

2) приспособление существовавшего ранее государственного строя, изменение его в деталях, наполнение новым содержанием;

3) сохранение существовавшего уклада.

Разрушение советского уклада и попытка создать совершенно новый уклад

Такой подход к решению проблемы наиболее оправдан теоретически. Народ резко отрицательно настроен [по отношению] к советскому укладу государственного управления, и естественным его побуждением при падении этого уклада является создавать на его обломках нечто новое. Но для строительства этого нового нужна организующая политическая сила или хотя бы организующая идея государственного строя. Опыт оккупации показывает, что такой разрушительный подход и имел место как раз там, где находилась организованная сила и организующая идея нового уклада. При этом сразу надо сказать, что это не обязательно должна быть положительная, в смысле общественно-моральном, сила, может быть, и сила отрицательная, и тогда начинается процесс создания нового зла на развалинах старого зла. Пример такой отрицательной силы мы и приводим.

Село Кличево Бобруйской области

Оно лежит далеко в лесах, поэтому немцы в нем не появились. Однако после занятия области немцами в селе появился местный житель Григорий Пашенный с двумя сыновьями. В 1935 году он был осужден судом к десяти годам тюрьмы за то, что ограбил и ранил соседа. Ему удалось бежать. Вскоре из села исчезли и два его сына, тоже весьма склонных к воровству и разбою. Теперь они вернулись в родное село. И вернулись не просто, а в роли доверенных лиц немцев. В городе Пашенный явился в комендатуру к немцам, предъявил свои бумаги, из которых видно, что немецкие войска освободили его из тюрьмы, захваченной ими на западной границе, и попросил полномочий на наведение порядка в родном селе. Комендант дал ему такие полномочия как узнику большевизма, тем более что Пашенный сказал, что он сидел в тюрьме за борьбу против Советов и коммунистов. Снабженный бумагой, на которой крестьянам был понятен только германский орел и печати со свастикой, Пашенный приступил к «управлению» селом. Два его сына заняли места милиционеров, которые были в этом селе при советской власти. При этом одного милиционера они убили. Теперь они стали называться полицейскими.

Григорий Пашенный, бургомистр, назначенный немцами, почувствовал себя полновластным хозяином в лесном селе. Естественно, никто не смел противиться ему. У него была «идея» перестройки села и создания нового политического и экономического уклада. Для человека вообще склонного к преступлению и к насилию это была, может быть, даже не совсем неразумная «идея». Ничего нового Пашенный не мог, конечно, придумать, все его мысли были направлены лишь на то, чтобы обеспечить свое личное положение и благополучие. Поэтому в то время как кругом происходил раздел земли между крестьянами и устанавливались новые порядки землепользования, возникала новая структура жизни и администрации. В это время в селе Кличеве семья Пашенного, имеющая «идею» «нового строя» производила переустройство села на свой лад.

Село имело 1,2 тыс. гектаров пахотной земли. Пашенный выделил из этой земли 300 гектаров, которые когда-то принадлежали местному помещику. Эти 300 гектаров он объявил «государственной собственностью», находящейся в распоряжении бургомистра. Остальная земля была объявлена «общественной собственностью» и передана крестьянам в пользование на принципах издельщины. Крестьянин должен был обработать эту землю, но четверть своего урожая сдавать Пашенному. В дальнейшем, когда немцы установили налог на землю,

Пашенный снизил поборы в свою пользу до 15 % урожая. Земля, отнесенная Пашенным к «государственной собственности», сдавалась им в аренду крестьянам. Это в течение одного года сделало Пашенного богатым человеком. В этом и заключается смысл его «идеи». Однако кончилось тем, что немцы расстреляли Пашенного за насилие над крестьянами.

Об этом случае и не стоило бы говорить, если бы в условиях России в случае войны не возникали тенденции, подобные той, какую проводил Пашенный. Однако удивления достойно не то, что Пашенный возможен, а то, что Пашенных было очень мало, и автору этой записки известно всего два подобных случая. Между тем как попыток осуществить положительную идею было немало, не все эти попытки можно одобрить, но все они исходили из мысли о необходимости разрушить большевистский уклад жизни и заменить его новым. Учесть опыт именно такого рода попыток значительно важнее для будущего.

Независимый Локотской округ

Локоть лежит глубоко в брянских лесах. Это небольшой городок [с населением] до 6 тыс. жителей, с винокуренным заводом и находящийся в том переходном состоянии, когда трудно сказать, является ли он городом или селом. Такое состояние типично для довольно большого числа населенных пунктов, прогрессирующих от поселений сельского типа к типу городских поселений. Вокруг Локтя лежат чисто сельскохозяйственные районы с довольно развитым полеводством. Известное значение имеют лесные промыслы, главным образом, смолокурение. Если попытаться определить районы, тяготеющие к Локтю как к своему естественному центру, то мы получим довольно большую лесную область, населенную приблизительно 100 тыс. жителей.

В начале войны в Локте появился инженер Воскобойник. Он [был] участник старой партии социалистов-революционеров, к которой принадлежал еще до революции. Это при советской власти делало его опасным, и он много лет провел в тюрьме, откуда был освобожден немецкой армией. Локоть по существу не был занят германской армией, [так] как находился он вдалеке от всех стратегических направлений на Москву. Тем не менее, германское командование понимало значение этого лесного пункта, который мог быть использован Советами для действий против немецкой армии в тылу, и поэтому держало в Локте маленький гарнизон, больше для наблюдения, чем для борьбы с противником. Воскобойник понял значение Локтя по-своему. Здесь могли быть созданы условия относительной свободы для населения. Здесь мог быть проведен тот социологический опыт, над которым он раздумывал в тюрьме. И он предложил немецкому командованию обезопасить округ для немцев при условии, что они признают независимость округа и не будут вмешиваться в его внутреннюю жизнь. Для немцев — имеется в виду немецкая армия, в зоне которой округ находился, — предложение Воскобойника показалось заманчивым. Пойдя на условия, поставленные им, они избавлялись от опасности использования лесного округа противником. Они избавились от необходимости посылать в этот округ гарнизон. К тому же Воскобойник гарантировал им, что район будет поставлять германской армии причитающиеся с него запасы продовольствия. Одним словом, предложение Воскобойника было принято.

Воскобойник приступил к переустройству округа. Воодушевлен он был большой идеей народной самодеятельности. Он считал, что в условиях свободы народ сам найдет наилучшее решение всех стоящих перед ним задач. На первое время он ставил задачу сохранения экономической базы крестьянского хозяйства, поэтому автоматической ломки колхозов он не допустил. Землю поделили между крестьянами, но трактора и сельскохозяйственные машины, принадлежавшие колхозам и МТС, остались в общественном пользовании. По мысли Воскобойника, крестьяне, единолично владеющие землей, будут собираться в машинные товарищества, которые и будут использовать машинный парк, оставшийся в округе от прежнего режима. Машине предоставлялась роль организатора коллективной обработки земли, а крестьянин становился коллективным собственником машины.

На первый взгляд покажется, что это было продолжение политики МТС, но на самом деле это было нечто совершенно иное: машина потеряла свое значение, приданное ей советской властью, но идея реконструкции и машинизации сельского хозяйства оставалась. Теперь она базировалась не на принудительных колхозах и не на принудительных МТС, а на добровольных машинных товариществах крестьян, в которых все отношения строились самими крестьянами. Создание административной структуры Воскобойник ставил в зависимость от самодеятельности населения. Итакая структура вскоре определилась. Независимый Локотский округ управлялся начальником округа, имеющим исполнительную власть. Законодательная власть концентрировалась в собрании общественных представителей, неком подобии маленького парламента. Это собрание составлялось из представителей, выбранных сельскими обществами. Районы управлялись по тому же принципу — начальник района и совещание сельских представителей. Села избирали старост.

В данном случае не имелось законченного демократического пути создания власти, но надо учитывать обстановку, в какой это происходило, и цель, к которой шли в Локотском округе. Воскобойник, человек, безусловно, сильный и свободолюбивый, привил всему населению мысль о том, что Локотский округ призван сыграть историческую роль, создав в маленьком масштабе прообраз будущей антибольшевистской России. При этом, будучи человеком умным, будущую Россию Воскобойник не связывал только с победой германцев. Ему казалось, что у русских есть две возможности получить свободную Россию:

— победа немцев, изгнание немцев из России (или, если возможно, их уход) и создание нового российского государства;

— поражение немцев от большевизма, временное усиление большевизма, новые его столкновения с внешним миром и с собственным народом и все же разрушение большевизма.

Опыт Локтя Воскобойник рассматривал нужным для обоих этих вариантов будущего. На весь этот опыт он смотрел как на создание начальной ячейки, которая могла потом послужить прообразом устроения жизни на более широких пространствах России. Именно поэтому, учитывая настроенность в пользу демократического решения вопросов государственного устройства, Воскобойник все время усиливал элемент демократичности в строительстве местных органов власти. Он создал систему выборности старост и их ответственности перед населением села. Он ввел обязательные отчетные доклады всех выборных лиц перед избирателями и очень тщательно следил, чтобы эти отчетные доклады делались. Одновременно он поставил оценку деятельности администрации в зависимость от практических достижений. Открытие школ, налаживание медицинского обслуживания населения, помощь семьям, кормильцы которых ушли с Красной армией, будучи мобилизованными в армию, — все это были критерии, по которым определялась деятельность организаций и лиц округа. В то же время развивалась бурная хозяйственная деятельность населения. Достаточно сказать, что всего лишь за один год крестьяне создали и укрепили единоличные свои хозяйства, сохранив при этом коллективистическую смычку между ними, осуществляемую, главным образом, через коллективное использование машинного парка. Опыт Воскобойника привлек внимание Москвы к Локотскому округу. В нем увидели большую опасность. Сброшенные десантники убили Воскобойника.

С этого времени округ пошел по совершенно иному пути, продиктованному немцами, и в конце концов вылился в совершенно противоположное тому, что замышлял вначале Воскобойник.

Округ стал местом формирования бригады Каминского. Опыт Воскобойника чрезвычайно интересен с точки зрения искания новых форм государственного режима. И снова здесь, как и применительно к большинству мест оккупации, где народ получал возможность действовать, ясно проступает стремление к демократическому устройству жизни и государственного правления. Именно такого рода попытки типичны для всех мест, где подсоветские люди получали возможность осуществить свое стремление в формировании органов власти, а это как нельзя лучше говорит о том инстинкте, который руководил в это время русскими.

Приспособление существовавшего ранее государственного уклада, изменение его в деталях, наполнение новым содержанием

Администрация такого типа возникала особенно часто [в тех районах], где не имелось нужных культурных кадров для решения проблемы управления, и особенно в тех местах, где оккупация ощущалась населением лишь косвенно, прямо же жизненного уклада она не затрагивала. Этот вид администрации чаще всего можно было найти в глухих лесных местах, покинутых советской администрацией, но не привлекших внимание немцев. При этом уходила самая верхушечная часть администрации, аппарат же оставался, и он продолжал работать по инерции и в [том] направлении, в каком работал и до этого. По этой причине сохранялись формы прежней государственной власти, лишь изменившие свои названия. Районные исполкомы стали называться районными народными комитетами, районные съезды советов заменились районными собраниями сельских делегатов, заведующие отделами стали называться начальниками отделов и т. д. А по существу аппарат власти стал продолжать свою же деятельность и был в основном заполнен теми же людьми, какими был заполнен и при Советах, исключая, конечно, верхушечную часть этого аппарата.

Инерция в этом направлении была столь большой, что сохранилось многое из того, что существовало и при Советах. В таких районах обычно продолжали существовать МТС, земельные отделы, отделы культпросвета и пр. Налоги взимались с населения в размерах, существовавших при советской власти, проводился сбор культналога на содержание школ и т. д. Стороннему наблюдателю показалось бы, что существует та же советская власть. И лишь при ближайшем рассмотрении можно было обнаружить коренное отличие этой власти от той, какая была. Дело в том, что население, не проявившие активного государственного импульса, не могло построить здание новой государственности хотя бы в узких рамках ограниченной территории, а людей, способных по-новому решить проблему устроения власти, в данном месте не оказалось. И тогда шли по линии сохранения формы власти, наполняя ее отличным от прошлого содержанием. Вот это-то отличие и не было заметно сразу, но становилось совершенно ясным при ближайшем знакомстве с деятельностью органов власти, действующих в старой форме, но на новой основе.

Глусский район

Глухой лесной район, оторванный от больших дорог сотнями километров пути через лес. Железной дороги нет. Район исключительно сельскохозяйственный. Немецкие войска не появились в этом районе. Старая администрация бежала. Начинался развал района, кое-где вспыхивал грабеж. Тогда во главе района по собственному желанию встали два брата — простые крестьяне этого же района. Они создали отряд из десятка вооруженных людей и усмирили грабителей, прекратили террор уголовных элементов по отношению к населению. В районе наступило успокоение, и появилась возможность для установления администрации. Братья Макаровы и все, кто с ними в это время сотрудничал, пошли по простейшему пути. Они обязали всех сотрудников районных учреждений, существовавших при советской власти, явиться в свои учреждения. Из их среды они выбрали начальников отделов. Перед этими учреждениями были поставлены те же задачи, какие стояли перед ними при советской власти. Письменная инструкция Макаровых гласила:

Отдел народного образования должен обеспечить работу школ. Дрова для школы должно поставлять население, дети которого в данной школе обучаются. Учителя должны получать жалованье от района. Так как время тяжелое, то население должно в порядке самообложения помочь учителям продовольствием. Учебники надо употреблять старые, при советской власти изданные, но только удалить из этих учебников страницы, где говорится о Ленине, Сталине, коммунизме.

Финансовый отдел должен собирать с населения такие же налоги, как и при советской власти, обращая эти налоги на районные нужды. Если немцы наложат налог на район, то его надо будет платить из собранных с населения средств по налогу. Если этих средств не хватит, то тогда изменить налоги с таким расчетом, чтобы покрыть самые неотложные районные нужды и уплатить немцам.

Административный отдел (милиция) должен наблюдать за порядком в районе и отдавать под суд всех, кто этот порядок будет нарушать.

Суд должен работать по старым законам, но только так, чтобы наказать уголовные преступления. Суд должен стараться не перегружать тюрьму заключенными и всегда, когда это можно, ограничиваться штрафом и передачей виновного на поруки сельского хозяйства, из которого он происходит.

Машинно-тракторная станция остается собственностью района. Она должна заключать с сельскими общинами и с группами крестьян договора на обработку земли и предоставление машинно-тракторного парка, но цены надо установить и справедливые и для крестьян необременительные.

Эта инструкция братьев Макаровых — в значительной мере экспромт, порожденный чрезвычайной обстановкой в районе, но в ней именно и отражен страх разрушить старую форму государственности и оказаться в условиях административной пустоты, тем более что население уже видело, что без постоянной администрации жизнь наладить нельзя. (До возникновения этой администрации район захлестнула волна грабежей.) В сохранении старой формы государственности Глусский район пошел еще дальше: он восстановил советы под названием «общные советы»; он привлек к работе в них прежде всего старых членов прежних сельсоветов, воссоздал секции советов как способ привлечения населения к постоянной работе в управлении. При этом надо сказать, что впервые массовые органы советов заполнились подлинной деятельностью только после разрушения советской власти в целом. Впервые они получили возможность [действовать] в духе собственной инициативы, которая при советской [власти], или при диктатуре партии, не могла проявиться, так как была скована руководящей ролью коммунистов и враждебными народу законами.

В советской государственной системе созданию массовой базы советов придается огромное значение. Советы низовые окружены, в соответствии с советской Конституцией, целой сетью массовых органов — секций советов. По мысли творцов советской государственности, в этих массовых органах должно осуществляться участие народа в управлении государством. Это те самые органы, которые должны приготовить из ленинской кухарки государственного деятеля. Но в условиях всепронизывающей диктатуры партии секции советов выродились в формальность — ненужную государству и неприятную для тех, кто в них должен был принять участие. В новых же условиях те же секции вдруг приобрели свое настоящее значение. Они стали именно теми органами, в которых предварительно решались важнейшие вопросы крестьянского бытия. Особенное значение приобрели земельные секции, которые должны были найти правильный путь решения земельного вопроса. Раздел земли в Глусском районе прошел наиболее организованно, и это заслуга секций советов, предварительно наметивших формы вопросов раздела земли и его порядок.

Через пять месяцев после начала оккупации в Глусском районе были восстановлены все 22 совета. Каждый совет имел от шести до девяти секций. Обычно это были такие секции:

— земельная;

— культурно-просветительская;

— налоговая;

— дорожная;

— благоустройства;

— санитарии и гигиены.

Кроме этих секций, имевшихся во всех советах, возникли новые секции [например, такие], как мостовая, там, где надо было заново отстраивать мосты, разрушенные отступающей Красной армией; заготовительная, которая собирала по лесам имущество, брошенное Красной армией; учетная, которая учитывала на территории совета новое население и вела его общественную проверку. Вскоре в Глусском районе произошло и пополнение сельских (общинных) советов. Для этого по всем селам были произведены довыборы членов советов, а в отдельных селах — и перевыборы. Местное государственное творчество в Глусском районе продолжалось до мая 1942 года, когда немцы охватили этот район своими ландвиршафткомендатурами и распустили общинные советы, заменив их бургомистрами, действующими уже вне воздействия со стороны местного населения. А вскоре после этого Глусский район стал одним из центров партизанского движения.

Сохранение существующего уклада

При этом имеется в виду не форма, а существо уклада, т. е. его отношение к населению. Советский строй именно тем и характерен, что он при внешней своей демократичности, по существу, совершенно от населения не зависим и действует вне всякого влияния [на него со стороны] населения. Это законченная форма разрыва власти с народом, хотя и прикрытая демократическими покрывалами, прозрачность которых общеизвестна. Советский строй может принимать различные формы, не меняя при этом своего существа — диктаторского управления страной и средствами террора, подавления национальных и государственных инстинктов народа, подавления его стремления к свободе. Время оккупации показало, что советский строй в видоизмененном облике способен сохраниться в обществе. Форма власти, как это видно из практики оккупации, — в конце юнцов одно из производных от ее существа; она может быть различна, но существо, если она основана на принципе подавления народа, неизменно приближается к советскому, как бы оно ни называлось.

Нижеследующее утверждение может показаться парадоксом, но оно вытекает из множества наблюдений: существо советского строя могло быть очень легко сохранено в недрах немецкой оккупации. Это объясняется, по-видимому, чрезвычайной близостью национал-социализма и большевизма в вопросах управления массами. В целом ряде районов Белоруссии старый вид власти был разрушен до основания. Ничего не осталось от советов и исполкомов, существовавших при советской власти. На развалинах старого строя начал возникать новый строй, приспособленный для военных нужд Германии. И чем больше этот строй оформлялся, тем яснее становилось, что он почти в точности по своему существу повторяет то, что было. Возникли управления уполномоченных по заготовкам для немецкой армии (Кировский и др. районы). Они стали облагать население налогом в виде продразверстки. На село накладывалась обязанность поставить известное количество продовольствия. Были взяты существовавшие при Советах нормы, впоследствии еще повышенные. Это в точности копировало институт уполномоченных комитета заготовок при Совнаркоме СССР. Те действовали тоже в районах и тоже методами продразверстки, накладывая налог на колхозы. А так как в этих местах колхоз в прошлом неизменно совпадал с селом, то наложение налога на село при немцах означало то же самое, что налог на колхоз при Сталине.

Появились бургомистры районов и сел, которые стояли над общинными самоуправлениями. Вся власть оказалась в руках этих бургомистров. Они руководили общинными самоуправлениями, наказывали виновных, разрешали или не разрешали открытие школ. Это в точности напоминало и повторяло практику деятельности партийных секретарей в районах и селах. Те точно так же руководили советами, могли разрешать им или не разрешать принимать решения, наказывали и миловали. Партийные секретари были глазом и аппаратом Сталина; бургомистры в данных условиях становились представителями немцев. В школах было запрещено преподавание по старым учебникам. Потом оно было разрешено. Но учебники подверглись «переработке». Там, где в советских изданиях писалось: «Ленин и Сталин дали нам хорошую жизнь», теперь стояло: «Гитлер дал нам хорошую жизнь». [Лозунг] «Спасибо товарищу Сталину за наше хорошее детство!» теперь звучал так: «Спасибо Гитлеру за счастливое детство!». Появлялись уже и признаки того же раболепства перед вождем. В школах появились лозунги «Слава великому Гитлеру-освободителю!». Они висели на тех местах, где раньше висели лозунги «Слава великому Сталину!».

Аналогии можно было бы продолжать до бесконечности, но сказанного достаточно для установления факта, что в практике оккупированных областей имело место разрушение формы старой государственности при одновременном сохранении диктаторского существа ее. А так как примат существа над формой власти бесспорен, а вопрос о единстве формы и существа весьма спорен, то это и дает нам право выделить все подобные тенденции к сохранению диктаторского существа власти в тип, сохраняющий старый уклад власти, характеризующийся антинародностью и особыми целями, ничего общего с интересами народа не имеющими.

Не претендуя дать законченные выводы из всего вышесказанного, я все же полагал бы необходимым рекомендовать исследователю этого вопроса обратить внимание на следующее:

1. Существо советского строя заключается в подавлении стремления к свободе. Это вызывает незримую, но непрекращающуюся борьбу правительства с народом, в котором до известного сочетания обстоятельств государство как сила организованная одерживает победу над народом как силой неорганизованной.

2. Гитлеризм является откровенной формой подавления воли народа своего и закабаления народов чужих. Сходство облика гитлеризма и облика большевизма бывает иногда разительным.

3. Активность народа в условиях гитлеризма или большевизма сводится к минимуму; проявляемая активность ведет к пополнению концлагерей, к повышению числа жертв режима.

4. Однако это нисколько не уменьшает инстинктивного стремления народа к свободе, если он ее лишен. Свобода становится важнее всего, и убить ее в сознании народа невозможно. Это придает новое освещение сказанному когда-то поэтом и историком Ламартином: «Свободу можно заглушить, но убить ее невозможно» (цитирую по памяти).

5. Всякое изменение отношения внутренних сил в России с неизменностью поставит во главу угла проблему свободы для народа. Даже в условиях гитлеровской оккупации эта проблема была поднята, и ее пытались разрешить.

Но поиски решения этой проблемы будут мучительно трудными для России после тридцати лет большевизма, так как понятие свободы для русского народа стало отвлеченным, лишенным реальных очертаний. Поэтому порыв к свободе в изменившихся условиях (в момент борьбы против большевизма и даже после победы над ним) будет означать не прямой путь к свободе, а поиски пути, не всегда удачные, часто мучительные и требующие жертв.

6. Вот почему проблема организующей идеи для России — проблема чрезвычайной важности. И вот почему помощь внешнего мира России должна быть выражена прежде всего в форме создания у русских представления о внешнем мире как о мире дружественном, несущем помощь России. С этой точки зрения атомная политика США, из которой, к общему счастью, Штаты уже выходят, является наихудшей политикой по отношению к России.

7. Организующая идея, которую внешний мир должен принести с собой в Россию (я не говорю, в каких это должно быть сделано формах), избавит Россию в момент критического столкновения с большевизмом от раздробления сил борьбы против большевизма, сделает народ России единым в его устремлении.

8. Вот почему идея свободы, которую в России никто не будет оспаривать, не является идеей борьбы против большевизма. «Свобода народов» — это не лозунг для России. Несомненен приоритет социальных проблем над национальными. Несомненно, отсутствие в России серьезных устремлений сепаратизма. Несомненно, народ сейчас так един, как никогда един он не был. И создает это единство не принцип свободы народов (автоматизированное представление, какое существует на Западе, несомненно, культивируется большевизмом, который сам уже давно от такого автоматизма в решении национального вопроса отказался и пытается выступать в роли защитника единства России), а стремление к всеобщей свободе и освобождению от большевизма.

Все факты, которые я приводил выше, относятся к Белоруссии [кроме Локотского округа], однако в этих фактах, как и в жизни тех лет, вы не найдете указания на то, что людьми, или хотя бы маленькими группами людей, белорусов, двигало стремление к созданию свободной от России государственности.

 

Немецкая оккупация Белоруссии в 1941–1944 годах

[170]

По приходе немцев в Белоруссию преимущественное большинство населения встречало немцев радостно и было довольно тем, что рухнул колхозный строй и советская власть. Еще немецкая армия не входила в деревню, а Красная армия уже отступила из деревни, как крестьяне начали разбирать колхозное и общественное имущество. При занятии немецкой армией данной территории имущество, которое не успело население разобрать, было забрано немецкой армией, как-то: магазины, склады, базы, мельницы и другое общественное богатство. Крестьяне начали заниматься разделом колхозного имущества, то есть [брать] инвентарь, скот и землю. (Скот — который не успели большевики угнать.) Раздел происходил неодинаково в каждом колхозе. В некоторых колхозах раздел земли происходил просто на душу, то есть бывший колхозный урожай, а после уборки урожая еще раз делилась земля уже на постоянно. В других колхозах уборка урожая происходила совместно, то есть как в колхозе, и собранный хлеб делили по трудодням, а уже осенью, после зимовых, и вообще вся земля делилась по хозяйствам (единоличным).

В тех деревнях, где люди были высланы на Урал в 1929–1931 годах, земля которых по приходе немцев оставалась свободной, там крестьяне брали земли больше, чем он имел до колхоза, но для формальности нужно было писать заявление в земельное управление и просить, что я, член общины такой-то, прошу [о] начислении меня землей в количестве таком-то (при немецкой оккупации деревню называли общиной). В тех деревнях, где крестьяне не высылались на Урал и запасной земли не было, там крестьяне получили свою землю, которую имели до коллективизации. Раздел земли происходил более-менее спокойнее, чем раздел скота и инвентаря. Раздел скота и инвентаря происходил в большинстве случаев скандально лишь только потому, что советская армия угнала скот, машины и другой сельскохозяйственный инвентарь. Но, несмотря на отсутствие мужских рабочих рук, машин и рабочего скота, с неожиданной быстротой возродилось единоличное хозяйство, и, несмотря на большие налоги немецких оккупационных властей, крестьянство подняло свой жизненный уровень и показало преимущество над рабским колхозным трудом. Но этот расцвет единоличного хозяйства был недолгим. Немецкие оккупационные власти стали убивать население, забирать на работы в Германию и проводить другие репрессии, что привело к созданию партизанского движения. Немецкая сельскохозяйственная комендатура старалась организовывать так называемые МТС. Но эта помощь могла быть только до организации партизанского движения. При появлении партизанского движения ни один трактор уже не мог работать, ибо будет уничтожен.

Участие немцев в разделе земли, инвентаря, рабочего скота было пассивным. Приезжали в деревню немецкие представители военных комендатур, где собирали общие собрания и слушали мнения крестьян, как лучше поступить с уборкой урожая. Немцев интересовало главное — чтобы крестьяне своевременно убрали урожай и сдали им военные поставки, то есть продналоги всех видов. По приезде немецкой сельскохозяйственной комендатуры были даны планы, сколько и какая община должна сдать военные поставки.

Немецкое сельскохозяйственное управление работало при помощи работников местного населения, преимущественно бывших работников советского земельного управления. Управление имело данные, сколько в какой общине земли, скота, птиц; исходя из этого спускался посевной план и план военных поставок в общем на общину. Главная работа сельхозуправления сводилась к тому, чтобы доведенные планы военных поставок выполнялись точно в срок. Там, где добровольно крестьяне не выполняли или мешали партизаны, туда посылались отряды милиции. Это были первые времена немецкой оккупации, когда партизаны не имели больших сил. Но когда партизанское движение было в больших масштабах, тогда военные поставки населением не выполнялись. После чего работа сельхозуправлений встала в тупик. Они не могли контролировать, какая община и какой член общины и чего не выполнил. Тогда работа управления свелась к тому, что [крестьяне] давали сведения военным властям, какая община и какое количество имеет задолженность в целом.

Военные власти мобилизовали большое количество подвод, то есть транспорт, и выезжали отрядом войск, окружали деревню и занимались выкачиванием необходимого количества военных поставок. В последние времена немецкой оккупации, когда вообще целые районы были заняты партизанами, малые военные немецкие отряды [были] не в состоянии выполнять прежнюю работу. Тогда сельхозкомендатура вместе с крупными соединениями немецких войск выезжала на операцию [против] партизан. И если последним [немцам] удавалось занять оккупированную территорию партизан, то на этой территории забирали весь скот, хлеб, картошку, сено, последние женские тряпки и все возможное и нужное для немцев, казачьих войск и французских легионов СС.

Операции [против] партизан, которые они [иностранные добровольцы] производили, для них были лакомым кусочком. При появлении казачьих частей в районе, оккупированном партизанами, все местное население убегало в леса и все [имущество] оставляли [на месте], боясь, чтобы [его] не забрали на работу в Германию. И все брошенное населением было для них [казаков] военной добычей. После такой операции, возвращаясь обратно, казаки пьянствовали, продавали или меняли на водку привезенные разные вещи. Одни казаки продавали и потом рассказывали другим казакам, кому они продавали. Последние шли [к покупателям] и, угрожая тем, что это [купленные] партизанские вещи, забирали [имущество] обратно.

Поведение партизан было еще хуже. В тех местах, где временно пребывали немецкие войска или их сообщники и позже уезжали на фронт или другое место, а население оставалось одно, после чего приходили партизаны и жестоко расправлялись с населением за то, что они работали у немцев, или даже за то, что немцы стояли в их квартирах, выполняя лозунг «кто работал для немцев два часа, тот наш враг». [Партизаны] убивали невинное население, грабили все основательно, дома и даже целые деревни. Те деревни и местечки, которые находились недалеко от железных дорог, автомагистралей и станций, партизаны выпаливали начисто, для того чтобы немцы не могли там расположить свои воинские части или сделать опорный пункт. В населенных пунктах, которые были далеко расположены от немецких войск и оккупировались партизанами, или местах, которые служили для укрытия партизанам, немецкие войска с большими силами разбивали партизан, а с населением поступали еще жестче, чем партизаны: грабили, убивали, забирали на работы, вылавливая целые районы. Это делалось для того, чтобы партизаны не могли иметь места пристанища и извлекать пользу из населения.

Были партизаны, которые боролись против немцев и так жестоко с населением не поступали. Они были убеждены, что после войны колхозов не будет и законы советской власти изменятся. К таким партизанам относился отряд Кошелева. Были еще партизаны такие, которые не хотели воевать ни за Гитлера, ни за Сталина, а просто избегали немцев, чтобы их не забрали на работы или [в] лагеря военнопленных, но не помогали и Сталину, и называли себя «самосохранение», и надеялись на какую-то третью силу извне.

Обращение немцев с населением

С первых дней немецкой оккупации можно было наблюдать недовольство населения: одни были униженные, а другие обиженные, третьи оскорбленные, четвертые расстреляны. Чем дальше продолжалась немецкая оккупация, тем больше создавалось недовольство у населения. Немецкие солдаты и офицеры брали последние продукты питания, насиловали молодых девушек и престарелых женщин, отправляли людей в Германию на работы, [происходили] массовые убийства невинных детей, женщин и стариков еврейского происхождения. Вот что служило [причинами для] создания большого партизанского движения.

Некоторые примеры немецкого обращения [с местным населением]. Недалеко от местечка N. была расположена одна немецкая компания, которая отдыхала после [анти]партизанских операций. Два немецких солдата или подофицера в пьяном виде пришли в рядом расположенную деревню, где зашли к одному крестьянину в дом, семья которого состояла из двух подростков, мужа и жены. Дети, видя появление немецких солдат, спрятались под печку, мужу предложили удалиться с квартиры. Последний, не понимая разговора, не уходил с квартиры, после чего солдаты применили насилие, сперва избили, потом прострелили руку и выбросили в зимнее время голого на улицу. Оставшаяся в хате бедная 40-летняя женщина и двое подростков подняли крик, но бедным никто не пришел на помощь. Сила оружия заставила молчать, после чего кровожадные немецкие изверги начали использовать отбивающуюся женщину. Было заявлено в ближайшую немецкую комендатуру, но там ответили: мы не знаем, из какой компании были эти солдаты.

В одной деревне партизаны убили старосту деревни. Этот староста имел два сына, одному [исполнилось] 17, а другому — 20 [лет]. Вскоре после убийства отца старшего сына забрали немцы на работу на один лесопильный завод, где работали военнопленные — 200–300 человек. В одно прекрасное время военнопленные убили часового, и 15 военнопленных бежали. Тогда немецкие власти построили всех военнопленных и работающих там гражданских и расстреливали каждого десятого, где [и] пал жертвой гитлеризма сын старосты. Отца убили партизаны, брата — немцы, и 17-летнего юношу ждала участь брата, который после [его гибели] решил пойти в партизаны.

Потерпевшая поражение от партизан одна немецкая компания возвращалась назад и проезжала через одну из деревень, в которой в эту ночь одна молодая девушка отказалась поехать в Германию и ушла в партизаны, но семья ее оставалась в данной деревне. Узнав об этом, немцы избили прикладами винтовок всю семью (трех человек) и бросили полуживыми в колодец.

В одной немецкой сельхозкомендатуре, где мне приходилось ежедневно бывать, работала переводчицей одна молодая девушка 16–17 лет. Один из офицеров комендатуры неоднократно пытался использовать эту переводчицу, несмотря на его 45-50-летний возраст. Последняя не хотела быть жертвой [его домогательств] и заявила в военную комендатуру. Узнав об этом, офицер сельхозкомендатуры написал ложное заявление в Гестапо, что эта переводчица имеет связь с партизанами. Гестапо арестовало [девушку] и после жестоких пыток отправило [ее] на работу в Германию.

В одну деревню приехал верховой немецкий солдат, чтобы достать яиц, но не успел собрать и двух десятков, как партизаны были уже в деревне… Солдат, заметив партизан, начал удирать, но пуля была быстрее лошади, и солдат упал убитым. Узнав об этом происшествии, недалеко стоявшая немецкая военная часть приехала на расправу с партизанами. Партизаны были уже в лесу, куда немцы малыми силами боялись ехать, и обозленные немцы решили отомстить мирному населению. Люди, зная свою участь, прятались, кто куда мог. Тогда немцы решили запалить деревню. Из горящих домов и сараев стали выскакивать люди, по которым немцы открыли огонь. Тем самым немцы выполнили свой приказ [уничтожить] за одного [убитого] солдата 100 мирных жителей.

Подобных случаев были сотни.

Поведение французских СС легионов

Стоявшие в местечке N. французские легионы часто грабили население. Однажды группа солдат пошла в деревню, расположенную в полукилометре от местечка, где [они] забрали у крестьянина лошадь с повозкой и убили свинью-матку, а сами скрылись. Крестьянин обратился за помощью в сельхозкомендатуру. Сельхозкомендатура была заинтересована в развитии свиноводства, тем более деревня находилась вне угрозы нападения со стороны партизан. Сельхозкомендатура при помощи ортскомендатуры нашли свинью на кухне у французов и отдали [ее] снова крестьянину. Но крестьянин не успел выехать за местечко, как группы французских солдат снова забрали свинью, а крестьянина избили и бросили в речку. Проходящие люди, видя совершившееся, заявили первостоящему полицейскому посту, который подал сигнал тревоги, по которому пришла полицейская группа. В результате стычки французских солдат с полицейской группой был убит один французский солдат и ранен один полицейский.

Поведение немецких чиновников было крайне грубым. Гражданское население, не зная [немецкого] языка, не могло правильно поступать, а в ответ на это можно было слышать со стороны чиновника: «Вон, свиньи!». Обиженный служащий или рабочий, получавший во время немецкой оккупации в месяц 6 кг муки, 160 гр. соли и две коробки спичек, уходил униженный и оскорбленный.

Обращение немцев с евреями

По приходе немцев в Белоруссию немцы с евреями не везде поступали одинаково. В одних местечках [евреи] были расстреляны сразу, в других [их] сгоняли в несколько домов или квартир, где они охранялись, и оттуда гоняли их на разного вида работы. Но были и такие места, где евреев было небольшое количество (30–40 человек), они жили без охраны до момента их убийства или перевозились в другие места, где их было больше, то есть [шла] подготовка для уничтожения. Все евреи носили на спине желтый кусок полотна круглого вида и шестиконечную желтую звезду.

Примеры некоторых жестокостей и убийств евреев. В одно из местечек, где жило преимущественное количество евреев, приехал один СС отряд. Окружили местечко, согнали всех евреев в одно место, собрали мужчин и погнали недалеко от местечка рыть яму. После окончания рытья ямы евреями СС отряды начали свою бандитскую работу. Поубивали сперва тех, которые копали ямы, а потом начали пригонять к яме женщин и детей, старух и стариков, партиями 10–15 человек, ставили над ямой у трупов павших отцов и сыновей и повторяли свое злодеяние. Крики детей, стоны женщин, мольбы молодых девушек — ничто не могло остановить разъяренных палачей.

Одна молодая девушка упала на колени и просила пощадить ее жизнь. Но ни ее мольба, ни одаренная красота не могли смягчить сердца пиратов. Некоторые [евреи], не прося пощады, просто покорно ожидали своей смерти. Спасались лишь только те, которые или бежали каким-либо образом, или просто при расстрелах были ранены и притаились, что они убиты, и, имея большую силу воли и терпение, ожидали, пока убийцы не уедут, если только ямы сразу не засыпались, а просто присыпались.

В других местах, где немецкие войска и Гестапо находились постоянно, производились одиночные расстрелы. Постепенно забирали людей и сажали в тюрьмы, пытками вымогали золото и другие драгоценности, и потом Гестапо и СД [их] расстреливали. Те семьи, которые были смешанные, то есть муж белорус, жена еврейка и наоборот, — с теми поступали по-другому. Сперва забирался член еврейского происхождения и уничтожался. Детей и взрослых забирали и отправляли на работы или тоже уничтожали, были [и такие] случаи. Член семьи не еврейского происхождения в последнюю очередь арестовывался и исчезал в неизвестность.

Были еще и другие методы уничтожения евреев. Недалеко от города Вильно был большой еврейский лагерь, из которого гоняли на работы и частично расстреливали. К 1943 году в данной местности появилось много партизан, которые имели связи с лагерем, что угрожало немцам. Немцы, видя опасное положение, решили лагерь уничтожить, вызвали самолеты и бомбили лагерь, а со стороны охраны СС обстреливали минами из минометов. Таким образом, лагерь был уничтожен. Были сотни случаев разного вида убийства евреев, но на паре страниц описать [все] невозможно.

Как немцы забирали людей на работы

С первого времени немецкой оккупации военные власти назначили нужное им количество людей. Районные управления и биржа труда назначали [людей] на каждую волость. Волость назначала на каждую общину, где староста общины назначал персонально. [Если] люди добровольно не являлись, высылалась волостная полиция, и забирали [на работы] насильно. Но это было до появления партизан, при появлении партизан волостная полиция не могла выполнить первой роли, после чего высылались немецкие войска и вместе с полицией окружали деревню. И [немцы] забирали всех трудоспособных людей, пригоняли в район и запирали в школу или церковь и потом молодых отправляли в Германию, а старших летами посылали на местные работы или брали в воинские части рыть окопы.

Когда и почему изменилось отношение населения к немцам

С первых дней немецкой оккупации население относилось [к немцам] относительно хорошо и считало их освободителями. Но, узнав дальнейшее их поведение, хамское отношение, посылание на работу в Германию, раздевание населения среди улицы (снимали валенки и полушубки), непосильные военные налоги, репрессии и расстрелы, [белорусы] изменили отношение к немцам. Некоторые крестьяне выражались, что лучше колхоз, чем немецкое освобождение. К концу 1943 и началу 1944 года в деревне исчезло все, начиная с курицы и кончая коровой, кроме картошки и кое у кого [оставшегося] хлеба. В 1941 году, по приходе немцев, в районе насчитывалось 6 тыс. коров; к началу 1944 года в районе осталось 400–450 голов и [только] те, которые находились в самом районе или на опорных пунктах.

По приходе немцев в Белоруссию первые полтора года были открыты церкви, молодежь женилась, венчалась в церквях, устраивали гуляния, вечеринки, устраивали пьянки. Но время быстро сменилось: из церквей сделали сараи, куда постилали солому и загоняли людей полно, как скот, после чего отправляли на работы разного вида. В селах и местечках молодежь исчезла, все закрылось, никаких гулянок-вечеринок не устраивали. От большинства сел остался только пепел [в итоге их] обоюдного уничтожения немцами и партизанами.

Как отступали и кто отходил

Начиная с осени 1943 года, когда немцам пришлось отступать, население эвакуировали подчистую, конечно, где это им удавалось. [Немцы] посылали [местных жителей] в глубокий тыл, размещали в оккупационных зонах или отправляли в Германию. Чем дольше немцам приходилось пребывать на Восточном фронте, тем реже удавалась массовая эвакуация. Весной 1944 года немецкий фронт в Белоруссии находился по линии Витебск — Орша Могилев. И когда советская армия пошла в наступление по всему фронту, [то советские войска] разрезали немецкий фронт на несколько частей и перерезали главную автомагистраль Москва-Минск, по которой немцы могли бы легко отступать. Немецким армиям пришлось отступать по узкой шоссейной дороге, которая проходила через белорусские леса и болота. Армии с оршинского и могилевского направлений отступали по этой единственной дороге, по которой впереди [на] 100–120 км на реке Березине советскими самолетами был разбит мост. Немецкая армия подвергалась уничтожению как со стороны самолетов, десанта, так и со стороны партизан.

Тысячи солдат и гражданских отступающих, переплывая реку, погибли. На протяжении 60–70 км перед мостом через Березину все шоссе было завалено разбитыми и сгоревшими машинами и танками, подводами, убитыми лошадьми и людьми. Для того чтобы проехать этой дорогой, приходилось целыми километрами расчищать дорогу и сваливать все в сторону. Население, отступавшее с немцами, боявшееся Красной армии, металось как кот в мешке, не зная, что делать. Целые опорные пункты полицейских с пулеметами, винтовками, гранатами шли в леса, превращаясь в новых партизан. Немногим счастливым удалось вырваться из этого котла и попасть в Европу.

 

И. К. Соломоновский

Русские дети в рядах РОА

[187]

Один из них был 14 лет, Вася Пискарёв [принятый в полк] из лагеря под Смоленском в конце ноября 1942 года. Его взяли денщиком командира 4-й роты батальона «Березина». ГФП числила его как «опасного партизана». Ваську увезли в ГФП. Потом звонят: «Забирайте, безопасен». А он не хочет. «Почему?» «Там немцы хлеб белый дают и конфеты, а у вас нет». Через три дня, когда конфеты закончились, Васька опять сбежал. [Я] рассердился и посадил его в карцер. Через 30 минут прибегает [заведующий карцером] фельдфебель Маяковский. Ваську стали сидевшие там дразнить, а он в драку. Избил одного (лет 25) довольно сильно. [Я] пошел разбираться. Васька заревел:

— А чего они дразнятся, я тоже солдат.

— Удерешь?

— Удеру.

— Сиди хоть год.

Через две недели Маяковский доложил, что Васька лезет на разговор. Все его баловали, каждая рота — передачи, плюс от офицерской кухни усиленное питание. Передо мной стоял уже не Васька, а «рядовой 4-й роты русского Восточного полка по личному делу».

— Господин капитан, разрешите служить в вашей команде, не хочу быть денщиком.

— Не обманешь?

Васька обиделся. Я его зачислил… Как разведчик Васька работал прекрасно, уходил переодетым в партизанские места и приносил ценные сведения.

Летом 1943 г. мы издали воззвание к [местному] населению с предложением идти к нам [в полк]. Но добровольцев почти не было. Васька был ефрейтор, имел пистолет и медаль за Восточный фронт на зеленой ленте. Спустя [некоторое] время звонит начальник полевой германской жандармерии Бем: «Забери своего, он черти что делает». Васька собрал «митинг» на главной улице [Бобруйска]. Я протолкался.

Васька, красный и потный, бил себя кулаком в грудь: «Вы что же, под юбками у баб сидите, а мы кровь должны за вас проливать, как вас честно просят — поступайте в полк, а вы морды воротите, небось у коммунистов так бы с вами не разговаривали». Увидев меня, Васька вытянулся: «Господин капитан, так что уговариваю вот этих — он презрительно махнул рукой в сторону толпы, — сопливых, к нам в полк идти». Бабы [зашумели]: «Господин офицер, он правильно говорит, нечего мужикам прохлаждаться, пусть к вам идут, чтобы коммуна опять не вернулась».

Однажды дежурный говорит: «Ефрейтор Пискарев просит разрешения войти». Вошел Васька, а за ним оборванный мальчик, лет 11, худой, босиком, испуганный. «Господин капитан, добровольца привел. Парень что надо, и большую охоту имеет». «Митька», — прошептал мальчик. Васька ткнул его в бок: «Уж очень напуганный, еще с детства. Энкавэдисты его испугали».

— Ты, Митя, есть хочешь?

— Хочу, — прошептал мальчик.

— Ну вот что, Васька. Идите к старшине и скажи, я приказал: «Вымыть Митю в бане, накормить, пригнать обмундирование».

Через два часа явились. История [Мити такова]. Отец — колхозник, был арестован НКВД и пропал, там же исчезла и мать, но дед его взял к себе, плел корзинки, делал свистульки. Но много не заработаешь…

— Так ты не любишь коммунистов?

— Не люблю, они моих батьку и мамку забили.

— Ну а дед тебе позволил?

— «Как теперь царя нет, ничего не понять, а если против коммунии — иди и служи», — сказал лишь дед.

— А знаешь кто такой царь?

— Не знаю.

— А где ты его нашел? [— спрашиваю у Васьки]

— На базаре. Там его все какой-то пакет уговаривали отнести, а он не соглашался. Он и раньше партизанам пакеты носил, а увидел, как партизаны пленных немцев расстреляли, не захотел больше.

— Как же ты его привел?

— А Митька знает, где у партизан тут штаб в Бобруйске, и где что у них запрятано. Вы нам дайте велосипед и 5 человек, и через 30 минут все Вам доставим.

Через полчаса явились с двумя людьми в штатском.

— Вот, — торжественно проговорил Вася, поставив передо мной английскую магнитную мину, несколько германских печатей и целую большую стопку разных германских бланков.

— А эти? (на поясе у Митьки висел новенький ТТ).

— Начальник Бобруйского штаба и связной.

По сообщению Митьки, германские саперы осмотрели электростанцию и нашли еще три точно таких же мины. Я отобрал, пока не будет формы, у Митьки пистолет, и он ходил каждый день и любовался им, приговаривая: «Эх, мне бы хоть одного энкавэдиста поймать, я бы ему и батьку, и мамку вспомнил». Пока ему шили обмундирование, вместе с Васькой они ходили на базар в штатском и ловили партизан. Они помогли раскрыть многих коммунистов. Русский Восточный полк ушел на Запад — Митька [остался] в России с дедом в деревни недалеко от Бобруйска, судьба их неизвестна. Васька уехал с нами во Францию.

Васька, якобы по доносу хозяина кафе, украл хлеб. Он этого не мог сделать, но его арестовали. Из тюрьмы полевой жандармерии в городе Рен Васька бежал и явился ко мне. Я прятал его под кроватью десять дней, а потом сделал документы и устроил в русский батальон майора Иванова. Васькина служба на побережье была отмечена в приказе по 7-й армии. Он получил Железный крест, ручные часы и радиоприемник за разоблачение четырех английских разведчиков в [зоне] дислокации 7-й армии. Они разъезжали в форме Вермахта: один «полковник», два «капитана» и шофер. Васька был унтер-офицером и командиром отделения. «Немцы» подъезжали к его посту, но он потребовал документы, «полковник» начал орать. Васька вызвал караул, шпионы [бросились] врассыпную, русские открыли огонь и всех убили. Васька догонял «полковника», тот отстреливался, тогда Васька бросил гранату и убил его. У разведчиков нашли важные документы.

В июле 1944 года маки убили трех стрелков и захватили Васю, который перевозил почту. Через трое суток батальон Васи разбил лагерь партизан, нашел мундир Васи с кровавыми пятнами на груди и на спине. Но Васи так и не нашли. В отместку батальон сжег одну из деревень маки, где только убитыми потерял 30 человек. Погибло все отделение (10 из 12), которым командовал Вася. Пленных не брали. Батальон Васи дрался так, что немцы дали ему высший знак отличия, разрешив носить «мертвую голову» на пилотках, не будучи зачисленным в войска СС. Стрелки этого батальона были все добровольцы, из ближних к Бобруйску деревень, не старше 18 лет.

Впоследствии в моей роте особого назначения в Мюнзингене были еще четыре мальчика, которых в 1942 году подобрала какая-то германская часть и в 1944 году передала русским.

 

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ I

Документ 1

Главная квартира 10.Х.1942 года

Полевая почта 47340

Командующий генерал охранных войск и командующий тылом армейской группы «Центр»

Оперативный отдел. Регистр. № 571/42, секр. командов.

ГЛАВНОМУ КОМАНДОВАНИЮ АРМЕЙСКОЙ ГРУППЫ «ЦЕНТР». ОПЕРАТИВНЫЙ ОТДЕЛ

СООБЩЕНИЕ ОБ ОБСТАНОВКЕ [201]

В сообщении за июнь 1942 года ОКХ / Главная квартира, датированном 14.7.42 г., указывалось на то, что приказ Сталина «создать в тылу немецкой армии невыносимые условия для врага» недалек от своего выполнения. Этим самым было лишь повторено то, что излагалось в прежних сообщениях об обстановке. В направленном сообщении об обстановке Главному командованию группы армий «Центр» от 10 апреля 1942 года в особенности указывалось на то, что необходимо срочное усиление сил, находящихся в распоряжении командующего тылом армейской группы «Центр», если мы хотим справиться с растущей бандитской деятельностью. Положение в тылу армейской группы «Центр» основательно обсуждалось также с начальником Орготдела ОКХ генералом Блюментритом, в связи с его посещением 31.5.1942 года в том отношении, что передача в свое время в декабре месяце подчиненных командующему генералу войск Действующей армии постепенно, но вполне уверенно способствовала овладению бандитами территорией тыла армейской группы «Центр». Господину генералу Блюментриту настойчиво было указано на всю серьезность положения. В качестве выхода из критического положения ему было сделано давно выдвигаемое предложение о передислокации на территорию тыла армейской группы «Центр» в качестве «начинки» запасных армейских частей.

С тех пор обстановка развивалась следующим образом. При роспуске группы Шенкендорфа в июне этого года большое количество охранных батальонов были оставлены при фронтовых соединениях, так что пополнение составило всего лишь 9 батальонов. Нельзя отрицать того факта, что прибытие этих 9 батальонов было весьма ценным пополнением сил, но их количество оказалось недостаточным, чтобы в целях охраны железнодорожных магистралей в основном оголенную от войск территорию снова прочно взять в свои руки. Пополнение сразу же было использовано, чтобы возобновить пришедшую в упадок по причине нехватки сил активную борьбу против партизан. Но за это время русские умножили свои усилия, чтобы добиться волнений. Если ранее прежде речь шла о более или менее случайно объединившихся силах из числа оставшихся красноармейцев, бежавших военнопленных и т. п., то теперь следует признать строгое, плановое руководство бандитским движением. Благодаря постоянному пополнению этого движения организаторами, обученными бойцами и подрывниками, забрасываемыми воздушным путем или наземным через брешь на фронтовом участке LIX армейского корпуса, бандитское движение получает все больший размах, если даже то там, то здесь и удалось разбить некоторые бандитские центры и в некоторых крупных операциях усмирить обширные районы.

Одновременно усиленно и ловко была популяризована пропаганда, призывающая массы русского народа на оккупированной территории к борьбе против «захватчиков и угнетателей Родины». Борьба бандитов, руководимых Москвой, получает отпечаток отечественного героизма, и нельзя отрицать тот факт, что под впечатлением успехов бандитской войны местное население все больше прислушивается к пропаганде и все больше и больше уклоняется от сотрудничества с немцами. Отрицательное влияние на население в городах оказывает тяжелое продовольственное положение. Не полностью проведенная реформа вызвала недоверие к нам крестьян. Вдохновляемая первыми успехами, бандитская война на территории тыла армейской группы «Центр» принимает все более серьезные формы.

«В ответ на призыв товарища Сталина по всему огромному фронту и на всей территории, временно оккупированной врагом, разгорается пламя партизанской войны. В огне партизанских сражений против немецко-фашистских оккупантов куются смелые и мужественные кадры народных мстителей, которые покрыли себя неувядаемой славой. Борьба не прекращается! Она разгорается, принимает все более ожесточенный характер», — с таким призывом обратился политический отдел русской армии ко всем партизанам и партизанкам. «Начальник Центрального штаба партизанского движения в ставке Верховного Главнокомандующего» в одной из боевых директив, попавшей в наши руки, призывает бандитов выполнить свой долг так, как выполняют его бойцы на фронте, разрушать немецкие коммуникации снабжения (в частности станцию Орша), уничтожать мосты и немецкие склады.

Призыв и директива создают новое положение.

Молниеносно, на основании этой директивы, усилилась бандитская война и следует рассчитывать на то, что еще до зимы будут возрастать усилия противника с целью добиться крупных успехов. Тем более вынужденное теперь использование почти всех частей только на охране дорог благоприятствует возможности таких успехов. Мы вынуждены отказываться от проведения срочно необходимых и хорошо подготовленных крупных операций против банд. Важные в хозяйственном отношении районы мы уже были вынуждены оставить врагу. Ожидаемый с большими надеждами урожай в этих районах будет уничтожаться. Населенные пункты, жители которых сотрудничали с немецкими учреждениями, сжигаются бандитами, пронемецки настроенные жители убиваются.

Располагающиеся еще в этих населенных пунктах команды военных или хозяйственных учреждений находятся под величайшей угрозой. Как уже показали примеры, банды стараются также актами саботажа, применением горючих веществ и т. д. сжечь на складах снабжения запасы продовольствия, сена, соломы. С грубой жестокостью принуждают бандиты пассивные русские массы к антинемецким действиям. Таким образом, нельзя даже привлечь рабочую силу для очистки дорог от снега. Предусмотренное обеспечение войск за счет страны больше неосуществимо. Население сожженных деревень, ищущее защиту у немецкого Вермахта, представляет дополнительную обузу. Несмотря ни на какое усиление охраны железнодорожных путей, можно будет только уменьшить количество диверсий, а тем самым сократить и время простоя подвижного состава, но не предотвратить таковые. Общие коммуникации снабжения армейской группы «Центр» остаются. Как мы ведем борьбу против вражеского тоннажа, так и русские ведут борьбу против районов погрузки и наших эшелонов со снабжением.

Изложенная выше угрожаемая обстановка представляет большую опасность для территории между фронтом и рейхом и показывает, [какое] важное значение имеет усмирение этой территории. Некоторые надежды на ослабление деятельности банд связаны с переброской на территорию тыла учебно-полевых дивизий и запасных формирований Военно-воздушных сил, а также с возвращением 5 охранных батальонов. Однако не признается, что резервные части Вермахта и Люфтваффе смогли бы принести некоторое облегчение. В связи с тем, что эти части не могут быть использованы для активной борьбы против банд, их значение как «начинки» может проявиться в полной мере только тогда, когда рядом с ними появятся наготове охранные части для наступательной борьбы против банд.

Запасные формирования и в районах расквартирования, и в районах усмирения будут предоставляться в распоряжение охранных дивизий только в ограниченных размерах. Решающее значение имеет возвращение охранных батальонов. Отсутствие их означает еще большее усложнение обстановки в связи с тем, что возвращение двух батальонов, временно предоставленных в распоряжение LIX армейского корпуса, задерживается.

Я серьезно указываю на серьезность создавшегося положения. Используемые на охране дорог части располагают только незначительными ударными группами, но ни командующий генерал, ни командиры дивизий не имеют какого-либо резерва. Впрочем, нельзя не принять во внимание все возрастающую усталость войск, беспрерывно занятых в операциях и на охране дорог. Части сознают свою полную ответственность перед фронтовыми войсками и прилагают все усилия к тому, чтобы обеспечить им безопасный тыл и беспрепятственное снабжение.

Что касается населения, то оно в основной массе настроено против Сталина, большевизма и бандитской деятельности. Оно одобряет защиту их немцами и опасается слабости немцев в борьбе против банд, в результате которой оно подвергнется террору бандитов. Так как мы не можем сообщить населению свои политические цели, то есть опасность, что оно в районах, не контролируемых нами, под давлением банд присоединится к ним, в особенности, когда ловкая и интенсивная русская пропаганда усиленно проповедует участие в бандитском движении как национальную обязанность.

В приложении обзор имеющихся в распоряжении охранных сил, а также распределение их по охраняемым дорогам и прочим объектам.

Командующий генерал ШЕНКЕНДОРФ.

Генерал пехоты

Приложение к сообщению № 571/42, секр.

БОЕВОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ИМЕЮЩИХСЯ В РАСПОРЯЖЕНИИ СИЛ

а) На охране дорог:

35 охранных батальонов

7 полицейских батальонов

3 русских батальона

Итого: 45 батальонов

б) На других охранных объектах:

4 охранных батальона

5 полицейских батальонов

1 русский батальон

Итого: 10 батальонов

Общее количество:

39 охранных батальонов

12 полицейских батальонов

4 русских батальона

Итого: 55 батальонов

Исходя из 13500 человек боеспособного состава в 45 батальонах, которые несут охрану дорог (300 чел. в каждом батальоне), в общем на каждую охраняемую линию в 2700 км в среднем приходится на каждые 400 метров один сдвоенный пост. Но так как патрули должны сменяться через 12 часов, то один сдвоенный пост приходится на 800 метров. При этом не учитывается, что значительные силы выделяются для охраны инженерных сооружений и в резерв ударной группы. Группой армий «Центр» отдан приказ о возвращении 44-го охранного полка с двумя батальонами (Главное командование группы армий «Центр», оперативный отдел, регистр. № 7900/42, секр. командов.), в то время как возвращение двух охранных батальонов из 2-й танковой армии, одного охранного батальона из 4-й армии и двух охранных батальонов из 9-й армии, итого 5 батальонов, снова отложено.

Документ 2

ПИСЬМО КОМАНДИРА ОСОБОЙ ПАРТИЗАНСКОЙ ГРУППЫ — НАЧАЛЬНИКУ ОТДЕЛА ТРУДА РУССКОГО САМОУПРАВЛЕНИЯ [222]

Гражданину Кумейша Николаю!

Нам известно, что вы работаете начальником отдела труда. Вы встали на путь предательства и измены Родине, на путь борьбы со славянским народом.

Вы славянин, за немецкие гроши встали на путь злодеяний и преступлений, творимых немцами на нашей земле. Каждый их шаг делает отпечаток крови тысячей замученных и расстрелянных славянских народов.

Вас в скором времени ожидает возмездие и суровая расправа народа. Час расплаты недалек. Красная Армия наступает и недалеко от наших краев. Немцы отступают на Запад, но им не уйти от расплаты. А что вы будете делать? Вас народ раздавит и задушит, как изменников Родины, как участников всех злодеяний и убийств, совершенных немцами на наших полях.

Для вас остается одна возможность, которая спасет вам жизни и вашей семье. Эту возможность мы вам предоставляем, если вы сейчас приложите все силы для борьбы с немцами, то есть, если вы изъявите свое согласие с нами работать и выполнять наши поручения.

Вам необходимо:

1) предоставить подробный список всех работников управы, указывая их возраст, национальность, местожительство и <…>

2) Дать список лиц, с которыми вы имеете связь. Вот, Николай! Задача для вас очень легкая, но выполнение ее гарантирует вам жизнь. Смотрите — или жизнь или умереть от руки народа. Ответ и список, а также согласие о связи с нами передайте родителям в дер[евню] Подлесье к 29/XI. Делайте так, чтобы об этом знал я и вы.

Если вы только вздумаете предать подателя сего письма или об этом разболтаете, то <…> вместе со всей семьей, вы будете уничтожены.

Чтобы подтвердить ваше согласие о работе с нами, подпишите приложенную подписку.

Командир особой партизанской группы,

23. XI.43. Андрей

ПОДПИСКА

Я, Кумейша Николай, изъявляю свое согласие выполнять данные мне поручения командира партизанской группы. О своей связи обязуюсь никому не говорить.

В случае нарушения подписки буду расстрелян как изменник Родины вместе со всей своей семьей.

Подпись:

Документ 3

РЕЗУЛЬТАТЫ ПАРТИЗАНСКИХ ОПЕРАЦИЙ НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫХ КОММУНИКАЦИЯХ В ТЫЛУ ГРУППЫ АРМИЙ «Центр» за период с апреля 1943 года по май 1944 года (по данным штаба группы армий «Центр») [228]

Знак «—» вероятно означает, что в оригинале документа сведения отсутствуют или не поступили. — К. А.

Документ 4

Члену Политбюро ЦК ВКП(б)

Секретарю Центрального Комитета КП(б)У

Тов. ХРУЩЕВУ Н. С.

От военного корреспондента «Правды» капитана Л. Коробова

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

В конце мая и в начале июня с. г., согласно решению ЦК КП(б)У, я побывал в 1-й Украинской партизанской дивизии им. дважды Героя Советского Союза генерал-майора Ковпака, действующей в тылу врага. Собирая материал для «Правды», я наткнулся на несколько вопросов, волнующих личный состав дивизии. Считаю своим долгом сообщить об этом Вам.

1. При выдвижении некоторых товарищей на заместителей командиров подразделений по политчасти было установлено, что не только они, но и многие, уже работавшие заместителями командиров по политчасти, имеют неоформленные партийные дела. Почти у всех кандидатов в члены партии и членов партии, принятых в парторганизации дивизии, нет окончательного решения о приеме. Окончательное решение должен выносить Райком. Но Райком там нет, а являться на большую землю в Райкомы, естественно, партизаны не могут. Сам командир дивизии подполковник ВЕРШИГОРА также не утвержден окончательно.

Коммунисты-партизаны просили меня передать Вам следующее по этому вопросу: может быть, можно ввести в дивизии партийную комиссию с правами партийной комиссии дивизии Красной Армии. Если этого сделать нельзя, то может быть ЦК КП(б)У пришлет в дивизию группу товарищей, которые на месте вынесут окончательное решение о вновь принятых в кандидаты партии и произведенных из кандидатов в члены партии.

Кроме того, в дивизии партийная организация нуждается в разъяснении в отношении приема в партию бывших пленных, «окруженцев», отличившихся в боях с немецкими захватчиками.

2. Многие партизаны дивизии выражали обиду на то, что после Карпатского рейда в дивизии осталась большая группа товарищей, отличившихся в боях, но не награжденных.

3. Командиры, политработники и бойцы, заботясь о дальнейшей судьбе своей дивизии, выразили такое пожелание: после войны 1-ю Украинскую партизанскую дивизию им. дважды Героя Советского Союза генерал-майора КОВПАКА нужно закрепить за Наркоматом Обороны Украины и на базе ее развернуть дивизию с полным составом офицеров и бойцов. Многие партизаны выразили желание, чтобы дети украинских партизан, когда подрастут, проходили бы службу в своей родной партизанской дивизии.

4. Видимо, назрел вопрос о расширении дивизии. В каждой роте, батальоне, полку, где бы я ни был, всюду шли разговоры о росте, о введении третьих батальонов в полках (сейчас два батальона в полку). Я спросил командира дивизии о том, хватит ли для роста дивизии командного состава, подполковник ВЕРШИГОРА ответил, что командного состава хватит еще на такое же количество бойцов, народ вырос, и многих бойцов, в особенности старых партизан, можно вполне ставить командирами взводов и т. д.

Очевидно, дивизия нуждается в разъяснении — стоит ли ей развернуться до крупных размеров или же оставаться в прежнем составе, придерживаясь 1500–2000 человек.

5. Ежедневно в дивизию приходят белорусские партизаны с просьбой принять их в украинские партизаны. Они заявляют, что наголодались по войне, что за время пребывания в белорусских отрядах многие из них по врагу не сделали ни одного выстрела.

Когда их принимают в дивизию, то вскоре от белорусских партизанских бригад начинают приезжать командиры и учиняют «розыски» сбежавших, называя их дезертирами. Несколько человек, ушедших из белорусских отрядов в дивизию, были отозваны обратно в бригады и в них расстреляны как предатели Родины.

Некоторые белорусские бригады и отряды изъявили желание целиком перейти в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию. Почему большое количество белорусских партизан хочет уйти из подчинения партизанских краев и районов БССР?

Этот вопрос оказался весьма глубоким и сейчас как никогда требует срочного поправления.

Белорусское партизанское движение весьма мощное по количеству. В советской печати я читал о боевых действиях белорусских партизан, сам три раза переходя линию фронта, в районе Витебск — Невель, имел возможность видеть боевые действия партизан БССР в 1942 году.

Но, дважды посетив партизан Минской группировки и встретившись с большим количеством партизан других областей на западе Белоруссии, я пришел к выводу, что сейчас в белорусском партизанском движении на западе республики не все благополучно.

В Пинской области движение мощное по количеству, такая же картина видимо и в других областях, но по силе воздействия на коммуникации врага и его военные объекты движение весьма слабое.

Белорусский штаб партизанского движения, об этом говорят многие партизаны БССР, по отношению к противнику принял оборонительную тактику. В областях были созданы группировки, в них посажены подпольные Обкомы и Райкомы, в задачу их входит — оборонять районы, в которых они дислоцируются. Это делается для того, чтобы сохранить от противника мирное население и воздействовать на коммуникации и военные объекты врага. В Пинской области, да по рассказам и в других областях, в результате этого партийные работники, будучи невоенными людьми, подмяли военных и ввели оборону районов, где они находятся, сковали инициативу руководителей партизанских подразделений.

Если посмотреть на карту, то мы увидим следующее: болота и лесные массивы в руках партизан. Равнины, шоссейные и железные дороги — в руках противника.

На примере Пинской группировки, к которой по территории примыкает Барановичская и Минская, можно установить причины слабой активности белорусских партизан. Пинская группировка, как и другие, противником была оттеснена в болотистые районы. Немцы эту группировку обложили полицией, а свои силы поставили на охрану коммуникаций. Кроме того, противник ослабил удары партизан по коммуникациям тем, что организовал гражданскую войну на западе Белоруссии между партизанами, полицией и так называемой «самооховой», насчитывающей по разведданным 200000 штыков.

Белорусские партизаны и бойцы 1-й Украинской партизанской дивизии по этому поводу мне рассказали следующее: между партизанскими краями и немцами лежат нейтральные села и деревни. Пинские партизаны в такие села и деревни ездили на хозяйственные заготовки и по существу грабили их. Немцы, приезжая в такие села, говорили крестьянам: «Вас грабят бандиты, сочувствуем. Эти бандиты оккупанты из Белоруссии, и с ними надо бороться». Это нашло сочувствующий отклик среди жителей нейтральных населенных пунктов. В другой раз немцы привозят винтовки и, раздавая их населению, говорят: «Мы о Вас заботимся, мы Вас жалеем, вот Вам оружие, обороняйтесь». Вооруженные крестьяне начали бить мелкие заготовительные группы партизан. Тогда бригады Пинских партизан начали посылать в нейтральные села и деревни отряды. Эти отряды, конечно, одерживали победу и объявляли нейтральные села и деревни «сволочными и полицейскими».

После этого немцы в нейтральные села и деревни начали засылать комендантов, которые говорили крестьянам, что им нужна организация. Вооруженные мужчины разбивались на взводы, были введены караулы, заставы и засады. Тогда партизанские отряды, засидевшиеся в лесах, отвыкшие от настоящих боев, начали бояться нейтральных населенных пунктов.

И тогда немцы, одев взвода деревенской самообороны в свои шинели и обувь, повели их на партизанские отряды для того, чтобы отбить угнанных последних коров. Так противник организовал гражданскую войну, которая начала отвлекать партизан от разрушения коммуникаций и военных объектов.

А затем немцы стали увозить сформированные в деревнях подразделения в так называемую «белорусскую армию».

(О грабежах Пинскими партизанами нейтральных сел и деревень, об организации противником «самооховы» в Белоруссии и о раздувании немцами гражданской войны подробные материалы находятся у командования 1-й Украинской партизанской дивизии.)

О том, что немцы считают белорусских партизан оккупантами, свидетельствует следующий факт: Ганцевический гебитскомиссар прислал командиру дивизии подполковнику ВЕРШИГОРА письмо, в котором предлагает обменять находящихся у него пленных партизан, на плененных партизанами немцев и белорусов.

То, что нейтральные населенные пункты не являются «сволочными и полицейскими» подполковник ВЕРШИГОРА проверил следующим образом. Без шума и выстрелов второй полк его дивизии под командованием майора КУЛЬБАКИ занял нейтральное село Морочь. Население встретило полк враждебно. «Самооховцы» частью разбежались, а большинство, не успев уйти, осталась. Комдив приказал полку не воевать. Полк стоял в селе два дня и жители удивлялись — почему их не грабят. Тогда Кульбака собрал собрание и, учтя семьи красноармейцев, вдов и стариков, выделил часть лошадей полка для запашки последним земли. Полк в Морочно стоял 10 дней. Крестьяне с помощью партизан посеяли, «самооховцы», бежавшие ранее, стали группами возвращаться в село. Они рассказывали, как жестоко грабили село Пинские партизаны генерал-майора КОМАРОВА. Немцы, увидя, что соседняя рота «самооховцы» разложилась, мгновенно вывезли ее в Барановичи.

Когда полк уходил из села, жители вышли провожать его и плакали, говоря: «Не уходите — придут партизаны и нас побьют».

После этого случая в нейтральных населенных пунктах пошел слух о том, что из Советского Союза прилетел сам КОВПАК, спустил с парашютами лошадей, телеги, бойцов и помогает крестьянам сеять. КОВПАК стоит за мужиков, а немцы в Барановичской области жгут посевы.

КОМАРОВ утверждает, что он контролирует свою область. Это неверно. Его группировка загнана в болота, находится без районов, бригады ее выключены из войны, в боевом отношении подразложились. КОМАРОВ считает, что у него 40000 бойцов. Это сплошное очковтирательство. Он развил своеобразное крестьянское движение, отнюдь не похожее на партизанское, не работающее в интересах фронта.

Видимо, об этом не знает Белорусский штаб. Трусливые Пинские партизаны бегут от малочисленных немецких подразделений, оставляя врагу села и деревни. В этой группировке я был полтора года назад, видел села и деревни, сейчас же, побывав там, я нашел на месте населенных пунктов одни пепелища.

Видимо, люди, бывшие в командировках от руководящих органов у Пинских партизан, не подсказывали Белорусскому штабу, что после сбора партизанских сил необходимо перейти от оборонительной тактики к маневренно-наступательной, что не в традиции советских партизан ждать, когда на них пойдет противник, что в партизанских действиях решает не количество, а качество и военные приемы, как внезапность появления и стремительность удара.

Бойцы Пинской группировки не виноваты — они засиделись, обнищали, оборвались, их разлагает оборона. Они плохо вооружены, автоматическое оружие, в большинстве своем, стянуто к штабам для их охраны. Наиболее сознательные бойцы, чувствуя упреки совести, приходят в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию, боевая слава о которой гремит от Карпат до Варшавы, с просьбой включить их в войну.

Совершенно возмутителен тот факт, что в Пинской группировке людей, желающих воевать наступающе, а не оборонительно и ищущих поэтому пути к рейдирующим соединениям, считают дезертирами и расстреливают. При мне, в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию было принято несколько десятков бойцов, перешедших из различных бригад и отрядов. Командование бригад, приезжавшее в дивизию, говорило о них как о предателях; характерна в этом отношении следующая записка: «Начальнику особого отдела 1-й Украинской партизанской дивизии от комбрига 118-й партизанской бригады им. Фрунзе — сообщаю по существу Вашего запроса о дезертирах моей бригады: предварительное заключение на ярых шпионов Вам дал мой начальник особого отдела. На других у меня также есть компрометирующий материал. Комбриг КЛИШКО». Так командование Пинских партизан клеймит бойцов, желающих по-настоящему сражаться за Родину.

Для характеристики переходящих в дивизию можно привести хотя бы такой факт: один из минеров Пинской группировки пришел к подполковнику ВЕРШИГОРА и попросил взять его в дивизию. На вопрос командира: «Почему он хочет уйти из своей бригады?» — последний ответил: «Когда приходишь с диверсии, тебя заставляют охранять жен командиров, совершенную диверсию тебе не записывают, и если поднимешь об этом разговор, то грозят расстрелом. Непокорных расстреливают.

В 1-й Украинской партизанской дивизии командование правильно считает, что в Пинской, Минской и Барановичской группировках надо дать оружие не разложившимся, ввести жесткую партизанскую дисциплину, поставить задачи на рейды; нацелить на военные объекты противника и заставить воевать.

Находясь у генерал-майора Комарова, я почувствовал, что он заботится больше не о войне с немцами, а о достойном выходе из нее. В его штабе раздавались разговоры о том, что можно, не заметив того, остаться в тылу советских войск. КОМАРОВ мало похож на генерала. Он родом из деревни Хорустов (ныне сожженной), находящейся в расположении группировки, имеет по деревням много родных. Партизаны рейдирующих групп называют его помещиком. При встрече с командирами полков 1-й Украинской партизанской дивизии он говорил так: «Вы травите мои посевы, вы находитесь на моей земле, я Вам не дам своего аэродрома». Это трусливый человек, поэтому он отказался от наступательных действий и ушел в болота.

Надо было бы белорусских партизан вывести из болот и заставить работать на коммуникациях врага.

Вот все, что я хотел Вам доложить.

Л. КОРОБОВ /подпись/ 23 июня 1944 года