Л. В. Дудин
Нацистская Германия глазами советского доцента
[857]
Фюрер предусмотрел все возможности, и окончательная победа Германии обеспечена.И. Геббельс
Я приехал в Берлин в середине 1942 года. Это был момент наибольших успехов Германии в этой войне. В Африке Роммель подходил к границам Египта, а в России завершалось очищение от советских войск Керченского полуострова и подготовлялось грандиозное окружение трех армий Тимошенко под Харьковом. Звезда Гитлера приближалась к своему зениту, и ничто не предсказывало близкого и страшного конца его грандиозных планов. Берлин в то время был действительно столицей Европы, и многим казалось, что в самом скором времени он станет столицей всего мира. Германия и Япония были увенчаны славой непрерывных побед, их военное могущество представлялось непреодолимым. На их небе, казалось, не было ни одного облачка, а небо их противников было все затянуто грозовыми тучами. Гитлер для немцев был полубогом, вершащим судьбы народов на целые тысячелетия вперед, и одно мановение его руки сотрясало весь мир. Кто мог представить, что всего три года спустя над крышей рейхстага будет развиваться советский флаг, а под развалинами пылающей имперской канцелярии будет лежать обугленный труп Гитлера?
Берлин в то лето имел вид совершенно мирного города, и даже не верилось, что на востоке Европы шла смертельная борьба и широким потоком лилась человеческая кровь. Магазины еще были полны первоклассными товарами, и многое можно было достать даже без карточек. Театры и кино были переполнены настолько, что достать билеты можно было только за несколько дней, и то с большими трудностями. Курфюрстендамм и Унтер ден Линден в вечерние часы бывали запружены тысячами элегантных мужчин и дам в вечерних туалетах и дорогих мехах. Среди мужчин преобладали военные, отпускники и штабные центральных военных учреждений в новых, хорошо сшитых формах, с обязательными кортиками и даже узкими и длинными штабными саблями. Армия победителей блистала своей прославленной прусской выправкой, чистотой и образцовой дисциплиной. Изредка попадалась желтая форма Африканского корпуса Роммеля. На обладателей ее смотрели с особым уважением и восхищением: это была гордость германской армии, наследники египетской армии Наполеона.
Метро (U-Bahn) и городская электрическая железная дорога (S-Bahn) были переполнены, и на вокзале Фридрихштрассе во всех направлениях лился такой громадный человеческий поток, которого я не наблюдал даже в Москве на станции метро «Охотный ряд». По многим линиям поддерживалось напряженное автобусное сообщение, и только автомобилей на улицах видно было очень мало; на многих, некогда наиболее оживленных улицах Берлина можно было совершенно спокойно ходить по середине мостовой. В этом наиболее явственно сказывалось влияние войны. Рестораны и кафе во все часы дня были переполнены нарядной публикой, говорившей главным образом о том, как хорошо можно было поесть до войны. Мне приходилось много раз бывать в разных ресторанах в обществе артистов, художников, музыкантов, журналистов, писателей и ученых, и самой излюбленной темой разговора бывали всегда жареный гусь или отбивная котлета. Это тоже было влияние войны. Почти каждый вечер радио передавало очередное чрезвычайное сообщение германского Верховного командования о новой победе, но эти сообщения стали привычными, вызывали гораздо меньший интерес и оживление, чем известие о том, в каком ресторане дают сегодня к ужину вино.
Несмотря на войну и на затемнение, уличная жизнь Берлина продолжалась до глубокой ночи. Английские и американские самолеты тогда еще залетали редко и небольшими группами, и немцы верили словам Геринга, что противнику никогда не удастся совершить крупного налета на Берлин. Рестораны официально работали до 11 часов вечера, но еще долго после полуночи в них можно было встретить постоянных гостей, допивающих запретные для других вина всех стран Европы и шумно возвращавшихся затем по своим домам. Часто почти до рассвета можно было слышать песни запоздавших ночных гуляк и видеть в садах и скверах обнявшиеся любовные парочки. Отпускники с фронта не хотели терять времени даром.
Мне, как и другим, кто впервые вырвался за пределы Советского Союза, многое казалось непонятным и невероятным заграницей и в Германии в частности. Мы продолжали смотреть на все советскими глазами и преломлять все явления в свете привычной советской призмы. Нам было странно наблюдать спокойную посадку в трамваи и автобусы, без обычной у нас давки, толкотни и ругани, и казалось совершенно невероятным, когда кондуктор сходил на остановках и помогал женщинам вносить в вагоны коляски с маленькими детьми. У нас отводились специальные места для женщин с маленькими детьми, но сколько труда стоило уговорить какого-нибудь нахала встать и освободить такое место. В Германии таких особых мест не было, но женщинам и старикам не приходилось стоять, им уступали места без напоминания. Гораздо позже, уже перед самым концом войны, грубость и хамство господствовали и в германских поездах и трамваях, но это было уже вызвано нечеловеческим напряжением и усталостью всего народа. У нас же это напряжение и усталость дошли до своих крайних пределов еще задолго до начала войны.
Мы никак не могли привыкнуть, что, приходя в магазины, покупатели здороваются с продавцами и тот благодарит их за совершенную покупку. Такая вежливость казалась нам совершенно излишней и даже несколько приторной. Мы хорошо помнили, как всегда ругались и стремились обмануть друг друга наши продавцы и покупатели, и нам становилось смешно при одной мысли, что наш продавец мог поблагодарить за совершенную у него покупку. Смешно и немного больно. Это заставляло нас смотреть иными глазами на частную торговлю, которая, как нам внушали годами, основана будто бы только на взаимном обмане. Нам казалось непонятным, как могут магазины, рестораны, кино, театры и даже оптовая торговля принадлежать частным лицам и благополучно вести свои дела. Ведь нам внушали годами, что в эпоху империализма тресты и картели почти задушили во всех капиталистических странах и в том числе и в Германии всю мелкую и крупную частную торговлю и инициативу, а те мелкочастники, которые еще не задушены, стоят на грани полного разорения. Только гораздо позже мы оценили все преимущества частной торговли и поняли, что без нее немцам никогда бы не удалось так идеально наладить свою карточную систему во время войны.
Нас удивила чистота на улицах и хорошее состояние немецких домов, исправные лифты, чистые ванные с горячей и холодной водой, образцово оборудованные кухни, предусмотрительная обдуманность всех хозяйственных мелочей и даже коврики и половики на лестницах. От всего этого мы давно отвыкли у себя на родине и радовались, как дети, неожиданно приобретенным удобствам. Очень скоро многие из нас стали забывать, в каких условиях они жили дома, и даже доказывали, что все эти удобства были и в советских городах. В этом сказывалось оскорбленное чувство национальной гордости и стремление показать свою страну в лучшем свете, чем она была в действительности. Только в разговорах между собой бывшие советские граждане признавались, какие горькие чувства вызывает у них созерцание благоустроенности и зажиточности населения страны, несравнимо более бедной, чем наша. Наша собственная нищета, грязь наших городов и запущенность наших домов особенно остро и болезненно воспринимались теми из нас, кому после пребывания в Германии приходилось возвращаться к себе на родину. Сейчас нам стало понятно, почему советская власть так беспощадно преследовала всех тех, кто побывал за границей. Эти люди, с советской точки зрения, были заражены капиталистическим злом, и все без исключения подлежали изоляции от остального населения, как носители этой заразы.
Зажиточность германских крестьян казалась нам невероятной, и все они, по советским понятиям, должны были быть отнесены к категории кулаков. Ведь даже одна корова и два десятка голов домашней птицы считались у нас громадным богатством. А тут мы видели у крестьян двухэтажные дома с электрическим освещением и водопроводом, радиоаппараты, хорошую мебель и всевозможную посуду, большое количество одежды и обуви, почти ничем не отличающейся от одежды и обуви горожан. Состояние коров, лошадей и прочего домашнего скота, даже в последние годы войны, было превосходным и вызывало у нас зависть и восхищение. Невольно у каждого из нас постоянно возникал один и тот же вопрос: зачем было делать революцию, когда при частной собственности можно жить так хорошо?
Мы искали везде пролетариата, об ужасных условиях жизни и нищете которого там много писали наши книги и газеты, и, к нашему удивлению, нигде его не находили. Во всяком случае, того пролетариата, который был создан в нашем представлении трудами Карла Маркса и советской пропаганды. Все те, кого мы видели вокруг, скорее всего, подходили к марксистскому определению мелкой буржуазии, но, во всяком случае, не к угнетенным и эксплуатируемым. Так, ежедневные впечатления реальной жизни разбивали на каждом шагу в сознании советских граждан внедренные годами установки марксистской теории.
Но более всего нас поражала полная свобода и беспрепятственность передвижения не только внутри городов, во всякое время дня и ночи, но также и по всей Германии. Те советские граждане, которым удалось избежать лагерных условий, совершенно свободно ездили по всей Германии, и никто никаких препятствий не ставил. Для этого требовалось только иметь документ об исключении из положения остарбайтеров. Я сам в 1942 и 1943 годах по чисто личным причинам и просто из любопытства ездил по нескольку раз из Берлина в Вену, Дрезден, Линц, Мюнхен, Данциг, Кёнигсберг и другие города, имея при себе только старый и давно просроченный служебный документ, а многие другие ездили вообще без всяких документов. Поезда были всегда наполнены иностранцами всех национальностей, и контроля никто не опасался. Мы вспоминали при этом, как в нашей «самой свободной в мире» стране, даже в мирное время, никуда нельзя было поехать без специального командировочного предписания или какого-либо другого соответствующего документа. Когда летом 1944 года после высадки союзников в Нормандии были опубликованы в Германии ограничения поездок по железной дороге, они нам казались анекдотичными: так много в этих ограничениях было всевозможных исключений по мотивам чисто личного характера. Но в 1942 году еще никаких ограничений не было и все ездили совершенно свободно.
То же самое относилось к ночному хождению иностранцев по городам. Однажды, вскоре после моего первого приезда в Берлин, поздно ночью мне пришлось провожать одну русскую даму, с которой меня случайно познакомили в тот день в ресторане. Жила она очень далеко, где-то на окраине Берлина, и нам пришлось 40 минут ехать на метро до конечной остановки Крумме Ланке, затем 15 минут на автобусе и еще примерно 10 минут идти пешком по каким-то неизвестным мне улицам. Возвращаясь обратно в полной темноте и разыскивая остановку другой автобусной линии, так как к этому времени поезда метро уже не ходили, я раздумывал, в каком странном положении я окажусь, если меня задержит какой-либо случайный полицейский. Я не знал фамилии и адреса дамы, которую провожал, и даже названия той части города, где я в данный момент находился. Мне было известно только, что я должен как-то добраться до Курфюрстендамм, откуда я уже мог найти дорогу домой. Это я и объяснил на довольно плохом немецком языке кондуктору подошедшего автобуса. В почти пустом автобусе сидели два полицейских, слышавших мое объяснение с кондуктором, но ни один из них не обратил на меня ни малейшего внимания.
Сидя в автобусе, я вспоминал один неприятный, но весьма характерный случай, происшедший в Ленинграде за два гада до войны с одним моим знакомым, майором Красной армии и старым членом Коммунистической партии. Как-то вечером он шел на именины или день рождения к одной своей старой приятельнице и по ошибке зашел в подъезд соседнего дома, имевшего случайно точно такой же фасад, как дом, в который он направлялся. В том доме, на его беду, помещалось немецкое консульство. На лестнице он заметил свою ошибку и повернул обратно, но было уже поздно.
Как только он вышел на улицу, к нему подошел какой-то штатский и предложил следовать за ним. Моего знакомого провели в подъезд соседнего дома, где, как выяснилось, помещался ночной пост НКВД, следивший за немецким консульством. Приведший его агент позвонил куда-то и с торжеством передал, что задержал шпиона, переодетого в форму командира Красной армии. Через несколько минут подъехал закрытый автомобиль и «шпиона» с тортом и букетом цветов повезли в ленинградское областное отделение НКВД, где и продержали до половины следующего дня. Выпустили его только после того, как навели подробные справки в Генеральном штабе Красной армии, где он в то время служил. До этого ни документы о его высоком служебном положении, ни билет старого члена партии никакого впечатления не оказывали и его в глаза именовали не иначе, как шпионом. Вспоминая все это, я живо представил себе, что было бы, если бы в такое положение, как я, попал бы какой-нибудь немец или вообще иностранец в Советском Союзе и где он провел бы остаток этой ночи.
Немецкая полиция, по моим наблюдениям, во многих городах Германии и особенно в Берлине относилась к громадному количеству иностранцев как к некому стихийному бедствию и заботилась только о том, чтобы они не творили особенных безобразий. Мой хороший знакомый, тоже русский, рассказывал мне следующий анекдотический, но также весьма характерный случай. Как-то после сильной попойки он возвращался домой в малосознательном состоянии и часа два ездил на S-Bahn’e из одного конца Берлина в другой, беря в вилку, как говорят артиллеристы, вокзал Фридрихштрассе, перед которым неизменно засыпал. Наконец какой-то полицейский помог ему выйти из вагона и весьма услужливо показал дорогу домой. Плетясь домой и испытывая нежные чувства ко всем полицейским на свете, этот мой знакомый не нашел ничего лучшего, как бормоча что-то на русском языке, наброситься с объятиями на постового, стоявшего около центральных казарм берлинского Полицай-президиума. Подобную странную выходку пьяного иностранца полицейский встретил довольно сочувственно и только спросил его с явной завистью: «Mensch, где это удалось тебе так нализаться?». Я слышал десятки и сотни подобных рассказов, и все они показывали не только терпимое отношение немецкой полиции к иностранцам, но даже явное к ним сочувствие.
Неудивительно, что при таких условиях десятки тысяч бывших советских граждан, имевших счастье получить право жить на частных квартирах, видели Германию и немецкий народ совсем в другом свете, чем миллионы их сограждан, сидевших в лагерях за колючей проволокой. Первые сравнивали Германию с Советским Союзом, и она им казалась чуть ли не самой свободной в мире страной, а вторым представлялась сплошным концентрационным лагерем. Попасть из второй категории в первую было почти то же самое, что перенестись на другую планету, а между тем не было абсолютно никаких разумных причин для отнесения того или иного человека ко второй категории или к первой. В подавляющем большинстве это было делом случая или личным счастьем одних и несчастьем других. Мне приходилось встречать много людей одинаковой квалификации, одинаковых личных достоинств и даже убеждений, одни из которых сидели в лагерях, как бесправные остарбайтеры, а другие пользовались полной свободой и имели все нормальные человеческие права. Единственной причиной этого, в большинстве случаев, было наличие знакомых среди немцев у одних и отсутствие таковых у других. Это обстоятельство только подчеркивает нелепость и бессмысленность варварского отношения немецких властей к миллионам наших рабочих.
Попав в Берлин, я, как и сотни других бывших советских граждан, вполне естественно, больше всего интересовался жизнью и деятельностью русской эмиграции в Германии и тем, что делают немцы на фронте теоретической борьбы против большевизма. Как уже говорилось выше, в занятых немцами областях Советского Союза теоретическая сторона их пропаганды против большевизма была очень слаба, но мы все думали, что это только явление местного характера и что в Берлине в этом отношении ведется большая работа. Но с первых же шагов нас постигло горькое разочарование в обеих этих областях.
Начну с того, что до предоставления нам права жить на частных квартирах каждого из нас вызвали в Гестапо или СД и настойчиво «рекомендовали» держаться подальше от русских эмигрантов и не устанавливать с ними никакой связи. Таким образом, немцы хотели воспрепятствовать объединению русских у себя в тылу. Кроме того, нам давали подписать несколько комичное обязательство, что немецкие женщины остаются для нас неприкосновенными, и что мы не будем их развращать. В этом последнем случае немецкие власти не имели особых причин для беспокойства. Вышеупомянутое обязательство было совершенно ненужным, так как при установлении близких отношений с иностранцами атакующей стороной почти всегда бывали немецкие женщины. Совета же не устанавливать связи с русскими эмигрантами никто из нас выполнять не собирался, мы только стремились делать это незаметно для немецких властей.
В жизни русской колонии в Германии наблюдался полный застой, особенно неестественный во время решающей борьбы против большевизма. Все русские эмигрантские организации были запрещены, и некоторую деятельность проявлял только Национально-Трудовой Союз Нового Поколения. Но и эта организация была вскоре запрещена и все ее руководители арестованы. Освободить их удалось только генералу Власову в конце 1944 года. Устраивать какие-либо собрания всем русским, как старым эмигрантам, так и приезжающим из занятых немцами областей Советского Союза, было категорически запрещено. Единственными местами встреч оставались только несколько русских ресторанов в западной части Берлина, в районе Виттенбергплац и немногие русские церкви. Рестораны всегда были переполнены, но среди гостей неизменно присутствовало несколько агентов Гестапо, а около русского собора и церкви на Находштрассе, где каждое воскресенье собиралось большое количество русских, немецкая полиция запрещала останавливаться и собираться группами. Остарбайтерам немецкие власти вообще запрещали посещать русские церкви, хотя это было бессмысленно со всех точек зрения.
Русская музыка и вообще русское искусство были запрещены, даже в русских ресторанах оркестр не имел права исполнять произведения русских композиторов. На всю Европу, за исключением Балкан, издавались только две русские газеты «Новое Слово» в Германии и «Парижский вестник» во Франции. Последний был разрешен к распространению только в пределах Франции и оставался чисто эмигрантским органом, с очень ограниченным кругом читателей, заполнялся исключительно материалами местного характера или какими-то архаическими воспоминаниями о жизни в дореволюционной России и, конечно, не мог претендовать на серьезную политическую роль. Оставалось одно берлинское «Новое Слово». Но эта газета являлась под строжайшим контролем германского Восточного министерства, и ей, вплоть до 1944 года, даже не разрешалось упоминать слово «русский», не говоря уже о какой-либо серьезной национальной русской пропаганде. Фактически это была чисто немецкая газета, только на русском языке, и заполнялась она материалами такого сомнительного свойства, что заслужила самую отрицательную оценку со стороны всех русских, находившихся в Германии.
Бездарность и полная политическая беспомощность «Нового Слова» даже вошла в поговорку, и никто не удивлялся глупейшим статьям, помещавшимся в газете, тем более, что многие знали, что большинство таких статей были написаны или продиктованы господами Лейббрандтом, Дрешером, Миддельгауптом или им подобными чиновниками Восточного министерства и только переведены на русский язык. Было много попыток превратить «Новое Слово» в серьезный русский политический орган, но все они наталкивались на самое ожесточенное сопротивление министерства Розенберга и ни к каким результатам не приводили. До самого конца 1944 года, то есть до создания комитета генерала Власова, во всей Европе не было ни одной газеты, которая могла бы претендовать на роль русского печатного органа.
Еще плачевнее выглядела пропаганда при помощи книг и брошюр. Авторам платились громадные деньги за работы по разоблачению теории и практики большевизма, и было написано большое количество серьезных и ценных трудов, разрабатывающих весьма основательно наиболее актуальные проблемы. Но все рукописи должны были проходить так много цензурных инстанций и так долго залеживались в столах и сейфах разных немецких ведомств, что теряли свою актуальность и большей частью совсем не печатались, хотя гонорары их авторам выплачивались регулярно. Полтора или два десятка тоненьких брошюр весьма сомнительного качества — вот жалкий итог почти четырехлетней работы сотен людей в штабе Розенберга, Восточном министерстве, министерстве пропаганды, СС, Верховном командовании Германской армии и других организациях, заведовавших германской пропагандой на Востоке.
Я как-то слышал утверждение лондонского радио — 75 % всей германской пропаганды поглощается самим аппаратом пропаганды. По тем наблюдениям, которые мне удалось сделать, этот процент в отношении пропаганды на Востоке может быть смело повышен на 90 %. Немецкие цензоры всех ведомств и рангов дрожали над каждым словом и согласны были скорее замариновать десяток важнейших и актуальнейших работ, чем пропустить одну фразу, на которую могло косо посмотреть их начальство. Поэтому вся вышедшая в свет продукция немецких органов пропаганды на Востоке была жалкой, беззубой и очень слабой в теоретическом отношении.
В связи с этим весьма характерно, что вся германская пропаганда на Восток была чисто отрицательной. Немцы позволяли как угодно ругать и критиковать большевизм и советскую власть, но решительно противились всякой попытке противопоставить большевизму какую-либо другую идеологию или обоснованную теорию. Они точно так же категорически воспрещали переводить на русский язык или публиковать в отрывках печатные труды и сборники речей вождей германского национал-социализма, а между тем именно этим все бывшие советские граждане особенно интересовались. Нам было понятно, почему в Советском Союзе были запрещены такие книги, как «Моя борьба» А. Гитлера или «Миф XX столетия» А. Розенберга, но мы никак не могли понять, почему в Германии эти книги тоже должны были оставаться для нас под семью замками. Стремление немцев скрыть таким образом от русских истинные цели и намерения германского правительства на Востоке было политикой страуса, так как все равно те, кому было нужно, эти книги прочли на немецком языке и прекрасно усвоили идеи и мысли их авторов.
В то время как немцы вели эту игру в прятки с официальной, государственной пропагандой, в частных русских библиотеках Берлина, Вены, Мюнхена, Дрездена, Кёнигсберга и других городов, где были абонированы десятки тысяч русских людей и в том числе остарбайтеры, хотя и незаконным путем, можно было встретить такие произведения советской художественной литературы, как «Хлеб» А. Толстого, «Цемент» Гладкова, «Поднятая целина» Шолохова и многие другие, в которых прославлялась не только советская власть, но даже Сталин лично. Эти книги годами стояли на полках и выдавались беспрепятственно всем, кто хотел, и никто из немецких властей не догадался обратить на это внимание. Этот факт не вплетает также лишних лавров в венок политической мудрости господина Геббельса и его коллег.
Зажимая всячески русскую национальную пропаганду и обставляя ее бесчисленным количеством разного рода ограничений и препятствий, немцы всеми мерами поддерживали и раздували пропаганду отдельных мелких и крупных национальных групп, начиная от украинцев и белорусов и кончая осетинами, калмыками и даже казаками. При этом немцы благосклонно пропускали в газетах и журналах всех этих групп самые бредовые фантазии и самые дикие антирусские измышления и инсинуации, категорически запрещая в русской прессе какую-либо полемику или разоблачение всего этого вздора. Пользуясь полной безнаказанностью, украинские газеты, например, в Берлине, Праге, Кракове писали еженедельно такие вещи, перед которыми статьи в киевском «Украинском слове», о которых я писал выше, казались детским лепетом.
Не отставали от них и казаки. Я до сих пор не могу забыть опубликованных летом 1942 года в газете «Казачий вестник» статей, в которых делалась попытка доказать историческое существование независимого казачьего государства «Казакия», будто бы порабощенного когда-то Москвой, причем претензии автора простирались достаточно далеко, захватывая всю Украину и доходя до Брянска, Курска и далее на восток, до Урала. Другие мудрецы на страницах этой же газеты писали о каком-то самостоятельном казачьем языке, происходящем будто бы от тюркской группы языков и не имеющем ничего общего с русским. Самое любопытное в этих рассуждениях было то, что они были написаны на чистом русском языке и помещены в казачьей газете, издававшейся также на русском языке. Я слышал, впрочем, что автор этой теории и сам не знал никакого другого языка, кроме русского. Подобных примеров можно привести сколько угодно, и всегда авторы этого вздора находили самую активную поддержку среди немцев.
Но область анекдотов и политического фарса не ограничивалась только страницами некоторых газет и журналов, а переносилась также и в действительную жизнь. Немцы до самого конца войны старательно поддерживали и культивировали различные нежизненные и явно беспочвенные национальные группы и группочки вплоть до самых микроскопических. Около этого кормилось и спасалось от военной службы всегда вполне достаточное количество немцев разных рангов, для того чтобы эти группы и группочки могли продолжать свое существование. Пользы от них никакой не было и быть не могло, но это мало кого заботило, а личная выгода для многих была, и довольно большая.
Несколько раз мне пришлось побывать на собраниях и торжественных вечерах подобных национальных группировок, устраивавшихся по случаю годовщины каких-то совершенно для меня не известных исторических событий, хотя историю своей страны и населяющих ее народов я знаю достаточно хорошо. Все эти собрания и вечера производили на меня жалкое впечатление и напоминали плохую постановку в каком-нибудь самом захудалом колхозном клубе. Смешно было видеть, с каким серьезным видом принимали участие в такой комедии солидные и в большинстве своем пожилые люди. И вот только такие жалкие группировки немцы противопоставляли громадной политической мощи советской власти.
Такое же нереальное, театральное впечатление производили на меня беседы с вождями некоторых таких группировок. Однажды в июне 1942 года мне пришлось встретиться с бывшим гетманом Украины генералом Скоропадским. Встреча эта была организована его сторонниками с возможной торжественностью. Меня заранее предупредили, что в такой-то день и час «его светлость пан гетман» может дать мне аудиенцию в главной квартире его движения в Берлине на Ноллендорфплац, 6. «Главная квартира» выглядела довольно скромно, если не сказать больше. Это была квартира из четырех или пяти комнат на третьем этаже серого и ничем не примечательного дома. В комнатах стояло несколько просиженных и продавленных диванов и кресел и на стенах висели какие-то портреты украинских исторических деятелей. Сотрудники гетмана Скоропадского, в большинстве своем пожилые профессора и доктора разных гуманитарных наук, производили впечатление людей весьма симпатичных, но совершенно оторвавшихся от реальной действительности, а советской в особенности. Такое же впечатление произвел и сам семидесятилетний гетман. Беседа с ним продолжалась около часа и сначала велась на украинском языке, на котором гетман говорил с запинками и даже с некоторыми ошибками, а затем, как-то незаметно, мы перешли на русский язык и на этом языке беседа пошла значительно свободнее. К концу аудиенции гетман стал явно засыпать, и я предложил удалиться.
На сцене Московского Художественного Театра много лет подряд шла превосходная пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбиных». Есть в этой пьесе картина, где изображаются последние минуты власти гетмана Скоропадского и его тайное бегство с немцами от наступающих петлюровских войск. Гетмана обычно играл замечательный актер Ершов и производил в этой роли исключительно колоритное впечатление. Начинается эта картина с доклада дежурного адъютанта о последних сведениях с фронта, причем гетман делает своему адъютанту замечание, что они находятся в столице украинского государства и потому следует говорить на этом языке. Адъютант, русский гвардейский офицер, что-то неуверенно бормочет, путается и замолкает. Гетман смеется и разрешает перейти опять на русский язык, на котором и продолжается вся картина. Во время моего разговора с гетманом Скоропадским в Берлине 1942 года эта картина стояла у меня перед глазами. Я никак не мог отделаться от впечатления, что настоящий гетман остался в Москве на сцене Художественного Театра, так реально было там и так театрально и неестественно здесь. Если когда-нибудь эти строки попадутся на глаза актеру Ершову, то пусть примет он их как величайшую похвалу его искусству.
Однако я должен оговориться, что из всех поддерживаемых немцами национальных группировок движение гетмана Скоропадского было наименее театральным и сторонники его наиболее солидными и серьезными. Во всех остальных группировках все было рассчитано только на внешний эффект либо на закулисные интриги, и никакой действительно серьезной политической платформы они не имели. Когда был создан Комитет Освобождения Народов России под председательством генерала А. Власова, то все эти группировки стали в резкую оппозицию к нему (конечно, не без поддержки немцев), но противопоставить что-либо политической программе Комитета, изложенной в его манифесте, не смогли, ибо дальше политического маскарада они не шли. А немцы этот маскарад не только терпели, но и усиленно культивировали.
Мне пришлось наблюдать одну из последних таких маскарадных немецких политических постановок. Дело было зимой 1944–1945 года в полуразрушенном Берлине в тот момент, когда маршалы Жуков, Рокоссовский и Черняховский завершали последние приготовления к грандиозному прорыву немецкого фронта на Висле. Немцы в это время усиленно носились с разными казачьими группировками, противопоставляя их комитету генерала Власова. Однажды вечером в полусгоревшем здании какого-то варьете на Курфюрстендамм был устроен торжественный казачий вечер. В плохо освещенном, холодном зале, с закопченными стенами и потолком сидели вперемешку немецкие офицеры и казаки в маскарадных формах, как будто взятых напрокат из костюмерной какого-нибудь театра. В первом ряду сидел известный из времен гражданской войны генерал Шкуро и еще несколько казачьих генералов в маскарадных формах, с множеством орденов и достаточно сильно пьяные. На сцене плясал и пел довольно плохой казачий ансамбль. Потом генерал Шкуро вышел на сцену и начал целоваться с хористами и дирижером. Трудно было понять, где кончается действительность и начинается театр. Зрелище было нелепое, жалкое и какое-то грязненькое. Прервано оно было известием о приближении английских самолетов.
Несчастный Шкуро дорого заплатил за свой кратковременный политический маскарад. Весной 1945 года он, генерал Краснов и ряд других казачьих генералов попали в руки советских войск. Вместе с ними был захвачен также и немецкий генерал фон Паннвиц, командовавший казачьим корпусом на Балканах, известный своей личной храбростью и необычайно популярный среди казаков, о которых он заботился в полном смысле этого слова, как о своих детях, и которых он неизменно защищал от нападок германского Верховного командования. Захват казаков советскими войсками сопровождался такими душераздирающими сценами, что о них пока даже невозможно писать.
После капитуляции среди русских ходили упорные слухи, что Шкуро, Краснов и другие были немедленно после пленения повешены большевиками. В начале января 1947 года московское радио передало сообщение, что Шкуро, Краснов, фон Паннвиц и несколько других казачьих руководителей повешены в Москве по приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Где и в каких условиях погибли в действительности эти люди, сейчас установить невозможно, да и нет в этом особой необходимости. Кровавый режим Сталина прибавил к своему счету еще несколько человеческих жизней. Все эти погибшие люди любили русский народ, были непримиримыми врагами большевизма, заплатили слишком дорогой ценой за свои ошибки, заблуждения и, быть может, даже проступки, чтобы у какого-либо истинного русского человека возникло желание обсуждать их после их трагической смерти.
Игра немцев с разными национальными группировками и поддержка ими всевозможных направлений и течений, как бы слабы и беспочвенны они ни были, проводилась так настойчиво до самого конца войны, что не оставляет ни малейшего сомнения в обдуманности и преднамеренности подобной политики. Руководители гитлеровской Германии смертельно боялись всякой сильной России, и объединение народов России казалось им одинаково ненавистным и грозным, независимо от того, происходит ли оно под флагом коммунистической революции, на основе восстановления монархии или на демократической платформе комитета генерала Власова. Именно из-за этого смертельного страха они упорно не хотели понять, что победить большевизм можно, только объединив в один мощный кулак все народы Советского Союза и отбросив безумную фантазию о порабощении этих народов.
Перспектива легкого обогащения за счет неестественного раздробления безбрежных пространств Европейской России на мелкие, взаимно враждующие народности казалась им такой соблазнительной, что они не могли от нее отказаться даже в минуту смертельной опасности. У некоторых африканских племен есть старый туземный способ ловить обезьян. В глиняный кувшин с узким горлом насыпают орехов и оставляют его в лесу, а охотник садится в стороне и ожидает. Обезьяна засовывает лапу в кувшин, набирает полную горсть орехов, но не может их вытащить через узкое горлышко. Тогда охотник подходит и совершенно спокойно ее ловит. Обезьяна видит опасность, но не в силах разжать лапы и выпустить свою добычу. Ее губит жадность. Эта же жадность погубила и немцев.
Второй важнейшей причиной политического, а затем и военного поражения немцев на Востоке было их поразительное невежество и полная неосведомленность об экономических возможностях советской власти. Начиная войну, руководители немецкого государства были уверены, что Советский Союз развалится, как карточный домик, от первых же сильных ударов, и не позаботились серьезно изучить своего противника или политически подготовить обстановку для такого внутреннего развала в советском тылу. Когда же этого не случилось, в чем, как уже было показано выше, они сами были виноваты, то немецкие руководители очень удивились, растерялись и не могли найти для этого объяснения. Они начали обвинять русский народ в покорности и пассивности, но даже не подумали поискать в самих себе причин своих политических поражений. Для этого они были слишком самоуверенны и слишком верили в божественную премудрость своего фюрера.
Первое мое знакомство летом 1943 года с людьми, руководившими в Берлине немецкой политикой на Востоке, показало их полную неосведомленность и неподготовленность для такой работы. Ближайшие сотрудники Розенберга, такие как Лейббрандт, Мидцельгаупт, Дрешер и многие другие, почти совсем не знали особенностей экономики Украины, Белоруссии и центральных областей Европейской России и не имели совершенно никакого понятия о деталях советской политики в этих республиках и областях. Большая часть из них даже не говорила на русском языке, и все их сведения были почерпнуты только из иностранных газет, да и то относились, главным образом, к первому периоду советской власти. Эпоха, следовавшая за коллективизацией и индустриализацией страны, оставалась для них книгой за семью печатями, и они даже не стремились ее изучить. Единственным источником их информации и непререкаемым авторитетом по всем вопросам, касавшимся Советского Союза, был профессор Менде и небольшая группа его сотрудников из Германского института научного изучения заграницы, но и эти люди были крайне слабо ориентированы в вопросах советской политики и экономики.
Начальник восточного отдела министерства пропаганды доктор Тауберт, маленький, неприятный, но очень энергичный человек, не знал русского языка, не читал никогда большинства произведений Ленина и Сталина, не говоря уж об остальных руководителях советского правительства, совершенно не знал особенностей советской пропаганды и свои действия базировал на опыте борьбы национал-социалистов против германской коммунистической партии, хотя это, конечно, имело очень слабое отношение к политическим особенностям внутри Советского Союза. Остальные его сотрудники были еще слабее в теоретическом отношении и также в своем большинстве не знали русского языка. Все они питались только сведениями, полученными из вторых рук, и относились к ним крайне поверхностно и невнимательно.
Всю германскую антикоммунистическую пропаганду в Европе координировало и направляло дочернее учреждение восточного отдела Министерства пропаганды, носившее громкое название «Антикоминтерн». Может показаться смешным, но руководители этого учреждения не читали устава Коминтерна и постановлений его конгрессов и имели очень смутное представление о том, какие занимают должности и какие выполняют функции такие люди, как Мануильский, Жданов, Щербаков, Шверник, Маленков, Андреев, и каковы юридические взаимоотношения между секциями Коминтерна и между советским правительством и Исполкомом Коминтерна, то есть не знали таких вещей, на которые в Советском Союзе может ответить каждый школьник. Фактически вся работа этого учреждения держалась на одном начальнике его отдела прессы Г. К. Домбровском, человеке большой эрудиции и громадной трудоспособности. Но он не был членом национал-социалистической партии, и поэтому к мнению его далеко не всегда и не все прислушивались. Да, кроме того, что может сделать один человек против целой толпы сановных невежд, не сознающих своего невежества и не интересующихся ничем, кроме карьерных соображений?
Кроме этих организаций пропаганду на Восток вели еще Главное управление СС и Верховное командование германской армии, через отдел полковника Мартина. Все эти ведомства работали совершенно самостоятельно, не координировали своих действий друг с другом и часто даже не знали, что делает параллельная пропагандная инстанция. Русским сотрудникам каждого из этих ведомств было даже строжайше запрещено иметь какую-либо связь с такими же сотрудниками других параллельных ведомств или обращаться туда по каким-либо вопросам. Все немецкие центральные пропагандные и политические организации жесточайшим образом конкурировали одна с другой, и ничто не могло доставить их начальникам такого удовольствия, как зрелище провала очередной акции соперника. Особенно сильна была вражда между Министерством пропаганды и Восточным министерством, а также между Главным управлением СС и Верховным командованием. Склоки, интриги, клевета и взаимная подсидка — вот обстановка, в которой творилась германская политика и пропаганда в Берлине вообще, а на Восток в особенности.
В результате, вместо серьезной работы по изучению политики советской власти и разоблачения теории и практики большевизма, к чему были все возможности, немецкая пропаганда прыгала с одной темы на другую и ни в одном вопросе окончательно большевизма не разоблачила и ни в чем не смогла убедить тех, кто сомневался. Геббельс был сторонником сенсаций и дешевых эффектов в пропаганде, и в угоду ему во всех немецких пропагандных органах прочно утвердился принцип, что правда — это не пропаганда. Стремясь выслужиться перед начальством, чиновники всех пропагандных ведомств наперебой изобретали самые невероятные фальшивки и поставляли для печати самые фантастические толкования действительных фактов, приплетая к истине ложь в любых пропорциях и заботясь только о том, чтобы начальству эта версия не показалась скучной.
Дело усложнялось еще тем, что немецкая пропаганда имела несколько совершенно разных направлений и основных линий: одну на Запад, с основной задачей запугать Европу большевизмом, другую для Германии, и здесь установки менялись в зависимости от момента и общего положения, но в общем наиболее откровенно говорилось об истинных захватнических устремлениях германского руководства, третью — для занятых восточных областей, с единственной целью показать благородство Германии и изобразить ее освободительницей народов Советского Союза от большевизма; четвертую — для советского тыла, с основной задачей доказать, что западные союзники предают своего советского союзника и совершенно не стремятся ему помогать. Наконец, была еще пятая — секретная линия, и пропаганда по этой линии велась при помощи разных засекреченных радиостанций, работавших от имени несуществующих политических группировок и направлений. Были такие секретные станции на английском, немецком, французском, шведском и русском языках. Никаких пределов вранья этим станциям не ставилось и от них только требовалось, в целях большей правдоподобности, чтобы они примерно на 40 % ругали немцев, а на 60 % ту страну, к которой были обращены.
Эфир был всегда наполнен потоком лжи на всех европейских языках, особенно на коротких волнах. Все это создавало такую путаницу, в которой теряли ориентацию даже сам Геббельс и его ближайшие помощники, а рядовые сотрудники Министерства и его учреждений зачастую вообще не могли понять, какое сообщение соответствует истине, а какое придумано в этом же Министерстве, и, боясь ошибиться, реагировали на все, как на вранье, то есть врали сами еще больше. Усложнялось дело еще тем, что при постоянных перетасовках в аппарате Министерства одни и те же сотрудники по нескольку раз перебрасывались с одного направления на другое и официальной линии на секретную и при этом совершенно запутывались.
Насколько терялись в этой сплошной лжи даже ответственные сотрудники Министерства, показывает следующий анекдотический эпизод. Когда осенью 1944 года советские войска впервые вторглись в пределы Восточной Пруссии, Геббельс дал распоряжение всем органам пропаганды поднять шум и треск по поводу советских зверств в этих областях. Восточному отделу Министерства было предписано поставлять для печати ежедневно не менее пяти случаев зверств, причем таких, от которых бы у читателей застывала в жилах кровь. Узнать действительных фактов доктор Тауберт и его сотрудники не смогли прежде всего потому, что гарнизонная армия отступала и сведений через фронт проникало мало. С большим трудом нашли одну изнасилованную советскими солдатами женщину, но и она с таким оживлением рассказывала об этом факте, что ее только после длительной предварительной обработки смогли показать представителям прессы.
Как и в большинстве случаев, стали на путь измышлений. Сотрудники Министерства перерывали в памяти все известные им способы зверских казней и пыток, и ценным пособием для них служили старые номера «Правды» с описанием таких же вымышленных немецких зверств. Но приказ министра был выполнен, и несколько недель подряд все немецкие газеты были заполнены сообщениями о самых невероятных советских зверствах. В конце этой кампании заместитель Геббельса статс-секретарь Нейман задумал издать белую книгу о советских зверствах, но для этого требовались уже истинные факты. Он предложил взять для этой книги ряд фактов, опубликованных в немецких газетах, и был чрезвычайно удивлен и раздосадован, когда ему сказали, что все эти факты явились плодом фантазии его же сотрудников. Идею белой книги пришлось предать забвению.
Самое глупое во всем этом было то, что советская действительность была во много раз ужаснее того, что писалось в немецких газетах, но только эта действительность была гораздо проще и не могла так дразнить воображение любителей нездоровых сенсаций. Изучить и правильно осветить ее немцам было очень легко, но они этого не сделали и не исчерпали даже сотой доли тех возможностей, которые у них были. Я, например, почти не встречал на страницах немецких и выходивших в Западной Европе газет тех вполне достоверных ужасных фактов, которые были опубликованы в газетах, издававшихся в занятых немцами областях Советского Союза.
В заключение я хочу сказать несколько слов о раскрытых немцами могилах советских жертв в Катыни и Виннице. Винница — это совершенно несомненно дело рук советских палачей: слишком много жертв было опознано их родственниками из окрестных сел. Катынь, по всем данным, также, ибо слишком основательно это дело было обставлено немцами и слишком много противоречий в советской версии. Кроме того, все немецкие фальшивки были хорошо известны в Берлине, а Катыни никто к ним не причислял. Способны были к такому поступку обе стороны, но смысл он имел только для большевиков.
Картина политической борьбы советской России и национал-социалистической Германии не может быть полна, если не провести сравнительного анализа обеих этих, взаимно друг друга исключающих, политических систем в момент наибольшего напряжения и ожесточения их смертельной борьбы. Теоретические предпосылки большевизма и национал-социализма достаточно хорошо известны, и в задачи настоящей работы не входит дополнительное повторение их.
Борьба между Германией и Советским Союзом шла не на теоретическом фронте, а на практике, и потому значительно больший интерес представляет сравнение практических мероприятий обеих этих политических систем. Я хочу здесь показать, как советские граждане, испытавшие большевизм на практике, воспринимали практическую сторону национал-социализма и как немцы, побывавшие в занятых ими областях Советского Союза, смотрели на практическую сторону большевизма. Это практическое ознакомление с политической системой противника продолжалось несколько лет, и принимали в нем участие с каждой стороны сотни тысяч и даже миллионы людей, а потому и выводы, сделанные ими, являются несравненно более ценными и правильными, чем ученые рассуждения нескольких теоретиков, претендующих на решающий авторитет. Советские люди воспринимали национал-социалистический режим совсем иначе, чем представители западных демократических стран, и немцы смотрели на советскую практику тоже совершенно не так, как наблюдают ее немногие представители Англии и Америки в Советском Союзе.
Прежде чем перейти к этому основному вопросу, я хочу только напомнить несколько общих и совершенно бесспорных положений, касающихся теоретической и принципиальной стороны германского национал-социализма.
1. Адольф Гитлер и все его сторонники видели свою основную теоретическую задачу в борьбе против марксизма и его новейшего проявления — большевизма. К теоретической борьбе против демократического строя они были абсолютно не подготовлены, и все их попытки в этом отношении выглядели беспочвенными и жалкими.
2. Национал-социализм есть явление чисто немецкое и смог он развиться только благодаря специфическим условиям, созданным поражением Германии в прошлой войне и Версальской системой. Все попытки привить его учение в других странах никакого крупного успеха не имели, несмотря на то что германское правительство и руководство германской национал-социалистической партии прилагало к этому массу усилий.
3. Национал-социалистическое учение окончательно оформилось не только гораздо позже марксизма-ленинизма, но уже тогда, когда в России в полном объеме проводился гигантский эксперимент по применению на практике теоретических установок ленинизма. Это, вольно или невольно, предопределяло значительную преемственность и копирование практических методов работы национал-социализмом у его более старого противника.
4. Национал-социализм разработал все свои теоретические установки и практические методы работы во время борьбы с германской коммунистической партией, опиравшейся во всем на опыт Октябрьской революции в России и на практические результаты первых лет советской власти. На этом, собственно говоря, теоретическое развитие национал-социализма и остановилось, так как дальше все силы партии были обращены на подготовку к военному реваншу.
5. В отличие от марксизма, опиравшегося не только на стройное политико-экономическое учение, но и на детально разработанную философскую систему, национал-социализм представляет собой только практическое руководство к действию очень несовершенной теорией и совсем без всякого философского обоснования.
Если отбросить расовую теорию, то у национал-социализма вообще никакого теоретического фундамента не остается, и он оказывается даже несравненно слабее итальянского фашизма. Философские попытки Розенберга и несколько передовых статей газеты «Фёлькишер Беобахтер» — вот, пожалуй, и все достижения национал-социализма в области теории философии этого учения. Кажется парадоксальным, что на родине величайших философов человечества могло родиться, захватить власть и претендовать на мировое господство учение, не имевшее под собой никакого философского обоснования. Однако это факт, и его никто не оспаривает.
По всем этим причинам национал-социалисты, начав борьбу против коммунизма, не только перенесли ее главным образом в область практических мероприятий, но и восприняли значительную часть коммунистических лозунгов, требований и особенно организационных форм коммунистического движения и германской коммунистической партии, а следовательно и ВКП(б). Заимствование красного флага, приветственного жеста, формы, демонстраций, парадов и собраний и присвоение революционных праздников, таких как 1 мая, бросаются каждому в глаза и были уже давно замечены всем миром.
Преемственность организационных форм коммунистического движения приняла особенно большие размеры, когда после 30 января 1933 года в национал-социалистическую партию начали массами вливаться бывшие коммунисты. Это же влекло за собой и наследование методов работы и с каждым годом все больше сближало национал-социализм с тем движением, борьба против которого представляла основную суть и смысл его появления на политической арене. Внешней тождественности этих двух противоположных политических течений способствовало также то обстоятельство, что германское национал-социалистическое правительство предпочитало держать в секрете значительную часть своих истинных целей и прикрывало их крикливой фразеологией, мало чем отличавшейся от коммунистической агитации и пропаганды.
Это парадоксальное явление оставалось малозаметным для представителей западных демократических стран, которым национал-социализм в его внешних формах был чужд и казался в достаточной степени своеобразным. Но советским гражданам, особенно тем, которые имели возможность наблюдать германский национал-социализм не из-за колючей проволоки лагерей для военнопленных, и насильственно привезенным рабочим все было удивительно знакомо, и попадая в германские правительственные и партийные учреждения, мы видели вокруг чисто советскую обстановку и только надписи на стенах и на папках с делами были, как будто по ошибке, на немецком, а не русском языке. Обращение и подбор немецких партийных чиновников были точно такими же, к которым мы привыкли в советских учреждениях. Они были так же тупы и ограничены, но только несколько более грамотны и вежливы с посетителями.
Впечатление каждого советского гражданина, которому приходилось сталкиваться с германскими партийными и правительственными организациями в нормальной обстановке, то есть не в положении заключенного за решеткой или колючей проволокой, было таково, что в Германии порядки почти такие же, как в Советском Союзе, только несколько мягче. В обеих этих странах имела место однопартийная система с одинаковым проникновением партии во все поры государственного аппарата и общественной жизни. Организационная структура германской национал-социалистической партии к моменту начала войны являлась почти точной копией Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Так же как и в Советском Союзе, в Германии на каждом предприятии, наряду с директором или хозяйственным руководителем имелся партийный руководитель и уполномоченный, но только со значительно более узкими правами, чем в Советском Союзе.
Германская административная система «рейхсляйтер — гауляйтер — крайсляйтер — ортсгруппенляйтер — блоквальтер» и ее параллелизм со старой административной системой совершенно точно воспроизводил советскую систему «секретарь ЦК ВКП(б) — секретарь ЦК республиканской компартии — секретарь областного комитета — секретарь районного комитета — секретарь низовой ячейки Коммунистической партии», параллельную государственному аппарату от Верховного Совета до председателя сельсовета в деревне и управдома в городе. Разница была только в том, что в Германии, вследствие более короткого периода пребывания национал-социализма у власти, не удалось до самого конца войны осуществить того всеобъемлющего контроля и полной автоматизации беспрекословного выполнения распоряжений центральных партийных властей, как это было в Советском Союзе.
Полному господству партии внутри страны мешала также частная собственность, ограниченная в Германии, но не уничтоженная полностью, как в Советском Союзе. Частные предприниматели, владельцы и крестьяне являлись в обеих странах основной оппозиционной силой к правящему абсолютистскому режиму, но в Советском Союзе эти классы населения были полностью разгромлены и в подавляющем большинстве физически уничтожены еще до войны, а в Германии частная собственность была сохранена, и только в последнем периоде войны ведомство Гиммлера и партийные организации начали проводить ряд мероприятий, отдаленно напоминавших то, что творилось в Советском Союзе в последние годы нэпа.
Конечно, существовала глубокая и принципиальная разница между этими двумя режимами в том отношении, что германский национал-социализм пришел к власти и проводил свою программу экономического переустройства страны в тесном контакте с германским крупным промышленным и финансовым капиталом, а советское коммунистическое государство присвоило себе все народное и частновладельческое достояние страны. Но внешние формы и методы работы этих двух видов государственного капитализма были настолько подобны, что советские люди только постепенно, да и то не все, замечали эту принципиальную разницу. Тем же из советских людей, кто был в состоянии понять процесс развития германского национал-социализма в экономических вопросах, становилось с каждым месяцем все более очевидно, что национал-социализм проводил постепенно ту же самую программу удушения творческой инициативы и частных интересов граждан своей страны, которую большевизм провел сразу, революционным путем, с применением более грубых и резких форм насилия. Конечный же итог в обоих случаях должен был оказаться одинаковым.
Германский трудовой фронт со всеми подчиненными ему организациями являлся почти точной копией Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС), и методы его работы точно дублировали методы работы последнего. В обоих этих случаях мы имеем дело с чисто правительственными организациями, теснейшим образом связанными с правящей партией и призванными дисциплинировать рабочих и подчинять их распоряжениям властей, а отнюдь не защищать их интересы. В Германии, как и в Советском Союзе, все ответственные должности в профсоюзных организациях были заняты либо партийцами, либо людьми, специально проверенными партией и имевшими партийную рекомендацию. Разница была только в том, что в Советском Союзе профессиональные организации имели полную и неограниченную власть над всеми рабочими и служащими еще в мирное время, а в Германии такие права были предоставлены Трудовому фронту только во время войны, да и то, главным образом, по отношению к иностранным рабочим. Немцы даже во время войны пользовались значительно большей свободой, чем наши рабочие и служащие в мирное время.
Система воспитания юношества в обеих странах была почти одинаковой, хотя цели были, конечно, прямо противоположны. Вербовка юношей и девушек в Германии в «Гитлеровскую молодежь» проводилась в таком же полуобязательном порядке, как и вербовка пионеров и комсомольцев в Советском Союзе. Совершенно одинаково в обеих странах проводилась система отрыва детей от родителей и семей, а военная подготовка составляла главную часть работы с молодежью. Руководители отрядов «Гитлеровской молодежи» по своей подготовке, мировоззрению, привычкам, внешнему облику являлись точной копией наших пионервожатых и комсомольских организаторов. Собрания, военные учения, лагерные сборы и работа в школе проводились в «Гитлеровской молодежи» совершенно по такому же образцу, как и в пионерских и комсомольских организациях в Советском Союзе.
Основная разница заключается только в том, что «Гитлеровская молодежь» не смогла до самого конца войны занять в германской школе того доминирующего места, которое имели пионерские и комсомольские организации в наших средних и высших учебных заведениях. Авторитет и значение учителей в германских школах всегда оставались гораздо более высокими, чем советских, где они много лет подряд чрезвычайно сильно подрывались пионерскими и особенно комсомольскими организациями. Но нет никакого сомнения, что если бы национал-социализм остался у власти еще несколько лет, то положение в германских школах стало бы совершенно идентично тому, что наблюдалось в советских. Работа немецких молодежных организаций в последние годы войны убедительно это доказывает.
Подчиненная Трудовому фронту организация «Сила через радость», которой так хвастались постоянно Геббельс, Лей и другие руководители германского национал-социализма и которую они считали своим уникальным изобретением, не казалась чем-то новым нам, советским гражданам. В наших глазах это был просто дубликат советской системы шефства отдельных театральных коллективов над разными предприятиями, соединенный с советской клубной работой и кружками самодеятельности. Качество и репертуар артистических групп «Силы через радость» почти ничем не отличались от наших клубных и самодеятельных постановок, так же как и система распространения билетов на предприятиях или даже продажа им целых постановок. Основная разница заключалась в том, что в работе «Силы через радость» не так сильно бросалась в глаза агитационно-пропагандистская сторона этого предприятия, как в советской театральной системе.
Германские кинофильмы и вся система воздействия на массы через кино казались западным иностранцам насыщенными до предела духом национал-социализма и милитаризма, а нам, советским гражданам, 90 % германских фильмов казались совершенно аполитичными, и даже пропагандистские фильмы такого типа, как «Бисмарк», «Отставка», «Великий Король» и «Еврей Зюсс», выглядели в наших глазах весьма умеренными и ни в какое сравнение с нашими военными, историческими и антифашистскими фильмами идти не могли.
Особенно резко бросалось в глаза советским людям подобие обоих этих режимов в постановке массовой обработки общественного мнения через прессу и радио. Как и во всех прочих отношениях, национал-социализм казался нам, в его пропаганде, бледной копией большевизма, стыдливо прячущей свое истинное лицо под довольно неестественной маской национализма. Хвастливые выступления национал-социалистических вождей и безудержное восхваление «Фюрера» и его гениальности до смешного напоминали советским людям подобные же выступления советских вождей и такое же прославление «великого Сталина» и его сверхчеловеческой гениальности и прозорливости.
Разница была лишь только в том, что в Советском Союзе все это проводилось в несравненно более сильной степени, и зачастую доходило просто до абсурда. Геббельс и его штаб, несмотря на все их старания, все-таки не смогли в этом отношении перекрыть рекордов их советских коллег. Системы же информирования, или, вернее, дезориентации, населения были в обеих странах совершенно подобны, с той, пожалуй, только разницей, что из национал-социалистических газет и радио средний немец мог хоть иногда узнать о том, что происходит в других странах, а советский гражданин из своих — не может никогда. Также и в этом отношении большевизм оставался недостижимым идеалом национал-социализма, хотя и довольно уродливым идеалом.
Насыщение германской армии национал-социалистическим духом и партийными элементами шло в том же направлении и проходило те же этапы, через которые в свое время прошла Красная армия, но никогда все же не достигло тех степеней, какие имели место в последней. Создание специальных крупных соединений войск СС и массовое присвоение партийцам офицерских чинов наблюдалось в германской армии только в последней, самой критической фазе войны, а в Советском Союзе еще до войны НКВД имел многочисленные специальные соединения всех родов оружия, и свыше 80 % командного состава Красной армии составляли члены Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Основная разница заключалась в том, что в Германии армия и Генеральный штаб поддерживали Гитлера и шли с ним нога в ногу, но во многих вопросах оставались оппозиционными и решались на открытое противодействие национал-социалистической партии и СС, как показывает хотя бы пример Браухича, а в Советском Союзе Красная армия и Генеральный штаб находились всецело в руках Коммунистической партии и беспрекословно выполняли приказы ее Политбюро. Гитлеровскому режиму не удалось до конца выполнить той программы, которая уже давно была осуществлена в Советском Союзе.
Беспредельное могущество в Германии Гестапо и СС вошло в поговорку, и в глазах всего мира оно является непревзойденным примером бесконтрольности и произвола органов насилия, созданных когда-либо деспотической властью. Но иначе смотрели на это мы, бывшие советские граждане (я еще раз повторяю — те, кто не сидел за колючей проволокой). Когда мы сравнивали действия Гестапо и СС с практикой работы НКВД, к которой мы привыкли у себя на родине, то поражались нерешительности и осторожности германских органов террора и той смелости, с которой многие германские организации противодействовали всемогущему Гиммлеру, особенно в первый период войны.
Конечно, это противодействие было очень относительным, но в наших глазах и оно казалось удивительным и невероятным. Мы привыкли, что прямые и косвенные приказы и пожелания НКВД выполняются немедленно, точно и совершенно безоговорочно, если даже они идут вразрез со всеми прежними распоряжениями вышестоящих властей. Действия и распоряжения НКВД обсуждению не подлежали, они могли только беспрекословно выполняться. Только в самом последнем периоде войны, когда Гиммлер занял пост министра внутренних дел и был назначен командующим резервными войсками и фольксштурмом, он сосредоточил в своих руках такую власть, которую имели у нас в свое время Дзержинский, Ягода и Ежов и которую имеет в настоящее время Берия. В этом вопросе национал-социализм также только шел по пути, уже пройденному советской властью, методы и характер действий обоих режимов были совершенно идентичны.
Широкую известность получили за границей антирелигиозные мероприятия национал-социалистов и особенно поход их против Католической Церкви. На Западе негодовали и возмущались по этому поводу, а мы, советские граждане, вообще не замечали этой антирелигиозной установки национал-социализма, настолько она была слабее и нерешительнее советской. Количество лиц, пострадавших в Германии за свои религиозные убеждения, даже по тем сведениям, которые были опубликованы в первые недели после окончания войны, едва ли превышает 10–15 % от советских жертв. В этом вопросе национал-социализм также шел по советскому пути и почти точно копировал советские методы, хотя и не успел пройти всех этапов советской антирелигиозной кампании. Разница была только в том, что в наиболее острый момент вооруженной борьбы национал-социалисты еще усилили свой антирелигиозный курс и тем резко увеличили количество своих врагов, а большевики отменили все преследования и поставили Церковь на службу советской власти и тем самым обезоружили многих своих политических противников. Это является дополнительным доказательством фактической тупости и близорукости Берлина и политической мудрости и дальнозоркости Москвы.
Это внешнее подобие и тождественность практических действий обеих этих противоположных политических идеологий бросались в глаза нам на каждом шагу. Разгром группировки Штрассера и чистка неугодного Гитлеру генералитета и офицерства проводились такими же методами и даже с такой же формулировкой, как и разгром правой и левой оппозиций у нас и чистка Красной армии в 1937–1938 гг. Заявление Гитлера, что закон — это он, вполне точно соответствует официальному советскому положению, что слово Сталина — закон. В Германии присуждали тысячи и тысячи людей к заключению в концентрационных лагерях или к смертной казни, исходя из так называемого «здорового народного чувства», а в Советском Союзе это же самое делали на основании «революционной совести».
Таких примеров можно привести сколько угодно, но и сказанного уже достаточно, чтобы вывести определенные заключения. Написав на своих знаменах лозунг борьбы против большевизма и ведя войну против советской власти, германский национал-социализм в своих практических мероприятиях шел по пути, проложенному советской властью, и копировал все методы и приемы большевизма, хотя и делал это на свой, прусский, манер. Парадоксальность и особенная нелепость положения заключались в том, что национал-социализм в процессе войны против Советского Союза проходил все те этапы развития и воспринимал те методы большевизма, от которых сама советская власть начала постепенно отказываться. В результате, к концу войны гитлеровский режим оказался во многих отношениях более «советизированным», чем была к тому времени сама советская власть, и идеологические причины войны, о которых так много кричали Гитлер и Геббельс, становились совершенно беспочвенными и непонятными.
Таково было впечатление всех советских граждан, с которыми мне приходилось сталкиваться. И повторяю еще раз, что речь идет о практических мероприятиях национал-социализма, его ежедневной практике, методах работы и структурных особенностях, а также о чисто практических тенденциях его развития. Но, как уже говорилось выше, в этой системе практика всецело доминировала над теорией, тем более что многие целевые установки национал-социализма держались в строгом секрете его вождями и были совершенно не известны не только иностранцам, но даже рядовым членам партии и большинству немцев. Совокупность этих обстоятельств чрезвычайно облегчила в свое время Гитлеру привлечение в ряды его партии многочисленных коммунистов и социал-демократов, но она также способствовала после войны обратному переходу, быстрому росту Коммунистической партии и легкому внедрению советской системы в Германии. Этот процесс совершается тем легче, что для многих сотен и тысяч и даже миллионов людей он не связан с ломкой ставших для них привычными практических сторон их политической жизни.
Не менее интересно также, как средний немец и в том числе рядовой член национал-социалистической партии и даже эсэсовец воспринимал советскую действительность и практическую сторону большевизма. Советские газеты писали, что немцы были поражены изобилием советской страны, ее высокой культурой, зажиточностью советских граждан и образцовым порядком социалистического хозяйства. Талантливая ложь Ильи Эренбурга, описывающего блестящим стилем и со свойственным ему мастерством, как немцы набросились в Советском Союзе на невиданные в голодной Германии куриц, яйца и масло, обошла весь мир. Германские газеты наоборот, писали о грязи, голоде и потрясающей нищете советских граждан и не жалели при этом самых мрачных красок. Истина, как и во всех остальных случаях, была где-то посередине и не совпадала ни с советской, ни с немецкой версией.
Первое впечатление немцев от жизни в Советском Союзе было действительно ужасным. В деревнях полуразвалившиеся избы с прогнившими соломенными крышами, убогое колхозное хозяйство, мелкий и худой скот, оборванные крестьяне и наши ужасные дороги с бесчисленными выбоинами и лужами, в которых немецкие машины завязали до ступиц и осей, и их приходилось вытаскивать волами. В городах — голодное, грязное и оборванное население, давно не ремонтированные дома, квартиры, наполненные клопами, закопченные кухни, допотопные булыжные мостовые и тротуары, по которым невозможно ходить без риска поломать ноги. Всюду потрясающая нищета, воровство, жульничество и хамство народа, измученного долголетней и ожесточенной борьбой за существование. И все это на фоне безграничных полей великолепной, плодородной земли, могучих лесов, многоводных рек, наполненных всякой рыбой, и многочисленных заводов и фабрик. Зрелище страшное, дикое и непонятное.
Немцы проходили по нашей стране сотни километров, встречали десятки городов и тысячи сел и везде наблюдали одну и ту же картину. Постепенно первое впечатление сглаживалось, и на смену ему приходили обобщения и логические выводы. Большинство искало объяснения непонятных картин незнакомой и чуждой страны, и вполне естественно напрашивалось сравнение со своей родиной, оставленной далеко на Западе. Это было не только естественно, но и приятно для национального самолюбия. По сравнению с Советским Союзом Германия казалась раем земным и ее национал-социалистические порядки — идеалом государственного устройства. Но проходили недели и месяцы, и чужая страна становилась более понятной и привычной. Картины нищеты перестали удивлять, и среди местного населения появлялись знакомые и даже друзья. Долгие разговоры с ними, а также между собой постепенно открывали завесу и связывали первые отрывочные впечатления в одну общую, цельную картину, название которой — Советский Союз.
К своему крайнему удивлению немцы обнаруживали, что наши оборванные и несчастные люди не только грамотны, но даже знают музыку и литературу лучше их самих. Обрывки нашего искусства, которые они могли видеть, казались им поразительными и восхищали их. Наши женщины и девушки оказывались более содержательными, чем немки, и даже поражали рядовых немцев своими запросами, интересами и значительно более высокой нравственностью. Рабочие наши знали современные методы производства, а специалисты всех отраслей, особенно старые, были в курсе почти всех достижений немецкой техники. Советские солдаты дрались лучше всех прежних противников Германии, а советские генералы и офицеры проявляли временами высокое мастерство в ведении современного боя. Неудивительно, что фронтовики, возвращавшиеся из России, так возмущались геббельсовской пропагандой «унтерменшей» и постоянными криками Гитлера о нашествии диких азиатских орд. Рядовые немцы убеждались, что нищета и несчастное положение народа еще не является достаточной причиной для презрительного к нему отношения.
С другой стороны, чуждые и казавшиеся вначале дикими советские порядки постепенно становились более понятными. Десятки тысяч немецких тыловых работников, организовывая тыл своей наступающей армии, знакомились на практике с советским административным устройством, судопроизводством, организацией хозяйства, с колхозами, совхозами, заводами, фабриками, торговой сетью, учебными заведениями, музеями и театрами. И чем более они входили в курс нашей жизни, тем отчетливее проступало внешнее сходство между обеими противоположными системами: большевизмом и национал-социализмом. Так же как и советские граждане, немцы все чаще начинали говорить: «У вас почти все то же, что и у нас». Разница была только в том, что нам, советским гражданам, национал-социализм казался каким-то половинчатым и незаконченным большевизмом, а немцам советская система представлялась той уродливой целью, к которой неуклонно стремился германский национал-социализм. Это заключение я вывел не на основе каких-то отвлеченных, теоретических рассуждений, а из откровенных бесед со многими десятками и сотнями немцев и советских граждан самого разного служебного положения, профессии, пола и возраста. Таково массовое впечатление сотен тысяч людей.
Выводы, которые делали рядовые немцы из этого сравнения, были самые разные. Наиболее фанатичные последователи Гитлера утверждали, что гениальность их фюрера остановила Германию на полпути к большевизму и что только этим объясняется внешнее сходство двух систем. Эти люди не интересовались историей развития советской системы и намеренно закрывали глаза на неприятные для них факты практического развития национал-социализма. Другие без особенных раздумий «врастали» в большевизм и старались извлечь как можно больше личной пользы из эксплуатирования знакомой системы. Таких было огромное большинство, особенно среди партийных чиновников различных немецких административных и хозяйственных организаций на занятых ими областях и республиках Советского Союза. Третьи пленились советской системой, созданными ею возможностями бесконечной эксплуатации всех слоев населения, контроля и подавления всякого выражения недовольства. Многие работники СД открыто выражали свое восхищение методами работы НКВД, а сотрудники германского министра сельского хозяйства Дарре не скрывали, что колхоз им представляется наиболее выгодной для государства формой организации сельского хозяйства. Наконец, четвертые, особенно из тех, кто сблизился с местным населением и узнал от советских людей все подробности развития большевизму, ясно увидели, к какому конечному результату стремится германский национал-социализм, несмотря на все свои крикливые лозунги. Эту категорию составляли, главным образом, люди, еще ранее враждебно настроенные по отношению к гитлеризму и только укрепившиеся в своей враждебности после знакомства с Советским Союзом. Но я встречал среди этой группы также и прежних фанатичных партийцев, растерявших во время войны весь свой фанатизм.
В одном только были согласны все немцы, побывавшие в Советском Союзе, а именно в том, что антисоветская пропаганда Министерства Геббельса и других центральных немецких организаций была очень слаба и не раскрывала до конца всех особенностей своего основного политического противника. Для немецких верхов и в том числе для самого Гитлера Советский Союз до конца оставался неразгаданным сфинксом, хотя никакой особенной загадки он в себе не заключает.
Загадочен он только для тех, кто не хочет или не может его объективно изучать. Национал-социализм не победил и не мог политически победить большевизма в Советском Союзе, потому что у себя на родине он шел по его же практическому пути. Поэтому в занятых областях Советского Союза немцы не отменяли советских порядков, а только кроили их по своей германской мерке и приспосабливали для своих выгод. В результате такой политики Красная армия вошла в Берлин.
Приведенное выше сравнение большевизма и национал-социализма не претендует на полноту или глубокое научное обоснование. Это есть просто коротко подведенный итог народного мнения. Для действительно объективного и научного исследования этих двух систем еще не пришло время, и сложная политическая обстановка послевоенного периода заставляет многих сознательно закрывать глаза на очевидные факты. Однако каждый честный человек должен признать, что Гитлер и его единомышленники действительно представляли себе национал-социализм как некое противоядие против большевизма, хотя их методы лечения этой болезни и оказались губительными для человечества. Но, как это видно уже сейчас, еще гораздо более губительные результаты дает лечение от национал-социализма путем прививки большевизма, ибо это тот же самый яд, но только значительно более сильно действующий и привитый человечеству в гораздо больших количествах. Тем государственным людям Запада, которые ломают себе голову в тщетных поисках иммунитета против обеих разновидностей этой страшной болезни человечества, можно посоветовать прислушаться к мнению тех народов, которые уже переболели этой болезнью, а именно русского и немецкого, и не пытаются лечить дизентерию прививкой холеры.