1.

Сегодня воскресенье, можно не торопиться, но Борис Александрович проснулся, как всегда, в шесть утра. Первые минуты заполнены автоматическими движениями. Не отрывая головы от подушки, протянул руку, взял с тумбочки упаковку нитросорбида, вытащил две таблетки, включил транзистор, постоянно настроенный на Би-би-си Уорлд Сервис. Только после этого сел, свесил ноги, запил таблетки, минут десять слушал ньюс. Скучно. Ничего нового.

Вдруг вспомнил. Сегодня не просто воскресенье. Сегодня день рождения. Шестьдесят два. Старик. В пятницу, после заседания кафедры, Алексей Иванович велел запереть дверь кабинета, на стол поставили бутылки — коньяк, шампанское, два торта, включили электрический самовар. Алексей Иванович произнес стандартную поздравительную речь, хорошенькая аспирантка преподнесла цветы, Борис Александрович поцеловал ей ручку, произнес ответный тост за кафедру. Ежегодный ритуал. Штамп.

Обычная «стенокардическая» зарядка, контрастный душ. Сегодня надо быть в форме. Вечером придут дочери. И, чего доброго, с мужьями. Ничего не поделаешь. Придется терпеть.

Все утро поздравительные звонки. С утренней почтой открытки, телеграммы. В двенадцать позвонила Лена.

— Это я. Поздравляю. Будь здоров, пожалуйста. Можно, я забегу часа в два? Никого не ждешь?

— Спасибо. До семи никого не будет.

— Мне до семи не надо.

Лена пришла точно в два часа. раскрасневшаяся, на улице морозно не по-ноябрьски. Боже, как она похожа на ту молодую девушку, нет, женщину в черном платье, которую он увидел и полюбил четверть века назад. Только морщинки у глаз, и талия не такая тонкая, а губы те же, мягкие, теплые.

— Здравствуй, милая. Я рад.

— Я тоже. Ну, все, поздоровались. Хватит, а то прическу испортишь. Я ради твоего дня три часа с утра у моей парикмахерши очереди ждала. Это тебе шарф, чтобы зимой не мерз. И шампанское. Не для тебя, мне, за твое здоровье выпить. У тебя шампанского, конечно, нет, а если есть, так ты ведь на меня не рассчитывал. Вечером, наверное, дочек ждешь. И академика. Не люблю его. Ничего плохого мне не сделал, а не люблю. Ходит к тебе грехи замаливать.

Быстро пробежала по комнатам.

— Господи, грязь какая. А ведь, небось, после моего звонка прибрался. Представляю, что раньше было. Что ж, у девок твоих времени нет, чтобы хоть раз к отцу зайти, элементарный порядок навести?

— Ты же знаешь, милая, я их сам не пускаю. Привык один.

— А зачем они тебя слушаются? Ладно, ступай на кухню. Я пока здесь уберусь, потом прогоню тебя в комнаты, приведу кухню в приличный вид, чтобы можно было без отвращения посидеть и твою некруглую дату отметить.

Через час уже сидели в прибранной кухне. Чистой скатерти не нашлось, но клеенка вымыта. Лена принесла не только шампанское. Фруктовый салат, кусок вырезки, хачапури.

— У тебя же пустой холодильник. Только недопитые пол- литра, жестянка бычков в томате и банка маринованных болгарских помидоров. И яйца, конечно. Ты же яичницу замечательно готовишь! Чем ты своих гостей кормить собираешься?

— Сами принесут. Я их не приглашал.

— Хорошо, но обедать все-таки надо. Суповые пакетики хоть у тебя есть?

— Есть. Харчо.

— Ставь на стол свою водку. Ты ведь шампанское не пьешь. И помидорчики себе на закуску. Я быстренько суп сделаю, из вырезки бифштексы окровавленные, very rare, как говорят американцы. И хачапури согрею. А шампанское пусть пока в морозилке лежит.

Пообедали. На диване посидели, помолчали. Борис Александрович стихи почитал. Не очень долго, но почитал. Все, как раньше, и все не то. Лена говорила о внуках, о нелегкой жизни бабушки на пенсии.

— Это тебе не работать. Здесь не схалтуришь.

Уходя сказала:

— Женился бы ты, что ли. Смотреть на тебя одно расстройство. Не решился в свое время наши жизни повернуть, теперь поздно. Я тебя не ругаю. Ведь и я не решилась. Если бы решилась… да что об этом говорить сейчас? А жениться тебе надо. Страшно так жить, ни для чего и ни для кого. Вот и стихи читаешь старые. Новых нет? Ну, прости, прости. Я ведь тебя люблю. Никого, кроме тебя, так и не полюбила. Не очень веселый ты человек, но почему-то после тебя с любым скучно. А сейчас за тебя больно.

Ушла.

Если не обманывать себя, она права. Ни для чего и ни для кого. И в институте делать ему уже нечего. Только обуза. Наука стала неинтересна. Возня с малосущественными вещами. Он давно перестал быть наивным альтруистом. Никакая наука людям помочь не может. То есть прибавлять счастья не может. Занимался наукой, потому что было интересно. А теперь неинтересно. И лекции читать все трудней. Уходить надо. То-то Алексей Иванович обрадуется. И на кафедре станет веселее. Такой ажиотаж поднимется. Как использовать лишние четыреста рублей фонда заработной платы? Взять новых или повысить старых? А он прекрасно проживет на пенсию. Не так уж много ему надо. И дело найдется. Настоящее дело. Может быть и стихи, хотя вряд ли. Давно хочется продолжить записки о войне, начатые в сорок третьем, в запасной бригаде. Вместе с военными стихами может получиться настоящее. Во всяком случае правильное. Пока только "В окопах Сталинграда" почти без фальши. Писать без цензуры. Без самоцензуры. Писать для себя. Без надежды, да и без желания видеть опубликованным. Наверное, сможет. Только так можно писать честно, почти совершенно честно. Немножко лести себе не избежать, как ни старайся.

А жениться, найти няньку, чтобы заботилась на старости лет, нет уж, увольте. С годами становишься все более нетерпимым. Он и раньше не выносил жизни бок о бок, всегда предпочитал одиночество. Единственный человек, с которым, кажется, мог бы жить, именно жить, вместе — Лена. Но так ни разу и не пришлось.

Так решил? Решил. Надо сегодня сказать дочкам, когда придут. Вот галдеж поднимут! Действительно, старый идиот. Другие до девяноста лет цепляются за деньги, за положение. Геронтократия! Но кажется, последние годы доживает. Придут молодые. Вряд ли будут лучше старых, но что-то изменится. Самому вовремя уйти.

Борис Александрович заметно приободрился. Сегодня действительно праздник. Принято решение. Он знал — не передумает. Завтра скажет на кафедре. Захотелось сразу же начать. Достал потрепанный портфель со старыми бумагами. Вынул ученическую общую тетрадь. Стихи сорок второго года. Каракули бледными фиолетовыми чернилами на карандашной бумаге. Читал и перечитывал часа два.

2.

— Великанов, на линию!

Даже задремать не успел. Шесть часов отдежурил у аппарата на КП батальона и только сменился, — обрыв нитки в третьей роте. КП в крайней избе, а третья рота окопалась за леском, метров восемьсот от деревни. Связь протянута по опушке, сам Борис и тянул позавчера ночью. Было темно и тихо, по опушке тянуть легче, чем через ельник. А теперь опушка простреливается, наверное, и нитку снарядом перервало. Уже рассвело, немцам с высотки подходы к нашим позициям как на ладони. Снарядов не жалеют, лупят из орудий по одиночкам.

Ноги в валенки, ушанку на голову, сумку с телефоном и инструментами через плечо, карабин за спину, рукавицы за пояс, лыжи, палок не надо, только мешают. Батальонный адъютант остановил.

— Ты, Великанов, осторожнее. Может немцы ночью засаду устроили, за языком охотятся, сами линию перерезали.

— Есть осторожнее, товарищ лейтенант.

Глупости говорит. Будут немцы утра дожидаться, языков ночью берут. Адъютант с позавчерашнего дня в батальоне, прямо из училища. А Борис уже больше двух недель на фронте. Можно считать — старый фронтовик. И с катушкой за наступающей ротой в атаку ходил, и нитки латал. В их отделении связи за это время уже одного убило и трех ранило. Остались из связистов только командир отделения сержант Москалев, Борис и еще двое. Комбат дал Москалеву двух бойцов из первой роты, но их учить и учить. Только и могут — сидеть на телефоне. Рады, конечно. В снегу лежать хуже.

Лыжи скользили хорошо. Борис шел у самых деревьев. Немцы били по передовой: началось "с добрым утром" — ежедневный получасовой утренний артобстрел, хоть часы проверяй. Значит можно не бояться, пока не кончат, на опушку и не взглянут. Вот и обрыв. Так и есть. Рядом воронка, осколком нитку перерезало. Повезло. Метров четыреста всего прошел. Быстро зачистил концы, соединил крепко. Подключился.

— Заря, Заря, я Воробей, как слышишь? Прием.

Голос дежурного:

— Молодец, Воробей, быстро слетал. Обожди, проверю связь. Сам слушай.

Послушал Порядок. Третья рота докладывает: немцы стреляют (дураки, как будто сами не слышим), потерь нет.

Заизолировал, как полагается, вернулся. Доложил адъютанту (ему еще нужно, чтобы докладывали). Ложиться не имеет смысла. Скоро с котелком за завтраком. А там уж недолго до дневного дежурства.

Сидя у аппарата, можно думать. Можно, так сказать, вернуться в себя. Даже стихи молча почитать. День сегодня спокойный, наступления вроде не предвидится. Комбат велел вызвать всех ротных, комиссар — политруков. Борис слышал: привести в порядок матчасть, углубить ходы сообщения, выложить повыше брустверы на огневых точках, провести политбеседы о зверствах фашистов и об антигитлеровской коалиции. Раз политбеседы, значит ничего существенного не жди.

Отношения с ребятами в отделении связи у Бориса хорошие. Он не подделывается под них, не скрывает свою образованность, даже не матерится. Главное, наверное, то, что за эти недели и Москалев, и бойцы увидели: дело знает, не трус, университетским прошлым своим не кичится. Борис все еще не курил, махорку отдавал первому, кто попросит. Ребятам, конечно, было странно, что отдавал даром, а не за сто граммов или дежурство вне очереди. В бесконечные солдатские разговоры и споры не ввязывался. Врать не хотелось, а говорить, что думаешь, нельзя, да и обидеть можно. Непохожие мысли людей обижают. К его молчанию привыкли. А слушать было интересно. О войне, вообще о войне, солдаты не говорили. О немцах — очень редко и безо всякой злобы. Чаще всего о жизни до войны, хвастались, как умно жили. О женщинах, женах, невестах, обычно с бесстыдной откровенностью. В роте связи деревенских было мало, а в стрелковых — большинство. Неделю назад Борис ждал ночью в первой роте начала атаки. Тянуть связь, не отставая от комроты. В окопе темно, бойцы в маскхалатах лежат, тесно прижавшись друг к другу. Борис немножко в стороне: он чужой. Курят в кулак, чтобы лейтенант не заметил, и тихо говорят.

— Бабы в деревне брехали, немцы колхозы оставили, только вместо председателя старосту назначили.

— А чего, все равно лучше колхоза не придумают, чтобы мужиков грабить.

— Ну, Петр Василич, вы уж это слишком. Есть и хорошие колхозы. Вы кинокартину «Трактористы» видели?

— Чего мне кину глядеть, я жизни насмотрелся. В кине все показать можно. Ты еще титьку сосал, а меня в коммунию записали. Тогда колхозов не было, их потом придумали, тогда коммунии назывались. А всех поголовно в колхозы загонять стали, — у нас на Тамбовщине еще ничего, а хохлы с голоду, как мухи мерли. Всех крепких мужиков, хозяев, в Сибирь угнали.

— Так они, Петр Василич, кулаки были, классовые враги. Они бедняков, народ эксплуатировали.

— Кормили они народ. И тебя в городе, бездельника, кормили.

— Чо с им, дядю Петро, гутарить? Хиба ж вин разумие?

— А мне свояк рассказывал, он в денщиках у комполка, что после войны колхозов не будет.

— Точно, не будет. Раз немцы колхозы оставили, начальству нельзя за колхозы держаться. Землю поделят и привет.

— А с тракторами как? с МТС?

— Ты мне землю дай, уж я, коли занадобится, тракториста найму. Что МТС? Нехай остается. Пахать за деньги будут.

— Усим гарно.

3.

Смоленщина. Конец марта. Самое неудобное время для войны. Лыжи не идут, валенки промокают, в ботинках с обмотками ноги мерзнут. Уже неделю 33-й Гвардейский Стрелковый Полк вместе с другими частями 16-й Армии никак не может взять опорный пункт немцев на Волчьей Горе. Не такая уж вершина, одно название, что гора, а все подходы, напрямую и сбоку, простреливаются.

На горе деревушка. Несколько хат вроде целы. У немцев на горе орудия, несколько пулеметных точек, три танка врыты в землю. Народу на подходе к горе наши положили уже видимо-невидимо.

Борис несколько раз тянул связь за ротами. Как доползали до первого пригорка — сплошной огневой заслон не пускал дальше. Долго на перемешанном с грязью снегу не пролежишь. Утром — вперед, как стемнеет — назад.

Часто дежурил у аппарата на КП батальона, а раз даже на КП полка. Сверху, из дивизии сплошной мат: даю два дня, не возьмешь — расстреляю. Через два дня все сначала.

Сегодня ночью Борис на параллельной нитке услышал самого командарма. Еле заметный акцент. Вызвал командира полка. Говорил тихо, "на вы".

— Надо брать, товарищ Крымов. Соберите весь полк. Ведите сами. Связь с дивизией. Буду следить. Нет, артиллерии дать не могу, бездорожье, а издали они своих перебьют.

Комбат вызвал на КП командиров рот к девятнадцати ноль-ноль. Борис дежурил у аппарата.

— Вот, ребята, сегодня будем брать Волчью Гору. Хватит, почикались. Наш батальон наступает в лоб. Начнут в двадцать один тридцать первый и третий батальоны. Их задача — прорвать фланговую оборону немцев и, если удастся, отрезать немцам путь отступления. Но главное для них — отвлечь на себя огонь немцев. Когда там как следует начнется, мы ударим. Примерно без четверти десять. Сигнал — две зеленых ракеты. Чтобы к восьми все бойцы были накормлены. Помпохозу обеспечить хороший ужин и наркомовские сто граммов. К полдевятого все роты должны скрытно сосредоточиться в окопах передней линии на своих участках. Ни одного человека в тылу, никаких писарей не оставлять. Первым пойдет Кривошеин. За ним через пять минут Нечипоренко, последним еще через пять минут Яковлев. С тобой, Яковлев, пойдет командир полка. Я буду с Кривошеиным, замполит с Нечипоренко. Связь во время операции у меня должна быть с командиром полка и с КП полка. КП полка будет здесь. Москалев, сам пойдешь с катушкой. Возьми с собой одного связиста получше. Остальных — по ротам. Вопросы есть? Все свободны.

Москалев подошел к Борису.

— Пойдешь со мной, Великанов. Сейчас тебя сменят, выбери две катушки, прозвони их, все приготовь. Вещмешок возьми, энзе наши положи. Я старшине скажу — две фляжки наркомовской нальет, не замерзнем.

Скоро полдесятого. К вечеру подморозило. Борис лежал в ходе сообщения, вещмешок под бок — земля холодная. Рядом Москалев, чуть подальше в аппендиксе пулеметного гнезда комбат. С ним вместе комроты старший лейтенант Кривошеин. Оба молчат, курят в рукава, ждут. Почти одновременно над правым и левым флангами поднялись желтые ракеты. Через несколько секунд началась стрельба.

Комбат Кривошеину:

— Ну, дай им Бог. Через четверть часа мы. Приготовь ракетницу.

Негромко задребезжал зуммер. Москалев взял трубку.

— Алло, Орел, я Ласточка. Вас, товарищ капитан, подполковник вызывает.

Комбат:

— Слушаю, товарищ десятый. Я готов. Как приказано. К черту!

Все пятнадцать минут на флангах не смолкали немецкие пулеметы, орудия.

Комбат посмотрел на часы.

— Давай, старшой.

Одна за другой в черном небе рассыпались две зеленые ракеты, на несколько секунд осветившие длинный пологий склон перед окопами и крутой барьер пригорка метрах в двухстах. Комбат вытащил пистолет, легко выпрыгнул на бруствер.

— За родину, за Сталина, вперед! За мной, ребята, не отставать!

Борис, пригнувшись, бежал за комбатом, готовый в любую минуту, услышав нарастающий вой снаряда, уткнуться носом в землю. Но немцы молчали. Пулеметные очереди, разрывы снарядов были слышны только на флангах, где дрались другие батальоны. Бежать тяжело. Весь склон изрыт воронками. Хорошо еще, что к вечеру земля подмерзла, и ботинки не утопают в грязи. Катушка больно бьет в правое бедро, приходится поддерживать. А в левой руке карабин. Москалев отстал, тянет нитку. Вот и первый пригорок. Никогда еще его не переваливали. А немцы молчат. Значит, действительно их связали на флангах. Перевалили через пригорок. Комбат в двух шагах впереди остановился, махнул рукой.

— Ложись, ребята. Отдышись пару минут. Здесь мертвая зона, не простреливается. Москалев, дай связь, вызывай подполковника.

Москалев упал возле комбата, быстро подсоединил аппарат, протянул комбату трубку.

— Орел, Орел, я Ласточка. Говорит двадцать второй, дай десятого. Товарищ десятый, перевалил первый рубеж, сейчас пойду дальше. Конечно, все хозяйство здесь, никто не отстал. Встретимся на Волчьей, в деревне.

Отдал трубку Москалеву.

— Кривошеин, ты где? Комроты ко мне! Ты где околачиваешься?

— Я отставших подгонял, товарищ капитан. В третьем взводе бойцы пожилые, не успевают.

— Слышь, Кривошеин, надо дальше идти, пока немцы не расчухались. Видно крепко их первый и второй прижали. Метров пятьсот до вершины осталось. Но подъем крутой. Ты с политруком сзади иди, а то расползутся все по склону. Сейчас подниму ребят. Освободим место отдыха Нечипоренко и Яковлеву.

Комбат встал во весь рост. И уже на бегу, во весь голос:

— Подъем! За Родину, за…

"За Сталина" комбат крикнуть не успел. Сплошная стена пулеметного огня преградила путь. Москалев, шагнувший за комбатом, упал на колени и медленно, как бы нехотя, лег на левый бок. Отчаянный крик комроты:

— Ложись! Назад!

Высоко над немецкими окопами беззвучно поднялись несколько ослепительно белых ракет. На секунды стало совсем светло. Борис увидел — десять бойцов, успевших выскочить за комбатом из мертвой зоны, распластаны темными пятнами на припорошенной белым инеем земле. Комбат и Москалев лежали почти рядом. Борис сбросил через голову лямку катушки, положил рядом карабин и пополз, вжимаясь в землю, к Москалеву. Один немецкий пулемет перенес огонь на пригорок за мертвой зоной. Он стрелял трассирующими пулями, и прерывистые красноватые нити красиво прорезали черное небо над Борисом. Москалев лежал на боку, поджав ноги, обхватив обеими руками живот. Он тихо стонал. Борис подполз, заглянул в лицо. В широко открытых глазах Москалева тоска. Еле слышно сказал:

— Все, Борька (в первый раз назвал Бориса по имени). Кончился Москалев. Брюхо разворотило. Жжет.

— Что ты, сержант. Потерпи немного. Сейчас я тебя дотяну до роты, а там санитары в тыл снесут. В госпитале залатают, будешь, как новый. Подожди, я только до комбата доползу.

Москалев молчал. Комбат лежал чуть впереди, без шапки, уткнувшись лицом в землю. Борис подполз поближе и увидел — у комбата не было половины головы. Ошметки мозгов красно-серыми пятнами на шинели. Борис с трудом сдержал подступившую к горлу рвоту. Попробовал снять с комбата планшет, не смог. Вытащил нож, перерезал лямки. Вернулся к Москалеву.

— Держись, сержант. Я осторожно. Дай я мешок сниму. Я тебя, как на санках, за шинель.

Дотянул до комроты.

— Товарищ старший лейтенант, комбат убит, я его планшет взял. Сержант Москалев тяжело ранен. Его бы в тыл.

— Куда в тыл? Ты что, не видишь? Немец пулеметами нас отрезал. Заранее пристрелялся, гад. Нам еще хорошо. В первой и третьей носом в землю лежат, головы поднять не могут. Проверь, есть ли связь.

Связи не было.

— Слышь, связист, давай до бугра. Если до бугра перерезало, соедини. Если до бугра цело, дальше не надо. Все равно не доползешь.

Через пять минут Борис вернулся.

— До бугра все цело, товарищ лейтенант. Дальше перерезало. Там все снарядами перекопано.

— Ну и хрен с ним. Отдыхай, связист. Пусть Яковлев почешется. С ним командир полка. У него, небось, связисты есть. Захочет с нами по телефону поговорить, пошлет. А нам и так ясно, что делать. По цепи передай, взводных ко мне. И санинструктора.

Борис наклонился над Москалевым. Сержант лежал на боку и тихо стонал.

— Дай попить, Великанов. У меня в мешке фляжка с водой, мочи нет пить хочется.

— Нельзя тебе пить. Если в живот ранило, нельзя пить.

— Все равно мне конец. Помру быстрее, мучиться меньше. Дай напиться, Борис.

— Не дам, сержант. Сейчас санинструктор придет. Комроты позвал. Она тебя перевяжет, даст что-нибудь, дотянешь до санбата.

Вокруг Кривошеина собрались взводные.

— Дела наши, ребята, хреновые. Комбат убит, связь накрылась. Назад пути нет. Значит, только вперед. Обождем. Надоест немцу ракеты разбазаривать, — и вперед. По-пластунски, незаметно. А там в атаку. Наше дело правое, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Только тихо, без геройских криков. Я по цепи передам, когда поползем. Наше счастье, что перед нами у немцев минометов нету. А то дал бы пару раз Ванюшей, все бы в этой "мертвой зоне" остались. Ну, докладывайте. Первый взвод?

Потерь немного. Борис думал, больше. Три убитых, пятеро раненых. Санинструктор сказала — не очень тяжело.

— Ты, Неделина, посмотри сержанта Москалева. Связист говорит, плохой он.

Москалев уже не стонал. Хрипло дышал широко раскрытым ртом.

— Ну-ка, миленький, я тебя на спину переверну. Вот так. И мешок под голову. Что же связист твой сам не догадался? Сейчас посмотрю, куда тебя угораздило. Да лежи спокойно, я сама все расстегну. Слышь, связист, давай сюда поближе. Тебя как звать-то?

— Борис. Борис Великанов.

— Приподними его, Боря, я штаны спущу. Да ты лежи спокойно, чего стесняешься. Что я, мужиков не видала? Сколько крови запеклось. Сейчас почищу малость и перевяжу.

— Когда кончила, отозвала Бориса в сторону.

— У тебя водка есть?

— Есть, товарищ старшина. Сейчас достану.

— Да не мне, дурак. Ты ему дай хлебнуть побольше. Чтобы опьянел совсем. Зачем ему последние часы мучиться? Не жилец он. Печень ему повредило. Никакой госпиталь не поможет.

— Он очень пить хотел. — Ты ему сперва водку дай.

За ночь четыре раза рота пыталась пойти вперед. Немцы ракет не жалели. Сплошная стена пулеметного и орудийного огня отбрасывала людей назад в "мертвую зону".

Начало светать. Впереди на пригорке черными пятнами на белом снегу — убитые. Кривошеин, голова перевязана, слегка царапнуло, созвал взводных.

— Все, ребята. Будем здесь конца войны ждать. Доставайте энзе, пусть люди поедят.

Москалев к утру умер. Умер тихо, не стонал. Борис несколько раз поил его водкой, пол-фляжки ушло.

На рассвете Борис начал замерзать. Особенно коченели руки. Брезентовые рукавицы не грели. Уже два раза оттирал снегом побелевшие пальцы. Полулежал, согнувшись, вещмешок под бок. Когда Москалев умер, снял с него шинель, укрылся. Не очень помогло.

Было тихо. Немцы лишь изредка давали пулеметные очереди: мол, будьте спокойны, не делайте глупостей. На флангах канонада тоже прекратилась. Видно у первого и третьего ничего не вышло.

Неожиданно громко зазвонил зуммер. Борис схватил трубку.

— Ласточка, Ласточка, я Орел, как слышишь, это ты, сержант?

— Орел, я Ласточка, слышу хорошо. Москалев убит, говорит Великанов.

— Здорово, Борис. Это я, Петькин, с линии. Стало светло, я концы нашел, нитку связал.

Петькина перебил сердитый голос комполка.

— Хватит болтать, мать вашу. Алло, Ласточка, я десятый. Дай двадцать второго.

Борис с трудом растолкал уснувшего Кривошеина.

— Товарищ старший лейтенант, к телефону. Связь восстановили. Подполковник комбата спрашивает.

— Сейчас. Как его называть? Какой у него номер?

— Десятый. А комбата двадцать второй.

— Ладно. Слушаю, товарищ десятый. Говорит Кривошеин. Двадцать второй убит. В хозяйстве большие потери. Залегли в мертвой зоне. Жду распоряжений

— Какие тебе распоряжения? Сиди, где сидишь. Всю обедню отменили. Сверху обещали музыку прислать. Так что не рыпайся. Скоро не жди. Дай бог, завтра к утру.

Еще день и ночь рота пролежала между двумя буграми на склоне горы. Часа в четыре утра Бориса разбудил оглушительный рев ракетных снарядов. Радостный крик Кривошеина:

— Катюши! Смотри, ребята! Сейчас фрицам дадут прикурить.

Двух залпов было достаточно. Через час немцы ушли с Волчьей. Под горой вырыли небольшой котлован, — расширили несколько снарядных воронок и сложили убитых в братскую могилу. Комбата похоронили отдельно.

У Бориса Великанова были обморожены запястья обеих рук. Сходила кожа. Целую неделю ходил в медсанбат и целую неделю его не посылали на линию. Дежурил в штабе у телефона.

4.

Борис стоял часовым у штаба полка. Уже середина апреля. Полк стоял в маленькой деревушке без жителей и почти без уцелевших изб. Немцев отсюда выбили вчера утром. Насколько Борис мог понять, никакой линии фронта не существовало. Дороги развезло. Связь с дивизией только по радио, а радио почти всегда не работало. Отрезанный бездорожьем и чересполосицей частей наших и немецких, полк уже две недели не получал продовольствия. Один раз прилетал У-два и сбросил боеприпасы и несколько мешков с черными заплесневелыми сухарями. Борис получил шесть штук. Солдаты выкапывали на полях прошлогоднюю сгнившую картошку, пекли из нее оладьи. Во всяком случае их называли оладьями.

Неделю назад Борис выменял у своего нового командира, старшины Шитикова, растрепанную книгу — «Воскресенье» Толстого. Шитиков нашел книгу в брошенной избе и успел уже скурить несколько страниц. Махорка кончилась, и он легко согласился отдать книгу за один сухарь. Перечитывая в немногие свободные минуты морализирующие рассуждения Толстого, неторопливые описания медленно развивающихся событий, Борис испытывал противоречивые чувства. Временами хотелось сказать словами старого анекдота: "Мне бы ваши заботы, господин учитель!". Но иногда все сегодняшнее заслоняла мучительная напряженная духовность книги. Борис думал об этом, стоя уже третий час перед входом в штабную землянку. Сменившись, достал из глубины мешка тетрадку, завернутую ради конспирации в старые портянки, и записал стихи.

Белые стихи писать труднее. Рифма многое извиняет.

К началу мая полк вышел из своего полуокружения. У Бориса во всю кровоточили десна. Цинга. Санчасть поила больных отваром из еловых иголок. Не очень помогало. Написал письмо Ире. Елизавете Тимофеевне он писал чуть ли не два раза в неделю, а Ире редко. Но теперь, когда снова заработала почта, послал Ире стихи. Письмо дошло. Военная цензура работала халтурно.

5.

В начале июня сорок второго в Москве было жарко. Вещмешок за спиной, шинель скаткой наискосок через плечо, — Борис, мокрый от пота, перескакивая через три ступеньки, взбежал на четвертый этаж. Перед дверью постоял, отдышался. Позвонил. Слава богу, дома. Елизавета Тимофеевна, не открывая, спросила:

— Кто там?

И, не дождавшись ответа, ушла. Борис позвонил снова. Звон цепочки, и дверь приоткрылась.

— Боже мой. Борюнчик. Что с тобой? Ты почему молчал?

— Я, мама, могу только шепотом. У меня десна опухла. И губы, видишь, тоже.

— Мальчик мой. Господи, что с тобой сделали. Как ты похудел. И лицо не твое. Ты совсем домой? Тебя отпустили?

— Что ты, мама, я от силы дня на два. Послали в офицерское училище. По приказу Сталина всех рядовых с высшим и неоконченным высшим образованием с фронта в лейтенантские школы. Завтра получу направление.

Пока Борис лежал в ванне, в горячей, в почти невыносимо горячей, прекрасно горячей воде, снова и снова пытаясь намылить мочалку хозяйственным, не дающим пены мылом, пока он наслаждался этим совершенно невероятным комфортом и покоем, Елизавета Тимофеевна, взяв с собой все имевшиеся в доме деньги, бежала, буквально бежала на Цветной бульвар, к Центральному рынку. На рынке не людно. Москва еще пустая. Бабы из распределителей, продбаз, литерных столовых продавали ворованные продукты. Дешево, за сотню с небольшим, Елизавета Тимофеевна купила несколько пучков лука. Две сотни отдала за буханку черного и столько же за кило картошки и маленький кусок сала. Больше у нее денег не было. Завтра одолжит у Николая Венедиктовича. Пока Борис дома, надо его кормить. Зелени побольше. На него смотреть нельзя. Эта пилотка на остриженной голове, худое лицо с торчащими ушами, слишком широкий воротник гимнастерки вокруг тонкой шеи. Такой контраст с его бодрыми, полными оптимизма письмами. Так хотелось им верить.

— Зачем ты столько денег истратила, мама? Я же не пустой приехал. Я по аттестату ливерную колбасу, концентраты, полбуханки хлеба получил, меня армия кормит.

— Вижу, как кормит тебя твоя армия. А денег не жалко. Еще есть, что продавать. Книги, картины. Да и я свои полставки получаю. Худо- бедно триста пятьдесят в месяц. Карточки выкупать хватает. Ты отдыхай, Борюнчик. Я на кухню пойду, нам праздничный ужин готовить, а ты здесь посиди. Все равно на кухне не поговорить, в коммуналке живем.

На следующий день Борис получил назначение в военно- пулеметное училище, в поселок Цигломень, под Архангельском. Капитан, выдавший Борису документы, посмотрев на его распухшие губы и послушав его хриплый шепот, по собственной инициативе разрешил остаться на три дня в Москве, "на побывку".

Вечером Елизавета Тимофеевна спросила:

— А ты с Ирой встретиться не хочешь? Она часто мне звонит.

— Зачем я такой к ней пойду? Не люблю, когда меня жалеют. Я, мама, никого, кроме тебя, не хочу видеть. И ни с кем, кроме тебя, разговаривать не хочу. Я эти три дня никуда ходить не буду. Ты даже не понимаешь, как хорошо дома. Только по продаттестату продукты получу.

— Скажи мне, Боря, не жалеешь, что тогда скрыл о папе?

— Не жалею.

6.

— Товарищ старший лейтенант, лейтенант Великанов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.

Перед Борисом стоял небольшого роста офицер лет тридцати. Правый рукав кителя подогнут у самого плеча. Орден Красной Звезды, гвардейский значок, нашивка — тяжелое ранение.

— Очень рад, товарищ лейтенант. Садитесь. Поговорим. Сообщение о вашем назначении в нашу ЗСБ получено уже несколько дней назад, я ознакомился с вашим личным делом и попросил комбрига зачислить вас в мою роту. Не так много к нам присылают фронтовиков, тем более тянувших солдатскую лямку. Все больше желторотые мальчишки, сразу из гражданки в училище — и к нам взводными. А мы здесь готовим маршевые бригады для фронта, бойцы большей частью фронтовики. Многие после ранения. Им нужны авторитетные командиры. Вы человек грамотный, незаконченное высшее, училище с отличием кончили. Думаю, сработаемся. У нас в роте народ подобрался хороший. Кстати, Борис Александрович, вне службы зовите меня Николай Кузьмич. Николай Кузьмич Костин.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант. Меня только не надо по отчеству, не привык, молод еще.

— Ладно, Борис. Примешь второй взвод. Их взводный неделю назад на фронт ушел с маршевой ротой. Сейчас взводом временно командует старшина Кротов. Иван Михайлович его зовут. Сверхсрочник. Ему уже за сорок, так что он тебе в отцы годится. Ты его не обижай. Он у тебя помкомвзвода будет, так ты ему самостоятельность предоставь. Пусть у тебя о взводном хозяйстве голова не болит, у Кротова всегда все в ажуре. Ну, тактику отрабатывать сам будешь, на то ты и училище кончил. Матчасть, конечно, тоже. Ты же пулеметчик. Химзащиту, естественно. А строевую подготовку ему оставь. Политические наш политрук ведет. Пойдем, я тебя со взводом познакомлю. Он в этом же здании дислоцируется, в бывшем физкультурном зале. Как раз с полевых учений пришли, отдыхают перед ужином. Ты разденься, вещи здесь оставь. Потом поужинаем. Зайдешь сюда за шинелью. Столовая рядом, но на улице морозно.

Здание школы маленькое, двухэтажное. Штук пять-шесть классных комнат, учительская, кабинет директора (в нем комроты). На дверях физкультурного зала табличка: "Взвод № 2". Костин остановился, одернул китель.

— Заправься, лейтенант, ремень подтяни. Взвод на тебя смотреть будет.

Вошли. Вдоль всех стен в два этажа нары.

— Встать! Смирно! Товарищ старший лейтенант! Второй взвод отдыхает перед ужином. Во взводе сорок человек, три в наряде на кухне, два в карауле, три несут патрульную службу в поселке, тридцать два бойца на месте. Докладывает старшина Кротов.

— Вольно. Садитесь, товарищи бойцы. Садись, Иван Михайлович. Познакомьтесь, товарищи, с вашим новым командиром. Лейтенант Великанов Борис Александрович. Кончил Военно-пулеметное училище. Фронтовик. На фронте был рядовым. Я пойду, Иван Михайлович. Ты введи лейтенанта в курс дела, завтра на утренней поверке сдашь взвод по норме. Проводи лейтенанта в столовую. Вечером займись квартирой для комвзвода. У тебя есть что на примете?

— Так точно, есть, товарищ старший лейтенант. Я в ожидании товарища лейтенанта уже договорился. Думаю, товарищу лейтенанту понравится.

Костин ушел.

— Пойдемте ко мне посидим, товарищ лейтенант, потолкуем.

Высокий, на полголовы выше Бориса, Кротов был широк в плечах, грузноват. В коротко остриженных волосах пятнами седина, четко очерченный подбородок, хоть сумку вешай. Глаза небольшие, острые.

В углу зала у окна отгорожена фанерой небольшая комната. И дверь фанерная. В комнате аккуратно застеленная железная кровать, стол, стул, тумбочка. Этажерка, полки занавешены.

— Садитесь, товарищ лейтенант, я на койку сяду. До ужина еще двадцать минут, так что спрашивайте, что интересно.

— А я не знаю, товарищ старшина, что спрашивать. Это моя первая офицерская должность. Никогда я людьми не командовал. Я посмотрел — половина бойцов старше меня. Вы лучше мне просто расскажите про взвод, про роту. Я на вашу помощь надеюсь.

— Рассказать можно. Рота у нас хорошая. В смысле удобства службы — лучше в бригаде нет. В поселке (Грязовец этот городом зовется, но разве это город? — поселок захудалый), в поселке, говорю, только три роты нашего батальона размещены. Штаб бригады в Вологде, за семьдесят верст. Другие подразделения по деревням раскиданы. Комроты, старший лейтенант Костин большой авторитет у командования имеет. Так что в ротные дела начальство не вмешивается. Наш второй взвод — нормальный. Этот набор у нас уже месяц. Еще месяц пройдет, в маршевую роту и на фронт. Двух-трех лучших бойцов оставляем. Командирами отделений, помощниками. Чтобы из новых было легче дисциплинированных солдат делать. Ведь к нам редко призывники попадают. Все больше с фронта, после ранений, с ними, сами знаете, дисциплину держать трудно. Чуть ослабишь вожжи, на голову сядут. А коли боец знает, что, может быть, здесь останется, если вести себя правильно будет, он по струнке ходить станет и, если отделенный, других заставит. Конечно, у нас не сахар. Занятия тяжелые, кормят не как на фронте, но ведь спят под крышей, в баню их водят, одну вошь найдут — чепе на всю роту, а главное: ты сам только на стрельбище стреляешь, а в тебя никто. Которые фронт понюхали, очень хорошо это понимают. Я думаю, товарищ лейтенант, сработаемся. Жить можно. Сейчас я вам ординарца определю. Командиру взвода, конечно, не положено, только ротному, но мы, так сказать, неофициально.

— Что вы, товарищ старшина, мне не надо. Я все сам привык.

— Нет уж, товарищ лейтенант, у нас так заведено. А если вы захотите дома поужинать? Кто вам из столовой принесет? Я вам хорошего расторопного парня определю. Он у прежнего взводного ординарцем был, все здесь знает, все умеет.

Открыл дверь, громко:

— Кленов, ко мне!

За ужином в столовой — бараке, выстроенном неподалеку от бывшей школы, Борис сидел за офицерским столом рядом с Костиным. Познакомился с тремя другими взводными и политруком роты, пожилым старшим лейтенантом лет сорока. Обсуждались за столом главным образом батальонные сплетни, говорили о танцах вечером в клубе и со смехом о том, что командир первого взвода, младший лейтенант Юра Васильков (взводные обращались друг к другу по имени) дежурный по роте, и его девушка Люся будет танцевать с другими, а может, и не только танцевать. Костин шутил со всеми. К нему обращались по имени и отчеству. Когда он говорил, замолкали.

У выхода из столовой Бориса ждали старшина и Кленов, молодой голубоглазый парень.

— Теперь на квартиру, товарищ лейтенант. Миша, сбегай за вещами лейтенанта, они в кабинете у комроты. Я, товарищ лейтенант, вам хорошую квартиру подобрал. Мне Николай Кузьмич объяснил, когда ваши бумаги пришли, что вы человек грамотный, с незаконченным высшим, так я со здешним учителем договорился, Николаем Степановичем Введенским. У них отдельный дом, а живут только он сам с женой и дочкой. Дочке лет девятнадцать, вам скучно не будет. У них комната свободная. И не дорого, двести в месяц. А Николай Степанович тоже грамотный, литературу ведет. У них в доме книг полно.

Шли минут десять. Фонарей нет, совсем темно. В снегу протоптана узкая пешеходная тропка. Остановились у небольшого дома. Не избы, а именно дома, вроде подмосковной дачи. В окнах слабый свет. Борис уже обратил внимание: лампочки и в столовой горели вполнакала.

Калитка в крошечный палисадник. Лестница с перилами на крыльцо, как когда-то у них в Кратово. Кротов дернул за шнурок. Из дома донесся приглушенный звук колокольчика.

— А мы вас ждали. Заходите, Иван Михайлович. Так мы и думали, что сегодня обещанного гостя приведете.

В маленьком тамбуре стояла моложавая стройная женщина. Да нет, пожалуй лучше сказать — дама. Простенькое серое платье, коричневый вязаный платок на голове, но без всякого сомнения — дама.

— Раздевайтесь, пожалуйста, Борис Александрович. Вас ведь Борисом Александровичем зовут? Мне Иван Михайлович о вас все рассказал. Вот сюда шинель повесьте, шапку. Да вы совсем молоденький. Никакой моей возможности нету вас Борисом Александровичем называть. Можно просто Борей?

— Конечно, я и не привык, чтобы по отчеству.

— Так давайте познакомимся. Меня зовут Ирина Петровна Введенская. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Это ваш рюкзак? И больше у вас никаких вещей?

Кротов:

— Миша, отнеси вещи товарища лейтенанта, а нам уже идти пора. У нас, товарищ лейтенант, подъем в шесть, но вы приходите чуть попозже, в полседьмого или даже в бесчетверти. Хозяйство не бог весть какое, я вам все покажу, а после завтрака в восемь ротное построение. На нем вы взвод формально примете. Завтра у нас первые четыре часа до обеда тактические занятия в поле. Тема: наступление стрелкового взвода на оборонительные линии противника в условиях пересеченной местности. Разрешите, товарищ лейтенант, я это занятие проведу, конечно, в вашем присутствии. Всего хорошего, Ирина Петровна. Разрешите идти, товарищ лейтенант?

— Конечно, Иван Михайлович, идите. Я буду точно в шесть тридцать.

Узкая комната. В торце окно. Занавески. Кровать уже постелена. Белоснежные простыни. У окна письменный стол с лампой.

— Вот, Боря, ваше пристанище. В этом шкафу я левую сторону освободила для ваших вещей. Впрочем, я вижу, вам пока и класть туда нечего. Комната ваша теплая. Видите, печка одной стороной к вам выходит. Кстати, у нас принято, чтобы дрова обеспечивал военный постоялец. Это вам Иван Михайлович объяснит и сам все организует. Пойдемте, я вас с географией дома познакомлю и своих домочадцев представлю.

Знакомство с географией заняло не очень много времени.

— А это — общая комната, гостиная по- старому. Видите, книжные шкафы. Все книги в вашем распоряжении. Читайте, если что приглянется. Пианино старенькое. Вы не играете?

— Нет, Ирина Петровна.

— А Ольга моя музицирует. Они с отцом наверху, в своих комнатах. У нас на английский манер, спальни на втором этаже. Вот в углу лестница. Сейчас позову. Николай Степанович! Оля! Спускайтесь, у нас гость.

С лестницы быстро сбежал низенький, на голову ниже Ирины Петровны. Седые волосы растрепаны, калининская бородка клинышком, очки. Бумазейная рубашка апаш, брюки на подтяжках. За ним, не спеша, девушка в стеганом домашнем халате. Большие глаза на худеньком лице с жадным любопытством смотрели на Бориса.

— Вот, Николай Степанович, рекомендую, это Борис Александрович Великанов. Человек интеллигентный, в университете учился. Хоть теперь, как видишь, в чинах, лейтенант уже, но не возражает, чтобы его звали просто по имени.

Руку Николай Степанович пожал крепко, но как-то слишком быстро. Схватил и сразу выпустил.

— Очень рад, молодой человек. Вы случаем не охотник? А то весной в апреле со мной на тетеревов прошу. Тетеревиный ток — зрелище божественное. И дичь по нынешним временам очень кстати бывает.

— Нет, Николай Степанович, никогда не охотился, но с удовольствием попробую.

— А это, Борис, наша Оля. В прошлом году школу кончила, теперь в здешнем клубе библиотекарша.

Ладонь узкая, вкрадчивая. Голос после звонкого дисканта Николая Степановича кажется приглушенным.

Ольга:

— Вы, Борис Александрович, танцуете? Я люблю, а одной ходить на танцы неприлично.

— Оля, как не стыдно, в первый раз человека увидела и сразу напрашиваешься на танцы. Вы, Боря, не обращайте внимания. Провинциальное воспитание.

— Что вы, Ирина Петровна, мне даже приятно. Конечно, если время позволит. Спасибо, Оля. Не очень хорошо, но танцую. Только не зовите меня по отчеству. А скажите, библиотека у вас хорошая?

Николай Степанович не дал Оле ответить.

— Не просто хорошая, а уникальная. Еще в начале революции удалось спасти несколько библиотек помещичьих усадеб. Есть библиографические редкости. Много французских и немецких книг. Вы по-французски можете?

— Нет, я по-немецки.

Борис долго не мог заснуть. Как быстро все изменилось. Кажется, еще вчера бесконечная, однообразная, выматывающая страда курсантской жизни. Марш-броски на десятки километров с полной выкладкой и с половиной «Максима» за плечами, разборка и сборка пулеметного замка вслепую до полного автоматизма, ночные тревоги и "прочесывание местности с целью обнаружения воздушного десанта противника", одуряющие политзанятия с одними и теми же штампованными фразами. Страшные слова сталинского приказа № 28, прочитанного перед строем всего училища жарким июльским летом. Борис до сих пор помнит: "Советские люди с презрением говорят о бойцах и командирах Красной Армии". Страшнее всего, конечно, о заградотрядах. И вот теперь здесь. Отдельная комната, чистая кровать. Завтра после слов: "Взвод сдал!", "Взвод принял!" он становится самым главным человеком для сорока солдат. Комроты вроде мужик ничего. И с Кротовым можно жить. Олечка эта вполне симпатична. Ну что ж, потанцуем.