1.

— А то остался бы, Боречка, на ночь. Я баба жадная, мне двух часов мало, особенно с молоденьким таким. Лестно ведь старухе. Девок молодых полно, у учительши живешь, дочка на выданьи, а ко мне в деревню за пять верст ходишь. Останься, милай!

— Нельзя, Феня. Ночью тревога может быть, проверка.

Борис одевался, не поднимая головы. Вот уже третий раз он у этой Фени, и опять после мутит, будто тухлое яйцо съел. Еще весной Юрка Васильков отвел его в клубе между танцами в сторонку.

— А твоя Олечка ничего, симпатичная. Только, небось, все всухую, а, Борька? Танцевать — танцует, прижимается, а дальше ни-ни?

Борис не ответил. Его всегда коробили эти постоянные жеребячьи офицерские разговоры, хвастливые откровенности.

— Что стесняешься, лейтенант? Не мужик, что ли? Конечно, хозяйская дочка, неудобно. Хочешь, адресок дам? Здесь недалеко в деревне баба одна, солдатка, живет. Пожилая хотя, за тридцать уже, а может и все сорок, но горячая и любит это дело, страсть! К ней все наши ребята ходят. И даже Кузьмич два раза удостоил. Так что проверено — мин нет, триппер не подцепишь.

— Что ж она, деньгами берет?

— Какие деньги? Она сама заплатить готова. И молоком напоит, и самогон поставит. Ну, для первого раза, чтобы приличнее было, возьми плитку шоколада из офицерского пайка. Хочешь, я свою добавлю.

Борис шел не спеша. Еще только девять часов, а сумерки. Ничего не поделаешь, август. Подумать только, полгода он в этом паршивом городишке. Но жаловаться грех. Служба офицерская, командирство, взвод (уже третий набор принял) — все стало привычным и необременительным. Чем больше доверяешь людям, тем больше они заслуживают доверия. Борис ко всем бойцам, даже к мальчишкам, только что призванным, обращался на вы. Сперва, чувствовал, удивлялись и даже, наверное, смеялись за спиной. Крошин как-то сказал укоризненно:

— Что это вы, товарищ лейтенант, каждому шибздику «вы» говорите? Когда старший командир «вы» говорит, значит недоволен. Так только выговор объявляют или замечание официальное делают.

Потом привыкли. Борис знал — солдаты к нему хорошо относятся. И не потому, что не кричал на них, не ругался. Они видели — дело знает, на занятиях по матчасти в книжечку не заглядывает, на тактических учениях решения принимает не по уставу, а по обстановке. Фронтовики понимали: учит правильно, чтобы потерь поменьше, а врагу похуже. Со старшиной уже через полмесяца жили душа в душу. Понял: для Крошина армия это жизнь, другой не знает, а для него, Бориса Великанова, времянка. Поэтому пусть подворовывает слегка, на то он и старшина, помкомвзвода. Зато вся взводная бюрократия в ажуре. Борис и не проверял никогда, подписывал, не глядя.

Дома с хозяевами отношения самые теплые. Николай Степанович иногда раздражал многословием, уж очень педагогическими, учебническими литературными суждениями, нет, не современными, не "по Абрамовичу", а провинциально интеллигентскими, в меру прогрессивными. В то же время рискованных утверждений никогда себе не позволял, Бориса побаивался: все-таки офицер, взводом командует. Ирина Петровна, немного взбалмошная, гораздо более искренняя, но одновременно вполне прагматичная, возможных материальных выгод не упускающая, с Борисом разговаривала, как с членом семьи. Попросила дать домашний адрес и написала восторженное письмо Елизавете Тимофеевне, в котором всячески хвалила ум, воспитанность и образованность Бориса. Та, естественно, ответила, поблагодарила, а в очередном письме Борису поинтересовалась, не видит ли в нем хозяйка будущего зятя.

С Ольгой Борису было просто. Стандартное ухаживание с шутливыми пикировками, танцы, ничего серьезного ни у него, ни, по-видимому, у нее. Ольге явно льстило, что за ней ухаживает, гуляет с ней вечером по главной улице поселка не мальчишка, а командир, фронтовик, гораздо (на целых три года) старше ее.

Много времени Борис проводил в библиотеке. Часто, отослав взвод с Крошиным на полдня в поле на тактические учения и строевую подготовку, часами читал Гете, Гейне, Ницше. Ольга поставила ему особый столик, не в маленькой читальной комнате, а у окна за книжными полками. Впрочем, и в читальной никогда никто не сидел. Борис был потрясен прозой Гете. До войны читал стихи, пробовал одолеть «Фауста» и не смог: скучно, многословно. После любимого Гейне добротные стихи Гете казались тяжеловесными, слишком правильными. Но проза, особенно оба тома "Вильгельма Майстера" и " Дихтунг унд Вархайт", поразили. Действительно — олимпиец. Казалось — что еще можно сказать о жизни, о человеке? Но все-таки Гейне был ближе. Перечитывал «Райзебильдерн», переводил стихи из "Бух дер Лидер". Взялся даже за "Дойчланд — айн Винтермэрхен", перевел половину и надоело.

В библиотеке каким-то чудом сохранился весь Ницше по-немецки. Когда-то, лет шестнадцати, Борис запоем читал и перечитывал «Заратустру». "Человек есть нечто, что нужно превзойти" — казалось глубокой мудростью. Эмоциональная мистическая образная проза Ницше действовала, как стихи. Теперь увидел: стихи не очень хороши. Конечно, никаким "предтечей фашизма" этот искренний и больной человек не был.

Борис не только переводил. Особенно много писал ранней весной. Пять-шесть стихотворений объединил он в "Весенний цикл". Сейчас, возвращаясь вдоль лесной опушки к поселку, Борис молча декламировал в такт шагам.

У крыльца Бориса ждала Ольга.

— Гуляешь, товарищ командир? А к тебе твой денщик прибегал. Велел передать, чтобы сразу, когда бы ни пришел, явился к ротному.

Костин жил в одноэтажной пристройке к зданию школы.

— Товарищ старший лейтенант…

— Отставить. У Феньки был? Да я не ругаюсь, Борис. Просто хотел пораньше тебе сказать. Пришел приказ из Округа. Ты и еще несколько офицеров из ЗСБ направляетесь в распоряжение штаба Степного фронта. Завтра все дела приведешь в порядок, послезавтра утром сдашь взвод Крошину. Как взвод-то? С этим ты уже целый месяц.

— Взвод хороший, Николай Кузьмич.

— Жалко с тобой прощаться, лейтенант. Ты завтра вечером ко мне после ужина приходи, посидим напоследок.

2

Борису везет. Кончается сорок третий год, а он опять в Москве. Точнее не в Москве, а в поселке Листвяны по Ярославской дороге рядом с Москвой. Танковая бригада, в мотострелковом батальоне которой Борис так недолго провоевал командиром взвода, в первом же бою после последнего взятия Харькова потеряла все танки и была отправлена на переформировку на станцию Петушки в семидесяти километрах от Москвы. Через месяц бригада прекратила существование, и Борис попал сюда, в Листвяны, во вновь формирующийся САП на должность ПНШ-2. Дел в полку во время формировки у Бориса было не много. Командир полка, подполковник Курилин, москвич, ночует дома и на почти ежедневные отлучки Бориса смотрит сквозь пальцы. Договориться с помпохозом о сухом пайке вместо талонов в офицерскую столовую удалось сравнительно дешево: поллитра, купленные на Тишинке — главном московском черном рынке. Днем в полку Борис обедал без всяких талонов, так что концентраты, комбижир, белый хлеб — все эти потрясающие деликатесы офицерского тылового пайка, шли домой. Елизавета Тимофеевна была счастлива. О войне Бориса не расспрашивала, сам не рассказывает, значит не хочет или не может. Хватит с нее писем, хотя в письмах врет, конечно.

Университет еще летом вернулся из эвакуации в Москву. С Ирой Борис за пару месяцев так и не встретился. Позвонил. Сегодня занята. Больше не звонил. Да и времени не было. Решил сдать все теоретические зачеты и экзамены за третий и четвертый курсы. Приходил на экзамены в форме, с лейтенантскими танкистскими погонами, с наганом в кобуре на ремне через плечо. Профессора удивлялись, ставили пятерки. После очередного экзамена шел к Горячеву. У Вовки всегда можно было выпить, потрепаться без тормозов.

За два дня до нового года поздно вечером позвонил Горячев.

— Тебя на новогоднюю ночь с твоего военного объекта отпустят? Приходи, Борька. Знакомые кое-какие будут. Не пожалеешь. И не вздумай ничего приносить. Всего хватает.

То, что у Вовки всегда всего хватает, Борис знал хорошо. Ребята рассказывали, — в эвакуации Горячев многим помогал. И в Свердловске, и в Ашхабаде, когда нужно, появлялись продкарточки, справки с печатями. Вовка не объяснял, его не спрашивали.

Тридцать первого Борис проводил сорок третий с Елизаветой Тимофевной. Выпили по рюмке сухого за то, чтобы в сорок четвертом все кончилось, чтобы Бориса не успели снова послать на фронт. Борис знал — в феврале снова воевать, но матери об этом не говорил. В одиннадцать Борис встал.

— Я пошел, мама. До утра не жди. У Вовки старая компания собирается, я обещал.

Мог бы не говорить, Елизавета Тимофеевна никогда не спрашивала, куда и с кем, надолго ли.

К Горячеву на Смоленскую успел пешком. До нового года оставалось десять минут. За столом человек пятнадцать, старый год провожали. Почти все университетские, с разных факультетов. В Ашхабаде студентов осталось мало, передружились. Борис сразу увидел Иру. Изменила прическу, губы карминовые (раньше никогда не красила). Рядом с ней очкарик с физфака, лицо знакомое по окопам, имя забыл. Горячев встал из-за стола, обнял Бориса, подвел к столу.

— А это, ребята, кто не знает, Борис Великанов. Не смотрите, что в задрипанном пиджачке. Мы все здесь неполноценные, в тылу отсиживаемся, а у него две звездочки на погонах, под Москвой воевал рядовым, а теперь сам начальник, только забыл какой, танкист, кажется. Кто на окопах в сорок первом был, тем известно: Борька парень хороший, а главное — стихи пишет. Настоящие. Борька, не может быть, чтобы тоста не было. Прочти. Выпей сперва для разгона и прочти.

После граненого стакана разбавленного охлажденного за окном спирта (некрепкий, градусов тридцать) настроение поднялось. Закуска — лучше не надо: сало, огурцы соленые, американская тушенка в банках. Все-таки Горячев волшебник.

Ира подняла глаза, улыбнулась. Такая знакомая, кокетливо- капризная улыбка.

— Прочти, Борюнчик (научилась у Елизаветы Тимофеевны), прочти, не бойся, все свои.

Ну и что, и прочту. Не для них написано. Думал, будет Вовка и несколько ребят, с которыми уже у него встречался. Чего бояться? Дальше фронта не пошлют.

Встал, налил полный стакан.

— С новым годом, со старым счастьем!

Ира вскочила, протянула рюмку.

— Прелесть, Борька. Первый танец твой.

Очкарик с физфака сказал важно:

— Неплохо. Настроение есть. Только "Дорогие мои, хорошие" — из Есенина.

Смотри, какой эрудит.

Тишина за столом. Борис не отрывал глаз от Иры. Красива, ничего не скажешь. И неспокойна. Гложет что-то.

Вовка покрутил ручку патефона, поставил вальс. Ира вытащила Бориса.

— Пойдем, Боречка, вспомним старое.

Такой знакомый запах волос. И руки на плече у самой шеи, большой палец, будто невзначай, время от времени нежно гладит щеку.

— А ты стал лучше танцевать. Кто учил?

— Находились. Знаешь, я сейчас тебя поцелую. Твой этот хмырь в очках в драку не полезет?

— Не надо, Боречка, мы уже взрослые.

— У меня стихи в голове крутятся. Кончится пластинка, я в уголок отойду, а потом снова потанцуем. Хорошо?

Через двадцать минут Борис отозвал Горячева.

— Вова, поставь "Утомленное солнце".

— Только что ставил. Ты что, не слышал?

— Не слышал. Мне сейчас надо.

Борис подошел к Ире.

— Эрлаубен за мир, фройлен!

— Не хвастайся, Боречка, я и так знаю, что ты по- немецки можешь. Ты же не любил танго.

— Так получилось, что в данный момент меня устраивает только танго.

Медленные скользящие шаги.

— Ирочка, поближе голову. Прислонись щекой. Я тебе на ухо шепотом.

— Это ты правда только что сочинил? Спасибо, Боречка. Напишешь их мне? Не сейчас, конечно. Позвони, когда напишешь, встретимся.

— Я по почте пришлю. Занят буду.

Утром Ира ушла с очкариком.

3.

В боях под Одессой потеряли половину самоходок. Тяжело ранило ПНШ-1.

В начале мая сорок четвертого полк стоял в небольшой деревушке около станции «Раздельная», укомплектовывался. Борис сбился с ног. Начальник штаба, майор Суровцев, уже дней десять пил без просыпа с замполитом полка, подполковником Варенухой, нового ПНШ-1 еще не назначили, и Борис один с помпотехом, капитаном Карнаушенко и начартом, старшим лейтенантом Щеголевым, принимал машины, оформлял людей, мотался на мотоцикле по вышестоящим штабам и хозяйственным управлениям Третьего Украинского Фронта. Их полк считался РГК, и приходилось иметь дело непосредственно с чиновниками фронта, которые и сам полк с его малокалиберными «сучками», и особенно ПНШ-2 с двумя маленькими звездочками на погонах в упор не видели. Чем выше штаб, чем дальше от передовой, тем строже следят за выправкой, тем больше унижений.

В полку относились к Борису хорошо. Ему было легко находить общий язык и с офицерами, и с бойцами подчинявшегося ему отделения разведчиков. Командовал отделением старший сержант Абрам Поляков, горбоносый еврей лет тридцати. За бои под Одессой Борис настоял на представлении его ко второму ордену Красной Звезды (первый Поляков получил под Сталинградом), но дали только медаль "За отвагу". Борис за Одессу ничего не получил: Суровцев не представил, видно ждал, что Борис попросит.

Борис как-то спросил:

— Скажите, Поляков, почему, если опасно, сами идете, никогда своих ребят без себя не посылаете?

— Вам, товарищ лейтенант, не понять. Если у Ивана слабину заметят, скажут: "Струсил Ванька, да ведь и вправду страшно". А про Абрама скажут: "Все они такие".

— Вы чувствуете особое к себе отношение? Кто- нибудь позволяет антисемитские высказывания?

— Что вы, товарищ лейтенант, на передовой этого и быть не может. Автоматы у нас немецкие. Кто после боя разберет, чья рука курок спустила?

В свободные минуты Бориса охватывала тоска. Несмотря на ежедневную суету и физическую усталость, он чувствовал себя бездельником. В Грязовце и на формировке под Москвой он приучил себя к почти постоянному предельному умственному напряжению. Чтение, занятие по учебникам для экзаменов, переводы. А здесь духовный голод. И хотя все вокруг приятели — все вокруг чужие. В один из острых приступов тоски написал (вернее, сочинил и запомнил) стихи:

Полк полностью укомплектован. Прибыл, наконец, и новый ПНШ-1, старший лейтенант Мещеряков, небольшого роста, несколько суетливый офицер. Направили его в полк прямо из медсанбата, где, по его словам, он отдыхал почти месяц после легкой осколочной царапины плеча, полученной под Одессой.

Девятого мая полк подняли по тревоге. Шли всю ночь и утром остановились на берегу Днестра против деревушки Вайново. С другой стороны реки — трескотня пулеметов, частые разрывы снарядов. Курилин, уже полковник (третью звезду на погоны и орден Красного знамени получил сразу после Одессы), собрал всех офицеров.

— Поздравляю, товарищи, мы вышли на Днестр, государственную границу. Саперные части фронта уже подготовили для нас понтонные плоты. Завтра ночью переправа. Наши части захватили на том берегу небольшой плацдарм и сейчас ведут бои по его расширению. Немцы пытаются плацдарм ликвидировать. Им это почти удалось. Сегодня от первоначальной малой земли глубиной 10–15 километров остался клочок километров пять. А было еще меньше. Значение этого плацдарма для будущего наступления вам должно быть понятно. Наша задача: скрытно и по возможности без потерь переправить все двадцать самоходок и занять рубеж на левом фланге нашей обороны, начиная от реки и метров на триста. Там сейчас одна пехота и две артбатареи. За переправу отвечает Суровцев. Пустых блиндажей на той стороне полно — рыть не придется. Штаб полка дислоцировать поближе к берегу. Тылы полка остаются здесь. Помпохозу организовать доставку продовольствия на лодках, переправить одну полевую кухню. Помпотех — на малую землю с группой ремонтников. Начарт остается здесь, обеспечивает бесперебойное снабжение боеприпасами. В его распоряжении все грузовики, кроме одного «студебеккера» и одного «шевроле» для помпохоза. ПНШ-1 со связистами обеспечивает телефонную связь штаба и моего КП с соседями на плацдарме, с тылами полка и со штабом Армии. ПНШ-2 с разведчиками на плацдарме непосредственно в моем распоряжении, а сейчас в распоряжении начштаба для подготовки переправы. Все. Несколько слов сейчас скажет замполит.

Варенуху Борис не слушал. Косноязычный, непросыхающе пьяный замполит с трудом промямлит несколько общих фраз, велит парторгу провести прием в партию под лозунгом "Иду в бой коммунистом". Все штабные офицеры, кроме Бориса, и комбаты уже члены, несколько новых молоденьких командиров машин наверняка вступят.

Когда кончилось, пошел к разведчикам. Велел Полякову проверить оружие: автоматы, пистолеты (хотя полагалось только офицерам, у всех разведчиков были немецкие), финки. Разобрал и смазал два своих: числящийся за ним «ТТ» и немецкий «Вальтер». Велел всем отдыхать до вечера, а сам пошел к Суровцеву.

— Товарищ майор, явился за приказаниями по переправе.

— Как стемнеет, будь с разведчиками на берегу. Река широкая, плоты хреновые, раз пять каждый плот придется туда и обратно перетягивать, бардак будет страшный. Ребята у тебя бывалые, Абрамчик твой тоже парень с головой. На плот по два разведчика, чтобы не канителились ни здесь, ни там. Сам с первым рейсом на плацдарм. Перед началом переправы получишь у полковника схему дислокации машин на той стороне, посмотри подходы, как идти самоходкам. Возьми с собой пару ребят проводниками для комбатов. Какие тебе еще приказания? Разберешься, не маленький.

Переправа прошла без потерь. Потом — пять суток непрерывного боя. Семнадцатого мая стало тихо. Немцы поняли — ликвидировать плацдарм не дадут, наши поняли — расширить плацдарм не удастся. Утром восемнадцатого мая перед строем офицеров полка был расстрелян командир второй батареи капитан Семен Голубович. У Бориса сложились хорошие отношения с этим, уже за тридцать, полноватым молчаливым белорусом.

В полку уцелели четыре самоходки. Их врыли в землю на левом фланге обороны. Мещерякова тяжело ранило, так что полк опять без ПНШ-1. Установили дежурство штабных офицеров на Малой земле, и первым на две недели остался Борис. Кроме экипажей машин под его началом были три разведчика, два связиста и фельдшер. Кормила их кухня соседнего пехотного полка, так что с большой земли гости приезжали редко, только начфин с зарплатой и почта, если была.

Через несколько дней Борис написал ночью при свете коптилки стихи о расстреле Голубовича. Написал сразу без помарок и исправлений. Как будто под диктовку.

Баллада о моем друге капитане

Семене Ивановиче Голубовиче, расстрелянном в Бессарабии 18 мая 1944 года.

4.

— Товарищ лейтенант, начштаба подходит, с ним капитан незнакомый.

— Что же вы раньше не могли сказать, лодку прозевали?

Борис выскочил из блиндажа, как был, в трусах и босой. Середина июля, пятый час — самое жаркое время дня. До вечернего немецкого концерта чуть больше четырех часов.

— Товарищ майор…

— Отставить! Ты бы еще трусы снял. Распустились здесь на отдыхе. Живут, как в раю, яблоко с дерева сорвать лень, пусть само упадет. Познакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский Александр Иванович. А этот голопузый — лейтенант Великанов Борис Александрович, ПНШ-2. Пусть капитан с тобой здесь недельку поживет, с обстановкой освоится. С соседями познакомь. Не век же загорать, когда-нибудь и воевать снова придется.

Рядом с Суровцевым стоял высокий, немыслимо аккуратный и подтянутый офицер. Красивое лицо, спокойные голубые глаза. Хромовые сапоги начищены до блеска. Пилотка сидит почти прямо, лишь с намеком на легкий наклон к правому виску. На идеально, без складок заправленной гимнастерке гвардейский значок, ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Ворот гимнастерки с чистым подворотничком наглухо застегнут. В левой руке маленький чемодан. Не вещмешок, а чемодан. Офицер вытянулся, козырнул:

— Капитан Шерешевский. Очень рад.

Борис протянул руку.

— Лейтенант Великанов. Вы, товарищ капитан, меня ставите в неудобное положение. Не могу вас приветствовать, как полагается. Я, видите, не только без головного убора, но и без штанов.

Капитан улыбнулся, пожал руку. Пожатие короткое, сильное. Суровцев сказал:

— Ладно, Великанов. Меня лодка ждет. Вели кому- нибудь из твоих ребят яблок и слив получше отобрать. Там в лодке сумка лежит.

Уехал начштаба. Он никогда долго не оставался.

— Вас на Большой земле накормили, товарищ капитан?

— Накормили.

— Тогда устраивайтесь. Вы хотите в отдельном блиндаже или, может, со мной? У меня немецкий, просторный, со столиком, раскладушки немецкие, удобные. Четыре наката, так что снаряды и мины не страшны. Конечно, бомба прямым попаданием прошибет, но самолетов уже почти месяц не было.

— Давайте с вами.

— Вот сюда спускайтесь, не бойтесь, ступеньки крепкие. Моя койка справа. Я вам сейчас полку освобожу для вещей. Вы бы, товарищ капитан, хоть воротничок расстегнули. А то, может, пойдем искупаемся. Немцы вечером в полдевятого начинают, в девять кончают. Выкупаемся, поплаваем, отдохнете, часов в семь поужинаем, отметим знакомство. У меня есть, чем отметить. В двадцать два ноль-ноль ребята мне по телефону рапортуют, у нас нитка к каждой самоходке протянута, я доложу дежурному в штаб полка на ту сторону, и порядок. Хозяйство я все с утра покажу, плацдарм маленький, от берега до берега прогуляемся. Да вы, товарищ капитан, до трусов разденьтесь, здесь напрямую до реки ста метров не будет. Далеко не заплывайте. Метров пять от берега. Дальше простреливается. Да и течение посередине сильное, к немцам унести может, здесь недалеко.

Обычно Борис ужинал в блиндаже у разведчиков, но сегодня, пожалуй, надо посидеть вдвоем с капитаном. Выпили по стакану чачи. На Большой земле бесперебойно работал маленький заводик, гнали первоклассный самогон из прошлогодних виноградных жмыхов. Трехсменный круглосуточный пост охраны. Полк обеспечен полностью, соседям давали только по личному распоряжению Курилина.

После чачи капитан разговорился. Будто корсет с него сняли. Смеялся, расспрашивал Бориса о полковом начальстве, рассказал немного о себе. Оказалось — ленинградский студент, кончил два курса автодорожного, в армии — с начала войны. На два года старше Бориса.

— А почему только два курса? Что, не сразу после школы попали в институт?

Капитан сухо сказал:

— Так получилось.

О военном своем пути Шерешевский говорил скупо. Воевал сперва на севере, с лета сорок второго после лейтенантской школы — на Западном фронте. Был на Курской дуге. Несколько легких ранений.

— Везло, царапало только.

Перед сном еще выпили. Шерешевский предложил "на ты".

— Мы же студенты, а не офицеры. Не настоящие офицеры. Когда это студенты друг другу выкали?

Без пяти шесть, как всегда, Бориса разбудил дежурный связист.

— Пора, товарищ лейтенант.

Стараясь не разбудить похрапывающего Шерешевского, Борис быстро оделся (по утрам все-таки прохладно), в землянке связистов выслушал донесение комбата-3, старшего лейтенанта Мурыханова, командовавшего в эту смену четырьмя врытыми в землю боевыми машинами на передовой, тут же отбарабанил рапорт дежурному в штабе полка на Большой земле. Вышел на полянку перед блиндажом. Полянка не настоящая, месяц назад немецкими снарядами расчищенная… За Днестром солнце уже поднялось над горизонтом, и косые его лучи ласкали лицо, обдуваемое легким прохладным ветерком. Настроение — щенячье.

Почему, собственно? Вчерашний вечер? В первый раз за все годы в армии встретил человека, с которым можно и хочется разговаривать. То есть говорить научился со всеми, приятелей всегда полно, но на самом деле — три года одиночества. А здесь, вроде, можно заслонку открыть. Подожди, Борька, не спеши радоваться. Капитан этот, конечно, свой парень, разговор поддержать может, но насквозь не просвечивается. Что партийный — ничего не значит. Все офицеры партийные, да и самому Борису все труднее отговариваться.

Сунул голову в блиндаж.

— Подъем, капитан! Уже солнце во всю шпарит, скоро немцы утреннюю побудку начнут, надо искупаться успеть. Вставай, вставай, нечего! Сегодня будешь весь день с Малой землей знакомиться. Имей в виду, мы пехотными сортирами пользуемся, отсюда метров триста, азимут шестьдесят, если забыл — восток-северо-восток.

Вдоль берега до передовой полкилометра. Спрыгнули в ход сообщения. Молоденький лейтенант, комвзвода, сидевший на шинельной скатке у пулеметного гнезда, лениво поднял голову.

— Привет, Борька. Куда так рано собрался?

— Вот, познакомься, капитан Шерешевский, наш новый ППШ-1. Показываю Малую землю. А это лейтенант Веселов, пехота — царица полей. Сторожит неусыпно, чтобы немцы по глупости снова войну не начали. Их окопы параллельно нашим дугой метров в восьмидесяти- ста по всему передку проложены. Но уже давно тихо. Кроме утренних и вечерних получасовых концертов сутками ни одного выстрела. Такое неподписанное перемирие. Ладно, Александр Иванович, пошли дальше, а то к завтраку опоздаем. Ход сообщений вырыт на совесть, почти всюду в рост, так что можно не нагибаться. Кое-где, однако, есть халтурные участки. Так ты там голову все-таки наклоняй: перемирие перемирием, а вдруг какой-нибудь ретивый снайпер захочет лишнюю галочку на прикладе вырезать.

Через минут пятнадцать тупик.

— Здесь, Саша, придется по земле. Метров пять. Кто по-пластунски, кто пригнувшись. Сплошной камень. Когда рыли, лень было долбить.

Ногу на ступеньку, прыжком вверх. Слегка наклонившись, несколько неспешных шагов и снова в окопе. Обернулся. Посмотрим, капитан, что ты за птица.

Шерешевский уже наверху. Выпрямился во весь рост, посмотрел в сторону немцев и, словно нехотя, медленно прошел перемычку. Фанфарон!

Фруктовый сад кончился. На краю леса несколько врытых в землю самоходок и танк. За танком на расстеленных плащ-палатках перед большой землянкой человек десять молодых офицеров и солдат.

— Старшой, выходи, начальство прибыло.

Из землянки поднялся высокий худой старший лейтенант.

— Привет, Фазли! Какое мы тебе начальство? Знакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский. Комбат-3, старший лейтенант Мурыханов. Вы завтракать собрались? Нас покормите?

После завтрака пошли лесом. Собственно, по окопам Борис повел сначала только с тем, чтобы посмотреть, как Шерешевский тот кусок переползать будет. Саша, конечно, понял и марку не уронил. Некоторые сосунки бравируют по неопытности. Но этот, вроде, войну понюхал, глупое безрассудство от настоящей храбрости должен отличать. Значит, понимал, что испытание проходил: может ли рискнуть, страх преодолеть? Может. Для Бориса это было важно. Люди, не умеющие заставить преодолеть страх перед физической опасностью, теряющие достоинство и облик человеческий, вызывали в нем брезгливую жалость. Понимал, что они не виноваты, так устроены, но противно.

Дошли до явно обжитой поляны. Сколоченные из гладко обструганных досок столы под навесом, несколько больших палаток, бревна землянок аккуратно покрыты дерном, земля подметена. Проходивший быстрым шагом из одной палатки в другую офицер с папкой в руках козырнул, улыбнулся и кивнул Борису.

— Это Александр Иванович, штаб пехотной дивизии, а от силы один полный батальон наберется. Ты сюда из Одессы ехал. Небось техники и пехоты на той стороне хватает?

— Хватает.

— То-то и оно. А нам ничего не дают. Слава богу, немцы не рыпаются. Значит, к удару готовимся. Недолго нам здесь загорать. Ты меня подожди немного, я в эту землянку к дивизионному переводчику загляну, книжку поменять.

Через минуту выбежал, пряча на ходу в полевую сумку обернутую в газету книгу. Пошли дальше.

— Хороший парень. Он меня литературой снабжает. Я здесь "Майн кампф" прочел. А сейчас читаю Карла Мэя, уже четвертый роман беру. Слыхал? Любимый писатель Гитлера. Главный герой — немецкий искатель приключений в Америке. Защитник несчастных индейцев от жестоких империалистов янки. Пишет лихо, но довольно однообразно. Уже надоедает.

— А ты немецкий знаешь?

— Да. У меня мама в Германии училась.

— Ну, и как тебе "Моя борьба"?

— Муть, конечно. Примитивно. Такая смесь наглости, самолюбования, ненависти и сентиментальности. Но написано мастерски. Адресовано точно. Недаром он их всех, ну, почти всех, охмурил. Я в сорок втором многих немцев допрашивал.

— Человека охмурить легко. И не только немцев.

Борис посмотрел на Шерешевского. Нет, никакой улыбочки. Лицо серьезное. Воротничок застегнут, как вчера. Образцовый советский офицер.

Когда подходили к себе, Шерешевский спросил:

— Слушай, Борис, а кто у вас в полку смерш?

— Есть такой красавчик, Коля Травин. Строгий мальчик. Нет, не так, чтобы совсем ни с кем не общался, даже выпить в компании может, но все же держится на расстоянии. Живет в крытом фургончике со своей ППЖ — машинисткой Особого отдела. Туда даже Курилина не всегда пускают, все секретно. Немцев очень не любит, близко к ним не приближается, в тылах полка с помпохозом время проводит. А что интересуешься?

— Да так, на всякий случай.

Знакомство с Малой землей, списочным составом, с планом действий в случае немецкой атаки (на кой эти планы, если начнется, никто о них не вспомнит), с кодированными номерами начальства, много времени не заняло. После обеда Борис сказал:

— Я на ужин пригласил переводчика из дивизии, Леню Морозова. Он для украшения компании фельдшерицу из медсанбата приведет. Наш фельдшер долдон долдоном, а эта Раечка девочка приятная, поет хорошо. Леня гитару принесет. Ты не думай, никакого офицерского борделя, я и кое-кого из разведчиков позову. Не возражаешь?

Вечером Шерешевского как подменили. Гимнастерку расстегнул, рассказывал с акцентом смешные грузинские истории, кончающиеся неожиданным тостом, со вкусом ухаживал за Раечкой, преувеличенно восторгался ее пением. Потом сам взял гитару. Пел русские и цыганские романсы, пел под Лещенко, под Вертинского. Пел почти профессионально, актерски. Раечка и разведчики слушали, не спуская глаз.

Разошлись часа в три. Сашка оттер Морозова, пошел провожать Раечку. Через час вернулся. Молча разделся, не зажигая коптилки. Закурил. Тихо спросил:

— Не спишь?

— Тебя ждал.

— Знаешь, я, когда выпью, голову теряю. Могу глупости наделать. Не давай мне напиваться.

— Как я не дам, если ты хочешь? Не могу же я тебе приказывать. Ты капитан, я лейтенант.

— Причем здесь это? Я же с тобой, как с человеком, говорю. Если увидишь, что контроль над собой потерял, — хоть связывай. Позови своих ребят и свяжи. Потом спасибо скажу. Бывало со мной всякое. Я из того полка ушел, потому что дал по морде заместителю комполка по строевой. Тоже выпил. Но дал за дело. За одну телефонисточку. На тормозах спустили, чтобы сор из избы не выносить, но пришлось уйти. Да я и сам рад был: сволочей там много. Здесь у вас вроде поменьше. А теперь считаю повезло — с тобой встретился.

Через несколько дней Шерешевский спросил:

— А в карты здесь не играют? Я у Мурыханова, кажется, видел — колода на плащ-палатке валялась.

— Балуются ребята в очко… Молодым офицерское жалованье девать некуда.

— А ты играешь?

— Вообще-то играю, но у меня денег мало, я себе только сотню в месяц оставляю, остальное оформил аттестатом матери.

— Слушай, Борька, организуй игру. Мне деньги нужны. Я в том полку остался должен четыре тысячи, а есть только восемьсот. У тебя хоть немного есть?

— Две сотни.

— Я тебе еще триста дам, будет пятьсот. Неужели мы вдвоем четырех тысяч не наберем? Выиграем четыре и хватит. Если друг у друга не срывать банк, за ночь хорошей игры можно набрать.

Позвали Мурыханова, фельдшера, несколько человек из пехотной дивизии. Играли с малыми перерывами на личные и военные дела двое суток. Сашка отпросился на день у Суровцева на Большую землю и сгонял на мотоцикле за тридцать километров. Отдал долг.

В очередном письме к Елизавете Тимофеевне Борис написал: "Кажется, у меня впервые в армии появился друг", а вечером перед сном прочитал Сашке:

5.

Все двадцать самоходок стояли, как на параде, перед склоном. На пригорке — первая линия немецких укреплений — окопы, дзоты. Ясное дело, дрейфят ребята. Почти все командиры орудий зеленые, только что из училищ. Вылезешь на склон, прошьют немцы прямой наводкой насквозь. Броня на сучках хреновая, а боковые стенки и вовсе папиросная бумага. Пехота тоже лежит за машинами и не торопится.

Борис с Сашкой, Суровцев, разведчики и связисты — вся штабная бражка — толпятся у курилинской тридцать четверки метрахов шестистах от самоходок. Курилин в танкистском шлеме с биноклем картинно высовывается из башни. Зачем бинокль, и так видно, что стоят на месте. А по приказу, который объявили сегодня, девятнадцатого августа, на рассвете, когда после ночного марш-броска полностью укомплектованный полк переправился на этот новый большой плацдарм километров в тридцати южнее Вайновского, уже десять минут назад должны были прорвать обе линии обороны противника. Курилин, матерясь через слово, кричит в башню радисту:

— Передай комбатам, всех отдам под трибунал, если через пять минут не подойдут.

— Товарищ полковник, связи нет, не отвечают.

Конечно, нет связи. На памяти Бориса не было боя, в котором бы работало радио. Чем кричать, пошел бы на своем танке вперед, повел бы полк. Танк весь в броне, а самоходки, как открытые консервные банки, гранатами забросают, и все дела. Да нет, не пойдет. Уже под Одессой и на Малой земле стало ясно: в безрассудной храбрости Курилина не упрекнешь.

Комполка вылез из башни, спрыгнул на землю.

— Шерешевский, Великанов! Возьмите по два разведчика и на мотоциклах к самоходкам. Если потребуется, моим именем отстраните любого комбата, сами примите командование. И вперед. Когда прорвете вторую линию, доложите по радио, а если откажет, пришлите бойца с донесением, получите дальнейшие указания. Мотоциклы оставьте в укрытии, заберем.

Борис нашел глазами Полякова.

— Поляков и Баранов со мной, Рюмин и Кулагин с капитаном.

Мотоциклы пришлось бросить метров за сто от самоходок. Короткая перебежка, и залегли. Если сильно наклониться, пули свистят поверху, так что можно и не по-пластунски.

— Сашка, давай влево, бери первую и вторую батареи, я — третью и четвертую. Думаю, если первую линию прорвем, со второй немцы сами уйдут.

— Ладно. Ну — ни пуха…

Пошли. Страха нет, только азарт. Сквозь лежащую пехоту. Не останавливаясь, приподнявшемуся лейтенанту:

— Сейчас самоходки пойдут. Поднимай сразу за ними в атаку.

И Полякову:

— Абрам, ты к Мурыханову, я с Кулагиным на четвертую. Передай, я принял командование двумя батареями. Как только четвертая пойдет, пусть трогает. Чуть на склон поднимется, по одному выстрелу со всех машин. По окопам, над окопами — все равно. Чтобы шуму было побольше. Первую линию проскочим, остановимся, поможем пехоте. Давай!

Вот уже машина комбата-4. Комбат, лейтенант Скляренко, принял батарею два дня назад. Увидел Бориса, высунулся, махнул рукой, что-то крикнул. И сразу осел, свесился через борт.

Ногу на гусеницу, руками за острый край боковой брони, толчок и в машине. Кулагин уже здесь, успел с другой стороны. Командир орудия, молоденький младший лейтенант, губы трясутся, руки дрожат, бормочет нечленораздельное. У Скляренко аккуратная дырочка у левого виска. Пуля — дура.

Младшему лейтенанту:

— Фамилия?

— Орлов, товарищ лейтенант, уб-били комбата.

— Возьми себя в руки, Орлов. Стань со стрелком к орудию, сейчас пойдем. Как выскочим на прямую видимость, огонь по окопам. Там, вроде, слева пулемет у них, если сможешь, то по нему, не сможешь, не надо. Кулагин, оттащи комбата назад, чтобы не мешал.

Наклонился, толкнул механика-водителя в спину:

— Трогай, солдат. На полной скорости наверх, через окопы. Трогай, приказываю.

Даже головы не повернул. Борис вытащил Вальтер, дуло в затылок, приподняв шлем:

— Трогай, говорю. Считаю до трех, не выполнишь приказ — застрелю, сам за рычаги сяду. Ну!

Через пять минут все было позади. Самоходка остановилась метрах в двадцати за окопами. Борис с Кулагиным выскочили из машины. Пехота уже прострочила траншеи автоматами. Человек десять немцев с поднятыми руками сгрудились у ската ближайшего блиндажа, несколько солдат деловито снимали у них с рук часы. Одна из мурыхановских самоходок с покореженной левой гусеницей завалилась носом в окоп.

К Борису подбежал пехотный лейтенант.

— В блиндажах еще немцы. Пойдем выкуривать.

— Ты, лейтенант, собери своих и займи вторую линию. Видишь, немцы оттуда сами драпают. Займи, пока их обратно не пригнали. А из блиндажей мы немцев выковырим.

Процедура простая. Двое с автоматами по обе стороны выхода. Борис, ладони рупором, кричит вниз:

— Хераус, хераус! Хэнде хох, оне ваффен.

Из второго блиндажа выскочил с поднятыми руками высокий немец без каски, длинные светлые волосы. Ошалело огляделся. Упал на колени, пополз к Борису, по щекам слезы, и, всхлипывая:

— Ихь бин айн малер, ихь бин айн малер. Эршиссен михь нихт, ихь бин айн малер, Гитлер капут.

Ну и что ж, что ты малер! Был малер, теперь ефрейтор. И по-немецки:

— Встаньте, ефрейтор. Никто вас не тронет. Идите к своим, вон стоят. Соберется вас побольше, отведут в тыл, в плен. Для вас война кончилась.

Подбежал Сашка.

— Как у тебя?

— Скляренко убили, одна машина накрылась.

— У меня все целы. Что дальше?

— Здесь делать больше нечего. Видишь, доблестные воины второго эшелона подходят, немецкие землянки очищать. Со второй линии немцы ушли. Давай перегоним машины за нее, соберем командиров и решим, куда дальше. Только я велю Скляренко похоронить, не таскать же его с собой.

Подошел к своей (уже стала своей) самоходке. Механик- водитель, коренастый, не молодой уже, за тридцать, соскочил с брони, вытянулся:

— Машина в порядке, товарищ лейтенант! Механик- водитель Горбунов.

И потише:

— А ты горячий, лейтенант. Неужто стрельнул бы?

— А ты как думал? Приказ есть приказ.

И в самом деле, выстрелил бы? Нет, конечно. Хотя, черт его знает, себя уже не контролировал. Стыдно.

— Ладно, Горбунов, кто старое помянет… Младший лейтенант, возьмите лопаты и с экипажем похороните комбата. Документы и орден пока у себя сохраните. Надпись на фанере, фамилию, звание. Потом, как следует, оборудуют.

Все самоходки выстроились шеренгой за второй линией немецких окопов. У мурыхановской машины стоят офицеры — двадцать командиров орудий, три комбата и Борис с Шерешевским. Говорит Сашка, он старший по должности.

— Вы, товарищи, знаете, что по приказу полковника Курилина мы с лейтенантом Великановым приняли на себя командование батареями. В связи с гибелью лейтенанта Скляренко обязанности комбата будет временно исполнять Великанов. Радиосвязи со штабом полка нет. Линия обороны немцев прорвана. Направление нам дано: запад-юго-запад. Будем идти, пока горючего хватит. Пошлем связного к комполка с донесением, а сами вперед, пусть догоняют. С настоящими укрепленными линиями обороны вряд ли встретимся, но с пехотой, отступающими частями — наверняка. Так что бронебойные снаряды вряд ли понадобятся. У всех на машинах ручные пулеметы стоят? У кого нет — быстро пошарить по немецким блиндажам и окопам, может найдете. Через пятнадцать минут двигаем. Великанов, кого в штаб пошлешь?

— Рюмина.

— Ладно, я напишу донесение.

Шли весь день. Два раза вступали в бой. Наткнулись на немецкую батарею, и самоходку Мурыханова прошило болванкой через боковую броню насквозь, разорвав почти пополам командира орудия. Похоронили, пошли дальше.

Борис потом плохо помнил этот день. Осталось ощущение непрерывного напряжения, полной отдачи всех сил. В голове все время всплывали строки из написанного когда-то мальчишкой стихотворения:

И за каждую минуту

Отдавать всего себя.

Шли одни. Пехота давно отстала, но и моточастей советских не встречали.

Остановились на обед в молдавской деревушке. Белые нищие халупы — мазанки. Жители, похожие на цыган, по-русски не говорят. Вышел испуганный поп, оказалось, кое-как понимает немецкий. Борис попросил разрешения приготовить в избах еду. Поп замахал руками, сказал, что таких вежливых и благородных солдат они сами накормят и напоят. Через два часа, сытые и пьяные, тронулись дальше. В каждой самоходке два-три бурдюка с молодым вином, круги брынзы, фрукты.

К закату равнина кончилась, пошли холмы. Идущий на первой машине комбат-1, капитан Щербаков, остановил самоходку, спрыгнул на землю, поднял руку. Сказал подошедшим Борису и Шерешевскому:

— Горючее кончается. Надо ночевать.

Место хорошее. Неширокая лощина между холмами. Ручей, почти родничок, журчит справа по западному склону. После ужина назначили офицерское дежурство на ночь, комбаты дали по два человека в боевое охранение. Ночь темная, новолуние.

Борис лежал у «своей» третьей батареи рядом с Шерешевским, укрывшись с ним одной плащ-палаткой. Несмотря на свинцовую усталость, долго не мог заснуть. Смотрел на усыпанное звездами небо, обрывками мелькали картины прошедшего дня. Опять было стыдно за пистолет, приставленный к затылку Горбунова. С этим острым ощущением стыда заснул.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, проснитесь, вроде немцы. Капитан Щербаков велел разбудить. И капитана Шерешевского тоже.

Горбоносое лицо Полякова вплотную к лицу Бориса. Вдвоем еле растолкали Сашку. Быстро дошли до первой самоходки. Щербаков стоял за машиной. Шепотом:

— Тише, тише. Чуете?

Еле слышный шорох, приглушенный топот множества ног, сливающийся в непрерывный шум. Шерешевский сказал:

— Давай посмотрим. Пару белых ракет в ту сторону. Есть ракетница, капитан?

— Есть конечно.

Поляков:

— И у меня с собой, товарищ капитан.

— Вели, комбат, чтобы стали к пулеметам на первых трех машинах.

— Уже стоят.

— Ну, давай!

На несколько секунд стало совсем светло. Шагах в ста сплошной стеной через лощину направо шли немцы. Шли не строем, не колонной, — толпой. Щербаков истошным визгливым голосом выкрикнул:

— Из пулеметов, огонь! И еще ракеты!

Несколько минут немцы шли под пулеметным огнем, не сворачивая, даже не ускоряя шаг. Было видно, еле волочат ноги, вымотаны до предела. Потом наискосок с левого склона несколько десятков автоматчиков перебежками бросились к самоходкам. От следующих минут в памяти пятнами остались отдельные мгновения, словно выхваченные вспышками, из черной ночи. Скошенные пулеметной очередью падающие немцы. Борис с Сашкой спиной к спине за самоходкой. С двух сторон немцы. Тяжелый Вальтер прыгает в руке. Подбежал Кулагин, волоча за шиворот немца. Мальчишка, губы трясутся, по щекам слезы.

— Что с ним делать, лейтенант? Сам пришел, без оружия.

— На хрена он сдался. Отпусти.

И немцу:

— Вэг, вэг. Гэе цурюк, шнеллер.

Никуда немец не ушел. Сел на землю, уткнул голову в колени.

— Хрен с ним, пускай сидит.

Все кончилось. Снова тихо и темно.

— Сашка, я закурю?

— Ты же не куришь. Пожалуйста, мне не жалко. Хочешь — немецкую сигарету, хочешь — "Нашу марку".

— Давай нашу.

Борис закурил первый раз в жизни. Даже в старших классах не пробовал. А тут сразу начал затягиваться. И не кашлял.

На рассвете лощина загудела. Пришли несколько бронетранспортеров с пехотой. Приехал на «виллисе» Суровцев, помпотех на двух «студебеккерах» привез горючее, начарт и начбой со снарядами, кухня.

Рюмин (он вернулся с Суровцевым) принес полведра макарон по- флотски. Борис, Шерешевский, разведчики разложили на плащ-палатке котелки, брынзу, фрукты, полные кружки вина.

Подошел начштаба. Шерешевский вскочил.

— Садитесь с нами, товарищ майор. Не завтракали?

— Не откажусь. Тем более, вижу, с трофеями. Немецкое вино?

— Никак нет, товарищ майор, добровольное подношение благородных жителей, освобожденных от немецких захватчиков.

— Ну-ну. А фрицев, смотрю, намолотили будь здоров.

Уже совсем рассвело. Борис с Поляковым прошли вперед по лощине. Действительно, метрах в ста от самоходок, там, где ночью шли немцы, трупы валялись чуть ли не вповалку. "Царица полей" уже во всю шуровала, — пистолеты и автоматы, часы, сапоги, фляжки со шнапсом. Часа через два, когда подойдут тылы, покойников распотрошат окончательно. Солдатские рюкзаки, офицерские полевые сумки — все будет вычищено.

Тихий стон, русский мат и немецкая ругань. Борис обернулся. Опершись на локти, полулежит обер-лейтенант. Правильные, даже красивые черты лица. Гимнастерка в запекшейся крови. По-видимому, ранен в грудь. Железный крест с дубовыми листьями — все равно что Герой Советского Союза. Малорослый, пожилой пехотинец стаскивает добротные хромовые сапоги, упираясь прикладом карабина оберлейтенанту в грудь. У Бориса комок бешенства подкатил к горлу. Подскочил, взял мужичонка за шиворот. Краем глаза увидел, — Поляков рядом, автомат снял с груди.

— Что ж ты, сукин сын, делаешь? Мало тебе мертвяков кругом?

Солдат вырвался, поднял было карабин, но посмотрев на перекошенное лицо Бориса, выругался и ушел. Борис присел рядом с обер- лейтенантом. Спросил по-немецки:

— Сильно ранены? Встать можете?

— Нет, по-моему, навылет, вроде ничего существенного не задело. Встать, наверное, смогу, но очень ослабел, потерял много крови. Спасибо, что прогнали этого мародера.

Обер-лейтенант говорил тихо, но внятно, на хорошем хохдойч.

— Не за что. Разрешите ваше удостоверение. Оно в планшете? Не беспокойтесь, я сам сниму и найду. Начальник финансовой службы полка. Как это вы ухитрились на такой должности получить такой орден?

— Я не всегда был начфином. До тяжелой контузии я командовал ротой.

— Член нацистской партии?

— Конечно. Член национал-социалистической рабочей партии.

Сказано было твердо, с гордостью. И тут же:

— Послушайте, господин лейтенант (ведь две звездочки это лейтенант, я не ошибся?), что со мной будет?

— Ничего страшного больше не будет. Подойдут наши тыловые части, второй эшелон, вас и других раненых отвезут в госпиталь для пленных, потом в лагерь. Война скоро кончится. Мы победили, это уже всем ясно. После войны вернетесь домой. Думаю, машины придут часа через два, так что у нас есть время. Я хочу у вас спросить. Вы, по-видимому, человек образованный. Вы действительно верите в идеи национал-социализма?

— Верю. И верю, что они победят. Не сейчас. Сейчас мы проиграли. Не вы выиграли, а мы проиграли. Не рассчитали. Но все равно мы победим. Идеи национал-социализма завоюют мир.

— Во все верите? И в расовые теории? Вот рядом со мной старший сержант. Он еврей. Вы его считаете недочеловеком? Низшей расой?

— Его персонально? Нет, не считаю. Вы, и не только вы, не понимаете расовой политики фюрера. Она не направлена против людей, отдельных людей. Евреи — это самый главный, глобальный вопрос. Они — проказа мира. Не тот или другой еврей, а все они, их раса. Их надо уничтожить. Для спасения рода человеческого. Для очищения. И хороших, и плохих, безразлично. Фюрер и мы, немцы, взяли на себя эту тяжелую миссию… Когда-нибудь нас за это благодарить будут. Да и теперь народ, простой народ, инстинктивно чувствует нашу правоту. Я же видел на Украине. Нам приходилось защищать от них евреев. Потому что наша задача не убивать людей, а тем более не грабить людей, а решить великую проблему очищения человеческой расы. Я устал, господин лейтенант, я больше не хочу разговаривать.

Поляков смотрел на немца не отрывая глаз.

— Вы что, Поляков, понимаете немецкий?

— Разбираю немного. Ведь немецкий, товарищ лейтенант, это испорченный идиш. У меня дома говорили на идиш. Смелый мужик этот обер. И насчет хохлов правду говорит. Может пристрелим его, а, лейтенант?

— И не думайте, товарищ старший сержант. Помогите ему дойти до самоходок. Пусть пока там посидит, а то опять разуют. И найдите санитара, перевязать надо.

Прошло два часа. Дел было по горло. Получить у начбоя снаряды на батарею, проследив, чтобы не подсунули одни бронебойные. Заправить баки под завязку. Выторговать у старшины получше сухой паек и энзе на весь численный (до боев) состав.

Борис только присел покурить, как его позвал Поляков.

— Товарищ лейтенант, пойдемте, там наш обер бунтует.

Человек пятнадцать раненых немцев кто самостоятельно, кто с помощью санитаров грузятся на «студебеккер». Обер-лейтенант, уже без сапог и без железного креста (ясное дело, трофей на память), вырывается, кричит. Гимнастерка разорвана, глаза красные. Увидел Бориса.

— Господин лейтенант, скажите им. Я не хочу в плен, я не пойду в плен. Я немецкий офицер, я не могу в плен. Дайте пистолет, я застрелюсь.

— Не дурите, обер-лейтенант. Никто вам оружия не даст. Лезьте в машину. Вы не один, видите, ваши товарищи, есть и офицеры, едут. Рана заживет, все забудется.

— Они могут, я не могу. Боитесь дать пистолет, прикажите застрелить.

Санитар, здоровый парень, старшина:

— Чего он придуривается, товарищ лейтенант? Нам ехать пора.

— Не хочет он в плен. Просит расстрелять.

— Так уважьте его, товарищ лейтенант. Одним фрицем меньше кормить придется.

Поляков тихо попросил:

— Разрешите мне, товарищ лейтенант.

— Подождите.

И немцу:

— Последний раз говорю — на машину.

— Стреляйте. Я голову нагну, в затылок, пожалуйста. Поскорее, пожалуйста.

Поляков достал из-под гимнастерки Браунинг, — разведчики носили пистолеты за брючным ремнем.

— Первый раз таким манером немца кончаю.

Всю жизнь Борис Александрович помнил этого обер-лейтенанта. Сорок лет прошло, а перед глазами отчетливо: стоит, наклонив голову, в рваной гимнастерке, босой, глаза закрыты, сейчас в затылок ударит пуля.

6.

— Лейтенант Великанов!

Строевой шаг никогда как следует у Бориса не получался. Слава богу, поворачивать не нужно: полковник из штаба Фронта, Курилин, Варенуха стояли прямо против места Бориса в строю. Подошел, вытянулся по стойке "смирно".

— Товарищ Великанов! Приказом по Третьему Украинскому Фронту от имени Президиума Верховного Совета СССР за проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками доблесть и мужество вы награждаетесь Орденом Отечественой войны первой степени. Поздравляю с высокой наградой!

— Служу Советскому Союзу!

— Рад сообщить также, что вам присвоено звание старшего лейтенанта.

— Служу Советскому Союзу.

Шерешевский и комбаты получили по звездочке на грудь, а Мурыханов еще одну на погоны. Красную звезду дали также Полякову и Баранову, — Борис настоял. Очередные ордена получили Курилин, Варенуха, Суровцев. Даже смерш схватил орденок.

Полк стоял в лесу, недалеко от Дуная, в Румынии. Только вчера переправились, а сегодня, 29 августа, утром объявили о предстоящем награждении, и всю первую половину дня готовились к встрече, — приводили в порядок "личный состав" и "боевую технику".

Дунай не Днестр, серьезная река, но переправились легко, никакой стрельбы. Перед переправой зачитали приказ по фронту: мы не завоеватели, мы освободители. Румыния наш союзник. Король Михай сместил Антонеску, объявил войну Германии. Молодец, король! Теперь задача — вместе с нашими союзниками румынами разгромить немецкие оккупационные войска, выгнать фашистов из Румынии. Маршрут прямо на юг, на Болгарию.

Борис так и командовал третьей батареей всю Ясско-Кишиневскую операцию (так, оказывается, называлось то, что они делали в Бессарабии). Шерешевсий сразу после ночного боя в лощине вернулся в штаб полка помогать Суровцеву писать донесения о победах. До Дуная Борис встретился с Сашкой лишь один раз, когда привез в штаб немецкую легковушку и документы убитого генерала. Очень глупо получилось, хотя потом, через годы, Борис Александрович решил, что все к лучшему. А дело было так. Семь самоходок Бориса и Мурыханова, после длинного дня самостоятельного никем не регламентированного движения и двух-трех перестрелок с выбирающимися из окружения немецкими частями, вышли вечером к молдавской деревушке на шоссе Кишинев-Измаил. С шоссе слышались нечастые выстрелы, пулеметные очереди.

К самоходкам подбежал пехотный капитан.

— Помогите, ребята. Рота заняла деревню, а тут по шоссе немецкая мотоколонна. И теперь — окопная война. Немцы с той стороны шоссе, мои солдаты с этой, а на шоссе легковушка и бронетранспортеры. С броневичков чешут из пулеметов — головы не поднять. Почему-то дальше не драпают, может в легковушке большой начальник.

Борис с Мурыхановым подползли к шоссе. В сумерках в отблесках заходящего солнца четкие силуэты машин. Два броневика, впереди легковая. Шофер, пассажир на заднем сидении.

Минуты три не стреляют. Солдаты на обочине лежат, головы в землю.

— Давай, Борька, я подгоню самоходки, раздолбаю все три.

— Подожди, Фазли. Пока тихо, я попробую легковую угнать.

— Ты что, спятил? Ухлопают.

Но Борис не слушал. Он уже все мог. Как два дня назад, когда прорывали оборону, им овладел спокойный, холодный азарт. Голова ясная, полная уверенность — меня убить нельзя. Счастье полноты жизни, предельного напряжения воли.

— Баранов, по-пластунски к машине. Я к передней дверце, ты к задней. Пошли.

Поползли рядом. У самой машины Борис выстрелил в пассажира, показалось — голова повернулась в открытом окне. Насчет шофера сомнений не было: убит. Рывком открыл дверцу, сдвинул труп вправо. Тяжелый бугай. Баранов уже на заднем сидении, рядом с пассажиром.

Ключи в зажигании, рукоятку скорости на нейтралку. Нажал стартер — завелась! Сразу несколько пуль по кузову. И на полном газу на первой скорости вперед и влево, через обочину, за избу.

Подбежали Мурыханов, пехотный капитан.

— Ну, Борька, орел! А я и не знал, что ты водишь.

— Меня Шерешевский немного учил. Давай посмотрим, чья машина.

— Ладно, это твой трофей. Мне бронетранспортеры остались. Пошли, капитан, повоюем.

Баранов уже вытащил шофера. Коренастый, грузный немец. Без френча, засученные рукава рубашки, толстые, сильные руки.

— Товарищ лейтенант, вы разрешите, я его парабеллум возьму, а то у меняечно. Меня больше начальник интересует. Темно, ни черта не видно. Дай-ка я плечи пощупаю. Ого, погоны витые, генерал, кажется. Дайте его планшет и посмотрите в карманах кителя документы.

— Товарищ лейтенант, у него в кармане пистолет, но маленький, вроде дамский. Часы хорошие. Вы часы не возьмете, товарищ лейтенант?

— У меня свои есть.

— В багажнике консервов полно. И шнапс.

Нашли портфель генерала, с картами, документами.

— Все, Баранов, бегом к капитану, скажите, что мы едем на трофейной машине в полк. Утром вернемся. И позовите ко мне Сухарева.

— Есть позвать Сухарева.

Один за другим три орудийных выстрела. И пулеметные очереди.

Подбежал Сухарев, командир орудия.

— Накрылись броневички. Немцы драпанули. Ребята с третьей батареи их пулеметами.

— Останешься за меня. Я в полк, трофеи отвезу. К утру вернусь. Из деревни этой не уходи. Баранов, выкиньте этого мертвяка из машины, не возить же его с собой.

К утру не вернулись. Полночи кружили по молдавским дорогам, потом надоело, дремали на рассвете, хорошо еще в багажнике две полные канистры. Штаб полка нашли километрах в ста, на берегу маленькой речки. Отдал Суровцеву документы. Генерал оказался командиром дивизии. Сашка ругался последними словами:

— Что ж ты самого генерала не приволок? За убитого генерала героя дают, приказ был по фронту. А теперь иди доказывай, что это ты, а не пехота.

Так Борис Великанов заработал свой первый орден.

Вечером сидели у костра, обмывали ордена. Выпили прилично. Часа в два ночи Колька Травин, смерш, сказал:

— Послушайте, мужики, мы ведь в буржуйкой стране. Понимаете? Здесь и помещики, и капиталисты. Своими глазами глянуть охота. Поехали искать помещика. Возьмем «виллис», Шерешевский за шофера. Поговорим с кровососом. Борька переводить будет, небось по-немецки знают.

Поехали. В штабном «виллисе» Сашка, Травин, Борис, Суровцев, Варенуха.

Долго кружили по темным проселочным дорогам, будили крестьян в нищих, как на Смоленщине, селах. Уже перед самым рассветом нашли. Высокий сплошной забор, тяжелые ворота, рядом дверь с колотушкой — стучать. Стучали. За воротами переполох, приглушенные голоса. Потом дверь приоткрыли. Осторожно выглянул чернобородый мужик. Травин выскочил из машины, в руке пистолет:

— Отворяй ворота! Зови хозяина! Борька, скажи ему, чтобы позвал хозяина.

Но мужик уже отворял ворота. Въехали. Просторный двор, амбары, пристройки к одноэтажному господскому дому. Ничего особенного, изба- избой, разве что большая и с мезонином.

На крыльце стоял немолодой мужчина в бархатном халате, пояс с кисточкой. Борис спросил по немецки:

— Вы хозяин? Здешний помещик (гутсбезитцер)?

Мужчина ответил на довольно хорошем немецком, голос тонкий, срывающийся, глаза испуганные, заискивающие.

— Ну, можно сказать, хозяин, помещик, если вы так называете.

— Господа офицеры желают познакомиться, посмотреть, как живут в Румынии помещики. Вы извините, пожалуйста, за беспокойство, но будет лучше, если вы пригласите нас в дом. Вы не бойтесь, ничего плохого вам и домашним не сделают. Вы сами видите — выпили немножко.

Травин прервал:

— Ты чего с ним, Великанов, рассусоливаешь? Пусть в дом ведет. За честь должен считать, советские офицеры пришли.

Хозяин отворил настежь дверь.

— Пожалуйста проходите, господа офицеры. Вот сюда, в гостиную. Сейчас лампы зажгут, свечи. Будьте так любезны, располагайтесь за этим столом. Вы меня простите, я пойду переоденусь, такие гости. И супругу разбужу, она ужин организует, не побрезгуйте, в честь знакомства.

Сидели недолго. Оказалось — говорить не о чем, спрашивать нечего. Пили домашнее легкое вино, закусывали брынзой, помидорами, салом. Стоял графин с самогоном, Борис попробовал — теплая сивуха. Травин помрачнел, говорил мало. Один Варенуха, отчетливо произнося только матерное, пытался завязать серьезный разговор.

— Ты скажи ему, старшой, что скоро ему хана. И землю отнимем, и из дома попросим. Ты скажи ему, что теперь его батраки хозяевами будут. Пусть знает.

Борис вместо перевода говорил пустые незначащие фразы. Было противно до омерзения. Встретился взглядом с Сашкой. У того в глазах тоска. Еле заметно кивнул. Сашка понял:

— Ну, ребята, товарищи офицеры, посидели и хватит. Скажем спасибо и домой. В полку уже подъем. Полковник ругаться будет.

Всю дорогу назад молчали.

Румынию проскочили за трое суток без боев. Одну ночь провели в Констанце. Классический офицерский кутеж.

Перед болгарской границей утром прочли приказ по фронту. В Болгарии мы уже не освободители, а завоеватели. Болгария находится в состоянии войны с нами, и вести себя соответственно.

Странная это была война. Болгарские пограничники кидали вверх форменные фуражки, встречали салютом. В каждой деревне на главной площади накрытые столы, самоходки в цветах. Короткий бой перед Шуменом с неуспевшим удрать немецким арьергардом.

Давно никакой связи с командованием. Наш САП и батальон тридцатьчетверок шли и шли по азимуту, перевалили через сказочно красивые Балканы и уперлись в границу с Грецией. И здесь оказалось, что с Болгарией уже подписан мир, установлена демаркационная линия, южнее которой советские войска находиться не имеют права. Развернулись, пошли обратно и целую неделю, пока улаживали этот международный конфликт, прекрасно отдохнули на квартирах в тихом городке Карнобаде.

Вечер. После шикарного ужина в ресторане Сашка в гостях у Бориса. Их двухкомнатные квартиры в соседних домах.

— Послушай, Сашка, я вчера написал стихи. Прочту?

— Читай.

Шерешевский помолчал немного, потом сказал:

— А знаешь, Борис, напрасно ты мне такие стихи читаешь. Я же стукач. Ну да, официальный стукач, обязан все докладывать Кольке Травину. Не веришь? Я правду говорю. Хочешь, расскажу? Тебе первому.