Если человек только появляется на свет, подробности этого бывают смазаны.

Далее следовало: забыть себя в восторге перед пустой, лишенной смысла вселенной (согласно последним исследованиям космологов, она не что иное, как персик). Раствориться в первобытной мгле, с тем чтобы составить из себя мраморные кирпичики мироздания.

Затем приходит осознание происходящего.

Размытые фигуры родителей со временем становятся более отчётливыми и фиксируют реальность. И, как правило, мы решительно не помним начала этого бреда.

Но в этой истории, ребята, начало состоялось, причём самым замечательным образом. То, что последовало за этим, где-то пересекалось с нашим миром. В привычной человеческому глазу реальности вы могли увидеть бесчувственное, несколько недель заключённое в трубки тело в реанимации, краешек чего-то иного тогда лишь прикоснулся ко мне. Не беспокойте мою черепашку, я всего лишь отдохнул.

– Юра, – позвал я, – Юра.

Казалось, Семен не слышит меня, работая за компьютером. Так его звали – Юра Семен. Он погиб несколько лет назад в питерской подворотне.

– Что это за место, Юра?

Комната имела какой-то невнятный футуристический вид – заключённые в пластик стены, светодиоды. Колеблющийся на стенах орнамент. Скрытые воспоминания о фруктовых соках.

Видимо, Юра Семен не умер, но перебрался куда-то получше. Хотя рассчитывать на это поначалу не приходилось. Сперва ему пробили башку железной телескопической дубинкой; затем без сознания отвезли к месту прописки. Не приходя в себя, он скончался в 30 лет. Результат – чёрный памятник, который мне захотелось разнести в пыль.

– У тебя друзей убивают, – сказал мне тогда отец, – это может кончиться плохо.

А я не мог понять, зачем всё то, что нас окружает, сделано теперь из его темноты.

– Юра, – снова позвал я.

Он не слышал, так как меня парализовало, и я не мог издать ни звука. Единственное, что мне удалось выдавить, было английское HELP

– HELPHELPHELPHELP, – повторял я, пока не почувствовал, что всё помещение заливает индейское «таитамакайа». Слово заставляло колыхаться в танце стены. Комната наполнилась апельсиновым светом. Юра, давно обитал там, в тропической апельсиновой жизни, и что-то программировал в индейских картинах. Исправлял ошибку мира.

Как неведомая спираль, эта ошибка закрутилась и протянулась на тысячи лет.

– У тебя древний компьютер, – ощущал я, – но здесь начало всех начал, и ты справишься; ты всегда был хорошим другом.

Казалось, он слышит меня и даже слегка кивает. В целом, он владел ситуацией и знай себе нажимал на клавиши; затем была недолгая темнота и мутное, смутное подобие реальности, вползающей в меня снова.

– Очнулся? Разговаривает? – услышал я.

– Мало того, что разговаривает. Он даже сестричек поправляет. Всё ему не так.

* * *

Я пришел себя в больнице на территории Финляндии. Говорили вроде по-русски. Но коллектив был интернациональный, и пациенты. Соседнюю койку занимал русский, в постоянной алкогольной отключке. Пристрастие к спиртному довело его до реанимации. Обстоятельства сложились так, что ему капали какой-то стимулятор, но с каждой дозой что-то жизненно важное постепенно отрезали.

Также каждое утро на крайнюю у выхода койку привозили финна, которому делали полный drenage. Этот человек не справлялся с основной проблемой млекопитающих. Именно, это правильное размещение пищи в желудочном тракте.

В России давно прошли времена, когда за любым углом на тебя мог наброситься ужасный, с раздутыми кишками, дядька. Теперь, когда у нас наступил и победил коммунизм, мы избавлены от подобных проблем.

Странно устроила природа. Для всасывания питательных веществ наградила людей 10–метровым (или больше), полным заворотов аппаратом. Циркуляция веществ при определенных условиях вызывает катаклизмы.

С данным пациентом такая ситуация могла повторяться каждый день. И это могло испортить его фигурку и форму его животика.

Образно говоря, человека откачивали и промывали все кишки.

– Не надоело? – спрашивал я у блондинистой сестрички.

– Ему – нет. Обыкновенная морская свинья.

Я задумался и поправил свою черепашку. Как я сам сюда попал? Была жуткая авария. Незадолго до неё я до смерти напугал ворону. Надо сказать, птицы в долгу не остались.

– Почему ты называешь это черепашкой? Это же просто тряпочка.

– По ночам она оживает и становится черепашкой, чтобы нога ходила быстрее.

– Ты не шути лучше. Сегодня тебе горло зашивают.

У всех в отделении телефоны играли одну и ту же мелодию – «В пещере горного короля». Когда я увидел ту женщину, понял, что там и оказался, – столько в ней было любимого леса. Поверх халата, на цепочке болталась фигура из колец, невозможная в измерениях нашего пространства. В ее гриве, походке, монгольских глазах, было нечто от бархатного подполья.

Наверное, в прошлой жизни ты была развесистой рысью или дремучей росомахой; но сейчас тебя подобрала и выходила наша убогая цивилизация. Пристроив свою работу в дорогой клинике, ты надела весьма приличный брючный костюм, гоняла на чём-то, также вызывающем мое уважение. В нашем мире этого уже немало, уверяю вас.

В таких мыслях я дожидался начала операции, на каталке в помещении, граничащим с моргом. 1 из выходов был автомобильный подъезд; в любое время дня и ночи отсюда отправлялись особые медицинские бригады. Исправляли они не менее, чем ошибки мира, и вся Европа была потрясена происходящим в пещерах Горного Короля.

Моя удивительная рысь часто была занята, и время операции постоянно откладывалось. На своей каталке я слышал разговоры врачей и был внимателен к ним, так как не мог понять, когда меня зашьют.

– Это наш лучший пациент, – говорила росомаха, стоя рядом со мной с каким–то предметом в руках. – А Френзаа сегодня молодец, такую строфалину обезвредила.

Френзаа была другая женщина, с бритым черепом и в синем халате. Всякая нечисть и инфекция боялись ее невидимого воздействия. Потому этого врача всегда брали с собой на трудные операции. В самом ее имени слышались жесткие рентгеновские лучи. Видимо, она как–то сегодня отличилась, если смогла понравиться дремучей росомахе.

Та была если не самой главной, но одной из них. Сфокусировав взгляд, я понял, что предмет рыси был механический протез ноги, металлическая кость из сверхпрочного, космического сплава. Удивительная рысь постоянно таскала ее с собой по больнице. Сила, заключенная в этом предмете, передавалась пациентам, и с моей ногой также происходило непонятное. Она была сломана, сломана напрочь. Это произошло потому, что фамилия моих родственников по материнской линии была Хромовские.

– Получил фамильную травьбиттиму, – шутили врачи.

Тем временем, в нашей передвижной больнице готовились к встрече нового года. Постоянно подвозили коробки каких-то продуктов, возможно, спиртного. Насколько я мог судить, за это время мы переместились в другой финский город.

Вслед за нами по своим северным горным орбитам перемещались многочисленные сестрички, и все предвкушали очередное величие медицинской науки. Но, видимо, как-то стеснялись пациентов и до поры до времени к бутылочке не прикладывались.

Раскладывали на операционном столе на возвышении передо мной елочные игрушки, смеялись. Не обращая внимания на них, удивительная рысь пришла ко мне с неведомыми сверкающими инструментами в руках. Приступила к моему горлу с крючком и ниткой.

– Вы напоминаете мне мою матушку. Поэтому я Вам доверяю, – говорил смирный я, видя прямо перед собой фигуру из колец у нее на цепочке.

– Да, да, – рассеянно отвечала она, накладывая очередной шовчик. – Но не забывай, что у тебя сломано то, что теперь ты можешь лечить только черепашками. Ну, вот и все.

Мимо проносили коробки, и я сказал: «Дайте мне напиток викингов древних, я скучаю так». На меня быстро перестали обращать внимание. Оставалось наблюдать, как в палатах нарастает приятная праздничная суета.

Но я чувствовал, что, кроме женщины–рыси, мне никто здесь не доверяет, и чуть ли не считают террористом. В отчаянии получить свой элементарный хинин, я нашел средство исправить положение.

– Скажите, – спрашивал я у молодого лысоватого доктора. – Чем закончилась первая шахматная партия между Павломским и Каретником в 1972 году?

– Не знаю, – отвечал тот. – Но я могу позвонить другу, который знает.

– Непременно, непременно позвоните… Первые несколько ходов – и вы все поймете, какой я человек.

За стеклом в соседней комнате я наблюдал, как доктор действительно звонит. Мистическим образом, я рассчитывал, что теперь меня исключат из нелояльного списка. Вернее, лояльными тут были все. Не знали только, как быть со мной, так как я упорно не пользовался мобильным телефоном.

Было ясно, что разговор мало убедил доктора. Тот куда–то смылся из стеклянной комнаты и в дальнейшем мое присутствие игнорировал.

Это преследовало меня постоянно, и я не удивился. Обстоятельства всегда складывались так, что мне приходилось доказывать посторонним людям то, что для меня давно было ясным и понятным. Вместо благодарности, я всегда получал в ответ подозрительность. А то и вовсе попадал под контртеррористические меры. И только лишь потому, что люди были напрочь лишены любопытства.

Сказать определенно, когда такое началось, не могу. Для меня подобное ярко связывается с пребыванием в 1ой пасмурной питерской конторе. В те сказочные, светлые сентябрьские времена я перемещался по городу в старинном плащике. Исчезал среди телефонных автоматов и электрических поездов. Был начальником ночных разговоров в неопределенном военном ведомстве.

Но только было это в прошлой жизни. Сейчас что-то изменилось. С тех пор, как я увидел, как Юра нажимал на клавиши компьютера. Он как будто переключил, перещёлкнул то, что определяло пространство и время.

В нашем приёмном покое, внезапно, устроили вечеринку. Веселились от души, напиток древних викингов я не получил. Все лишь бегали мимо. И так как никому не было сейчас до меня дела, я нашёл способ сделать несколько шагов вместе с коляской и расправить фигуру. Прямо передо мной распахнулась дверь, и я увидел главного врача.

– Значит, Александров, продолжаем свои атлетические упражнения. Что вы устроили в отделении? Я такого бардака нигде не видел.

Выходило так, что вся эта вечеринка – моих рук дело. Как если бы я, внешне не в силах пошевелиться, начинал дергать за некие скрытые нити. Быть тайной причиной всеобщего веселья и праздности, разбавленных опьянением. Не пытаясь что-либо отрицать, я был заново примотан к своей каталке и получил неизвестный укол.

Я очнулся в палате рядом со своим алкоголиком, в действительности испанским художником, и «обыкновенной морской свиньей», которой делали очередное промывание.

– Я тебя где-то видел раньше. Ты давал объявление в газету о своем новом методе обучения английскому языку. Надо сказать, славно придумал. Никакой грамматики. Зачем излишне нагружать мозги. И вот теперь тебе за это оттяпают.

В ответ испанский художник с ненавистью смотрел на меня.

– Уберите. Уберите от меня этого человека, – говорил я медсестрам. – Он ведь вашу подругу обидел. Валю Ковалеву пытался прибрать к рукам.

– Тебя настигнут мои танчики, – повторял я художнику. – Танчики, танчики. Видишь ли, твой фетиш – это гитара. Ты хотел взять женщину, как гитару. Напрасно думаешь, что здесь они более доступны.

Нас обоих окатило чувство лютой ненависти и злобы, и я не сразу пришел в себя от этого ужаса. Промываемый от алкоголя финн хрипел и дергался, пока ему вводили препараты. Жизнь продолжалась своим чередом.

Иногда на дверях операционных рисуют кресты. В нашем случае это были почему-то ноты. Простая двухтактная мелодия играла постоянно, где-то на периферии сознания. Насколько я мог судить, то была не совсем традиционная медицина. Мелодия лесных бубенчиков успокаивала и лечила не хуже, чем инструмент хирурга.

* * *

Наш странный госпиталь день за днем менял свои формы и воплощения, как если бы постоянно переезжал. В дальнейшем, например, он некоторое время колесил по северо–западу России и бывал в некоторых очень провинциальных уголках. В конце концов, меня как самого безнадежного пациента бросили с обочины где-то в окрестностях Питера. Там, где стояла вечная осень, и слышались блюдечки расходящихся всплесков в телефонной трубке.

Стояла глубокая, глухая ночь. Аппарат сороковых годов, черного цвета, находился в застеклённом помещении, где сидели санитары. Снятая трубка валялась на столе, и никто не решался её вернуть на место.

Не сразу, я осознал, что надо мной, скорее всего, подшутили, в качестве дополнительного медицинского факта опоили и чем-то одурманили мой мозг – чтобы я никогда не выбрался оттуда. Вероятно, для того была подстроена ещё одна авария – на закрытых осенних дорогах, 1ни за другими меня таранили электрички и летающие неизвестные блюдца.

Теперь я лежал там, среди множества застеленных байковыми одеялами кроватей и всплесков эфира. Неопределенный, химически необходимый сигнал расходился по помещению и сливался с мозгами и разговорами ночных санитаров. Впрочем, здесь сегодня был и главный врач. Удивительная рысь (или росомаха) и мальчик–профессионал (о нём далее) исчезали из персонала, стоило госпиталю очутиться в России. Очевидно, незаграница их не принимала, и оставалось только порадоваться за финского тетерева и польскую лисичку.

Тем временем я пытался понять строй сигналов, наполняющих больницу. Где и откуда они происходили? Неизвестно, но они были прекрасны так, что я слегка всплакнул. А затем понял, что эти гудки в трубке и были плачем. Но что такое стряслось с этими чудесными людьми? Какая ещё беда нагрянула в этот мир?

– Вы слышите? – сказала одна из медсестер, Валя Ковалева. – Он плачет. Что случилось с Вами, Александр Сергеевич? Ну, всё ведь хорошо. У лукоморья – Вы помните? – дуб зеленый?

– У лукоморья, – согласился я, переставая хныкать.

Вместе с другой сестрой они приблизились ко мне.

– Златая цепь… и так далее.

И тут меня осенило, что Валя очень напоминает русскую разведчицу и такую женщину стоило искать всем людям на земле. Непроходимо, напрочь я втрескался в эту самую Валю.

Немного опомнившись и в который раз приходя в себя, я огляделся. Здесь, в дымном пригороде, на всю больницу приходился 1 антикварный телефонный аппарат из черного фторопласта. Трубка его была снята, прослушивалась, и из неё повсюду разносился плач над блюдцами. (Весьма редко, впрочем, здесь бывала врач, имевшая израильских родственников, и потому у нее был мобильный). Никаких других шансов дать знать о своих бесконечных катастрофах не было.

– Почему Вы так ненавидите этого человека? Он ведь в постоянной отключке, даже не соображает ничего.

– Так, сталкивались раньше по работе.

– А кем Вы работали?

– Раскрашивал фигурки из Израиля.

– Это очень творческая профессия. Но Вы понимаете, что были социально неадекватны?

Кровати стояли, выстроенные в правильные ряды вдоль стен и далее. От древних радиаторов слабо пахло краской, запах был из годов семидесятых. Оставалось понять, что я делаю здесь теперь.

Валя удалилась, и до меня дошло, что врачей в этой больнице гораздо больше, чем пациентов. Возможно, я вообще тут в одиночестве. Никто из них не понимал, что со мной делать. Я продолжал рыдать вместе с гудками в снятой трубке.

– Позовите. Позовите Валю Ковалеву.

– Здесь таких нет.

Врачи продолжали бесполезный разговор, но он только волнами накладывался на гудки, и некоторые из них были вопросительные:

– Но ведь что–то должно быть в мире, с чем все было бы не так гибло? Какой-нибудь концерт, счастливая идея? Что говорят корейцы? Спасет ли это мир и так далее?

С каждым новым их вопросом ситуация становилась совершенно ужасной, и никто не знал, как мне помочь.

– Ну а кто такой тогда бог? Этот разведчик, из 17 мгновений весны? Других кандидатов нет? А Вы как раз вовремя. Мы не знаем, как быть с этим человеком. Он всю ночь плачет у нас в отделении.

– Да, социально он слабо приспособлен. По отделению ещё не летал? Ну, тогда всё впереди.

Эти были слова главного врача, который непонятно проследовал за мной в эту страну вечной осени. Некоторое время я разглядывал его худое лицо и седой ежик волос.

– Вы где раньше работали? В какой организации?

– Играл в группе, на бас–гитаре, – отвечал я.

– Да, рекомендация расплывчатая. До сих пор в творческом поиске? Вы помните, как оказались здесь?

– Я находился в больнице в Финляндии. Там была новогодняя вечеринка. Потом – все отшибло, не помню. Наверное, мне вкололи что-нибудь. Случилась какая-то катастрофа, еще одна…

– А Вы знаете, когда был Новый Год?

– Я вообще не понимаю, что это за место. И почему тут никого больше нет.

– Ну, как это нет?

Группа докторов столпилась в помещении деревянного морга. Никто из них не мог придумать, как меня дальше лечить. Наконец, кто-то предложил измерить мне температуру и напоить компотом. В любой неясной ситуации в этой больнице поступали так.

1на из сестричек, Маша, внимательно наблюдала за мной, стоя в стороне. Мне показалось, что она ко мне неравнодушна. Меня, в свою очередь, крайне волновала Валя, которая куда-то подевалась. Ее короткая темная прическа и слегка семитский профиль были всегда где-то рядом, я привык к ним.

Сейчас Маша, в позе охотника за лесным зверем, приближалась ко мне с термометром.

– А мне мерили температуру, в Финляндии.

Действительно, перед первой операцией в хирургическом предбаннике постоянно суетились сестрички и ставили мне градусники, пока я покоился в лежачем кресле, рядом с каким-то полутрупом.

– Ну, это когда было. Ничего, не повредит. Сейчас я вам компоту принесу.

– Знаете, какая у нас Маша волшебница, какие компоты варит.

Маша была пухлая светленькая девочка, но я думал только о Вале, и беспокоился.

– Я в чем-то этого парня из 17 мгновений понимаю, – говорил главный врач. – И в глубине души остался коммунист.

Каждый вопрос или фраза, произнесенные в этой больнице, были плачущим гудками в черной телефонной трубке. Никто не мог ее положить, решиться на это. Было ясно, что в мире произошла ужасная беда, и мы не могли наверняка узнать об этом, так как здесь не было ни интернета, ни черта.

Тем временем Маша принесла компот. В тревожной группе врачей появилась бледная Валя Ковалева. Она привела своего жениха, полноватого, начинающего лысеть блондина.

– Вы мне напоминаете кларнетиста из нашей группы, – сказал я ему.

Вкус у компота имел легкий медовый оттенок, и меня обильно вытошнило на все простыни и одеяла. Маша бросилась за чистыми простынями, а я, как воздушный шарик, взмыл под потолок палаты. В другом ее конце я увидел своего вечного соседа, переводчика английского. Я мог свободно перемещаться и подплыл к нему, и принялся его разглядывать.

По-видимому, я потерялся в лабиринте непонятных мировых катастроф и больниц, но он преследовал меня и здесь, в своём вечном полумертвом виде, неведомый мозговой паразит. Никогда не видели врачи, чтобы больные так ненавидели друг друга.

Сейчас ему совсем поплохело. С мертвенным серым лицом и закрытыми глазами, он явно отдавал богу душу. Пепельная бледная рука покоилась на защитного цвета френче. Как неведомый азиатский лидер, он отдавал концы под прощальные гимны цивилизаций, в присутствии немого свидетеля. И вдруг я понял, что вся эта застывающая осень, плачущая телефонная трубка, таранящие меня электрички и мировая скорбь – всего лишь признаки 1ой великой трагедии. Умирал самый замечательный, самый дорогой на земле человек. И Валя собиралась замуж. Отныне и навсегда нам оставалось только страдать, страдать, страдать…

Я снова очнулся на своём подозрительно сухом одеялке. Маша все не сводила с меня своих синих глаз.

– Ты замечательная калевальская девочка. Но прости, я не тот, кто тебя утешит.

– За что, за что вы так ненавидите этого человека.

– Ничего не хочу говорить. Он женщину обидел.

– А вы пересекались с ним как-то раньше?

– Вместе работали переводчиками английского.

– Расплывчатая рекомендация, – добавил кто-то из группы врачей, я подозревал, что Вали Ковалевой жених.

В отделении тем временем появилась женщина, в лиловой врачебной форме, с тонкой золотой цепочкой, громадного обаяния. Она вся как будто сочилась золотистым светом, но была также несчастна, как и все вокруг.

– А кто это звонил? Вы видите, пациента беспокоит снятая трубка.

– Это Вале Ковалевой звонили, предлагали билеты на концерт.

С ее появлением кто-то вернул, наконец, черную трубку на место и аппарат исчез. Затеплилась надежда дать знать что-нибудь о своих бедах. Кому и зачем, я начал давно забывать. Но возникла мысль позвонить сестре.

– Вы позволите? Я могу сделать это с Вашего мобильного.

– Наши правила это не позволяют, ну, я сделаю исключение для Вас. Только потому, что странно сегодня запарковалась, на цифре, куда мне не стоило ставить. Я знаю израильский номер Вашей сестры, у нас там родственники.

Вообще-то было понятно, она появилась здесь вместе с нашим главным врачом–коммунистом. Но это был человек другого типа, приятельница удивительной рыси. Я назову ее Лиловая Черепаха. Она появлялась только тогда, когда госпиталь оказывался в России. Это была дань её еврейскому происхождению.

Моя сестра не отвечала, очевидно, была занята раскрашиванием своих фигурок. Но всё равно я заметил, что госпиталь перемещается куда то в Центральную Европу и принимает более привычные очертания. Здесь царствовали Удивительная Рысь и пещеры Горного Короля. В награду за это мы получили медсестру–прибалтку. Главный врач потерялся в вечной осени навсегда.

Маша исчезла где-то в Карелии, но Валя Ковалева была неподалеку и, конечно, мой вечный сосед был тут, Испанский Художник, в несколько лучшем виде. Я теперь относился к нему спокойнее, так как он находился ближе к двери на улицу. Да, одна из стен палаты полностью отодвигалась, и нас обдавало волной морозного воздуха. Была снова зима, но странные вечеринки прекратились. Да и народу вокруг стало меньше, только самые необходимые люди.

Мое лежачее кресло находилось рядом с огромным окном в соседнее помещение. Там располагался инкубатор, в инкубаторе сидел ребенок, и у Лиловой Черепахи была с ним проблема. Я наблюдал, как она постоянно крутилась около инкубатора, нажимала кнопки и вводила непонятные программы. Ребенок сидел в инкубаторе несколько лет. Неясно я ощущал, что мог бы помочь ему.

После осеннего госпиталя моих сил заметно прибавилось. Но не у меня 1го. Испанский Художник вдруг также обрел способность двигаться. Худой, обросший черными с проседью волосами, в больничной пижаме, он поднимался из своей каталки с неподвижной, с закрытыми глазами Валей Ковалевой на руках. Всю жизнь он хотел заполучить 1ну из таких женщин. И вот теперь хрупкая, андрогинного типа Валя, совершив неведомую ошибку, и попала к нему в руки.

– Несчастный тип, оставь ее в покое. Зачем она тебе понадобилась?

Художник не мог произнести слова и только слегка мычал. Как бесчувственный инструмент (гитару? – мелькнула мысль), он протягивал мне её, как прощальную жертву. Нечто немыслимо оскорбительное было в этом для Вали, и я готовился её защитить.

Но в следующий момент он снова, весь синий, валялся на своей трупной каталке, ловя ртом воздух. Две медсестры, Валя и прибалтка, делали ему немыслимую трахеотомию, у него все каналы были забиты какой-то гнилью и слизью.

1на за другой потянулись ночи, когда они смотрели за нами, чтобы мы не убили друг друга. Иногда появлялась и Лиловая Черепаха, но занималась больше Художником и вводила ему лекарства.

– Любит почему-то, когда она приходит, – говорили медсестры.

И действительно тот как-то приходил в себя, стелился рядом с ней, обмякал. Хотя и был на грани того, что медсестры ему что-нибудь оттяпают за оскорбление.

– Напрасно Вы ему потакаете, – думал я, и Лиловая слышала все мысли.

Но ко мне не подходила. Только прятала в карман свои таблетки.

– А мне нет необходимости в Вас, в Вашем амитриптилиновом рае.

Слегка обидевшись – как так? нет необходимости, она перешла к инкубатору и принялась шурудить там и наблюдать за ребенком. На своем внутреннем экране, я видел используемые ею программы. Очевидно, она толком не знала, что делать с ним, так как использовала только игрушки. Игрушки были примитивными, с графикой 80-х годов, но лишь при помощи них с ребенком могло быть общение. Уходя, она оставляла ему 1 из таких программ, и ребенок в инкубаторе чем-то занимался.

Лиловая Черепаха не знала, что в ее отсутствие я мысленно подключался к ребенку и пытался разговаривать с ним. Это возможно было делать при помощи символов компьютера инкубатора. Но тут был случай дикого аутизма, и мальчик, выбросив несколько компьютерных коленец, уходил в себя и молчал.

Тем временем, и у меня дела были не очень. Побаливала сломанная нога и что-то разорванное внутри. Но я лечился своей мохнатой, сопельного цвета тряпочкой, и постоянно поправлял её на ноге. У любого человека могут быть свои приемы лечения, и средства и способы их исполнить. Привыкнув к моим чудаковатостям, меня с моей тряпочкой не беспокоили. Напротив, я пытался наладить свою жизнь в больнице.

Невольная длительная неподвижность выработала у меня странные способности. Я теперь мог незримо присутствовать в любом уголке нашего госпиталя и управлять происходящим там. Бывало, медсестры приводили по ночам молодых людей в отдельный, рядом с инкубатором закуток. Даже это теперь происходило с моего согласия, и сестрички были очень благодарны, если я не выдавал их Лиловой Черепахе.

Узнав, что я вмешиваюсь в программы инкубатора, та совсем расстроилась и привела Удивительную Рысь.

– Это наш лучший пациент, – сказала она. – Мы никогда не запретим ему делать так. Как отреагировал мальчик?

– Ничего не изменилось, всё так, как и было, он не исправил.

– В конце концов, Вы сами заварили эту кашу. С этой странной своей беременностью.

Как и раньше, она таскала с собой свой проект – нечто напоминающее протез ноги из легкого и прочного авиационного сплава.

Заиграла «Пещера Горного Короля». Вызывали Удивительную Рысь, и она умчалась по срочному вызову. Но предмет свой оставила на круглом столе в лаборатории. Охрана предмета была доверена прибалтийке. Та оставалась приглядывать за пациентами на ночь.

Было приятно, что авиационная нога находится в поле зрения. Вид этого предмета успокаивал меня и придавал сил. Мелодия лесных бубенчиков не переставала и не покидала нас. Я был уверен, что даже мальчик в инкубаторе слышит ее.

Заметив, что медсестра ушла, я решил воспользоваться паузой и устроить все в больнице по собственному усмотрению. Для начала я развесил по палатам гирлянды разноцветных огоньков. Затем направил на атрибут Удивительной Рыси персиковый прожектор – я надеялся, что ей это будет особенно приятно. У кровати Испанского Художника я поставил кальян и протянул от него трубку прямо ко рту пациента. Тот с довольным видом принялся посасывать.

Этого мне показалось мало, и я перепрограммировал инкубатор. Ребенок в нем проснулся и начал рисовать треугольники и квадраты. В больнице установился невиданный ритм, согласно которому всё это происходило.

Медсестра, увидев все эти нарушения, пришла в ужас и убежала. Но я надеялся, что мои старания оценит хотя бы Удивительная Рысь. Действительно, ранним утром двери палаты распахнулись, и они с Лиловой вошли и оторопело огляделись. По их реакции я понял, что натворил очередную катастрофу. То, что я нарушил, было тщательно оплачиваемым, установленным порядком. Более того, через смутные чувства Росомахи я уловил, что в трудные времена больницу поддерживала австрийско-швейцарская мафия. Сейчас они уже обо всём узнали и мчались сюда, чтобы всех перестрелять.

В рассеянности, Росомаха подошла и вытащила изо рта Испанского Художника патрубок кальяна. Но тот так успел накуриться, что ничего не понимал и только глупо улыбался. Госпиталь Горного Короля был сейчас обречен. Следовало спасать самое ценное. Удивительная Рысь схватила свой атрибут. Черепаха вытащила из инкубатора серый шевелящийся сверток. Ничего не говоря, они покинули нас. Мои гирлянды только глупо мигали.

Но долго скучать нам не пришлось. 1на из стен палаты отъехала, и мы увидели дворик больницы, через который отправлялись бригады скорой помощи. Сейчас там было пустынно и стояла чёрная дорогая машина, из которой никто не выходил.

За темными стеклами не было никого видно. Видимо, они решали, что теперь делать с нами. Наконец, из машины протянулся луч лазерного прицела и остановился на моем лбу.

– Ну, давайте, – сказал я. – Стреляйте в больного человека! На большее смелости не хватит!

Сидящие в кабине видимо, совещались. И всё равно я чувствовал, что в этой ситуации прав.

Так длилось часа два. Испанский Художник вообще не осознавал ситуации и смотрел на меня радостным и лишённым мысли взглядом. Ну, и я со светящейся точкой на лбу.

– Не взять вам меня! Вы таких ещё не видели! – обращался я пустоту. Тем временем, во дворике светало. Иногда в машине я видел огонек сигареты. Затем луч прицела погас. Машина завелась и отъехала.

Наша судьба решилась так, что окончательное утро мы встретили в Карелии. Здешние палаты сохранили черты «моего» порядка, и снова была стеклянная перегородка и подобие инкубатора. Но Лиловой Черепахой и не пахло. Это был провинциальный госпиталь скорой помощи в Суоярви.

После аварии в Костомукше, я оказался здесь с тайным намерением встретить своего школьного товарища. По всей Карелии прошёл слух о том, что он разбился на мотоцикле. Я надеялся, что его привезут сюда, мы вместе поправимся и сбежим в Финляндию.

Да, я был из Костомукши. Когда-то мы родились на алмазах, на далеком севере, но это было давно. С тех времен я помнил только наш магнитофон и песенки Высоцкого. Ну ещё, как сестренка ходила в местный дом культуры танцевать под «Черного Кота». В жуткой холодной тундре потерянному человеку нечего было делать, если он не геолог и не оленевод.

А затем нашей второй родиной стала карело–финская территория и призраки западного окна. Местных индейцев, карелов, здесь практически не осталось. Их вытеснили меркантильные украинцы и беспощадный гнус. Мы ничего не подозревали тридцать лет. Но украинцы взломали телефонный городской код через обыкновенную радиорозетку. Вскоре они должны были захватить все квартиры в городе.

Я узнал об этом незадолго до очередной аварии. Но предупредить никого не успел и застрял в Суоярви, со сломанной ногой, обвинённый к тому же в безумии. Мои родители, над которыми нависла опасность, ничего не знали. Когда-то они сдали меня в финский госпиталь, и с тех пор я не давал ничего о себе знать.

Впрочем, здесь стоял телефон, но позвонить с него могла только сестричка. При условии, что правильно прочитает код города на висящей рядом доске. Но я успел написать серое заявление о проделках украинцев.

Днем меня навестил уполномоченный из полиции. Как бы невзначай, он подошел к телефону, прослушал гудок. Затем кто-то показал ему, где я располагаюсь.

Как и в европейской больнице, мы с Испанским Художником находились опять чуть ли не на проходе. Но всякой суеты и врачей здесь было меньше. И так же отодвигалась одна из стен палаты, показывая врачебный дворик. Только здесь было белым-бело, по-зимнему, и пахло краской и капельницами.

– Значит, это Вы подавали заявление, – сказал полный молодой человек в сером пиджаке и раскрыл черную папку.

– Да.

– Мы проведём расследование по этим фактам. Но сначала небольшая проверка на Вашу лояльность.

– Да, нет проблем.

– Какой сейчас год?

– 2013.

– А кто у нас сейчас инсургент, начальник Земного Шара?

– Ну, (бу–бу–бу)н, конечно.

– Так, ну, отвечаете Вы вроде нормально. Но персонал на Вас жалуется. Вы чуть не задушили своего соседа по палате. И требуете какую-то Валю Ковалеву. Хотя таких здесь никогда не было. Поэтому мы не будем спешить с расследованием. Вы поправляйтесь пока.

Человек в сером пиджаке собрался уходить. Насколько я мог понять по чертам его лица и говору, это был на четверть украинец. Как и следовало ожидать, эти люди творили в заброшенных приполярных городах свои дела.

Но тут я вспомнил, что могло мне помочь.

– Вы могли всё-таки проверить кое-что. Записи с камер в нашем подъезде передаются в поликлинику, в виде анализов. Благодаря воздействию через радиоточку эти записи были подменены.

– Ну, это мы можем проверить хоть сейчас, – он включил компьютер. – Когда, Вы говорите?

– 27 января, 12.15.

– На записи видно, что из квартиры выходит Ваш отец. Ваша жилая площадь не была захвачена. Весь город записывается на камеры в виде анализов для поликлиники. Вся Костомукша.

– Я слишком хорошо знаю этот город. В вечернем сумраке все дома на Нижнем Кольце были захвачены украинцами.

– В анализах Вашего отца нет подмены.

– Значит, это скоро произойдет. И в поликлинике засела гнусная тварь!

– Извините, у Вас сейчас медицинские мероприятия, – полицейский быстро ретировался.

Я в отчаянии откинулся на кровать.

Никто, никто не мог помочь мне.

Потянулись длинные дни. Наступала весна. Моего школьного товарища все не привозили. Наконец, 20–го марта пришло известие, что он расшибся вообще насмерть. Я не мог более ни на что рассчитывать.

Целыми днями мы с Испанским Художником только косились друг на друга. Иногда ему плохело, прибегали медсестры и откачивали из него какую-то слизь. Это выглядело здесь как-то совсем буднично. Я все думал, почему он не отдаст концы, ведь его столько раз унизили. Но, видимо, у него был другой характер, который позволял терпеть такое. Здесь появлялась также женщина, похожая на Лиловую Черепаху. Видимо, достоинство ему возвращала она, но оно заключалось всего лишь в каких-то таблетках, которые она ему давала. За стеклом в соседней палате снова проступали контуры инкубатора. Чья-то неустроенность, обречённость перед всем светом снова давала о себе знать.

Между тем наступала, как всегда, запоздалая карельская весна. Обращали на себя внимание сестрички. Среди них мелькала одна, с выкрашенными в красный цвет волосами. Она напоминала мне героев японских мультфильмов. И непонятно хорошо ко мне относилась, так как остальным было, в общем-то, на пациентов наплевать. Черствость и отсутствие любви, как неизвестный вирус, пропитали все вокруг с незапамятных пор.

Теперь, когда мой товарищ расшибся, мне оставалась надеяться только на нового друга.

– Ваш цвет волос мне нравится. Он дает мне какую-то надежду.

Она улыбалась и ничего не отвечала.

– Выслушайте меня. Выслушайте старого мерзавца, мой номер давно отмечен в списках. Мне необходимо дать знать о себе в Костомукше, позвонить или как угодно. Украинцы взломали телефонный код города, но я знаю, как его исправить. Не исключено, что мы с Вами ужасно разбогатеем.

– Мы не встречались с Вами раньше? Вы напоминаете мне 1го человека, по фамилии Кауфман.

– Нет, нет, не думаю.

– Но что я должна сделать?

– Запишите на доске те коды, которые я Вам продиктую. Вечером будут звонки в Костомукшу.

Костомукша. Город бесконечной радости. Когда-то никто не подозревал, что финских строителей сюда могут пустить. Но город находился на невероятном отшибе, в глуши, где не проходила ни 1на дорога, и здесь была только государственная граница. Финны – строители от бога, и у них слова «любовь» и «строительство» 1коренные. За каждый дом в этом городе было заплачено 2 миллиона рублей (советских). Строить продолжали, когда ещё мы учились в школе. И дома выходили совсем не такие, аккуратные, с приятными запахами стен.

По всему чувствовалось, что рядом другая, невиданная страна. По городу ездили красивые, с металлическим отливом машины. Школьных товарищей арестовывали за фарцовку. И даже финская свалка была источником цивилизации. На улице играли в странные игры с заграничными красивыми пивными пробками. У нас ведь все были одинаковые, да и привозили пиво только по праздникам.

А еще в городе показывало финское телевидение, правда, без звука. Зато мы могли смотреть мультфильмы, и сумасшедшего кролика я полюбил навсегда. В виде исключения была реклама, которой мы все не видели отродясь.

В школе учителя говорили нам, что подходить к машинам финнов и заглядывать в них нельзя. Там стоят фотокамеры, снимки с которых потом они у себя опубликуют в газетах. И мы, дети, панически пугались и обходили эти машины.

Нынешняя история с украинцами напоминала это. Но они настолько проникли сюда и укоренились, что выхода не оставалось. Поэтому, когда пришло время звонить, красноволосая сестричка Настя подошла к доске и внимательно изучила столбики цифр, на ней записанные. Показав на некоторые из них, Настя посмотрела на меня. Я кивнул.

Конечно, она делала нечто выходящее за рамки. Любые контакты с внешним миром были исключены. Но она согласилась помочь только из-за непонятной пока симпатии. Я был уверен в своих словах, хотя и наврал ей про свой номер в списке.

Видимо, это не укрылось от зрения наших врагов. На своём внутреннем экране, я видел, как гаснут окна домов на улице Мира. Изменённый телефонный код заставлял неправильно работать электричество и прочие удобства, включая канализацию. В течение ночи город подвергался страшной опасности. Мы с Настей несколько раз звонили туда, но оставались без ответа. Как и следовало ожидать, украинцы перехватили наш звонок. Более того, сообщили в нашу больницу обо всём. Среди ночи собрались все врачи, а я свернулся вдвое и обильно обделался. Все накинулись на Настю, так как считали её виноватой во всем. Она закрыла лицо руками и ушла.

Подоспела Скоробогатова, опытный доктор, в своем медицинском ведомстве званием генерал. Эту полную седую женщину призывали в экстренных, не требующих деликатности случаях. Под ее руководством две медсестры перевернули меня и промыли хлоркой, запах которой теперь больше вселял уверенность. На разного рода побегушки Скоробогатова всегда брала с собой медсестру Катю, красивую девушку с темными вьющимися волосами. Она и осталась со мной, до тех пор, пока я не переместился за океан, но об этом несколько далее.

Пришел задумчивый доктор, пощупал мою ногу.

– Ну, ничего. Завтра Вас придут перевязать. А вот Вы не знаете, для чего такой сыр колбасный бывает?

В самом деле, на стойку капельницы у соседа был воткнут громадный кусок сыра. Мы не могли найти объяснение этому факту.

Впрочем, в течение следующего дня я почувствовал, что в этой больнице становится не так грустно. Ощущая улучшение настроения, я начал было клеиться к Кате, но почувствовал, что она не мой тип. Бывает так, девушка симпатичная, но какая-то в ней кармическая обреченность. И ничего с этим не поделать.

А у моей новой знакомой Скоробогатовой также заметно улучшилось настроение. И хотя у неё как у медицинского генерала не было особенных дел, она всё равно на следующий день притащилась в больницу, с подзорной трубой и слегка навеселе. Все понимали, что она в свободное время поддаёт, но относились к этому снисходительно, так как она была заслуженный врач. Но смеялись над её подзорной трубой:

– Зачем вам это старьё, этот хлам?

– А, ничего вы не понимаете, – отвечала Галина Сергеевна.

И уходила куда-то весело добавить. Возвращалась с блестящими глазками. Галина Сергеевна с подзорной трубой стала бесплатным аттракционом всего отделения. Как драгоценность, она не выпускала её из рук.

– Я купила земельный участок под Таганрогом, – сообщала она сестричкам. – Знаете, какие там места? У, Вы не знаете. С помощью этой трубы я буду высматривать там для себя новые богатства.

– Да все равно это старьё, никуда не годится.

Медсестра Катя тем временем делала мне укол, и меня снова потянуло к ней, столько в ней было родного, чего так не хватало вокруг.

– Я знаю, для чего могла бы пригодиться Ваша труба, – сказал я.

– Вы?

– А я по образованию астроном.

– Ну, так Вы мне тогда очень нужны!

После того, как я позорным образом обделался, мне были необходимы новые союзники. И я стал напрягать все свои знания.

– Вы увидели бы в неё самые ценные, самые неожиданные запасы. Все дело в том, что силовые магнитные линии Вашего участка «вморожены» в плазму. Линзы трубы позволят разглядеть эту плазму. Вы не знаете, но всё кругом заполнено плазмой, и у Вас её полным–полно.

– Видите, я говорила Вам. Смотрите, какой умный!

Весь персонал, Галина Сергеевна и врачи, обступили меня.

– Так вы подумаете ещё, как применить мою трубу?

– Да, направление очень перспективное. Я буду думать об этом день и ночь.

– Он мне напоминает – знаете кого? – сказала всем Галина Сергеевна. – Юру Субботина!

И все зашелестели:

– Да, да. Точно как Юра Субботин!

Наверно, парень с таким именем был 1 из прошлых пациентов больницы. Имея математические способности, он развлекал здешнюю публику научными темами. И не зная его, я проникся к нему сочувствием. Безусловно одарённый мальчик, он был прикован постели с хирургической травмой и, наверное, не 1 месяц был всеобщим любимцем.

Мне как раз и требовались такие, которые не спрашивали меня, кто теперь председатель земного шара. Хрупкие ростки разума и порядочности, которые как-то сохранили себя в нынешнем хаосе. Если повезёт, мы придумаем с ним вместе что-нибудь. (Позорное бегство в Финляндию не было выходом).

– Найдите! Найдите мне этого Юру Субботина! У него был телефон, e–mail?

– Мы не знаем… Он не сказал нам.

И все расстроенно разошлись. Только Галина Сергеевна ободряюще смотрела на меня – ничего, мол, прорвёмся!

Испанский Художник озадаченно косился на нее – наверное, предчувствовал свою грядущую погибель.

И вдруг, где-то в проходе, как светлый луч, мелькнул халат Вали Ковалевой! Она не потерялась на глухих карельских дорогах и приехала готовить меня к дальнейшей отправке. Да, я не сомневался, что не застряну надолго в дремучем Суоярви. Но как меня смогут найти мои родные, если я отправлюсь куда-то далее? И что будет с Костомукшей?

Думая об этом, я разглядывал алюминиевые шторки вентиляции. В моём воспалённом сознании (о хинине нечего было и мечтать) эти из легкого металла планки превращались в самолеты, двигающие прогресс. Такие люди, как я и Юра Субботин, принадлежали к славному племени конструкторов техники, несущей благо. Хрупкие ростки будущего, мы не были раздавлены нынешней бездарной, дурного пластика, реальностью. За гигантский скачок в мировых коммуникациях следовало платить. И теперь мы были затеряны в российской глубинке. С нами Русая Девочка в Кофточке Белой и Штурман Семи Морей, они не продадут нас. Юра Субботин завершит свои вычисления, и наступит всеобщее братство.

Рядом суетилась Катя, я разглядывал ее родинки и нежную смуглую кожу, и мне хотелось её обнять. Но со своей тряпочкой на ноге я не мог пошевелиться, да и сломанная нога побаливала.

В своих светлых мыслях, я заснул, а проснулся оттого, что Галина Сергеевна и Катя везут меня на катающейся кровати через длинный и светлый алюминиевый туннель. Было ясно, что и Валя Ковалева где-то рядом с нами. Она не могла остаться в стороне от этого радостного процесса. Мимо проносились стены туннеля и все мыслимые времена года.

Я пришел в себя в больничном штопаном халате, сидя с костылями на подоконнике в коридоре 22-го этажа здания New-York Times. Был канун нового, 2013 года. Я сидел скромно, на отшибе, никому не мешая, теребя веревочки на халате. Между тем, кругом творилась суета. Редакция газеты испытывала трудности с очередным номером. Повсюду сновали репортеры и их пиджаки перемешивались с врачебными белыми халатами.

Судя по всему, наша больница Горного Короля вместе с персоналом и пациентами перебралась через океан. Мы испытывали трудности с помещением, и нам досталась только крохотная комнатка в этом многоэтажном здании. Рядом было пространство, огороженное стойкой вроде тех, у которых в гостиницах стоят портье. Сейчас там крутились медсестры и санитарки. Висела нарисованная на листе ватмана новогодняя елка. Так как теперь я мог передвигаться на костылях, я выходил сюда погулять и погреться возле батареи, под мерцающим светильником. Медсестра Катя маячила неподалеку со шприцем и делала прививки. Два электрика ковырялись в щите распределения.

1 из них был молодой доктор из Суоярви. Подойдя ко мне, он с помощью хитрого аппаратика припечатал к моему носку бумажку со штрих–кодом. Она не понравилась мне, я отодрал её и отшвырнул ее прочь. Не говоря ни слова, парень припечатал другую бумажку.

– Да что ты привязался к моему носку–то!

Другой электрик, видимо, из местных, толстый, очкастый и практичный обитатель Нью–Йорка, внимательно наблюдал за нами. И я понял это так, что происходит процедура обязательной маркировки иммигрантов. Молодой доктор по приезду добросовестно ввел эту программу в свой мобильный телефон и тот исправно печатал карточки. По неясной для меня причине, я сохранял неприязнь к этим устройствам.

Тем не менее, я сейчас же почувствовал потребность как-то пригодиться этим людям. В конце концов, я долго болел, и следовало поправляться и найти какую-нибудь работу. Определяться с занятиями в эмиграции.

– Возьмите меня электриком! – хотел сказать я.

Но они отлично справлялись без меня. Молодой доктор что-то с щелканьем переключил в щите. Одна из стен коридора бесшумно отъехала, показав другой, служебный, освещенный люминесцентным светом. Затем вернулась на место.

Ну, допустим, подумал я. Тогда я буду работать в газете. Всегда писал, буду теперь писать для газеты. Но репортеры не обращали на меня никакого внимания. Расстроенный, я запахнулся в халат и понурился. Из оцепенения меня вывел голос санитарки.

– Кто это здесь кормится?

Я посмотрел на неё и понял, что её вопрос скорее обращен к Испанскому Художнику. За несчастного давно никто не платил, и его кровать выкатили в коридор и поставили возле огромного старого ксерокса.

– Александров, – прочитала санитарка табличку у его кровати.

– Это не Александров, – возразил я. – Это его мозговой паразит. Как репей, прицепился ко мне. Александровы – славная горная фамилия, но мы приехали недавно и ещё не обустроились.

Санитарка выслушала меня и отошла к стойке.

У Испанского Художника дела были совсем ни к черту. Из последних сил за мной таскался все это время. Сейчас он постоянно хрипел, глаза были закрыты. Из капельницы текло нечто безнадежное.

1на из медсестер подошла, чтобы поменять ему бутылочку. Затем принялась изучать надписи на них.

– Да как такое допустили? – возмутилась она. – Вы видите? Ему приносят просроченный раствор, чтобы мы ему капали. Сэкономить опять решили? А наша репутация?

Тут я заметил, что в бутылочке была кровь. Мой Художник оказался неудавшимся кровососом.

В это время стена коридора отъехала, и показалась скорая бригада Горного Короля в полном, измененном составе.

За месяцы отсутствия Удивительная Рысь отрастила еще большую гриву. Шикарные волосы были подкрашены иранской хной; как и всегда, она носила под белым халатом элегантный и дорогой брючный костюм. На руках сверкали тонкие браслеты. Сейчас она вела под руку весело смотрящую молодую женщину, в которой я сразу заметил что-то мальчишеское.

За ними шла медсестра–прибалтка, которой здесь, кажется, доверяли. Прокатил тележку задумчивый доктор, который сказал в Суоярви про колбасный сыр.

Здесь была давешняя знакомая Галина Сергеевна, пенсионерка–генерал. По–видимому, она забросила мысли о своей трубе. Но, заметив меня, она кивнула и улыбнулась и подошла к кровати Испанского Художника.

– Так, что у нас тут за скандал?

Медсестра показала ей бутылочку.

– Вы понимаете, они нарочно так делают. Привозят просроченную кровь, как будто это что-то исправит. Ведь это же 1на видимость, он давно весь гниёт изнутри.

Испанский Художник очнулся и со страхом смотрел на врачей – его несчастный обман раскрылся.

– Ну что, будем оперировать тогда. Прямо сейчас.

Не обращая внимания на редакционную суету, прикатили столик с хирургическими инструментами.

Медсестра Катя подняла одеяло, и пронесся лёгкий вздох общего отвращения. Мы увидели худые ноги и тело в стадии сенильной атрофии. Странно, вроде бы он был не очень старый – только заметная проседь в волосах.

– Видите, до чего доводит пьянство. Ну, где будем отрезать? – примеривалась пенсионерка.

Я вспомнил Валю Ковалеву и сказал:

– Галина Сергеевна! Он женщину обидел, у всех на глазах, были свидетели.

Лицо пожилой докторши посуровело.

– Ну, как так? Женщин у нас обижать не рекомендуется. Оттяпаем будь здоров!

Художник застонал, засучил ногами.

– Сам до такого довел. Капал себе гниль какую–то. Да расслабься, все хорошо тебе сделаем.

С некоторым удовлетворением все наблюдали за этой процедурой, и я чувствовал, что Валя Ковалева теперь отомщена и могла бы вернуться ко мне. Но ее благородный измученный профиль был теперь где-то далеко, в области её несчастных супругов, в неизвестном пригороде Петербурга и дорогах купающейся в счастье Карелии.

Пока мой сосед приходил в себя, пришла санитарка и принесла нам травяной настой, я сделал глоток.

– Как называется эта трава?

– Шиповник. С моей родины прислали.

– Вы, наверное, откуда-то с юга.

– Из Архангельска.

– Эх, правда, необъятная у нас Родина, все стороны света перепутались.

Непонятным пока образом, этот напиток компенсировал потерю моего вечного соседа. Хотя и казалось, что произошедшее необратимо.

– Благодари бога, – сказал я ему. – За эту женщину и ее чудесный напиток. Глядишь, что-нибудь новое отрастет. Посмотрим на твое поведение.

В коридоре вокруг мелькали разговоры, и я снова всплыл под потолок, чтобы лучше слышать их. С каждой новой фразой, я чувствовал попытки людей приблизиться к богу, и вокруг звенело.

– Першит в горле. Глаз болит. Костостой разломлен. Смят.

– Сгнило, высохло нутро. Снова я заснул в метро.

– А? А? А?

В воздухе нарастало напряжение и беспокойство. Бог был совсем рядом, среди этих мелькающих репортеров и санитаров. Каждый произносил свою реплику и пробегал дальше.

– Помни так. Жетончик бросил. Можешь спать. Спокойно спать.

– А? А? А?

– Первой линии вагон. Убаюкает тебя.

– А?

Некоторые из них останавливались, удивлённо разглядывали, как моргает осветительный плафон. Подобного рода неисправности были редкостью в этом здании. Неведомый электрический мотылек залетел сейчас сюда, просочившись через бетон и стекло.

– Путешествуя вагоном. Человек несется вдаль.

– Где-то там, куда он едет. Ценный Мозг Обсидиан.

Вспышки мотылька сообщали мне подробности биографии писателя Замятина. Когда-то он, простой инженер, переехал в этот город, в надежде и поисках новой жизни. Но в весьма успешной карьере возникла пауза. Среди прозрачных стеклянных конструкций и бетона, он сидел, как и я сейчас, в поношенном больничном халате и плакал над новым номером «Нью-Йоркера».

– Аккуратные квадраты. Берегут его здоровье.

– Берегут, чтоб мы не сдохли. Мы нужны ему, ублюдки.

И хотя последняя фраза была очевидным ляпом, в ней присутствовал бог, и он был, как никогда, близок.

Я вернулся в своё физическое тело. Это был мой новый приступ рыданий после полетов над окружающим интерьером.

– Ну что такое? Обидели мальчика? – услышал я голос медсестры Кати и как-то сразу успокоился.

К моему удивлению, она обращалась не ко мне, а действительно к какому-то мальчику, который потерялся в редакции. Но было поздно. Я уже ощутил себя частью этого человеческого потока. Весь Нью–Йорк, и это здание в том числе, заполнило пестрое человеческое многообразие. Когда-то реальность всячески отвергала меня, пребывание у Удивительной Рыси изменило это.

Пульсации скорого пришествия бога наполняли все вокруг. Ко мне навстречу шла красивая девушка. Наполовину азиатка, наполовину вообще неясных кровей, она дотронулась до моей руки и сказала «привет» и исчезла. Она сказала это так, будто мы были давно знакомы. Но я в первый раз видел перед собой такой евразийский драйв. Наверное, так должны были выглядеть люди далекого будущего, если все национальности перемешаются. В который раз стало ясно, что внезапно наступил коммунизм, таким, как нам его описывали когда-то.

Между тем, вещи продолжались своим чередом. Пришли люди ремонтировать ксерокс, из которого рассыпался чёрный порошок. Было непонятно, кому понадобился такой старый и древний аппарат. Но здесь было невероятное количество иммигрантов, и им всем следовало придумать занятие.

Смеркалось, за окном пошел снег, и стало по-зимнему уютно. Санитарки вернули нас с вечным соседом в палату. У нас появился третий, не то индиец, не то африканец, завёрнутый в узбекский халат. Его, как и «обыкновенную морскую свинью», откачивали и промывали кишки. Только сейчас это был более суровый вариант, его несколько раз разрезали и снова зашивали. Делали это Удивительная Рысь и медсестра Катя, которая не боялась самой грязной работы. Сплошная беда была у них с нами, млекопитающими.

Постоянно расползающееся тело удерживал халат, лица несчастного не было видно. По–видимому, такие пациенты были в нашей клинике не редкость. Только сейчас проблема была не с алкоголем, а с любой пищей, от которой тот не мог отказаться. Лично я не мог понять такого подхода. Зачем надо было заталкивать в себя эти куски колбасного сыра, если он знал, что обрекает себя на страдания. Но такая уж она была, древняя узбекско–африканская традиция.

– Зачем Вы поддерживаете это? Такую жизнь убогую? – спросил я. – Ведь он мог лишний раз воздержаться. Сам ведь виноват.

Она ничего не отвечала на это. Наверное, как врач, она была права, и моя позиция была слегка фашистская.

Закончив операции, Удивительная Рысь воткнула в стойку вместо капельницы кусок сыра «Маасдам» и удалилась. Вместо неё появилась та весёлая незнакомая женщина с тёмной, слегка растрёпанной причёской, как после хорошего катания на сноуборде.

Она завела огромный агрегат в углу (на нем засветились лампочки) и крутанула рычаг. В глубине прибора возник хор невероятных женских голосов, который испустил некую отчаянную, светлую ноту, рычаг опустился. Насколько я мог догадываться, этот аппарат обеспечивал пациентов искусственным дыханием на всю ночь. После его включения любое удушье как рукой снимало.

Тут я вспомнил, что пока она крутилась днем около сестриц, я придумал ей имя.

– Ну, как ты думаешь, кто я? – по обыкновению весело спросила она.

– Мальчик–профессионал, – медленно и отчетливо выговорил я. – Или инспектор Люся?

По-видимому, это всех рассмешило. Улыбалась и сама Люся.

В самом хоре женских голосов, испускаемых её аппаратом при включении, было нечто неведомое из Северной Европы. Словно это было одно из сокровищ Горного Короля. Кто они все, спрашивал я себя не1кратно. Но говорили они вроде по-русски, а может, мне это казалось.

Наступила тишина. Нечто завернутое в узбекские халаты шевелилось и сопело, полосуясь на куски сыра «Маасдам». Испанский Художник и вовсе был в отключке после своей ужасной операции. И тут я вспомнил, что это последний день света, 21 декабря 2012 года. Тем более, мы в Нью-Йорке, здесь могут взорвать прямо в собственном здании.

Пришла медсестра и померила всем температуру.

– Ничего не понимаю. Никогда такого не было, чтобы у всех была такая высокая.

Стало страшненько. А если это и был конец света? Медсестры судорожно выясняли через интернет, наступил ли конец света там, где были уже следующие сутки.

– На Маршалловых островах нормально.

– И из Австралии звонили.

– Значит, все в порядке?

Ничего не было в порядке. Все думали, что нас сейчас взорвут. И действительно, откуда-то издалека донеслось эхо страшного взрыва. Раскрылась дверь на пожарную лестницу, там, где в других больницах было помещение морга. Сама смерть пришла за нами, и пациенты остались с нею 1 на 1.

В дверном проёме находилась непроницаемая чернота. Иногда чудились некие фигуры, но вроде это была иллюзия. Индийскому Африканцу было всё равно, и у Испанского Художника совсем подавили волю. Рассчитывать приходилось только на себя, так наступила ночь, и никого не было рядом.

– Ну, давайте, – сказал я. – Выходите, нахер. Чего там попрятались?

Не было никакого ответа. Но из дверного проема на нас веяло таким ужасом, что я мог быть уверен, что обращаюсь не в пустоту.

Было ясно, что в Нью-Йорке происходит нечто кошмарное. Волна конца света, которая часовыми поясами полосовала весь мир, докатилась и сюда. Следующий день не наступил, на улицах поджигали машины и во мраке творился беспредел.

– Ну? – продолжал я в пустоту. – Давайте, заходите. Поглядим, что за чёрные у нас тут шарятся.

Так опять длилось часа 2. Затем дверь захлопнулась, но тревожные события этой ночи не прекратились.

В палате появились Удивительная Рысь и медсестра–литовка в очках. Они внесли окровавленное тело женщины в светлом ситцевом платье. Не было сомнений, что это труп. Его уложили в традиционной комнатке со стеклянной перегородкой, вообще, в течение этой бесконечной ночи чувствовалось, что наше помещение раздвигает свои границы.

– И что? Там кто-то живой еще остался? – спрашивала литовка.

– Была конференция. Туда пришли чёрные. И ворвались их друзья. Всех перемочили, подчистую. Не успели никаких слайдов показать.

С их слов я примерно восстановил картину произошедшего. Этажом ниже, на 21–м находился конференц–зал, где произошёл страшный теракт. В зал ворвались бандиты, и никого не оставили в живых.

Удивительная Рысь и сама была в чём-то нарядном, видимо, с какого-то банкета еще где-то в здании. Но на её одежде были пятна крови.

Притащили ещё человека и куда-то унесли. Зачем им понадобились эти трупы? В беспокойстве я глядел через стекло на принесённую мёртвую женщину. Та была совсем молода, и мне стало жаль её. Но, находясь в больнице рядом с трупом, я чувствовал себя неудобно.

Тем временем, Удивительная Рысь переоделась, надела халат и появилась у нас в палате.

– А эту женщина зачем здесь? – спросил я ее, показывая на труп за стеклом.

– Её готовят к операции, – был ответ. Это была очевидная неправда.

Она вышла. Наступило утро следующих, правильнее сказать, суток. В этот день света не было никакого. Никто ещё не знал, что всему виной особая фаза луны, которая замедлила сутки вдвое. И по ошибке это приняли за конец света.

Среди этого мрака и черноты за окнами начался новый рабочий день. Зайдя в палату утром, Удивительная Рысь увидела, что нечто в узбекском халате, Индийский Африканец, скончался. Все усилия были напрасны. По её распоряжению все трупы убрали.

Неподалеку маячила медсестра–литовка. Я подумал, что её лицо напоминает лошадиное. Внезапно она услышала мои мысли. Между нами появилась и начала расти неприязнь. Об этом узнала и моя Росомаха и вопросительно подошла к моей каталке. Зачем это я оскорбляю персонал?

– Ну, так это ведь не Росомаха, – сказал я, и этим инцидент замяли, но как впоследствии выяснилось, не совсем.

Так как литовка постоянно мелькала рядом, я решил с ней помириться.

– Ну, ведь бывают другие точки прикосновения, – сказал я. – Дзинтарс–21, например.

Литовка ничего не отвечала на это и вышла.

– Дерьмо, – послышалось из-за незакрытой двери.

Наверное, она затаила на меня злобу за «лошадиное». И больше я ничего поделать не мог. Но вместе со своими русыми волосами и очками она, действительно, была вылитая лошадка.

Медсестры трепались между собой, и я нечаянно слушал их:

– Устала от этих ёлок. Здесь ёлка, в детском саду ёлка, когда работать-то?

Действительно, близился Новый Год. К нам даже перевесили ватманский плакат с ёлкой, символом непрошенной иммиграции.

– С 1ой из ёлок возвращались на самолете. Ну, и знаете, раздали конфетки такие, чтобы не укачивало, азиатские. Вы ведь в курсе, наверное, что против этих, «зелёных», чтобы они не захватили самолет. А детей хлебом не корми, дай этих конфеток зацапать побольше. Изо всех щелей потом сыпались эти конфетки, дети начали язык забывать.

История с конфетками вдруг рассмешила меня.

– Ну, вы даете. Ха, хаха. Конфетками решили спасаться.

Медсестры повернулись ко мне.

– А тебя, Александров, давно в террористический отдел сдать пора.

Это сказала вернувшаяся литовка, и я посчитал это оскорблением моей фамилии. Внезапно я увидел, что одет в какие-то шаровары, а на голове у меня тюрбан. Словно я вправду скрывающийся, прикормленный террорист.

– Постой-ка. Как ты меня назвала? Я Александров, а не Александров. Ты меня перепутала с кем-то. Запомни всё это крепко.

– Что у вас тут происходит?

Это пришли Удивительная Рысь и Лиловая Черепаха.

– Меня персонал оскорбляет, – пожаловался я, – скажите, ведь я Александров. Ну, назовите меня. Вы ведь знаете.

– Александров.

– Видишь? – сказал я прибалтке. – Называй, как начальство приказывает.

– Всё-таки, – сказала Лиловая Черепаха, – Вам следует вести себя приличнее.

Тем временем, день ото дня, наша больница приобретала приличный вид. Стены палаты раздвинулись, и теперь вечные две кровати стояли посреди огромной комнаты. Появился длинный стол, на который Росомаха немедленно водрузила свой атрибут. Было видно, что механическую ногу всячески разрабатывали. Светло–серый цвет сплава не изменился, но суставы приобрели треугольную форму.

У нас появился загадочный пациент, который никогда не показывался. Дверь в его палату была совсем рядом, и туда часто заглядывала Удивительная Рысь. Я предполагал, что новый пациент очень дорогой, наверное, сталелитейный магнат. По обыкновению, я просочился сквозь стены и увидел, что через помещение натянут стальной трос. Мигали диковинные приборы, призванные улучшить человеческий скелет после серьезной аварии. Но лица человека разглядеть почему-то не удавалось.

Сталелитейный магнат оказался здесь не случайно. Мы все были большая семья горняков. В Костомукше, далеком родном городе, корпорация «Северсталь» добывала из-под земли железо. Совсем не так, как в Питере, где из-под земли доставали только кости, на которых город был построен. Но теперь эти города были далеко за океаном. Стараниями своих родных я оказался здесь, в этом раю, на 22м этаже.

Вечером делали уколы. Пришли прибалтка и медсестра Катя. Литовка наполнила шприц, и как выяснилось, ошибочным препаратом. Кроме того, она всадила его явно не туда. Началось жжение, некоторые части тела распухли и приобрели цвет фекалий. Я долго терпел и ничего не говорил, прячась в одеяло. Но когда пришла медицинский генерал Галина Сергеевна, сказал.

– Ну, и что теперь за это? Уволить человека?

– Такие ошибки непозволительны, – сказала росомаха, и девушку с лошадиным лицом уволили.

Но всё равно это был страшный позор. Меня перевернули и промыли хлоркой, хотя сейчас это была сомнительная мера. Испанский Художник к тому времени очнулся и злорадно смотрел на меня. Теперь, в некотором роде, был на его улице праздник. Неизвестно было, когда всё пройдет и пройдет ли это вообще.

К тому времени, нам в качестве замены прислали японку. Та, в основном, сидела с нами по ночам, а Мальчик–Профессионал появлялся только для того, чтобы завести машину хором женских голосов. Сидеть с нами просто так было скучно, и полноватая японка включала светящуюся пластмассовую подставку и раскладывала на ней бумажные фигурки. Это было что-то вроде цветного оригами. Смешные, непонятные узоры отсвечивали на потолке. Это развлекало и успокаивало меня.

Судя по всему, она решала какую-то сложную задачу. Она складывала и так, и этак, и куда-то отправляла свои результаты. Существовал мировой клуб, что-то вроде секты, для этого увлечения.

Так потянулись бесконечные ночи, когда ты не мог пошевелиться и разглядывал цветные тени на потолке. День не менялся, это всегда было 21 декабря. Забылось Суоярви, забылся осенний госпиталь, а я думал о том, чем теперь могу пригодиться этим людям. Удивительная Рысь со своей невероятной фигурой из колец мчалась на чёрной машине по ночному городу, и на душе у неё была тоска.

Фигуры, раскладываемые японкой, были прекрасны, и с каждой ночью меня затягивало это. Так продолжалось, пока я не обнаружил, что нахожусь в далёком будущем, в невероятно каком году на испанском острове Майорка, в студии со стеклянной перегородкой, и готовлюсь с помощью компьютера двигать пластилиновые фигурки на странном ландшафте.

Комната напоминала ту, в которой началась вся история – пластиковые стены, светодиоды, меняющийся рисунок на обоях. За стеклом четверо нарядных, одетых по моде 80-х годов девчонок поглядывали на меня и хихикали. Я увидел, что одет, примерно как медбрат в креольском госпитале, и слегка небрит, но здесь это считалось нормальным.

Та самая японка была рядом и здесь, в новой обстановке. Видимо, персонал больницы мог перемещаться вслед за пациентами в любые времена. Сейчас она меняла мне капельницы и приносила фруктовый сок. Несколько техников прикрепляли ко мне неизвестные датчики и сенсоры. В воздухе повисло предвкушение чего-то приятного, стремительно приходящего.

Фигурки на крошечных полях начали двигаться, высаживая картошку и репку. Все их действия были музыкой, предназначенной для вещания в этой части света. Какая она будет, зависело от пластинок, которые я ставил в прямом эфире. От неё зависело сельскохозяйственное счастье человечества.

Выходило так, что я пригодился на фантастической радиостанции, пусть и в своем загипсованном виде. Девочкам за стеклом нравилось это, и они то ли смеялись, то ли восхищались. Я быстро перестал обращать внимание на них. Главным было то, что мой нелепо и трагически погибший друг где-то совсем рядом. Всегда удивляя меня, он удивил и в этот раз. Он был своим в этом мире и когда пришёл к нам оттуда, а сейчас вернулся туда навсегда.

Что остаётся от человека после его смерти, кроме глухой, забытой кладовки? Это было место, где я оказался теперь. И хотя я знал, что за подвижными стенами тропики и Атлантический океан, в нашем мире это была та самая кладовка. Мирам не было числа, и все их описания рушились, стоило японке начать раскладывать свой пасьянс.

Впрочем, сегодня это быстро прекратилось, так как в больнице вдруг появилась Удивительная Рысь. В непонятной тоске среди ночи она примчалась к нам, на 22-й этаж нью–йоркского небоскреба. В рассеянности схватила искусственную ногу и внимательно, без видимых целей, изучала.

Удивительная Рысь была иллюстрацией богемного, но пронзительно справедливого образа жизни. Только она могла позволить себе вот так появиться среди ночи. Я не мог понять, как она умудряется совмещать свое достаточно разгульное существование и работу в серьёзной клинике. В своем неизменном брючном костюме и с крашеной гривой, она издалека могла сойти за очень красивого парня, например, играющего в группе. Сейчас, впрочем, у неё явно были трудности.

– Ах, Вы действительно приехали! – воскликнула вошедшая Катя. – А Галина Сергеевна как чувствовала. Она оставила Вам это, сказала, что Вам понадобится.

Наш медицинский генерал оставила бутылочку для капельницы, наполненную качественным спиртом. Примечательно, что Галина Сергеевна часто появлялась у нас последние дни (хотя это был 1 и тот же день 21 декабря, день конца света). Была она, в основном, трезвой и к своим покупкам земельных участков охладела.

Росомаха задумчиво повертела бутылочку.

– Да, наверное, не помешает.

Достали стопочки. Мы становились свидетелями очередной медицинской пьянки. Катя расспрашивала:

– Разве Вы совсем, совсем расстались?

– Неизвестно. Он куда-то уехал. Или улетел.

Благодаря чудесным кольцам, я мог отчасти слышать мысли Удивительной Рыси. Она, впрочем, не всегда это позволяла. Сейчас было понятно, что у неё семейные неприятности и, возможно, ребенок в инкубаторе. Это у них было что-то профессиональное, я не разобрал.

Кстати, появилась и Лиловая Черепаха со своими тонкими золотыми цепочками. Она принесла ещё напитки и с удовольствием присоединилась к распитию. Довольно быстро все наклюкались.

– И Вы всю «Войну и мир» прочитали? Все четыре тома?

– Да, прямо в машине сидя и прочитала.

Такая расслабленность могла обернуться проблемами. Удивительная Рысь, засыпая, сидела за столом, уставленным бутылками. В таком виде её и застала Мальчик-Профессионал, которая, к счастью, пришла, чтобы включить свой аппарат.

– Ну, ничего себе вы даете! Так, придется поработать!

Неизменным, нечеловеческим усилием она повернула рычаг, разбудив хор женских голосов, дремлющих в ее аппарате. Голоса издали длинную, отчаянную ноту, пациенты проснулись и начали усиленно дышать.

– А вы знаете? – сказал вдруг я. – Здесь по ночам медсестра, которая японка, мультиоригами раскладывает. Это отличное хобби. И могло бы принести деньги, сейчас все увлекаются.

Удивительная Рысь и Люся во все глаза смотрели на меня. Затем переглянулись.

– Я знаю, кому это могло бы пригодиться.

Не говоря больше ни слова, они ушли в соседнюю палату, где помещался значительный пациент.

Вскоре на потолке возникли контуры 4хмерного мультиоригами. Некоторое время человек увлеченно передвигал их. Но если у японки узоры всегда были цветными и красочными, у него получались только черно-белые и мрачноватые. И чем дальше, чем больше в них появлялась необъяснимая гадость. В конце концов, человеку надоело это, он все смешал и погасил светящийся квадрат на потолке.

Я понял, что так он передавал мысли Испанского Художника. Следовательно, мой сосед по палате замыслил нехорошее. Я принялся пристально наблюдать за ним.

Ночные события успокоились, все разошлись, осталась только японка, у которой была смена до утра. Сначала она раскладывала свои цветные узоры, затем сравнивала анализы, стоя в дальнем углу палаты. Пользуясь открывшейся возможностью поговорить, я подлетел к ней и сказал:

– Мне понравились Ваши узоры. Наверное, мне завтра удастся увидеть свою матушку.

– Увидите обязательно. Я все это время молилась за Вас. А теперь возвращайтесь на свое место и спите.

Я так и сделал, и на этот раз обошлось без рыданий, хотя и полёт был недолгим.

На следующий день, 21 декабря, Катя принесла и поставила градусник Испанскому Художнику. У того на лице сразу обозначилось обрадованное выражение.

Я сразу разгадал его замысел. В приступе вечной своей злобы он намеревался расколотить градусник и плеваться во всех ядовитой ртутью. А то и придумать что-нибудь более ужасное. Терять ему теперь было нечего.

Но пока я наблюдал за ним, он не мог сделать ничего такого – исчез бы элемент внезапности. Не отрываясь, я битый час смотрел на него. В ответ он злобно пялился на меня. Только не отводить взгляд, говорил я себе. Только не отводить.

– Леша, – услышал вдруг я знакомый голос. – Леша, это я. Твоя мама. Я приехала.

– Привет, мама. Извини, у нас тут критическая ситуация, с этим подонком. Стоит мне отвернуться, так он своё отмочит.

Так что некоторое время я не мог посмотреть на маму, которую последний раз видел в прошлой жизни.

– Почему ты ненавидишь этого человека? Бог велел нам всегда прощать.

– Он женщину обидел. Валю Ковалеву.

– Конечно, это приятно, что ты вступился. Но, наверное, всё давно пора забыть?

Пришла медсестра и забрала у Испанского Художника градусник. Я посмотрел на мать.

– Ты перешла по льду Атлантический Океан, чтобы добраться сюда?

– Нам передали приглашение через местных горняков. И мы приехали с твоим отцом. Правда, он потерялся в городе, не смог распознать сигналы светофора.

– Ты неплохо выглядишь. Правда, тебя слегка подретушировали.

– И ты неплохо. Было непросто разыскать тебя. Но помогла твоя сестра, благодаря звонку от фиолетовой сотрудницы.

– А ты знаешь, кто там? – я показал на соседнюю палату.

– Там очень хороший человек.

– Ну, богатые все хорошие. Мы сами потом купим этот небоскрёб. И я перееду в отдельную палату.

– Надо радоваться, что всё обошлось. И прости этого человека, он ни в чём не виноват.

– Я подумаю.

– Сейчас мне пора идти. Но тебе будут подогревать сок в микроволновке, как ты просил.

– Спасибо. Пока.

У меня было странное ощущение, что я разговариваю с её фотографией, но виду я старался не показывать. Затем фотография пропала. Всё-таки это была какая-то часть реальности. Но я сказал:

– Слышал, что сказала мама? Придётся тебя простить. Так что вот, – я торжественно прощаю тебя.

Он ничего не отвечал на это, но, видимо, проникся моментом. Но почувствовали мы себя скучно. Долго скучать, тем не менее, нам не пришлось. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Показался пациент из загадочной палаты.

Точнее, это был не пациент, а главный врач этого заведения. Это был полный солидный светловолосый мужчина, похожий на моржа.

Он оглядел нас и остановился около моей кровати.

– Так, кто это тут у нас?

– Это я Вас тут первый раз увидел! Я с Вами нигде грузди не кушал!

И я мысленно назвал его про себя «Груздев». Груздев оскорблённо посмотрел на меня и ничего не сказал. Удивительная Рысь, стоящая рядом, выглядела ошарашенной и шёпотом сказала:

– Это ведь наш начальник! Ты его, наверное, обидел!

Ну, если это начальник, подумал я, то тогда нам тут делать нечего. Отчего-то он произвел на меня несерьёзное впечатление. То ли дело была Росомаха, она же Удивительная Рысь.

Груздев удалился, и вскоре стало понятно, что в больнице происходит нечто экстраординарное. Забегали сестрички. В неурочный час пришла Инспектор Люся, чтобы разобрать свой аппарат. Выглядело это так, будто госпиталь расформировывают. И снова по моей вине!

Груздева не могли найти до наступления ночи. Страшная суета не прекращалась, все были напуганы. Только в двенадцатом часу появилась Росомаха и сказала:

– Мы нашли его в туалете. Вообще напился. Сидит с бутылкой водки. И ест грузди. И все лицо у него в груздях.

– Теперь не знаем, что будет, – отвечала Катя.

Нас оставили с японкой, мультиоригами которой Груздев (а это был он) так позорно провалил. Она продолжила молиться и раскладывать свои картинки. Всё было этому человеку нипочём.

21 декабря закончилось. Наступал новый 2013 год.

Наши каталки отгоняли сначала к стоянке замёрзших бензовозов. Затем мы были в помещении мебельной фабрики. Узоры японки перемещали нас дальше, через бесчисленные обитаемые миры.

Приходить в себя я начал в реанимации костомукшской городской больницы. Но ещё не был уверен, что это не Суоярви. Меня постоянно мотало туда и сюда. Здесь хозяйничал Шебутной, существо неопределенного пола, видимо, медбрат. Под потолком светила тусклая лампочка. Рядом также был мой неизменный сосед.

Шебутной закружил мою каталку и повез меня на рентген.

– Глядите! – сказали в коридоре. – Напоминает Ленина. Ты не был профсоюзным лидером, парень?

Затем мы проехали через комнату, заполненную народом. Все эти люди надували разноцветные воздушные шарики. В дальнем конце комнаты меня просветили на рентгене. Шебутной забрал снимки, на которых я постоянно изменялся и привез к моей старой знакомой – красноволосой сестричке.

– Это он? Или не он? Кауфман?

– Я не знаю, – отвечала та и взволнованно разглядывала меня.

Я вспомнил наши отчаянные звонки в Костомукшу и понял, что попал в затруднение. Шебутной, очевидно, был связан с украинской разведкой и выведывал ядерные секреты. Выяснился его пол – у него была жена, которая в лиловом платье, как сомнамбула, ходила по отделению. Врачей не было видно здесь вообще. Я вообще не понимал, где я и что делают эти люди.

– Ну, хорошо, – сказал Шебутной, взял трубку и набрал номер на телефоне. По его спецприказанию в отделение был доставлен порошок морфия, который приняла красноволосая.

– Ну и как? – показали ей мой снимок. – Кауфман это или нет?

– С такой ногой загипсованной, конечно, Кауфман.

Она быстро потеряла всякое разумение, а я стремительно приобретал искусственную память. Действительно, мы были знакомы в Питере, я играл тогда в группе и трагически воспользовался ее невинностью.

– А что вы сделали с ней? – спрашивали у меня женщины в белых халатах.

– Да, знаете ли, с электрички не встретил.

– Да, это непростительно.

Испанский Художник радостно смотрел на нас. Дело шло к тому, что мне произведут такую же операцию, как и ему.

На своей каталке я не мог пошевелиться. Украинская супруга Шебутного сделала мне укол. Красноволосая, та вообще ничего не соображала от морфия и кружилась в трансе.

В последний момент Шебутной почему-то передумал и ничего не стал мне укорачивать. У него были свои мысли и скрытая ко мне голубая симпатия.

Ночь прошла без сна, а на следующий день, едва рассвело, я увидел Валю Ковалеву и её аккуратные манжеты. И это была самая приятная новость.

Валя сообщила, что на нашей даче, недалеко от костомукшской больницы, построен корабль. Мы все переберемся туда и откроем больницу там.

Было ясно, что мы устроим нечто вроде госпиталя Горного Короля. Но с корабельными порядками. Я придумал, что Испанский Художник станет боцманом. Он и был уже в чём-то полосатом, вроде тельняшки, и с довольным лицом посасывал свою трубочку.

– Видишь, кончилось твое уголовное существование. Выбился-таки в люди. Всё потому, что я тебя простил.

Он довольно кивал, и мы были теперь лучшими друзьями.

Нас отвезли на дачу в автобусе ПАЗ. Там, действительно, стоял корабль, напоминающий дачный домик и мы немедленно разместились там. Рядом велись неизвестные горные разработки. Черпал землю экскаватор, и на кручах древней карельской породы мы могли заметить женщину в лыжном костюме 60-х годов. Та глядела на нас с восхищением, затем уходила в лес. Кроме того, к нам захаживали в гости местные сталелитейные магнаты. 1му из них, постарше, мы отдали в жены красноволосую сестричку. Я постепенно избавлялся от проклятия Кауфмана.

Первое время от пациентов в нашей частной клинике не было отбою. Особенно, когда все в Костомукше узнали, что летом наш корабль отправится во Францию.

Меня беспокоило только, что по ночам по кораблю ходят Шебутной и его подруга со свечками в руках. Супруги проводили ритуал извлечения ядерных секретов и уговаривали меня не обращать внимания и спать. Естественно, ни о каком сне не было и речи. Впрочем, такие ритуалы продлились недолго. Я подружился и с ними.

Первое время Валя Ковалева и её помощницы буквально сбивались с ног. Мы с Испанским Художником, чем могли, помогали им. Вскоре я смог вставать на сломанную ногу и, хотя и с помощью костылей, передвигался. Сил хватало на то, чтобы сделать несколько шагов к старому фортепиано и поиграть.

В свободное время мы могли спокойно изучать историю финской войны. (Неподалеку проходила трасса «Хельсинки – Тель–Авив»). Я сходил с ума, когда думал о финской девочке, первом человеке, которого убили на этой войне. По вечерам мы с Валей Ковалевой, бывшей русской разведчицей, думали о ней и её оплакивали.

Я признавался Вале в любви и играл мелодию из «Шербургских зонтиков». Казалось, наш корабль не будет дожидаться лета и в любой момент тронется. Под известную мелодию из «Зонтиков», он по заснеженным полям поплывет в Европу, о которой я всегда тосковал и где сейчас промышляла по своим делам Удивительная Рысь.