Машина

Домой я вернулся поздно. Заседание юбилейной комиссии по проводам двадцать второго века затянулось. Никто и не предполагал, что возникнет столько вопросов, связанных с нашим Университетом — я уж не рад был, что попал в число почётных выпускников. На меня взвалили доклад о проекте Всемирного кибернетического центра; доказывать, что на мне висят еще две несданных рукописи, было бесполезно — на каждом что-то висело, и каждый должен был что-то делать…

Разъезжались мы безмерно усталые, и все-таки настроение у всех было приподнятое, я видел. Пусть пока еще многое было неясно, далеко не все учтено и осмыслено, — общая картина идущего к своему завершению века начинала вырисовываться перед нами во всей своей грандиозности.

Дежурный автолет доставил меня к моей сто двадцать седьмой башне за три с половиной минуты, а скоростной лифт перенес с третьего — транспортного — на второй, жилой, ярус города еще быстрее — минуты за две. Еще минута в горизонтальном лифте, и я входил в свою квартиру, входил и слышал, как торопливо, словно жалуясь, защёлкали электронные реле: включались душевая, гостиная, информатор и кухня — там уже давно был готов заказанный мной ужин, и теперь он, видимо, готовился заново — дефектоскоп забраковал его.

Информатор только стал мне рассказывать, кто звонил и по какому поводу, как тут же вспыхнула вогнутая стена-экран в гостиной и я увидел на ней человека, которого любил, боготворил и которого уже потерял надежду увидеть.

— Аллан! — кинулся я к стене. — Наконец-то! Как я рад!

Я протянул руки, он протянул свои, и, хотя я натолкнулся на холодный, безжизненный пластик, создающий иллюзию глубинного изображения, мне показалось — мы все-таки почувствовали друг друга.

— Где вы сейчас, Аллан?

— Дома, — сказал он и подвернул регулятор. Изображение отодвинулось, я увидел комнату, его знаменитую, описанную в тысячах репортажей комнату, тахту, застеленную пятнистой шкурой, и его самого — он сидел на краю тахты, закинув ногу на ногу, в своем мохнатом чёрном глухом свитере, и мрачно рассматривал что-то на своей ладони.

— Теперь убедились? — спросил он.

Я увидел Юну, его жену, она сидела в другом углу тахты, поджав под себя ноги. Она заметила меня, слабо улыбнулась, помахала рукой.

— Убедился, — сказал я. — Господи, даже не верится. Вот если б не Юна, ни за что не поверил, решил бы, что вы морочите меня, как в прошлый раз, находитесь где-то в созвездии Лиры, или еще дальше, а говорите, что дома.

— На этот раз я действительно дома, — проговорил он как-то странно, я не услышал радости в его голосе. И вообще вид у него был какой-то, я бы сказал, подавленный.

— Что-то случилось, Аллан? Почему вас так долго не было?

Он шевельнулся, поежился как-то, — впечатление было такое, будто его гибкая, обтянутая чёрным фигура придавлена невидимой тяжестью. Он словно бы хотел стряхнуть с себя этот груз и не мог.

— Приезжайте, Виктор, — сказал он отрывисто.

— Обязательно! Завтра буду у вас.

— Нет, сейчас! — Он встал, подошел ближе к экрану, и я увидел крупно его лицо — гордое, прекрасное лицо сына Земли, сына двадцать второго века, знаменитого космонавта, поэта, учёного. Око было прекрасно, это лицо, еще совсем молодое, с абсолютно белыми, седыми, волосами. В нем соединилось все лучшее, что могла дать человеку Земля, — мысль, мужество и поэзия…

— Я жду вас сейчас, — сказал он настойчиво. — Берите дежурную ракету… «Молнию» берите… Что хотите!..

— Что-то случилось?

— Со мной — ничего… Как видите. — Он прикусил свою трубку. — Приезжайте!

Я хорошо знал своего друга. Если он звал меня посреди ночи, значит, он должен рассказать мне что-то совсем уж необычное, с чем столкнулся Там. Пока не расскажет, не успокоится.

— Хорошо, Аллан. Я сейчас.

Экран погас.

Благо, я не успел переодеться в домашнюю одежду — ее мне услужливо протянули руки автомата-гардеробщика.

Тем же путем я проехал до башни. Поднялся на самый верх, вышел на площадку.

Дежурные ракеты повисли на пусковых рамах, нацеленные в звездное небо, — три белых, две желтых и одна — небольшая — красная. Звезды горели рядом. В чёрном бархатном небе они казались тоже созданием рук человеческих, светляками, зажженными вокруг Земли для красоты, для мечты, для того, чтобы звать людей в неизведанное…

Внизу, где-то в полукилометре под нами, словно отражение звездного неба, застыл на втором ярусе ночной город — такие же светляки, разбросанные на огромном пространстве для удобства людей, живущих и работающих здесь, над землей.

А еще ниже, на самой земле, шумели густые леса, росли сады, цветники, декоративные деревья. Их отсюда не было видно, они только угадывались по слабому, едва слышному шуму и волнам ароматного воздуха, долетающим время от времени до верхнего яруса.

Я вошел в пустынное здание ракетной станции, прошел в комнату дежурных пилотов. Они сидели за столом, играли в шахматы. Их было пятеро — к полной готовности, в комбинезонах, только шлемы лежали рядом.

Четверо играли, а пятый просматривал свежий номер журнала «Поэзия»— я узнал его по обложке.

— Здравствуйте, — сказал я, — извините за беспокойство, но мне надо срочно вылететь в Крым.

— Что-то случилось? — спросил один из них, переставляя фигуру.

— Вернулся мой друг из космоса. Он ждет меня. Это Аллан.

При имени Аллана все четверо обернулись ко мне и взялись за шлемы, а тот, который просматривал журнал, отложил его и встал.

— Оставайтесь, ребята, — сказал он тоном старшего. — Я сам поведу «Молнию».

Он подошел к программному пульту, нажал несколько клавиш. Машина тут же выдала перфокарту полета, с учётом погоды на всем пути, времени суток, а также всех трасс, действующих в данный момент.

Он посмотрел на экран.

— Лучше описать дугу вокруг шарика, чтобы зайти в Коктебель с запада. Не возражаете?

— Как вам будет удобней. Время намного увеличится?

— Минут на двадцать.

— Ничего, давайте.

Он надел шлем, подключил наушники. Мы пошли к выходу, и тут ко мне подошли все четверо. Каждый протягивал фотографию Аллана, вырезанную из какого-нибудь журнала. Он был тут и во всем космическом облачении перед стартом, и на пляже — обнаженный, загорелый, сверкающий радостной улыбкой — в буйной морской пене, и склонившийся над приборами в Главном Космическом Центре, и на трибуне какого-то всемирного форума… Где они только выкопали в одно мгновение эти фотографии — ума не приложу, скорей всего таскали их с собой все время.

— Попросите его, если можно, — проговорил один из них, — автограф…

Я пообещал, собрал фотографии, сунул их во внутренний карман. Затем пожал каждому из них на прощанье руку, и они, видно, были очень довольны. Им казалось, что через меня они как бы приобщились к нему.

Мы с пилотом поднялись в ракету, заняли свои места в креслах — он впереди, я — подальше, в глубине и сбоку. Это была маленькая, аварийная ракета, рассчитанная на троих-четверых, не больше. Мой пилот заложил перфокарту, включил обрабатывающее устройство и, пока оно выдавало сигналы на пульт, задраил люк.

— Ремни пристегнули? — спросил он меня, не оглядываясь.

— Пристегнул.

— Хорошо. Перевожу в горизонтальное положение.

Кресло подо мной стало выпрямляться, превращаясь в лежанку, и в то же время я почувствовал легкую вибрацию, сознание затуманилось, наступил сон. А когда я проснулся, то увидел на экране проплывающие под нами очертания континентов.

— Проходим Камчатку… — услышал я голос пилота. — Идем над Тихим океаном.

Некоторое время он молчал. Потом сказал со вздохом:

— Вот так мы работаем — космические извозчики… Возим по ночам по всяким экстренным вызовам.

— И часто приходится вылетать за ночь?

— Когда как… Вы сегодня третий. Одного я в Антарктику возил, у него там жена в экспедиции. Другой — старичок, физиолог, помчался на ночь глядя на Борнео, там сложная операция по его методу…

— Ну что ж, я считаю, у вас благородная миссия.

— Благородная, конечно… Да разве ж это работа для космонавта?! Давно уже пора перейти на беспилотные перелеты — дискуссию в «Литературной газете» читали? Садитесь, нажимаете кнопку и выходите в точно назначенном пункте. Ведь моя роль сейчас к чему, собственно, сводится? Вот развлекаю вас — и только… А так ведь все автоматы делают.

— А в дальнем космосе?

— Что вы! Совсем другое дело! Там — творчество, решение неожиданных задач… То, что делает ваш друг Аллан, это достойно преклонения!

— Ничего, — утешил я его. — И у вас будут свои галактики.

— Прошли Америку, — сказал он, — идем над Атлантическим…

Вскоре мы пересекли южную часть Европы и вышли к Чёрному морю точно на широте Коктебеля. Началось торможение, ракета переходила на режим воздухоплавания, затем мягко причалила к мачте коктебельской станции.

— Ну вот, — сказал пилот с грустной улыбкой, — путешествие окончено. Про автограф не забудьте, пожалуйста.

— Не сомневайтесь! — Я похлопал себя по карману. — Доставлю на обратном пути. Вас зовут Александр?

Он просиял.

Мы попрощались, я вышел на площадку, спустился на второй ярус, проехал немного по горизонту и, минут десять спустя, входил в прозрачную спиральную галерею аллановского дома, нависшую прямо над морем.

Меня встретила Юна. Она была в таком же, как он, темном облегающем костюме, и это еще больше подчёркивало мраморную белизну ее лица, грацию каждого ее движения.

Она взяла меня за руку.

— Простите, Виктор… Но он места себе не находит. Вы же знаете…

— Все правильно, — сказал я. — Пойдемте.

Мы пошли по галерее, по мягкому полупрозрачному ковру, сквозь него, прямо под собой я видел кромку берега, ночной порт и какой-то сверкающий огнями, видимо, прогулочный корабль, который выходил в открытое море. Мы обогнули галерею, вступили на площадку, и тут же раздвинулись створки стены, пропуская в комнату.

Аллан встал мне навстречу.

Мы обнялись.

— Садитесь, Виктор, — он показал глазами на свое рабочее место справа от экрана. — Садитесь… А я ходить буду.

Я сел за наклонное бюро с набором клавиш. Когда он возвращался, он всегда усаживал меня здесь, и на время я как бы превращался в пилота его корабля, а он имел возможность посмотреть на все, что было, со стороны. Это, видимо, помогало ему.

— Вы знаете, куда я уходил?

— Да, знаю, — сказал я. — Вы летали в созвездие Лиры.

Он поморщился. Понятие «летать» он считал чисто земным, воздушным. Он считал, что при помощи космического аппарата человек сдвигается во времени, уходит в дальние временные сферы и тем самым перемещается в пространстве.

— А зачем я уходил к Лире, вы знаете?

— Знаю, вы искали эту странную блуждающую планету, которая все время меняла свою орбиту.

— Это верно, как факт. А почему она меня интересовала, вы знаете?

— Ну… Я полагал, что с точки зрения науки важно понять, почему она меняет орбиту. Разве не так?

— Так… Так…

Он ходил по своему прозрачному ковру, отмеривал одинаковое число шагов туда и обратно, потом ему, видно, надоело, он вышел за пределы комнаты, пошел по галерее. Я хорошо видел его стройную темную фигуру, пересекающую световой коридор. Он Погасил большой свет в галерее, за стеклянными стенами обозначилось звездное небо, оно надвинулось, приблизилось вплотную, и впечатление было такое, будто темная фигура Аллана движется сейчас прямо по звездам.

Он быстро шёл по галерее, что-то высматривал в небе, а голос его я слышал здесь, рядом с собой, у пульта.

— Все это так, Виктор. Для всех я ушёл, чтобы понять, почему она блуждает. Но был один человек в мире, который знал кое-что еще, которого интересовала не столько физическая, сколько человеческая проблема.

— Человеческая? Там, на этой планете?

— Да, был человек, которого волновала судьба людей. Этот человек был я.

— Ничего не понимаю. Погодите…

— Сейчас поймете. Вы видите, во-он там, слева от Беги, видны крайние звезды Лиры… Они видны не часто, лишь в такие вот ночи. Видите?

Он протянул руку, и я увидел над морем несколько слабых звездочек. Они то появлялись, то исчезали, затуманенные расстоянием.

— Так вот, — продолжал Аллан, — в одну из таких ночей мы стояли вот здесь, вместе с Юной, и она сказала… Ты помнишь, Юна, что ты сказала тогда?

— Помню. Я сказала, что нашла любопытный документ в Космической библиотеке.

— Совершенно верно. Все началось с Космической библиотеки, с этого документа.

Аллан вынул из подкладки свитера несколько листков, показал нам.

— Это фотокопии. В одной из книг о полетах двухвековой давности оказались вот эти листки, своеобразный манифест группы американских учёных. Из него явствовало, что группа, именовавшая себя «кибернистами», разочаровавшись в возможностях корпорационного капиталистического государства и в то же время отвергая путь социалистического переустройства общества, выдвинула идею создания совершенного кибернетического устройства, которое, по их мнению, только и могло решить проблему создания идеального капиталистического общества.

В своей критике корпорационного капиталистического государства кибернисты ссылались на многие социальные исследования, документы, книги. Но более всего они цитировали книгу американского философа XX Бека Чарльза Рейха «The greeting of America». Там было много выдержек, ноя приведу лишь одну. «Американское корпорационное государство, в котором мы живем, — читал Аллан, — это безмерно могущественная машина, — упорядоченная, узаконенная, рациональная, но при этом полностью находящаяся вне человеческого контроля и безразличная к человеческим ценностям… В апартаментах руководства на стенах могут висеть Леже и Брак и стоять столы из стекла и металла, но то существо, которое в этой комнате выглядит как человек, на самом деле является лишь выражением того, что требует от человека организация. Он не руководит машиной, он лишь обслуживает ее…»

Какие бы законы люди ни придумывали, — заявляли кибернисты, — какие бы правила взаимоотношений они ни устанавливали, контролировать и регулировать точное соблюдение этих правил они сами не в состоянии. Это, по мнению кибернистов, могло сделать лишь идеальное программное устройство с обратной связью, которое, в отличие от бездушной машины корпорационного государства, сможет обеспечить расцвет гуманного капитализма. Такое устройство они разработали и решили проверить правильность своей идеи «в чистом виде», то есть на новой планете.

Они снарядили целый ракетный комплекс «Лира», собрали несколько сот единомышленников и стартовали из района Флориды к созвездию Лиры, где к тому времени была найдена планета, сходная по условиям с Землей.

Аллан замолчал. Он по-прежнему стоял в том самом месте галереи, стоял к нам спиной, лицом к той, едва различимой точке звездного неба, и я чувствовал, как напряжены его плечи, словно он держал на себе какую-то тяжесть.

— Это было более двухсот лет тому назад! — сказал я. — И с тех пор ничего не было о них известно?

— Было. Спустя несколько лет промелькнуло сообщение, что из созвездия Лиры поступают радиосигналы. Мне пришлось перерыть горы газет, прежде чем я обнаружил кое-какие упоминания о содержании этих сигналов. Просто поразительно, до чего же коротка оказалась память людей. Когда пришли эти сигналы, долго вспоминали и гадали, пока наконец сообразили, что это экспедиция кибернистов дает о себе знать. Правда, возможно еще и другое объяснение: в связи с тем, что человечество в то время было занято активными социальными преобразованиями общества, к экспедиции кибернистов никто всерьез не относился, да и не до них было. Тем не менее из нескольких туманных сообщений можно было понять, что по сведениям, поступившим с Лиры, экспедиция увенчалась успехом, и что они якобы зовут землян последовать их примеру.

— Кто-нибудь последовал? — спросила Юна.

— Да. Лет пять спустя туда вылетел еще один комплекс, теперь уже из района Австралии, — несколько тысяч человек. И снова через несколько лет поступили сигналы, из которых можно было понять, что общество их существует и управляется оно совершенной кибернетической машиной. Кончалось сообщение словами: «Да здравствует Машина!»

— Значит, и эти долетели? — спросил я.

— Видимо, так, — сказал Аллан. — К Лире пробудился интерес, одно время о ней писали в прозе и в стихах, кое-кто пародировал, кое кто высказывал фантастические предположения… Родилось даже такое бюро «Земля — Лира», которое собиралось заниматься переброской туда желающих, но таковых больше не оказалось, да и сообщений больше не поступало. На все запросы с Земли Лира молчала, и постепенно о ней стали забывать. К середине нашего века забыли уже настолько прочно, что когда обнаружилась блуждающая планета, никто не связывал это с Лирой. И я бы, пожалуй, не вспомнил, если бы Юна не натолкнулась тогда в Космической библиотеке…

Аллан уже вернулся из галереи. Он сел на тахту рядом с Юной, она прислонилась к нему плечом. Он не шевельнулся.

— Скажите, Аллан, а почему вы связали в то время эти два факта — манифест кибернистов и блуждающую планету?

— Законный вопрос. Если бы меня спросили тогда, я вряд ли мог бы ответить. Теперь я, пожалуй, знаю, отчего возникла в моем сознании эта связь, а тогда… Казалось, просто интуиция. Я стал изучать все, что было известно о блуждающей планете. Известно было немного: она постепенно меняла свою орбиту, вытягивала ее, и, таким образом, в поле ее притяжения попали другие планеты системы «Лира», стали ее спутниками. Вот и все, что было известно. Официально я возглавил экспедицию, чтобы разобраться с этим, но уже тогда я подозревал кое-что другое…

Он встал, опять прошёлся по кабинету.

— Включите запись, — сказал он мне.

Я нажал клавишу. На экране вспыхнул большой оранжевый диск.

— Дайте увеличение, — попросил он.

Я стал поворачивать ручку, диск приближался, заполнил весь экран, и вот стали различимы на нем отдельные пятна, соединенные тонкими нитями.

— Вот это увидели мы, когда подходили к планете, — сказал он. — Казалось бы, все нормально, это был типичный пейзаж обжитой, заселенной планеты, и в то же Бремя чем ближе подходили мы к ней, тем больше нарастало беспокойство. Тревожное, щемящее чувство возникало в груди, когда я стоял у экрана, видел эти огромные, прекрасно спланированные города, какие-то колоссальные промышленные сооружения, великолепные магистрали и не мог понять, почему она молчит, почему не отзывается, почему ни один радиосигнал не прорывается оттуда. Кто-то из наших высказал предположение, что какой-то непроницаемый для радиосигналов слой закрыл планету. Но, во-первых, радиосигналы раньше поступали; во-вторых, можно было вывести искусственные спутники поверх этого слоя, в-третьих, наша радиолокация показала, что сигналы свободно проходят, отражаются от поверхности планеты и беспрепятственно приходят обратно.

Следовательно, что-то там произошло. Но — что?

Мы уже легли на эллиптическую орбиту, подходили в перигелии совсем близко к планете, и тогда на наших экранах можно было различить многоэтажные сооружения, судя по всему, жилые массивы, промышленные комплексы, расположенные отдельно. Мы видели ракетные станции, башни, ракеты… Но ни одного живого признака, подтверждающего присутствие человека, мы не обнаружили. Впрочем, для этого мы были довольно далеко.

Мы перешли на круговую орбиту, стали выбирать место для посадки. Зонды, запущенные нами раньше, показали, что атмосфера планеты близка к земной, радиация — в пределах нормы, температура — 25–30 градусов.

Мы выбрали большую площадь, судя по всему, отведенную когда-то для посевов, а сейчас покрытую ровной желтоватой растительностью.

Корабль посадили благополучно и несколько часов ждали, думали, увидим какие-то признаки жизни, людей — ведь посадка космического корабля не может пройти незамеченной.

Ничего…

Только ветер раскачивал высокую желтоватую траву вокруг нас, да какие-то огромные чёрные птицы пролетали в отдалении, вскрикивая резкими гортанными голосами.

Так мы провели в корабле ночь, стояли возле иллюминаторов, глядели в багрово-фиолетовое небо, по которому плыли одна за другой оранжевые луны, стянутые с других орбит, и нам казалось, что это чьи-то воспаленные, предостерегающие глаза следят за нами с неба…

А под утро, часа за два до рассвета, произошел необычайной силы волновой разряд. Это был очень короткий, мгновенный импульс, но сила его была колоссальной. Наши приборы показали, что если бы не обшивка корабля, этот волновой удар мог бы оглушить человека, лишить его сознания.

Но все это без малейшего звука, без движения… Все было так же тихо, спокойно. Так же покачивалась под ветром желтая трава и оранжевые луны плыли по фиолетово-багровому небу.

Потом наступил рассвет. Небо сделалось темно-синим, затем зеленоватым, затем желто-лимонным. Померкли луны. Исчезли птицы. Ушла зловещая напряженность ночи, и все вокруг показалось не таким уж мрачным…

Команда ждала разрешения выйти из корабля, я их понимал — долгие месяцы полета, анабиоз, переход к субсветовым скоростям — все это, конечно, не могло пройти даром, люди устали. Но я удерживал их, ждал новых сюрпризов, вроде того волнового удара.

Однако больше ничего не было. Только на следующую ночь, перед рассветом, повторилось то же самое — короткий мощный разряд — и все.

Я приказал всем надеть защитные шлемы.

Мы вышли на третье утро. Выходили группами, по очереди — одна группа на воздухе, примерно часа полтора, остальные на корабле. Я приказал своему заместителю следить за этим распорядком, а сам с двумя людьми вылетел на предварительную разведку.

Мы полетели на малой авиетке, облетели район посадки, убедились, что ничего интересного нет, определили по снимкам, сделанным с орбиты, направление к ближайшему городу, примерное расстояние до него, радировали на корабль и двинулись к городу, прикинув, что будем там примерно через час.

Под нами шла все та же заросшая желтой травой равнина, такая же плоская и такая же колышущаяся под ветром. Больше ничего… Только в одном месте мы пересекли какую-то желтую полосу.

— Посмотрим поближе, — сказал я пилоту.

Мы вернулись и полетели вдоль этой линии. На высоких опорах из светлого прочного материала шла над землей труба, сантиметров двадцати в диаметре, ярко-желтого цвета. Ясно было, что это линия передачи. Но какая? Что она передавала? Откуда и куда? Мы только отметили по снимку эту линию и полетели дальше.

Примерно, через полчаса полета нам встретилась другая такая же линия, только труба была побольше диаметром. Шла она под некоторым углом к первой. Проложив по карте направление, мы пришли к выводу, что они должны пересечься в стороне, противоположной той, куда мы летели.

Вот и все. Больше ничего любопытного не было за время нашего полета, если не считать того, что, подлетая к городу, мы увидели отходящую от него такую же линию, идущую примерно в том же направлении.

Город открылся сразу. Здесь не было пригородов, не было окраин. Сразу за огромным бетонным кольцом автострады начинался многоэтажный, расположенный по типу наших, земных, — в три яруса — город. Нам пришлось подняться выше — к транспортному ярусу, предназначенному для ракет и авиеток.

Мы летели над городом. Внизу, на почве, бушевали буйно разросшиеся деревья. Вверху, на уровне с нами, летали птицы. А во втором, предназначенном для людей, ярусе шла своя удивительная жизнь.

Двигались горизонтальные лифты, открывались и закрывались их двери; в товарные галереи сплошным потоком поступали по конвейерам новые товары, по другим — увозились старые товары; в домах работали кухни, подавались на столы обеды и ужины, затем убирались со стола; включались и выключались многочисленные реле — обогрева, информации, питания, уборки… Словом, здесь делалось все, что нужно было людям, было предугадано малейшее их желание, великолепно продумано все, что только могло понадобиться им в любой момент дня и ночи…

Вот только самих людей не было.

Мы летели вдоль яруса, видели работающие конвейеры, лифты, кухни, но ни одного живого существа не было на всем протяжении нашего полета. Только птицы — эти огромные чёрные жирные птицы, иногда спускались до уровня второго яруса, хватали что-нибудь с тележки конвейера и взмывали ввысь, радуясь своей добыче.

Мы облетели весь город, просмотрели каждую линию, каждую магистраль — всюду одно и то же… Все работало, двигалось, закрывалось, открывалось… Людей нигде не было.

— Может, они внизу, — упавшим голосом сказал Адриан, наш пилот. — Может, они сегодня отдыхают?

— Все до одного? До единого?!

И все же мы спустились вниз, полетели над деревьями, над садами, над озерами. Здесь все было великолепно: зелеными волнами колыхались под нами гигантские деревья, сверкали озера, окаймленные песчаными берегами, совершали рейсы прогулочные теплоходы… Мы видели сверху, как они с точностью до минуты подходили к пристани, стояли положенное время, затем отчаливали, делали круг по озеру и подходили к пристани снова… Даже музыка играла на них — мы слышали. И даже флажки выбрасывались в нужный момент, когда эти теплоходы (или самоходы — не знаю, как их назвать) встречались друг с другом. Но все это совершалось само собой, как в игрушечном царстве, где под действием невидимой пружины все движется, кружится, вертится, прыгает, играет, но все это лишь подобие жизни, лишь ее бездушный отголосок.

И единственное живое во всем этом были чёрные птицы. Они и здесь появлялись иногда, разрывая тишину гортанным, режущим криком…

Стало жутко. Я видел, как Адриан ведет машину рывками, видел, как вцепился наш астрофизик Гей в поручни возле иллюминатора, как подрагивают его светлые усы…

— Куда же они все делись? — крикнул Адриан.

Он хотел добавить еще что-то, но голос его сорвался.

— Поднимайся вверх! — я показал ему рукой. — Вверх! На сегодня хватит. Возвращаемся на корабль.

Мы летели обратно, опять пересекали желтые трубы, но теперь смотрели на них с жутковатым чувством — черт знает, что они несут в себе, и черт знает вообще, что здесь происходит, на этой идиотской планете.

Мы уже подлетали к кораблю, когда Гей произнес первые слова:

— Если предположить — что-то случилось и они все погибли, то почему нет никаких следов? Где развалины? Где останки? Почему все идет, как ни в чём ни бывало?

— Музыка играет… — сказал я.

— Да… Музыка. — Он еще больше нахмурился. — Что вы думаете, Аллан?

— Не знаю, — сказал я, — подождем Валентина.

Группа под руководством нашего физиолога Валентина должна была вылететь через час после нас в другом направлении.

Мы вернулись на корабль часам к четырём по местному времени, а к пяти прибыл со своей группой Валентин. Они облетели другой такой же город и видели то же самое… Ни одного человека не встретили — ни живого ни мертвого. На обратном пути они натолкнулись на промышленный комплекс, он весь был в глубине, и только продукция его — какая-то темная паста в банках — непрерывным потоком выдавалась на поверхность и развозилась в разных направлениях точно по графику подъезжающими платформами.

Валентин взял с собой две банки, и одну мы тут же отправили в лабораторию на анализ — хотя не трудно было, догадаться — результат вряд ли что-нибудь прояснит.

Мы собрались в зале. Настроение у всех было мрачное.

Долго молчали, потом словно прорвало, стали наперебой высказывать предположения, куда могли деваться люди. Были рассмотрены самые невероятные варианты, но ни один из них не мог объяснить всего, что мы видели.

— Я хочу знать, куда идут эти трубы. Куда и зачем? Может быть, тогда мы что-то поймем…

Они смотрели на меня с недоумением — при чём тут трубы, когда такое творится?

Принесли результаты анализа: витаминный концентрат высокого качества. Кого собирались кормить этим концентратом? Кто собирался кормить? Уж не смазывают ли им орбиту планеты, чтобы удлинять ее?

Они продолжали спорить, а я спустился в свою каюту, вызвал наш спутник, который мы оставили на орбите, дал команду на максимальное увеличение объектива.

На экране проходили равнины и изгорья, время от времени проплывали города. Они видны были крупными пятнами, и от каждого отходила тонкая нить. Этих нитей на экране становилось все больше и больше, вскоре они превратились в густую сходящуюся сеть… Я так и думал…

Наконец я увидел то, что ждал, — огромный город, к которому со всех сторон тянулись нити. Он, словно паук, стоял в центре своей паутины, охватывавшей всю планету…

Это был колоссальный город, намного больше тех, что мы видели. Он состоял из концентрических кругов, а в самом центре было что-то бесформенное, непонятное, похожее на груду поваленных кубиков — разглядеть подробнее было трудно — сооружение промелькнуло и опять пошли концентрические круги. Теперь я видел другую сторону спрута, и опять — эта густая паутина, расходящаяся по всем направлениям…

На следующий день я дал всем своим людям задания. Они должны были изучить близлежащую местность, уточнить координаты корабля, его положение относительно полюсов и экватора, уточнить наклон оси планеты, ее орбиту, период обращения…

Словом, я надавал им работы, а сам взял малую авиетку и сказал, что хочу совершить прогулку один. Это было не по правилам, но я все-таки командир, я мог позволить себе исключение из правил.

Я оставил заместителем Гея, договорился с ним обо всем, обещал держать связь, наметил запасные пункты встречи, установил контрольный срок и вылетел по направлению к Спруту, как я его теперь мысленно называл.

Я летел к городу-спруту и видел, как постепенно сходились к нему все желтые нити. Дороги к нему не доходили, транспорт не приближался, но эти нити, как кровеносные сосуды, проходили сквозь все заграждения, сквозь густые высокие сетки, сквозь ряды каких-то сверкающих прутьев, сквозь толстую стену из плотного чёрного материала, опоясывающую весь город снаружи.

Я хорошо видел эту стену, она была уже почти подо мной, когда авиетку качнуло и отбросило в сторону. Она как бы наткнулась на невидимый шарообразный барьер, скользнула по нему и пошла по касательной. Я ожидал чего-то подобного. Если все так тщательно ограждалось снизу, было бы нелепо оставлять все открытым сверху. Здесь, видимо, существовал какой-то магнитно-силовой купол, пройти который не так просто.

Я стал облетать вокруг. Теперь я видел вблизи квадратики и прямоугольники, выстроившиеся концентрическими кругами. Это были многоэтажные дома, если можно так назвать колоссальные каменные коробки, состоящие из каких-то ячеек. Каждая ячейка отличалась окошком, в котором беспрерывно вспыхивал и угасал свет. То он был ярким, то средним, то едва различимым; то он был белым, то голубым, то темно-красным. Таких окошек в каждом каменном небоскребе был миллион, и все они переливались, ежесекундно меняя яркость и цвет… Зрелище было завораживающее — оно гипнотизировало, притягивало своим беспрерывным мельканием — впечатление было такое, что это живет и дышит многомиллионный город, что за каждым таким цветастым окошком — чья-то судьба, чьи-то радости, тревоги… Но я понимал — здесь нет ни одного человека. И мне снова стало жутко.

Я летал вокруг города-спрута, раздумывая над тем, не вернуться ли мне обратно, и тут увидел, что в одном месте стена, опоясывающая город, разрывается и сквозь нее проходит движущаяся лента, по которой непрерывным потоком идут в город материалы — готовые ячейки (из них, видно, складывались дома), какие-то трубы с проводами, целые блоки приборов, закрытые чаны с жидкостями или растворами, металлические и пластиковые конструкции… Внутри города материалы автоматически сортировались, направлялись по разным каналам и потом, насколько я мог понять, доставлялись к местам, где автоматы быстро собирали из готовых ячеек все новые и новые небоскребы, мелькающие цветастыми окошками.

Широкая, метров пятнадцать, лента безостановочно несла в город материалы, а лента поуже выносила из города отходы. Все совершалось с поразительной чёткостью и точностью, особые контролирующие устройства, видимо, придирчиво наблюдали за каждым поворотом подаваемой детали, не давали ей сдвинуться с положенного места ни на сантиметр — механические лапы тут же поправляли ее, и все шло, как заведенное, дальше.

Я подумал о том, что эта беспримерная чёткость могла быть действительно образцовой, если бы во всем этом была хоть капля одушевленности, если бы здесь была хоть одна живая душа…

Живая душа! Лента… и живая душа! Ну, конечно! Это, пожалуй, единственная возможность. Я посадил авиетку вблизи конвейера, дождался, когда мимо проезжала ячейка на подставках, прыгнул на ленту и лег между подставками — так, что был прикрыт сверху деталью.

Я соскочил, как только лента прошла все заслоны, не дожидаясь, пока ячейку подхватят механические лапы. Соскочил, ощутил под ногами слегка шероховатое пластиковое покрытие — им был устлан весь город, — и меня охватило странное чувство… Все вокруг меня было творением человека — его разума, его гения, его действия, — и в то же время все это существовало теперь уже отдельно от человека, жило какой-то своей, собственной жизнью, было чуждо, а может быть, и враждебно человеку. Я даже не знал, ступала ли сюда нога человека, не я ли единственный из всех людей проник сюда…

Я шёл к центру, к тому самому очерченному тремя кругами центру, который я видел только одно мгновенье на экране. Сюда влекла меня неодолимая сила, убеждение, что именно здесь я найду разгадку этой странной тайны. Но чем больше приближался я к центру, тем труднее становилось продвигаться. Я начал сталкиваться с неким нарушением порядка — то проход был загроможден материалами, то лифт не работал, даже стали попадаться какие-то обломки.

Сначала это не очень затрудняло движение, но чем дальше, тем больше я встречал обломков, развороченных строений, а когда пересек последний круг, увидел, что надо перебираться через горы камней, металла, спутанных проводов… И все-таки я не останавливался, карабкался, проваливался, снова взбирался и упорно шёл вперед, чувствуя, что близок к цели.

«Вперед! — говорил я себе. — Еще немного! Совсем немного!»

В одном месте, перебираясь через обломки разбитого дома, я, видно, нарушил равновесие, и глыбы камней пришли в движение. Они начали сползать, падать, одна ячейка грохнулась возле меня и словно взорвалась — во все стороны разлетелись крошечные разноцветные кристаллы. Я весь был обсыпан ими, они были похожи на бусы, только у каждого была своя, особая, сложная форма. Я решил набрать пригоршню, стал собирать их, и тут увидел странный плоский блестящий предмет, вернее пластинку. Я подобрал ее и стал пробираться дальше, карабкаясь вверх по обломкам.

Когда я взобрался на самую верхнюю глыбу, день уже был на исходе, подступали сумерки, в их багрово-сером свете я и увидел центр. Это была груда поваленных небоскребов. В середине зияла огромная воронка, а вокруг нее, словно детские кубики, лежали поваленные друг на друга колоссальные каменные коробки. Они были мертвы, они были выворочены с корнем невероятной силы взрывом, но их окошки все еще мерцали — тусклым, безжизненным светом… Или это мне показалось?

В тот день я больше не мог оставаться там, уже темнело, и меня вдруг охватил страх, мне показалось, что я не выберусь отсюда. Уже в темноте я добрался до авиетки, заночевал в ней. На корабль я радировал, что все в порядке, вернусь через день — два. А следующим утром я полетел в город, нашел библиотеку и весь день провел там, просматривая их книги, газеты, журналы — благо, автоматы послушно Выдавали мне все, что я просил, по первому требованию. Потом я снова полетел к Спруту, я бродил по развалинам, подбирал обрывки магнитоленты, пленок, куски перфокарты. Я собрал все, что можно было унести с собой…

Перед тем как уйти, я снова взобрался на груду обломков и долго смотрел на чёрную обуглившуюся воронку, из которой все еще шёл запах гари. Я думал о судьбе того, кто сделал это…

Я вернулся на корабль, собрал людей, рассказал им обо всем, что видел. После долгих споров было решено, что мы разделимся на несколько групп. Одна займется изучением города-спрута. Другая будет изучать материалы в библиотеках, выберет оттуда все, что поможет восстановить истину. Третья, четвёртая и пятая обследуют всю планету, проведут съёмки.

Так мы и сделали.

Я периодически навещал каждую группу, но основное время проводил в библиотеке, которую нашел в первый раз. Я считал (и потом выяснилось — справедливо), что книги, газеты и журналы дадут больше всего материала для того, чтобы понять до конца, что здесь произошло.

Так мы работали без передышки около месяца.

А затем, уже на обратном пути, мы обработали все документы, сопоставили факты, и картина разыгравшейся здесь трагедии встала перед нами со всей очевидностью.

Они создали кибернетическое устройство с обратной связью, регулировавшее всю их жизнь, и на первых порах оно им действительно помогло. Постепенно они все больше, передавали Машине функции управления, и она разрасталась непомерно, превращаясь из большого дома в комплекс домов, а затем в целый кибернетический город.

Потом они сделали последний шаг, они отдали ей власть над каждым человеком в отдельности. И это погубило их окончательно.

Бы спросите, как это произошло?

На каком-то этапе Машина, в которую была заложена идея постоянного совершенствования, потребовала связи с мозгом каждого члена общества. Она мотивировала это необходимостью правильно регулировать их жизнь.

Так, например, после того как она стала выбирать сферу предпринимательства каждого, учитывая его данные, наклонности, возможности, стала выбирать сама — кому где жить, чем заниматься, — опять же из соображений наилучших возможностей предпринимательства — она пришла к выводу, что вопрос о нахождении человеком пары может наиболее рационально и правильно решить только она. Ну, в самом деле, может ли мужчина сказать, что он женится на той единственной женщине, которая из всех существующих на планете ему больше всего подходит? Может ли то же самое сказать женщина? А Машина могла — ведь в нее закладывались данные о каждом человеке. Первоначальные данные. Но для того, чтобы точно контролировать все изменения, происходящие с человеком, она должна постоянно, ежесекундно быть в курсе всех изменений. Отсюда появилось требование Машины о постоянной связи с мозгом каждого человека. Требование исходило из соображений о будущем — ведь речь шла о здоровом потомстве. Кроме того, Машина аргументировала свое требование необходимостью иметь постоянную информацию об изменениях в области знаний, в области эмоций, чтобы правильно регулировать конъюнктуру производства и рынка. Тем не менее они долго сопротивлялись, не соглашались на это, дискутировали очень много, я это видел по их газетам, но в конце концов согласились. К этому времени Машина играла уже такую роль в их жизни, они все уже так от нее зависели и так ей верили, что пошли и на этот, видимо, роковой для них шаг… Потому что, получив связь с каждым в отдельности, она получила и власть над каждым в отдельности. В случае надобности она могла уже воздействовать на каждого, используя свои собственные волны…

Вы спросите, как она это делала, каким образом? В книгах по этому поводу не было ни слова, возможно, об этом не принято было говорить. Но на всех картинках стали появляться люди с изогнутым металлическим гребнем, охватывающим затылочную часть головы. Гребень был блестящий, красивый, с зубцами по верхнему краю, и сначала я думал, что это украшение, вошедшее в моду. Но потом я обратил внимание — с этим гребнем не расставались никогда, он был на них и во время купания, и во сне, и дома, и на работе, он был на глубоких стариках и на годовалых детях. Его, видимо, получали при рождении и носили до смерти, к нему привыкали так, что без него человек чувствовал себя, как без одежды. Этот гребень, судя по всему, служил антенной, через него осуществлялась постоянная связь с Машиной…

С этого времени и пошло их порабощение. Сначала они этого не замечали. Они восхваляли Машину — им казалось, что она обеспечила им идеальные условия частного предпринимательства, при которых у всех равные шансы на успех и каждый достигает того предела богатства и благополучия, о котором он мечтает, и поэтому все одинаково счастливы, независимо от того, кто он — владелец предприятия, инженер или рабочий. Словом, они были убеждены, что Машина помогла им создать тот самый капиталистический рай, о котором столько фантазировали на земле, но создать который там еще никому не удавалось.

Между тем они постепенно превращались в огромную, разветвленную сеть роботов при этом гигантском кибернетическом мозге.

А когда поняли — было уже поздно, они полностью находились в ее власти. Не она обслуживала их — они обслуживали ее. Круг замкнулся.

Вы можете спросить, почему же не сбросили они с себя эти путы, ведь так просто — снял гребень и все. Но в том то и дело, что не так-то все это было просто. Видимо, с детства внушалась им мысль, что снять гребень — значит совершить тягчайшее преступление. Кроме того, они уже чувствовали себя беспомощными без нее, испытывали страх перед необходимостью самим решать какие-то принципиально важные проблемы…

А Машина уже решила, что планета для нее мала, что пора завоевывать Вселенную. Она уже именовала себя Солнцем Вселенной и решила, что все планеты должны вращаться вокруг нее. Каким-то образом она сумела воздействовать на магнитное поле системы и начала менять орбиту, захватывая другие, соседние планеты, превращая их в свои спутники…

Когда это ей удалось, она возомнила себя центром Вселенной, она решила, что все вокруг должно служить ей, понимаете, ОНА СОШЛА С УМА, Виктор!

Аллан встал, и не в силах побороть волнение, опять пошел по галерее. А мы с Юной сидели пораженные, подавленные его последней фразой. Чем-то леденящим повеяло на меня с экрана. — Бог знает, к чему все это привело бы, — продолжал Аллан, — но случилось то, что в конце концов должно было случиться: нашёлся человек, который преодолел власть Машины. Как он это сделал — не знаю. То ли набрался смелости и сбросил гребень, то ли сила человеческого разума в борьбе с Машиной выработала какой-то иммунитет, во всяком случае появился на свет человек, который видел всю нелепость происходящего, который думал над этим, а Машина узнать об этом не могла.

Он попытался пройти в ее логово и взорвать центр, управляющий людьми. Но она не допустила его, засекла, уничтожила. С тех пор она, видимо, стала ограждать себя — строить стену заграждения, силовой купол. Но чем больше она себя ограждала, тем больше было попыток прорваться туда. Я не знаю, сколько их было. Может быть, сто, может быть, тысяча — тех, которые жертвовали собой для спасения людей… Но в какой-то раз, в сотый или в тысячный, попытка, видимо, удалась. Человек прошел через все препоны, преодолел все хитроумные преграды, обманул всех электронных сторожей, проскочил через все ловушки и барьеры, он пронес в логово Машины атомный заряд, дошел до Центра, управляющего людьми, и рванул все это, превратил в груду развалин, разорвал цепи, которые Машина набросила на людей.

Аллан замолчал. Он подошел к краю галереи, поглядел на море, которое фосфоресцировало под нами, на причальные мачты, мигающие цветными огнями, и вздохнул, словно освобождаясь от пережитого.

— А люди? — спросила Юна. — Людей вы нашли?

— Нашли, — сказал он. — Сейчас я вам покажу. Включите экран.

Я нажал клавишу, и мы увидали бесконечный полутемный коридор. По стенам, с двух сторон, тянулись какие-то полки или нары, а на них лежали рядами странные длинные неподвижные предметы, напоминающие свернутые ковры.

— Дайте увеличение, — сказал он.

Предметы стали приближаться, ж вдруг я разглядел человеческое лицо, второе, третье, четвёртое…

Они все лежали на боку, вплотную друг к другу, видимо, для максимальной экономии места, и на затылке у каждого поблескивал металлический гребень.

— Они мертвые? — с трудом проговорил я.

— А это как считать, — сказал Аллан. — По-видимому, Машина готовилась к захвату новой планеты, это сопряжено с сильными ураганами, магнитными бурями, и людей она решила сохранить. Видите, как заботливо, как экономно она уложила их в подземных штольнях. Они сами спускались сюда, сами укладывались и погружались в летаргическое состояние. Она могла делать с ними все, что хотела…

— А теперь? Что же теперь? Ведь ее власти больше не существует?

— Да. Но и разбудить их некому. Она одна знала, как это сделать…

— Значит… Этот человек пожертвовал собой напрасно? Он их не спас?

— Я считаю, что спас, — сказал Аллан. — Спас от чего-то худшего. Пусть они еще не люди, но уже не рабы.

— Аллан, а есть какая-нибудь надежда? — Юна, волнуясь, заглядывала в его лицо. Он погладил ее гол осы и впервые за все это время улыбнулся.

— Есть надежда. Вот разберемся, что это за состояние, и попробуете прервать действие импульса, который она все еще продолжает посылать… — Потом он снова обернулся ко мне. — Я слышал, на юбилейной сессии будут слушать проект создания Всемирного Кибернетического Центра?

— Да, есть такой проект.

— Я вас очень прошу, Виктор, когда вы будете выступать по проекту, покажите им вот это!

И он кинул на пульт передо мной блестящий изогнутый гребень с высокими зубцами по верхнему краю…

 

Вызов

1

Голос Аллана звучал глухо, казалось, он срывался с утёса и падал вниз, туда, где под нами рокотало ночное море. Мы стояли почти на самом краю — стеклянные створки галереи были раздвинуты, буйное звездное небо обнимало нас со всех сторон, мы словно висели в нем, а под нами, невидимое, но ощутимое, неумолчно шумело море.

Аллак прислушался к его невнятному рокоту, потом спросил:

— Вы знаете, когда написаны эти стихи?

— Лет тысячу назад, наверно? Омар Хайям, если не ошибаюсь.

— Да… Но они могли быть созданы и две тысячи лет назад, и десять тысяч… Потому что этот вопрос волнует человечество с того самого дня, как человек стал осознавать себя и окружающий мир.

— Пожалуй, и сейчас этот вопрос не снят с повестки дня, — сказал я. — Да и вряд ли будет снят вообще, Наверно, есть вопросы неисчерпаемые. Каждое поколение отвечает на них по-своему. Но никто никогда не решит до конца. Вероятно, в нем, в этом вопросе, заложена вся движущая сила человеческого разума.

— Возможно. — Аллан нагнулся, подобрал со склона камешек и зашвырнул далеко в море. Мы долго ждали, но не услышали ни малейшего всплеска. Только ровный, вечный, невозмутимый шум моря. Камешек словно растворился во тьме. Словно его никогда не было.

— Вот так исчезал человек, — сказал Аллан. — Жил среди людей, ходил, работал, любил, творил — и вдруг исчезал бесследно, словно его никогда и не было. Оставались его дела, его дети, вещи и идеи, им созданные, а его самого уже не было, и нигде никогда он не повторялся. Это всегда было мучительной загадкой для людей, и это породило легенды и мифы во всех религиях — о загробном мире, о переселении душ — люди не хотели мириться с тем, что человек может исчезнуть бесследно.

— Вы говорите: «исчезал», «было», «не хотели мириться»… Разве сейчас не так?

— Не совсем так.

— Что вы имеете в виду? То, что мы знаем: нет загробного мира? Или знаем теперь уже наверняка, что нет жизни во всей солнечной системе, кроме Земли… Разве от этого легче? По-моему, еще острее мы ощущаем утрату, когда уходят в ничто живые люди. Почему они уходят? Куда? Простите, я, кажется, начинаю говорить словами вашего Омара Хайяма…

— Не надо извиняться, Виктор, — я почувствовал тоску в его голосе. — Эти слова каждый из нас произносит рано или поздно.

Светящаяся полоса мгновенно и бесшумно прочертила небосвод и так же мгновенно погасла.

— Вот так на фоне вечности выглядела в прошлом человеческая жизнь. Может быть, поэтому раньше считали, что это души умерших отправляются куда-то… — .Аллан посмотрел в небо. — Вчера исполнился месяц со дня смерти Валентина, нашего физиолога. Вы ведь знали его?

— Знал. Удивительно яркий был человек — разносторонний, талантливый. Что с ним случилось?

— Взорвалась установка, на которой он проводил испытания. Почему-то он оказался в камере, хотя мог быть у телеэкрана. Когда камеру открыли, в ней ничего не было — сработали аварийные клапаны и вытяжная система. Лишь тонкий слой пепла осел на стенках…

— Страшное дело!

— Да. Почему-то людям легче, когда они могут положить хоть что-то в землю… Вчера я был у него дома. Там все, как при нем: на столе его неоконченная рукопись, его ручка лежит наготове, диктофон хранит его голос, автомат-гардеробщик протягивает его домашнюю одежду, бар выдаст его любимый напиток из зерен Тау, который мы привезли с Плутона, помните? Словом, во всем, в каждой вещи — он, а его самого нет… И вот, понимаете, можно сказать, что он живет — в своих книгах, в своих учениках, в своих идеях — они еще долго будут разрабатываться, давать пищу исследователям. В своих детях, наконец. Но все-таки его нет, нет человека.

— Как переносит все это Лина?

— Вот о ней я и хочу сказать. Она ходит по дому в каком-то трансе. Трогает его вещи, листает его рукописи, и все не может поверить… Ждет, что он появится. Она говорит, что поняла сейчас, почему когда-то, у древних, жен хоронили вместе с мужьями. Говорит, что ей было бы легче сейчас умереть, она чувствует себя так, как будто отняли половину ее души, сердца, тела — разве может жить половина человека, если другая половина умерла?

— Это пройдет.

— Пройдет, конечно, со временем. Но вот, обратите внимание, Виктор, смерть, биологическая смерть, сопутствует человечеству на протяжении всей его истории с самой зари, с первобытных времен, когда он жил в пещерах, одевался в шкуры, к высшим благом для него была удачная охота и зажженный очаг… Смерть сопутствует ему на протяжении всей его истории до сегодняшнего дня, а он никак не может с ней примириться. Почему? Ведь с точки зрения природы все естественно — переход из одного состояния в другое. Почему же этот переход неприемлем для человека — он ведь тоже часть природы. Чем вы это объясните?

— Не знаю… Наверно, дело в том, что живая материя — это высшая форма по сравнению с мертвой. И возврат от высшего состояния к низшему противоестествен, он противоречит эволюции.

— Ну почему же — противоречит? В природе всегда был круговорот веществ. Появилась жизнь, ока развивалась — от простейших водорослей к могучим растениям, от моллюсков к животным, но все потом возвращалось к исходному материалу — к атомам. И растения, и живые существа, пройдя свой путь, всегда возвращали природе исходный материал. Почему же человек противится этому?

— Постойте, Аллан, постойте. Тут что-то не так. Если бы дело было лишь в том, что живому существу надо возвратить природе материал, который она дала ему на время, взаймы, так сказать, все было бы проще. Видимо, дело в том, что с появлением мыслящей материи кое-что изменилось. Видимо, само существование материи мыслящей — это еще более высокая форма, особая форма… Может быть, она еще только начинает свой путь в человеке, и вдруг ей надо гибнуть, прекращать свое существование из-за того, что обветшала оболочка или еще что-то случилось с ней, вот как в случае с Валентином. А может быть… — Я замолчал. Что-то не совсем еще ясное маячило где-то там, в тумане моего сознания, но никак не могло определиться, найти словесную форму.

Темнота вокруг нас, кажется, еще больше сгустилась, шум моря усилился, теперь оно уже тяжело ухало внизу, под нами, ударяясь о камни, — поднялся ветер, начался прибой.

— Так что же? — крикнул Аллан. Ветер отбрасывал его голос, но я все же услышал, что он волнуется. — Что — может быть?

— Не знаю, Аллан! Что-то мелькает, но я не могу вот так просто сказать… Может быть… Пойдем в дом, я замерз.

Мы прошли в галерею, створки бесшумно сдвинулись за нами, стало тепло и тихо.

— Ну, — проговорил он, — я все-таки хочу, чтобы вы довели свою мысль до конца. — Он смотрел на меня ободряюще. — Не бойтесь, прыгайте через пропасть!

— Я подумал… Может быть, она вообще не должна умирать?

Несколько мгновений он смотрел на меня в упор, закусив в зубах свою трубку, потом сказал — Вот эту идею разрабатывал Валентин. До последнего дня…

— Разрабатывать идею бессмертия и погибнуть так нелепо, в расцвете сил… Какая ирония судьбы!

— Погодите, — сказал Аллан. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Мы прошли через галерею, затем миновали обширный полутемный сейчас холл, тоже застекленный, уставленный по стенкам всевозможными растениями, которые Аллан навез сюда со всей вселенной. Холл был почти круглый, чуть вытянутый, он как бы продолжал галерею, только чуть расширялся, и та часть его, которая примыкала к другой половине дома, состояла из передвижных, тоже изогнутых по окружности перегородок. Одна из перегородок мягко отошла в сторону, и мы очутились в рабочем кабинете Аллана, с его знаменитым пультом и экраном во всю стенку.

— Садитесь сюда, Виктор, — указал он мне на тахту. — Мне придется немного поработать у пульта.

Не он не успел положить руку на кнопки. Зажегся экран, и мы увидели Юну.

— Здравствуйте, Виктор, — сказала она. — Аллан, я звонила, тебя не было.

— Мы с Виктором на утёсе стояли. Ну, как там? — спросил он.

— Плохо, — сказала она. — Состояние подавленное, я даже боюсь задевать этот вопрос. Как бы хуже не было.

— Ну, ты погоди. — Сказал он. — Мы тут с Виктором посоветуемся. А потом я тебе скажу, что делать, ладно?

— Хорошо. Я буду ждать. — Экран погас.

— Она у Лины сейчас, — пояснил Аллан. — Тут вот какая история…

Он нажал кнопку, и в стеке, справа от пульта, открылась ниша.

— Вы видите этот ящик?

Я подошел поближе. В нише стоял на подставке большой металлический ящик, величиной, пожалуй, со старинный сундук. Он был ровный, гладкий, нигде никаких швов или отверстий. Только со дна его отходил толстый полиэтиленовый шланг. Странно толстый, примерно в целый обхват. Он уходил куда-то в пол.

— Вижу, — сказал я. — Ну и что?

— А вот что. Сегодня ровно месяц, как погиб Валентин, вы знаете. Так вот, сегодня утром мне доставили этот ящик вот с этим письмом. Читайте.

Он подал мне листок белой бумаги, и я прочел ровные отроки, написанные от руки:

«Дорогой Аллан! Сегодня месяц, как меня нет в живых. Я это знаю, так как завещал одному из сотрудников Института доставить тебе этот ящик ровно через месяц после того, как будет точно известно, что меня нет в живых.

Подключи его к своему телекомпьютеру.

Валентин.»

— Вы подключили? — спросил я.

— Да.

— Ну и что?

— Сейчас увидите.

Он нажал кнопку. Экран засветился, но как-то мутно. Какое-то туманное, расплывчатое изображение появилось на нем. Аллан убавил свет в комнате, стал регулировать ручками настройки на пульте.

И вдруг на экране, очень чётко и ясно, показалось лицо Валентина. Изображение отодвинулось, и мы с Алланом увидели, как Валентин, во весь свой рост сделал шаг нам навстречу, оглядел кабинет, заметил Аллана, потом меня, и улыбнулся своей обычной, чуть грустной улыбкой.

— Здравствуй, Аллан, — сказал он спокойно, и впечатление было такое, что он здесь, в комнате. — Здравствуйте, Виктор.

Я сидел похолодевший, не в силах шевельнуться.

— Здравствуй, Валентин, — сказал Аллан. Он старался тоже говорить спокойно, но голос его звучал хрипло и сдавленно. — Ты хорошо меня слышишь?

— Да. Вполне… — ответил Валентин. Он замолчал, некоторое время внимательно рассматривал наши лица, потом помрачнел, оглянулся, придвинул к себе кресло и сел напротив нас.

— Меня, по-видимому, нет в живых? — сказал он как о чём-то само собой разумеющемся, и тут я почувствовал, что слабею, еще секунда — и упаду. Я прислонился к стене. Аллану, видно, тоже было не по себе. Он взялся за ручки на пульте.

— Да, — проговорил он наконец.

— Месяц прошел? — спросил Валентин.

— Да, — выдавил Аллан.

Валентин сидел в кресле, опустив подбородок на сжатые кулаки, и лицо его было хорошо видно нам. Оно мрачнело все больше и больше. Вот появились скорбные складки у губ, вот сдвинулись брови и стала подергиваться левая щека. Он прикрыл ладонью глаза. И сидел так еще некоторое время.

Мы молчали.

— Лина знает? — спросил Валентин и отнял руку.

— Знает, — сказал Аллан.

— Как она?

— Ничего, — сказал Аллан. — Держится. Юна там у нее.

— Спасибо, — сказал Валентин. — Ты уж поддержи ее…

— О чём ты говоришь!

Валентин встал, отодвинул кресло, прошёлся по комнате. И мы увидели, что это его рабочий кабинет в Институте.

— Что со мной случилось, Аллан?

Я ждал этого вопроса. И Аллан, видимо, тоже ждал. И все-таки ему было трудно, я видел.

— Ты… Ты ко всему готов, Валентин?

— Абсолютно. Я потом все объясню. А сейчас говори все, не бойся.

— Ты работал в камере, произошел взрыв.

— Понятно. — Теперь он был уже спокоен. — Кто-нибудь еще пострадал?

— Нет, ты один. Почему ты был в камере, когда мог быть у экрана?

— Не знаю, — сказал он. — Наверно, так надо было… — Он обвел глазами свой кабинет, выдвинул ящик стола, посмотрел какие-то бумаги.

— Установка погибла?

— Да. Ничего не осталось.

Аллан не объяснял дальше, но Валентин понял.

— Бедная Лина… — сказал он и замолчал надолго, задумался.

— Ты хочешь ее видеть? — спросил Аллан. Валентин не ответил.

Он стоял у стола, опустив голову. Потом подошел к нам.

— Не надо этого делать, — сказал он. — Ей будет слишком тяжело.

— Я могу сделать так, что она тебя не увидит. Только ты ее.

Валентин нахмурился.

— Нет, — сказал он. — Пока не надо. Подожди. Поговорим сначала… Я должен привыкнуть к этой мысли. К своему новому положению…

Он опять стал ходить по кабинету, осматривать все. Подошел к стенду, где были смонтированы какие-то приборы.

— Установку можно будет восстановить, — сказал он, — она у меня вот здесь, — он притронулся рукой ко лбу. — И чертежи у меня тут, в шкафах.

Он говорил так, словно действительно ходил сейчас по своему кабинету. Впрочем, для него это было, видимо, действительно так.

— Ладно, — сказал он. — Давайте разберемся что к чему.

Он опять подошел к нам вплотную и сел в кресло.

— Ты все понял, Аллан?

— Не совсем. Но — догадываюсь.

— Сейчас объясню. — Он обернулся ко мне. — Виктор знает, над чем я работал?

— В общих чертах, — сказал я, — только идею.

Он кивнул, провел пальцами по подбородку, ощутил, видимо, небритость, нахмурился, подумал о чём-то и печально усмехнулся.

— Я исходил из того, что смерть молодой мыслящей материи — противоестественна. Она умирает не потому, что износилась или исчерпала себя, она умирает потому, что природа не нашла еще способа продлить ее существование. Исследования показали: серое вещество мозга погибает, как правило, в расцвете сил, погибает из-за того, что износилась оболочка, одряхлевший организм пе в состоянии поддерживать необходимые условия существования мозга. Тело состарилось, а мозг еще молод — отчего такое несоответствие? С точки зрения биологической жизни организм за 70–80 лет существования вполне успевает выполнить свое назначение — дать начало новой жизни. Он прошел свой цикл и может уходить спокойно. Но высшая форма жизни, заключенная в нем, — мыслящая материя — только начинает свой путь. Она должна совершить еще очень многое, ее способности и возможности, неизведанные пока еще никем, неисчерпаемы. И вдруг, в самом начале пути, когда еще все впереди, она должна прекратить свое существование. Не отсюда ли яростный протест мозга против смерти, его нежелание подчиниться гибели и его трагическое бессилие вырваться из плена биологического распада оболочки, без которой он пока не может существовать? Я говорю — пока, потому что на этот счет у меня есть особые соображения, по об этом после. Теперь — о главном.

Валентин встал, сделал несколько шагов по кабинету, подошел, видимо, по привычке к охну, и тут же отвернулся, чтобы не видеть бушующей жизни — там, на всех трёх ярусах города.

Он снова подошел к нам, но в кресло не сел, отодвинул его. Вместо него придвинул чёрную экранную доску на подставке, — так, чтобы нам хорошо было видно. Взял в руки чертёжный электронный фломастер.

— Итак, о главном, — сказал он, собираясь, глядя на доску. — Если природа пока еще не может сохранить мыслящую материю, значит она сака должна позаботиться об этом, найти способ продлить свою жизнь после гибели оболочки. Тут можно было идти разными путями. Можно было попытаться сохранить в искусственных условиях жизнь мозгу. Такие попытки делались, вы знаете. Но мозг, живущий в банке с раствором и ждущий возможности переселиться в какое-нибудь молодое тело, — слишком жалкое зрелище для окружающих и слишком унизительное состояние для мыслящего мозга. Не говоря уже о том, что тут нарушаются связи со средой, то есть происходит изменение личности.

Я попробовал идти иным путем — более сложным, но, как мне кажется, более перспективным. Он состоит из двух этапов. Первый — при помощи биотронного запоминающего комплекса записать личность… — Валентин быстро набрасывал на доске схему: человек и идущие от него импульсы, попадающие в запоминающее устройство. — Второй этап — воссоздать затем личность при помощи того же запоминающего комплекса. Ну, с первой задачей я как будто справился, — грустно усмехнулся он. — Тот ящик, который вы получили, Аллан, и есть биотронное запоминающее устройство, в котором содержится моя личность. В течение пяти последних лет вся моя умственная деятельность записывалась этим устройством. Большей частью ото происходило в Институте, так как последнее время я, в основном, проводил там. Записывались не только импульсы мозга, записывались при этом и изображение, и голос. Таким образом, в ящик было введено все — весь запас моих знаний, весь мой предшествующий опыт, все мои привычки и даже все мои недостатки. Для полноты картины я старался записывать себя не только в Институте, но и дома, и во время путешествий. Помните, Аллан, вы все потешались надо мной, когда во время полета на Эру я и днем и ночью не расставался с кожаным шлемом, вы еще говорили, что он прирастет к моей голове. Так вот, в этом шлеме находились датчики и портативное записывающее устройство. Потом я ввёл его все в тот же ящик. Так, постепенно, я вводил туда все, что касалось меня, все, что, конечно, поддавалось фиксации. Можно сказать, что постепенно, шаг за шагом, я переселялся в этот ящик со всеми своими потрохами… И вот, как видите, переселился…

Он обернулся к нам, у него было улыбающееся лицо, но улыбка была какая-то жалкая…

— Переселиться — переселился, — повторил он, — и, как видите, довольно удачно. И далее, я бы сказал, вовремя. Не так ли? Вы ведь воспринимаете меня, как живого?

— Да, — сказал Аллан. — Абсолютно.

— Ну что ж, значит, с этой задачей я справился…

Он стоял задумавшись, с фломастером в руке.

— Я смогу работать дальше, смогу направлять работу лаборатории… — он говорил, словно убеждал себя в чём-то, словно доказывая себе, что был прав.

— Да, конечно, — сказал Аллан. — А если хочешь, мы возьмем тебя в космос, полетим, как прежде… — Он словно оправдывался в чём-то перед Валентином, словно убеждал его, что положение у нас у всех равное, что мы с ним — живые и Валентин, записанный в ящике, — это одно и то же. Но все трое мы одновременно почувствовали неловкость. Видимо, оттого, что в воздухе все время висело что-то недосказанное.

— Ну хорошо, с первой задачей ты справился прекрасно, я бы даже сказал, удивительно. Мы воспринимаем тебя сейчас, как если бы ты был, ну, скажем, в космосе, и мы с тобой держали связь. Верно я говорю, Виктор?

— Да, — согласился я. — Это, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Я, например, никак не могу осознать, что мы разговариваем сейчас… с биотронным ящиком, хотя понимаю, что это так.

— Не совсем так, — быстро поправил меня Аллан и посмотрел на экран. — Общаемся мы все-таки с ним самим, с его личностью, а ящик, он, ну как бы явился соединительным мостом между нами и Валентином… Так ведь, Валентин?

— Да, пожалуй, — сказал Валентин, но не очень уверенно. — Я ощущаю себя так, как раньше, я чувствую себя все время связанным с ящиком, но не чувствую своей зависимости от него. Скорей, наоборот. Я знаю, что он зависит от меня. При желании я могу его выключить, при желании могу стереть ту или иную запись, могу даже…

Мы с Алланом застыли, разинув рты. Вид у нас, судя по всему, был довольно глупый, потому что Валентин замолчал, перевел взгляд с него на меня.

— Как ты обычно включал ящик? — спросил Аллан.

— Нажимал кнопку на пульте. Вот эту, красную. — Он подошел к большой вертикальной панели, смонтированной на стене. — Видите, она сейчас нажата и горит красный свет. А когда хотел выключить, нажимал соседнюю, чёрную. Вот, смотрите…

Аллан поднял руку, но не успел звука вымолвить — Валентин нажал чёрную кнопку и экран стал гаснуть. Сперва он затуманился, изображение расплылось, размылось, потом оно совсем пропало, наступила какая-то странная полутьма, и голос Валентина пропал, но в то же время на экране мелькали неясные тени, и какие-то странные обрывки звуков, перемешиваясь, слышались в отдалении, то усиливаясь, то замирая совсем.

— Валентин! — закричал Аллан. — Валентин! Нажми красную кнопку! Ты слышишь меня? — повторял он властно, — Нажми красную кнопку!

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Ведь никакой кнопки в действительности нет…

Но Аллан не слушал меня.

— Валентин! Валентин! — кричал он. — Ты слышишь меня?

— Сейчас, погодите… — услышали мы какой-то сонный голос с экрана. — Тут темно, я ничего не вижу… Ага, вот, нащупал…

Экран вновь засветился. Валентин стоял у панели и щурился от света.

— Не нажимай больше чёрную кнопку, — сказал Аллан с облегчением. — Что ты чувствовал, когда, выключил ящик?

— Я, кажется, уснул. Потом услышал сквозь сон твой голос. Ты звал меня?

— Да.

— Раньше этого не было… — виновато сказал Валентин.

— Ты понимаешь, что произошло? — спросил Аллан.

— Кажется, понимаю… Когда я раньше нажимал кнопку, ящик отключался, а я продолжал действовать без него. Теперь я нажал ее…

— Ты нажал ее в своем воображении.

— Да. Отключить его по-настоящему я не мог. Но он повел себя так, как если бы его действительно отключили. Сознание мое затуманилось… Видимо, я спал.

— Больше не делай этого, — сказал Аллан. — Бог его знает, сумеешь ли ты включить в следующий раз. Ты говорил, что можешь стирать записи?

— Да, вот этим рычагом.

— Никогда не прикасайся к нему, слышишь?

— Хорошо.

— Ну, а теперь я отключу тебя. По-настоящему отключу, а потом включу снова. Так что ты не бойся.

— А я не боюсь, — улыбнулся Валентин.

— Садись в кресло.

Валентин послушно сел и спокойно посмотрел на Аллана.

— Готов?

— Готов.

— Выключаю.

Он вынул вилку, отключающую питание ящика.

Экран совсем погас. Теперь мы видели только его холодную вогнутую матовую поверхность. Несколько секунд мы молча смотрели на экран.

— Что он должен сейчас чувствовать? — спросил я.

— Не знаю. Скорей всего — ничего. Полный провал.

Он подождал еще немного. Затем включил. Валентин сидел в кресле, в той же позе.

— Что ты чувствовал?

— Ничего. Мне казалось, что ничего не изменилось. Ты выключал?

— Выключал. — Сказал Аллан. — С этим ясно. Ты возвращаешься к себе на той же точке, на которой ящик был отключен. Ты не устал? Может быть, на сегодня хватит?

— Может быть… — задумчиво сказал Валентин.

2

— Ну? Что вы обо всем этом думаете? — спросил меня Аллан, когда мы остались вдвоем.

Я не оговорился, не могу подобрать другого слова. Мы действительно только что были втроем, но вот Валентин ушёл. Ушёл куда-то к себе.

Аллан вызвал Юну. Сказал, что мы ждем их с Линой, но больше ничего объяснять не стал и выключил экран.

Мы сидели, молчали. Он набил свою трубку, закурил. Дым был совсем прозрачный, почти невидимый, и удивительно ароматный. От него шло чудесное волнующее тепло, словно открыли дверь в цветочную галерею. Собственно, и делал он этот табак из цветов по какому-то особому, им самим придуманному способу. У меня сладко закружилась голова.

— Ну так что вы обо всем этом думаете?

— Мне кажется, он бросил вызов самому господу богу.

— Мы все время бросаем ему вызов. Когда создаем межпланетные станции. Когда пробиваем пространство. Когда сдвигаем время.

— Нет, Аллан, это не совсем то. — Я поднялся с тахты, подошел к его огромной космической карте. — Все, что вы говорите, совершается в пределах существующего в природе. И пространство, и время, и планеты существуют в природе независимо от нас. Мы только научились… ну, как бы это сказать, состязаться с космическими скоростями и расстояниями, с движением планет и звезд. А он сделал то, что неподвластно природе.

— Что?

— Сохранил мыслящую материю.

— Он ее не сохранил. Он ее воспроизвел, вернее, даже записал, снял с нее слепок. Природа делает то же самое ежечасно, ежесекундно. Она воспроизводит мыслящую материю все время. И во все больших количествах.

— Вот именно, — сказал я. — Каждый раз заново и каждый раз сначала, с пустого места. Вот вы ему сказали: не смей нажимать рычаг, помните? А она что делает? Каждый раз нажимает рычаг, стирает все до тла, а потом воспроизводит чистую пленку, на которую все надо записывать заново, с самого начала.

— Ну, не совсем сначала…

— Нет, именно сначала, с самого начала! — убежденно говорил я, увлекшись своим сравнением. — Качество пленки несколько улучшается, она становится более восприимчивой, может быть, более емкой, но запись надо начинать с самого начала — вы же знаете, что происходит с людьми, которые с младенческого возраста оказываются изолированными от общества!

— Да, — согласился он. — Тут вы правы, она действительно каждый раз нажимает на этот проклятый рычаг. А общество затем заново пишет все на ней. Значит, общество играет роль хранителя информации. В обществе, в его материальной и духовной культуре сохраняется все, что накоплено мыслящей материей за все время ее существования.

— Я не отрицаю роли общества… И воспитания… Именно оно делает человека человеком. Все верно. Однако обратите внимание — жизнь мыслящей материи не увеличивается, человек по-прежнему живет 70–80 лет, ну пусть мы сумеем продлить продолжительность жизни до ста лет. А период, который требуется, чтобы записать информацию на чистую пленку, катастрофически увеличивается. Чтобы передать только основную информацию, общую и специальную, еще недавно достаточно было 20–25 лет. Сейчас уже требуется 25–30 лет. Что же остается на долю активной деятельности человека?! И все потому, что каждый раз надо начинать сначала. Вспомните, Аллан, что говорил Валентин — мыслящая материя умирает в самом начале пути, гибнет из-за того, что изнашивается оболочка. В чём дело? Почему такое несоответствие?

Я разошёлся, распалился так, как будто это он, Аллан, был тем самым господом богом, который что-то — не предусмотрел, и я требовал от него исправить ошибку.

Он улыбнулся, выбил свою трубку.

— Одно из двух, — сказал он. — Либо в этом есть какой-то смысл, либо Валентин прав: природа оказалась просто неподготовленной для сохранения высшей формы жизни.

— Если бы в этом был какой-то смысл, мыслящая материя не воспринимала бы свою смерть так трагично, не протестовала бы так яростно против смерти. Значит, что-то тут не так, что-то не так! Вот почему я говорю: он бросил вызов богу! И вызов справедливый!

— Пожалуй! — сказал Аллан. — Пожалуй, вы правы. Вот только что из всего этого получится?..

3

Аллан посмотрел на часы.

— Сейчас подойдет их ракета. Пойдемте, Виктор, посмотрим.

Мы прошли в галерею. Оттуда хорошо было видно, как к причальной мачте, обозначенной своим, светящимся остовом, медленно подплывала по воздуху тоже светящаяся сигарообразная полоска. Ракета шла сейчас в режиме воздухоплавания, на раскинутых тормозных крыльях, но их не было видно, они лишь угадывались по тому, как ракета мягкими толчками опускалась, приближаясь к вершине мачты. Вот еще один толчок — и она застыла в неподвижности — легла на мачтовую площадку.

— Красиво, не правда ли? — сказал Аллан приглушенно. — Уж сколько и куда ни приходилось отправляться на ракетах, а вот этот момент всегда волнует. Наверно, в этом сказывается одно из самых древних и глубинных свойств человека: ждать встречи и грустить при расставании.

Вскоре мы увидели, как сверху вниз по мачте проехала кабина лифта. А еще через несколько минут услышали мягкий хлопок — это открылась пневматическая дверь горизонтального лифта.

Две женщины вошли в галерею и пошли нам навстречу.

Какие они были разные! Собранная, стройная, словно выточенная из цельного куска мрамора Юна, с холодновато-прекрасным лицом античной статуи, и вся порывистая, чуткая, худенькая Лина, с лицом, которое не назовешь уж очень красивым, но удивительно живым, переменчивым, излучающим какое-то внутреннее сияние. Сейчас оно было исполнено страдания, но и это не портило его, а делало, если можно так сказать, еще более человечным и в этой человечности прекрасным.

По дороге Лина, видно, сдерживалась. А тут, увидев Аллана, сразу потеряла выдержку, кинулась к нему, прижалась головой к его плечу.

— Аллан, — говорила она сквозь слезы, — Аллан, это ведь неправда, да? Этого ведь не может быть, чтобы он умер?! Он не мог умереть, Аллан! Он обещал мне, что никогда не умрёт! Он много раз говорил мне, что никогда не умрёт…

Мы переглянулись.

— Она все время твердит это… — сказала Юна. — Она не верит, что… Она все время ждет его, говорит, что он придет.

— Он знал, что я не могу жить без него, так уж получилось, мы росли вместе, жили по соседству, он был старше меня на пять лет, но я не отставала от него ни на шаг, со всеми своими вопросами и обидами бежала к нему, не к отцу, не к матери, а к нему — он всегда защищал меня и учил меня всему, что знал сам, все свободное время был со мной — мальчишки над ним потешались, дразнили нас женихом и невестой, а он никогда не обижался, только улыбался своей доброй улыбкой и говорил мне, чтобы я не расстраивалась. Когда ему исполнилось двенадцать, ему подарили воздушную лодку, он пошел ее пробовать, а я прибежала на берег, увидела, как он скользит над водой в своей лодке, и кинулась вплавь, чтобы догнать его, но сил не хватило, мне было семь лет, я стала тонуть… Я не кричала, звука ни одного не издала, только билась изо всех сил, захлёбывалась, чувствовала, что теряю сознание, и последняя моя мысль была, я помню: он так и не узнает, что я плыла ему навстречу. А он почувствовал что-то, помчался к берегу, пролетел надо мной, увидел меня сверху, кинулся в воду и спас меня. С тех пор он никогда не оставлял меня одну, брал с собой во все свои путешествия, ничего не делал без меня, всегда все мне рассказывал, каждую минуту, каждую секунду я знала, где он, что с ним, я была ему всем — женой, матерью, другом, помощником. У нас родились дети, двое детей, но вся моя жизнь была в нем, я не мыслила себя без него, и он всегда говорил, что не проживет и дня без меня, что мы, наверное, составлены из чего-то единого, и если один из нас умрёт, то в тот же миг умрёт и другой, поэтому, если когда-нибудь с ним что-то случится, и мне скажут, что его нет в живых, чтобы я не верила, он все равно придет, он не может уйти без меня… А я живу, Аллан, я не умираю, значит, и он жив, он не мог умереть, правда ведь, Аллан?!

Она говорила все это захлёбываясь, заливаясь слезами, ее колотила дрожь, и Аллан держал ее худенькие плечи в своих руках, прижимал ее к себе, гладил по голове, как маленькую, и я впервые увидел в ого глазах слезы.

Он привел ее в свой кабинет, усадил на тахту, сам сел рядом, а с другой стороны села Юна, и так вот, обняв Лину с двух сторон, они немного ее успокоили. Видно, выплеснув все, что накопил, ъ в душе за эти дни, она обессилела, затихла, только вздрагивала время от времени, прижавшись лицом к груди Юны.

Аллан спросил меня глазами. Я кивнул. По-моему, это надо было сделать.

— Лина, — сказал он, — Валентин не обманул тебя. Он вернется.

Она подняла голову, глаза ее умоляюще смотрели на Аллана.

— Значит, он не умер?! Значит, это правда, — он не умер?!

— Я не знаю, как это тебе объяснить. Считай, что он в длительном космическом полете, считай, что он далеко, очень далеко, и когда он сумеет вернуться — неизвестно. Если ты обещаешь, что ни одним звуком, ни одним жестом не обмолвишься о смерти, ты сможешь видеть его, разговаривать с ним вот здесь, у этого экрана.

Она растерянно смотрела на нас.

— Я… Я не понимаю.

— Ты хочешь его видеть? Живого, такого, как всегда. И разговаривать с ним?

— Да! Да! Да! Это можно сейчас?

— Можно… Но только… Помнишь, что ты мне обещала?

— Я постараюсь, Аллан. Я сделаю все, что нужно, я… — она подавилась слезами.

— Пойди умойся. Приведи себя в порядок. Чтобы следов твоих слез не было. Чтобы ты была такая, как всегда. Он же разговаривал с тобой из космоса?

— Да. Всегда.

— Считай, что так и будет.

Она все еще недоверчиво смотрела на нас, потом сорвалась с места, выбежала и вернулась буквально через минуту. И я поразился тому, что может сделать с собой женщина за какие-то несколько мгновений. У нее было другое лицо — полное ожидания и надежды.

— Помни, что ты обещала! Это очень важно.

Она не ответила. Ока не сводила глаз с экрана.

Аллан включил ящик. Экран засветился, и мы увидели Валентина. Но, странное дело, он не сидел в кресле, где мы оставили его в прошлый раз. Он стоял у панели и что-то делал. Когда включился экран, он обернулся, увидел нас, потом ее, и по лицу его прошла судорога.

— Лин… — голос его сорвался. Он хотел сказать что-то еще, но не смог. Он сделал шаг к экрану, протянул руки. Она бросилась к стене, прижалась к ней, стала гладить ее ладонями.

— Ты живой! — говорила она. — Я знала, что ты живой! Раз я живу, значит, и ты живой! Господи, какое счастье, что я тебя вижу! Я знаю, ты очень далеко, ты в космосе, но это ничего, главное, что ты жив, а значит, вернешься, пусть не скоро, пусть, когда-нибудь, но вернешься!

Слезы безостановочно текли по ее лицу. Она прижалась мокрой щекой к экрану, и Валентин, там, по ту сторону, провел ладонью по ее щеке.

— Не плачь, — сказал он, — не надо плакать. Ты же видишь — все в порядке.

Я видел, ему трудно держать себя в руках, еще секунда — и он сорвется.

Я дал знак Аллану.

— Валентин, — сказал он, — сеанс связи сегодня короткий, сейчас она оборвется. Ты хочешь что-то сказать?

Он кивнул головой и через силу улыбнулся.

— Поцелуй ребят, — сказал он. — В следующий раз приведи их. И не волнуйтесь. Все будет хорошо. Слышишь — хорошо! Я ведь никогда не обманывал тебя, верно?

Она стояла, как распятая мадонна у экрана, прижавшись к нему всем телом, раскинув руки.

Аллан нажал кнопку.

4

Мы проводили Лину, вернулись обратно. Всю дорогу Аллан был мрачен, почти не разговаривал. Только когда вошли в галерею, он сказал:

— Вы заметили — он стоял у панели.

— Да, я тоже удивился.

— А ведь в прошлый раз мы оставили его в кресле, не так ли?

— Да… Может быть, вы тогда забыли отключить питание ящика, только выключили экран?

— Я выключил ящик, я это хорошо помню. Экран выключается кнопкой, а питание ящика — вилкой. Я отключил ее от сети.

Мы вошли в комнату, Аллан подошел к пульту, мрачно осмотрел вилку. Не включая ее в сеть, нажал кнопку. Экран был темен, но мы услышали какой-то слабый шелестящий звук: как будто листы бумаги переворачивали. Аллан вставил вилку, экран вспыхнул, и мы увидели Валентина. Он стоял возле письменного стола и решительно листал какую-то книгу.

— Валентин, — сказал Аллан, — в прошлый раз мы оставили тебя в кресле, а потом ты оказался у рычага. Что это значит? У ящика есть собственное питание?

— Да, Аллан, есть. Я не хотел говорить вам об этом… Оно слишком слабое, чтобы я мог общаться с вами, но достаточное, чтобы я мог думать и работать. Когда вы отключаете ящик, я остаюсь в полном одиночестве, один на один с самим собой, но я продолжаю думать. В прошлый раз, когда я остался один, мне вдруг сделалось очень тяжело. Я представил себе синее-пресинее весеннее небо, белые плывущие облака, зеленую траву, представил себе жизнь с ее воздухом, светом, простором и людьми, и мне так тоскливо стало от сознания, что я обречен на долгое, может быть, вечное одиночество, что я решил нажать рычаг.

Я уже подошел к панели — и в это время вы включили экран, я увидел Лину… Вы хорошо сделали, что привели ее. И хорошо, что не сказали ей всего, пусть она думает, что я в космосе. Она действительно умрёт, если узнает, что меня нет совсем. Собственно, ради нее я придумал эту штуку с ящиком. Я знал: всякое может случиться. Теперь, когда я увидел ее, я понял: я не напрасно сделал это. Для нее я живой — это главное. Но я постараюсь быть живым не только для нее. Я буду работать круглые сутки, я совершу невозможное… Перевезите завтра ящик в Институт, пусть поставят его в лаборатории, пусть соберутся все, кто может и хочет поспорить о богом, я думаю, общими силами мы его одолеем!

 

Планета МИФ

1

Мы сидели в библиотеке Аллана — небольшом круглом зале.

Был дождливый зимний вечер, за продолговатым, горизонтально вытянутым, изогнутым окном, напоминавшим лобовое стекло космического корабля, расплывчато светились сигнальные огни порта. Включенные на полную мощность, они пробивали завесу тумана, разноцветными лучами прощупывали тяжёлую свинцовую гладь воды, плотное облачное небо. Они словно подбадривали идущие в тумане корабли и ракеты, словно приветствовали их, давая знать о близости порта, хотя вели их в тумане совсем другие лучи — невидимые, электронные.

Я подумал о том, что все это не больше, чем иллюминация, что если бы вдруг почему-то погасли все эти мощные прожектора, — морские и воздушные корабли все равно шли бы заданным курсом, все равно причалили бы в точно назначенном месте и в точно назначенный срок. Но людям, как видно, этого мало. Им надо видеть живой переменчивый свет, собственными глазами чувствовать его цветное тепло…

— А знаете, Виктор, я иногда завидую людям двадцатого века.

В недоумении я обернулся к Аллану. Он сидел в кресле, откинув голову назад, фокусируя свои бинокулярные очки. Он только что просмотрел очередной выпуск «Рассказов Аллана», записанных мной и вышедших в свет миллионным тиражом. Я привез ему сигнальный экземпляр кассеты и, как всегда волнуясь, ждал, что он скажет. И как всегда, он сказал нечто неожиданное.

Он снял очки, извлек маленькую, с пятак величиной, кассету, подержал ее на ладони, подбросил, словно взвешивая, повертел в пальцах.

— Люди прошлых веков могли позволить себя роскошь создавать большие книги — весомые, ощутимые, — в голосе его я услышал неподдельное сожаление. — Они могли листать их, рассматривать, они сживались с ними, как с живыми существами — я говорю, конечно, о настоящих книгах… — Он глянул на меня и, видно, почувствовав мое смущение, тут же поправился: — Я не хочу сказать ничего плохого о вашей работе, Виктор. Вы записали все очень ярко, интересно, я бы так никогда не смог… Да и смонтировано все умело — музыка, цвет и голос чтеца подобран хорошо, хотя я предпочитаю глазами читать, без всякой музыки и цвета — они мне мешают. А вообще — хорошая работа, и иллюстрации отлично выполнены, со вкусом, без аляповатости… Все хорошо. Но вот я кончил читать… — он снова подбросил на ладони маленький чёрный кружочек с цветной наклейкой, — и все! Ни зрительно, ни эмоционально я это не воспринимаю. Разве что наклейку.

Он стал разглядывать цветную наклейку, где был изображен он сам и было написано название книгофильма.

А я снова подумал о лучах прожекторов в порту — не в этом ли их назначение?..

— Да, наверно, вы правы, — сказал я, рассматривая стены библиотеки, сплошь испещренные крошечными ячейками. — Но, согласитесь, надо же чем-то платить за выигрыш в объеме. Сколько у вас книгофильмов?

— Что-то около ста тысяч.

— Вот видите! Представьте себе, что вам надо разместить сто тысяч томов… Да вам всего вашего дома не хватило бы!

Он кивнул, подошел к стене, отыскал глазами какую-то надпись, выдвинул ящичек, положил туда кассету.

— Ну вот, — сказал, он. — Одной кассетой больше.

Он Стоял лицом к стене, переводил взгляд с одной надписи на другую, и я догадывался, что каждое название рождало в нем множество воспоминаний — ведь это был раздел библиотеки, где хранились описания его путешествий, рассказы об экспедициях и исследованиях, в которых он принимал участие. И лица друзей, наверно, проходили перед ним — иных уже не было в живых…

— Я у вас в долгу, Виктор, за вашу работу. Если б не вы, многое так и осталось бы неописанным, у меня не хватает терпения описывать во всех подробностях, да и времени жаль, хочется больше сделать.

— Напрасно, — сказал я. — Убежден, у вас это получилось бы лучше. Стихи ведь у вас получаются.

— Стихи — другое дело. Это непроизвольно, нахлынет в какой-то момент — и все, А так…

Он выдвинул нижний ящик побольше, стал перебирать в нем что-то.

— Хотел бы сделать для вас приятное, да сам не знаю, что вам подарить. На этих пятаках и надписи не сделаешь…

— Подарите мне еще одну вашу историю, для меня это лучший подарок, вы знаете.

— Постараюсь… Только, право, Виктор, мне кажется, все, что могло вас интересовать, я вам уже пересказал.

Я засмеялся.

— Если б я не знал вас так давно, Аллан, то мог бы испугаться. К счастью, мне доподлинно известно, что вы ошибаетесь. Более, того, я даже хотел бы вам напомнить об одном вашем обещании.

— Сделайте милость, Виктор… — он продолжал перебирать кассеты, но я видел, что он насторожился, он всегда великолепно угадывал мои мысли.

— Вы обещали, что когда-нибудь раскроете тайну планеты МИФ.

Он еще некоторое время стоял, наклонившись над ящиком, потом выпрямился и рассмеялся.

— Поймал все-таки! Я думал, забыли давно. Сколько лет прошло?

— Десять. Как видите, я тактично молчал все эти годы. Вы ведь сказали тогда: «Может быть… Когда-нибудь… Лет через десять». Вы уж простите, но я подумал: может быть, оно уже наступило —. это «когда-нибудь»?

— Да… Планета МИФ…

Он посерьезнел, подошел к окну и долго стоял, глядя в сырую ночную мглу, прорезаемую лучами прожекторов.

— Аллан, — сказал я. — Бог с ней, с этой планетой. Нельзя — так нельзя.

— Пожалуй, теперь можно. — Он снова подошел к библиотеке, нажал какую-то замаскированную кнопку, открыл ящичек на высоте своего плеча, стал перекладывать что-то. — Но только с одним условием, Виктор, я буду называть ее не тем именем, под которым она была широко известка в свое время, а так, как она числится у меня здесь, в моем каталоге: Могучая Ипсилон Феникса — сокращенно МИФ. Согласны?

— Разумеется, Аллан. Разве только, если я опубликую потом ваш рассказ, кое-кто не поверит, решит, что все это выдумка.

— Поверят! Дело тут не в названии. Впрочем, надо все по порядку…

Он стал выбирать из ящичка кассеты, какие-то карточки с перфорацией, потом, видимо, вспомнив, принялся разыскивать еще что-то, наконец, решив, как видно, что так будет лучше, вынул весь ящичек из ячейки и перенес его на стол вместе со всем содержимым, поставил бережно и прикрыл ладонью.

— Здесь хранится все, что связано с этим делом… Вернее, почти все. Десять лет я пе прикасался к этим материалам по причинам, которые вы поймете потом. — Он отнял ладонь от ящика. — С чего же начать?..

2

Ее открыли в начале века. Какой-то астроном Северной обсерватории обратил внимание на странное расположение вновь обнаруженных звезд в созвездии Феникса. Они располагались точно по окружности, а в центре была непонятная пустота. Никакими известными тогда радиотелескопами нельзя было обнаружить внутри ни малейшего признака твердого тела или излучения. Вращались звезды вокруг этого центра. Внимание учёных всего мира было привлечено к данной точке Вселенной. Можно без преувеличения сказать, что в какой-то момент все астрономические трубы, все приборы земли оказались направленными в одну точку. Раз звезды вращаются вокруг какого-то центра, значит там должно быть мощное тело, обладающее огромной массой. Но никто ничего прибавить не мог — в центре созвездия зияла пустота.

Страшно заинтересованные учёные предположили, что существующие приборы просто не улавливают волновых колебаний. И вот тогда-то появился на свет сверхмощный мазерный телескоп. В его создании участвовали физики всего мира. С огромным интересом ждали они того дня, когда раскинутые на просторах Сахары колоссальные излучатели будут направлены в сторону Феникса. Наступил этот день. И снова — ничего. Ни малейшего проблеска.

Тогда принялись за расчеты. Они показали, что в центре симметрично расположенных по кругу звезд должно находиться гигантское тело колоссальной плотности. Только такое тело, обладающее невероятной массой, может держать «на привязи» целую звездную систему. Эта сверхзвезда, а вернее, сверхпланета, так как она должна была быть твердой, получила название Могучая. Но открыта она была «на кончике пера», как некогда Леверье теоретически открыл Нептун.

Надо было найти какие-то физические признаки ее существования.

Началась целая астрономическая эпоха, проходившая под знаком Могучей. Состязаясь друг с другом в изобретательности, величайшие умы первой половины века, целые творческие коллективы, лаборатории, объединения строили удивительные приборы, разрабатывали проекты один другого великолепнее чтобы засечь наконец ее, поймать, так сказать, на ощупь. В погоне за Могучей были открыты гравитационные волны, новые частицы, были найдены принципиально новые способы локации…

По ходу были сделаны важнейшие открытия в области физики и техники. Появились даже новые ответвления в физике — такие как гравитационная статистика, галактическая магнитная теория. Если мы открыли магнитный резонанс — это благодаря Могучей…

Я не хочу сказать, что всего этого не было бы без охоты за Могучей. Конечно, со временем пришли бы ко всему, но погоня за ней подстегнула умы, она раззадорила всех, она не давала покоя…

А тут еще было высказано предположение, что огромной мощности силовое поле вокруг Могучей как бы захватывает радиосигналы, посылаемые с Земли, они движутся возле нее по замкнутому кругу, поэтому локация с Земли безуспешна, необходим штурм Могучей при помощи межзвездных зондов.

Эта идея дала новый толчок развитию космонавтики. К середине столетия был создан первый фотонный двигатель и ракета, разогнанная до скорости, близкой к скорости света, покинула солнечную систему, ушла в направлении Феникса, неся на борту мощнейший квазерный генератор для автоматической локации. Но когда по всем расчетам зонд был уже вблизи Могучей, сигналы прекратились. Последние сигналы показывали, что зонд попал в сферу мощного магнитного поля, и все попытки автоматов изменить траекторию его движения не дают результатов…

Было еще много попыток зондировать Могучую, были придуманы остроумнейшие системы, позволяющие использовать силу магнитного поля для торможения и перевода ракеты на круговую орбиту, но ничего не помогало — участь всех зондов была похожа. Они приближались к району Могучей, но как только делались попытки «прощупать» ее, сигналы тут же прекращались — внезапно и навсегда.

Было высказано много теорий, предположений — от самых простых до самых фантастических, вплоть до того, что Могучая обитаема, там высокая цивилизация, и чувствительные станции, едва уловив сигнал, тут же перехватывают волны, так как жители Могучей не хотят никаких контактов с иными мирами…

За пять десятилетий была создана обширная литература о Могучей, история ее штурма занимала уже несколько десятков томов, многие учёные, институты целиком посвятили себя этой проблеме. Несколько Академий наук учредили почётные премии за разрешение этой загадки.

Несколько раз поднимался вопрос о посылке экспедиции, но Всемирный Космический Центр всякий раз налагал вето, считая, что нет достаточных гарантий надежности.

Наконец, где-то лет тридцать тому назад, когда открыли способы гравитационной защиты, ВКЦ дал разрешение на экспедицию.

Подготовлена она была очень тщательно, возглавил ее один из самых крупных учёных и астронавтов того времени, в составе экипажа были специалисты многих направлений. В подготовке участвовали ведущие научные центры мира, координировал подготовку ВКЦ.

Они стартовали в начале 2170 года и через двадцать девять месяцев по земному исчислению, идя с субсветовой скоростью, приблизились к району темного пятна. Учитывая опыт прошлого, они шли с таким расчетом, чтобы лечь на дальнюю орбиту Могучей, и оттуда, с расстояния примерно в три четверти пути, они подтвердили, что все идет нормально. Сигнал, разумеется, был получен с большим опозданием, к моменту его прихода они должны были находиться уже на расчётной орбите, на Земле ждали дальнейших сообщений, но сигналов больше не поступало. Это предвидели заранее и не волновались — считалось, что пока «Дальний» будет находиться на орбите Могучей, связи может не быть, когда же он ляжет на обратный путь, связь возобновится и мы наконец узнаем что-нибудь. Но прошло еще пять месяцев, затем десять — связи не было. Теперь уже волновались, но еще надеялись. Когда же прошло еще десять месяцев и с «Дальнего» не поступило ничего, надеяться перестали. Правда, еще через некоторое время был принят какой-то странный, очень слабый сигнал, но шёл он совсем с другой стороны, откуда-то из туманности Андромеды. О нем поговорили и перестали.

Хотели посылать поисковую экспедицию к Фениксу, но ВКЦ запретил. Было объявлено, что до тех пор, пока не прояснится природа Могучей, больше людей туда не пошлют — хватит жертв.

Зона Могучей была объявлена запретной. Всем космическим кораблям предписано не приближаться к темному пятну ближе чем на пять световых месяцев — то расстояние, с которого «Дальний» послал последнее сообщение. На звездных картах это место помечено красным.

3

Аллан подошел к звездной карте, занимавшей полстены в библиотеке, и показал мне ярко-красную точку с рвущимися от нее во все стороны зловещими острыми клиньями. Таких точек на всей карте было три или четыре, но эта была самая большая.

— Что ж, так и осталась она загадкой? — спросил я с откровенной разочарованностью, больше чтобы раззадорить его.

— Погодите, это была, так сказать, предыстория. Я рассказал вам все это, чтобы вы могли представить себе, как обстояло дело к моменту, когда я вступал в космонавтику.

Красное пятно на карте предписывало строжайший запрет. Выполнение его — обязательное условие для каждого, кто допускался к выходу в Космос. Оно записано в Кодексе космонавта, содержится в клятве, которую дает каждый, вступающий в звание космонавта. Нарушение Запрета влечет за собой лишение Диплома и звания — это известно любому выпускнику Академии Космонавтики. И, насколько мне известно, попыток нарушить запрет за последний лет двадцать не было. Правда, за это время перед ВКЦ несколько раз поднимался вопрос о снятии запрета, но предложения эти всякий раз отклонялись. Мотивировка была та же: пока природа Могучей не разгадана, риск нельзя считать оправданным.

— Если не ошибаюсь, Аллан, вы ведь тоже член Высшего Совета ВКЦ?

— Я был избран пять лет тому назад, но в качестве кандидата, то есть без права решающего голоса. Но послушайте все до конца…

Десять лет назад я возглавил экспедицию в район Гаммы Феникса. Там, на небольшой планете, естественном спутнике Гаммы Феникса, сходном по условиям с Землей, работала наша станция. Мы должны были доставить новое оборудование, сменить людей, забрать оттуда научные материалы.

Мы прибыли в заданный район без особых происшествий, легли на орбиту вокруг Эры (так называется планета, спутник Гаммы), подготовились к приему МТР — малой транспортной ракеты. Она должна была доставить с Эры людей и материалы, увезти обратно новый состав экспедиции. Подготовили кают-компанию для торжественной встречи.

Вы ведь знаете, какой это волнующий момент, когда принимаешь на борту людей из дальней экспедиции, пробивших вдали от Земли несколько лет. По традиции происходит торжественная встреча нового состава экспедиции со старым, и всегда в такой встрече за внешней веселостью присутствует элемент скрытой грусти. Люди, возвращающиеся на землю после длительного отсутствия, испытывают несколько растерянное, я бы даже сказал, подавленное состояние, близкое к прострации. Психологи называют его обратной ностальгией, объясняя это тем, что когда человек очень долго о чём-то мечтает и вдруг мечта осуществляется, возникает на какое-то время чувство пустоты — человеку не хватает мечты. И тогда из потребности заполнить пустоту появляется тоска по тому, что он оставляет. Как правило, все это быстро проходит, но иногда остается и надолго, порождая странные, с точки зрения окружающих, поступки.

Люди, которым предстоит работать на дальней станции, психологически настроены на это, они жаждут дела и, как правило, внешне возбуждены, шумно острят, смеются, но за всем этим скрывается грусть от сознания, что вот сейчас, через несколько часов, они покинут корабль — последнюю частицу Земли, пусть оторванную от нее, унесшую их за миллиарды километров, но все-таки ее частицу. Они выйдут из корабля, спустятся на станцию. Там все будет напоминать Землю, все будет оборудовано по земному образцу, но все уже будет иное.

Я много раз присутствовал на таких торжественных встречах-проводах, и всегда было одно и то же. Так было и на этот раз.

В кают-компании было шумно, весело, произносились с обеих сторон остроумные тосты. Внешне прибывшие с Эры мало чем отличались от наших: такие же парадные куртки с эмблемой ГУКСа — Главного Управления Космических Станций, так же тщательно выбриты, подстрижены, подчеркнуто бодры, но если присмотреться, то легко можно было увидеть разницу. Наши — все Бремя держались вместе, это был коллектив, которому предстояло делать совместную работу. Они же — эту работу выполнили, их теперь одолевали воспоминания, они легко погружались в себя, как только прерывался разговор.

Особенно выделялся одни из них — с нашивками пилота-космонавта первого класса, плотный, мрачноватого вида человек лет тридцати пяти, заросший неряшливой бородой, скрывавшей почти все его лицо. Он сидел все время молча, как-то криво облокотившись о стол, так же молча наливал себе наш розовый напиток, причем делал он это в основном между тостами — возле него стояло уже несколько пустых бутылок. Ну, напиток наш вы знаете — он безвреден в умеренных количествах, поднимает настроение, и поэтому разрешен на борту по особым случаям. Правда, в больших количествах и он способен вывести человека из равновесия, но, поглядывая на этого флегматичного парня, я мало беспокоился: пусть отведет душу, думал я, в конце концов он свое дело сделал, посидит немного и спать завалится. И все-таки чем-то привлекал он мое внимание, глазами, что ли. Нет-нет, да вдруг сверкнет из-под зависших бровей, словно вспышка лазера, проткнет тебя насквозь и опять погрузится в свою лениво-неряшливую неподвижность.

Я спросил о нем, мне сказали, что он вообще такой, особенно последнее время, видно, затосковал по Земле. Но специалист прекрасный, дело свое знает великолепно, незаменим в критических ситуациях — выдержка колоссальная. Звали его Юлий Бандровский. Фамилия показалась мне знакомой, но я не мог вспомнить, откуда.

Потом мы разместили вновь прибывших по каютам, погрузили отряд в транспортную ракету, дождались, пока они причалили к станции на Эре, увидели их еще раз на телеэкране, попрощались и, облетев Эру, легли на обратный курс.

Должен сказать, что наш путь на Землю пролегал не по прямой. Между землей и Эрой, прямо в створе, находилось то самое темное пятно с его коварной Могучей. Поэтому, в соответствии с инструкцией, мы описывали дугу, чтобы обойти это место стороной. Это удлиняло путь, и без того немалый, но иного выхода не было. Мы разгоняли корабль до субсветовой скорости и при том нам предстояли долгие месяцы полета.

По положению, в длительных полетах весь состав сменяемых экспедиций поступает в распоряжение командира корабля и используется в полете по его усмотрению — как для проведения научных исследований, так и для поддержания в действии всех систем корабля.

Поэтому, когда на третьи земные сутки в рубке управления появился Бандровский и попросил использовать его в качестве вахтенного инженер-пилота, я ничуть не удивился, только вид его меня опять неприятно поразил. Всклокоченная, неряшливая борода, лихорадочно блестевшие глаза, предельно мятая куртка, из под которой виднелась далеко не первой свежести рубашка… Впечатление было такое, что он все трое суток валялся на своей койке, не раздеваясь, не умываясь и, кажется, не сомкнув глаз.

«Что-то неладно с этим парнем, — подумал я тогда, — но, может, работа пойдет ему на пользу…» И дал распоряжение дежурному инженеру постепенно вводить Юлия в курс дела.

В течение нескольких дней я наблюдал за ним. Я видел, с каким жадным интересом он осваивал новые для него приборы, знакомился с системой управления. За время его пребывания на Эре кое-что прибавилось в оснащении кораблей. И в том, с какой быстротой схватывал он все новое, как ловко и умело оперировал приборами и расчётными механизмами, виден был специалист высокого класса. Я убедился, что характеристика соответствовала истине. Он даже менее мрачным становился, когда общался с приборами. В такие минуты я даже нежность замечал в его взгляде, в движениях его пальцев. Однако с людьми он по-прежнему был неприветлив, цедил сквозь зубы, как будто мы все обиду ему нанесли какую-то.

И все же, по мере того как он входил в курс дела, что-то в нем менялось к лучшему. В тот день, когда он впервые заступил на самостоятельную вахту, он появился в чистой сорочке, причёсанный, и кажется, даже бороду свою привел в порядок.

Я поздравил его, пожелал счастливого дежурства. Он пробурчал что-то невразумительное и сел за пульт. В своей каюте я несколько раз включал контрольный экран — Бандровский внимательно следил за приборами, расхаживал вдоль щита, любовно притрагивался к рукояткам.

Утром я проверил журнал — все записи были сделаны в строгом порядке: чётко, толково, лаконично.

Я успокоился.

Так прошло примерно около месяца.

На корабле жизнь текла, как обычно, каждый занимался своим делом, работа велась по намеченной программе. Я тогда, помнится, увлекся межгалактической магнитной теорией и тоже с головой ушёл в свое дело.

Можно сказать, что все шло нормально, если бы не одно обстоятельство: все время ухудшалась связь и вскоре совсем пропала. С Эрой мы ее уже потеряли, а с Землей она никак не налаживалась. В принципе такие вещи в Космосе не редкость — иногда проходишь зоны сильных магнитных влияний и связь на время исчезает. Однако на всем протяжении от Земли до Эры связь сохранялась. Сейчас мы шли тем же путем, но связь почему-то исчезла. Приборы показывали соседство очень мощного магнитного поля. Его тоже не было раньше.

Как-то во время дежурства Бандровского я вошел в рубку. Он сидел у пульта, перед ним лежал книгофильм, но смотрел он не его, он оглядывал главный щит, приборы, и во всем его облике, в осанке, во взгляде светилось такое торжество, — что я удивился.

«Вот, — думаю, — расшевелило даже эту сонную тушу!»

— Что, Юлий, нравится корабль?

Он посмотрел на меня, и мне показалось, что во взгляде его мелькнула насмешка. Впрочем, он тут же погасил этот огонек в своих глазах.

— Первоклассный корабль! — проговорил он как-то зло. — Наверное, лучшее, что мог выдать ВКЦ?

— Пока — лучшее… Вот только связь барахлит. Непонятно, откуда взялось это мощное магнитное поле.

— Непонятно? — он чуть повернул ко мне голову, и мне показалось, что по лицу его прошла гримаса. — В Космосе много еще непонятного. Чтобы раскрыть непонятное, надо уметь рисковать, а не ставить на карте красные кляксы! — Он с презрением отшвырнул фильмоскоп, лежавший перед ним. Я посмотрел название кннгофильма — это был Бертье, «Белые пятна».

— Вы считаете, что мы недостаточно рискуем?

— Я считаю, что некоторые пятна, которые здесь именуются белыми, это чёрные пятна на совести ВКЦ.

Мне показалось, он даже зубами скрипнул.

— За что вы так невзлюбили Космический Центр?

— Жалкие трусы! — Он встал и, не в силах сдержать себя, заходил по рубке. — Сидят в своих апартаментах и делают в штаны от страха!..

«Странно, — подумал я тогда, — обычно эта жажда риска проходит с юношеским возрастом. А ведь ему не восемнадцать лет. И даже не двадцать восемь… Такой может наделать беды. Пожалуй, нельзя оставлять его одного».

И хотя от вахтенного мало что зависит, курс выдерживается по заданной программе приборами, малейшее отклонение исправляется автоматически, я отдал приказ, чтобы одновременно с Бандровским дежурил кто-то из экипажа.

Но было уже поздно.

Странности следовали одна за другой.

На следующий день мне доложили, что скорость корабля возрастает. Это было непонятно, так как двигатели давно не работали — после разгона корабль шёл по инерции с постоянной скоростью. Объяснение могло быть лишь одно: мы испытывали действие сильного магнитного поля, совпадающего по направлению с курсом корабля.

А затем, еще через день, ко мне пришел наш астроном, старый учёный Горт и, волнуясь, сказал, что он ничего не понимает. В соответствии с направлением и пройденным путем прямо по курсу должна находиться Бега, а впереди справа от нас должны быть Солнце и Земля. Между тем, как видно из астрономической башни, прямо по курсу лежит какое-то беспросветное пятно, а Солнце почему-то впереди слева от нас, примерно градусов на тридцать.

Уже тогда, когда он сказал про темное пятно, страшное подозрение шевельнулось во мне. Когда же мы прошли с ним в астробашню и он показал мне все воочию, я уже почти не сомневался: мы шли прямо па Могучую и находились под ее влиянием!

Теперь мне стало понятно все: и потеря связи, и увеличение скорости — все объяснялось.

Скажу честно, никогда — ни до, ни после — я не испытывал такого страха, какой испытал в то мгновение: корабль, люди, все, за что я отвечал, как начальник экспедиции, все находилось сейчас в смертельной опасности, и я еще не знал, как далеко все зашло, сумеем ли мы исправить положение.

Любопытство учёного, сознание того, что, может быть, наконец мы проникнем в эту многолетнюю тайну, — все отступило, затмилось чувством опасности, Внушенным с юности строжайшим запретом, чувством ответственности за судьбу людей и корабля.

Тем не менее я постарался сделать вид, что все это чепуха какая-то, стал убеждать старика, что он, видимо, ошибся в расчетах, так как скорость оказалась несколько выше намеченной. Наш астроном был очень опытный учёный, звездную карту он знал лучше, чем свой собственный дом, мне было неприятно убеждать его в ошибке, но иного выхода не было — экипаж пока не должен был знать ничего.

Я уговорил Горта, чтобы он спустился отдохнуть, сапер башню и кинулся в рубку.

По расписанию должен был дежурить Бандровский, но его не было. Находившийся в рубке бортинженер сказал мне, что Юлий вот уже второй день не выходит из каюты, сообщил, что болен.

Я отослал бортинженера, сказал, что хочу сам провести кое-какие расчеты, и остался один.

Прежде всего надо было попытаться изменить курс корабля. По расчетам Горта, Солнце должно было находиться справа градусов на двадцать по курсу. Сейчас оно слеза градусов на тридцать. Значит, поворот влево на пятьдесят градусов! Вы представляете себе, Виктор, что это значит для космического корабля, идущего с субсветовой скоростью! Какая нужна огромная дуга, чтобы корабль изменил курс более чем на половину прямого угла!

Тем не менее, надо попытаться. Я включил левый боковой реактивный двигатель, и когда приборы показали, что корабль поворачивается вокруг своей оси, стал следить за стрелкой. Двадцать градусов, тридцать, сорок, сорок пять… Я включил правый двигатель, остановил вращение корабля. Пятьдесят градусов! Нос корабля повернут на пятьдесят градусов влево по отношению к оси движения. Теперь — задний, главный реактивный двигатель.

Я включаю его. Сначала на небольшую мощность. Легкая вибрация говорит о том, что он начал действовать, прибавляю мощность. Еще! Еще! Вот уже он работает на полную мощность, добавляю оба боковых… Представляю себе, какое море пламени бушует сзади… Гляжу на приборы. Должен быть хоть какой-то сдвиг по отношению к прежнему курсу — пусть на четверть градуса, на десятую долю… Ничего! Ни на йоту! С повернутым носом, боком, правым бортом вперед, мы продолжаем лететь по прежнему курсу прямо в пасть Могучей. Она держит нас в своих лапах, она схватила нас в свой капкан, и нет такой силы, которая заставит ее нас выпустить!.

В холодном поту я стискиваю зубы и включаю аварийный двигатель. На полную мощность! Корабль сотрясается от напряжения, кажется, что он развалится сейчас на части, две силы раздирают его в разных направлениях — Могучая тянет его к себе, а все четыре двигателя пытаются сдвинуть вбок…

И в это время я услышал чей-то хриплый голос, кто-то звал меня по имени. Я оглянулся и увидел на боковом экране заросшее лицо с лихорадочно блестевшими глазами. Это был он, Бандровский.

— Напрасно, Аллан! Напрасно! Вы только даром выбрасываете горючее!

Несколько секунд я смотрел в страшное, воспаленное лицо, заросшее спутанной бородой.

— Мы идем на Могучую, и ничто нас теперь не остановит, даже если вы сожжете все атомное топливо, Аллан.

Кажется, он был прав. Я снял газ и, обессиленный, чувствуя, что у меня подгибаются ноги, присел на выступ щита.

— Так это ваша работа, Бандровский?

— Моя. Уже на третий день полета я подправил приборы и вместо того, чтобы описывать дугу, мы пошли к Земле прямым ходом. Прямо через Могучую…

Его борода дрогнула в усмешке.

— Вы совершили преступление, Бандровский! Двойное преступление!

— Перед кем?

— Перед Уставом. Вы самовольно изменили курс корабля. И вы нарушили Запрет!

— Запрет, который сочинили эти дохлые крысы в ВКЦ? Плевать я хотел на их запреты и их законы. Они гораздо большее преступление совершили, наложив свой Запрет!

Я смотрел на него и не мог понять, кто передо мной — сумасшедший или преступник.

— Запрет был необходим, — сказал я устало, уже понимая, что ему теперь все равно ничего не докажешь. — Он спас многие сотни людей…

— Спас?! — зло сверкнул глазами Бандров-ский. — А может быть, погубил?! Об этом вы никогда не думали, Аллан?! Лучших, достойнейших оставил без помощи, бросил на произвол судьбы!

— О ком вы говорите? О первой, пропавшей без вести экспедиции?

— Да, я говорю об экспедиции отца.

Бандровский! Так вот откуда мне была знакома эта фамилия! Как же я сразу не догадался!

Несколько секунд я сидел ошеломленный, осмысливая то, что услышал. Я всегда преклонялся перед подвигом Станислава Бандровского и его товарищей.

— Так это был ваш отец! Я не знал… Почему вы сразу не сказали мне?

— А что бы это изменило? Запрет вы все равно не нарушили бы! Так ведь?

— Так. Но… Вы что же, полагаете, что спустя столько лет мы сможем узнать что-то о вашем отце, о его друзьях? Даже если предположить, что каким-то чудом мы уцелеем?

— Нет, Аллан, я все понимаю… Мы их не найдем!

— Так какого же дьявола… — Я кинулся к экрану и, не в силах себя больше сдерживать, ударил кулаком по этой бородатой физиономии. — Какого дьявола вы это сделали?!

Но он только усмехнулся.

— Прекратите истерику, Аллан. Вам это не идет… Сейчас я вам все объясню. Еще в детстве я дал клятву, что пройду путем отца, узнаю, что здесь кроется. Как видите, я стал космонавтом, специалистом высокого класса. Несколько раз я обращался в ВКЦ с просьбой снять запрет, но каждый раз получал отказ.

— И тогда вы решили…

— Да. Я специально попросился на Эру. Десять лет я ждал удобного случая…

— И дождались?!

— Дождался.

— Но ведь это преступление — вы понимаете? Жестокое и бессмысленное преступление! Вы обрекли на гибель целый экипаж — во имя чего?

— Во имя истины, Аллан. Во имя истины, за которую отдали свои жизни мой отец и его друзья.

— Хорошо, предположим, что мы узнаем некую истину, какая польза от нашего знания, если поделиться им мы ни с кем не сможем. Связаться с Землей у нас нет возможности, вы знаете, а долететь до нее — тем более…

— Значит, надо уцелеть, Аллан!

— Уцелеть! Может быть, вы знаете, как это сделать?! Лечь на орбиту Могучей?!

— Ну хотя бы… — Он пожевал губами. Он явно издевался над моей беспомощностью. И тут я не выдержал.

— Слушайте, вы, Мефистофель новоявленный, вы прекрасно знаете, что от меня теперь ничего не зависит — всей мощности наших двигателей не хватит, чтобы сдвинуть корабль хоть на йоту в сторону от той орбиты, на которую нас несет. Мы попали в капкан по вашей милости. Единственное, что вы можете сделать — это, по крайней мере, молчать сейчас, никому ничего не говорить, пусть хоть люди не знают, что их ждет. Если мы врежемся в нее или сгорим в ее атмосфере — пусть это будет внезапно — они ничего не успеют понять.

— Это я вам обещаю, Аллан, никто ничего не узнает. А вам я хочу дать один совет: идите спать.

— Нет уж… Останусь здесь… До конца. А вам, Юлий Бандровский, могу обещать одно — если мы каким-то чудом уцелеем и когда-нибудь попадем на Землю, то первое, что я сделаю, отдам вас под суд. И потребую самого сурового наказания!

— Ради бога… Вот уж что меня нисколько не волнует. — Он пожевал губами. — Ладно, не хотите спать, тогда включите экран и дальнюю локацию, может быть, это вас позабавит. А я спать хочу.

Изображение исчезло.

А я сел в кресло перед пультом, положил голову на руки и застыл так в отчаянии от бессилия и беспомощности. Знаете, Виктор, были у меня в жизни тяжкие минуты, терял друзей, стоял на краю гибели, не один раз мысленно прощался с Землей, с Юной, со всем, что дорого, но как бы ни было тяжко и трудно, всегда оставалось одно — бороться, бороться до конца, и я боролся, как ни мала была надежда. Боролся за то, чтобы спасти людей, корабль, за собственную жизнь, наконец, боролся, пока оставался малейший шанс, и это сознание, что Надо бороться, придавало силы, помогало выстоять. Но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным, никогда я еще не был в положении, когда надо сидеть сложа руки и ждать решения своей судьбы, которая зависит от слепых сил. Это всегда было противно моей натуре. А тут… И еще было обидно, что так нелепо, так глупо приходится погибать, хоть бы польза какая-то была от нашей гибели, хоть бы рассказать кому-то можно было обо всем. И тут я подумал, что не выполню свой долг, если не запишу все в журнал. Кто знает, может быть, найдут нас когда-нибудь в космосе, если не сгорим и не превратимся в атомы от удара.

Я стал писать, и это меня немного успокоило. Все-таки какое-то дело. И все-таки какая-то надежда. Может быть, когда-нибудь прочтут.

Надо было записать координаты. Но вычислить их точно было невозможно. Скорости я не знал, стрелка прибора давно дошла до края шкалы, а что там дальше — неизвестно.

Чтобы определить как-то положение корабля, я включил астробашню и стал просматривать на экране звездное небо слева и справа от нас. По сетке экрана было видно, как смещаются звезды. Я сделал грубый подсчет, заложил в вычислительное устройство и получил какой-то фантастический результат скорости. Тогда я стал вглядываться в расположение звезд вокруг и поразился еще больше — выходило, что мы уже почти в центре круга, то есть приближаемся к Могучей! Это подтверждало фантастическую скорость, а значит, остались считанные минуты… Я включил локаторы, они должны были дать очертания гигантского, увеличивающегося диска… Но на экранах, на всех экранах — одна сплошная муть. Пыль какая-то. Ни малейшего признака твердого тела. Я меняю дальность — даю на самое большое расстояние, перевожу на ближнее — ничего, только клубится звездная пыль…

Гляжу через астробашню и еще раз поражаюсь — выходит, мы должны находиться сейчас уже в самом центре Могучей!

В это мгновение щёлкнул боковой экран, на нем снова появилась сардоническая физиономия этого проклятого Мефистофеля, и от его хриплого смеха у меня мороз по коже пошел.

— Что, Аллан, врезались уже? В самом центре находимся?

И снова этот ужасный, какой-то хлюпающий, клокочущий смех.

А я стою, окаменев, не в силах вымолвить хоть слово, только гляжу в это страшное, лохматое, усмехающееся лицо и ничего не могу понять.

Он, видно, вдоволь насладился моим нелепым, растерянным видом.

— Что все это значит? — наконец выдавил я из себя.

Он снова засмеялся, потом закашлялся.

— Это значит, Аллан, что никакой Могучей нет. Никогда не было и нет.

Если бы он сказал, что Земли никогда не было, я бы, наверно, поразился меньше.

— Чушь! — словно убеждая себя, проговорил я. — Откуда же это невероятной силы поле?

— Магнитный центр Галактики, Аллан. Нас втянуло в него, а теперь вышвырнет с обратной стороны. Магнитная праща, представляете?

Только теперь я начинал кое-что понимать.

— Вы это раньше знали, Юлий?

— Догадывался, потому и направил сюда. Теперь держитесь, Аллан, представляете, куда вынесет корабль из этой пушки. Какова скорость?

— Что-то несусветное… — сказал я.

— Вернее — сверхсветное? Так?

— Кажется, так…

— Ну вот, видите. Вот вам и разгадка Могучей.

Признаться, у меня голова кругом пошла. Столько лет связывать все представления с Могучей, с коварной планетой — и вдруг…

Я поднял глаза, встретился с его взглядом и еще раз поразился — я не увидел злобы, не увидел злорадства, я увидел огромную усталость и огромное облегчение, как у человека, который долго, слишком долго тащил непосильную ношу и только что свалил ее, наконец донеся до цели.

— Идите сюда, Юлий, — позвал я его. — Выходите из своего склепа и идите сюда. Давайте вместе прикинем, что получается.

Но он покачал головой.

— Извините, Аллан, но сейчас я не могу. Я ведь действительно болен. До завтра!

— Погодите, Юлий, еще один вопрос… Что, по-вашему, произошло с экспедицией отца? Ведь они прошли тем же путем.

Он помолчал, облизнул пересохшие губы. Потом сказал устало, как что-то давно обдуманное.

— Их, как видно, вынесло из нашей Галактики. Возможно, они все еще летят куда-то к Андромеде…

— Так вы полагаете… — Я задохнулся. — Так ведь это значит…

— Да, Аллан, это значит, что магнитную пушку можно будет использовать для межгалактических перелетов. — Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, потом он, видно, прочитал вопрос в моих глазах и добавил: — Но мы не вылетим, не волнуйтесь, мы зашли с обратной стороны и под другим углом.

И тут только я все понял. Он все рассчитал, все предвидел заранее.

4

Бы представляете, Виктор, что я испытывал в ту ночь, когда выключился экран, и я снова остался один в рубке управления?! Экипаж ничего не подозревал, люди спокойно спали, а мы неслись сквозь магнитное жерло Галактики с невероятной скоростью, и только два человека на борту знали, что происходит — Юлий и я. Но он оставался в каюте, а я один находился в рубке, и вся ответственность за дальнейшую судьбу корабля была теперь на мне. И не только за судьбу корабля, за жизнь людей. Мы должны были во что бы то ни стало донести до Земли то, что узнали: ведь значение открытия, сделанного Бандровским, трудно было переоценить. Оно означало принципиальную возможность выхода в другие Галактики. Но не только это. Можно было использовать магнитную пушку для разгона кораблей и тем самым во много раз сократить время внутригалактических полетов.

Ради того, чтобы сообщить об этом на землю, действительно стоило пожертвовать всем, и в душе я уже простил этого парня, понимая, что у него не было иного выхода, как только практически доказать свою правоту. Он это сделал, остальное должен был сделать я.

Нужно было срочно рассчитать, куда нас вынесет, а тогда можно будет решить, что делать дальше.

Я кинулся к вычислительному устройству, заложил в него данные. Выходило, что нас вынесет куда-то очень далеко от Солнечной системы, но это при условии полета по инерции, без участия двигателей. Значит, задача состояла в том, чтобы определить наиболее благоприятный момент их включения и рассчитать запасы атомного горючего — его ведь оставалось не так уж много, я перестарался тогда, пытаясь вырваться из объятий Могучей — мысленно я все еще называл ее так.

Я посмотрел по журналу, когда началось увеличение скорости под влиянием Могучей. Это было примерно за пятнадцать земных суток до сегодняшней ночи. Значит, еще через пятнадцать суток мы выйдем за пределы ее зависимости. Вот тогда-то и надо будет включать двигатели и попытаться изменить траекторию полета, приближая ее к Солнечной системе. Где мы будем в тот момент? Я прикинул по карте — получалось, что нам придется описывать большую дугу и заходить на Землю с другой стороны… Но это уже не страшно. В крайнем случае надо было максимально близко подойти к любой промежуточной станции, а там можно радировать и произвести дозаправку.

Всю ночь я провел у вычислительного устройства. На экран смотреть почти не было времени, я включил видеозапись, чтобы все осталось на пленках — они вот здесь, в этих кассетах. А наутро (условное утро, конечно), когда экипаж поднялся и приступил к своим обязанностям, я объявил, что под влиянием сильного магнитного поля приборы дали отклонение, мы сбились с курса и теперь придется идти совсем иным путем.

Записи, которые я делал в журнале в ту ночь, я вырвал, пленки удалил. Никто так и не понял, что произошло на самом деле. Все только удивлялись, как далеко мы зашли в сторону. Когда я передал вахту дежурному, мы уже прошли магнитный полюс, удалялись от него.

Я шёл к себе счастливый, представлял, какой переворот произведет наше сообщение в ВКЦ, представлял себе триумф Бандровского, радовался за него.

Проходя мимо его каюты, постучал, но он не ответил, — спал, видимо.

Я пришел к себе, включил экран внутренней связи. Юлий Бандровский сидел неподвижно в кресле, откинув голову назад, с посиневшим отекшим лицом. Врач констатировал смерть от кровоизлияния в мозг, наступившую три часа тому назад.

5

Аллан нашел свою трубку, накурил, потом встал и принялся расхаживать по кабинету. Видно, вся эта история здорово разволновала его. Места в кабинете было мало. Он вышел в галерею, пошел по ней, постоял над морем, глядя сквозь стеклянную стенку на маяк, периодически вспыхивающий во мгле, на причальные башни, горящие разноцветными огнями.

— Никогда не прощу себе, — сказал он жестко, — Если бы тогда ночью я вызвал врача, может быть, ничего бы не случилось…

— Но ведь тогда решалась судьба корабля, — сказал я, стараясь как-то его успокоить. — Вам и в голову тогда не могло прийти…

— Вот именно! Я думал тогда о чём угодно, только не об этом. А должен был думать и об этом. Он ведь сказал мне, что болен, да я и сам видел — лицо у него было такое… — Он хотел как-то объяснить, какое лицо было у Бандровского, но только махнул рукой. — Оно стоит у меня перед глазами. Я часто вижу его по ночам. И буду видеть до самой смерти…

— Скажите, Аллан, он ведь сделал большое открытие?

— Величайшее. Пожалуй, самое великое в нашем веке.

— Почему нее тогда неизвестно его имя? И вообще о магнитной пушке я слышу впервые.

— Скоро услышите. Скоро имя Юлия Бандровского золотыми буквами впишут во все энциклопедии, во все учебники. Скоро ему памятник в пантеоне поставят… Ему и его отцу!

— Позвольте, но ведь с тех пор десять лет прошло!

— Да, десять лет. Вы хотите понять, почему все эти десять лет никто ничего не знал? Сейчас поймете. Я вам все расскажу, но и вам придется помолчать еще некоторое время — до официального извещения.

Он еще раз прошёлся по галерее, вернулся и сел на свое место у пульта.

— Мы вернулись на Землю месяцев через пять. И первое, что я сделал, поехал с докладом в ВКЦ. Я попросил приема у Председателя Совета и выложил ему все — все документы, пленки, расчеты. Сами понимаете, я был уверен, что он будет поражен и запрет тут же снимут.

Но странное дело, этот великий старик выслушал все довольно спокойно, а когда я кончил доклад, он попросил меня пока ничего никому не рассказывать до заседания Совета, которое он назначил на следующий день.

Я приехал на заседание Совета и снова сделал подробный доклад. А потом выступил Председатель и сказал, что наша экспедиция практически доказала то, о чём Совет давно догадывался, но так как человечество к межгалактическим перелетам не готово, держал в тайне все эти годы, оградив Запретом неразумные попытки горячих голов пройти через магнитный центр и выйти в межгалактическое пространство. Он сказал, что сейчас ведется разработка теории межгалактических перелетов и как только она будет завершена и будут построены первые межгалактические корабли, Запрет будет снят, и тогда доклад, сделанный сегодня, сможет быть обнародован. В настоящее же время распространение сведений о магнитной пушке может привести только к новым напрасным жертвам. Поэтому он предлагает сохранить Запрет еще на некоторое время.

И Совет проголосовал за сохранение Запрета.

— И вы согласились с этим?! — закричал я. — Вы — Аллан!!!

Он улыбнулся.

— Вот точно так же закричал тогда и я. И еще я сказал им, как называл их Бандровский.

— А они?

— Они покачали головами, улыбнулись печально и сказали, что в дни их молодости, когда они летали в Космос, они тоже находили для Совета хорошие прозвища. Потом меня увёл к себе Председатель. К вот что он мне сказал:

— Дорогой, Аллан, я прекрасно понимаю, что вы сёйчас чувствуете. Но поймите, дело не только в риске, которому подвергнет себя и других каждый, кто захочет воспользоваться магнитной пушкой.

Дело в том, что еще на какое-то Бремя надо сохранить миф о Могучей. А когда его не станет, возможно, родится новый научный миф или гипотеза, называйте как хотите. Вот так-то, мой дорогой, лет восемь, а то и десять придется подождать;.

И он взял с меня слово, что я буду молчать до тех пор, пока не построят первый межгалактический корабль.

Вот и вся история, Виктор. История Планеты МИФ..

— Да… Странная история. Значит, и я должен молчать?

— Совсем немного, Виктор. Через месяц — два будет официальное сообщение. А пока вам, как писателю, представляется возможность поразмыслить обо всем…

 

Плывущие листья

— Через полчаса у меня лекция в Академии, — сказал Аллан Хотите, поедем вместе?

Я согласился. Мне давно хотелось побывать на его лекциях в Академии Космонавтики, но все никак не получалось — то он был в экспедиции, то я был загружен работой.

— Тогда подождите минуту, Виктор. Я сейчас. Переоденусь только.

Он вышел и буквально через минуту вернулся в парадной форме — светло-сером облегающем костюме из мягкой ворсистой ткани с бледно-голубыми нашивками на отворотах. Крошечные золотистые звездочки на них обозначали количество дальних космических рейсов, в которых он принимал участие. Их было что-то около тридцати.

В сочетании с его ослепительной сединой, моложавым лицом и гибкой атлетической фигурой все это было очень красиво. Я откровенно залюбовался им. Он заметил это и смутился.

— Ненавижу этот парад! Гораздо лучше чувствую себя в рабочей форме. Но нельзя, не разрешается.

Он быстро собрал нужные кассеты, уложил их в плоскую металлическую коробочку, напоминающую древний портсигар, сунул ее в боковой карман. Надел на запястье радиобраслет, взял в руки берет из той же мягкой светло-серой материи.

— Ну вот и все. Поехали.

Мы вышли в горизонтальный лифт, проехали минут пять, перешли в вертикальный лифт, и он вынес нас на среднюю площадку башни. Здесь уже ждала дежурная авиетка.

Молоденький сияющий пилот, видимо, счастливый тем, что ему выпало везти самого Аллана, распахнул дверцу, усадил нас в кресла.

— В Академию? — спросил он, не сводя восторженного взгляда с Аллана.

— Да, да… И побыстрей, пожалуйста. В нашем распоряжении двадцать минут.

— Я мигом, оглянуться не успеете.

— Мигом не надо, — улыбнулся Аллан. — Лети на второй скорости.

Мы мягко оторвались от башни, описали дугу над морем и полетели в глубь полуострова, в сторону Старого Крыма, где прямо в центре лесного массива, в окружении могучих многолетних платанов, стояли корпуса Академии.

Когда мы разворачивались над морем, Аллан указал мне на скалу, напоминающую гордый профиль человека.

— Скала Волошина. Помните? «И на скале, замкнувшей зыбь залива, судьбой и ветрами изваян профиль мой…»

— Интересно, — я вгляделся в темный утёс, — фантазия поэта загипнотизировала десять поколений людей. И все верят, что это на самом деле его профиль.

— А это действительно его профиль!

— Ну да? Вы что, сверялись?

— Сверялся. По автопортретам. Он же еще и художник был отменный. Вот напомните, я вам покажу его акварели.

— Художник мог невольно подпасть под влияние природы, — сказал я.

— Это, конечно. — согласился Аллан. — Художник всегда под влиянием природы. Но и она тоже чувствует художника. Вы не верите?

— Мистика!

— А я верю. И я вам докажу, вот увидите…

Мы приземлились на посадочной площадке, расположенной прямо посреди лесного массива, и тут же к авиетке подкатил открытый сигарообразный автокар с эмблемой Академии, напоминающий небольшую ракету со срезанным верхом.

— Ну вот и отлично, — сказал Аллан. — Кажется, вовремя. Спасибо! — поблагодарил он пилота.

Тот покраснел, как девушка, и вдруг достал из кармана комбинезона плоский кружочек с яркой наклейкой. Я сразу понял, в чём дело: последний мой книгофильм об Аллане. Парень застенчиво протянул его Аллану и попросил:

— Надпишите, пожалуйста.

Я уже привык к этому и не удивлялся.

— Нет уж, — сказал Аллан. — Сначала пусть автор оставит свой автограф… Если найдет место.

И он, улыбаясь, выставил свою ладонь, на которой красовался кружочек. На обратной стороне его я с удивлением обнаружил свое изображение.

— Простите, я не знал, — проговорил пилот, пожирая меня глазами.

Поистине слава моего друга начинала осенять и меня.

Я расписался кое-как под своей крошечной цветной фотографией в ярко-голубом овале. То же самое сделал Аллан на лицевой стороне под своим изображением.

— О! Вы даже не представляете себе, какой это для меня подарок! — запинаясь, проговорил парень, пряча кассету в нагрудный карман, — Это ведь на всю жизнь!

— Ну уж на всю! — Аллан притронулся ласково к его плечу. — Желаю тебе пересесть на ракету.

Мы поехали через лес.

Была славная осень, деревья стояли притихшие, отяжелевшие под грузом увядающей листвы. Подсвеченные солнцем, охваченные багряно-желтым огнем осени, они наполняли душу сладостной печалью.

Возле небольшой речки, почти ручья, через который перекинулась, окунув ветви в воду, старая ива, Аллан попросил остановиться. Мы вышли из машины, подошли к этой иве. По воде плыли опавшие листья. Они цеплялись за ветви плакучей ивы, останавливались, кружились и плыли дальше.

— Вот здесь прошла моя юность, — вдруг сказал он. — Когда я учился в Академий, я часто приходил сюда, очень любил это место… Оно мне дом напоминало.

Он спустился к воде и, придерживаясь одной рукой за почерневший ствол, опустил другую в воду, выловил небольшой листок, подержал его на ладони, улыбнулся чему-то, достал платок, завернул в него лист.

— Поехали, — сказал он.

Потом, уже в машине, когда мы подъезжали к главному корпусу Академии, я спросил его, как это решились разместить жилые и учебные помещения прямо тут, в лесу, а не на жилом ярусе Города.

— Сделали исключение для будущих космонавтов, — объяснил он. — Было специальное решение Высшего Совета. Люди, которые покидают Землю, должны хорошо помнить, какая она.

Мы прошли по длинному пустому вестибюлю, уставленному кадками с пальмами, поднялись на второй этаж, подошли к двери с надписью «Зал № 9».

Аллан посмотрел на часы.

— Пора, — сказал он и открыл дверь.

В небольшом зале с какими-то особой конструкции пюпитрами, расположенными амфитеатром, сидели юноши и девушки в темных облегающих костюмах, напоминающих спортивное трико. Перед каждым на наклонной доске пюпитра стоял маленький экран, лежали наушники и серебристый шлем.

— Здравствуйте, друзья, — приветствовал их Аллан, — Садитесь, пожалуйста.

Он поискал глазами свободное место поближе — для меня, но я показал ему, что сяду дальше, мне так будет лучше. Я прошел в самый конец, сел в последнем ряду, с краю. А он поднялся на возвышение, на котором был смонтирован пульт управления.

Всю заднюю стенку занимал экран.

Аллан подошел к пульту, привычно потрогал рукояти, провел пальцами по кнопкам и клавишам, оглядел приборы.

— Итак, в прошлый раз мы говорили с вами о критических ситуациях в космосе, о тех случаях, которые заранее предусмотреть невозможно, к ним можно готовиться лишь психологически. Необходимо выработать в себе быструю и верную реакцию, иметь крепкие нервы, ясную голову, сильную волю. Это все верно, и отработкой всех этих качеств вы здесь занимаетесь практически. Но есть еще одно качество, без которого могут оказаться бесполезными все эти навыки, полученные здесь и приобретенные длительным опытом. Я говорю о вашем духовном мире, о способности чувствовать, любить, понимать Землю. Тот, кто хочет осваивать Космос, должен обладать большим сердцем, способным вместить не только Космос, но и Землю…

Я вижу, некоторые из вас улыбаются, думают, наверное: Вечно Аллан со своими парадоксами, нашел что сравнивать — безграничный океан Космоса и ничтожную песчинку, какой на самом деле является со своим размерам Земля в мироздании. Но я не оговорился, не пошутил ради красного словца. Земля, с историей ее цивилизации, с многострадальным путем человечества от варварства к вершинам человеческого счастья, к величайшим достижениям разума и любви, дает нам, людям, неизмеримо больше, чем весь необъятный Космос вместе взятый, со всеми его мирами — открытыми и еще не открытыми. Они ведь только потому и представляют для нас интерес, что мы, дети Земли, познаем их в сравнении. И какими бы чудесами ни удивлял нас Космос, какие бы примеры иной жизни он нам ни преподносил, ничего дороже Земли у нас нет, потому что это наш родной дом. Каждый человек когда-нибудь уходит из родного дома, он может полжизни или даже всю жизнь провести в странствиях, поражаясь невиданным красотам мира, но родной дом, Родина — всегда с ним, в нем самом, это его корни, без них он зачахнет, перестанет быть Человеком.

И горе тому, кто не понимает этого!

Я знаю, вы все рветесь в Космос, во вселенную, вам не терпится вырваться на ее просторы, унестись к неизведанным мирам, с улыбкой поглядеть оттуда на крошечную точку, которая когда-то была для вас такой большой, такой необъятной… Но, поверьте мне, именно тогда, глядя оттуда, вы поймете, что она значит для вас, эта точка, вы поймете, что если не станет ее, то все остальное для вас лишится смысла: все поиски, все открытия, все гениальные догадки — все окажется ни к чему.

Мне приходилось встречать людей, которые этого не понимали. Они отдавали свои сердца Космосу, а для Земли там уже не оставалось места. И они всегда расплачивались за это. Расплачивались и в Космосе, и на Земле.

Когда мы ехали сюда с моим другом, я думал, что бы вам рассказать, чтобы яснее подтвердить свою мысль, я перебирал в уме множество историй, которых сам был участником и свидетелем, можно было рассказать и то, и другое… В это время мы подошли к вашей маленькой речке, почти ручью, по ней плыли листья…

И я вспомнил.

Мы прилетели на странную планету. Она поразительно напоминала Землю: вода, небо, холмы, воздух — все было такое же. Но на ней росли удивительные цветы, они все время меняли окраску, они переливались всеми возможными цветами, и мы, как завороженные, глядели в иллюминаторы, не в силах оторваться от этого феерического зрелища.

Но надо было выходить, и, как положено по правилам, я отправил сначала двоих. Они вышли в скафандрах, но вскоре радировали, что воздух прекрасный, напоенный ароматом, приборы показывают, что состав атмосферы земной, скафандры не нужны… Потом они сообщили, что здесь чудесные плоды, по вкусу напоминающие кокосовый орех, только гораздо вкуснее, просили прислать чехлы, чтобы наполнить их плодами, принести на корабль. А еще через некоторое время связь прекратилась. Вернее, они не отвечали на наши вызовы, а их радиобраслеты продолжали посылать периодические сигналы.

Мы подождали еще некоторое время, затем я выслал на поиски еще группу из трёх человек. И — то же самое. Воздух, сообщают, удивительный, плоды действительно валяются повсюду, напоминают по виду огромные груши, но товарищей пока не нашли, идут по пеленгу. А примерно через полчаса доносится по радио странная песенка:

И опять сначала: «Пляшут мухи на слонах…» А сквозь эту дикую неразбериху слышу голос одного из троих: «Выходите все, идите сюда!»

Я заподозрил неладное. Дал команду никому больше не выходить, и если от меня не будет сообщений, поиск вести только на авиетках в скафандрах. Затем надел скафандр и пошел по пеленгу.

Я шёл через заросли этих огромных переливающихся цветов, не в силах оторвать глаз от этого буйства красок, и в какой-то момент почувствовал, что у меня голова кружится и туманится сознание, качать меня начинает даже. Или это цветы странные раскачивались? А в наушниках все громче звучала эта идиотская песенка. Благо, она служила мне пеленгом, я шёл на нее. И, странное дело, мне показалось, что цветы раскачиваются в такт ей…

Я прикрыл ладонями стекло скафандра и шёл теперь уже почти вслепую, на звук. Наконец песня зазвучала совсем рядом, и я увидел их. Все пятеро стояли без скафандров, раскачиваясь, каждый напротив своего цветка, не сводя с него глаз, и горланили что-то, глаза мутные, лица блаженные… Но самое-поразительное было то, что цветы раскачивались вместе с ними.

Они увидели меня, и не успел я опомниться, как они окружили меня, стали плясать вокруг, орать что-то, сорвали с меня скафандр…

И я почувствовал, как меня захлёстывает волна одуряюще-сладостного аромата…

Остальное помню смутно. Помню только, что все происходящее показалось мне страшно смешным, я стал хохотать, а они вместе со мной. И чем больше я хохотал, тем смешнее мне становилось.

А потом я засмотрелся на огромный цветок, с длинными, лианообразными извивающимися в воздухе лепестками, они напоминали гибкие тонкие руки балерины, переливались волнами и, казалось, звали к себе, манили…

Я стал раскачиваться вместе с ними. И душу стало наполнять блаженное чувство легкости и счастья. Наверно, такое состояние испытывали курильщики опиума… Нельзя сказать, что я полностью потерял сознание, я даже думал о том, как нас будут искать и какое это будет зрелище, а где-то, краем сознания, даже думал о том, как бы их предупредить, говорил что-то в радиобраслет, но не было чувства опасности, было блаженное спокойствие, эйфория какая-то…

А потом, через некоторое время, я увидел всех остальных, весь экипаж корабля. Они подходили к нам с такими же идиотски-блаженными улыбками и так же раскачивались все до одного и кричали мне: «Молодец, что ты нас вызвал! Такого действительно на Земле не увидишь!»

Как выяснилось впоследствии, я передал им по радио: «Выходите все, идите скорей сюда, такого больше никогда не увидите!» И они пошли, прямо так, без скафандров, и пока дошли сюда, были уже одурманены. Они хохотали до слез, держались за животы от смеха и раскачивались вместе с нами.

Не знаю, сколько продолжалась эта пляска.

А потом начались странные видения.

Я увидел, как с неба спускается огромный серебристый шар и из него выходят удивительно красивые люди. Они все были в облегающих серебристых одеждах, стройные, веселые, приветливые. Они радостно улыбались, кричали нам что-то, их глаза сияли восторгом и счастьем. Ни одного хмурого, серьезного, ну просто равнодушного лица. Из всех глаз струился такой свет радости, какой можно увидеть только у очень счастливых людей.

Они подошли к нам, обняли каждого, и я увидел по лицам товарищей, что им передавалось это ощущение безмятежности и радости.

Ко мне подошла прекрасная светловолосая женщина, посмотрела на меня с нежностью, как смотрят на давно ожидаемого любимого человека, она ласково прикоснулась к моим вискам своими тонкими пальцами, и я почувствовал, как удивительное умиротворение и счастье вливаются в душу.

Она повела меня к серебристому шару.

Мы вошли в шар, он поднялся, полетел, и вскоре перед нами раскинулся сказочный край, напоминавший древние изображения райских кущ — прозрачные реки в сверкающих песчаных берегах, чудесные сады, изумительные по простоте и изяществу дома, и всюду, всюду — эти радостные, счастливые, красивые люди.

Они катались па лодках, резвились на пляжах, гуляли в садах, пели, играли, танцевали, и нигде ни одного печального лица, ни одного существа, которое было бы чем-то озабочено.

— Праздник? — подумал я.

— У нас всегда так, — ответила она мне мысленно и опять ласково прикоснулась к моему виску.

— Но ведь должны же вы работать, что-то делать, создавать все это?

— У нас все есть, — ответила она так же. — Мы любим друг друга, радуемся жизни, веселимся, стараемся сделать друг другу приятное…

— Но кто-то должен добывать пищу, строить дома, делать одежду, машины?

Она улыбнулась.

— Это было раньше, давно, очень давно. Мы не помним этого. С тех пор, как мы изобрели генератор счастья и облучаем им вот эту ткань, — она притронулась к своему серебристому костюму, — все изменилось. — Тебе трудно понять, но скоро ты наденешь такой костюм и все поймешь, и станешь таким, как мы.

Шар опустился на площади прекрасного города, мы вышли и увидели толпы серебристых людей, которые приветствовали нас.

Потом нас провели в сверкающий зал, где стояли какие-то странные аппараты, вроде рентгеновских, нас подводили к ним каждого по очереди, что-то включали, смотрели на круглую шкалу. Там было три черты — белая, зеленая и красная. И каждый раз, после того как включался аппарат, стрелка переходила белую черту и серебристые люди удивлённо качали головами, потом стрелка доходила до зеленой, и они хмурились, когда же она переваливала за красную, они в ужасе бросались в стороны и о чём-то громко и взволнованно говорили…

— Не пугайся, — сказала мне моя провожатая. — Это мы измеряем степень вашего страдания, чтобы знать, какую дозу облучения счастьем вы должны получить. Честно говоря, мы даже не знаем, хватит ли всей мощности наших генераторов, никогда мы не видели такой степени страдания… Но ничего, мы надеемся, скоро все пройдет, и вы забудете все, что было раньше.

Скоро принесли облученные костюмы и предложили переодеться. При этом, сказали они, ни одной вещи, ни одного предмета из привезенных с собой нельзя брать, иначе от несовместимости может случиться неприятность.

Потом они все исчезли, оставили нас одних, и мы стали переодеваться.

Когда я снимал свой земной костюм, из записной книжки выпал желтый кленовый лист. Я положил его перед отлетом и забыл про него. А сейчас мне стало жаль его оставлять, я поднял его и спрятал на груди, под серебряным костюмом.

Нас осмотрели, вывели на площадь, и толпа приветствовала нас восторженными криками. Потом посадили каждого в отдельный шар и в сопровождении своих провожатых мы полетели в разные стороны.

Мы летели над их удивительной планетой, и всюду я видел те же чудесные цветы и веселых людей. Но почему-то все подернулось дымкой.

Моя провожатая показала мне на что-то внизу и стала говорить, но, странное дело, — теперь я не слышал ее, более того, — ничего уже не понимал. Она удивлённо посмотрела на меня, потом улыбнулась, взяла меня за руку.

И в тот миг, когда она прикоснулась к моей руке, все вдруг исчезло — серебряный шар, чудесные цветы, серебристые люди — все затуманилось и пропало куда-то, а вместо этого я увидел нечто совсем иное.

Я увидел небольшую речку, петляющую в осенних зарослях, старую иву, повисшую над водой, опустившую в нее ветви, и маленького мальчика в коротких штанишках. Мальчик залез на почерневший ствол ивы, обхватил его одной рукой, а другую опустил в воду и ловил плывущие по воде листья…

— Аллан, — долетел откуда-то женский голос. — Ты же сорвешься!

— Нет, мама! — звонко закричал мальчик. — Я держусь крепко!

— Ну смотри не упади! — опять послышался голос, и молодая красивая женщина в белом, улыбаясь, вышла на противоположный берег.

И так явственно, так реально было это видение, что я закричал и очнулся.

В тускло мерцающем фиолетовом небе стояли чужие звезды, рядом слабо светились, свернув свои ластообразные лепестки, ядовитые цветы, а возле них лежали и сидели без движения мои товарищи, застыв в самых нелепых позах.

Голова тошнотворно кружилась, я с трудом одолевал дурноту, тяжёлая пелена застилала глаза, но сознание вернулось — на долго ли? Я стал с трудом вспоминать… Что это было? Сон? А дальше что? Скоро будет рассвет, опять раскроются гипнотические цветы, и снова начнется эта пляска. Пляска смерти…

Что можно сделать? Что?! Что?!

Я попробовал сдвинуться с места, но руки и ноги были как тряпки. И все-таки… Я со стоном перевалился на живот и пополз. Куда? Я еще сам не знал. До корабля не добраться — это было ясно. Значит, нужно что-то сделать здесь, на месте.

Я ползал вокруг, толкал своих товарищей, но они были как мертвые. И тут я вспомнил про скафандр, они же сорвали с меня скафандр, он должен быть где-то здесь…

Я нащупал его не скоро. Долго еще ползал вокруг и как только прикасался к этим проклятым цветам, они тут же начинали шевелиться и переливаться во тьме. Потом опять затихали.

Наконец я нащупал его. Отыскал в темноте запасной кислородный баллон, отвинтил трубку и стал дышать. Сознание прояснилось, но сил было мало. Я подтащил баллон к одному из наших, приложил трубку ко рту, зажал нос. Когда он зашевелился, я стал тормошить его, но он отбивался, что-то мычал, стонал: «Отпусти! Не хочу!»

Он не хотел просыпаться.

Но я все-таки заставил его открыть глаза, насильно поднял на ноги. Он дико озирался и все норовил снова лечь, досмотреть свой сон…

Наконец мне удалось вернуть его к сознанию, и он, шатаясь, как пьяный, побрел за мной.

Мы нашли скафандры первой двойки, надели на себя и кое-как пошли к кораблю.

Прежде всего включили вентиляцию. Потом снарядили авиетку. Положили в нее сколько могли баллонов с кислородом, подвезли туда, где лежали наши товарищи…

Взлететь с этой проклятой красавицы нам удалось лишь на третий день — люди никак не могли прийти в себя.

Уже на обратном пути, в полете, они стали рассказывать друг другу — кто что видел во сне.

Один рассказывал, что они прилетели в город влюбленных — там тоже повсюду росли пылающие багровым дурманные цветы и возле каждого из них целовались девушки и юноши.

Другой говорил, что был в храме поэзии — там звучала райская музыка и пели восхитительные песни.

— А вы? — спрашивали они меня.

— Я увидел свое детство, увидел, как листья плывут по воде, — говорил я им.

И они пожимали плечами.

 

Нарушитель

Открытие доктора Бадалова, сумевшего классифицировать волновые колебания коры головного мозга разных людей и на этом основании разработать систему из пяти групп и методику определения этих групп, взволновало в свое время многих, вызвало ожесточенные споры.

Одни утверждали, что, подобно открытию групп крови, открытие психогрупп избавит человечество от многих неприятностей. Однако если значение открытия групп крови в основном ограничивалось сферой медицины, то открытие психогрупп будет иметь последствия гораздо более широкие, так как оно вторгается в область человеческих отношений.

На первых порах предсказывали особую роль, которую сыграет открытие доктора Бадалова при комплектовании изолированно действующих коллективов, то есть в первую очередь при комплектовании космических экспедиций.

Говорили, что при помощи аппарата Бадалова и пользуясь разработанными доктором таблицами, можно быстро и легко подобрать наиболее работоспособный, цельный коллектив, исключив из него слишком разнородные, несовместимые элементы.

По утверждению других, определение психогрупп может иметь какое-то значение при сугубо специальных исследованиях, но распространение этого метода в сферу, социальную может повлечь за собой множество ошибок с неприятными последствиями, так как в области человеческих отношений никакие приборы пока еще не могли заменить живого человеческого общения.

Бее эти споры были в разгаре, когда мне как-то вечером позвонил Аллан и весело сказал, что завтра, в десять утра, в Голубом зале ВКЦ доктор Бадалов будет демонстрировать преимущества своего метода при подборе состава космических экспедиций.

— Хотите присутствовать? — спросил он меня, И по боевому блеску его глаз на экране я понял, что завтра предстоит нечто интересное.

У меня, правда, были дела, но упускать такой случай было бы преступлением.

И все же я спросил:

— Скажите, Аллан, вы всерьез верите, что какой-то, пусть самый гениальный аппарат может подобрать вам спутников для полета лучше, чем это сделаете вы сами?

— А вот посмотрим, что он нам покажет — этот доктор Фауст, — так же насмешливо и задорно проговорил с экрана мой друг. — Ну как, приедете? Обещаю вам интересное зрелище…

— Приеду, — сказал я____ Обязательно.

* * *

И вот мы в огромном куполообразном Голубом зале ВКЦ. Бездонный голубой купол, созданный голографическим изображением, рождает полную иллюзию реального неба. Когда надо, оно становится вечерним, когда надо — ночным, и любой звездный участок появляется на нем.

В центре зала, на возвышении, меняющем по необходимости свою высоту, находится стол, рядом — два кресла. На столе — небольшой аппарат и шлем.

В круглом, амфитеатром поднимающемся вверх зале — весь цвет земной космонавтики — прославленные пилоты, учёные, исследователи.

Мы с Алланом заняли места где-то в десятом ряду — как раз на уровне демонстрационной площадки.

На возвышение поднялись двое — лысоватый старик с лицом Вольтера и высокий плотный человек атлетического сложения с могучей шеей и большими сильными руками.

— Вот это он и есть, — усмехнулся Аллан. — Доктор Фауст нашего века.

— А старик?

— Председатель Совета. Умнейший старик.

Председатель подошел к столику, чуть поодаль остановился доктор Бадалов.

— Прошу внимания, — негромко сказал Председатель, и зал мгновенно затих. Голос у старика был глуховатый, с хрипотцой, но акустическое устройство доносило его к каждому креслу так, как-будто он говорил рядом.

— Сегодня доктор Бадалов расскажет о сущности своего открытия и продемонстрирует его в действии, — продолжал Председатель в полной тишине. — Я попрошу отнестись к объяснению и к демонстрации опыта со всей серьезностью. Это не фокус, не цирк, как может показаться с первого взгляда, а научный эксперимент. Я знаю, многие из присутствующих относятся к идее комплектования при помощи системы, предложенной доктором Бадаловым, весьма скептически. Попрошу отбросить предубеждение, подойти к делу по научному объективно. От этого будет зависеть многое. Прошу вас, доктор…

Он пригласил Бадалова к столу, а сам осторожной старческой походкой стал спускаться вниз. И пока он спускался, в зале стояла такая же мертвая тишина. Он занял место в перлом ряду, сбоку.

Доктор Бадалов подошел к столу, провел ладонью по верхней крышке своего аппарата, потрогал ка-кие-то ручки, переложил шлем. Видно, он волновался, но когда заговорил, голос его — густой, басовитый — звучал уверенно и спокойно.

— Сущность моей идеи проста. Волновые колебания работающего мозга имеют общую природу у всех людей, но имеют и специфические различия, которые можно разделить на несколько основных групп. Условно эти группы я бы сравнил с диапазонами волк — длинными, средними, короткими и ультракороткими. Различия, правда, в другом, не в длине волн, а в их форме, в характере. Таких форм — великое множество, но по самым общим признакам они делятся на пять групп, причем законы взаимодействия таковы: лучше всего взаимодействуют одноименные группы, затем — соседние. Через одну группу взаимодействие слабое, через две, — то есть первая — четвёртая, вторая — пятая, — вообще отсутствует, а крайние, то есть первая и пятая, дают неожиданный эффект: иногда полное противодействие, иногда полное взаимодействие. Третья группа, стоящая посредине, взаимодействует со всеми, но лучше, разумеется, с соседними. Вот и вся премудрость.

Доктор Бадалов развел руками и улыбнулся. Улыбка у него была приветливая, он как бы приглашал всех полюбоваться простотой и стройностью его системы.

А зал загудел, и в этом гуле чувствовалось недоверие, даже неодобрение. Видно, людям, сидевшим рядом, хорошо знавшим друг друга, трудно было вдруг начать делить своих друзей на какие-то группы.

— Ну как? — спросил Аллан сидевшего справа от него крепыша в чёрной куртке, с падающими на лоб темными волосами. — Нравится?

— Черт его знает! — проговорил тот мрачно и еще глубже ушёл в поднятый воротник своей куртки. Он сидел, вытянув ноги, весь как-то вжавшись в кресло, мрачно глядя исподлобья на все происходящее.

— Что же вы предлагаете? — закричали из зала. — Разделить всех нас на группы?

— Может, все человечество опять разделить, расселить по континентам?!

Доктор Бадалов поднял руку.

— Прошу понять меня правильно. Я не отдаю предпочтение ни одной из групп. Каждая группа — самоценная творческая категория, не имеющая никаких преимуществ перед другой. В обычных условиях все они прекрасно уживаются, даже дополняют друг друга. Но когда речь идет о комплектовании экипажей, то лучше всего отбирать одноименные и соседние группы — это обеспечит наилучшее взаимопонимание и наилучшую работоспособность коллектива. Вот и все.

Он опять развел руками и опять улыбнулся.

А зал снова загудел.

Председатель покачал головой и поднялся на возвышение.

Стало тихо.

— Сейчас мы проведем опыт, — сказал он. — Вот здесь, в этом списке, шестьдесят человек из разных концов земного шара. Все они нам хорошо известны, но неизвестны доктору Бадалову, во всяком случае, он не знает их лично. Все шестьдесят человек пройдут здесь, на ваших глазах, определение групп, а затем доктор Бадалов на основании своей системы составит из них три экипажа. Итак, начинаем!

И первым он назвал Аллана.

Тот нехотя встал и пошел к центру зала, поднялся наверх.

— Садитесь, пожалуйста, сюда, — указал ему на одно из кресел доктор Бадалов. — Наденьте вот этот шлем и отвечайте мысленно на вопросы, перечисленные вот здесь.

Он положил перед Алланом листок. Тот пробежал его глазами, кивнул головой.

— Все, — сказал доктор Бадалов. — Следующий.

Аллан шёл на место, а в это время из зала выходил другой.

— Все отвечают мысленно на одни и те же вопросы, — пояснил доктор Бадалов. — Группа определяется автоматически, счётно-решающим устройством.

Аллан прошел между рядами, плюхнулся в кресло рядом со мной, зло закинул ногу за ногу.

И вдруг расхохотался.

— Никогда не чувствовал себя таким идиотом!

— Погодите, может, в этом что-то есть.

— Может быть. Только уж больно смахивает на шарлатанство.

А из зала один за другим выходили люди, мужчины и женщины, садились в кресло на возвышении, надевали шлем, прочитывали бумажку и возвращались на место. Все это занимало не более двух кинут.

— Вопросы там хоть стоящие? — спросил я.

— Вполне идиотские вопросы.

Наконец процедура была окончена. Доктор Бадалов сидел за столиком, снимал показания счётно-решающего устройства, выписывал что-то.

В зале царило заметное оживление, люди развеселились, посмеивались, но за всем этим чувствовалась некоторая нервозность.

Доктор Бадалов встал, передал Председателю три списка. Тот просмотрел их, подошел к столу.

— Итак, внимание. Читаю три списка предлагаемых экипажей. Список первый… — Он медленно прочитал двадцать фамилий, и в зале стояла мертвая тишина, пока он читал.

— Список второй!

Он снова стал читать неторопливым хрипловатым голосом.

— Список третий!

И снова двадцать фамилий.

Председатель закончил чтение, снял очки, обвел зал своим острым взглядом.

— Если есть возражения, прошу высказываться. Он сел в кресло рядом с доктором Бадаловым и стал ждать.

Но все молчали.

— Что? — спросил я Аллана. — Чушь?

— Нет, не чушь… Подобрано здорово, ничего не скажешь.

И вдруг он поднял руку.

— Разрешите?

— Да, пожалуйста.

— Можно, я буду говорить отсюда?

— Да, конечно, Аллан, — Председатель махнул ему рукой. — Вас хорошо слышно.

— Списки составлены хорошо, я думаю, все это понимают. — Аллан говорил негромко, но голос его равномерно звучал во всех концах зала. — В этом смысле к методу доктора Бадалова у меня претензий нет. Судя по всему, он действительно может определить состав, исходя из изложенных им же принципов, то есть по принципу наилучшего контакта. Но вот что меня беспокоит — верен ли сам принцип? Всегда ли нужно исходить из него?

— Мы всегда исходили из него, вы это знаете, — сказал Председатель_____ И до сих пор он, по-моему, себя оправдывал, не так ли?

— Тогда разрешите мне рассказать один случай из своей практики. Можно?

— Я думаю, можно. — Председатель вопросительно поглядел в зал. — Мы все послушаем.

— Хорошо, — сказал Аллан. — Я постараюсь покороче.

Готовилась экспедиция на Гамму Эридана, экипаж был подобран со всей тщательностью, все ужа было готово к полету, и в последний момент вдруг сообщают, что я должен взять на борт правонарушителя для перевоспитания. Вы помните, было решение правового Совета направлять нарушителей в дальние экспедиции для перевоспитания в слаженных коллективах.

— Да, было такое, — подтвердил Председатель.

— Так вот. Я противился, как только мог, доказывал, что Космос это не Антарктида и не океан, что с Космосом шутки плохи, что здесь один нерадивый может погубить всех, но они были неумолимы. По профессии он был техник, вот они и сунули его нам, чтобы мы его перевоспитывали в полете. Что уж он там натворил, я не знал тогда. Потом узнал, что он самовольно оставил пульт управления на шахте во время смены, и там произошла авария.

Можете представить, с какой охотой я его брал, но ничего не поделаешь — пришлось взять. Всех предупредил, глаз с него не спускали, к ответственным участкам, конечно, близко не допускали, но под наблюдением он работал, помогал, где надо. Строптивый был парень, все ему надо было делать по-своему, не так, как положено, не так, как показывали, но, в общем, толк от него был какой-то. Мрачный, правда, какой-то был парень, замкнутый, неразговорчивый, но постепенно оттаивал вроде. Леон его звали.

Когда мы подлетали к Гамме Эридана, у нас случилась неприятность — метеоритом пробило обшивку, повредило энергопитание. Пришлось совершить посадку на необжитой спутник Гаммы, похожий на нашу Луну — почти нет атмосферы, нет укрытия, сплошные кратеры, вулканические породы, огромный слой пыли… Сесть-то сели кое-как, стали ремонтировать, пробоину заделали, энергоблок начали чинить. Видим — дело долгое, не выдержим, холод собачий, температура минус 85, от Эридана тепло сюда еле доходит. Что делать? Связь наладили, радировали на Эру, на ближайшую станцию. Оттуда сообщили, что помощь высылают, но ждать надо около месяца. Как продержаться? Выход один — искать действующий вулкан, там лава должна быть, вблизи нее можно продержаться. Я скомандовал всему экипажу разбиться на группы, двигаться на вездеходах в разных направлениях — благо, в них тепло, пока в движении. У нас вездеходов четыре.

Распределили по два человека на каждый. Сам я сел с этим провинившимся и двинулись в четырёх направлениях.

Ползли мы так часов пять. Вижу: питание на исходе, кислорода тоже мало.

— Стоп, — говорю. — Будем стоять на месте, теплом изредка согреваться. Так дольше протянем. Может, другие найдут тепло, они нас по следу разыщут.

Стали. Время от времени батареи включаем. А кислорода все меньше и меньше. Я уж его подачу сократил до минимума, чувствую — в сон клонит. И чтобы не уснуть, стал я Леона расспрашивать про дом, про Землю, про то, как он попал к нам. И тут он разоткровенничался. Рассказал мне, как было дело.

Оказывается, влюбился он в девушку, она учится в Академии искусств и увлекается воздушной гимнастикой. Во время выступления он увидел ее на телеэкране и что-то, говорит он, словно толкнуло его в сердце, ему показалось, что их глаза встретились и она почувствовала то же самое, не сводила глаз с объектива камеры, летела ему навстречу…

Он понял, что они должны увидеться, что она ждет его. Он сел в дежурную ракету, полетел через весь континент — состязания проводились на берегу Байкала, — но когда прибыл туда, все уже было кончено, участники разъезжались в разные концы Земли. Но он узнал, откуда она, и успел сесть в ту ракету, которой она возвращалась домой.

Она сидела рядом с другим парнем, видно — ее другом. Ее все поздравляли, говорили восторженные слова, она всех покорила своим выступлением. И парень, который сидел рядом с ней, тоже говорил ей что-то нежное и ласковое, улыбался радостно. Только она почему-то не радовалась, сидела задумчивая и словно искала кого-то взглядом. И Леону показалось, что она ищет его. Леон подошел к ней, она увидела его, и вдруг лицо ее озарилось, они смотрели друг на друга не отрываясь, и Леон понял, что всю жизнь искал ее, и ока, наверно, тоже ждала его, хотя и не знала этого. Но когда он заговорил с ней, она вдруг рассмеялась и сказала:

— Вы мне напомнили кого-то, а кого — не пойму. Мне показалось, что я вас давно знаю, но, видно, показалось… Извините.

И стала болтать со своим парнем, который, как оказалось, был ее женихом. Задумчивости больше не было и следа.

А Леон больше не находил себе места. Он чувствовал, что не может жить без нее.

Потом они встречались несколько раз, и она говорила ему, чтобы он не мучил себя, забыл ее, потому что она дала слово другому и скоро выйдет замуж.

Она говорила ему все это, убеждала, что ничего такого она не чувствовала, что все ему показалось, но он видел, что она боится признаться сама себе, потому что дала слово тому.

Ока просила его забыть ее, не приезжать к ней, и все-таки они встречались, разговаривали все время, в он видел, чувствовал, что она тянется к нему, но борется с собой.

В одну из ночей, когда Леон дежурил на пульте шахты, он позвонил туда, к ней, и вдруг узнал, что сейчас, в ту минуту, когда он сидел за пультом, там, за три тысячи километров, в городе, где жила она, начинается свадьба. Она, видно, решила таким образом отрезать себе путь к отступлению и назначила свадьбу раньше времени, неожиданно для Леона, чтобы все было кончено, чтобы прекратить его и свои мучения.

И вот тогда он бросил свой пост, схватил дежурную ракету, примчался туда, вошел во дворец в тот момент, когда все собрались уже для начала церемонии. Играл электроцветовой орган, колоссальный шарообразный зал весь был наполнен торжественными звуками и меняющимися красками, казалось, этот гигантский шар вместе со всеми, кто находился в нем, катится куда-то в волшебную страну… Все были так поглощены музыкально-цветовой симфонией, что никто не обратил внимания на Леона. Но она тут же увидела его, бросилась к нему, стала целовать его и потом объявила, что свадьбы не будет.

Он забрал ее с собой, прилетел вместе с ней, а когда они вышли из ракеты, он узнал, что на шахте авария. Из-за того, что он бросил дежурство, произошло много бед. Его осудили на год перевоспитания в слаженном коллективе, и направили к нам, в экспедицию. И вот теперь он сидел в остывающем вездеходе, на мертвой планете, делил со мной последние глотки кислорода и говорил:

— Знаете, Аллан, мне теперь уже все равно. Даже если мы спасемся каким-то чудом, я все равно не вернусь. Мне там нечего делать… Она меня ждать не будет.

— Глупости, Леон, — стал я его успокаивать. — Именно теперь она будет вас ждать, хоть год, хоть три года. Ведь это из-за нее вы попали в такую историю.

— Нет… — горестно покачал он головой. — Вы ее не знаете. Я уверен, если он придет сейчас к ней, она пойдет за ним. Она уже наверняка с ним, она легко поддается влиянию…

— А мне кажется, Леон, это вы ее не знаете. Судя по тому, что вы рассказали, — это, человек слова. Именно поэтому она и боролась с собой, отталкивала вас. Она же полюбила вас сразу — это ясно. Но она дала ему слово раньше и считала себя не вправе нарушить его. А уж если решилась, значит, поняла, что вы ее судьба. И теперь уж она будет вас ждать хоть всю жизнь, поверьте мне…

Так я говорил ему, стараясь внушить ему веру в жизнь, веру в то единственное существо, которое было для него дороже всей вселенной, без которого жизнь теряла для него смысл. Говорил, а сам думал: «Бедняга, он еще только жить начинает, еще ничего, в сущности, не видел, а вот приходится погибать так трагически и нелепо. Пусть хоть последние минуты его согревает сознание, что она верна ему, что она ждет его…»

И еще я подумал сквозь пелену, застилавшую сознание от удушья, что кислорода совсем уже мало, часа на четыре, не больше, и когда он уснёт, я выйду из вездехода и пойду вперед, буду идти сколько смогу, а ему одному кислорода часов на восемь, десять хватит — может быть, к тому времени подоспеет помощь. В конце концов, я свое дело в жизни сделал, а ему еще все предстоит. И кто знает, может быть, он еще вернется и будет счастлив.

Ко вышло иначе.

Он был моложе, сил у него оказалось больше, и я впал в забытье раньше, чем он. А потом я очнулся, как от толчка, словно кто-то звал меня по имени. Очнулся и увидел, что его нет. И увидел записку:

«Аллан, если вернетесь, скажите ей, что я думал о ней до последней секунды. Простите меня, но так будет справедливей, вы один дольше продержитесь…»

В смотровое стекло были хорошо видны глубокие следы на пылевой поверхности. Они уходили по направлению нашего движения. Значит, он пошел вперед, сделал то, что собирался сделать я… Я знал, что в баллоне его скафандра кислорода осталось мало, самое большее часа на полтора, а ушёл он, судя по всему, около часа тому назад. Надо было спешить, может быть, еще успею. И я двинул вездеход по его следу. Я выжимал из батарей все, что мог, но его все еще не было видно — поразительно, как далеко он ушёл за это время.

Я проехал километра три — четыре, а потом увидел, что след стал широким, превратился в сплошную рыхлую полосу — значит, он полз еще…

А потом я увидел его. Он лежал в своем скафандре, почти весь уйдя в пыль, только шлем виднелся и правая рука торчала, выброшенная вперед, по пути движения, словно он хотел указать на что-то…

Я вылез, стал тащить его к вездеходу. И вдруг мне показалось: теплей, вроде, стало. Вытащил термометр — минус 26…

Я втащил Леона, снял скафандр, приложил кислородную трубку ко рту, стал растирать его.

Он открыл глаза.

— Что ж это ты, дурак, делаешь?! — говорю. — Почему пошел?

— Там сверкало… — проговорил он и снова потерял сознание.

Тут уж я нажал на полную мощь, проехал километров пятнадцать и, что вы думаете, дополз до тепла, где-то невдалеке сверкало, видно, извержение было. Температура — плюс восемнадцать…

Радировал я своим: все бросайте, берите кислород, продукты — все, что осталось, — и скорей сюда. Вскоре прибыли остальные, и вот здесь, в тепле, мы продержались до прихода аварийной ракеты. А двое все-таки погибли. Остались в вездеходе — и замерзли.

И вот теперь я хочу задать вопрос доктору Бадалову. Если б не этот нарушитель, если б он не прошел такое расстояние и не увидел отблеск извержения, мы бы все, вероятно, погибли. Как же согласовать это с вашим принципом подбора экипажа?

Аллан замолчал. В зале повисла напряженная тишина. Все смотрели на доктора, даже Председатель повернул к нему голову.

— Этот человек, о котором вы говорите, он… далеко отсюда? — спросил доктор.

— Он здесь, в этом зале, — сказал Аллан.

— Можно его пригласить схода, к аппарату?

— Иди, — сказал Аллан своему соседу справа. — Иди, не бойся.

— А я не боюсь, — ворчливо отозвался мрачноватый парень и все так же, сутулясь, вжимая голову в плечи, пошел через зал.

Он нехотя поднялся на возвышение и доктор ободряюще прикоснулся к его плечу.

— Садитесь, пожалуйста, — указал он на кресло. — Всего одна минута.

Парень сел, доктор надел на него шлем. Дал ему текст. Парень стал, читать, а доктор следил за показаниями приборов.

— Так, хорошо, спасибо, — сказал он. А затем обратился в зал, к Аллану. — У вас какая группа? Первая, если не ошибаюсь?

— Да, первая.

— Ну вот, так я и думал. А у него — пятая. Помните? Полное противодействие или полное взаимодействие! И у девушки вашей, — доктор Бадалов обернулся к парню, — тоже пятая. Наверняка. Она ведь дождалась вас?

— Она моя жена! — обиженно сказал парень. И весь зал облегченно засмеялся.

 

Здравствуйте, люди!

1

Сообщение о том, что из созвездия Паруса стали поступать странные радиосигналы, вначале было воспринято довольно спокойно — за два века, прошедших с момента зарождения и развития астрофизики, человечество слишком часто волновалось напрасно. То тут, то там возникали какие-то необычные радиосигналы и на первых порах вызывали всеобщее волнение, порождая надежду, что вот наконец мы получили весть от какой-то иной, затерянной в Галактике цивилизации. Но очень скоро наступало разочарование, оказывалось, что странные сигналы порождены естественными причинами: то это были пульсары, то квазары, а в последнее время было открыто даже такое радиоизлучение, которое получило название «биения плазмы».

Чем дальше, тем спокойнее воспринималось каждое новое такое сообщение, их уже не торопились объяснить тем, что инопланетяне дают о себе знать. А после освоения планет Солнечной системы и дальних космических полетов к иным звездным системам человечество вообще стало с горечью смиряться с мыслью о своем одиночестве в нашей Галактике.

Никто не торопился высказывать новую надежду — слишком велико было бы разочарование. Искали физического объяснения новых сигналов, выдвигались теории за теориями…

И вдруг я узнал, что с борта космической обсерватории поступило пока еще не обнародованное сообщение группы известных учёных, вот уже несколько недель занимавшихся изучением непонятных сигналов: «Ведем расшифровку. Есть все основания Полагать, что на этот раз действительно получены сигналы от разумных существ».

Легко представить себе, что я испытал в этот (момент. Сразу всплыли в памяти многочисленные картины встречи с инопланетными цивилизациями, созданные выдающимися фантастами прошлого от Уэллса, Жулавского, Ефремова, Лема — до Гонги и Бурова, а позднее Коста де Риа и Стожарова… Какими только ни представляли их — и прекрасными, стройными, человекоподобными, и отвратительными спрутами, и в виде океана мыслящей материи, и в виде трансформирующихся в различные образы существ, и даже в виде особого излучения, способного преодолевать со скоростью света умопомрачительные расстояния! Они были и добрыми и злыми, и умными и ограниченными, настроенными на одну-единственную цель… Они были и щедрыми, готовыми поделиться с нами всеми своими достижениями, и злобными захватчиками, решившими воспользоваться плодами человеческой цивилизации…

Все уже было. Не было только их самих.

И вот…

Понятно, первое, что я сделал — кинулся искать Аллана.

— Я не вижу его третью неделю, — сказала мне Юна по видеотелефону. — Как вылетел на эту космическую обсерваторию, так даже не поговорили ни разу. Только радиограмму прислал: «Не волнуйся, все в порядке». И все… — ока грустно свела брови. — Но я не обижаюсь… У них там все каналы перегружены, со всего мира ведь съехались. И весь мир хочет знать, что происходит.

— А что происходит?

Она улыбнулась.

— Судя по всему, нечто чрезвычайное. Но толком никто ничего не знает. Видно, боятся еще раз ошибиться и опять напрасно обнадежить. Поэтому и молчат.

— Ну, вам-то, Юна, он мог хоть что-то сказать?

— Как видите… Наверно, они договорились молчать.

— Юна, а нельзя туда попасть, как вы думаете?

— Боюсь, что это невозможно, станция перегружена.

— А если я попробую вызвать его на разговор?

— Погодите, Виктор, я сама попробую поговорить с ним сегодня или завтра. Я ведь тоже хотела попасть туда. Я попробую поговорить, потом вам позвоню, ладно?

На том мы и расстались.

А на следующий день она сообщила мне, что разговаривала с Алланом и он сказал, чтобы мы были наготове — может быть, ему удастся получить для нас разрешение, — на днях три человека должны покинуть станцию.

А еще через день она вновь позвонила мне и грустно сообщила, что поездка отменяется, Аллан включен в состав экспедиции, которая отправляется завтра. Сегодня вечером он будет дома, и если я хочу, то могу его увидеть…

— Конечно, хочу! Я приеду обязательно! Но почему такая спешка? Ведь об экспедиции не было и речи!

— Не знаю, Виктор… — глаза ее наполнились слезами. — Он обещал, что весь этот год проведет дома, мы собирались поехать в морское путешествие… И вот — опять… Сколько можно, Виктор?

— Наверно, там что-то экстренное, — постарался я успокоить ее. — И ненадолго. Не стали бы они в такой спешке отправлять дальнюю экспедицию.

— Не знаю… — горестно покачала она головой. — Знаю только, что он пригласил на сегодняшний вечер несколько человек.

— Уверен, что все будет в порядке, Юна. Не горюйте. А я приеду обязательно.

2

В доме Аллана было необычно шумно в тот вечер. Он собрал человек десять старых друзей — здесь были и его соратники по космическим полетам — астрофизик Гей и пилот Адриан, старый астроном Горт, две женщины, видимо, подруги Юны, и Лина была, он никогда не забывал ее.

Сам он был необычайно возбужден, я бы далее сказал, наэлектризован, и в то же время торжествен. Может быть, это ощущение создавалось его парадной формой, а может быть, сдержанным волнением, которое чувствовалось в голосе, в каждом его движении.

Это волнение угадывалось всеми, оно передалось всем нам и оттого, наверно, за столом было так шумно — за разговорами и шутками мы старались скрыть свое состояние и нетерпение — все ждали, что же он скажет.

— Ну, кажется, все, — сказал он, оглядывая нас. — Спасибо, что собрались. Завтра мы уйдём навстречу Великому Неизвестному, и мне хотелось видеть всех вас сегодня здесь.

С тех пор как человек более двухсот лет назад вышел в Космос, он ждал встречи с иными цивилизациями. Сначала ему казалось, что это дело ближайшего будущего, но чем дальше мы проникали в Космос, тем больше сознавали, какая это редкость — разумная жизнь во Вселенной. Мы обследовали десятки и сотни ближайших звездных систем, обследовали при помощи мощных радиотелескопов тысячи дальних космических объектов и нигде не нашли даже следов цивилизации. Но мы не теряли надежды, понимая, что те особые условия, которые возникли на Земле, не могли возникнуть лишь однажды, они наверняка должны были иметь повторение — просто среди ста миллиардов звезд нашей Галактики не так просто отыскать ту, возле которой есть населенная планета.

Много раз казалось, что вот уже мы нашли собратьев по разуму, тем более, что расчеты вероятности показывали: в окрестности ближайших ста световых лет таких существующих одновременно с наше цивилизаций должно быть не менее десяти. Но каждый раз оказывалось, что это ошибка. Многие уже потеряли надежду…

И вот недавно нам удалось расшифровать сигналы, поступившие из созвездия Паруса…

— Расшифровали?!

— Что там, Аллан?!

— Говорите скорей!

— Погодите, все по порядку. Прежде чем перейти к этим сигналам, мне придется сделать небольшой экскурс в прошлое, иначе мы ничего не поймем.

Он медленно отпил немного розового напитка из бокала, так же медленно и осторожно поставил его на глянцевую поверхность стола.

— Более тысячи лет тому назад, а точнее 4 июля 1054 года китайские и японские астрономы оказались свидетелями необыкновенного явления — на небе вдруг загорелась новая звезда, причем с каждым днем она становилась все ярче, затмила свет всех близлежащих звезд в созвездии Тельца. Это записано в старинных китайских и японских хрониках. Потом она стала постепенно тускнеть, пока не погасла совсем.

— Сверхновая? — блеснул я своими познаниями в астрономии.

— Да, сверхновая, как неудачно назвали это явление в XX веке. То есть взорвавшаяся звезда. Сейчас нам хорошо известен механизм этого явления. После того как в недрах нормальной звезды, такой примерно, как наше Солнце, но с большей массой, выгорит весь водород и превратится в гелий, давление газа не в состоянии удержать массу вышележащих слоев, звезда как бы обрушивается к своему центру. Она сжимается до невероятно малых размеров, при этом выделяется огромное количество энергии. Это и есть взрыв звезды. Большая часть выделившейся энергии образует туманность, а на месте бывшей звезды остается крошечное, быстро остывающее тело размером порядка 10 километров в радиусе с колоссальной плотностью — так называемая нейтронная звезда.

Так родилась тогда Крабовидная туманность и нейтронная звезда, обнаруженная впоследствии, через 1000 лет, — Пульсар NP 0527.

— Ее открыли где-то в конце 60 годов XX века, если не ошибаюсь, — сказал Гей. — Я это помню. Но какое все это имеет отношение к сигналам, идущим из далеко лежащего созвездия Паруса?

— Чуточку терпения, сейчас поймете. Вы правы, ее открыли в 1968-м или 69-м году. Тогда все радиотелескопы были направлены в эту точку неба, так как учёных заинтересовала чрезвычайно малая периодичность импульса, посылаемого пульсаром, — 0,033 секунды.

Вначале предполагали, что это искусственный сигнал, потом поняли, что он создается колоссальной скоростью вращения пульсара, который делает 30 оборотов в секунду. Но суть не в этом. Главное для нас сейчас заключается в том, что уже тогда существовали мощные радиотелескопы и они были направления в сторону Пульсара NP 0527, прошу запомнить это, иначе мы не поймем последующего. И еще интересно, что тогда же было высказано предположение, что вокруг взорвавшейся звезды существовала планетная система.

— А почему так думали? — спросила Юна. — Какие были для этого основания?

— Основанием послужило некоторое изменение периода пульсара. Оно могло объясняться присутствием вблизи него осколка планеты. Тогда поахали немного, представили себе размеры катастрофы и постепенно забыли об этом участке неба — благо, нашлись более интересные объекты.

— Так что за сигналы восприняли вы, Аллан? Неужели оттуда?

— Сейчас все узнаете, — улыбнулся о. — Сначала их сочли результатом неизвестного излучения. Но по мере того, как они изучались, отпадали один за другим возможные естественные источники. Это были ультракороткие радиосигналы очень высокой частоты. Причем весь цикл повторялся примерно каждые полчаса. Мы пытались установить зависимость, закладывали их в вычислительные устройства — ничего не получалось. Наконец кто-то высказал предположение: а что, если это видеосигналы? Изготовили специальную аппаратуру, заложили их…

— Ну? — не выдержал кто-то из нас.

— Сейчас все увидите сами. Пойдемте.

Аллан повел нас в кабинет, подошел к пульту, нажал кнопку. Засветился экран. И мы увидели странную картину.

В центре светилось большое круглое оранжевое пятно. А вокруг него, примерно на равных расстояниях, вращались по эллиптическим орбитам пять точек. Линии орбит обозначались тоже.

— Планеты, — проговорил в волнении Гей. — Планетная система. На схеме!

— Смотрите, смотрите! — закричал кто-то. — Вторая подмигивает!

Да, вторая по счету точка время от времени вспыхивала зеленым огоньком, словно сигнальная лампочка на борту корабля.

— Это… Это они свою планету показывают?

— Да, — сказал Аллан. — Это, по-видимому, их планета. На схеме, конечно. Смотрите дальше.

Оранжевый шар в центре вдруг ожил. Он начал пульсировать, то раздуваясь, то уменьшаясь. При этом с каждым разом раздувался он все больше.

— Готовится катастрофа, — сказал Аллан. — Вы видите, они показывают, что их звезда, их солнце, готовится к взрыву…

— Смотрите, — закричала Юна, — смотрите! Орбита планеты меняется!

Действительно, мы увидели, что подмигивающая планета стала двигаться быстрее, ее орбита вытягивалась. И вдруг, в какой-то момент она пошла по касательной и стала удаляться от звезды…

— Как они это сделали? Неужели они могли управлять планетой?!

— Они поняли, что готовится катастрофа, и нашли выход. Сейчас увидите, как они это сделали…

Схема исчезла. И вдруг мы увидели на экране планету на большом удалении. Это походило на снимок Земли, сделанный с отдаленного спутника. Сквозь пятна облаков виднелись материки и океаны — видно, съёмка велась с большой высоты. Диск планеты медленно вращался — это спутник двигался вокруг нее. Проходили странные, незнакомые очертания морей, островов, ломаная линия материков…

И тут мы увидели, как на одном из полюсов планеты что-то вспыхивает. Вот диск повернулся еще немного, еще…

— Глядите, — закричал Гей, — глядите! На полюсе что-то непрерывно горит, пламя рвется наружу, непрерывный столб пламени!

— Реактивный двигатель, — сказал Аллан. — Они превратили свою планету в космический корабль, они повели ее на поиски новой звезды!

Он нажал кнопку. Экран погас. Мы стояли пораженные, побледневшие, смотрели на пустой экран, не в силах еще осознать увиденное.

— Вот так, — сказал Аллан. — Он взволнованно прошёлся по кабинету, затем подошел к пульту, заменил кассету.

Мы молчали, пытаясь осмыслить то, что узнали сейчас.

— Ничего не понимаю, — проговорил я наконец. — В космическом пространстве — без звезды, без тепла, да ведь они все должны были погибнуть от холода! От потери атмосферы!

__ Не торопитесь, Виктор, не торопитесь. — Аллан включил свет в галерее, медленно пошел по мягкой прозрачной дорожке, остановился у стеклянной стены, глядя в звездное небо. — Можно представить уровень их цивилизации, если они могли задолго предвидеть взрыв своей звезды и создать огромный реактивный двигатель, способный изменить орбиту планеты, увести ее на безопасное расстояние к моменту взрыва. Мы не знаем, какое они нашли атомное топливо, скорей всего, нашли способ регулировать постепенный распад самого вещества планеты, иначе невозможно представить себе гигантские запасы другого топлива. А если так, то сами понимаете, они позаботились и о том, чтобы сохранить все живое.

— Но как? Как они могли это сделать?

— Тепло они могли получать от своего реактора, — сказал Гей. — Такого мощного источника энергии могло хватить… Но атмосфера… Она должна была погибнуть в космосе!

— Да, — согласился Аллан. — Должна была. Значит, они нашли способ воссоздавать ее искусственно. Ведь создаем нее мы искусственно условия, пригодные для жизни в космических кораблях.

— Значит, они… Они превратили свою планету в гигантский космический корабль?!

— Да, выходит так. По-видимому, они пришли к выводу, что это более разумно, чем строить многие тысячи космических кораблей…

— У корабля имеются стены, — сказал я, — они защищают от холода, от метеоритов, они удерживают воздух. Не могли же они окружить свою планету колпаком!

— Кто знает, — сказал Аллан. — Может быть, и окружили. А скорей всего, стены дала им сама планета.

— Ты хочешь сказать, что они ушли внутрь? — проговорила, волнуясь, Юна. — Что они создали в глубине целые города и все, что нужно для жизни?

— Да, я предполагаю так. Если мы можем создавать все это в кораблях, почему нельзя сделать это внутри родной планеты! Ее поверхность взрастила их, давала им все необходимое для жизни — пищу и воду, одежду и энергию. Теперь они сами дали энергию своей планете, а она в благодарность возвращает им жизнь, она опять дает им и еду и воду, и все необходимое, но уже не на поверхности, а в своих недрах.

— Значит, там должно быть налажено и производство? — спросила одна из женщин. Ведь и одежду, и предметы быта — все надо делать!

— Да, — улыбнулся Аллан. — Все надо делать. Ведь они рассчитывали на очень длительное путешествие.

— Сколько же лет, по-вашему, они находятся в пути?

— Тысячу сто лет… — раздельно проговорил Аллан. — Тысячу сто!

— Невероятно!

— Тем не менее, это так. Смотрите!

Он опять включил экран.

Мы увидели карту звездного неба. Знакомые созвездия Тельца, Ориона, Малого Пса, Гидры. И вдруг мы увидели движущуюся точку, она медленно двигалась от Тельца к Ориону. Здесь она остановилась на время, затем опять пошла дальше — к Малому Псу. По пути она останавливалась. И опять двигалась по направлению к Гидре, а затем стала двигаться дальше, влево вниз…

— Они показывают нам свой путь! — воскликнул Горт.

— Да. Они показывают нам свой путь, — повторил, как эхо, Аллан, и в голосе его прозвучало восхищение. — Вы видите, они останавливались, то есть ложились на орбиту то одной, то другой звезды… А лотом двигались дальше.

— Куда же они идут, Аллан? — Юна нервно мяла в пальцах незажженную сигарету Почему они не остались, достигнув ближайшей звезды?

— Им мало звезды. Они ищут братьев по разуму. Смотрите — от созвездия Гидры они пошли дальше к Центавру…

— Значит?!.

— Да, значит, они идут к нам, к нашему Солнцу!

Как завороженные, смотрели мы на крошечную точку, движущуюся к созвездию Центавра. Она приблизилась к самой яркой звездочке созвездия и остановилась возле нее.

— Они подошли к Альфе Центавра, к ближайшей нашей звезде! — сказал Аллан. — Их отделяет от нас всего четыре с половиной световых года!

— И оттуда они послали это сообщение?

— Раньше. Несколько раньше. Можно предположить, что они засекли радиосигнал, посланный с земли двести пятьдесят лет тому назад в направлении Пульсара. Они находились тогда, по-видимому, где-то вот здесь, в созвездии Паруса. И тогда же, после получения сигнала, двинулись к Центавру.

— Позвольте, но ведь они сами показывают, что находятся здесь, возле Альфы Центавра?

— Они показали, где будут находиться в момент, когда мы получим их сообщение. Но это еще не все. Они еще кое-что показывают, вернее, спрашивают. Смотрите!

На экране появилась новая схема.

Мы увидели большой оранжевый круг в центре, напоминающий тот, который был на первой схеме. Но теперь вокруг него вращалось уже не пять, а девять точек. По мере удаления от круга точки увеличивались в размерах, самая большая была пятая, потом они опять уменьшались. Следующая за пятой — шестая точка чем-то отличалась от всех остальных, напоминала что-то очень знакомое. Мы вгляделись…

— Да ведь это же Сатурн! — воскликнул Горт, указывая на шестую точку. — Вокруг него кольцо, видите — кольцо! Это наша система, наши планеты. И Солнце!

— А эта вот, третья — Земля! Ну конечно, Земля! Видите, она тоже подмигивает. Они отметили, что знают, где наша Земля!

— Да, — сказал Аллан. — Они отметили, что знают: Земля обитаема, и адресуют это нам, землянам… Но это еще не все, главное впереди. Смотрите…

И тут мы увидели, как сбоку, из-за края экрана появилась другая точка. Она медленно двигалась по прямой в направлении Солнца. Затем она начала переходить на кривую, и мы увидели, что она стала вращаться вокруг Солнца по орбите, близкой к земной. Она вращалась и мигала зеленым огоньком, словно спрашивала нас о чём-то.

— Как видите, — торжествующе проговорил Аллан, — они спрашивают, могут ли стать нашими соседями, могут ли поселиться вместе с нами в Солнечной системе!

— Вы ответили, Аллан? Что вы ответили?

— По решению Всемирного Совета мы послали им изображение такой же схемы и показали на ней, что к ним с Земли вылетает корабль. А вопрос, который они задают нам, будет решен после встречи.

3

Он выключил экран. И опять наступило молчание. Я бы сказал, какое-то неловкое молчание.

— Но почему?! — взорвалась, вдруг Юна. — Почему после встречи, Аллан?! Они совершили беспримерный подвиг — прошли миллиарды километров в поисках собратьев по разуму, ты ведь сам говоришь — они могли остаться у других звезд, ко двигались и двигались дальше — тысячу лет! Значит, из поколения в поколение передавалась эта мечта, эта великая цель — найти во Вселенной иную цивилизацию. Они нашли ее, пришли к ней, запрашивают ее, и вдруг мы отвечаем игл: подождите, мы сначала посмотрим, какие вы! Чего они там боятся, в Совете?

Аллан подошел к ней, обнял за плечи.

— Не горячись, мы тоже так думали сначала. А потом поняли — они все-таки правы. Надо сначала встретиться. И надо предусмотреть все последствия.

— Какие последствия?

— Солнечная система находится в равновесии. Появление новой планеты может привести к нарушению этого равновесия, надо все рассчитать. Только после этого можно решать вопрос, не приведет ли это к новой катастрофе.

— Уверяю тебя, если они прошли такой огромный путь, были на других орбитах, значит они сами уже все давно рассчитали.

— Возможно. Но надо быть в этом уверенным. Однако есть и другие соображения.

— Какие?

— Они двигались со скоростью, равной примерно одной десятой световой. Значит, им понадобится еще сорок пять лет, чтобы дойти до нас. А мы можем развить скорость корабля, близкую к световой. Значит, мы преодолеем это расстояние лет за пять — шесть.

— Ну, это другое дело, это нас как-то оправдывает… — она невесело улыбнулась. — Но ведь это значит, что вы вернетесь лишь через десять лет!

— Погоди, Юна. Если они вышлют нам навстречу корабль, идущий с такой же скоростью, то мы встретимся через два года.

— Ты думаешь, они догадаются?

— Не сомневаюсь.

Она подошла к нему.

— Аллан, я так хотела побыть с тобой этот год. Я так соскучилась. Но ради этого… Я горжусь тобой.

4

Рано утром мы вылетели на восточный космодром. Огромное оранжевое солнце всплывало справа от нас над морем. Оно было еще по утреннему холодное, не слепящее, на него можно было смотреть не отрываясь, и я смотрел, и впервые по-настоящему осознал, что передо мной Звезда, наша собственная Звезда, которая сопровождает все человечество от рождения до смерти, щедро светит и греет всем поколениям, светила всегда, и мы как-то не задумываемся над тем, что она может когда-то иссякнуть… Я представил себе, что испытали те люди, или как их там назвать, — разумные существа, когда они поняли, что через некоторое время их звезда взорвется… Сколько понадобилось мужества, таланта, работы, чтобы суметь спасти цивилизацию, спасти все, созданное на их планете, пронести сквозь холод мироздания в поисках новой звезды, в поисках собратьев по разуму! Это должны быть удивительные существа — дружные, самоотверженные, стойкие, умные…

— Аллан, — перегнулся я через спинку переднего кресла, — какие они, как вы думаете?

— Полагаю, что по духу своему они близки нам, по разуму — выше нас, а внешне… Тут я ничего не могу сказать. Этого, пожалуй, никто пока не может сказать.

— Аллан, — Юна прикоснулась щекой к его щеке, — почему они не послали нам свое изображение? Показали нам свою планету, свое взорвавшееся солнце, показали свой путь, а себя ни разу не показали? Ведь они могли это сделать?

— Конечно, могли. Я тоже думал об этом. И знаешь, я полагаю, они не сделали этого неспроста. Они понимали, что мы можем быть совсем другими. И они не хотели, чтобы внешнее различие отпугнуло нас. Они послали нам свой разум, и если хотите, свою душу, и, как видите, мы прекрасно поняли их. И вот сейчас мы вылетаем им навстречу без всякого страха, хотя, может быть, увидев их, смутимся немного.

— А я почему-то уверена, что они похожи на людей. — Юна оглянулась, посмотрела на нас. — Должны быть похожи — я верю!

— Хорошо бы, — сказал Аллан. — Но это не обязательно. И это не главное.

И тогда я решился задать ему вопрос, который мучил меня со вчерашнего дня.

— Скажите, Аллан, помимо тех причин, о которых вы говорили, есть еще одна?

Он обернулся, мы встретились глазами, и он понял, что я угадал.

— Да… Совет хочет удостовериться в их миролюбии. Но я в этом убежден!

Мы приземлились на огромном поле и увидели космический корабль. Он стоял, направленный отвесно вверх, как стрела, и со всех сторон поля шли к нему люди, чтобы проводить своих посланцев на первую встречу с разумными существами вселенной.

Корабль был ослепительно белый. И по всему его борту, от нижних дюзов до заостренной головной части, было написано огромными буквами: ЗДРАВСТВУЙТЕ, ЛЮДИ!