Осенью 1920 года Белая добровольческая армия Врангеля проиграла войну с большевиками, тем самым лишив русских беженцев в Константинополе надежды на то, что они смогут вернуться домой. Прекратив военные действия против Польши в октябре 1920-го, Красная Армия смогла сосредоточить силы на юге и выдавить «белых» на Крымский полуостров, где те уперлись в Черное море. Единственный путь отхода был по воде. В начале ноября Врангель начал собирать разнородный флот примерно из ста тридцати кораблей – от бывших царских военных и транспортных суден до пассажирских и купеческих кораблей, частных яхт и барж, тянувших другие судна. К 19 ноября эта пестрая флотилия закончила свое нестройное движение по Черному морю и встала на якорь у Константинополя, превратив Босфор в плавучий архипелаг людского бедствия.
На борту находилось около 150 тысяч человек; условия были ужасны. Все судна были переполнены, некоторые настолько, что опасно накренились. Санитарное оборудование было перегружено, а запасы воды и еды – исчерпаны. Пассажиры не задумываясь отдавали свои обручальные кольца и золотые нательные кресты в обмен на кувшин воды или буханку хлеба, которые предприимчивые турки предлагали с маленьких лодочек, слетевшихся к русским кораблям. На борту было много больных и раненых. У многих из имущества осталось лишь то, что они имели при себе.
Остатки Белой добровольческой армии насчитывали примерно 100 тысяч человек, остальные были гражданские, включая 20 тысяч женщин и 7 тысяч детей. В следующие дни и недели французы интернировали две трети войск по импровизированным лагерям по всему региону, включая Галлипольский полуостров – место гибельной высадки союзников во время войны. Но десятки тысяч других, как военных, так и гражданских, хлынули в Константинополь, создав там гуманитарную катастрофу.
Ноябрь был уже холодный, с Русской равнины через Черное море начинал дуть зимний ветер, а жилье, еда, одежда и медицинская помощь были в дефиците. Союзнические власти, американский Красный Крест, российское посольство и другие гражданские организации оказывали посильную помощь. Беженцев загоняли в наспех организованные приюты – заброшенные бараки и другие частично разрушенные здания, – где те тяжело переносили почти нулевую температуру и голодные пайки. Некоторые счастливчики получили место в конюшнях при дворце Долмабахче, но многие были вынуждены кое-как выкручиваться, полагаясь лишь на себя. Не было такой работы, в которой бы они себя не попробовали. Знавшие языки пытались заняться преподаванием или устроиться в союзнические учреждения. Другие таскали мешки с углем и цементом в галатских доках, продавали шнурки и сладости с подносов на улицах Пера, вертели ручное лотерейное колесо, нанимались швейцарами, посудомойками и горничными или же просто побирались. Офицеры на Галатском мосту пытались продавать прохожим медали. Писатель Джон Дос Пассос видел одноногого русского солдата, который стоял на улице, закрыв лицо руками и рыдая. В отчаянии некоторые офицеры стрелялись. Столь многие русские женщины торговали букетиками в гостином дворе на Гранд рю де Пера, что он по сей день известен как «Çiçek Pasaji» – «Цветочный пассаж». Всякий, у кого были какие-то деньги, старался открыть дело: маленькие русские ресторанчики появлялись повсюду, словно грибы после дождя (как любили говорить русские). В магазинах подержанного товара демонстрировались роскошные обломки исчезнувшей империи: драгоценности, часы, иконы, меха, – все, что самым удачливым удалось привезти с собой. Классически образованные музыканты, певцы и танцоры устраивали представления, воспитывая вкус к западному искусству, что навсегда изменило культурный ландшафт города. Спекулянты устроили на крутом спуске от Пера к Галате неофициальный обмен валюты. Иные наживали богатство, но теряли его на следующий же день.
С самого начала у всех на уме была одна и та же мысль: как выбраться из Константинополя – как уехать в другое место, куда угодно, лишь бы там было лучше. Врангель сначала старался сохранить свою армию в полном составе, надеясь вернуться к борьбе в России. Но союзники больше не были заинтересованы в поддержке его антибольшевистского движения и вскоре начали распределять его солдат и прочих живших в городе русских по странам, которые были согласны их принять: людей отправляли на Балканы, в Западную Европу, в Северную и Южную Америку, в Северную Африку, в Индокитай.
Трагедия, постигшая бывших соотечественников, разыгрывалась на глазах у Фредерика. Той осенью, когда «Стелла» закрылась на сезон, ему нужно было найти и арендовать новое место, потому что «Жокей-клаб» уже был недоступен. Его новым зимним местом стал театр «Альгамбра», расположенный на загруженном участке Гранд рю де Пера всего в нескольких кварталах к северу от российского посольства – в районе, ставшем одним из главных мест встречи тысяч русских, которые бродили там днем и ночью, надеясь получить работу, еду, ночлег, новости, визу, надежду. Большинство поварского и обслуживающего персонала Фредерика, а также многие артисты уже и так были русские. И еще больше русских, что просили работы или помощи, появилось перед его дверью после крупной ноябрьской эвакуации. Он нанял нескольких по доброте сердечной, но большинству отказал, потому что работников уже было достаточно. И все же никто не ушел с пустыми руками, хотя Фредерик и сам находился в затруднительном финансовом положении. Спустя много лет благодарные эмигранты из русской диаспоры, пережившие эвакуацию в Константинополь, помнили «Федора Федоровича Томаса» как «чернокожего с широкой русской душой», который никому не отказал в бесплатном обеде.
* * *
Бедственное положение русских было для Фредерика ярким напоминанием о том, насколько может зависеть место человека в мире от того, есть ли у него в руке нужная бумажка. Хотя месяцем раньше он вновь слег с пневмонией и еще не успел полностью поправиться, в конце декабря 1920 года он вернулся в генеральное консульство, чтобы осведомиться о паспорте, заявление на получение которого было подано год тому назад. Неизвестно, как Аллен объяснил ему колоссальную задержку в рассмотрении документов и признал ли он, что вовсе не отправлял их в Государственный департамент. Но в пятницу, 24 декабря, он наконец послал в Вашингтон и заявление, и «Показание с объяснением длительного проживания за рубежом». Как не мог не понимать Аллен, заявление было обречено еще до того, как он отослал дипломатическую почту, поскольку он оставил его во многих важных местах незаполненным. Тем не менее, словно для абсолютной уверенности в отказе, Аллен приложил к заявлению докладную записку, удивительную по нечестности и недобросовестности.
Говоря о заявлении как об «оставленном без движения» (но не объясняя почему), Аллен определял Фредерика как «американского негра» – эту весомую характеристику не пропускал в переписке о нем ни один американский чиновник – и «официанта по профессии». Последнее было попыткой Аллена унизить Фредерика; это было то же самое, как если бы Фредерик назвал консула Аллена «железнодорожным клерком», поскольку тот был им когда-то. Но Аллен не только скрыл тот факт, что к 1920 году Фредерик вот уже десять лет являлся крупнейшим предпринимателем, он хотел представить Фредерика как парвеню, заявив, что «есть серьезные сомнения в том, является ли Томас партнером или нанятым сотрудником» в своем нынешнем предприятии. Это тоже было совершенно бесчестно. За последние восемь месяцев дипломаты американского консульства подробно задокументировали отношения Фредерика с Артуром Рейзером, Бертой Проктор и Карпом Черновым. Более того, Аллен лично занимался денежными операциями между двумя партнерствами и внес в архив консульства подписанную копию квитанции. А всего месяцем ранее подчиненный Аллена, кому тот поручил точно установить отношения между Фредериком и Черновым, докладывал, что они были равноправными партнерами. Аллен завершил рапорт особенно неприятным обвинением в адрес Фредерика, подытожившим все то раздражение, которое накопилось у дипломатов по отношению к нему:
Его деловые начинания в Константинополе были достаточно неуспешны, и он втянул наше ведомство в бесконечные разговоры с людьми всех возможных национальностей, требовавших оплаты доставленных ему товаров. <…> Его присутствие, таким образом, является источником постоянного беспокойства для нашего ведомства <…> и неблагоприятно сказывается на американской репутации. В связи с чем прошу Департамент рассмотреть передаваемые мною документы, с тем чтобы установить, не утратил ли Фредерик, с учетом его длительного проживания за рубежом, свое право на протекцию в качестве американского гражданина.
Через две недели документы Фредерика легли на стол Джозефа Б. Куинлана, одного из десятков клерков в Службе паспортного контроля Государственного департамента. Неудивительно, что он нашел это дело «весьма необычным» и передал его вышестоящему сотруднику, Дж. Гилмеру Изли. Если Куинлан был родом со Среднего Запада, то Изли был уроженец Виргинии. Вот почему, возможно, у него в отношении этого дела не было никаких сомнений.
Этот негр не предоставил документального подтверждения гражданства. Департамент не располагает сведениями о предыдущих паспортах. Он не имеет связей с США и, очевидно, до настоящего времени не предпринимал мер по отстаиванию или сохранению гражданства путем подачи заявления на паспорт или постановки на учет. Очевидно, он не имеет или почти не имеет желания вернуться для постоянного проживания. Соответственно, в паспорте должно быть отказано.
Этот ответ не только носит расистский характер, учитывая то единственное слово, которым характеризуется Фредерик; это еще и ложь – или же свидетельство поразительной некомпетентности. За годы, проведенные за границей, Фредерик вставал на учет в американских посольствах и консульствах и подавал прошение о продления паспорта восемь раз: первый раз – в Париже в 1896 году, последний – в Москве в 1914-м. Все эти документы своевременно пересылались в Госдепартамент (и еще всплывут спустя десять лет, когда будет уже слишком поздно). Едва ли Изли действительно потрудился проверить эти записи, а если да, то едва ли они имели для него какое-нибудь значение. Его, кажется, не беспокоило и то, что заявление, о котором он выносил суждение, было заполнено с вопиющими пробелами.
К счастью для Фредерика, на этом первом этапе рекомендация Изли была рассмотрена на более высоком уровне и отвергнута. Аллен, вероятно, был не очень обрадован официальным ответом, который был отправлен – через его голову – его начальнику, Равндалю, директором консульской службы Уилбуром Дж. Карром, причем от имени самого госсекретаря. Ответ, поступивший в конце февраля, представлял собой выговор – на дипломатически выверенном канцелярском языке – в адрес Аллена за то, что тот, отклонясь от инструкций, четко прописанных в формулярах, отнимал у всех время: Фредерик должен был подать заполненную анкету и предоставить свидетельство о гражданстве и «его брачном союзе с женщиной, называемой его женой». «Он должен также ясно заявить о своих планах касательно возвращения в Соединенные Штаты для постоянного проживания, а также будущего местожительства его семьи».
Это была плохая новость для Фредерика, хотя могло быть и хуже. По крайней мере его заявление на американское гражданство не отклонили без обсуждения (как было бы, если бы кто-то в Госдепартаменте прознал о его российском подданстве) – вместо этого ему фактически предложили подать заявление повторно.
Тем временем он должен был противостоять тому серьезному ущербу, который продолжала наносить его репутации Валли. Когда она написала в генеральное консульство в Константинополе, она приложила копии подтверждающих ее претензии документов, включая официальный перевод ее с Фредериком брачного свидетельства от 1913 года. У Фредерика же не было ни единого документа, который подтверждал бы его слова. В результате дипломаты, которые жили в мире, состоящем в основном из документов, и которые уже считали Фредерика ненадежным человеком в разных других аспектах, поверили ей, а не ему. Когда в мае Равндаль писал Валли, он назвал Фредерика «вашим мужем», а в письме к Фредерику, написанном в тот же день, он назвал Валли «вашей женой в Германии».
Все это ухудшало и без того плохие отношения Фредерика с американскими чиновниками. Все, что он мог, это настаивать на своей версии событий. Вскоре он написал – своим старательным почерком – подробный ответ Равндалю, в котором вежливо и четко объяснил «еще раз»: «У меня нет жены в Германии, потому что моя жена здесь, со мною». Далее он пояснял: «Как я писал вам ранее, я развелся с бывшей женой в Москве, потому что она допустила разлад в семье, в течение двух лет имея в любовниках большевистского комиссара». Фредерик продолжал:
Я развелся с этой женщиной и женился на моей нынешней жене по большевистскому законодательству, потому что другого законодательства, когда мы жили при большевиках, не было. Теперь же, сэр, я позволю себе отметить, что ни один мужчина не обязан поддерживать бывшую жену, с которой он развелся при таких обстоятельствах. Что касается меня, сэр, то я знаю, что она не больна, потому что в Берлине у меня есть очень близкие родственники, которые точно сообщают мне, какой жизнью там живет мой ребенок. Как я говорил вам ранее, сэр, моя бывшая жена не является матерью моей дочери Ирмы, поскольку у меня вовсе нет от нее детей, и она держит мою дочь при себе только потому, что думает, будто я стану поддерживать ее ради девочки, потому что я не допущу, чтобы мой ребенок голодал. Разумеется, будь у меня паспорт, я поехал бы в Берлин и забрал бы мою девочку с собой, но сейчас я не могу отсюда уехать; что касается моих документов, которые могли бы доказать, что развод с бывшей женой и женитьба на нынешней жене – это факты, то, сэр, я говорил вам ранее, что у меня их украли в России, так что я приехал сюда, в Константинополь, без каких-либо документов. Теперь же, сэр, прошу извинить, что снова вас беспокою этой моей тягостной историей, и, надеясь, что успешно объяснил все, что касается моей связи с этой женщиной, остаюсь со всем уважениемФредерик Брюс Томас
Фраза о месте рождения была запоздалым дополнением (Фредерик использовал другие чернила) и имела целью напомнить дипломатам о заявлении на получение американского паспорта. Тем не менее ничто из этого не возымело значения; дипломаты ему не поверили. Когда в следующий раз один из них будет писать в Государственный департамент, он назовет Эльвиру «внебрачной спутницей» Фредерика.
* * *
Объявившиеся в Берлине Валли с Ирмой были в тот период не единственным драматическим поворотом в семейной жизни Фредерика. Внезапно нашлась в Румынии Ольга, его старшая дочь, живая и как будто здоровая, замужняя, под фамилией Голицына. 13 июня 1921 года она послала из Бухареста в американское генконсульство в Константинополе телеграмму на французском языке с просьбой сообщить Фредерику о ее местонахождении и о том, что у нее «manque totalement» – «ничего нет». Получить эту новость должно было быть для Фредерика большой радостью и облегчением, ведь он вот уже два года ничего не слышал о дочери – с тех пор как она пропала во время эвакуации из Одессы. Он был очень близок с нею, и перед революцией готовил ее себе в помощницы. Ее новая фамилия вполне могла показаться Фредерику знакомой, поскольку Голицыны были одной из самых известных и великих княжеских семей императорской России; но, похоже, муж Ольги был всего лишь однофамильцем. Фредерик ответил на ее крик о помощи. К 1923 году он посылал ей по 1500 франков в месяц, что равняется сегодня нескольким тысячам долларов (его дела к тому времени пошли в гору), и продолжал делать это в течение трех лет, даже после того, как она уехала учиться в Париж.
Несмотря на хроническую нехватку денег, Фредерик сберегал то, что имел, и упорно старался обеспечить своей семье в Константинополе лучшую жизнь, какую только мог. Он заказывал для Эльвиры новые наряды у местной портнихи в Чичли, хотя и не стал покупать ей меховую муфту, стоившую 500 долларов по сегодняшнему курсу. Как он сказал одному дружелюбно настроенному американскому туристу, его сыновья учились «в одной из лучших школ на Ближнем Востоке», что в Константинополе означало: частной и иностранной. Летом 1921 года Брюсу было шесть, Феде – семь, а Михаилу – пятнадцать. Если учесть старание их отца заново утвердиться в качестве американца и его заявление о намерении вернуться в Соединенные Штаты и отдать сыновей в школу, то все трое, вероятно, ходили в одну из местных англоязычных школ – таких было несколько. Однако из трех сыновей только Михаилу суждено было завершить обучение, причем в Праге, которая станет в 1920-х годах прибежищем для молодежи из русской диаспоры.
* * *
В конце августа – начале сентября 1921 года в истории Турции, а следовательно, и в судьбе Фредерика произошел неожиданный поворот. Примерно в двухстах милях к юго-востоку от Константинополя, на пустынной Анатолийской возвышенности близ реки Сакарья – в месте, казавшемся очень далеким от мраморных кулуаров власти на берегу Босфора – турецкая националистическая армия, созданная под предводительством Мустафы Кемаля, выиграла ряд кровавых боев с греческой армией, которая вторглась в Турцию при поддержке союзников двумя годами ранее. Турецкая победа остановила греческий поход на Ангору, – или Анкару, как ее называют сегодня, – новую столицу националистов, и стала поворотной точкой в войне, которую турки стали праздновать как войну за независимость от союзнических оккупантов. В результате Италия и Франция оставили свои планы разделить Анатолию и вывели войска из этого региона. Год спустя Кемаль заставит союзников отказаться от Севрского договора, а вместе с ним и от плана превратить Константинополь в интернациональный город, – это будет решение, которое прямо затронет Фредерика. За свою победу при Сакарье Кемаль, уже избранный турецкой Большой национальной ассамблеей на пост президента в апреле 1920 года, будет повышен до ранга фельдмаршала и получит звание «гази» – «воитель против неверных» – почетное именование, восходящее к османам.
Этот отдаленный рокот войны и эти изменения на геополитической карте Турции еще раз напомнили Фредерику, что пора стать под защиту американского паспорта. Более того, в последние месяцы его финансовое положение наконец-то начало улучшаться. Его доходы возросли, и он смог выплатить большую часть своих прежних долгов. Кроме того, он стал вести себя увереннее с оставшимися кредиторами и американскими дипломатами, иногда даже умудряясь умиротворить Равндаля.
Когда 15 сентября Фредерик отправился в генеральное консульство, чтобы заполнить новую анкету на паспорт, он уже был лучше подготовлен. Принимавший заявление чиновник, Альфред Бурри, ньюйоркец по происхождению, также был намного добросовестнее, чем Аллен два года тому назад. И все равно Фредерик допустил серьезную ошибку, когда дело дошло до решающего документа – «Показания с объяснением длительного проживания за рубежом и опровержением презумпции экспатриации». В порыве откровенности, столь же бессмысленной, сколь и удивительной, он написал: «В настоящее время у меня есть растущее театральное предприятие в Константинополе, и я хотел бы находиться поближе к России, куда я надеюсь поехать, чтобы позаботиться о моей собственности в Москве, при первой же возможности». И, словно это могло быть оценено положительно, признался, что, хотя он и планировал совершить вскоре «деловую поездку» в Соединенные Штаты со своим «старшим мальчиком», «у меня настолько большое дело в Европе и России, что я должен быть рядом с ним еще какое-то время и при этом вместе с моей семьей». Когда Фредерик вышел из генерального консульства, он, возможно, был доволен тем, что покончил с важным делом, но не понимал, что сделал подарок тем в Константинополе и Вашингтоне, кто хотел отказать ему в защите, о которой он просил.
Оценка дела Фредерика, которую сделал Бурри и которую он должен был передать в Государственный департамент, говорит о его смешанных чувствах. Он признает, что Фредерик – очень умный предприниматель, который «владеет и управляет кабаре самого высокого класса» в Константинополе. Он также симпатизирует Фредерику и неявным образом дистанцируется от преобладающего в Америке расового предрассудка.
Строго говоря, это очевидно, что цветной, имеющий белую жену и не страдающий здесь от общественного бойкота или дискриминации, не захочет возвращаться в Соединенные Штаты. Его деловые интересы в России и других частях Европы и его довольно значительный успех будут также удерживать его от возвращения в Соединенные Штаты в ближайшие годы.
Но все это не помешало Бурри использовать против Фредерика его собственные слова, когда он заключил, «что он никогда не вернется с семьей в Соединенные Штаты для постоянного проживания». Окончательный вывод Бурри о заявлении был сокрушителен: «По моему мнению, мистер Томас – родившийся в Америке негр, живущий с внебрачной спутницей, [который] не может удовлетворительно объяснить свое длительное проживание за рубежом, чтобы получить американскую защиту; генеральному консульству следует ему в этой защите отказать».
* * *
Фредерик отделался от заявления на паспорт в интересный период своей жизни, когда он начал строить планы насчет нового, амбициозного предприятия, которое могло, при сопутствующей удаче, сделать его вновь богатым. К середине сентября летний сезон в «Стелле» подходил к концу. Ее «Зимний салон» мог функционировать чуть дольше – в октябре там с большим успехом пел свои декадентские песни Вертинский, – но приближение холодной погоды означало, что Фредерик должен был снова переместить свою деятельность в хорошо отапливаемое помещение. Ему нужно было какое-то свое место, которое он мог бы использовать круглый год.
Фредерик нашел его совсем неподалеку от площади Таксим в Пера, в районе, где было сосредоточено множество развлечений, рядом с северным концом Гранд рю де Пера, на улице Сира Сельви – то есть, в отличие от «Стеллы», в центре европейского квартала. Это место представляло собой цокольный этаж здания, где находился «Мэджик-синема», один из крупнейших и самых роскошных кинотеатров в городе. Широкая, светлая лестница в двадцать ступеней вела от элегантного, украшенного колоннами главного входа к большому, ярко освещенному и с высоким потолком залу, способному вместить несколько сот человек. Дальняя стена имела окна и двери, открывавшиеся на широкую террасу с прекрасным видом на Босфор (это дополнительное преимущество давала рельефная местность, где стояло здание, что также делало возможным входить в зал с нижнего этажа). Фредерик не жалел средств на обновление пространства в роскошном стиле, с декоративными гипсовыми потолками, богато украшенными колоннами, полированным металлом и деревом. Когда теплело, терраса должна была превращаться в просторный сад с дорожками, посыпанными гравием, и кипарисами, обрамляющими вид на Азию. Название нового места – «Максим» – ностальгически отсылало к его предшественнику в Москве, несмотря на то, что масштаб его был более интимным и что он был устроен скорее как классический ночной клуб, нежели театр: небольшая сцена смотрела на танцевальную площадку, окруженную рядами столов; был там и обязательный бар в американском стиле. В следующие пять лет это место будет самым успешным предприятием Фредерика в Константинополе. Более того, оно переживет его еще на пятьдесят лет и навсегда войдет в историю стамбульской ночной жизни.
Новость о планах Фредерика открыть «совершенно особенное развлекательное заведение» появилась в начале октября и была встречена многочисленными поклонниками «Стеллы» с воодушевлением. Фредерик действовал быстро, и к концу месяца нанял барабанщика Гарри А. Картера для управления ансамблем под соблазнительным названием «Шимми о́ркестра» на первый, зимний сезон ночного клуба. Картер, белый американец из Миннесоты, уже несколько лет выступал по всей Европе и в Египте и, видимо, был весьма хорош в своем деле, потому что Фредерик был готов щедро платить ему – 20 т. ф. за восьмичасовой рабочий день, или около 3500 сегодняшних долларов в неделю; его контракт также предусматривал ежевечерний «первоклассный ужин».
«Максим» открылся вечером во вторник, 22 ноября 1921 года. Фредерик оформил его так, чтобы угодить высшим слоям европеизированных турок, левантинцев и иностранцев, и те отреагировали восторженно: «величайшее артистическое событие в Пера… выдающееся проявление таланта… грандиозная роскошь… современный комфорт… богатство, не имеющее аналога… сказочная атмосфера… настоящий джаз-банд». И все это благодаря «симпатичному директору», чьи «организаторские таланты» и «чувство прекрасного» стали залогом «абсолютного успеха». Ни одна превосходная степень не была забыта.
* * *
Слава и успех, которые сразу после открытия снискал «Максим», были обусловлены не только умением Фредерика приготовить и подать пьянящую смесь из первоклассных кухни и напитков, волнующих ритмов джаза, прекрасных русских официанток и ярких эстрадных номеров. Он еще и успешно поместил в центр внимания себя – как лицо и музу «Максима». Одетый в безупречный смокинг, светский, исполненный достоинства, с широкой улыбкой и со словом приветствия для каждого нового гостя, – которое он мог сказать по-французски, по-английски, по-немецки, по-итальянски и по-турецки, – Фредерик наслаждался тем, что создал, не меньше, чем самые восторженные поклонники его ночного клуба.
Редкий посетитель не поддавался его шарму и не отождествлял его с самим «Максимом». «Томас, основатель, хозяин <…> жизнерадостный негр с широкой улыбкой, процветающий в мире развлечений, звуков джаз-банда, ослепительной роскоши, женщин – среди прекрасно сервированных столов, украшенных цветами и хрусталем», – так описывал его левантинский поклонник константинопольских ночных заведений. Даже не столь светский турок был обольщен новой, возбуждающей атмосферой, создаваемой джазом, хотя он и не был в состоянии справиться с нею:
Мы вошли в ярко освещенное подвальное помещение. Здесь-то и играла знаменитая «черная» музыка. Что за грохот ударных инструментов, что за шум, что за какофония звуков. <…> Один бил по тарелкам что есть мочи; другой, охваченный какой-то яростью, все бегал и бегал ногтями по толстострунному инструменту, как будто бы вполне спятивший; с ними смешивались скрипка, пианино, барабаны. <…> Это напомнило мне о диких мистических ритуалах, которые проводят старые [африканские] арабы-паломники по пути в Мекку. <…>
Вскоре свет погас, и два исполнителя – худенькая женщина и мускулистый мужчина, оба полуголые, шагая в такт этой музыке сумасшедших, долго бросались навстречу друг другу – и вновь расходились. Потом перестали, и мы ударили в ладоши и захлопали. Становилось поздно, три часа ночи; к этому времени я уже не вполне владел моими тремя чувствами; ни головой, ни глазами. <…> Я больше ничего не чувствовал, не слышал, не мог идти; в общем, меня уже не было среди живых!
Фредерик покорял гостей своим отношением к ним как к собственному кругу избранных. Он был бонвиваном с «золотым сердцем», как сказал один давний его поклонник, и часто помогал людям в беде. Фикрет Адиль, молодой журналист, наблюдал один такой случай вскоре после открытия «Максима». Дело касалось одной из прекрасных русских официанток Фредерика, что называла себя великой княжной и очаровала молодого богатого турка, заставив его спустить на нее все деньги. Отчаяние молодого человека было столь велико, что его друзья забеспокоились, как бы он не застрелил ее. Но об этой ситуации услышал Фредерик – и решил вмешаться. Он узнал то, что удивило всех: женщина была влюблена в того турка. Но, поскольку тот разорился, а у нее самой почти не осталось денег, их будущее выглядело мрачно. «Тогда Фредерик сделал нечто такое, от чего у меня до сих пор наворачиваются слезы», – вспоминал Адиль.
«Максим» тем вечером был переполнен. Фредерик подождал, пока двое русских не кончат танцевальный номер, а когда те откланялись, вышел в центр танцевальной площадки.
Он утихомирил толпу, помахав своими руками с длинными пальцами так, будто погладил всех, а затем объявил [по-французски]:
«Дамы и господа, сегодня я представляю вам номер, которого вы не увидите; не увидите, но узнаете. Итак, начнем. Молодой человек любит женщину. Он тратит на нее все свое богатство, покуда оно не иссякает. Женщина поначалу притворяется, что любит его, – ради его денег. Но потом и она влюбляется. И сегодня она сказала: «Я буду работать и помогу тебе». Однако молодой человек, потерявший состояние, теперь не хочет потерять и свою честь. Двое влюбленных решают погибнуть».
Томас замолчал и осмотрелся по сторонам.
Первой реакцией публики на эту историю было смущение и оцепенение. «А нам-то что?» – спросил кто-то вслух. И тогда Фредерик ответил: «А вот что: через десять минут они будут мертвы. Мое почтение, дамы и господа!»
Вдруг весь ночной клуб пришел в движение. Слышно было, как кто-то кричит: «Нет! Не может быть! Мы должны помешать им!» Томаса обступили со всех сторон. <…> Какая-то пара подошла к Томасу, почтительно поклонилась и что-то сказала ему.
Томас подозвал официанта, попросил его принести поднос и тем же движением, что и в прошлый раз, усмирил толпу. И сказал:
«Мы решили изменить финал номера, которого вы не увидите, но который узнаете. Они не умрут – они поженятся. А сейчас я соберу деньги, которые вы дадите на их спасение».
Сначала он подошел с подносом к тем людям, что говорили с ним. Сто фунтов, пятьдесят фунтов и более мелкие купюры посыпались на поднос.
После этого мы вернулись в кабинет управляющего. Мы забыли постучать перед тем, как войти, а войдя, увидели влюбленных в объятиях друг друга. Оставив поднос перед ними, мы быстро вышли.
То, что наблюдал Адиль, было присущей Фредерику исключительной смесью расчетливости и доброты, которую тот щедро приправил, воспользовавшись случаем, мелодрамой. Фредерик, вероятно, был искренне тронут, но при этом он укрепил свою репутацию, не потратив на это ни фунта, приукрасил драматическую историю, выдумав сговор влюбленных о самоубийстве, увлек аудиторию собственным представлением и установил такие отношения с клиентами, которые заставят их приходить снова и снова.
* * *
Через несколько месяцев после открытия «Максима» Фредерик наконец смог сказать Равндалю, что дела «идут очень хорошо», но добавил: «принимая во внимание сегодняшние условия». Проблемой, беспокоившей его прежде всего, был экономический кризис, опустошавший город. Но он также очень ясно понимал, что находится в маленьком оазисе, окруженном сонмом угроз, и что его положение все еще было ненадежно сразу с нескольких точек зрения. Валли не сдавалась и продолжала забрасывать американских и британских дипломатов просьбами «заставить моего мужа проявить внимание к своему ребенку и ко мне», на что он ответил небольшой суммой. Еще несколько коммерсантов были недовольны тем, как медленно он платит по счетам. Союзнические военные корабли, заполнявшие Босфор, как и вооруженные патрули межсоюзнической полиции на городских улицах, служили постоянным напоминанием об угрозе, нависшей над городом. После пережитых в России революции и гражданской войны Фредерик серьезно относился к опасности масштабного потрясения – вплоть до того, что поставил условие: его контракт с руководителем джаз-оркестра Картером будет «аннулирован в случае введения военного положения или же закрытия „Максима” по решению властей».
Кроме того, бурные перемены происходили в Константинополе: его многовековая социальная ткань распадалась под оккупацией. Бессилие гражданских институтов султаната, приток сотен тысяч нищих иностранных и турецких беженцев, бесконечно растущая стоимость жизни, тысячи воинственных молодых людей с кораблей и из бараков – все это вело к росту повседневной преступности и публичному насилию. Люди, не сидевшие дома поздними вечерами, такие как Зия-бей и его жена, старались побыстрее пройти по улицам Пера и, в особенности, Галаты, поскольку там было небезопасно. С утра до вечера за прохожими охотились воры-карманники (даже Равндаль лишился таким образом карманных часов), а воры-домушники, взбираясь и спускаясь по водосточным трубам, грабили квартиры, пока хозяев не было дома. Предприятиям приходилось нанимать вооруженных сторожей, которые целыми ночами стучали по тротуару палками, отпугивая грабителей. Греческие, британские и прочие союзнические солдаты напивались и начинали драки на улице, отбивая охоту у некоторых жителей даже выходить из дома после наступления темноты. В один из вечеров в «Максиме» итальянский граф устроил потасовку с «Баблсом» – лейтенантом Фишером из военно-морского флота США и достал из-под пальто пистолет, но тот ловко его обезоружил. Была распространена проституция, и многие несчастные русские женщины стали уличными проститутками. В городе насчитывалось десять тысяч зависимых от кокаина, потреблявших в общей сложности десять килограммов наркотика в день.
Но из всех опасностей, грозивших Фредерику, самая серьезная находилась в далеком Вашингтоне. Гром грянул в начале 1922 года. В январе Государственный департамент закончил рассмотрение его заявления на паспорт, и 21 февраля Равндаль получил ответ. Его помощнику, Джону Рэндольфу, понадобилось лишь одно предложение, чтобы сообщить Фредерику: «В отношении вашего заявления на получение паспорта Департамента должен сообщить, что Государственный департамент отклонил его, и, таким образом, наше ведомство не уполномочено оказывать вам дальнейшую защиту как американскому гражданину». Рэндольф также уведомил Берлин, что положило конец надеждам Валли на паспорт или на содействие в решении ее проблемы с Фредериком.
Письмо Равндалю было подписано Уилбуром Дж. Карром, шестым по важности человеком в Госдепартаменте. Это была достаточно высокая должность, и его ответ имел вес и авторитет американского правительства. Сказанное им едва ли было неожиданностью, учитывая комментарии, которыми сопроводил Фредерик свое прошение. Карр сосредоточился на утверждении Фредерика, что тот не намерен вернуться в Соединенные Штаты из-за своих деловых интересов за рубежом. Он также отдельно упомянул о «проживании во внебрачных отношениях с белой женщиной, которую он [то есть Фредерик] называет своей женой». Однако главным доводом Карра в пользу «отклонения» прошения Фредерика было то, что, «будь он даже в состоянии предоставить свидетельство своего якобы американского происхождения, положительное решение все равно невозможно, поскольку, как следует из вышеизложенных обстоятельств дела, он порвал все связи, какие у него могли быть с Соединенными Штатами».
Удивительно, что при всем своем жизненном опыте Фредерик так и не смог осмыслить этот отказ и считал, будто проблема была в чем-то еще, кроме цвета его кожи и долгого пребывания за границей. В откровенной беседе с молодым офицером военно-морской разведки Робертом Данном он утверждал: причина отказа в том, что он не смог доказать своего американского происхождения. Когда Данн заметил, что предоставление свидетельства о рождении непременно решило бы проблему, Фредерик ответил с «покорным и печальным» выражением лица, словно «замучился с дремучим янки»: «Ну, миста Данн, ты знаешь это так же хорошо, как знаю я: нам, нигерам Миссисипи, и не выдавают никогда эти свидетьства о рождении». Фредерик не преминул посмеяться над собой, прибегнув к этой своего рода языковой карикатуре (а Данн не преминул записать ее), но факт остается фактом: Фредерик считал, что все, что ему нужно, – это подтверждение его американского происхождения.
* * *
Тем временем приближалось начало летнего сезона, а в жизни города произошла новая важная перемена, которой Фредерик захотел воспользоваться, – начался приток американских туристов. С весны 1922 года Константинополь начал возвращать себе статус популярного пункта назначения круизных кораблей, совершающих рейсы по Средиземному морю. За один только март на день-другой сошло на берег около трех тысяч туристов – больше, чем когда-либо с начала войны. Их ярко освещенные корабли оживляли невзрачный галатский причал и изумительно контрастировали с рядом неуклюжих серых военных кораблей, тянувшимся вдоль Босфора. Когда богато выглядящие туристы гуляли по городу, за ними следили подсчитывающими взглядами рестораторы, антиквары, торговцы сувенирами и – русские, у которых еще оставались ювелирные украшения, меха или другие ценности, которые можно было продать.
Одну из верхних строчек в списке туристических интересов – наряду с осмотром чудес древнего Стамбула и покупкой сувениров – занимал стаканчик-другой в стильном месте с музыкой и танцами, то есть то, что на родине было запрещено вот уже два года, с момента принятия «сухого закона». Среди американцев быстро разошлась молва, что «Максим» – самый шикарный ночной клуб в городе, и на следующие несколько лет многие из бывших соотечественников Фредерика сделали это место обязательным для посещения во время своих визитов.
Большую часть времени Фредерик ограничивался тем, что услаждал американцев своей фирменной смесью личного внимания, чарующей атмосферы, высокой кухни, хорошего спиртного, прекрасного джаза, ярких номеров и замечательной танцевальной площадки. Но от случая к случаю он вместе со своим персоналом устраивал особое «экстравагантное шоу», играя на неискушенности туристов и их желании втиснуть в свой поспешный маршрут как можно больше колоритных впечатлений. Нэгли Фарсон, американский предприниматель и писатель, знавший Фредерика в Москве во время войны и снова встретивший его в Константинополе, описывает, что там иногда случалось.
Когда большой лайнер «Уайт стар», заполненный неожиданно разбогатевшими американскими туристами, совершающими кругосветное путешествие, вошел в Константинополь, все русские девочки – официантки Томаса запрыгнули в турецкие шаровары, а Томас надел феску, достал свой молитвенный коврик и стал молиться лицом в сторону Мекки. <…>
Мы видели, как американские туристы целый день носились по Константинополю в шарабанах. Они зашли в «Максим» так, словно сами были ансамблем песни и танца, расселись за столики вокруг танцевальной площадки и уставились на танцовщиц в шароварах.
«Очень по-турецки! – объяснял экскурсовод-переводчик. – Прямо гарем, не правда ли?»
Через полчаса он встал и посмотрел на часы.
«Дамы и господа – на этом наша поездка в Турцию окончена. Корабль отходит через двадцать минут. Транспорт ждет вас у входа. Все на борт! Прямо по курсу – Иерусалим и Святая земля – мы идем по стопам Учителя! <…>
Томас простился с ними по-восточному, сложив ладони и кланяясь: «Прощай, эфенди! Прощай, эфенди!» – Затем он снял свою феску и снова стал славным негром из Миссисипи.
Заключительный эпитет Фарсона может показаться снисходительным, однако он искренне восхищался Фредериком и считал его «весьма утонченным».
Но многие американские туристы не были похожи на Фарсона: они привозили с собой те самые взгляды, с которыми сталкивался Фредерик, когда имел дело с дипломатами в Константинополе и с вашингтонскими бюрократами, – с той лишь разницей, что никто из туристов не сомневался относительно происхождения Фредерика, и все они были рады покупать у него напитки. Самой вопиющей всегда была реакция южан. Миссис Лила Эдвардс Харпер, пятидесятилетняя матрона из Монтгомери, штат Алабама, провела в Константинополе месяц и много говорила с Фредериком. По возвращении домой ей не терпелось рассказать всем, что́ она увидела и услышала. «Фреда Томаса в Константинополе знают все, – восторгалась она. – Это добрый, вежливый негр, купающийся в богатстве, и гостеприимный хозяин. Его карьера – удивительная история, похлеще чем в каком-нибудь романе». Миссис Харпер поразили прежде всего две вещи: история о быстром взлете Фредерика «из грязи в князи», которую он рассказал ей в подробностях (включая ту деталь, что он не сталкивался с «цветным барьером» в России), и то, что его официантками были русские аристократки, которые прежде были его «самыми модными гостями» в Москве. «Никто не сторонится их из-за их несчастья, – добавляла она с удивлением, говорящим о ее душевной низости. – Я видела, как английский консул танцевал с официанткой, обслуживавшей его столик. В прежние времена она была графиней».
Фредерик вел себя с миссис Харпер так же, как и со всеми прочими гостями. Но, глядя на него сквозь призму своего нарциссизма белой южанки, она сочла его изысканность и шарм данью уважения лично ей: «Томас – родом из Миссисипи, и он был бесконечно счастлив встретить южанку из Америки. <…> Никто не возражает против того, что рестораном управляет негр». Она добавляла: «Он один из примерно десятка негров, живущих в Константинополе. Они не зазнайки. Я видела, как Томас сидит за столиком с одной из своих русских танцовщиц, но это была единственная виденная мною странность. Посетители считали его симпатичным, учтивым негром». Слова миссис Харпер звучат так, будто общение с такими, как она, помогало Фредерику не забывать свое место. На самом же деле как раз то, что он знал, как общаться с людьми такого сорта, помогло ему снова стать богатым, и это было лучшей местью.
Фредерик был дружелюбен от природы, а очаровать своих клиентов он старался по той простой причине, что это был простейший способ получить то, чего он от них хотел. Но существовали пределы, и он отнюдь не был неисправимым оптимистом. Особенно нелегко было управляться с многочисленными в Константинополе военными, чья агрессивность подогревалась алкоголем и присутствием привлекательных женщин. Самыми злостными нарушителями спокойствия были англичане – из-за их численности в Пера, из-за того, что в отличие от других союзников они были вооружены, и из-за их высокомерия. Свидетелем этого неприятного сочетания стал в один из вечеров в «Максиме» капитан Дэниэл Мэнникс, бывалый американский морской офицер, недавно прибывший в Константинополь. Ему было любопытно увидеть это заведение и его владельца – «американского негра», потому что он слышал, что Фредерик «много сделал для других беженцев и пользовался всеобщими любовью и уважением». Вскоре после того, как он и его друзья устроились за столиком, Мэнникс заметил, что двое пьяных англичан за что-то ругали русского официанта. Вдруг один из них подался вперед и ударил русского по лицу, но официант лишь сделал шаг назад. Тогда англичанин вытянулся и ударил его еще раз, и на этот раз официант ответил ударом.
Тотчас же обоих англичан охватила ярость, они завопили и в припадке бешенства замахали кулаками. Подошел Томас и мягко поинтересовался, в чем дело. Один из англичан, размахивая кулаком перед лицом Фредерика, закричал: «Он ударил АНГЛИЧАНИНА!» Томас сурово ответил: «Поднесете кулак к моему лицу еще раз – и я тоже ударю». Англичанин отпрянул, раскрыв рот от изумления, а его друг повернулся и, как будто не веря своим ушам, уставился на Томаса. Через несколько секунд они оба уже покидали кафе и все еще выглядели ошарашенными.
Мэнникс счел поведение англичан возмутительным проявлением их чувства национальной неприкосновенности. Но Фредерик не был впечатлен и напуган – и в своем характерном стиле пришел на помощь своему работнику. К тому же он знал, что это не повредит его отношениям с британскими властями – «Максим» был слишком популярен у представителей всех союзнических сил.
Даже адмирал Бристоль, самый высокопоставленный из находившихся в городе американцев, был постоянным посетителем «Максима», особенно из-за танцев. Как правило, музыка и развлечения там были западноевропейскими и русскими. Но в один памятный вечер Бристоль председательствовал на особенной вечеринке с турецкой народной музыкой и танцами, которую Фредерик устроил при помощи молодого журналиста Адиля. Исполнитель был известен как «чемпион Осман, танбурист». Он был виртуозом игры на сазе – традиционном длинногрифовом струнном инструменте, и мастером зейбека, военного народного танца, распространенного в западной Анатолии. Когда Адиль привел его в «Максим», первая реакция Фредерика на крупного, медлительного мужчину в очках, с подкрученными кверху усами и толстыми пальцами была скептической. Но, после того как Осман надел свой костюм, Адиль с облегчением увидел, что лицо Фредерика растянулось в широкой улыбке, вызванной перевоплощением скромного старика.
Прозвучала барабанная дробь, и Осман вышел в центр танцевальной площадки «Максима». Произведенное им впечатление было необычайным благодаря костюму – яркому тюрбану, коротким мешковатым штанам, ятагану, заткнутому за пояс украшенного вышивкой кафтана – и контрасту между его огромным телом и маленьким сазом. Впервые турецкий народный артист появился в ночном клубе Пера. Началась виртуозная импровизация («кошма») – Османа слушали завороженно, едва дыша. По окончании выступления воцарилась такая тишина, что «можно было услышать жужжание комара», как вспоминал Адиль; затем грянули аплодисменты. Осман ответил на них спокойным, величественным поклоном, как будто всю жизнь играл для важных гостей-иностранцев. После сигнала руководителю оркестра, тут же заигравшего мотив зейбека, Осман вытянул руки и пустился в пляс, дополняя танец ловкими движениями, каких даже Адиль прежде не видел. Когда танец был окончен, публика вновь взорвалась аплодисментами. Жена адмирала Бристоля подошла к Осману и пригласила его за столик. Демонстрируя светские манеры, которых никто от него не ожидал, старик подал даме руку и проводил ее на место – к восторгу всех присутствовавших в «Максиме». Когда ему предложили шампанское, он не отказался от него как мусульманин, а поднес бокал к губам и сделал пару маленьких глотков, прежде чем поставить его на стол. Ему предложили сигарету, и он закурил, а докурив, вежливо попросил разрешения уйти.
* * *
Элегантный, недешевый «Максим» занимал в списке развлечений, популярных среди туристов в Константинополе, одно из первых мест. Но в городе было много заведений другого уровня, как иностранных, так и местных, – было из чего выбрать человеку эклектичных вкусов и не слишком строгих правил. Некий американский морской офицер рассказывал, что когда он зашел в один русский ресторан, где «официантками служили сплошь русские беженки, явно выбранные за свою приятную внешность», метрдотель, человек «с черной бородой, похожий на Распутина», повторял: «Вы вольны шалить, как вам заблагорассудится». Клуб Вертинского «Ля роз нуар», где главным официальным развлечением было его пение, закрыли, – по слухам, после полицейской облавы, в результате которой там «обнаружили огромное количество кокаина и стопроцентную заболеваемость сифилисом среди работниц и артистов». Существовали и экзотические «восточные» развлечения, такие как «верблюжьи бои» – животных держали на ипподроме при казармах Макмахона на площади Таксим, недалеко от «Максима».
Кроме того, американские туристы воспринимали как развлечения и некоторые турецкие культурные традиции и ритуалы османского двора, что сохранились под союзнической оккупацией. Еженедельное церемониальное шествие султана в мечеть для отправления обряда собирало толпы зрителей в силу величественности этой картины: выстроенная в линию дворцовая охрана в ярко-красной форме, богато наряженные кавалеристы в красных брюках, гусарских мундирах и каракулевых папахах и с красно-зелеными вымпелами на пиках, султанские лошади в тигровых шкурах и упряжи, украшенной серебром. Особенной популярностью у туристов пользовались дервиши – суфийские аскеты, чем-то похожие на «западных» монахов. Их религиозные практики, варьирующиеся в зависимости от принадлежности к тому или другому течению, включали в себя знаменитое, похожее на танец, «кружение», а также форму коллективной молитвы, которую надменные иностранцы называли «воем». Были еще жуткие формы умерщвления плоти, когда человек прижигал свое тело раскаленным железом, бил себя саблей или металлическим шаром с шипами или даже пронзал кинжалом обе щеки.
Но, пожалуй, самым необычным развлечением в Константинополе были «тараканьи бега», придуманные русскими. Пытаясь взять под контроль азартные игры в городе, в апреле 1921 года союзнические власти запретили азартную игру лото, которую русские беженцы развели по всему Пера. В поисках нового источника дохода некто особенно предприимчивый додумался устраивать гонки с участием широко распространенных насекомых. Они спросили разрешения у главы британской полиции, который, будучи «настоящим спортсменом», охотно его дал. Тогда они нашли просторное, ярко освещенное помещение, поставили в центре огромный стол и покрыли столешницу дорожками, разделенными низенькими барьерами. Реклама нового «кафародрома» – от французского «cafard», то есть «таракан» – была расклеена по всему району. Публика хлынула. Мужчины с лихорадочно горящими глазами и женщины с раскрасневшимися лицами толпились вокруг стола, завороженные видом огромных черных тараканов. У каждого было имя: Мишель, Мечта, Троцкий, Прощай, Люлю. Звон колокольчика оповещал о начале забега. Выпущенные из своих «стартовых боксов» – ящиков из-под сигар, тараканы бежали вперед, волоча за собой крохотные двуколки из проволоки; некоторые из них, ослепленные ярким светом, к отчаянию болельщиков, застывали на месте, неуверенно шевеля усиками. Те же, кто достигал финиша, получали в награду черствые крошки торта. Выигрыш на тотализаторе мог достигать 100 т. ф. – то есть в сегодняшних деньгах нескольких тысяч долларов. Успех первого «кафародрома» был столь велик, что в Пера и Галате стали появляться все новые «беговые дорожки», и молва о них дошла до Стамбула и даже Скутари. Некоторые из организаторов быстро разбогатели и подумывали о том, чтобы перебраться в Париж и начать там новую жизнь. Если были деньги, можно было купить фальшивый паспорт, а если имущество было нетрудно перевезти и в межсоюзнической полиции о тебе не знали, можно было сесть на корабль и бежать.