В ноябре 1911 года московские любители ночных развлечений узнали волнующую новость: следующей весной «Аквариум» возобновит работу под управлением новой администрации. После того как четыре года тому назад Омон сбежал с деньгами работников, заведение больше полудюжины раз переходило из рук в руки – по сложной цепочке аренд и субаренд. Некоторые антрепренеры начинали неплохо, но, даже несмотря на то, что это была одна из самых больших и востребованных зеленых зон в городе, их успех всякий раз был недолог. Журналистам, следившим за московской театральной жизнью, казалось, будто Омон наложил проклятие на всякого, кто попытается возродить «Аквариум».

Дополнительным сюрпризом был апломб малообещающего трио, принявшего заведение, ни один из членов которого прежде не участвовал в той игре с высокими ставками, какой являлась ночная жизнь Москвы. Двое из них были русскими: Матвей Филиппович Мартынов, предприниматель, и Михаил Прокофьевич Царев, бывший буфетчик, поднявшийся до должности метрдотеля «Аквариума» при бывшей администрации. Третьим был Фредерик, хорошо знакомый с завсегдатаями «Яра» и называвший себя теперь Федор Федорович Томас.

Это деловое начинание было для Фредерика следующим большим шагом в процессе пересоздания себя. Чтобы стать антрепренером, ему пришлось отказаться от защищенности, которую давала очень хорошо оплачиваемая работа, и подвергнуть риску с трудом заработанные деньги и семейное благополучие. Но была еще и более глубокая перемена. Взяв себе русские имя и отчество, он изменил саму точку зрения, с которой его воспринимал мир. Это оказалось чем-то большим, нежели стремление приспособиться, соответствуя интересам московского делового мира; это стало частью индивидуальности Фредерика даже внутри его семьи. Двое из его внуков, которые сейчас живут во Франции, не знали его американского имени. Они считали, что Федор – единственное имя, какое у него было, потому что так всегда его называл их отец, первый сын Федора, в семейной устной истории.

* * *

Управление «Аквариумом» было большой, амбициозной и затратной работой. Заведение было заброшено в последние годы и требовало всестороннего восстановления. По крайней мере сначала Фредерик и его партнеры намеревались покрывать расходы за счет собственных накоплений. Самой срочной из стоявших перед ними задач была организация такого развлекательного мероприятия в день торжественного открытия, которое ослепило бы москвичей и заставило бы их приходить вновь и вновь все лето. И вот в феврале 1912 года, когда из-за морозной погоды и снежных заносов весна казалась еще неблизкой, Фредерик отправился в Западную Европу, чтобы заказать эстрадные номера для грядущего сезона. Характерно, что ему хотелось самому контролировать решающий процесс отбора, а не доверить его партнерам или актерским агентствам. Эта поездка также показывает, как быстро он стал ведущим в том партнерстве, особенно когда дело касалось вопросов художественного вкуса. Сыграло роль и то, что он знал иностранные языки, а остальные – нет.

Примерно шесть недель проездил Фредерик на экспрессах в сопровождении секретаря и помощника, посетил Вену, Берлин, Париж, Лондон и другие крупные города, чтобы посмотреть как можно больше разных программ в лучших театрах. Поскольку театры-варьете были международным бизнесом, русские антрепренеры вроде него должны были конкурировать с иностранными коллегами за самые популярные номера и самых популярных исполнителей. Это требовало разыгрывания собственного представления – нарочитой демонстрации богатства, которое создавало впечатление, что директор театра был не только при деньгах, но и в состоянии предложить потенциальному работнику щедрый контракт. Поэтому антрепренер обычно заранее телеграфировал, чтобы заказать просторный номер в одной из знаменитых гостиниц, такой как «Гранд» на венской Кёрнтнер-Ринг или «Ритц» на Вандомской площади в Париже, веля роскошно украсить номер цветочными букетами, что произвело бы впечатление на желанных звезд во время обеда или закрытого совещания. Наконец, он должен был быть одет и вести себя как светский богач.

Во время своей первой поездки в Европу в качестве работодателя, равно как и других поездок в последующие годы, Фредерик не жалел денег и бронировал лучшие номера, какие только мог найти для сцены «Аквариума». Он зашел так далеко, что один журналист в Москве, разузнавший, сколько платили некоторым исполнителям, посетовал, что это было чересчур, – видимо, имея в виду, что это может привести к «войне цен» среди московских антрепренеров. Два чернокожих американских певца и музыканта, Джордж Дункан и Билли Брукс, работавшие у Фредерика во время своего турне по России, вспоминали, что он всегда стремился впечатлить публику большими номерами и нередко задействовал в них от пяти до двадцати пяти исполнителей. Дункан и Брукс даже шутили, что поскольку не было предела числу артистов, которых Фредерик был готов вывести на сцену, то он не возражал бы, даже если бы кто-то решил «использовать двадцать слонов или того больше». Они с сожалением признавали, что, хотя они всегда гордились своими представлениями и декорациями, а их номер, едва поднимался занавес, всегда выглядел «вполне грандиозным», «из-за номеров Томаса с его целыми вагонами реквизита мы выглядели довольно скромно».

Фредерик и его партнеры открыли новый сезон в «Аквариуме» 28 апреля 1912 года, когда дневная температура в Москве наконец-то начала достигать плюс пятнадцати. Из-за холодного континентального климата в городе люди были так рады выбраться погулять, что были готовы начать это делать, еще когда днем было прохладно, а ночью температура падала почти до заморозков. Загруженные, затратные и изматывающие пять месяцев подготовки были позади, все было готово. Первые группы эстрадных исполнителей, которых Фредерик привез из Западной Европы, и остальные, приглашенные из разных российских городов, благополучно прибыли в Москву. Сад был украшен новыми красочными сооружениями и бесчисленными цветочными клумбами, был перестроен ресторан и нанят новый штат работников. Знаменитая театральная труппа Сабурова, ставшая выступать в «Аквариуме» несколькими годами ранее, еще при Омоне, готовилась начать свой новый сезон легких комических и музыкальных представлений в крытом театре. Афиши с объявлением об открытии «Аквариума» и списком исполнителей развешивались по всему городу, а в крупных газетах и журналах печатались анонсы. Оставалось только открыть ворота и посмотреть, сколько придет людей.

С первого же дня люди стали стекаться в сад. Через месяц стало ясно, что сезон будет успешным. В разгар лета новые администраторы не могли поверить своим глазам: билетной кассе открытого театра, где давались эстрадные номера, почти каждый вечер приходилось выставлять табличку «Продано», фарсы Сабурова игрались перед заполненным залом, все столики в кафешантане были заняты даже после полуночи. Несколько журналистов, освещавших московскую театральную жизнь, почти сразу указали на «господина Томаса» как на того члена «триумвирата», которому сад наиболее обязан своим сенсационным успехом; и действительно, вскоре компаньонов стали обозначать как «Томас и К°». Журналист, скрывавший свое имя за псевдонимом Гамма, хотя и не преминул высказать критические замечания в отношении некоторых предлагавшихся в саду увеселений, похвалил в своей статье «хороший вкус господина Томаса» за номера, привезенные им из-за границы, и характеризовал программу, которую тот составил для открытого театра, ни более ни менее как «блестящую». Самое главное говорилось в заключении: «„Аквариум” стал излюбленным местом москвичей, оставив далеко позади „Эрмитаж”» – то был другой крупный увеселительный сад Москвы и единственный реальный соперник «Аквариума».

Эти два заведения продолжат соперничество в последующие годы, но, пусть «Эрмитаж» и пользовался всегда успехом, все же «Аквариум» привлекал больше внимания – и приносил больше денег – благодаря умелому администрированию Фредерика и внимательному отношению к вопросу новизны в развлечениях. И хотя у москвичей был богатый выбор модных ресторанов, кафе, эстрадных, драматических и оперных театров, концертных залов и кинотеатров, соревновавшихся за их внимание, слава «Аквариума», с тех пор как его возглавили «Томас и К°», не угасала.

* * *

С самого первого вечера, когда открыли «Аквариум», одним из ключей к его успеху была способность Фредерика обеспечить большой выбор увеселений – на любой вкус и на любой кошелек. Среди «ключей» была и всеобъемлющая атмосфера сексуальной вольности. Не то чтобы Фредерик или его партнеры поощряли проституцию на территории «Аквариума»; это можно было легко найти в большом достатке в других местах Москвы, начиная от близлежащих бульваров, где работали уличные проститутки. И потом, соблазнительные выступления были далеко не единственным, что ставилось на разных сценах «Аквариума». И все же сад быстро стал этаким эротизированным пространством, где любой, кто был к этому склонен, мог легко и весело оставить в стороне правила приличия. Этому способствовали «парковая» обстановка и ощущение удаленности от города, пикантные выступления привлекательных танцовщиц, с которыми гости могли пообщаться лично, праздная клиентура, ищущая развлечения, и, наконец, то обстоятельство, что журналисты любили акцентировать распутную атмосферу сада в своих репортажах.

Один постоянный посетитель «Аквариума» хорошо описал атмосферу удовольствия и вседозволенности, царившую в саду обычным теплым летним вечером…Когда ты сворачиваешь с жаркой и шумной улицы и входишь внутрь, рассказывает он, тебя встречает освежающий легкий ветерок, на деревьях качаются многочисленные фонарики, похожие на светлячков; над головой плывет луна – «большой матовый шар», наполненный светом; над киосками и сценами жизнерадостно колышутся флажки. Большие группы людей, которые прогуливаются по засыпанным песком тропинкам, производят шуршание, напоминающее о волнах, мягко омывающих пляж. Впереди слышатся со сцены манящие звуки оркестра, огни рампы окружены радугой из цветов в хрустальных вазах. Ты видишь радостно-волнующие улыбки женщин, облаченных в «легкие ткани», их блестящие глаза, их жажду любви, веселья, вина («а может быть, только денег», предполагает посетитель с тем цинизмом, что приходит с опытом). Толпа «жадно» наблюдает за акробатами на открытой сцене и «сладострастно гогочет» над «пошловатыми шутками» куплетистов. Неподалеку стоит мужчина, по всему видать – «вивёр». На нем элегантный смокинг с бутоньеркой в лацкане и ярко-красным платком, выглядывающим из нагрудного кармана. Он прищуривается при виде пышноволосой и полногрудой блондинки, «ухарски откалывающей» марш на пианино, что-то очень энергичное и «германское». Через минуту он уже плотоядно разглядывает стройную девочку-подростка на сцене – метательницу копий. Затем он шепотом делает игривое предложение стоящей рядом женщине «провести вдвоем с ним коротенькую летнюю ночь». Мимо проходит лысенький, сморщенный старичок под руку с «искрометной» юной красавицей, «обжигающей всех встречных мужчин призывом следовать за ней». Старик подвергается наступлению с нескольких направлений, и вот уже через полчаса он стоит в одиночестве, выискивая новую «жертву», а тем временем «искрометная девица», сопровождаемая розовощеким студентом, «бушует» у входа, требуя подать автомобиль. «Благонамеренные москвичи с супругами» часами остаются возле открытой сцены на оплаченных ими местах, не покидая их даже во время антрактов. За свой «полтинник» они хотят «впитать в себя как можно больше зрелищ» и уйдут лишь после салюта…

Атмосфера «Аквариума», естественным образом, особенно сильно привлекала молодых людей, будь то русские или же иностранные гости. Через несколько месяцев после открытия сада его посетили Р. Г. Брюс Локхарт – двадцатипятилетний, но выглядящий еще совсем мальчишкой шотландец, который только что прибыл в Москву, чтобы занять пост вице-консула в британском консульстве и которого в будущем ждали полная риска карьера и рыцарское звание, – и его английский приятель Джордж Боуэн. Прежде они не бывали в «Аквариуме», но знали о нем – настолько популярен стал он тем летом, да к тому же их консульство имело частые разногласия с «негром Томасом», который, по выражению Локхарта, там «председательствовал», по поводу «приема на работу юных англичанок кабаретистками». Фредерик, может, и был новичком в управлении «Аквариумом» в его первый сезон, но, как показывает его встреча с Локхартом, он отнюдь не был неопытен, когда дело касалось разрешения запутанной ситуации, даже такой, в которой замешаны страсть, ревность, самоубийство и полиция.

Локхарт и его товарищ очень хорошо понимали моральную градацию предоставляемых в «Аквариуме» развлечений, которую Локхарт обобщил так: «вполне респектабельный опереточный театр, столь же респектабельный открытый мюзик-холл, определенно менее респектабельная терраса-кафешантан и непременная вереница индивидуальных „кабинетов” для цыганского пения и частных кутежей». В один из вечеров, уже успевшие где-то сильно набраться, они, конечно же, пришли в кафешантан и заняли лучшую ложу. Несмотря на свое «возбужденное состояние», они поначалу заскучали, наблюдая серию неинтересных номеров. Но вот свет притушили, и все переменилось.

Ансамбль заиграл английскую мелодию. Поднялся занавес, и молодая английская девушка – удивительно чистая и красивая – выпорхнула из-за кулис в центр сцены и исполнила песенно-танцевальный номер. Ее голос был резок и пронзителен. У нее был уиганский акцент [то есть характерный для Ланкашира], притом сильнейший. Но зато она могла танцевать, причем так, как ни одна из выступавших в Москве английских танцовщиц. Публика аплодировала ей стоя. В том числе и два молодых и на удивление оживленных англичанина. Мы позвали метрдотеля. Затем потребовали бумагу и карандаш и после робкого раздумья – это было в новинку для нас обоих – послали ей записку с предложением присоединиться к нам в нашем кабинете. Она пришла. Вне сцены она не была такой красавицей, какой показалась нам десять минут тому назад. Она не была ни умна, ни порочна. Она выступала на сцене с четырнадцати лет и относилась к жизни философски. Но все же она была англичанка, и история ее карьеры захватила нас. Полагаю, наша стеснительность и неловкость ее развлекли.

Однако Локхарт и Боуэн не смогли продолжить свою увлекательную беседу без помех. Вошел официант с запиской для девушки, которая прочла ее и ненадолго вышла. Вскоре молодые люди

услышали за дверью разговор на повышенных тонах – в нем преобладал мужской голос с акцентом, характерным для кокни. Затем послышались звуки потасовки, закончившейся криком: «Будь ты проклят». Дверь отворилась и быстро закрылась, и наша ланкаширская леди, раскрасневшаяся, возвратилась к нам. Что случилось? Ничего особенного. То был английский жокей – безумец, всегда пьяный, превращавший ее жизнь в сплошное мучение. Мы выразили сочувствие, заказали еще шампанского и через пять минут забыли об инциденте.

Но им не дали забыть о нем надолго: спустя час дверь снова распахнулась.

На этот раз появился сам Томас в сопровождении полицейского. За дверью толпились официанты и девушки с перепуганными лицами. Негр выглядел озадаченным. Произошло несчастье. Английский жокей застрелился. «Не пойдет ли мисси сейчас же со мной?»

Тотчас протрезвев, мы оплатили счет и последовали за девушкой в убого обставленные номера через улицу, где и произошла трагедия. Мы были готовы к худшему: к скандалу, возможно – к бесчестью, к нашему почти гарантированному появлению на следствии свидетелями. Дело представлялось нам обоим ужасно серьезным. В тех обстоятельствах лучшим решением казалось довериться Томасу. Он посмеялся над нашими опасениями.

«Я улажу это, миста Локхарт, – сказал он. – Не переживайте, полиция вас не побеспокоит – как и английскую мисси. Они привыкли к таким трагедиям, а эта давно уже надвигалась».

Прошло несколько дней, прежде чем Локхарт и его приятель успокоились, поняв, что Фредерик был прав. Они наконец узнали то, что он знал по меньшей мере с момента работы в «Яре» (там тоже регулярно разворачивались романтические драмы): российские полицейские и прочие должностные лица испытывали пиетет ко всем, кто обладал значительным чином или положением в обществе, и этот пиетет всегда мог быть «усилен пачкой наличных». Его многолетний опыт в качестве официанта, слуги и метрдотеля, прежде чем он стал управляющим в «Аквариуме», сделал Фредерика экспертом в распознании желаний и страхов клиентов. К лету 1912 года он также стал знатоком всех писаных и неписаных правил ведения успешного предприятия в Москве – предприятия, включавшего в себя многочисленный персонал и развлекавшего тысячи людей еженедельно.

Тем же летом 1912-го Фредерик впервые разбогател. В сентябре, когда сезон постепенно подходил к концу, один репортер сумел выяснить окончательную сумму, которую заработало партнерство, управлявшее «Аквариумом». Это были большие деньги – 150 000 рублей чистой прибыли, или 1 000 000 сегодняшних долларов на каждого. Меньше чем за год Фредерик стал на путь, который едва ли могли вообразить себе черные, да и большинство белых тоже, в Миссисипи или где бы то ни было еще в Соединенных Штатах и который привел его в ряд самых успешных театральных антрепренеров России.

Более чем удивительно с американской точки зрения было и то, что, пока он добивался в Москве своего видного положения, его раса никем и никак не принималась во внимание. Даже тот чрезвычайно въедливый журналист по имени Гамма допустил всего лишь одно, косвенное упоминание о цвете кожи Фредерика (остальные московские газетчики не упоминали об этом вовсе). Гамма попробовал сострить, вспомнив древнеримскую историю и назвав «господина Томаса» фигурой не меньшей, чем «Юлий Цезарь», добавив, что тот «зачернел» в «Яре», а «не в Галлии». Идея Гаммы, довольно вычурная, состояла в том, что работа Фредерика в «Яре», где тот оттачивал навыки, позволившие ему «заправлять» в «Аквариуме», подобна покорению Цезарем Галлии, предшествовавшему его превращению в диктатора Римской империи. «Чернота» Фредерика, таким образом, не была ни явно расовой категорией, ни отсылкой к его американскому прошлому; это было метафорическим обозначением выдающихся опыта и навыков, а также простым опознавательным признаком.

Примерно в это время «Аквариум» посетило несколько чикагцев, которые охарактеризовали его как «одно из видных заведений Москвы» и были настолько «изумлены» «цветущим» видом Фредерика, «увешанного алмазами», а также тем, что его дети-мулаты «учились в одном из лучших учебных заведений России», что по возвращении домой не могли не поделиться своим открытием с местной газетой. Фредерик, кроме всего прочего, открыл им одну из причин своего успеха, очаровав их личным вниманием и воспоминаниями об их городе, включая гостиницу «Аудиториум», где он работал двадцать лет тому назад. «Добрый вечер, мистер Бланк, – говорил он, обращаясь к каждому по имени. – Я могу предложить вам столики получше, если вы соблаговолите пересесть. Как там обстояли дела в Чикаго на момент вашего отъезда?»

* * *

Успешность и огромный размер «Аквариума» должны были казаться достаточными, чтобы занимать все время Фредерика, пусть даже он делил нагрузку с двумя партнерами. Управление этим заведением было к тому же круглогодичной работой: сразу по окончании одного сезона нужно было начинать подготовку к следующему. В сентябре 1912 года он снова отправился в путь, на этот раз – в крупнейшие русские города: Санкт-Петербург, Киев и Одессу, – чтобы заказать новые эстрадные номера для летнего сезона 1913-го. Одновременно он строил планы по открытию на территории «Аквариума» «Дворца коньков», который работал бы в холодную погоду.

Но амбиции Фредерика выходили далеко за пределы «Аквариума». Успех «Аквариума» разжег его аппетит. Той осенью в московском театральном мире начали ходить слухи, что он вел переговоры о новом предприятии, притом принадлежащем ему одному. Провал театра с прилегающим садом в самом центре города определил цель.

«Шантеклер» как раз завершил катастрофический сезон под управлением Степана Осиповича Аделя, антрепренера, отличавшегося большим опытом в погублении театров и разорении сотрудников. Когда Фредерик объявил, что собирается принять руководство театром, занятые в индустрии развлечений москвичи возликовали. «Этот играет наверняка, – сказал один журнальный редактор о Фредерике. – Он знает, как создать большое, солидное предприятие». Ярко свидетельствуя о том, насколько основательно встроился Фредерик в городскую жизнь в личном, а не только профессиональном, плане, один московский журналист объявил, что «Ф. Ф. Томас» стал «нашим любимцем». Некоторые из панегириков сопровождались лестным фотоснимком: Фредерик, в больших густых усах, смотрит в объектив со спокойным достоинством, удобно положив руку на изгиб трости; на нем элегантная шляпа и костюм с бутоньеркой.

Фредерик решил переименовать «Шантеклер» в «Максим» – в честь знаменитого парижского ресторана Прекрасной эпохи (часто так же назывались кафешантаны в разных городах по всей Европе), и сразу начал планировать ремонтные работы. Когда москвичи приходили в театр – посмотреть ли серьезное музыкальное или драматическое представление или же постановку легкого жанра: оперетту, комедию или водевиль, – они хотели почувствовать, что оказались в каком-то необычайном месте. Нормой того времени была показная роскошь (исключение составляли только несколько авангардистских театров), а это подразумевало тщательно продуманную демонстрацию дорогих тканей и позолоты, высокие потолки, сверкающие люстры, вычурные гипсовые орнаменты. Фредерик не стал отходить от этой формулы, и к середине октября 1912 года был готов интерьер «Максима» и составлен список исполнителей. Когда черные американцы Дункан и Брукс увидели это место во всей его обновленной красоте, они были поражены тем, сколько там «золота и бархата. Войдя внутрь, вы утопали в коврах, да так глубоко, что казалось, будто вы проваливаетесь в погреб».

Нетерпение московских искателей удовольствий уже достигло предела, когда 20 октября афиши объявили об открытии «Максима». Один журнал даже попытался запечатлеть эту атмосферу в рекламном куплете: «Пойду к „Максиму” я / Там ждут меня друзья». Но вдруг возникло препятствие, которое заставило Фредерика отложить открытие на несколько недель.

Проблемой стало расположение заведения – по адресу Большая Дмитровка, 17 – между Козицким и Глинищевским переулками. Неподалеку находилось сразу три храма. (Ни один из них не пережил советских антирелигиозных кампаний 1930-х.) Русская православная церковь считала театральные представления фривольными и богопротивными по своей природе, а потому полагала существование театров любого рода рядом с храмами совершенно неуместным. Церковь также настаивала, чтобы театральные представления по всему городу приостанавливались во время главных религиозных праздников, даже если театр не стоял рядом с церковью. Светские власти Москвы обычно соглашались с церковью, хотя и проявлялась некоторая гибкость в том, как и когда проводилась в жизнь религиозная политика. Предыдущий антрепренер, Адель, сталкивался с трудностями и ограничениями из-за близлежащих церквей на протяжении тех пяти сезонов, когда пытался управлять «Шантеклером», и, казалось, теперь настала очередь Фредерика.

В таких случаях, как этот, все решали личные связи, толстый кошелек или же и то и другое. Московский градоначальник, генерал-майор Александр Александрович Адрианов, имевший к тому же престижную должность при дворе в Санкт-Петербурге – он входил в Свиту Его Императорского Величества – был столпом существующего строя. Он рьяно поддерживал церковников и иногда приказывал московской полиции запрещать театральные представления во время больших православных праздников. Таким образом, желание Фредерика открыть кафешантан неподалеку от трех церквей могло поссорить его с одним из самых властных чиновников города. Но тот факт, что после всего лишь небольшой задержки Фредерик добился-таки своего и что «Максим» стал впоследствии – и оставался до самой революции – одним из самых успешных и популярных ночных заведений города, указывает на то, что за ним кто-то стоял. Слухи об этом появились в московской прессе меньше чем через год после открытия «Максима». Этот «кто-то» не был назван по имени, но характеризовался как человек «влиятельный» и «довольно часто» проводящий ночи в «Максиме» до семи часов утра. Говорили также, будто этот человек был настолько важен, что за его делами следили в самом Петербурге – и уже начинали посматривать искоса. Ситуации такого рода хранились в имперской России в строгом секрете, и нет никаких публичных свидетельств, что тем влиятельным человеком был сам глава города Адрианов. И все же его замешанность остается возможной, как и замешанность какого-то другого высокопоставленного чиновника из городской администрации или полиции (тот человек был, очевидно, не просто крупной, но и неприкасаемой фигурой).

Как бы то ни было, проблема Фредерика вскоре была решена, и когда 8 ноября 1912 года «Максим» наконец открылся, это было важное событие в московской ночной жизни. Множество людей – от известных завсегдатаев подобных премьер до простого люда, присматривающего себе новое место для развлечений, – пришли туда и были восхищены тем, с какой «большой роскошью» был сделан интерьер. В противоположность несколько более демократичному «Аквариуму» (хотя и там охранники на входе достаточно строго подходили к тому, кого впускать внутрь), в «Максиме» Фредерик решил прямо нацелиться на состоятельные слои московского общества. Он подчеркивал, что это был «первоклассный театр-варьете» с «европейской программой», и обещал гостям «свет, комфорт, воздух, настроение, бар»; идея подавать со стойки причудливые смешанные напитки тогда еще была в России в новинку. После эстрадного представления в театре гостей приглашали продолжить в «кабаре»; имелись там и отдельные кабинеты. Вечера начинались в одиннадцать; новая администрация заведения явно сосредоточилась на том, что считалось развлечением для искушенных взрослых людей.

Хотя местоположение «Максима» и могло составлять проблему с точки зрения церкви, но оно было в высшей степени удачным в плане заметности и доступности. Именно поэтому Фредерик и тратил силы на обход городской политики зонирования, вместо того чтобы поискать заведение в другом месте. Ему также пришлось проявить некоторую изобретательность ввиду того, какие представления он ставил. Большая Дмитровка – одна из спиц московского «колеса», отходящих от Кремля, а дом 17 находился (и находится) всего в пятнадцати минутах ходьбы от Красной площади. Он стоит в том же районе, что и самые прославленные высококультурные театры Москвы, включая Московский Художественный театр – навсегда связанный с пьесами Чехова – и Большой театр, один из крупнейших в Европе центров классического балета и оперы. Учитывая такое выдающееся соседство, Фредерик понимал, что должен найти способ смягчить репутацию «Максима», связанную с рискованными постановками, но не отказываясь при этом от них совсем.

Придуманная им уловка состояла в том, чтобы на одну часть своего заведения набросить полупрозрачную вуаль недоговоренности и открыто рекламировать другую часть. Вскоре после ноябрьского дебюта он начал давать рекламные объявления, в которых называл «Максим», как это ни странно, «семейным театром-варьете». Но при этом он также давал понять, что по окончании эстрадной программы гости могут увидеть знаменитый «канкан-квартет „Максима”» прямо из парижского «Мулен Руж». Это нужно было понимать так, что мужья могут не краснея приводить жен в «Максим» на не слишком поздние выступления (слово «семейный», разумеется, в данном случае не подразумевало детей), а все непристойное, вроде скандального парижского канкана с его поднятыми юбками, выкриками и выставлением напоказ панталон, будет показываться уже позже.

Были там и еще более рискованные выступления, хотя они все же были гораздо умереннее, чем то, что называется «взрослыми» развлечениями сегодня. Фредерик создал в «Максиме» «тематическое» пространство – интимный и тускло освещенный «салон-кафе „Гарем”», как он его назвал. Туда приходили в основном богатые люди: они полулежали на низких козетках, курили египетские сигареты или манильские сигары, потягивая турецкий кофе с бенедиктином и удовлетворенно взирая на откровенные костюмы восточных исполнительниц танца живота, извивающихся на устланном коврами полу.

Между тем, даже если для умиротворения властей, смотревших на деятельность Фредерика, судя по всему, сквозь пальцы, и было достаточно объявлений, в которых «Максим» назывался «семейным театром-варьете», они не всех могли обмануть. Один комментатор, профессионально интересовавшийся московской ночной жизнью, возмущался, что этот новый кафешантан был «бесстыден» и, едва успев открыться, достиг «высшей степени распущенности». Он, кроме того, осыпал его саркастическими дифирамбами за то, что он так же хорошо поддерживал «семейную» атмосферу, как и некоторые скандально известные общественные бани города. В заключение он удивлялся, почему такому месту, как «Максим», вообще позволяли существовать, в то время как более мелкие заведения, которые были в сравнении с ним «невинные дети», закрывались властями.

Это был преднамеренно наивный и провокационный вопрос; единственная загадка состояла в том, кому именно заплатил Фредерик и во сколько ему обошлось добиться того, чтобы его заведению было «позволено» работать. Было ли достаточно от случая к случаю оплачивать вечеринки таинственного покровителя в заведении? Или вместе с этим еще передавался толстый конверт? Как не раз в последующие годы покажет Фредерик, у него не было угрызений совести из-за обхода законов и правил ради защиты своих интересов, особенно когда поступить иначе было бы наивностью или нарушением неписаных норм того времени.

* * *

Очевидно, те огромные усилия, которые прилагал Фредерик той весной и ранним летом, не высыпаясь, потому что «Аквариум» был открыт до рассвета, ослабили его выносливость, и в июне он слег с тяжелой пневмонией. Две недели он был прикован к постели, и его жизни угрожала настоящая опасность. Хотя он все же выздоровел, его легкие ослабли, и это обстоятельство увеличило его шансы встретиться со страшной болезнью повторно.

Заболевание Фредерика стало еще и печальным напоминанием о том, как два с половиной года тому назад умерла от пневмонии его жена Хедвиг. Это событие так сильно расстроило его семейную жизнь, что он все еще пытался справиться с его последствиями, когда осенью 1912 года открывал «Дворец коньков» и «Максим». К тому времени Валли Хоффман вот уже несколько лет нянчила его детей и, поскольку он был очень занят, несла основную ответственность за их воспитание.

Фредерику не понадобилось много времени, чтобы увидеть, что дети очень привязались к ней; они даже стали называть ее «тетушка». Заметен стал и ее интерес к хозяину. Ей было около тридцати, она превращалась в старую деву. Фредерик уже тоже был немолод, но он был энергичным и привлекательным мужчиной и умел быть чрезвычайно обаятельным. Он к тому же стал очень богат, и по всем признакам в будущем его ждал еще больший успех. В отличие от нее – и в свете того, как развивались их отношения, – Фредерик, видимо, чувствовал к ней лишь симпатию, возникшую из благодарности и тесного знакомства. Возможно, он думал, что упрочение семейной жизни через повторную женитьбу поможет ему еще внимательнее сосредоточиться на растущем предприятии. Свадьба состоялась 5 января 1913 года в Ливонской евангелическо-лютеранской церкви в Даугавгриве, что на окраине Риги – родного города Валли. На памятном снимке новой семьи запечатлены царившие в ней отношения: она выглядит довольной, едва ли не самодовольной, тогда как он кажется задумчивым и настороженным.

Теперь у Фредерика были средства для того, чтобы его семье жилось хорошо. Вернувшись в центр города с Петербургского шоссе, он дважды перевез домочадцев в тот же район, неподалеку от «Аквариума», прежде чем наконец поселился в роскошной восьмикомнатной квартире номер 13 на Малой Бронной, 32. Этот красивый современный шестиэтажный дом, возвышавшийся надо всеми своими соседями, был построен в 1912 году по проекту модного архитектора. Прямо через тихую улицу находился знаменитый парк Патриаршие пруды – одно из любимых мест москвичей по сей день. Не экономил Фредерик и на обучении детей. В России накануне Первой мировой войны даже в таком большом городе, как Москва, лишь половина детей младшего школьного возраста получала хоть какое-то образование. Намного хуже обстояло дело в провинции, и, хотя качество и масштаб распространения народного образования в это время быстро росли, неграмотность все еще была повсеместна среди низших слоев населения. Люди со средствами обычно полагались на частные школы, и в Москве их было несколько сотен – в основном очень небольших, судя по общему количеству принятых учащихся, составлявшему всего-то несколько тысяч. По этому же пути пошел и Фредерик. Возможно, он даже отдал своих детей в одну из школ, устроенных зарубежными организациями, например католической или немецкой евангелическо-лютеранской. Все его дети выучили помимо русского несколько иностранных языков, а двое в итоге учились в университетах Западной Европы; дома же говорили в основном по-русски.

Предпринимательская деятельность Фредерика требовала столько внимания, что с детьми он проводил совсем мало времени. И тем не менее Михаил, который был у отца любимчиком, запомнил Фредерика как любящего, но строгого родителя. Одним из самых ярких его детских воспоминаний стала такая история: однажды, когда он был очень мал, отец попытался привить ему чувство ответственности, устроив «театральную» порку. Михаил ложно обвинил слугу в том, что тот взял яблоко, которое на самом деле съел он сам, и Фредерик, желая преподать сыну урок, пригрозил наказать слугу, прекрасно зная при этом, кто виновник. Он зашел так далеко, что ударил старика несколько раз. Тогда Михаил сознался – и запомнил урок на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Надежда на семейное благополучие, которую вроде бы принесла свадьба Фредерика и Валли, оказалась недолгой. Выполняя обязанности главного «охотника за талантами» для эстрадных номеров в «Аквариуме», Фредерик часто оказывался в компании привлекательных девушек. И хотя «кастинг через постель» едва ли был изобретением Голливуда, а директора российских театров и кафешантанов были до какой-то степени сутенерами, поскольку нанимали исполнительниц с прицелом на то, что те будут развлекать гостей мужского пола как на сцене, так и за ее пределами, но все же нет никаких свидетельств, что Фредерик злоупотреблял властью, которую имел над женщинами, – ни в московский его период, ни позже.

Совсем другое дело – настоящая любовь. Примерно в то время, когда он женился на Валли, Фредерик встретил юную, красивую, приятную немку по имени Эльвира Юнгман. Это была певица и танцовщица, с успехом выступавшая на эстрадных сценах Западной Европы, а затем приехавшая с выступлениями и в Москву. Ее обаяние и популярность были достаточно велики, чтобы быть воспетыми в серии рекламных карточек, изданной «Компанией Георга Герлаха» в Берлине, которая была известна по всей Европе выпуском множества фотографий представителей мира развлечений для поклонников, жадно их собиравших. Некоторые из карточек Эльвиры были весьма рискованны для своего времени: на них была изображена очень хорошенькая женщина с роскошными волосами, спускающимися до ягодиц, в трико, танцевальных тапочках и облегающем корсете, позволяющем видеть ее соблазнительные формы и удивительно тонкую талию. Но она появлялась и в других, более сдержанных образах, например в костюме американской девушки-ковбоя, как это было в номере, исполненном ею на сцене «Максима» в 1912 году. Это может показаться очень нетипичным для России того времени, но Буффало Билл с его представлением «Дикий Запад» пользовался в Англии и на европейском континенте огромным успехом в конце XIX века, и к началу XX века ковбои, равно как и индейцы, уже были в Европе очень популярны. Эльвира, кроме того, была более образованна, чем можно было ожидать от эстрадной артистки: помимо родного для нее немецкого, она свободно говорила на английском, знала французский и так хорошо выучила русский, что некоторые местные жители не замечали, что она иностранка. Меньше чем через год после свадьбы Фредерика и Валли его роман с Эльвирой был в самом разгаре. Эльвира родила их первого ребенка, Фредерика-младшего, 10 сентября 1914 года (она будет звать его Федя); второй сын, Брюс, появится на свет в следующем, 1915 году. Хотя они и не были женаты до 1918-го, Эльвира приняла на себя семейные дела и стала верной спутницей Фредерика до конца его жизни – в радости и особенно в горести. Последствия их романа будут драматичными, долго сказывающимися на каждом из членов семьи.

* * *

Ни быстрый успех «Аквариума» и «Максима», ни богатая событиями личная жизнь не помешали стремлению Фредерика к дальнейшему увеличению масштаба и размаха его предприятий. С начала лета 1913 года по театральным кругам Москвы пошли слухи о том, что два самых успешных новых антрепренера предыдущих зимнего и летнего сезонов, «Ф. Ф. Томас и М. П. Царев», планировали серию смелых деловых начинаний. Во-первых, они выкупили долю своего третьего партнера, Мартынова, за 55 000 рублей, то есть больше чем за 1 миллион долларов по сегодняшнему курсу. Затем они преобразовались в фирму из двух человек с целью соединить «под одной крышей» три предприятия, которыми управляли как порознь, так и вместе: комплекс «Аквариум», «Максим» Фредерика и «Аполлон» Царева (известный театр-варьете и ресторан в Петровском парке на окраине города, недалеко от «Яра»). Это был их первый шаг к тому, чтобы стать крупнейшей в Москве компанией в сфере популярных развлечений. Второй шаг будет сделан год спустя, когда они оформят свой союз как «Первое российское театральное акционерное общество», что будет новым словом в отечественной сфере популярных развлечений. В январе 1914 года стали известны финансовые детали о новой компании – и они были впечатляющими: совокупная капитализация равнялась 650 000 рублей, или 12 миллионам сегодняшних долларов; ее составляли 2600 акций по 250 рублей, или 4600 долларов каждая. Не менее амбициозны были планы новой компании: в них входило открытие – как в Москве, так и в других городах – новых театров для показа драм, опер, оперетт и – кинофильмов, которые были тогда последним криком моды в России, как и во всем мире. Новая компания также привлечет дополнительных вкладчиков – группу московских капиталистов, перед которыми Фредерик и Царев будут отвечать как выборные директора. То, что партнеры могли найти предпринимателей для обеспечения капитала, необходимого им для расширения, говорит об их успешности в московских денежных кругах и о полном приятии ими Фредерика. Не начнись Великая война, они могли бы сильно преуспеть.

* * *

Когда слава о заведениях Фредерика широко распространилась, они стали обязательным местом посещения для туристов, включая даже случайных американцев, решивших в свое путешествие по Европе включить Россию. Это и привлекло внимание искателя удовольствий, носившего броское имя Карл К. Китчен и называвшего себя «бродвеец»; зимой 1913–1914 годов он путешествовал по европейским столицам с целью испробовать на себе местную ночную жизнь. Когда он приехал в Москву, русский приятель предложил ему первым делом посетить «Максим», где, как с удивлением и удовольствием узнал Китчен, «заправляет американец». Он не имел никакого понятия, что́ его ожидало.

Приятель Китчена не счел нужным предупредить его, кого он встретит. И реакция Китчена после посещения «Максима» служит лишним напоминанием о том, почему Фредерик никогда не собирался вернуться в Соединенные Штаты.

«„У Томаса” и впрямь заправляет американец, – вспоминал позднее Китчен, – и более черного американца я в жизни не встречал»:

«Господин» Томас – «цвятной» джентльмен, приехавший в Россию несколько лет тому назад в качестве слуги великого князя. Его высочество так привязывается к нему, что помогает ему начать свое дело, и сегодняшний «господин» Томас является собственником крупнейших и лучших в России ресторанов и эстрадных театров. Он дал понять, что рад встретить ньюйоркца и предложил показать нам свое заведение – что позволило нам сэкономить десять рублей за входной билет.

Как владелец и управляющий «Максима», Фредерик привык быть частью шоу. Поведав Китчену историю о том, что был личным слугой то ли сына, то ли внука царя всея Руси, он намекал на то, что был близок к одному из самых важных людей страны и был щедро вознагражден. Эта байка была куда более интригующей, нежели история о том, как он начинал со службы в ресторане, особенно когда он рассказывал ее приезжему белому американцу, которого было так занятно шокировать.

Фредерик не мог не заметить нотку неодобрения в реакции на него Китчена, которую тот сохранил в своих мемуарах, взяв в иронические кавычки слово «господин» и спародировав «черный» южный акцент Фредерика. Фредерик же сохранял радушие до конца визита, показывая, что, как хозяин роскошного заведения, он мог игнорировать пренебрежение белого американца, который, в конечном счете, и не представлял большой важности.

Китчен же был поражен размером здания, которое занимал «Максим», а в особенности – его главного ресторана, способного, по его замечанию, вместить сотни людей и заполнявшегося уже до начала вечерней программы. Он также счел гостей «стильно одетыми», хотя тут же добавил, что они были «далеко не благородного вида». Под этим он имел в виду, что порицал наблюдавшееся там смешение этничностей. «„Смотрите на того коротышку, – сказал «господин» Томас, указывая на невысокого мужчину восточной наружности. – Это персидский торговец шелком, один из лучших щеголей у нас в Москве; всегда заказывает шампанское дюжинами и тратит пятьсот или шестьсот рублей всякий раз, когда приходит сюда”». Для Фредерика и москвичей деньги и личные особенности были важнее этничности или расы (вопиющим исключением из этого правила были для многих русских евреи).

Понимал это Китчен или нет, но Фредерик не только старался произвести впечатление, но и неявно надсмехался над его, Китчена, предрассудками. Показывая ему сцену в кафешантане, Фредерик заметил мимоходом, что «представление сегодня не будет очень хорошим»: «Один великий князь устраивает вечер в его московском дворце, и я ему поможаю, просто как друг. Я отправил туда половину своих людей, но я нравлюсь поможать этим русским джентльменам, особенно если они великий князь. Они большой щеголь и тратят много денег у меня». Это были те большие связи, которые должны были поражать туристов, в особенности американцев, не имевших у себя на родине аналога загадочной и притягательной королевской «крови».

Фредерик провел Китчена и по другим помещениям «Максима», показав, как именно спланировано заведение для того, чтобы гости развлекались и тратили деньги ночь напролет.

Помещение кабаре пустовало. «Господин» Томас пояснил, что его не открывали до 2:30 ночи. Зал для танго был тоже безлюден: первый танец начнется лишь в 2 часа ночи. Сорок или пятьдесят человек находилось в тускло освещенной турецкой комнате, где играл индусский оркестр, еще столько же – в американском шампанском баре, где подается лишь игристое вино – по тринадцать и четырнадцать рублей (6,50 и 7 долл.) за бутылку.

Эта цена соответствует нескольким сотням сегодняшних долларов за бутылку, так что персидский купец за каждый свой визит должен был тратить тысячи. Неудивительно, что Фредерик называл его одним из лучших «щеголей» в городе.

* * *

Та легкость, с которой Фредерик общался с таким человеком, как Китчен, отражает его уверенность в себе, равно как и удовлетворенность своими успехами. Но он привлекал к себе внимание не только иностранных туристов. Столь же спокоен был Фредерик, когда общался с теми, за кем замечал абсурдные претензии на часть его прибылей, с таким трудом заработанных. Иные проблемы, с которыми он столкнулся, такие как наличие церкви неподалеку, требовали сил и изобретательности; но следующая проблема была скорее досадной помехой, от которой нужно было избавиться.

В декабре 1912 года русское и французское общества драматических писателей и композиторов подписали соглашение о правах интеллектуальной собственности, которое должно были вступить в силу 30 октября 1913 года, как раз когда Фредерик открывал второй зимний сезон в «Максиме» после реконструкции интерьера. Прежде театральные директора в России и Франции делали с музыкой и произведениями, созданными за границей, что хотели. Новое соглашение должно было положить конец неавторизованному использованию и плагиату. Поскольку в России в то время царила парижская мода, французы могли много от этого выиграть и были особенно заинтересованы в реализации договора по части одной из самых ценных статей экспорта – популярной музыки.

В Москве интересы французского объединения представлял энергичный, щепетильный, но не очень умный или же просто не очень успешный русский юрист по имени Григорий Григорьевич Конский. Потенциально это было очень выгодное для него назначение, потому что в городе было немало мест, где исполняли новейшую французскую музыку, и потому что он должен был получать процент с каждых авторских отчислений, которые удавалось ему взыскать для своих клиентов. Конский упрямо преследовал Фредерика в течение пяти лет. Но «добыча» оказалась коварнее охотника.

В первых числах апреля 1913 года, через пять месяцев после того, как соглашение должно было вступить в силу, и в то самое время, когда начинался летний сезон, Конский начал обход известных московских театров и ресторанов, где обычно исполнялась популярная французская музыка. Его первая, разведочная беседа с Фредериком, к которому он обратился как к самому важному участнику правления «Аквариума», прошла неважно. Фредерик начал с симуляции неопытности. Он сослался на то, что был новичком в области управления эстрадным театром и не мог пойти на такой риск – разозлить партнеров тем, что создаст прецедент, первым открыто выплатив авторский гонорар. Он не отрицал обоснованность французских претензий, но предложил хитрое решение: возможно, лучше всего произвести оплату тайно, без подписания контракта.

Конский не мог принять этого предложения, поскольку это грозило нарушением международного соглашения: законные выплаты плохо сочетались с передачей денег под столом. Фредерик, очевидно, решил, что может «поиграть» с Конским, вместо того чтобы заплатить ему. Он попытался отвлечь от себя внимание Конского, сказав, что юрист должен обратиться к Алексею Акимовичу Судакову (известному и уважаемому владельцу «Яра» и бывшему начальнику Фредерика), чтобы показать пример сотрудничества по новому закону.

Поначалу эта уловка сработала – она отвлекла Конского, но он не смог договориться и с Судаковым. Бывалые антрепренеры вроде Судакова привыкли свободно использовать французские музыку, пьесы и оперетты и, естественно, начать вдруг платить за права не спешили. Не сдаваясь – и продолжая следовать совету Фредерика договориться с кем-то известным, – Конский обратился к Якову Васильевичу Щукину, владельцу «Сада Эрмитаж» – главного соперника «Аквариума». Щукин изначально согласился что-то заплатить, но потом внезапно передумал и отложил оплату, якобы потому, что весенний сезон был холодным, его сад пустовал, и деньги не поступали. И все же Конский был очень воодушевлен изначальным согласием и, решив, что его план сработал, вернулся к Фредерику с вопросом, подпишут ли он и его партнеры контракт теперь, вслед за Щукиным. Как Конский докладывал своему начальнику в Санкт-Петербурге, «Томас ответил, что, учитывая важность и влияние Щукина, „Аквариум”, без сомнений, согласится».

Ответ Фредерика очень обрадовал Конского, решившего, что домино складывается именно так, как он рассчитывал. «Вообразите, какие последствия это будет иметь!!!» – ликовал он. Конский ожидал, что один только Фредерик будет платить французскому обществу около 2500 рублей в год (то есть десятки тысяч долларов по нынешнему курсу), что принесет ему от 200 до 300 рублей комиссионных – сумму, равную его обычному доходу за несколько месяцев. Когда же заплатят и другие владельцы, он получит и того больше.

Конский не понимал, что его продолжали водить за нос. Владельцы знаменитых московских заведений могли в чем-то конкурировать друг с другом, но, очевидно, сговорились против незадачливого юриста. Несмотря на обещания и уверения, они продолжали играть с ним – меняя решения, ставя новые условия, отменяя встречи, заставляя его бегать от одного к другому. Владельцы кое-каких других городских театров подписывали контракты и платили, как делали это и некоторые их коллеги в Санкт-Петербурге, но хозяева больших заведений устраивали проволочки, продолжали торговаться или же платили Конскому по чуть-чуть там и здесь.

К концу лета юрист наконец понял, что будет «невозможно прийти к дружескому соглашению с Томасом». Он объяснял своему нанимателю, что «исчерпал все средства», ему доступные, и что собирается предпринять шаги, необходимые, чтобы «начать скандал»; позднее он усилил эту угрозу, сказав, что «начнет войну». Риторика Конского выдает личный и мстительный мотив: он не только все еще желал, конечно, добиться выплат, но и, несомненно, надеялся, что большой и шумный процесс накажет Фредерика за все те проблемы, которые тот ему создал.

К этому времени Конский понял, что он имеет дело не с новичком, и описывал Фредерика начальству как «одного из главных рестораторов не только Москвы, но и всей России»; он также заметил, что «Максим» был более доходным предприятием, чем знаменитый «Яр». Но осознание того, кто его оппонент, расстроило Конского. Он видел, что Фредерик не «боялся судебного иска», что может уйти два или три года на то, чтобы завести против него дело, и что другие московские собственники, отказывавшиеся производить выплаты, возможно, брали пример с Фредерика. Тем не менее Конский продолжал суетиться и строить планы. Он взялся собирать свидетельства для иска, стал отправлять Фредерику нотариально заверенные распоряжения о прекращении противоправных действий и даже нашел музыканта, по-плохому расставшегося в свое время с «Максимом» и согласившегося предоставить – за плату – список всех французских произведений, которые там исполнялись.

Все это тоже окончилось ничем, и Фредерик так и не заплатил Конскому ни копейки. А потом, летом 1914 года, разразилась Великая война, и жизнь в России и Европе начала необратимо меняться. Франция и Россия были союзниками, но перед лицом начавшейся исторической бури мелкое дело Конского поблекло, а в конце концов и исчезло – вместе со всем миром, частью которого оно было. Все, что оно после себя оставило, – это документальный след, хранящийся теперь во французском архиве и дающий любопытный портрет неукротимого Фредерика Брюса Томаса в действии.

* * *

Успешная жизнь Фредерика в Москве и его нечастое общение с чиновниками американского консульства сделали его неуязвимым для американской расовой политики. Однако он не был безразличен к положению черных в Соединенных Штатах. Осенью 1912 года, в то самое время, когда он планировал второй сезон «Аквариума» и открывал «Максим», Фредерик решил привезти в Москву человека, которого называли «самым знаменитым и самым скандальным афроамериканцем на Земле» в первые годы XX века. «Джек» Джонсон, мировой чемпион по боксу в тяжелом весе, стоял на вершине одного из самых популярных в то время зрелищных видов спорта в мире. Приглашение Джонсона было не только умным деловым решением Фредерика, рассчитанным привлечь посетителей в «Аквариум» в «мертвый» зимний сезон, но и выдающейся трансконтинентальной попыткой протянуть руку помощи черному собрату, который попал в серьезные неприятности и за карьерой которого Фредерик внимательно следил.

Родившийся в 1878 году в семье бывших рабов в Галвестоне, штат Техас, Джонсон к началу 1900-х выиграл десятки боев против черных и белых соперников. Он был явным претендентом на мировое чемпионство, но из-за «цветного барьера», существовавшего в боксе, белые чемпионы поначалу отказывались выходить с ним на один ринг. Джонсон не сдавался, и в 1908 году он одолел белого чемпиона-тяжеловеса Томми Бёрнса. Белые американцы были крайне возмущены результатом схватки и начали требовать, чтобы «большая надежда белых» поставила Джонсона на место, которое, по их мнению, его раса должна занимать. Это привело к поединку, ставшему известным как «бой века»: 4 июля 1910 года Джонсон победил Джеймса Дж. Джеффриса, белого боксера-расиста, который шестью годами ранее ушел из спорта непобежденным мировым чемпионом-тяжеловесом и который вернулся на ринг «с той только целью, чтобы доказать, что белый лучше негра», как гласили сообщения в прессе того времени. Победа, одержанная Джонсоном над Джеффрисом, была грандиозна со всех точек зрения. Награда победителю составила 225 000 долларов, или 5 миллионов долларов по сегодняшнему курсу. Критики, пренебрежительно отзывавшиеся о прошлых заслугах Джонсона, в изумлении замолкли. Когда черные по всей стране узнавали о победе, они высыпали на улицу и ликовали. Реакция оскорбленных и разгневанных белых была быстрой: в двадцати пяти штатах и пятидесяти городах вспыхнули мятежи. Полиции пришлось вмешаться, чтобы пресечь несколько линчеваний, но два десятка черных и несколько белых погибли; сотни с обеих сторон были ранены.

Многих белых привело в ярость не одно только мастерство Джонсона на ринге. Боксер был по своей природе экстравагантным шоуменом, любил элегантные наряды, быстрые машины и, – что было самое провокационное в нем по нормам того времени, – беспутных белых женщин. Когда Джеффрис не смог указать Джонсону его «настоящее» место, белые расисты обратились к «закону» – своему второму главному оружию во времена Джима Кроу. 18 октября 1912 года Джонсон был арестован в Чикаго за свой открытый роман с девятнадцатилетней белой проституткой по имени Люсиль Кэмерон. Он был обвинен в нарушении федерального «закона Манна» от 1910 года, запрещавшего перевозку женщин через границу штата «для аморальных целей». Джонсон смог избежать суда, женившись на Люсиль, – брак не позволял ей свидетельствовать против него, – хотя это и привело к новой волне ярости по всей стране и более активным попыткам разорить и посадить его.

Фредерик впервые обратился к Джонсону всего через несколько дней после его ареста, и это не было совпадением. Год спустя Ричард Клегин, американский организатор спортивных состязаний в Европе, попытался с помощью Фредерика открыть в Москве боксерский клуб. В то время царское правительство было против этой идеи, потому что в России никогда раньше не было профессиональных боксерских матчей за денежный приз, как на Западе, и Клегин возвратился в Соединенные Штаты, хотя и не потерял надежды. Он передал свое предложение «в руки господина Томаса, владельца „Садов Аквариума” в Москве», как писала американская газета, – просто на тот случай, если взгляды правительства переменятся. И они переменились в октябре 1912 года, как раз в самый подходящий момент – настолько, что есть соблазн предположить, что Фредерик что-то для этого предпринял. Это было 20 октября, всего через два дня после ареста Джонсона – события, о котором немедленно сообщило множество газет в Соединенных Штатах, а затем и в Европе и других странах. Фредерик отправил Клегину телеграмму, в которой рассказал о решении властей снять запрет с боксерских матчей, а также предложил устроить «большой турнир» в Москве начиная с 1 января 1913 года. Он продлился бы неделю, а в заключительной «битве» за чемпионство в тяжелом весе приняли бы участие Джонсон и Сэм Маквей, черный американский тяжеловес, популярный тогда в Европе. Все встречи проходили бы в «Аквариуме», переделанном так, чтобы вместить десять тысяч зрителей. Клегин, в свою очередь, немедленно телеграфировал менеджеру Джонсона с конкретным предложением от «Аквариума»: оно включало в себя подтвержденный чек на 5000 долларов, три билета в Россию и обратно, шанс выиграть приз в 30 000 долларов в матче против Маквея и треть выручки от фильма, который будет снят об этом поединке. В сегодняшних деньгах все это должно было быть хорошей сделкой: аванс – примерно 150 тысяч долларов; еще 750 тысяч – если Джонсон, как и ожидалось, побеждает; и, наконец, гонорар за фильм. Это предложение стало в Соединенных Штатах сенсацией и темой для газет по всей стране – из-за скандальной известности Джонсона, крупных сумм и далекого, экзотического места событий. Газеты также отмечали, что предложение исходило от черного американца, владельца «Аквариума», которого не совсем точно описывали как «негра по имени Томас» из Чикаго. Джонсон быстро принял предложение и объявил, что ему не терпится поехать в Москву. Благодаря Фредерику Россия теперь привлекала Джонсона как укрытие от американского расизма.

Однако несмотря на неоднократные попытки, Джонсон не смог покинуть Соединенные Штаты до лета 1913 года, поэтому Фредерику пришлось отложить свои замечательные планы. Затем Джонсон почти год ездил по другим европейским городам, после чего, в середине июля 1914 года, наконец-то прибыл в Россию. Когда он встретился с Фредериком, они сразу же нашли общий язык: «Мы с Томасом стали близкими друзьями и разместили нашу штаб-квартиру в его парке», – вспоминал Джонсон. Они оба были черные, примерно одного происхождения, и оба добились успеха в двух очень разных, но «белых» мирах. Было у них и еще одно сходство. Как наглядно показал в своих воспоминаниях Джонсон, оба они любили рассказывать небылицы, которые как бы дополняли их настоящее или приукрашивали прошлое и которые подчеркивали, до какой степени они оба были шоуменами.

Когда начиналась война, нашим хозяином [Фредериком] завладела тема русских военных приготовлений, ведь он имел кое-какой вес в русских политических и коммерческих кругах. Он являлся секретным агентом царя Николая, и я был очень удивлен, когда узнал, что он участвовал в военных советах и других мероприятиях, связанных с подготовкой к войне. Высокие военные чины создали штаб-квартиры в гостиницах и ресторанах его парка [ «Аквариума»], и вот, как раз когда я, люди из моей команды и несколько офицеров обедали вместе в одном из этих ресторанов, мы узнали, что война стала реальностью. Когда мы сидели за столом, некоторые мои друзья-военные были вызваны к телефону, узнали об объявлении войны и получили приказ немедленно отправляться в свою воинскую часть для скорейшей мобилизации.

Почти все это – вымысел, присыпанный фактами, и очень трудно отделить здесь выдумки Джонсона от выдумок Фредерика. Несомненно, что армейские офицеры любили проводить время в «Аквариуме», потягивая шампанское и глазея на хористок, и что некоторые из них были не прочь встретиться и пообедать с чернокожим американским чемпионом. Нет сомнений и в том, что у Фредерика были связи в среде влиятельных русских предпринимателей и, возможно, политиков. Но, хотя эти люди могли знать и любить Фредерика как радушного хозяина и интересного собеседника, он все же не был, конечно, ни секретным агентом царя, ни игроком на русской политической арене (да и не было в «Аквариуме» гостиниц – только жилые помещения для части персонала).

Карьера Джонсона могла пойти совсем иначе, если бы планы Фредерика насчет него осуществились. У Джонсона был успешный салун в Чикаго – «Кафе де Шампьон» – пока его не выгнали из города. Ничто не мешало ему заняться тем же в Москве, возможно в партнерстве с Фредериком – и избежать тех проблем, которые преследовали его, пока он ездил по Западной Европе, и тех, которые вновь возникли после его возвращения в Соединенные Штаты. Жаль, что они с Фредериком так мало времени провели вместе, но к концу июля 1914 года окружавший их мир едва ли не сходил с ума.

Когда 1 августа 1914-го объявили войну, Джонсон понял, что если он останется в Москве, то будет отрезан от остальной Европы линией огня, которая вот-вот пройдет вдоль длинной границы России с Германской и Австро-Венгерской империями. Фредерик помог ему как можно скорее уехать, хотя Джонсону и пришлось бросить по пути большую часть багажа. Но он не забыл Фредерика и продолжал следить за его деятельностью на расстоянии – вплоть до шумного краха России в ходе большевистской революции 1917 года и бегства чудом спасшегося Фредерика в Константинополь в 1919 году.